Отпусти меня (джен)

Я сидел в общей комнате. На столе не было обычной в будние дни свалки моих и маминых книжек. Теперь там возвышалась ваза с фруктами. С кухни доносился стук ножа: мама резала салат. Я таращился в телевизор. Стрелки настенных часов показывали половину девятого.

Может быть, читатели удивятся, что я пропустил два с половиной месяца и начал с тридцать первого декабря. Я и сам удивляюсь. Слишком много произошло за это время, даже не знаешь, с чего начать.

…произошло как в реальности, так и в том, что Художник называет моей нереальной жизнью. Может, из-за наличия последней многие из вас сочли меня психически… гм… особенным, и на это мне возразить нечего.

От года остался маленький хвостик ― четыре часа. Время подвести итоги.

В феврале был день рождения АРК, на который меня опять не отпустили.

Я тебе говорил, убеги, ― прим. Художника.

Позже я узнал, что на вечеринке было отвязно весело: Наташа на спор показывала стриптиз, Художник облил себя апельсиновым соком и сказал, что так и было; Ира, чтобы он не буянил, сделала ему эротический массаж; сконфуженная Таня пыталась утихомирить народ; Мила же, насмотревшись всего этого, так хохотала, что не могла передвигаться самостоятельно и Слава тащил её на руках, спотыкаясь об её чёрный готический подол. Я порадовался тому, что при сем не присутствовал, а в глубине души затаилась обида: ведь это я мог вместе со всеми подзуживать Наташку, делающую вид, что она стесняется; я мог тащить Милу по лестнице, ощущая запах её духов и не забывая улыбаться, я мог… Но неужели я пребываю в блаженной уверенности, что мне что-то светит? Мне не нужны девушки, они злые и думают только о себе, а о нас ― как бы растоптать и унизить. Если меня спросят, я скажу, что мой друг Художник мне дороже любой девушки, и разве я буду неправ?

Я польщён, конечно… Но насчёт девушек ты ошибаешься. ― прим. Художника.

*в возмущении* Как можно так думать?! ― прим. АРК.

А как же то, что произошло месяц назад?..

Снег выпадал и до этого, но быстро таял, а сегодня, в понедельник, шёл не прекращаясь, и я догадывался, что зима наступила окончательно, хотя и не подозревал, что мой день рождения был последним днём, когда я видел солнце, а следующий раз будет только в начале марта.

…комкая в холодеющих пальцах наши с АРК десятки, я сфокусировал взгляд на спине подруги. Аня сидела за столом и читала какой-то учебник, не замечала, что я смотрю на нее, ожидая своей очереди у буфетной стойки. Я смотрел не отрываясь, в сотый раз читая надпись на её спине (I′m so happy), и вздрогнул, услышав над ухом:

― Молодой человек, что вам? ― странно, почему они называют меня так, ведь я Кей, впрочем, они об этом не знают, а я ещё не привык, что нужно маскироваться, но это всё неважно, конечно нет, ведь сейчас я смотрю на АРК, на надпись на её футболке, хотя в футболке в школу нельзя, но мы после физры на спецкурс (первую половину надо прогулять) ― смотрю, АРК, АРК, и не могу сказать

― Молодой человек, что вам? ― и летит на пол десятка из вздрогнувшей руки…

А началась эта истерика с того, что я решил бросить грешить. В энциклопедии сказано, что это нормально для людей моего возраста, только не должно служить единственным утешением в жизни и вести за собой чувство вины. Утешение у меня было не одно, а вот стойкое ощущение, что я не должен больше так делать, не давало мне покоя. Хотел бы я пошептаться в тёмном углу с кем-нибудь из парней, но, если я заговорю об этом первым, всем сразу станет всё ясно, и одним «рыжий, рыжий, конопатый» будет не обойтись. Конечно, есть Художник, но он на такие темы не разговаривает. И Валерий тоже наверняка не будет…

Если тебе это важно, я с тобой поговорю, но ты даже не заикнулся и ни намёка в дневнике не оставил. Я, конечно, читаю мысли, но не до такой же степени, чтобы узнавать о тебе всю подноготную. ― прим. Валерия.

Это же грех… ― прим. автора.

Что такое грех?)) ― прим. Художника.

Тяжёлый случай! ― прим. АРК.

Молодой человек, я, пожалуй, даже знаю, чего вы ещё начитались… ― прим. Валерия.

Я боролся с собой две недели. А теперь смотрел на АРК. Как я и ожидал, после обеда она первый урок предложила перекантоваться в начальном отделении, а Татьяне Борисовне сказать, что в столовке была очередь. Аня хотела послушать плеер или поспать, сидя в коридоре (мы сидели на полу рядом, как привыкли на переменах нарушать общественный порядок, ведь на полу нормальные дети не сидят), я смотрел на её смуглые руки с тонкими пальцами, держащие плеер. Потом обнял её, и АРК отстранилась:

― Ты что? ― я раньше никогда так не делал.

Жилка на её шее забилась под моими губами, мой мозг захлестнул багровый туман, Анька придушенно пискнула в моих объятиях.

Нормальные парни так по-медвежьи не обнимают! ― прим. АРК.

Поверь Ане, она знает толк в парнях. ― прим. Художника.

Я, опомнившись, отпустил, она ошарашенно отодвинулась, и в этот момент грянул звонок с урока, изо всех дверей посыпалась вопящая мелочь, и я поднялся, поднимая сконфуженно фырчащую Аню.

Оказалось, что спецкурс отменили урок назад. Я пошёл докладываться.

― Нигде не мотаться, ― сказала мама.

― Да, ― послушно ответил я, но мой взгляд преступно блуждал по сторонам, а мысли были далеко.

С неба по-прежнему падал пушистый снег, засыпая следы, а АРК ждала у ворот школы.

…В прихожей она, не зажигая света, скинула курточку из искусственного меха, повесила на скрипучую вешалку. Я, глядя в никуда, медленно разматывал шарф. Не помню, о чём мы говорили по дороге. Но как-то мы должны были прийти к мысли, что собираемся разыграть сцену из моего романа?..

Аня закрылась в комнате, чтобы переодеться, я ― как плохо потом вспоминается то, что совершалось на одном вдохновении! ― пошёл на кухню, вытащил нож из ящика, без колебаний толкнул дверь: АРК стояла перед зеркалом, одетая в запрещенные в школе джинсы и ту самую чёрную футболку, поправляла распущенные волосы.

Через полминуты замок за мной защёлкнулся; стоя на лестничной клетке со здоровенным ножом в руках, я покосился на соседние двери, подозревая за ними прильнувших к глазку старушек: караул, грабят!

Толя открыл тут же. Мы стояли по обе стороны двери и, не торопясь приветствовать, разглядывали друг друга. На его чёрной футболке красовался устрашающе реалистичный осьминог, тянущийся щупальцами к хрупкому человеческому силуэту. Я про себя усмехнулся и посмотрел прямо в немного печальные карие глаза друга.

Аня смотрела снизу вверх, и я машинально отметил, что в его взгляде помимо печали есть ещё и отчаянная дерзость: ты пришёл меня убить? Убей… Я взял покрепче нож в опущенной руке. Толя его пока не видел. Молчание требовало слов.

― Я думал, ты не откроешь, ― сказал я первое, что пришло в голову.

АРК неопределённо дёрнула свободным плечом:

― Я открыл бы даже в том случае, если бы ты прямо заявил, что идёшь рвать мне глотку.

Забыв, что должен сказать «что так грубо?», я опустил взгляд на нож в своей руке, Толя проследил за ним, отступил, я мягко шагнул вслед за ним в квартиру, прикрывая за собой дверь, до щелчка, а если он будет кричать?..

Мы остались в прихожей, в полумраке. Простите меня, что мне едва исполнилось шестнадцать лет…

зажал АРК между косяком и дверью, левой рукой держал, правой ― упирал ей нож под рёбра, она сопротивлялась всё слабее, и ликование в моей душе

целовал её в тёмной прихожей, позабыв, что держу зачем-то нож, чувствуя лишь жар её дыхания, холод своих рук, и боль в груди, зная, что сбывается

из одного греха в другой, более тяжкий и потому более сладкий, но я же не причиняю ей зла, она ещё хочет оттолкнуть меня, но почему же отвечает, если ей

мои руки скользят по её талии, ниже, и где-то далеко звенит выроненный мною нож…

Я помню… Целоваться ты не умеешь, но тогда это было неважно… ― прим. АРК.

АРК высвободилась и молча пошла на кухню. Я последовал за ней, бросил нож на буфет. Когда обернулся, инициатива уже была в руках у АРК. Да и нож тоже. Времени зря она не теряла и, приперев меня к холодильнику, принялась щекотать меня ножом ― быстро же она перенимает дурной пример. Я стоял, сжимаясь: холодное лезвие касалось живота, а что ей ещё может прийти в голову? Но даже самая смелая моя фантазия оказалась бессильна, когда Аня поцеловала меня ― на этот раз сама, и только тогда я впервые задумался о том, куда это приведёт. Вскоре мы оказались в спальне.

Пикантный, однако, рассказ!) ― прим. Художника.

Я лежал на постели, смотрел в окно, в серые зимние небеса. Оттуда тихо падал снег.

АРК с ножом стояла в проёме двери, держась за оба косяка, и наблюдала за мной.

― Ты пришла меня убить? ― и полумрак украл мой голос.

Вместо ответа она села на постель рядом со мной и стала больно колоть мне живот, другой рукой нежно проводя по исколотым местам, и я, оставшийся без очков ещё на кухне, о выражении её лица, закрытого волосами, мог только догадываться. Она этого хочет? Или только следует за мной? Да и что это мы с ней делаем?..

Она легла мне на грудь и стала целовать в губы ― так мокро и тепло, полумрак комнаты, её дыхание, моя дрожь, и я ещё держусь, я знаю, что это грех, но почему это делаю, почему обнимаю пылающее тело девушки?

― Ещё, ― просил я, снова проваливаясь в алый туман, стиснул её в объятиях, целуя как умел нежно, она судорожно дёрнулась в моих руках, вырвалась, откинулась, тяжело дыша.

Нет, я не буду писать так, как сейчас принято, я напишу правду: нацеловавшись вдосталь, мы поняли, что мне пора домой…

Молча и чуть пристыженно посидели на кровати, не касаясь друг друга, затем я нарушил молчание:

― АРК?

― Что? ― спросила она, глядя в одну точку (а когда у неё такой взгляд, будьте уверены, она не в самом весёлом расположении духа).

― Прости, если обидел тебя.

― Нет, что ты.

― АРК, я не хотел… Правда не хотел.

― Ничего. Спасибо тебе.

― За что?

Она помолчала, не поднимая глаз, сложив на коленях руки.

― Кей, если б ты знал, как мне его не хватает…

― Поэтому ты… прости, я не он, я другой, я ничего не умею, и ты не любишь меня, любишь не меня…

― Люблю, Кей. Только по-другому, не так, как его… ― и так стало больно, когда она в своём неразделённом одиночестве прижалась ко мне!

― Ты не ревнуешь?

― Нет, ― заверил я её. ― Мы… ― и замолк, не зная, что сказать.

― Иди, Кей, тебе пора.

― Я… Да… спасибо, АРК.

― Мне-то за что спасибо?

― Просто.

Хотел поцеловать на прощание и отчего-то не смог.

― Пока.

― До завтра.

Выйдя из подъезда, посмотрел наверх, нашёл окно: она стояла там, но смотрела ли на меня? И видела ли что?

С серого неба печально и торжественно сыпался пушистый снег.

Спасибо… Для меня это тоже была долгая зима… ― прим. АРК.

Для кого они коротки? ― прим. Художника.

Тайна, да? Таинство, поправил бы Валерий. В любом случае, говорить кому-то нежелательно, равно как и про другие вещи, которые со мной происходят. Например.

Я прихожу из школы, вываливаю на стол учебники, прислушиваюсь к бабушкиному голосу на кухне:

― И до чего же я живу мучаюсь. С одним промучилась тридцать два года, теперь ещё этот, только жрать приходит просит. Опять небось четвёрку принёс ― хоть палкой его учи, ничего не помогает! Поговорить мне не с кем, только с собакой. Эта приходит, (вымарано Валерием), слова доброго не скажет. И до чего же я такая живущая! Господи, прибери меня, Господи!

Я хватаю учебник физики. «Интерференция света ― это сложение двух или нескольких световых волн, в результате которого наблюдается усиление или ослабление интенсивности…» Я лежу в постели лицом к стене и пытаюсь понять, что к завтрашней контрольной я выучил. Интерференция света ― это… это…

Проснулся я среди ночи. Перед глазами была чернота, из которой неясно выступали очертания предметов. Измученная за день мама посапывала на соседней кровати, бабушка у себя в комнатушке выводила рулады храпа.

…а из общей комнаты по коридору долетали слабые блики света.

Помню, как садился, стараясь, чтобы не скрипнула кровать, как нашаривал в темноте тапочки, одну не нашёл и отправился так, босиком по холодному полу, как замер у самой двери, боясь заглянуть, присматривался к живому дрожащему свету. Потом заглянул.

За моим столом сидел Валерий и при свете свечи читал мой личный дневник. Я удивился так, что, забыв об осторожности, сунулся слишком далеко, и он услышал: только что спокойно читал (пальцы правой руки касаются лба, левая теребит угол листа), вдруг резко обернулся. Как будто я застал его на месте преступления. Только тут я сообразил, что, увидев меня ночью, можно легко испугаться: встрёпанный, сонный, в ночнушке, поджимаю босую ногу.

― Кей? ― расслабился он.

― Я… случайно зашёл.

Поняв, что он не против, я взгромоздился на табуретку у стола, оглянулся на коридор: не проснулась ли мама?

― Ты читаешь мой дневник?

― Прости, это было нехорошо с моей стороны ― взять его без спросу.

― Ничего. Ты хотел знать, что я не рассказываю тебе?

― Да, потому что наверняка есть что-то, о чём ты стесняешься или боишься сказать, а молчание может пойти во вред… Впрочем, даже если это было доброе побуждение, я все равно поступил нехорошо, ― повинился он.

― Да ладно тебе, ― отмахнулся я, глядя на свечу, явно позаимствованную из нашего буфета. ― И ты уже нашёл какие-то вещи, о которых не знал?

― Пока нет, ― он пролистал оставшиеся страницы. ― Но я вижу попытку анализировать то, что происходит с тобой и вокруг тебя, вот…

Я опустил глаза.

― Ты знаешь, ведь это так трудно ― разобраться в себе…

― Знаю, ― согласился он. ― И отчасти поэтому я здесь ― чтобы тебе помочь.

― Тебя когда-нибудь разрывало изнутри? ― резковато спросил я, окончательно проснувшись.

― Да, ― спокойно ответил он, не замечая моей грубости. ― Но речь идёт о твоих проблемах, а со своими я постараюсь разобраться сам, хорошо?

Пламя свечи слегка заколыхалось, взгляд Валерия метнулся к нему и оно тут же выровнялось.

― Ты просто не знаешь, что тебя ждёт в жизни, а от этого приходит страх. Но, чтобы разобраться с жизнью, тебе сначала нужно понять самого себя, а этого ты пока сделать не можешь, и последующие события могут сильно повлиять на тебя, ведь я тоже не в силах точно предсказать все, что произойдёт, вот…

Он больше не касался страниц моего дневника, и они зашелестели, переворачиваясь.

― Но ничего хорошего ты от жизни не ждёшь. Зря или нет, я тоже сказать не могу.

― А что можешь? ― полюбопытствовал я.

Он смотрел на меня не отрываясь, как будто решая что-то для себя. Потом произнёс:

― Жди того, что ты будешь на грани.

― На какой грани? ― встревожился я.

Он помолчал.

― На грани жизни и смерти. Разума и безумия. А теперь лучше иди спать, ты замёрз, и не думай об этом.

Той ночью мне снились отчаянные крики боли, как будто я в своих снах забрёл в инквизиторское подземелье.

Кей, это, конечно, так сказать, дела семейные, но я… понимаешь, какое-то ощущение, которое не можешь выразить… ― прим. АРК.

У меня что-то фиолетовое, сиреневое, чёрное в ощущениях. ― прим. Художника.

― Принеси бокалы, ― это мама выглянула из кухни и увидела, что я не занят ничем общественно полезным. ― Осторожно, не разбей.

Возвращаясь с бокалами в руках, я случайно взглянул на календарь. Что было после весенних каникул, в которые я возился с карой? Картой…

Как красиво! Ты учишься в художественной школе? Ты, наверное, очень замкнутый человек? Левый верхний квадрат символизирует работу. Твоя работа будет связана с компьютерами? А левый нижний ― это знания. Я вижу, здесь нарисованы книги и свеча, но ведь знания не могут быть свечой, едва разгоняющей мрак! Солнце? Нет, вряд ли, здесь нужно что-то другое… В правом нижнем квадрате ― плеер. Почему? Тебе помогает музыка? Хорошо, а какую музыку ты предпочитаешь? Тяжёлый рок?! Да что ты, что ты, ведь он разрушает мозг! Там такие колебания… Нет, нет, я тебе советую бросить это дело пока не поздно. Тексты? Но ты их можешь и прочитать, ты согласен? Вот и хорошо. Теперь, девочки, переходим к левому среднему квадрату. Он отражает наше представление о семье. Почему у тебя здесь нарисован мотоцикл? Что? Свобода?..

…АРК позвонила мне однажды вечерком, и в этом не было бы ничего удивительного, если бы не звонила она затем, чтобы сообщить оглушительную новость:

― Ты не представляешь!!!

― Что?

― Меня! Гриха! Обещал! Покатать! На мотоцикле! Я теперь настоящий рокер, вау!

― Врёшь! ― отбил я.

― Не вру! Всё, пока, надо ещё Ленке позвонить, Аньке, Мишке, Ксюшке и…

Кей, ты опять?! *в возмущении!* Тебе, значит, повезло, а то, что меня родители домой затащили, как только Гриху увидели! ― прим. АРК.

Ага, повезло… ― прим. автора.

Она бросила трубку, а я присел, чтобы хорошенько всё обдумать, и нельзя сказать, что мысли мои были весёлыми. Так меня Валерий и застал, но, вопреки обыкновению, не расспрашивал, а лишь зачем-то напомнил, что у меня во вторник день рождения.

Переходя шоссе, я оглянулся по сторонам. Сегодня мама не поднимала меня с постели обычными криками, что я опаздываю.

― Вставай, убогий. С днём рождения.

А сейчас я стоял посреди пустого утреннего шоссе, смотрел на розовеющее небо и решался. В этот день я могу устроить себе праздник. Но свободен ли я окажусь, если сегодня, когда у мамы выходной и она не идёт со мной вместе, пойду не в школу, а, например, на другой конец города, бродить меж оград и крестов, загребая ногами листья, которые, грустно кружась, нападали с деревьев, и слушать сердитый грай сидящих на надгробиях ворон? Или испугаюсь наказания, развернусь и помчусь, чтобы успеть к началу уроков? Да, конечно, помчусь. Значит, это не свобода?..

Небо на востоке стало ярче, и уже отрывая от него взгляд, я услышал накатывающий на меня рёв, а обернувшись, не сразу понял, что это такое: от яркого света в глазах было темно. А когда осознал, замер, не зная, бежать или смотреть: в вихре снежных искорок, сверкая сталью, на меня нёсся «Харлей-Дэвидсон».

В первую секунду я подумал, что он меня сейчас собьёт и мне конец. Но байкер остановился прямо передо мной, преградив дорогу, и снял шлем.

― Тебя подвезти? ― просто спросил Валерий.

Я помотал головой.

― С днём рождения, ― улыбнулся друг.

― Спа… сибо.

― Садись, ― он кивнул на седло позади себя.

― Мне только до школы, ― я отступил шаг назад, но он продолжал настаивать:

― Сегодня твой день, садись.

Я попытался его обойти, но он подал вперёд и преградил мне дорогу. И внезапно в его взгляде я увидел самую настоящую угрозу.

…Есть ситуации, в которых ты не посмеешь ослушаться.

Разумеется, ни в какую школу он меня везти не собирался, и по мере того, как улетали назад перекрёстки, витрины, заборы и чахлые городские липы, внутри меня всё холодело.

― До звонка пять минут! ― завопил я. Ни слова не говоря, Валерий дважды показал мне пальцы левой руки.

Промелькнул пост ДПС за городом, и только тут я понял, что нам не попалось ни одной машины. Согласитесь, это было более чем странно, поэтому тревоги прибавилось. Высвободив руку (я держал его за пояс), я хлопнул по кожаной спине:

― Куда ты меня везёшь?

Он молчал. Боже правый, хоть тебя и нет, я опаздываю в школу!

(Никуда ты не опаздываешь, до звонка десять минут!)

Я не знаю, зачем он это делает, чему пытается меня научить. Может, чувствовать свободу. Я не знаю.

Нам встретилось несколько других мотоциклов, а дорога серой строкой летела под нами, и ветер срывал с меня куртку. Через некоторое время я осмелился покрутить головой по сторонам, потом даже посмотрел наверх: над нами, в ту же сторону, что и мы, летела стая птиц. Из-за плеча Валерия я глянул вперёд, туда, где дорога сливалась с горизонтом, и чуть не разжал руки от острого, пронзающего грудь ощущения: мне показалось, что я лечу через пространство со скоростью взгляда пророка. Я уткнулся лбом ему в спину и застонал сквозь зубы.

(С тобой всё в порядке?)

Да, кажется. Долго ещё?

(Я не знаю.)

Что значит ― не знаешь?!

(Пока что-то не изменится.)

А что должно измениться?

Молчанье в ответ.

Валер!

(Я вижу, как тебе хочется повести самому.)

Но я…

Сквозь него просвечивала дорога. Дорога просвечивала сквозь него, он исчезал!

Как Чеширский кот!)) ― прим. АРК.

Даже улыбки от меня не осталось) ― прим. Валерия.

Хватит прикалываться, зачем ты Кея бросил? Если бы он погиб?― прим. АРК.

Я не бросал. ― прим. Валерия.

Ну, тогда не знаю, как это называется! ― прим. АРК.

У меня застучали зубы и похолодели руки: на мчащемся мотоцикле я оставался совершенно один! Вот уже одна только дорога передо мной, дорога и руль… Да я даже не спросил, как управлять, а в энциклопедии была только история создания и техническая характеристика… Я пропал. Кажется, внизу должны быть какие-то педали, но мои ноги висели в пустоте. Я пропал, я пропал, я пропал…

Близился поворот, я вцепился в руль и попытался его повернуть, но, как оказалось, это было не так легко сделать. Я почувствовал, как под курткой намокла рубашка от холодного пота, и рванул из последних сил.

Солнце скакнуло вниз-вверх, и, унося меня, мотоцикл ухнул в пустоту. Я попытался схватиться за небо, но оно не далось мне в руки, и тут же земля обрушилась мне на плечи. В горле что-то булькнуло (наверное, кровь), я знал, что нужно пошевелиться, чтобы меня случайно не приняли за мёртвого и не похоронили, но шевелиться было страшно, страшно обнаружить, что я весь переломался, страшно движением причинить себе муку.

Кровь смешалась с бензином, унося боль, но перед глазами моими по-прежнему была тьма, она укачивала и баюкала, и не хотелось ей сопротивляться.

― Кей… Кей…―звала она меня.

― Кей, Кей, с днюхой, ты что на дороге стоишь, ты в школу собираешься?!

― Я? ― машинально спросил я.

― Нет, я! ― АРК сердито тряхнула хвостиками. ― Не стой на крыльце, до звонка десять минут…

Но как мотоцикл может быть символом свободы, если ты только и будешь думать о том, как бы его не угнали? Вот машина ― это другое дело. Ведь собственный автомобиль, особенно если дорогой, как раз и означает, что ты ни от кого не зависишь. Правый средний квадрат отражает наши представления о детях, но я вижу, что детей ты не хочешь, там бестелесный призрак. И в любви лишь раскрытая тетрадь. Просто ты сам ещё не знаешь, что тебе нужно. Какой должна быть твоя девушка? Видите, девочки, он не знает. А здесь, в центре, ты изобразил себя? К чему тебе эти крылья? А куртка… Ты знаешь, что такие куртки носят представители субкультур, близких к уголовным? Поверь мне как юристу. Я не думаю, что тебе следует становиться одним из них. Хотя длинные волосы могут выглядеть привлекательно, не спорю. Но в общем я вижу, что ты не нашёл ещё своего места в жизни. Ты найдёшь его годам к двадцати. Это всё пройдёт после первого курса института, после него вы все очень изменитесь, вам будет не до всех этих субкультур не бойся проявлять интерес к прекрасному полу тебя никто не осудит за это да ты же вообще красивый и умный мальчик и если ты будешь успешным ты легко найдёшь себе спутницу жизнидачтояговорюлюбаязатебясрадостьювыйдетиосча

Кей, зачем ты рисуешь её одной чёрной краской? Если тебе было больно, это не повод так желчно писать. В конце-концов, она пыталась тебя понять. ― прим. Валерия.

Что потом? Лето. Потом осень. Золотые листья опадают с деревьев так же, как опадали год назад, много лет назад, когда меня ещё не было на свете, как будут опадать, когда я уже покину этот мир.

Кто-то скажет, что в моём возрасте принято думать о девушках на дискотеках, а эти мысли не могут принадлежать парню шестнадцати лет от роду.

О, ещё как могут! ― прим. Художника.

Однако дискотек и девушек с меня хватило…

О чём думаю я? Был помладше ― размышлял о том, почему сверстники меня недолюбливают; читая книги, представлял себя их героем, мечтал побить Лёху и Сеньку. Лет в тринадцать стал рисовать кладбища, кресты или мальчиков, умирающих в луже крови. Сейчас всё как будто то же самое, только на новом витке. Иногда, когда накатывают ледяные мысли о конце моего существования, я сижу один в тёмной комнате, представляя и переживая свою смерть снова и снова, рисуя себе, что когда-нибудь (и это неизбежно) я буду лежать в могиле, пожирающие меня черви холодным осклизлым клубком свернутся у меня в горле, а я ничего не смогу сделать, не смогу их прогнать. Никогда. Я смотрел на свои руки, но видел не их, а кости, едва сцепленные друг с другом, ― и тогда выл от ужаса: это не я, не я…

Я долго боролся с этими твоими мыслями, но теперь вижу, что это практически бесполезно, нужен какой-то другой метод. Я не могу даже запретить тебе это писать. А фраза про червей навела меня на мысль, что отношение к смерти у тебя двойственное: с одной стороны это, с другой ― твои романтические выражения о вкусе смерти. И я не пойму, причин этой двойственности, вот… ― прим. Валерия.

О_О Кей, жжжжуткая фразззза… ― прим. АРК.

Я говорил ему, чтобы он не заморачивался, а он не слушает. ― прим. Художника.

Да я тоже говорил… ― прим. Валерия.

На мой вой приходил Валерий, но не успевал ничего сказать, потому что я повисал на нём и лепетал что-то бессвязное, просил его, когда я умру, хоть изредка навещать мою могилу и говорить со мной, чтобы мне не было так страшно лежать там, внизу. Он или успокаивал меня, или молчал, сидя со мной рядом, и тогда чуть теплее становилось от его рук, обнимающих меня за плечи, и я выныривал из ужаса, придуманного мной самим.

Я слез с табуретки и пошёл на кухню. Присел у стола, поближе к блюду с салатом; мама, поняв немую голодную мольбу, сунула мне в рот полоску колбасы. Справа от мамы взвизгнула Дуська: а мне? Кузька со стула встал лапами на стол.

― Есть хотим, ― пожаловался я за всех.

― Подождите.

― До каких пор ждать?

― До Нового года! ― и мы с мамой засмеялись.

Я опять отправился бродить, в задумчивости постоял перед стеллажом, который и не подумал разобрать, наугад вытащил какой-то листок. Что это? Почерк Аньки… Ах, да.

― Устроил тут Санта-Барбару! ― ругалась подруга, возвращая мне недописанную тетрадь. ― Кто кому отец, хм! А то и без того непонятно, что папаша Феникса ― правитель демонов Феамир.

― Не угадала, ― обрадовался я.

― Ну… тогда этот, который отец Эглебира, но не отец Серонтиса…

Я скептически фыркнул: ну, гадай.

― Кей! ― насупившись, АРК надвинулась на меня.

― Ааджерим, ― выдал я, и она осталась с открытым ртом.

― Джер?! Но он же его едва не убил перед инициацией!

― Так потому едва не убил, что понял, что Феникс его сын,― объяснил я. ― А Джер не хотел, чтобы он получил магическую силу, потому что знал, что это принесёт ему только горе…

Кей, ты меня иногда поражаешь до глубины души… ― прим. Валерия.

Да, с ним бывает. ― прим. Художника.

― А… ― начала было АРК, но передумала. ― Понятно.

Впрочем, понятно ей было далеко не всё, потому что на следующей же перемене она взялась за меня снова:

― А как Ааджерим мог познакомиться с Эалин, если он демон, а она ангел?

― Не знаю! Как-нибудь! ― отбивался я.

― Как не знаешь? А как они встречались тогда?

― В пещере, ― на свою беду ляпнул я.

― В какой ещё пещере? ― изумилась Анька. ― Что ты там скрываешь?

― В магической! В скалах! На берегу моря! ― мигом выдумал я. ― Отпусти душу в столовку на покаяние!

― Ладно, иди, ― милостиво разрешила АРК. ― Эй, стой, а как они расстались?

Я рванул вон из класса. В столовой, хрустя вафлей, размышлял: «Расстались… Как же они расстались?» К концу вафли план был готов.

В кабинете АРК взяла меня за рукав пиджака, чтобы я не убежал снова, и стала опять допытываться:

― Ну как же они расстались тогда, если так друг друга любили?

― Она забеременела, ― выдал я.

― И что? ― не поняла АРК.

― Это же стало бы известно, и она не смогла бы оправдаться. А она не хотела, чтобы Джер пострадал из-за неё, поэтому сказала, что больше его не любит.

― А он взял и её убил нафиг! ― радостно подхватила Аня. Я постучал ей по лбу:

― А как же тогда Феникс получился?

― А, точно… А давай он сначала получился, а потом Джер её убил?

― Нет! К тому же вскоре Ааджерима изгнали, он стал жить в мире людей в тоске и печали, да и ненавидеть всех начал тоже, поэтому, когда он понял, что Феникс его сын, решил его убить, не хотел, чтобы прошлое вернулось к нему…

Я выдохся и замолчал, и в эту же минуту зазвенел звонок на урок. АРК сидела в задумчивости, затем выдала:

― Не, я хочу, чтобы он её убил!

Через два дня она подошла ко мне до начала уроков и подала этот листок. Стоя у окна, я читал:

«Семнадцать столетий»

Особенно здорово то, как мы их сейчас на музыку кладём, а получается не музыка, а жестокий рэп! ― прим. АРК.

А что такое рэп? ― прим. Художника.

Старайтесь, здесь должно получиться. ― прим. Валерия.

Рэп это (вымарано Валерием). ― прим. автора.

Сноски-то за что?! ― прим. автора.

За дело, терпи, Кей! Мне помнишь как черкал? *ехидно* ― прим. АРК.

Бледное небо, сомкнутые скалы.

Позволь забыть о том, что позади осталось.

Неистовый ветер ласкает гладь морскую;

Ты подарила жизнь, так ответь: зачем живу я?

Где-то вдали мерцает парус над водой.

Пара шагов ― и мы встретимся с тобой.

Кем я был для тебя? Лишь исчадием ада.

Знаю, боль моя мне станет лучшею наградой.

Ветер в лицо, но мне уже все равно!

Теперь тебя больше нет, а сам я мертв уже давно.

Пламя забвенья подарит покой,

И я больше не услышу в крике чайки голос твой.

Внизу на песке искрятся брызги пены.

Хотел бы я стать волной, но мне не выбраться из плена.

Твой голос манит меня, в нем слышен звон серебра.

Как хорошо нам было вместе с утра и до утра.

Я помню тот день. На море опускался вечер.

Ты сказала: "Прощай. Или, быть может, до встречи?"

Позволь забыть обо всем! ― но ветер глушит слова.

Мне места нет на земле с тех пор, как ты умерла.

Я помню, как эти волны ласкали тело твое,

Ты была словно живая, лишь в груди острие.

Всю ночь до рассвета

Бесновалось море.

А душа твоя где-то

Летела птицей на просторе.

С тех пор семнадцать столетий бьется море о скалы ―

Темно-синяя гладь без конца и начала.

Все семнадцать столетий я молю об одном ―

Разреши мне забыться смертным сладостным сном!

Ветер, небо и скалы ―

Нет конца впереди.

Только чайка летает

Над поверхностью воды...

Я сунул листок обратно и оглянулся на часы: половина двенадцатого.