Один человек и один город (гет)

«Относительно устойчивый состав и границы Экваториального Союза сформировались на 31-32 году от начала Великого переселения народов, когда совместными действиями вооруженных сил ООН и Иностранных легионов были полностью пресечены ожесточенные схватки за территорию между группами людей, которые в силу своего социального статуса не попали в первую волну вакцинации, а потому вынуждены были перемещаться из стран изначального проживания в зоны пониженной напряженности магнитного поля. На протяжении следующего десятка лет в приэкваториальной полосе повсюду наблюдались очаговые социальные волнения. К счастью, они не переросли в открытые конфликты и противостояния, в частности благодаря политической системе, сложившейся усилиями узкого круга лиц, впоследствии ставших первыми сенаторами высшего органа власти союза, объединившего города-государства, возникшие на месте бывших…»

Новейшая история. Адаптированный курс для средней школы.

* * *

— Однажды одной далекой-далекой страной правил могущественный король. Был он мудр и справедлив, и не оставлял своей заботой ни первого богача, ни последнего бедняка…

Ненавижу детские сказки. Правитель, стало быть, могущественный, да еще справедливый, а в стране у него все-таки часть граждан живет за чертой бедности. Ну разве одно не противоречит другому? Хотя, если верить теоретическим изысканиям доктора Бернарда, ключевым словом в характеристике сказочного государственного деятеля является как раз упоминание о мудрости. Как же наш почетный лектор выразился-то? Совсем ведь недавно читал… А, вот. Нашел. В предыдущей главе.

«История развития человеческого общества, известная нам к моменту рассмотрения, недвусмысленно указывает на отсутствие равенства по какому-либо признаку, как наиболее важный, фактически связующий элемент любого социального объединения людей. Но разумеется, когда речь заходит о гражданском обществе, самым показательным в данном смысле является уровень материального достатка отдельного человека или, при определенной аппроксимации, его локального, так называемого семейного социума. Многие мои коллеги полагают, что в отсутствие подобной имущественной градации и вовсе невозможно хоть сколько-нибудь продолжительное сосуществование достаточно многочисленной группы людей. Я не стану категорично утверждать, что количество обеспеченных граждан обязательно должно соответствовать некоторому количеству неимущих в пределах одной и той же общественно-территориальной формации, однако нельзя не отметить такой необыкновенно мощный и зачастую единственный стимул для перемещения с одной ступени социальной лестницы на другую, как …»

Недовольство. И мое, например, сейчас неуклонно нарастает. Все выше, и выше, и выше. Вместе с голосом ребенка, читающего старую сказку вслух. Назло старшему брату, старающемуся сосредоточиться на…

— Но больше всех подданных любил король своего единственного сына. Всем от рождения наделен был принц: и красотой, и силой, и благородством. Лишь одно омрачало счастье короля…

Стимул, толкающий вперед? Да, наверное. И если постараться, можно завтра стать хотя бы немножко богаче, чем был вчера. Но деньги — не главное. Они приходят, потом уходят, неважно, чтобы вернуться или пропасть. Дело наживное. Если у тебя есть материальные активы, которые можно продать и которые имеют непреходящую ценность, будут и финансовые средства. Хуже, когда продавать нечего или все, что ты имеешь при себе, в лучшем случае возьмут только на сдачу.

— Все люди для принца были на одно лицо, и добрые, и злые, а потому мог он нечаянным словом или поступком обидеть друга и поддержать врага, теряя первого и незаслуженно возвышая второго.

Вот ведь голос пронзительный! Мальчик-колокольчик прямо-таки. В ушах уже натурально начинает звенеть. Интересно, я так же тоненько и противно звучал в семилетнем возрасте? В тот самый год, когда…

В памяти осталось немногое. Только то, что имело значение. Перекошенная непонятными страстями рожа. Глухие причитания где-то у меня за спиной, срывающиеся на крик, едва раздается первый выстрел. Рукоятка револьвера, прилипшая к пальцам. И ощущение выполненного домашнего задания. Наконец-то выполненного.

— Братик, а он что, совсем слепой был?

Глаза человека не должны быть такими синими. Я еще понимаю, если используются линзы или что другое, но от рождения… Нет. Неправильно. Несправедливо. Почему из века в век одним достается все, а другим ничего?

— Кто слепой был?

— Принц.

— Почему ты так решил?

— Но тут же написано…

О, сияние наивного малолетнего неба чуть потускнело. Приятно наблюдать. Как вполне приятно смотреть и на строчки, выведенные рукой умелого художника, оформлявшего книгу сказок. Наверное, за этот том пришлось выложить изрядную сумму. Не настолько большую, чтобы она могла пробить брешь в бюджете семьи Линкольнов, но вполне достаточную, чтобы методично портить настроение тому, кто обычно довольствовался не рукописными, а отпечатанными типографским способом изданиями.

Мне, то есть.

Ладно. Проехали. О чем он там спрашивал-то?

— Здесь написано, что принц не различал человеческие лица.

— А как это может быть?

— Элементарно. Вот представь себе, что…

На себе показывать и рассказывать как-то не хочется. Никого из прислуги поблизости не видно: наверняка сонно прячутся за кустами от хозяйских глаз. Где б найти модель для объяснений? Ага, вот эта подойдет лучше прочих! Очень вовремя.

— Видишь маму?

— Да.

— Представь, что у нее вместо головы… Ну, скажем, тыква. Помнишь, на день всех святых фонарики резали из больших рыжих ягод?

Что жмуришься? Испугался? Так тебе и надо!

— С зубами?

Еще и ладонями закрылся. Не перегнул ли я палку? А то еще придется присутствовать на терапевтических беседах с детским психологом… В моем обычном качестве интерьера.

— Можно без них.

О, какой прогресс: один глаз снова смотрит на меня.

— Можно вообще без всего. Просто тыква.

— Но это же еще страшнее!

Я попробовал применить только что описанную методику к фигуре миссис Линкольн, церемонно шествующей в нашем направлении.

Нет, не страшно. Наоборот, очень подходяще. Только надо взять не рыжую, а полосатую.

— Не думай пока о страхе. Просто представь, что у всех людей вокруг будут тыквы вместо голов. Как ты тогда отличишь одного от другого?

— Я же знаю, какие у мамы платья.

Смышленый мальчик. Наблюдательный не по годам. Ну ничего, я родился намного раньше и успел за это время многому научиться.

— А если на нее надеть что-то вроде того, которое носит Консуэла?

Напряженные размышления начертили на гладком лбу призрак морщинки. Тут же победоносно разгладившийся:

— Все равно, Консуэла не такая, как мама! Она темная.

Еще бы! Служанка ведь не принимает ежедневно молочные ванны.

— И руки у нее… твердые. Я бы все равно ее с мамой не перепутал!

— Кого это ты собрался перепутать со мной?

А я вот не помню ее прикосновений. По крайней мере, последний раз меня вот так же обнимали… Ну да, четырнадцать лет назад. Сразу после выстрела. А потом — ни-ни. То ли брезговала, то ли боялась, то ли не могла простить. Мы вообще много чего могли бы друг другу припомнить. Если бы захотели слушать.

— Это все сказка. Она странная. Непонятная. И я спросил…

— Что именно тебе непонятно?

Наклонилась над креслом, окутывая надоедливого мальчишку длинными прядями золотистых волос. Перевернула страницу книги, шурша бумагой.

Красивая, как всегда. Почти совершенная. С мягко светящейся кожей, выбеленной лучшими косметическими средствами. Фарфоровая статуэтка, на первый взгляд холодная и неприступная, но готовая пресмыкаться перед любым, кто окажется хоть на йоту сильнее. Правда, сейчас во всей Санта-Озе вряд ли найдется такой человек, и за это маму стоит хотя бы уважать. Даже если нет возможности любить.

— Вот тут! Братик сказал, что это все равно, если бы у тебя была не голова, а тыква. У всех остальных тоже.

— И у него в том числе?

Хорошо уточнение прозвучало. Едко, как глоток уксуса.

— Он про себя не говорил…

Ну да, а на что я надеялся? На благоразумную сдержанность маленького ребенка? Ха! Будь он чуть постарше, тогда точно бы промолчал. Чтобы потом, может, через много-много лет, иметь повод при случае получить плату за своевременно тактичную немоту.

— Я объясню тебе, в чем было дело. Позже.

Ласковый поцелуй в лоб. Гребень тонких пальцев, взъерошивший белокурые вихры.

— А теперь, Анри, пожалуйста, возвращайся в дом: пора собираться на мессу.

— Да, мама!

Ага, а книгу мы, конечно, оставим на столе, чтобы старший брат ее потом волок обратно в библиотеку?

— Нам нужно серьезно поговорить, Франсуа.

Ненавижу это имя. Особенно звучащее из ее уст.

— Появилась тема для разговора? А я и не заметил.

В выражении лица Элены-Луизы Линкольн, урожденной баронессы де Морси не изменилось ровным счетом ничего. Прямота спины стала немного напряженнее, это да. Как будто кто-то крутанул валы невидимой дыбы.

— Через несколько дней ты станешь совершеннолетним.

— Спасибо за напоминание.

— Это означает, что тебе пора определяться с дальнейшими действиями.

— Действиями?

Жаль, что младший братец ушел, потому что сейчас как раз смог бы получить наглядное представление о том, каково это, когда на тебя смотрят и в упор не видят. Ну же, мама, признайся, наконец: что за приятный глазу предмет для наблюдения нашелся вдруг у меня за спиной? Там нет ничего, кроме стены беседки. Я проверял. Неоднократно.

— Уважающий себя мужчина всегда самостоятельно обеспечивает свои потребности. Кроме того, в семье Линкольнов заведено…

Как красиво мы говорим! Про семью в особенности. И право, это же сущая мелочь, что моя фамилия звучит иначе, верно?

— Мне отказывают от дома?

Фокус внимания все-таки сместился на мое лицо. Недовольно. Можно сказать, возмущенно.

— Франсуа, это не повод для шуток.

— Ты просила о серьезном разговоре, так что я не шучу.

— Ни я, ни Джозеф никогда не оставим тебя без поддержки. Любого рода. Но это никоим образом не означает…

— Что я могу продолжать бездельничать?

В ответ раздалось многозначительное молчание, не требующее толкования или расшифровки.

Вот оно и закончилось, мое беззаботное существование? Жаль. Хотя, если изловчиться, можно еще потянуть время. Год. Может, два. Уйти в поиски себя, что называется, и постараться быть убедительным. Проблема лишь в одном: я ничего не хочу. Вернее, мне ничто не кажется настолько важным, чтобы пуститься в отчаянную погоню. А значит…

— Вы уже придумали работу для меня?

— Диктата не будет. Не надейся.

И тут обломали. Неожиданно. Неужели мама в кои-то веки отказывается от удовольствия поиграть в тирана и деспота?

— Ты выберешь сам. Мы подготовим некоторые предложения, и если захочешь ими воспользоваться, будет даже лучше.

Забыла добавить: «для всех нас». Могу поспорить, этих предложений имеется уже целый список не на одну страницу. И все, конечно же, исключительно привлекательные и до одури полезные для семьи Линкольн. Только я-то — Дюпон.

— И как скоро мне нужно определиться со своим карьерным путем?

— Тебя никто не торопит, Франсуа. Это всего лишь пожелание. Наше общее с Джозефом.

А вот этого можно было не говорить. Если до последней фразы я еще наивно полагал, что мамин престол непостижим и недосягаем, теперь выяснилось, что у кресла королевы ножки не слишком и длинные. Зачем иначе, как заклинание, уже в который раз повторять имя своего короля?

— Я понял.

— Хорошо.

Отрепетированное до полнейшей небрежности движение плеча вернуло слегка сползшую шаль на назначенное ей место.

— Тебе тоже нужно переодеться к мессе.

— Что я на ней забыл?

— В отсутствие главы семейства старшему сыну надлежит сопровождать прочих родственников на всех общественных мероприятиях.

— Пожизненно, значит?

Мама не оценила мою шутку. Наверное, потому, что я вовсе не шутил. Как и на протяжении всей беседы.

* * *

В сумеречной прохладе лимузина трудно поверить, что приближается полдень. И буквы на странице выглядят слишком серыми, окончательно отравляя удовольствие от чтения, и так не слишком большое.

— Книгу можно было оставить дома.

— Я должен выбрать тему для дипломной работы. До конца каникул.

Мамин взгляд показательно наполнился недоверием. Практически подозрением. Почти оскорбительным.

Не то, чтобы я врал… Нет, всего лишь вытянул на свет божий очередную удобную правду. Признаться, мысли об учебе посещали меня на протяжении летних каникул не чаще одного раза в неделю. Зато другие преследовали неотступно. Приходилось прогонять, и нудное чтиво для этой цели подходило как нельзя лучше. Вернее, нудным оно казалось поначалу, а потом приобрело даже некоторую прелесть. В моих глазах. Потому что глазам Элены-Луизы Линкольн, вынужденной время от времени наблюдать за моими занятиями, происходящее явно не нравилось.

— Мы же говорили об этом меньше часа назад, не так ли? Или я не должен был воспринимать сказанное буквально?

Она не ответила, демонстративно отворачиваясь к тому же окну, в которое увлеченно пялился всю дорогу мой младший брат.

Вниз по камино Анилья, до поворота на кайе Примо, откуда уже рукой подать до собора Девы Марии Заступницы, священнейшего места в Санта-Озе. Единственного места в Вилла Баха — Нижнем городе, куда жители Верхнего покорно снисходят день ото дня. Говорят, храм поначалу собирались перенести выше, на склоны Сьерра-Винго, но то ли было явлено истинное чудо божье, то ли геодезисты, несмотря на все посулы и угрозы, так и не смогли отыскать в горах площадку, способную принять на себя тяжесть двухсотлетнего здания. И его непревзойденную красоту.

Я не видел других таких же соборов. Да и вообще не видел, если честно, но готов был спорить с кем угодно, вплоть до рукоприкладства, что здешнее земное прибежище богоматери — прекраснейшее в мире. Ну или хотя бы на континенте. Девственно-белые стены, возносящиеся к небесам, стремительные шпили, упирающиеся в облака, гирлянды мраморных цветов и стрельчатые окна, льющие свет на молящихся… Таким я увидел собор в первый раз, и таким же встречаю снова и снова. Главное, он не меняется, и это вселяет надежду. Тому, чью веру уже не реанимировать.

Лимузин всегда останавливается в горле одной из улочек, выходящих на соборную площадь, и остаток пути мы преодолеваем пешком. Со стороны это может показаться данью уважения другим верующим, собравшимся к полуденной мессе, но на самом деле в нашей вынужденной прогулке больше страха, чем смирения. Жене сенатора, представляющего интересы Санта-Озы в Эваториальном союзе, ничего не стоило бы подогнать машину прямо к широкому крыльцу, и пожалуй, никто не посмел бы сказать вслух ни слова. В первые минуты. Вот только жизнь, особенно благополучная, требует не минут, а часов, дней, месяцев и лет, а это слишком большой промежуток времени, чтобы недовольные продолжали хранить свое молчание.

— Ты не подашь мне руку?

Конечно. Куда я денусь?

Кажется, что она ничего не весит. Мама. И едва достает макушкой до моего плеча. Трудно представить, что я появился на свет все-таки из этого чрева, а не из какого-то другого. Отец постарался хорошо, это по мне сразу видно. А до этого над бабушкой вовсю старался дед, портовый грузчик из тихо умирающего Нового Орлеана. Судя по старым снимкам, со временем мы с предком станем похожи. Как две капли воды в океане, расстилающемся где-то впереди, за домами, сгрудившимися вокруг площади.

— А мне? А мне?

Он весит еще меньше. И висит под мышкой, как болонка. Впрочем, недолго: под осуждающий взгляд матери спускаю Генри на плиты мостовой. Хотя он-то как раз предпочел бы продолжать свое путешествие по воздуху.

— Подобное обращение с книгами недопустимо.

Спасибо за напоминание. Знаю. Зато очень удобно вот так заткнуть мягкий томик за ремень брюк и, если ты настаиваешь, мама, прикрыть полой блейзера.

В толпе перед собором привычно много знакомых лиц. Имен половины этих людей я бы не смог припомнить при всем желании, а вот глаза, носы и рты кажутся почти родными. Конечно, кое с кем мы знакомы вполне официально. Например, вон с теми матронами, которые качают головой, видя расстегнутый ворот моей рубашки.

Осуждает? Зря. У меня с Господом сегодня встреча без галстуков, понятно?

Отводят взгляды, не прекращая высказывать негодование, только теперь уже друг дружке. Ничего, пусть судачат. Старушкам тоже надо чем-то заниматься на досуге.

За дверьми жар постепенно сменяется свежестью. Розовое масло, воск и капелька ладана парят в мятных сквозняках, прошивающих собор с севера на юг и с запада на восток.

— Дальше доберетесь сами?

— Долго ты еще собираешься игнорировать правила приличия?

Я бы сказал, что уже устал от этих правил, когда был всего вдвое старше, чем мой младший брат теперь, но лучше промолчу. Тем более, никому не возбраняется молиться так, как он того пожелает.

— Я буду на галерее.

Мама мимолетно поджала губы, но пока поворачивалась к жаждущим поприветствовать супругу сенатора, ее взгляд наверняка успел преисполниться надлежащей кротостью. Как и положено. А я шагнул назад, за спины молельщиков.

Вряд ли кому-то из людей, посещающих храм снова и снова, приходило в голову, что за узкой и невзрачной дверцей скрывается длинная лестница с винтовыми секциями, поднимающаяся на второй и последний этаж собора, под самый потолок. Собственно, снизу галерея, окаймленная ажурной колоннадой, казалась скорее архитектурной причудой, украшением, а не вполне пригодной для использования частью здания. Да и, в конце концов, кто из нас часто смотрит вверх, задрав голову? Только тот, кто знает, где меня можно найти. А главное, хочет искать.

Алехандро Томмазо дель Арриба. Черты его лица с такой высоты разглядеть трудновато: хорошо видны только светлые локоны на общем темноволосом фоне прихожан, собравшихся к мессе. Настоящий красавец, между прочим. Ни одна женщина не может устоять перед взглядом карих глаз под блондинистыми бровями — самым удачным сочетанием, на которое способна природа. Блистательный облик, отменная родословная, безбрежное состояние, шикарное будущее. И при всем при этом…

— Когда-нибудь я запыхаюсь и умру, пробуя до тебя добраться!

Лукавит? Конечно. Как всегда. Но старательно изображает одышку.

— Что тебя вечно тянет сюда, Фрэнк? Хочешь быть поближе к богу?

Он всегда так меня называет. С самого первого дня знакомства, когда я в самой прямой и жесткой манере заявил, что мне не нравится каноническая форма моего имени. Другой бы, наверное, взял себе на заметку эту ахиллесову пяту и при случае тыкал бы в нее иголкой. Другой, да. Только не Хэнк.

— Узел ослабь: дышать будет легче.

— А ты, смотрю, все предусмотрел заранее?

Я просто не очень люблю галстуки. И шейные платки. И вообще не люблю все, что стесняет движения и прочие способы восприятия мира.

— Оно того стоило. Сеньоры де ла Банно чуть не захлебнулись ядом, глядя на меня.

Широкая белозубая улыбка только подтверждает непристойность моего поступка. Если бы старший наследник семьи дель Арриба был девушкой, я бы в него влюбился. Окончательно и бесповоротно. Только вовсе не за красоту и всякие материальные мелочи и крупности. За умение подмечать главное в любой ситуации:

— Ни дня без книги?

— Надо же хоть какое-то представление получить о науках. Напоследок.

— Ты сегодня чересчур мрачный. Что-то случилось?

Под сводами собора заметалось эхо приветственных вздохов, значит, падре Мигель уже занял свой проповеднический трон. Ну да, точно. Уже слышу:

— Каждый из нас хотя бы раз в жизни пробовал смотреть на солнце, обжигаясь и бессильно опуская взгляд. И блики света еще очень долго метались в наших глазах, мешая смотреть, но что еще более печально, мешая видеть, что там, внизу, где-то под ногами продолжается все тот же мир. Тот же, что простирается над головами. И в этом мире…

— Не будем ему мешать, ладно?

Хэнк такой. Вечно думает обо всех, кто находится вокруг. Даже если это самое окружение не замечает его присутствия.

— Хорошо, пойдем на воздух.

Внутри — галерея, снаружи — грозди балконов, с улицы выглядящие, как причудливые птичьи клетки, только сплетенные не из проволоки, а из камня. Бархатистый белый мрамор.

— Так что случилось?

Скамеек тут нет, можно лишь опереться спиной о витые колонны.

— Меня выгоняют на работу.

Я старался говорить предельно серьезно, но Хэнк все равно улыбнулся. И шутливо погрозил пальцем:

— Труд облагораживает человека. А значит, отказываться от…

— Все кончено. Понимаешь? Теперь уже все и насовсем.

— Ты говоришь о…

— Ты знаешь.

Он подумал и кивнул.

Собственно, я смог признаться только ему. Однажды. Единственному человеку, от которого невозможно было бояться получить порицание.

И да, думаю, надеяться все же стоило. Верить я перестал примерно год назад. Потому что вера закончилась. Высохла, как лужа под палящим солнцем. А сейчас и надежда потихоньку иссякает, оставляя после себя раздражение. Пока еще глухое.

— Осталось всего несколько дней, а вместо того известия, которое мне было бы радостнее всего услышать, я получаю что-то вроде приказа: выбирай, чем хочешь заняться, и выметайся.

Качает белокурой головой:

— Тебя не могли выгнать из дома.

— Ну… Это читалось между строк.

Узкая ладонь с длинными пальцами примирительно легла мне на плечо:

— Не придумывай то, чего нет.

Если бы! Никогда не страдал богатой фантазией. Только голые факты. Ничего кроме фактов.

— Скажи, неужели им было трудно решиться на усыновление? Или вдруг нашлись другие причины, по которым мне нежелательно становиться даже на шаг ближе к семье Линкольн?

— Фрэнк, иногда случается, что…

— Все ведь из-за него, да? Из-за этой мелкой твари?

— Не говори так о брате.

Когда надо, Хэнк способен выглядеть суровым. Не хуже ангела с карающим мечом. Но поскольку из глубины карих глаз никуда не деваются доброта и понимание, испугаться не получается. По крайней мере, у меня.

— Мой брат, что хочу, то и говорю.

Вместо нового сдержанного укора — очередная улыбка. Чуть печальнее предыдущих, но по-прежнему ни на грамм не обвиняющая.

Он все понимает, мой друг. Все во мне уж точно. Только неясно, как ему удается при этом не выносить никаких суждений. Я же тоже понимаю многие мамины мотивы, но какой в том толк? Понимаю и злюсь еще сильнее, чем если бы был слепым. Вроде того сказочного принца.

Нельзя сказать, что после «трагической смерти» Андре Дюпона Элена-Луиза сразу же бросилась устраивать свою личную жизнь. Выдерживала траур, и возможно, вполне искренне. Сдвинуться с насиженного и намоленного места пришлось, когда кредиторы семьи Дюпон описали последнее имущество в уплату долгов. Что характерно, не только отцовских. Впрочем, мама всегда предпочитала пропускать подобные напоминания мимо ушей.

А вот дальше, можно сказать, на ее улицу пришел настоящий праздник. Состояние оставшихся финансов позволяло нам двигаться только в одном направлении — строго на юг, где жизнь была проще и дешевле. И где бледный лик и белокурые волосы ценились знатоками и лицемерами на вес золота. Неудивительно, что даже в огромном здании пассажирского порта вдову Дюпон легко было выделить из толпы. Вот связать свою судьбу с женщиной, одетой слишком скромно для того, чтобы выглядеть гордой и обеспеченной, отважился бы не каждый мужчина. Подойти и предложить приятно провести время? Это пожалуйста! Сколько их встретилось на нашем пути тогда, любителей гнусных развлечений… Я даже не пробовал считать. Но все равно не отходил от мамы далеко. Пока нам не засвидетельствовал свое почтение человек по имени Джозеф Генри Линкольн.

То, что он был богат, бросалось в глаза. Но то, насколько он могущественен, выяснилось намного позже. В день бракосочетания. Наверное, сенатор таким образом проверял искренность чувств будущей супруги. И наверное, убедился в том, во что хотел поверить. На самом деле, мама готова была в тот год к любому союзу, лишь бы не оставаться снова и снова наедине со мной. Пусть большая часть имевшихся в ее распоряжении денег была уплачена смертельно больному другу семьи, который согласился заявить о своей причастности к гибели Андре Дюпона, но мы-то с Эленой-Луизой прекрасно знали, что произошло в гостиной. А главное, знали, что сын, как бы странно это ни звучало, не старался защитить свою мать.

Я просто в какой-то момент понял, что должен остановить отца. Должен вообще. Должен всему миру, который тогда казался не слишком-то и большим…

Они могли меня усыновить. Легко и просто. Сделать полноправным членом семьи Линкольн. Не знаю, разговаривали ли новобрачные об этом: моего желания уж точно никто не спрашивал. Мнения тоже. Все шло своим заведенным чередом, спокойно, мирно, благостно, пока в один прекрасный день я не увидел, как сенатор счастливо поднимает свою супругу на руки.

Мама все-таки смогла забеременеть. Скорее всего, в этом не было ничего странного. Не самая старая женщина: тридцать два года. Врачи ставили уклончивые диагнозы, и в кои-то веки соврали меньше обычного? Бывает. Но с того дня моя жизнь оказалась подвешенной на тоненькой нити.

Если до рождения маленького Генри Линкольна я еще смел надеяться однажды поменять фамилию, то когда белокурый ангелочек, унаследовавший от облика матери все, что только можно, появился на свет, мои шансы начали стремительно таять. Кому нужно делить власть и деньги между двумя наследниками? Правильно, никому. Особенно человеку умному и дальновидному.

Конечно, напрямую мне ни в чем не отказывали: приличия ведь и все такое. И даже не стали требовательнее. Это сейчас мама отчего-то вдруг встрепенулась. Видимо, решила предупредить вспышку ярости. Мою вспышку. Потому что…

Неужели она думает обо мне подобным образом? Неужели все еще? Или наоборот, только укрепляется в своем заблуждении?

Нет, от таких мыслей можно сойти с ума еще вернее, чем от злости на собственного брата. Особенно когда тебе мягко напоминают:

— Он ни в чем не виноват.

— Он виноват в том, что вообще родился!

Хэнк состроил гримасу, напомнившую одного из наших преподавателей. Знатока статистики и вероятностей, мистера Джона Джемисона. Обычно за этим мимическим упражнением следовал жесткий опрос усвоенных студентами знаний.

— Ответь, только честно: если бы у тебя не появилось брата, ты уверен, что усыновление обязательно случилось бы?

Откуда я знаю? Оно было бы немного более возможным, вот и все. Но не предначертанным, конечно.

— Глупый вопрос.

— Нужный вопрос. Ответишь?

Я отвернулся. К городу, ковром расстелившемуся у подножия собора.

Отсюда океан был почти виден. В пелене горячего марева. А еще были видны кварталы Нижнего города, похожие на нескончаемый ящик с детскими кубиками, которые кто-то пытался уложить в подобии порядка, но до конца терпения не хватило. Серые, охристые, местами выбеленные коробки домов и пыльные улицы. Почти нет зелени. А вот с балкона на тыльной стороне собора открывался бы совсем другой вид: вид на Вилла Альта, Верхний город.

Изумрудные рощи, дающие спасительную тень и легко ловящие в плен свежий ветер с отрогов гор. Змейки дорог, не проседающих и не стекающих со склонов даже в месяцы долгих дождей. Тишина и спокойствие. Кристально чистый, свободный от гнусных ароматов человеческого присутствия воздух. Рай земной. И на самой кромке рая — статуя, парная той, с другой стороны континента. Только здешняя дева Мария не простирает руки над подданными Господа, а скрещивает на груди, обещая защиту души каждого из них перед строгим судом своего сына.

— Молчание — знак согласия.

— Согласия с чем?

— С правдой, — Хэнк взял меня за плечо и развернул к себе лицом. — А она в том, что младший брат — лишь еще один камешек на чаше весов, которая была внизу с самого начала.

Хорошее утешение, да? Отвратительное, как на мой вкус.

— Ты тоже веришь сплетням?

— Я верю тебе.

— А я рассказывал?

— Ни разу.

— Тогда как можно верить?

Ладонь Хэнка легла на грудь. Туда, где билось его сердце.

— Вера не нуждается в знании. Неужели ты этого не чувствуешь?

И пытаться не буду. Я верил. А что толку?

— Не будем продолжать, ладно?

Он немного помолчал, глядя куда-то в сторону. За мое плечо.

— Ты совсем замкнулся в себе. Перестал бывать на людях. Это неправильно.

— А ты не думал, что люди в свою очередь тоже не горят желанием меня видеть? Это раньше мне не было прохода от желающих заручиться хоть каким-нибудь отношением. А что теперь? Я им больше не нужен. Как не нужен и собственной матери. Они ведь не слепцы и не дураки: давно поняли, кто сколько монет стоит.

— Снова придумываешь?

Если бы! Даже девчонки с курса стали сторониться, хотя, было время… Подбивали клинья, так скажем. Но я всегда был слишком разборчивым. А ведь стоило проявить чуточку беспечности, и одна из них не смогла бы отказать мне в своем обществе. Даже теперь. Поджимала бы губы, злилась, мысленно проклинала, зато была бы рядом. Создавая иллюзию благополучия.

— Вспомни, за последний год меня часто звали куда-нибудь?

— Если бы ты хоть раз внимательно посмотрел на себя в зеркало, то понял бы, почему не получал приглашений.

— А что со мной не так?

— Вселенская скорбь на лице, вот что. Как будто тщательно готовишься к похоронам.

Наверное, он прав. Но как можно играть в радость и счастье, когда…

— Жизнь не заканчивается, Фрэнк. С совершеннолетия все только начинается.

— Тебе легко говорить!

Он не обиделся. И потому, что не умеет, и потому, что на дурака обижаться — себя не уважать, как говорят люди. Да, я знаю, что веду себя глупо. Но все-таки никак не могу думать и чувствовать иначе. Даже в стенах храма.

— Пора идти обратно. А то спустимся, когда все уже разойдутся.

Это верно. Ждать такси на солнцепеке — не самое приятное занятие. А если не успею к торжественному отъезду лимузина, придется добираться домой самостоятельно: мама ни одной лишней минуты не проведет в Нижнем городе без особой надобности.

— И помните, больший из вас да будет вам слуга, ибо кто возвышает себя, тот унижен будет, а кто унижает себя, тот возвысится!

Последние слова проповеди долетели до нас на последней трети лестницы. Хэнк тут же ускорил шаги, почти полетел вниз, торопясь к своим многочисленным сестрам. Не попрощался. Наверное, думал, что я последую его примеру добропорядочного сына.

Была б моя воля, до вечера сидел бы на галерее. Но пока остается хоть призрачная надежда, стоит смирить гордыню, а с ней и прочее, что клокочет в груди. И видимо, делает это так громко, что слышно всем вокруг. Отцу Мигелю, к примеру.

— Ты слушал проповедь, сын мой?

Он встретил меня у выхода с лестницы, прямо за дверцей. Усталый, но воодушевленный.

— А надо было?

— Дерзость хороша во всем, кроме общения с Господом.

— Мы вполне довольны друг другом.

Глаза падре, преисполненные сочувствием и состраданием, задержавшимися с мессы, печально сощурились.

— Я бы попросил тебя не богохульствовать, но похоже, Он и впрямь не против. И все же, не забывай: у всякого терпения есть предел.

— У божьего тоже?

— Господь велик в своей милости и всепрощающ. Он смотрит на всех нас, выделяя каждого. А вот мы чаще желаем видеть только самих себя… Вокруг тебя много людей, Франсуа. Разных людей. Есть хорошие, есть плохие, и порой их невозможно отличить друг от друга. Остерегись делать неправильный выбор, вот и все, о чем я тебя прошу.

И он туда же… Мамочка постаралась, не иначе. Представляю, чего она наговорила священнику, и конечно же, исключительно для моего блага!

— Не хочешь обсудить это?

Многозначительный кивок в сторону исповедальни. Кивок, от которого меня чуть не передернуло.

Я так и не побывал там. Ни разу. Однажды залез только, чтобы посмотреть, как резной шкаф выглядит изнутри. Но и тогда, получив сквозь плетеное окошко ласковое предложение поговорить, отказался наотрез.

— Я уже обсудил. С Ним.

— Не нужно пренебрегать человеческим участием, сын мой. Господь прощает, но понять может только человек.

Спасибо, у меня без вас есть такой на примете. Человек. Друг. И с ним я тоже уже побеседовал.

— Вы очень заботливы, падре.

— Я все-таки надеюсь на разговор, Франсуа. Он не будет лишним. — Мозолистая ладонь взъерошила мои волосы. — А пока ступай. С богом.

* * *

Каждое прибытие сенатора в семейную резиденцию казалось мне неожиданным примерно лет до пятнадцати. Потом выяснилось, что вполне достаточно немного более напряженного слуха, капли внимания к мелочам и небольшого расчета, основанного на здравом смысле и хорошей памяти, чтобы предугадать, когда Джозеф Генри Линкольн снова переступит порог своего дома.

Ну да, я ждал его. Ждал всякий раз. Вернее, не столько его, сколько момента, когда высокий, статный, седовласый мужчина войдет в мою комнату и произнесет несколько драгоценных слов. Например, назовет меня сыном.

— Я дома!

Кто бы сомневался.

— Папа, папа приехал!

Детская непосредственность в самом примитивном своем проявлении. Сейчас Генри скатится по ступенькам в холл, прямо в объятия сенатора, потом взлетит, замирая от восторга на руках-качелях, раскраснеется, засияет, заслужит положенную порцию ласки и только потом уступит внимание мужа жене. Так всегда происходит. По одному и тому же сценарию, явно списанному из сусальной рождественской истории.

— С возвращением!

Мамин голос. Радостный, влюбленный, смущенный и горделивый, как будто публичное проявление чувств — верх непристойности, а значит, она снова и снова совершает подвиг, позволяя глубочайшим тайнам показаться на поверхности.

Раньше я старался опередить всех и первым поприветствовать хозяина дома, вернувшегося домой. Теперь моя старательность не имеет смысла, стало быть, нет нужды торопиться: пусть минутная стрелка совершит еще один оборот. Или два.

Сенатор выглядит усталым. И довольным. Наверное, переговоры или какое-то другое мероприятие, на котором он присутствовал, завершилось успешно. Хотя, вряд ли Джозеф Линкольн принимал гостей, тем более, коллег: слишком нейтрально и раскованно одет. Даже гольф-клуб требует большей строгости во внешнем облике. Значит, дела если имелись, то скорее личные, нежели общественные.

— О, Фрэнк! Ты-то мне и нужен.

Надо же, меня заметили. Не прошло и полгода.

— Позволишь украсть своего сына ненадолго?

Сегодня поцелуя удостаивается мамина верхняя губа. Это прямая противоположность прелюдии. Вот если бы сенатор куснул нижнюю…

— Как пожелаешь, дорогой.

В такой момент Элена-Луиза с легкостью отдаст все, что угодно. По первому требованию. Тем более, вещь ненужную и бесполезную.

— Пойдем, прокатимся.

Сенаторский «фалькон» стоял прямо у крыльца и выглядел чуть потускневшим. Только что с дороги, если полировку еще не успели обновить?

— Садись вперед.

Как можно отказаться от поездки на шикарной машине и с личным водителем в лице сенатора Санта-Озы? Любой бы на моем месте визжал от восторга. Да и я…

Сердце все равно замирает. Даже сейчас, когда злиться получается успешнее, чем радоваться. Если задуматься, мне не так уж часто выпадал случай побыть с Джозефом наедине. А по личному приглашению — и вовсе ни разу. Он не старался притворяться моим отцом. Прилежно спрашивал, как идут дела, но всегда довольствовался короткими, ничего не значащими ответами. Следил, чтобы у меня было все необходимое для игр и учебы, но пожалуй, не пробовал размышлять о том, чего я хочу на самом деле. А может, просто терпеливо ждал. Первого шага с моей стороны. Ждал, что однажды я назову его…

Совершу невозможное, то есть.

Для меня ведь слово «папа» означало ужас. Воскрешало в памяти кошмар вечных склок, ссор, оскорблений и рукоприкладства. Да, не в мой адрес. Меня отец никогда не трогал. Зато маму не щадил. Нуждалась ли она в защите? Семилетнему ребенку этого было не понять никакими силами. Я и теперь не уверен. Моей рукой вела в тот день странная, шальная мысль: а что случится, если животная агрессия, которая вдруг так ярко запылала в Андре Дюпоне, вдруг вырвется наружу? Одно дело, если обрушится на маму или меня: мы же оба одно целое с отцом. Семья. Нам нестрашно. Но за дверью дома мир продолжается. И в нем живут люди, которых наша боль не должна была касаться. Ни за что на свете.

— Как проходят каникулы?

— Нормально.

— Отдыхаешь хорошо? Элена сказала, что последние дни ты проводишь с книгами.

— Готовлюсь к дипломной работе.

— Уже выбрал тему?

— Не окончательно.

— Тебе нравится изучать общественные науки?

Не знаю. Не думал. Нужна какая-нибудь ерунда, чтобы отвлечься, вот и все.

— Они ничем не хуже других.

— Но ты не питаешь к ним особой склонности?

Признаться? Сказать, что выбрал это факультет не случайно? Наверное, ему такой ответ польстит. Да, я хотел быть похожим… Нет, хотел быть готовым к самому главному дню своей жизни. И не посрамить доброе имя, что называется.

— Преподаватели не жалуются.

В усах сенатора мелькнула и спряталась улыбка.

— Ты не должен делать то, что тебе не нравится.

Красиво сказано. Со всем спокойствием и уверенностью уважаемого человека. Только напутствие слегка запоздало, не правда ли, Джозеф?

— Я не знаю, что мне нравится.

— А вот это достойно сожаления.

«Фалькон» скользит над поверхностью дороги все плавнее и мягче, значит, мы поднимаемся в горы по серпантину пасо Серро. Интересно, зачем?

— У меня еще вся жизнь впереди. Хватит времени для размышлений.

— На некоторые вещи не стоит тратить слишком много усилий.

Намекает на бессмысленность моих стараний? Так можно было давным-давно разрушить мечты. Несколько слов правды меня не убили бы, зато избавили бы от нынешних мучений. А много ли милосердия в многолетнем обмане?

— Я постараюсь так и поступать. В будущем.

Еще один поворот, на аллею, деревья по обе стороны которой смыкаются ажурным потолком над нашими головами. Узкая, рассчитанная на одну машину. Посыпанная речным песком, еще не успевшим потерять блеск. И дом, в конце пути восстающий из зелени, тоже новехонький. С иголочки. Не беленый, как это принято в имениях ниже по склону, а облицованный камнем. Грубовато обтесанным, шершавым, невзрачным… И совершенно искусственным. Как и плитки дорожек под ногами. Оконные рамы того же рода. Пластиковые. Кому бы ни принадлежал этот дом, он стоит целое состояние. Нет, даже больше.

— Нравится здесь?

Сенатор, покинувший машину чуть раньше меня, присел на капот, раскуривая сигару. Своего любимого сорта, с тонким ароматом черного перца.

— Шикарно.

Думаю, ничем подобным не могут похвастать большинство наших вполне богатых знакомых. Может, и вовсе никто. По крайней мере, я, пока меня еще рады были встречать в благородных домах Санта-Озы, нигде не видел столько роскоши за один раз.

— Он твой.

Я повернулся к сенатору лицом только через минуту. Или пять. После того, как эхо услышанных слов донесло свое значение до моего сознания.

— Как это, «мой»?

— Подарок. К совершеннолетию.

Нужно что-то сказать в ответ. Обязательно нужно. Только пристойных слов в запасе почему-то не оказалось, поэтому молчу. Растерянно и смущенно.

— Тебе скоро понадобится собственный дом, не успеешь и оглянуться. На первых порах будет, куда привести девушку, а потом… Впрочем, решать будешь сам.

Не очень-то походит на любовное гнездышко. Скорее, на гнездо. Семейное. Но стоит ли понимать слова сенатора, как пожелание остепениться?

— Я еще не думал о…

— Знаю. Элена говорила.

А что еще она рассказывала обо мне такого, что мне самому не слишком хорошо известно? Предупреждала, например, что в гневе я могу быть угрозой? Или все-таки предпочла сохранить маленькую семейную тайну?

— Со мной мама говорила о работе.

— А именно?

— Что пора начинать строить карьеру.

Колечко дыма поднялось в воздух и растаяло, на мгновение затуманив взгляд Джозефа.

— Она права. Можно было начать даже раньше.

— Нужно делать выбор. Это трудно.

— Разумеется. Поэтому тебя никто не торопит.

Сигара вздохнула и потухла. Сенатор убрал недокуренный сверток табачных листьев в футляр и распахнул дверцу «фалькона». С водительской стороны.

— Здесь тебя никто не потревожит. Это поможет принять решение?

Я промолчал, глядя, как он уезжает. И только когда жемчужно-пепельная машина бесшумно скрылась в зеленом лабиринте, понял, что реально остался один.

Дом, говорите? Роскошный, спрятанный в заповедном месте, отданный на разграбление? О, простите, грубо выразился! На откуп. Помнится, мама что-то упоминала о поддержке. Что ж, по большому счету мне теперь даже не нужно работать. Могу жить припеваючи, отрывая плитки облицовки и продавая по одной. За дорожные на Меркадо негро дадут чуть поменьше, конечно, но все равно достаточно, чтобы ни о чем не думать долгие годы.

Вы щедры, сенатор. Очень-очень щедры. Но если сделали такой подарок человеку, от которого ваша супруга желает избавиться однажды и навсегда, то сколько я мог бы получить, став вашим…

Лазоревая гладь бассейна разорвалась, принимая меня в свою ласковую ловушку. Хорошая штука — вода. Своенравная. И выталкивает обратно, и не отпускает до конца. Прямо как мысли.

Странно, я думал, что этот «от ворот поворот» произведет большее впечатление. Заставит хотя бы разозлиться по-настоящему. Но нет, в конце концов даже злости не осталось. Событие должно было произойти, и произошло. Ожидаемое, логичное, предсказуемое, прогнозируемое. Словом, все, только что случившееся, я на самом деле уже успел пережить много раз. Во сне, когда грезил о несбыточном. Наяву, когда взвешивал собственные шансы.

Я же знал, что так все и закончится, верно? Зачем же продолжал надеяться? Точно, надо было заниматься карьерой. Сенатор не смог бы мне отказать в любом дурацком намерении, возникни оно на несколько лет раньше. Ввел бы в высший свет, познакомил с влиятельными… Впрочем, хватит обманывать себя: такая вещь, как влияние, имеет перед собой единственную цель — прирастать, а со мной все было ясно сразу.

Таланты? Способности? Ерунда! Все и всегда решают связи. Конечно, я смогу получить пристойную должность в любой корпорации Санта-Озы. Как сводный брат наследника семьи Линкольнов. Но мне никогда не подняться выше. Не занять место, сны о котором не давали мирно уснуть весь последний год.

Может, это первые признаки сумасшествия? Ну и пусть. Будет даже приятно выстроить в сознании свою собственную реальность, где все идет по нужным мне правилам. Вполне заманчиво. Если во внешнем мире мечты и надежды имеют обыкновение постоянно рушиться, лучше закрыться где-то внутри. Для начала — хотя бы внутри дома.

Сенсорная пластина вспыхнула мягким молочным светом, начиная распознавание, и менее, чем через четверть минуты открыла замок. Хорошая настройка, техники постарались на славу. За дополнительную плату, конечно же: стандартно установленная охранно-пропускная система постоянно чудит. В университете, к примеру, не реже пару раз в семестр случались всякие чудеса. И студентам временами сказочно везло. В экзаменационную неделю особенно, когда преподавателей задерживали на входе.

Ковер на полу, синтетический, как и большая часть меблировки, мгновенно высушил ноги. Словно слизал капельки воды, все до последней. И спрашивается, зачем тогда искать полотенце, если можно лечь прямо здесь?

Покатый потолок холла целиком застеклен. Как крыша оранжереи. И кажется совсем прозрачным, словно лежишь под открытым небом, только не слышно шелеста листьев и прочих звуков жизни. Так тихо, что хочется спросить: а эта самая жизнь, она вообще есть хоть где-то?

В доме прохладно, но уютно. Точнее, та же самая температура, что и снаружи. Терморегуляция отменная, вот что значит, современные технологии. И не нужно ни о чем заботиться: как только на улице начнет ощутимо холодать с приближением ночи, капилляры внутристенных панелей сузятся, отдавая накопленное за день тепло. При всем желании не замерзнешь и не простудишься. Даже насморк не подхватишь. Это ли не сказка?

Скучновато, конечно. Непривычно без голосов, раздающихся то здесь, то там. Бросить все и вызвать машину? Воспользоваться услужливо подмигивающим коммуникатором? Мне не скажут ни слова поперек, это я уже хорошо уяснил. Только не потому, что чего-то опасаются или уважают мои решения. Просто никому нет дела до того, что происходит за забором. На выселках.

Сенатор четко дал понять: наши дороги расходятся. Вот тебе, парень, все необходимое для самостоятельной жизни, осталось только найти официальный, желательно благопристойный источник средств к существованию, и распрощаемся. Если не ошибаюсь, во всех культурах мира считается, что уход из родительского дома это начало. Тогда почему мне кажется наоборот?

— Репетируешь новые способы встречи гостей?

Хэнк. Стоит у порога, опираясь о дверной косяк.

— Заходи, раз уж пришел… А собственно, что ты здесь делаешь?

— Проезжал мимо. Решил познакомиться с соседями: стройка закончилась, значит, здесь кто-то уже должен был обосноваться.

Несколько небрежно брошенных слов. И одновременно — бездна поразительной информации.

— С соседями?

— Ну да. Отсюда до нашего дома всего несколько миль. Можно даже пешком ходить.

Какая предусмотрительность! Значит, сенатор тщательно выбирал место, куда меня можно сослать с глаз долой. Конечно, оно дорогое. Престижное. Обремененное блестящим светским обществом. Но разве я этого хотел?

— А знаешь, я немного переживал. Даже боялся. Ведь здесь мог поселиться кто угодно.

— Значит, считай, что тебе повезло.

— А тебе разве нет?

На его широкую улыбку невозможно ответить иначе, чем улыбнуться в ответ. Пусть натянуто и не вполне искренне, но Хэнка, судя по смешинкам в глубине карих глаз, радует и такое проявление чувств с моей стороны.

— Предложишь войти?

— Да я и не запрещал.

— А твой «цербер»?

Пришлось подниматься с ковра, шлепать к пульту управления, искать описание основных функций, а потом отрубать к черту всю систему. От кого мне здесь держать оборону? Разве только от юных дочек семьи Арриба.

— Добро пожаловать.

— Потренируй приветствие, когда будет настроение. Таким тоном уместнее велеть убираться восвояси.

Внутреннее убранство производит впечатление даже на Хэнка, хотя кому, как не ему, чувствовать себя в роскоши, как рыба в пруду.

— Потрясающе! И сколько все это стоило?

— Понятия не имею. Подарили.

— Ого! И ты еще на что-то жалуешься?!

— Они откупаются от меня. Просто и пошло откупаются.

— Я бы не торопился с выводами.

Хэнк прошелся по холлу, восхищенно обозревая обстановку. Выглянул в окно, за которым сияло зеркало бассейна.

— Вода хорошая?

— Приличная.

— Можно окунуться?

— Не спрашивай разрешения. Можешь вообще жить здесь, если хочешь.

Плескался он долго, демонстрируя все стили плавания, которыми владел. Только непонятно, ради кого старался: и так знаю, на что способен мой друг, а зрителей кроме меня вокруг не было и быть не могло. Да и я приглядывался не особенно, потому что после дороги, купания и не самых приятных раздумий появилось то, что должно было появиться. Чувство голода.

Холодильник, обнаруженный на кухне, оказался шикарен, элегантен, огромен и пуст. Не совсем, конечно, но считать батарею бутылок шампанского едой я не согласился бы ни при каких условиях. Как и набор дорогих сыров: две дюжины кусочков на один укус — надругательство над разыгравшимся аппетитом.

— Жрать нечего, — сообщил я, услышав шаги Хэнка у себя за спиной.

— Зато выпивки — хоть залейся! А насчет жратвы не переживай: у меня кое-что есть с собой.

— Собирался на пикник? Тогда извини, что нарушил твои планы.

— Да ну, какой пикник? Не забывай, у меня куча младших сестер, а потому меня из дома без месячного запаса провизии не выпускают!

Насчет месяца он, конечно, погорячился: так, небольшая корзинка с сэндвичами. Правда, на любой вкус.

— Угостишься?

— Еще спрашиваешь!

Когда мы приговорили всю еду и пару бутылок, за окнами уже начали сгущаться сумерки.

— Тебе не пора домой?

Хэнк внимательно посмотрел на меня и качнул головой:

— А я и так дома. Ты же предложил мне жить здесь, помнишь? Но если я тебе сегодня мешаю…

Он сделал попытку подняться из кресла, и я почему-то вдруг испугался остаться один в наступающей ночи. Но честно признаться в своих страхах… Вот еще!

— Нет, не мешаешь. Просто я думал, тебя ждут.

— Я родных уже предупредил. Сказал, что погощу у друга.

На моей памяти Хэнк даже не притрагивался к стационарному коммуникатору, а мобильные так высоко в горах вряд ли работают устойчиво. Стало быть…

— Когда успел?

Ага, молчит. И прямо скажем, выглядит смущенным.

— Ты с самого начала знал, что здесь окажусь именно я, ведь так?

Он мог бы притворяться и дальше, но не стал:

— Сенатор сказал, где тебя искать.

— Зачем?

— Чтобы я не плутал лишнего.

— Я не об этом! Зачем ты меня вообще искал?

Хэнк тряхнул волосами, после купания и в отсутствие укладки превратившимися в полнейший беспорядок.

— Наш разговор в соборе. Тебя что-то тревожит, Фрэнк. И сильно тревожит. Расскажешь?

Неужели по нынешним временам беседы с богом больше недостаточно?

— Тебе не понравится то, что ты можешь услышать.

— Оно и не должно мне нравиться. Это же правда, а она не бывает плохой или хорошей.

Прости меня, Господи, ибо я согрешил.

— Я ненавижу их. Всех вместе и по отдельности.

— За что ненавидишь?

— За все… — Я обвел рукой комнату. — За все это.

— За доброту и щедрость? — уточнил Хэнк.

— Где ты их видишь? Я разве просил о чем-то подобном? Да даже не думал!

— И никогда не хотел иметь?

Оно должно было стать моим. По определению. Могущество и богатство. Зачем было нарочно желать того, что и так простиралось вокруг?

— Это просто кусок. Кусок торта, который отрезали для меня. В утешение. Только я уже не ребенок, чтобы довольствоваться одними лишь сладостями.

— А я думаю, что сенатор хотел сделать тебе приятное. Помочь почувствовать уверенность. Она ведь нужна тебе, не отпирайся!

— Она у меня есть. Я как никогда уверен в одной вещи, Хэнк.

— И в какой же? Только не начинай снова скулить о конце жизни. Такие слова тебе не идут.

Может, он и прав. В самом деле, чем дольше думаю о событиях прошедшего дня, тем яснее становится голова.

— Не буду.

— Тогда что скажешь?

Интересно ему или нет, неважно. Будет сидеть рядом, заглядывать в глаза, уморительно улыбаться или хмуриться, пока не добьется. Только не своего, а моего. Он и сам мог бы стать замечательным священником, Алехандро Томмазо дель Арриба. Но я бы был против. Потому что тогда у моего друга не осталось бы времени на меня.

— Цель, Хэнк. У меня больше нет цели.

— А раньше она была?

Наверное. Теперь уже невозможно утверждать. Но я точно знал, что делал бы после усыновления. Куда стремился бы. И в конце концов, однажды непременно занял бы место…

— Я хотел стать сенатором. По крайней мере, попытаться.

— И что изменилось сейчас?

— Не притворяйся, будто не понимаешь! Этот путь мне теперь заказан.

— Имя ничего не решает, Фрэнк.

— Скажи это бизнесменам, которые гоняются за Джозефом и которые…

— Строили глазки тебе?

Конечно, он знает. Видел. Присутствовал. И конечно, для Хэнка все происходящее не имеет особого значения. Потому что происходит не с ним.

— Знаешь, было больно.

— Когда тебя перестали замечать? Верю. Но надо было просто забыть. Плюнуть и растереть, как говорит моя бабушка.

Мудрая женщина. Я умом понимаю, что так и стоило поступить. Только чувства почему-то не слушаются приказов.

— Есть куча дорог, по которым ты можешь пройти, Фрэнк. И даже больше скажу: по многим из них сможешь пройти только ты и никто другой. Оставь в покое то, что не сбылось. Ну его, к черту!

Когда ангел поминает Лукавого, это выглядит, по меньшей мере, забавно. И очень трогательно.

— Будет день, будет и пища, помнишь?

— Кстати, о пище: на завтрак ничего не осталось.

— Поедим в городе. Если встанем пораньше, успеем до Магдалины набить себе животы.

— И будем похожи на сонных хомяков в тот момент, когда требуется энергия и упорство?

Видимо, он собирался улыбнуться, но остановился на полпути, от чего лицо приобрело выражение задумчивого удивления, а следом возник вопрос:

— Ты вообще когда-нибудь расслабляешься?

— Да постоянно! Вот завтра тоже буду. Параллельно с тобой.

Светлые локоны качнулись, не соглашаясь.

— Не надо ставить себе задачи на каждую минуту. От этого только тратятся лишние силы, которых может не хватить, когда…

— Я не умею иначе.

Он понял. Как всегда понимал. Любую мелочь, касающуюся меня. Но спросил, словно желая прогнать последние сомнения:

— Все или ничего, да, Фрэнк?

Да. Все или ничего.