HMS "Hermione" (джен)

Вслед за двумя пожилыми леди в одинаковых бурых плащах, оживлённо обсуждающими планы кабинета лейбористов по реформированию пенсионной системы, из прибывшего точно по расписанию сельского автобуса, вышла девушка, лет примерно шестнадцати-семнадцати. Спрыгнув с подножки через последнюю ступеньку, она на долю секунды вся как-то подобралась и даже слегка присела, огляделась по сторонам, после чего с явным облегчением выпрямилась, разминая затёкшие ноги.

Девушка была одета, что называется, «для убийства». Её мешковатые, защитного цвета, штаны с карманами «карго» были заправлены в тщательно вычищенные и импрегнированные, но уже успевшие запылиться по дороге, «инвайдерсы» образца времён Фолклендской войны. Из-под ворота серой, удлиненной и стянутой внизу резинкой, ветровки с капюшоном выглядывала горловина светло-бежевого, почти белого шерстяного свитера, плотно облегающая тонкую шею. Непослушные каштановые волосы были заплетены в недлинную косу, продетую под затылочный ремешок охристой бейсболки из грубого льна с жёстким и длинным козырьком, изогнутым наподобие арки.

Багажа при девушке не было. Пальцами правой руки она придерживала нечто, засунутое в рукав, какой-то прутик или что-то в этом роде. Внимательный наблюдатель отметил бы для себя, что манжета правого рукава её ветровки расстёгнута и подвёрнута, так что прутик можно без труда извлечь на свет одним быстрым движением пальцев — на долю секунды разжав, а затем снова быстро сжав их. При этом манжета на левом рукаве была аккуратно застёгнута. С карманами «карго» дело обстояло с точностью до наоборот — в то время как правый безвольно провисал, левый ощутимо топорщился, во время ходьбы подпрыгивая на худеньком бедре.

Промедлив секунду, девушка уверенным шагом направилась в одну из улочек, звездообразно сбегавшихся к деревенской площади, в ту самую, что вела на север. Улочка шла под гору с заметным уклоном и уже через несколько сотен ярдов девушка сбавила шаг. Было заметно, что в последнее время она не так уж часто ходит пешком и, возможно, для неё имело бы смысл позаботиться о более удобной и привычной для себя обуви, отправляясь на длительную прогулку, а не гнаться за модой на брутальность. По части брутальности снятые со снабжения военно-полицейские ботинки со шнуровкой до колен были, конечно, самое оно.

Гермиона Грейнджер мало думала о модных трендах в то холодное и дождливое лето. Ей было не до подобных глупостей. Все разнообразные мысли Гермионы были увязаны в сложную, запутанную, но логичную систему и сходились в одной точке, соответствовавшей на оси времени нумерологической системы координат последнему дню июля. До его наступления было чуть больше месяца, а многие вопросы всё ещё оставались без ответа, бесчисленные проблемы требовали решения.

В том числе основной вопрос и главная проблема этого лета и всей её недолгой, но богатой на события, жизни.

Впрочем, вопрос выбора обуви в дереве её решений, хоть и не был главным стволом, но, всё же, представлял собой приличных размеров сук. Остаток жизни девушка планировала провести в полевых условиях и нуждалась в соответствующей им одежде и ботинках. Привыкшая к основательному подходу даже в менее важных вопросах, Гермиона остановила свой выбор именно на этой модели. И теперь, периодически чертыхаясь про себя, проверяла его правильность эмпирическим путём. Пока выходило не очень, но упорство в достижении поставленной цели было одним из качеств, в заимствовании которых Гермиона никогда не испытывала потребности, скорее наоборот, могла бы при случае ещё и ссудить.

Через десять минут или около того, улочка вывела на окраину деревни и оттуда продолжилась полевой грунтовкой, по моде прошлого века обсаженной пирамидальными тополями. Идти по мягкой обочине было ощутимо легче. На расстоянии примерно мили от окраины, посреди холмистых, грязно-зелёных в пасмурный день, овечьих пастбищ виднелась куртина старых разлапистых деревьев, обнесённая невысокой оградой из бутового камня; среди деревьев торчал шпиль готической часовенки. Гермиону на секунду посетило до странности неуместное ощущение мореплавателя, после долгих и безнадёжных скитаний по океану увидевшего землю, уютную гавань, в которой его потрёпанная всеми ветрами шхуна вскоре станет на прикол. В данном случае речь, похоже, шла о вечном приколе.

С тех пор, как Гермиона сменила школу, она побывала здесь всего два раза, причём в последний раз уже довольно давно, и сейчас ей было немного совестно. Впрочем, в последнее время беспокойную и беспощадную свою совесть ей мучительно хотелось кому-нибудь действительно ссудить, и лучше — безвозвратно. В конце концов, недостаточное внимание к делам умерших ни в какое сравнение не шло с тем, что она планировала совершить в самом ближайшем будущем по отношению к живым.

И снова, в который уже раз за последние недели она мысленно обратилась к нему, к самому главному и самому страшному вопросу, самому серьёзному, мучительному и проклятому выбору своей жизни. Прошло уже почти трое суток с того момента, когда лихорадочный, неотступный и изнуряющий перебор и анализ вариантов в её мозгу закончился. Она явственно услышала внутренний щелчок, возвестивший о готовности решения, а дальше...

Дальше наступила звенящая жуткая тишина. Как это бывало тысячи раз за время её обучения в Хогвартсе, первая ученица и невыносимая всезнайка знала решение и была уверена в его оптимальности. То, что оптимальность и правильность не являются тождественными понятиями, она знала из теории, но на практике с безжалостной бритвенной остротой этого утверждения столкнулась впервые.

Оптимальность требовала, чтобы Гермиона избавилась от своих родителей. Насовсем.

С незапамятных времён подростки мечтают сплавить куда-нибудь своих предков. Разнообразные причины и мотивы такого желания сводятся к одной и той же старой, как мир, истине: дети имеют свойство вытягиваться, взрослеть, вырастать из шортиков и гольфиков, в которые, по своему трогательному неведению, всё пытаются нарядить их родители.

Мозги в горячих головах начинают плавиться при тщательно выставленной и заботливо поддерживаемой комнатной температуре, молодые крылья сводит судорогой от затянувшегося сидения в уютном родительском гнезде. Им грезится дружественный прохладный бриз, который подхватит их и понесёт над бескрайней водной гладью, горящей мириадами огней в лучах заката. Они вовсе не разделяют досужих и нелепых опасений, что попутный бриз на поверку может оказаться встречным ледяным арктическим шквалом, после которого и перьев не соберёшь.

Это не был её случай. К своим семнадцати Гермиона успела так надышаться всеми ветрами, как другим не случается и к семидесяти семи. Расставание с домом в возрасте, когда иные сверстницы ещё тайком играют в куклы, почти верная гибель при встрече с горным троллем на первом курсе, последствия неудачного приёма оборотного зелья и обширный магический паралич на втором, тяжелейшая контузия от боевого заклятия на пятом...

Её друг как-то, словно в шутку, высказался в том духе, что он предпочитает жизнь тихую, спокойную. Только Мерлин и она знали, насколько серьёзен тогда был этот удивительный, лишённый детства и детского эгоизма, мальчишка. Какая мера жжёной горечи в действительности заключалась в его словах.

В отличие от него, Гермиона теоретически могла каждое лето отдохнуть от всего этого у своих родителей в неволшебном мире. Теоретически, потому что на практике с того самого Хэллуина, когда в туалете для девочек Рону впервые удалось Вингардиум Левиоса, она знала, что для неё нет дороги назад. Её место — рядом с друзьями, спиной к спине. Всегда, без права на отдых.

Каждое возвращение домой оборачивалось для неё мучительным ощущением застревания между двумя мирами; проклятием, красочно и жутко описанным в мифах древних времён, когда маги ещё жили вместе с магглами и консультировали земных владык по вопросам внутренней и внешней политики. На третье-четвёртое утро каникул радость от полёта из отцовских рук под высокий потолок и тепло маминого поцелуя в заплаканную щёчку изгонялись холодной и слизкой змеёй неосознанной и беспричинной тревоги. Девочка словно превращалась в Почти Безголового Ника, который уже не здесь, но ещё не там; ощущала себя почти такой же прозрачной и бесплотной как он, а её живой и пытливый ум так и норовил съехать на сторону, повиснув на непрочном лоскутке призрачной плазмы, как голова благородного и печального покровителя Гриффиндорской башни.

Это было физически больно. Она спасалась, зарываясь с головой в маггловскую и магическую литературу. Как за соломинку хваталась за горящие семейные путёвки на континентальные курорты и ещё куда-то. Пыталась, чуть ли не насильно, культивировать в себе послушную и заботливую дочь, вытаскивала родителей на театральные премьеры, на выставки, в походы. Иногда, редко-редко, как тогда — в лесу Дин, её даже посещало ощущение счастья, единения, семьи.

Но умница-мама только грустно качала головой — дочь уже не с ними, это же очевидно. Как каждая любящая мать, мама лишь хотела быть уверенной, что её ребёнок получит там, в том взрослом и странном мире, что-то хорошее взамен. Если бы она узнала всю правду!

Однако Гермиона достаточно давно научилась уходить от предметных ответов на любые вопросы родителей, касающиеся жизни Хогвартса и магического сообщества. И, в особенности — на вопросы про Гарри. Словно приняв свой суверенный Статут о секретности, ужесточённый по сравнению с Международным.

И всё-таки, кое-что лишнее они знали. В этом и заключалась проблема, по крайней мере — её часть.

* * *

Осознание проблемы настигло Гермиону наутро после похорон Дамблдора. После всего пережитого накануне, проснувшись, девушка с удивлением обнаружила, что в голове царит исключительная лёгкость. Слова, вчера произнесённые ею и Роном и адресованные Гарри, за ночь успели стать абсолютной доминантой её картины мира, на них не стоило больше отвлекаться, как будто это была истина, усвоенная с младенчества.

Если только вообще не врождённая: небо — голубое, трава — зелёная, корова даёт молоко; Гарри, Рон и я отправляемся за крестражами — и либо победим, либо, что вероятнее, погибнем. А этого допустить нельзя, потому что вслед за нами погибнет и весь мир, как магический, так и маггловский. Единственного человека, который мог бы нам помочь, защитить — больше нет, детство закончилось навсегда. Гарри до своего совершеннолетия неуязвим, по его достижении — беззащитен. Накануне Рон говорил о свадьбе брата, после которой мы втроём должны будем исчезнуть. Времени мало, ещё многое нужно продумать и подготовить. Вещи собраны, надо ещё только попробовать одно Акцио.... Потом завтрак, а там и на поезд... Дом, встреча с родителями... Стоп! Родители... они же...нет!... Гермиона закрыла глаза и долго их не открывала. Но ничего лучше, чем идея обсудить это с Роном, который очутился в похожей ситуации, в голову ей тогда не пришло.

Само собой, Рональд Беспечный Е(з)док Уизли первым делом отмахнулся и, как всегда, разговаривая за завтраком с набитым ртом, назвал её Своей Коленкой[2]. В другие времена в ответ на такое обращение Гермиона только фыркнула бы, а у всех отлегло бы от сердца. Но сейчас тревога, написанная большими буквами в глазах подруги, видимо, передалась и ему. Надо отдать Рону должное — его эмоциональный диапазон с известных пор претерпел существенное расширение. А потому Рональд Уизли, признанный шахматный авторитет, пусть и школьного масштаба, тоже всерьёз озадачился этим вопросом, а это дорогого стоило.

В Хогвартс-экспрессе по понятной причине царило молчание, и Рон с Гермионой, сидя в купе вместе с Гарри, и изредка поглядывая друг на друга, наверняка, думали об одном и том же. По молчаливому соглашению, Гарри в это дело решили не посвящать, у него и своих забот хватает. Несколько раз в глазах Рона проявлялось нечто похожее на проблеск радости от найденного решения, но уже в следующую секунду он затухал, а Рон снова принимался сосредоточенно сопеть и морщить лоб. В тот день они так ничего путного и не придумали, а думать дальше им пришлось врозь — даже не считая того, что случилось после, вопрос был слишком серьёзен, чтобы доверять его совам...

* * *

Стоило девушке лязгнуть порядком заржавевшим шпингалетом на чугунной кладбищенской калитке, как с ближайшего старого вяза, сорвалась дневавшая там сова. Гермиона рефлекторно присела, пригнув голову, но ещё быстрее шевельнула пальцами правой руки.

Ушастая, Asio otus, машинально отметила она про себя на выдохе, обычный вид для агроландшафтов Британии и Европы в целом. Почему-то, не особенно популярна у волшебников, предпочитающих использовать для доставки почты сычей, неясытей и сипух. Возможно, хуже поддаётся дрессировке, хотя, Малфой вон умудряется справляться с филином, настоящей пернатой машиной для убийства. Видимо, где-то поблизости её птенцы-слётки. Ушастые совы любят кладбища, потому что там растут подходящие для гнездования деревья со старыми гнёздами ворон и грачей, а суеверные магглы верят, что совы связаны с миром мёртвых.

К сожалению, дело идёт к тому, что вскоре многим из них может представиться возможность лично убедиться, что это не так. Такой, весьма радикальный способ народного просвещения, вот только никто из просветившихся уже ни с кем не поделится знаниями. «Да уж, подходящие мысли, в самый раз для кладбища. И цели визита соответствуют,» — подумала девушка, прикрывая за собой калитку. Прятать палочку она не стала.

Хоронить на кладбище перестали уже давно, но для него тогда почему-то сделали исключение. Может быть, потому, что ещё при жизни он стал местной достопримечательностью. Гермиона хорошо помнила, какие взгляды, во время их общих прогулок по деревне и её окрестностям, бросали на него прохожие. Как заговорщицки салютовали завсегдатаи обоих деревенских пабов, чуть приподнимая запотевшие пинты: «Моё почтение, коммандер!»... А когда он проходил мимо, со сдержанной полуулыбкой отвечая на приветствия, в их перешёптывании слышались и благопристойная консервативная опасливость, и неистребимый сельский интерес ко всему и вся, попадающему в створ их калиток, но преобладала, пожалуй, англосаксонская солидарность с тем, кто дерзнул пойти наперекор и стать бунтарём. Ведь все обожают бунтарей.

Когда его не стало, местным, похоже, польстило, что на их старом приходском кладбище, внесённом в список Национального траста, будет, к тому же, похоронен герой войны и скандальных газетных публикаций. Да вдобавок умерший такой незаурядной смертью, что впору пополнить местный фольклор очередной душистой вересковой легендой, на каких зиждется здешний турбизнес.

Нетрудно представить себе тон, которым гид, словно жук, наколотый на свой бэджик, жужжит, обращаясь к толпе японских пенсионеров, свихнувшихся на производстве: «А сейчас взгляните на могилу, в которой покоится лейтенант-коммандер Джейсон Грейнджер, отставной морской офицер, оказавшийся в эпицентре громкого скандала во времена войны за Фолклендские острова. При всей неоднозначности своего поступка...».

А, может быть, эти овцеводы, в массе своей приземлённые, но простые и славные люди, просто полюбили его, когда он стал их соседом, фактически одним из них.

Как бы там ни было, могилу легко узнать — она самая новая и, пожалуй, самая строгая из всех — никаких тебе чугунных завитушек и скорбящих ангелов. Покрытый дёрном невысокий холмик с небольшой горизонтальной плитой из белого мрамора. Очень простая и изящная могила, аристократичная — под стать ему, такому, каким Гермиона его запомнила.

Интересно, найдётся ли кто-то, кто сможет сравнить её могилу с ней самой, и будет ли у неё могила вообще, подумалось девушке...

[2] ‘Oh, c’mon, ’Er-my-knee,’ said Ron, ... — HP&GoF, Bloomsbury, p.161