8 Марта (гет)

Герминэ проснулась поздно. Как это часто бывает на восьмое марта, погода неожиданно испортилась: за окном шел дождь, небо заволокли тучи, комната Герминэ утопала в сумраке. Вылезать из теплой постели не хотелось; Герминэ еще немного полежала, слушая дождь. Пахло печеным — Герминэ слышала, как на кухне мама гремит дверцей духовки. Герминэ почувствовала, что проголодалась; поеживаясь, она спустила ноги с кровати, нашарила ногами тапочки и пошлепала по коридору на кухню.

На кухне было жарко; разгоряченная мама в фартуке поверх комбинации резала на ромбики свежеиспеченную пахлаву. Герминэ подошла к столу, поковыряла пахлаву с краю, сковырнула орех, вяло пожевала его.

— Ма-а-ам, опять пахлава, — капризно протянула Герминэ. — Даже в такой день! Надоела пахлава, не буду я ее есть.

— Не ковыряй, это не нам, соседям отнесешь на праздник, — ответила мама, красиво раскладывая пахлаву на блюде. — А то мне самой некогда: надо еще фарш для долмы два раза через мясорубку прокрутить. Папа звонил — задерживается в командировке, будем с тобой вдвоем праздновать. И Ромка твой что-то перестал к нам заходить — раньше, когда папы не было, он всегда помогал мне с мясорубкой… Давай, доча, переоденься скорей и отнеси, пока всё тепленькое.

— А завтракать? — попробовала отвязаться Герминэ.

— Давай, давай, доча, быстренько сбегай, потом спокойно позавтракаешь, — мама отодвинула блюдо с пахлавой и прикрутила мясорубку к краю столешницы. — Только оденься: в подъезде прохладно.

Герминэ потянулась, зевнула.

— Неохота переодеваться, всё равно никого дома нет, — сказала она. — Можно я твой халат накину? — Герминэ взяла со стула мамин стеганый поролоновый халат.

— Бери, бери, только не запнись, он очень длинный, — отозвалась мама, задумчиво разглядывая трехлитровую банку с заготовленными еще летом виноградными листьями. — Папы нет — может, двухлитровой хватит? — пробормотала она. — Нет, все-таки не хватит, Сереженька очень любит долму… Пусть лучше будет с запасом, и на завтра еще останется, — мама принялась открывать банку консервным ножом.

Герминэ взяла блюдо обеими руками. Из прихожей она крикнула:

— Мам, открой мне дверь, у меня руки заняты!

Мама пропустила Герминэ на лестницу и уже хотела закрыть дверь, когда Герминэ спохватилась:

— А кому отнести-то?

— Как кому? Сереже, конечно, — рассеяно ответила мама, торопясь вернуться на кухню.

— Какому еще Сереже? — удивилась Герминэ.

— Ну, Сереже, — повторила мама, — Северу Анатольевичу вашему. Вниз отнеси, Снейпиковым. Ну ладно, мне некогда, доча. Когда вернешься, погромче стучи, а то я на кухне не услышу.

Мама захлопнула дверь, а Герминэ, ошеломленная, осталась стоять с блюдом в руках, в мамином халате и в маминых же уличных шлепанцах на танкетке. Ей меньше всего хотелось сейчас видеть Снейпикова, да еще и появиться перед ним в таком нелепом виде; если бы Герминэ знала заранее, к каким именно соседям отправляет ее мама, она бы, по крайней мере, причесалась и умылась. Теперь же Герминэ оказалась в подъезде растрепанная, заспанная и в розовом мамином халате, который хоть и был дефицитным подарком дяди Сурена, но делал из Герминэ какую-то толстую «тетеньку».

Потоптавшись на лестнице, Герминэ все же начала спускаться, громыхая шлепанцами по ступенькам. Перед дверью Снейпиковых она остановилась, растерянная: руки у Герминэ были заняты блюдом, полным пахлавы, а локтем до звонка она бы никак не дотянулась. Герминэ устала держать тяжелое керамическое блюдо — к тому же, мама щедрой рукой навалила на блюдо целый противень толстенной пахлавы — поэтому Герминэ уже приноравливалась, балансируя на одной ноге, попинать дверь, когда та внезапно открылась. Герминэ вздрогнула, едва не потеряв равновесие.

На пороге возник Снейпиков с тряпкой в руках; позади него в прихожей стояло ведро с водой и швабра, прислоненная к стене, чисто блестел влажный пол — очевидно, Снейпиков вымыл полы в квартире и собирался постелить у двери мокрую тряпку. Увидев Герминэ, он тоже заметно вздрогнул.

После минутного замешательства Снейпиков наконец смог произнести:

— Герминэ, это вы… Как вы похожи на свою маму.

— Это потому что я в мамином халате, — с перепугу зачем-то ляпнула Герминэ.

Снейпиков рассмеялся неожиданно ласково.

— Нет, это не только из-за халата, — все еще улыбаясь, возразил он. — У вас глаза вашей мамы. Такие прекрасные карие глаза… — добавил Снейпиков вполголоса, опустив взгляд.

Герминэ застыла, не зная, что на это ответить. Ей стало как-то неловко смотреть на Севера Анатольевича, потому что он был без рубашки — должно быть, он снял ее, разгоряченный уборкой. Герминэ тоже опустила взгляд и… Лучше бы она этого не делала. По животу Снейпикова, красивому, как у греческих скульптур в учебнике истории за пятый класс, спускалась дорожка темных волос, исчезая за резинкой тонкого х/б-шного синего трико. Резинка была сильно растянутой, отчего трико держалось только на бедрах и на... О боже! Герминэ видела такое только один раз, когда смотрела по телевизору балет «Спартак». Краска залила ее лицо; Герминэ не знала, куда деть глаза, не смея посмотреть в лицо Снейпикову и при этом понимая, как глупо выглядит, глазея на его бриджи.

Вдруг из глубины квартиры донесся сварливый голос:

— Сережа! Закрой дверь, дует! И принеси судно!

— Хорошо, мама, сейчас принесу, — мягко отозвался Снейпиков.

Герминэ будто бы очнулась.

— Вот вам пахлава на 8 Марта, Сергей Иванович, — Герминэ от волнения перепутала имя и отчество — совсем как Ромка; она сунула Снейпикову пахлаву, ткнув краем блюда ему в живот так, что Север Анатольевич едва успел подхватить угощение, резко развернулась и, путаясь в халате, бросилась вверх по лестнице.

Убегая, она услышала, как Снейпиков сказал ей вслед:

— Герминэ, передай маме большое спасибо!

Не ответив ему и даже не оглянувшись, Герминэ взбежала на свой этаж и изо всех сил затарабанила в дверь руками и ногами, будто боялась, что Снейпиков погонится за ней.

— Герминэ, что с тобой, зачем ты так стучишь? — недоуменно спросила мама, открыв дверь.

Герминэ вбежала в прихожую, захлопнула английский замок и прислонилась к двери спиной.

— Ты же сама сказала стучать погромче, — соврала она, с трудом переводя дыхание.

Мама покачала головой, но ничего на это не ответила.

— Ну пойдем на кухню, позавтракаешь, — сказала она. — Чего тебе хочется — оладушек или гренок?

— Мне все равно, — опустошенно выдохнула Герминэ, топая за мамой на кухню.

— Без тебя Давидка звонил, — мама принялась хлопотать у плиты.

— Что ему надо? — мрачно спросила Герминэ; она села за стол и начала задумчиво жевать изюм и орехи, оставшиеся от пахлавы.

— Не знаю, я торопилась, — ответила мама. — Я сказала ему перезвонить попозже.

В этот момент действительно зазвонил телефон. Герминэ нехотя пошлепала в зал; подняв трубку, она услышала музыку, мальчишеский смех и голос Давида Малфоядзе:

— Герминэшка, хочешь прийти ко мне домой на банзуху? — Давид мерзко хохотнул, и несколько пацанских голосов его поддержали.

Герминэ не знала, что такое эта «банзуха», но по возбужденным голосам и музыке догадалась, что у Малфоядзе весь цвет школы отмечает 8 Марта. Конечно, приглашение на самую крутую вечеринку школы было лестным, но Герминэ, чтобы не показать, что заинтересована, ответила небрежно, догадываясь, что их разговор подслушивает вся малфоядзевская компания:

— Ну… Не знаю… Я еще не выбрала, где буду сегодня отмечать…

Поняв, что облажался перед друзьями, Давид психанул:

— Кончай выпендриваться! Я из всего класса только тебя и Потеряна пригласил, а ты еще ломаешься, армяшка…

— Да пошел ты со своей лажовой банзухой! — повторила незнакомое слово Герминэ. — Нас дядя Сурен пригласил отмечать в ресторан «Ереван»! — сочинила она на ходу и бросила трубку.

Ресторан «Ереван» считался самым шикарным рестораном Советска, а многодетный дядя Сурен хоть и работал на базе грузчиком, но, конечно же, не смог бы позволить себе такой роскоши; однако для того, чтобы утереть надменный малфоядзевский нос, все средства были хороши.

Мама крикнула с кухни:

— Доча, иди скорее, оладушки готовы!

Поставив перед Герминэ тарелку с золотистыми оладушками, мама присела на табуретку и, разливая чай, спросила:

— Ну, чего хотел Давидка? С 8 Марта тебя поздравлял?

— Нет, не поздравлял, — буркнула Герминэ, макая оладушку в варенье. — Он меня «армянкой» обозвал.

— Да разве это обзывательство? — улыбнулась мама. — Что тут такого? Мы армяне, а Малфоядзе кто такие? — английские лорды, что ли? Вечно эти Малфоядзе нос задирают. И Люци такой же был. Мало его в детстве твой папа с дядей Суреном во дворе били.

— Вы что, все жили в одном дворе? — удивилась Герминэ — и отхлебнула горячего чая.

— Конечно, все жили в одном доме, — мама достала из холодильника банку со сметаной. — И я, и папа со старшим братом, твоим дядей Суреном, и Люци с дедушкой Абраксасом, и Сереженька Снейпиков… Тогда Малфоядзе не могли задирать нос так сильно, как сейчас: Люци-то дедушка Абраксас воспитал, а папаша его, дядя Вахтанг, сидел за спекуляцию в Абакане. Раньше Малфоядзе напротив нас жили, там тоже коммуналка была на две семьи, как и у нас. Только Малфоядзе жили с Голиковыми, а мы жили с Гренджирянами. Это потом уже мы с твоим папой выросли и поженились, дяде Сурену дали отдельную квартиру, а твоя прабабушка Ануш с семьей дочки, тетей твоего папы и дяди Сурена, переехала в Ереван, — мама налила сметаны в мисочку. — Ты макай оладушки-то, Герминэ. Что-то ты похудела у меня, — закрыв банку, мама продолжила: — А теперь Малфоядзе на хромой козе не объедешь: как Люци женился на этой своей Черновой, профессорской дочке, они переехали из нашего дома в самый центр, на улицу Ленина. И что? Люци Давидку-то своего все равно в нашу старую школу отдал, теперь возит его на машине через весь город. А от нас-то до школы пять минут ходьбы через скверик. Правда, раньше мы, девчонки, через сквер старались не ходить — там парень один озабоченный ошивался. Но потом, говорят, женился, остепенился… Теперь-то вы через скверик спокойно бегаете, да?

Герминэ сунула насметаненную оладушку в рот.

— Угу, — отозвалась она, чтобы не расстраивать маму и не вдаваться в подробности. — А что, Снейпиков тоже… такой, как тот парень? — спросила Герминэ нарочито равнодушным тоном.

Мама, колдовавшая у плиты, даже снова присела на табуретку.

— Это Сережа-то? Что ты, доча, Сереженька всегда был самым порядочным мальчиком и во дворе, и в школе!

— Мам, почему ты называешь Снейпикова Сережей? — старательно изображая равнодушие, спросила Герминэ. — Он же Север.

— Ну да, Севером его отец назвал, — ответила мама. — Дядя Толя был полярный летчик, вот и назвал сына таким красивым именем. А маме его, тете Эле, это имя почему-то не понравилось, и она всегда называла сына Сережей, ну и мы за ней повторяли. Его и во дворе, и в школе все звали Сережей. Тетя Эля была с характером, хоть и очень красивая.

— Мама, она же страшная очень, и еще чокнутая, — неподдельно удивилась Герминэ.

— Нельзя так говорить, доченька, — возразила мама. — Тетя Эля очень больной человек. Ты знаешь, у нее было тяжелое детство: она же из тех испанских детей, которых привезли в Советский Союз, когда в Испании пришли к власти фашисты. Говорят, фашисты убили всех родных тети Эли прямо у нее на глазах, когда она была совсем маленькой девочкой. В советском детском доме она целый год вообще не разговаривала, а потом постепенно заговорила, но испанский забыла и всю жизнь говорила по-русски. Она в нашем дворе была первая красавица, стройная, белокожая, черноглазая, с густыми черными волосами. Вот и Сереженька весь в нее пошел, только характер у него помягче, в дядю Толю, наверное. Дядя Толя добрый был, когда из полетов возвращался, всем детям во дворе конфеты раздавал, а еще на «Победе» своей нас катал. У него одного в нашем дворе машина была, а у Малфоядзе тогда и не было никакой машины. Снейпиковы прямо под нами жили — ну вот, как и сейчас — но у них не коммунальная квартира была, а все четыре комнаты им принадлежали. Так втроем и жили — дядя Толя, тетя Эля и Сереженька. Они очень богато жили по тем временам, дядя Толя ведь был прославленный летчик. Я к ним домой как в музей заходила. Какие у тети Эли были шелковые шторы с розами, а какие скатерти китайские с драконами! А мебель! Сервант и секретер из карельской березы… Правда, они все равно плохо жили, скандалили все время. Тетя Эля очень ревнивая была, а может, и дядя Толя был виноват — за ним же все женщины бегали, да и выпить он любил после полета, расслабиться, компании очень любил. Как начнут скандалить — даже у нас дома слышно: крики, грохот, посуду тетя Эля била, Сережка маленький был, пугался, плакал. Одна твоя прабабушка Ануш не боялась к ним в это время заходить. Она спускалась — Сережка стоит в кроватке, описался весь, плачет; бабушка накричит на Сережкиных родителей и забирает его к нам ночевать, так они всё не успокаивались, без ребенка еще пуще шумели. Бабушка Ануш переоденет Сереженьку и ко мне в кровать подложит; Сережка лежит, такой тепленький, хороший, как мышонок маленький, уже не плачет, только вздрагивает. Я ему дам косу — у меня уже в пять лет была толстая коса — Сереженька пальчиками тоненькими косой играет и успокаивается, и засыпает.

Герминэ вытаращила глаза.

— Вы что, в одной постели спали?!

— Дочь, так мы же маленькие были, — мама рассмеялась. — Сережке и двух еще не было тогда. Да и все в то время так жили стесненно: некуда было каждому кровать расставлять. И на папиной половине, у Гренджирянов, дети в одной кровати спали. Поэтому их бабуля и приносила Сережку к нам — у них же еще теснее было, больше народу жило. Так, можно сказать, и вырос у нас Сережка, в нашей коммуналке — у них дома хоть и красиво было, но неуютно, невесело. Тетя Эля и не готовила толком никогда, Сережа чаще у нас кушал, бабушка Ануш уж такая была кулинарка (у нее и мама моя училась, и все соседки приходили за советами, и я готовить от нее научилась). А Сережина мама всё болела, особенно после того, как дядя Толя их бросил. Сережка уже подростком был, переживал сильно.

Пока мама рассказывала, она уже завернула весь фарш в виноградные листики, сложила долму в большую кастрюлю, залила бульоном и поставила на плиту.

— Ну, доела? — спросила мама, убавляя огонь под кастрюлей. — Пойдем, я тебе старые фотографии покажу. Никак не соберусь в альбом наклеить, в старой сумке на антресолях лежат, поэтому и не достанешь лишний раз. Сейчас распределим, а когда у тебя будут весенние каникулы — вместе наклеим в альбом. Наверное, и папе будет интересно посмотреть, и дяде Сурену. Возьми табуретку — я тебя придержу, а ты потянись — вон та коричневая клеенчатая папка, справа, за коробкой с елочными игрушками.

Герминэ встала на цыпочки, схватилась за угол сумки и вытянула ее с антресоли. Спрыгнув с табуретки, она звонко чихнула и потерла нос.

— Да, пыльно на антресолях, давно не убирались там, — мама протерла сумку фартуком и высыпала фотографии на толстый ковер в зале. — Садись, доча. Вот я тебе сейчас нас маленьких покажу, — мама порылась в фотографиях, достала пожелтевшее фото с зубчатыми краями и с улыбкой протянула его Герминэ.

На фото стояла крупная девочка с толстой косой на плече, перевязанной белым бантом, а рядом, в детском стульчике, сидел наряженный в матроску глазастый мальчик с длинными черными волосиками. По краю фото красивыми буквами с завитушками было выписано: «Фотоателье Дома Офицеров, г. Советск».

— Это Сережкины родители на праздник взяли меня с собой в парк, — объяснила мама. — Дядя Толя никогда денег не жалел: мы и мороженое поели, и почти на всех каруселях покатались, и вот — сфотографировались на память. Правда, потом дядя Толя с тетей Элей все равно очень сильно поругались: зашли в кафе, дядя Толя хотел пива выпить, а тетя Эля была против. Потом дядя Толя еще и с официанткой начал шутить, а тетя Эля такого не терпела никогда — так они подрались прямо в парке, даже милиционер прибежал, но, конечно, как увидел документы дяди Толи, сразу отпустил. Я Сережку домой повела, чтобы он не плакал, а в парк-то я до этого никогда не ходила, мы бедно жили, — вот и заблудились с Сережей. А он маленький, идти устал, гольфики сползли, на ручки просится; я его немножко понесу — он тяжелый был, хоть худенький, но высокий, да и я еще маленькая тогда была… Сейчас даже не помню, как нас нашли, уже темнеть начало, когда дядя Толя нас в «Победу» свою посадил и домой привез. Бабушка Ануш тогда со Снейпиковыми сильно поскандалила, Сережку забрала, долго он у нас жил; сказала, что пока нормальными людьми не станут, не вернет ребенка, — мама подняла с пола еще одну большую групповую фотографию. — А вот мы в восьмом классе, восьмой «А» у нас был тоже, как у вас. Вот я — всегда возле учительницы фотографировалась, я ведь отличница была, — мама указала на толстую — на взгляд Герминэ — девушку с неизменной косой на плече. — Вот твой папа, он нас аж на два года был старше, с восьми лет в школу пошел, а потом его еще и на второй год оставили за драку, — Герминэ с интересом посмотрела на плечистого крупного парня, который лишь отдаленно напоминал ее пузатого папу, вечно дремлющего на диване после работы.

— А где Малфоядзе и… все остальные? — спросила Герминэ, стесняясь заговорить про Снейпикова и тем самым выдать свой интерес.

— А Лютик-то с нами не учился, он был старше намного, в это время он уже закончил школу, — сказала мама. — Но все равно во дворе с нами в одной компании болтался. Как-то одно время он с Сережкой старался сдружиться, но потом Люци, видимо, обидел чем-то Сережу, а чем — Сережа не говорил. Он же гордый, испанская кровь… Папа с дядей Суреном несколько раз его спрашивали, даже пошли с Люци «разбираться», потом его дедушка Абраксас ходил к бабушке Ануш жаловаться. Но бабушка Ануш никому спуску не давала, все соседи ее уважали; дедушка Абраксас вылетел от нее, как ошпаренный, — сам не рад был, что пришел. А вот и Сереженька — все смотрят на фотографа, а он — на меня. Видишь, какой профиль у него красивый, как у тети Эли, — мама показала на худенького высокого мальчика в последнем ряду. — Фотограф поставил его на задний ряд, среди самых высоких мальчиков — ведь уже тогда Сережа очень высокий был, хоть и младше нас: он неполных шести лет в школу пошел, сам читать и писать выучился, глядя, как бабушка Ануш с твоим папой и дядей Суреном мучилась, уроки им помогала делать; а потом он еще два раза через класс прыгал — все учителя его хвалили, а Люци придумал ему прозвище «профессор». Всегда они завистливые очень были, эти Малфоядзе.

— А это кто? — Герминэ подняла темную фотографию, лежавшую с краю.

— А, это, наверное, не получилась фотография, — ответила мама. — У Сережи был хороший немецкий фотоаппарат — от отца остался, с дарственной надписью Наркома Обороны. Сережа принес его на городские соревнования по фехтованию — видно, мальчишки в раздевалке тоже сфотографировали. Там много и хороших фото есть, с соревнований; вот, посмотри, — мама достала фотографию, на которой фехтовали стройные ребята в белых костюмах и масках. — Мы все пошли за Сережку болеть. Он тогда, правда, только второе место занял — вот, видно, в раздевалке его, расстроенного, кто-то и щелкнул. Сережа ведь во всем первым старался быть — и в спорте, и в учебе… И на гитаре лучше всех в школе играл, — мама порылась в ворохе фотографий. — Вот, смотри: это он нам с папой уже из института прислал, из Москвы. Мы тогда с твоим папой только поженились. Ой, заболталась я с тобой, — вдруг встрепенулась мама, — у меня же там долма кипит! Ты сама прибери тут всё, — с этими словами мама убежала на кухню.

Как только мама вышла из зала, сообразительная Герминэ схватила две фотографии, быстро сунула их за пазуху и, придерживая их, непринужденной походкой направилась в свою комнату. Там она приподняла подушку, под которой хранила свои «сокровища», и вложила фотографии в журнал «Кругозор». Она как раз успела вернуться в зал и, когда мама вышла с кухни, Герминэ уже как ни в чем не бывало складывала фотографии в аккуратные стопочки по размерам.

— Герминэ, — сказала мама, — я тебе отложила долму — если сейчас не хочешь, то когда остынет — убери в холодильник. Отдай мне мой халат, я пойду Сереже долму отнесу; а ты надень папину шерстяную олимпийку — что-то в зале прохладно.

— Олимпийка шею кусает, — закапризничала Герминэ.

— А ты не застегивай замок до конца, — мама забрала халат, надела его и, застегивая халат на ходу, пошла на кухню.

— Проводи меня, доча, я с горячей кастрюлей иду! — прокричала она из кухни.

Герминэ закрыла за мамой дверь и сразу же побежала к своей «сокровищнице». Закутавшись в одеяло, Герминэ медленно, растягивая удовольствие, достала журнал «Кругозор». С его обложки все так же сладко улыбался блондинистый красавчик Крис Норман — бедняжка, он и не догадывался, что он уже совсем не интересен Герминэ: жгучие брюнеты — вот в кого надо влюбляться! Герминэ вытрясла из журнала две фотографии и, как гурман, начала смаковать каждую по отдельности и обе вместе. Герминэ то любовалась на орлиный профиль, то — на трепетные длинные пальцы, то вглядывалась в омут черных глаз, а то, стесняясь саму себя, даже пыталась разглядеть на темной неудавшейся фотографии ту самую дорожку волос на животе, про которую она читала в неправильном варианте «Всадника без головы» и которая так поразила ее, когда Герминэ увидела обнаженный торс Севера Анатольевича. Конечно, на старых любительских черно-белых фотографиях не было и половины того, что увидела в них фантазерка Герминэ; но Герминэ смотрела на фотографии снова и снова, всякий раз обнаруживая новые грани «неземной» красоты Снейпикова, которая так внезапно ей открылась.

Герминэ даже понюхала фотографии — но те пахли просто старыми фотографиями; тогда она закрыла глаза и начала вспоминать, как этим утром увидела Снейпикова. Герминэ пыталась вспомнить всё в мельчайших подробностях: его улыбку, его смех, такой мальчишеский, его гибкий и сильный торс, дорожку темных волос внизу живота… Дальше Герминэ стеснялась даже думать. На ум некстати пришла сцена из злополучного розового листочка… Герминэ тряхнула головой, отгоняя эти мысли.

В одеяле было уютно, по подоконнику снаружи умиротворяюще барабанил дождь, в комнате мерно тикал будильник, где-то у соседей бубнил телевизор… Герминэ разомлела в тепле, откинулась на подушку, еще раз понюхала фотографии и вдруг вспомнила Его запах — такой необыкновенный, ни на что не похожий, сильный и терпкий запах, который хотелось вдыхать до замирания сердца. «Сережа, — прошептала Герминэ, пробуя на вкус это имя. — Сережа Снейпиков, — сказала она чуть погромче, а потом подумала: — Герминэ Снейпикова». Звучало ужасно — Герминэ даже захихикала, прикрыв лицо фотографиями.

Надо сказать, это была ее давняя игра — когда Герминэ в кого-то, как она думала, влюблялась, она примеряла фамилию «любимого» к своему имени. Так она побывала «Герминэ Джеральд» (не самый плохой вариант), «Герминэ Видова» (а вот это намного хуже) и даже «Герминэ Норман» (язык сломаешь, но не труднее, чем «Герминэ Гренджирян»). Несмотря на все романтические мечтания, ей пришлось признать, что «Герминэ Снейпикова» — самое худшее сочетание, какое только можно придумать. «Хорошо, что мне только пятнадцать, и мне не надо выходить замуж и брать фамилию мужа», — подумала Герминэ так, будто Снейпиков уже сделал ей предложение.

Герминэ еще немного похихикала над «Герминэ Снейпиковой», но потом вновь вспомнила про свою «любовь». Она полюбовалась на фотографии, уже легче, чем прежде, вызвала в памяти запах любимого, поцеловала фотографии, стараясь одарить каждую одинаковым числом поцелуев, сложила их под подушку, немного повздыхала шепотом на разные лады — «Сережа Снейпиков» и «мой Сережа» — и сладко задремала под звуки дождя.