Один человек и один город (гет)

«Относительно устойчивый состав и границы Экваториального Союза сформировались на 31-32 году от начала Великого переселения народов, когда совместными действиями вооруженных сил ООН и Иностранных легионов были полностью пресечены ожесточенные схватки за территорию между группами людей, которые в силу своего социального статуса не попали в первую волну вакцинации, а потому вынуждены были перемещаться из стран изначального проживания в зоны пониженной напряженности магнитного поля. На протяжении следующего десятка лет в приэкваториальной полосе повсюду наблюдались очаговые социальные волнения. К счастью, они не переросли в открытые конфликты и противостояния, в частности благодаря политической системе, сложившейся усилиями узкого круга лиц, впоследствии ставших первыми сенаторами высшего органа власти союза, объединившего города-государства, возникшие на месте бывших…»

Новейшая история. Адаптированный курс для средней школы.

* * *

— Однажды одной далекой-далекой страной правил могущественный король. Был он мудр и справедлив, и не оставлял своей заботой ни первого богача, ни последнего бедняка…

Ненавижу детские сказки. Правитель, стало быть, могущественный, да еще справедливый, а в стране у него все-таки часть граждан живет за чертой бедности. Ну разве одно не противоречит другому? Хотя, если верить теоретическим изысканиям доктора Бернарда, ключевым словом в характеристике сказочного государственного деятеля является как раз упоминание о мудрости. Как же наш почетный лектор выразился-то? Совсем ведь недавно читал… А, вот. Нашел. В предыдущей главе.

«История развития человеческого общества, известная нам к моменту рассмотрения, недвусмысленно указывает на отсутствие равенства по какому-либо признаку, как наиболее важный, фактически связующий элемент любого социального объединения людей. Но разумеется, когда речь заходит о гражданском обществе, самым показательным в данном смысле является уровень материального достатка отдельного человека или, при определенной аппроксимации, его локального, так называемого семейного социума. Многие мои коллеги полагают, что в отсутствие подобной имущественной градации и вовсе невозможно хоть сколько-нибудь продолжительное сосуществование достаточно многочисленной группы людей. Я не стану категорично утверждать, что количество обеспеченных граждан обязательно должно соответствовать некоторому количеству неимущих в пределах одной и той же общественно-территориальной формации, однако нельзя не отметить такой необыкновенно мощный и зачастую единственный стимул для перемещения с одной ступени социальной лестницы на другую, как …»

Недовольство. И мое, например, сейчас неуклонно нарастает. Все выше, и выше, и выше. Вместе с голосом ребенка, читающего старую сказку вслух. Назло старшему брату, старающемуся сосредоточиться на…

— Но больше всех подданных любил король своего единственного сына. Всем от рождения наделен был принц: и красотой, и силой, и благородством. Лишь одно омрачало счастье короля…

Стимул, толкающий вперед? Да, наверное. И если постараться, можно завтра стать хотя бы немножко богаче, чем был вчера. Но деньги — не главное. Они приходят, потом уходят, неважно, чтобы вернуться или пропасть. Дело наживное. Если у тебя есть материальные активы, которые можно продать и которые имеют непреходящую ценность, будут и финансовые средства. Хуже, когда продавать нечего или все, что ты имеешь при себе, в лучшем случае возьмут только на сдачу.

— Все люди для принца были на одно лицо, и добрые, и злые, а потому мог он нечаянным словом или поступком обидеть друга и поддержать врага, теряя первого и незаслуженно возвышая второго.

Вот ведь голос пронзительный! Мальчик-колокольчик прямо-таки. В ушах уже натурально начинает звенеть. Интересно, я так же тоненько и противно звучал в семилетнем возрасте? В тот самый год, когда…

В памяти осталось немногое. Только то, что имело значение. Перекошенная непонятными страстями рожа. Глухие причитания где-то у меня за спиной, срывающиеся на крик, едва раздается первый выстрел. Рукоятка револьвера, прилипшая к пальцам. И ощущение выполненного домашнего задания. Наконец-то выполненного.

— Братик, а он что, совсем слепой был?

Глаза человека не должны быть такими синими. Я еще понимаю, если используются линзы или что другое, но от рождения… Нет. Неправильно. Несправедливо. Почему из века в век одним достается все, а другим ничего?

— Кто слепой был?

— Принц.

— Почему ты так решил?

— Но тут же написано…

О, сияние наивного малолетнего неба чуть потускнело. Приятно наблюдать. Как вполне приятно смотреть и на строчки, выведенные рукой умелого художника, оформлявшего книгу сказок. Наверное, за этот том пришлось выложить изрядную сумму. Не настолько большую, чтобы она могла пробить брешь в бюджете семьи Линкольнов, но вполне достаточную, чтобы методично портить настроение тому, кто обычно довольствовался не рукописными, а отпечатанными типографским способом изданиями.

Мне, то есть.

Ладно. Проехали. О чем он там спрашивал-то?

— Здесь написано, что принц не различал человеческие лица.

— А как это может быть?

— Элементарно. Вот представь себе, что…

На себе показывать и рассказывать как-то не хочется. Никого из прислуги поблизости не видно: наверняка сонно прячутся за кустами от хозяйских глаз. Где б найти модель для объяснений? Ага, вот эта подойдет лучше прочих! Очень вовремя.

— Видишь маму?

— Да.

— Представь, что у нее вместо головы… Ну, скажем, тыква. Помнишь, на день всех святых фонарики резали из больших рыжих ягод?

Что жмуришься? Испугался? Так тебе и надо!

— С зубами?

Еще и ладонями закрылся. Не перегнул ли я палку? А то еще придется присутствовать на терапевтических беседах с детским психологом… В моем обычном качестве интерьера.

— Можно без них.

О, какой прогресс: один глаз снова смотрит на меня.

— Можно вообще без всего. Просто тыква.

— Но это же еще страшнее!

Я попробовал применить только что описанную методику к фигуре миссис Линкольн, церемонно шествующей в нашем направлении.

Нет, не страшно. Наоборот, очень подходяще. Только надо взять не рыжую, а полосатую.

— Не думай пока о страхе. Просто представь, что у всех людей вокруг будут тыквы вместо голов. Как ты тогда отличишь одного от другого?

— Я же знаю, какие у мамы платья.

Смышленый мальчик. Наблюдательный не по годам. Ну ничего, я родился намного раньше и успел за это время многому научиться.

— А если на нее надеть что-то вроде того, которое носит Консуэла?

Напряженные размышления начертили на гладком лбу призрак морщинки. Тут же победоносно разгладившийся:

— Все равно, Консуэла не такая, как мама! Она темная.

Еще бы! Служанка ведь не принимает ежедневно молочные ванны.

— И руки у нее… твердые. Я бы все равно ее с мамой не перепутал!

— Кого это ты собрался перепутать со мной?

А я вот не помню ее прикосновений. По крайней мере, последний раз меня вот так же обнимали… Ну да, четырнадцать лет назад. Сразу после выстрела. А потом — ни-ни. То ли брезговала, то ли боялась, то ли не могла простить. Мы вообще много чего могли бы друг другу припомнить. Если бы захотели слушать.

— Это все сказка. Она странная. Непонятная. И я спросил…

— Что именно тебе непонятно?

Наклонилась над креслом, окутывая надоедливого мальчишку длинными прядями золотистых волос. Перевернула страницу книги, шурша бумагой.

Красивая, как всегда. Почти совершенная. С мягко светящейся кожей, выбеленной лучшими косметическими средствами. Фарфоровая статуэтка, на первый взгляд холодная и неприступная, но готовая пресмыкаться перед любым, кто окажется хоть на йоту сильнее. Правда, сейчас во всей Санта-Озе вряд ли найдется такой человек, и за это маму стоит хотя бы уважать. Даже если нет возможности любить.

— Вот тут! Братик сказал, что это все равно, если бы у тебя была не голова, а тыква. У всех остальных тоже.

— И у него в том числе?

Хорошо уточнение прозвучало. Едко, как глоток уксуса.

— Он про себя не говорил…

Ну да, а на что я надеялся? На благоразумную сдержанность маленького ребенка? Ха! Будь он чуть постарше, тогда точно бы промолчал. Чтобы потом, может, через много-много лет, иметь повод при случае получить плату за своевременно тактичную немоту.

— Я объясню тебе, в чем было дело. Позже.

Ласковый поцелуй в лоб. Гребень тонких пальцев, взъерошивший белокурые вихры.

— А теперь, Анри, пожалуйста, возвращайся в дом: пора собираться на мессу.

— Да, мама!

Ага, а книгу мы, конечно, оставим на столе, чтобы старший брат ее потом волок обратно в библиотеку?

— Нам нужно серьезно поговорить, Франсуа.

Ненавижу это имя. Особенно звучащее из ее уст.

— Появилась тема для разговора? А я и не заметил.

В выражении лица Элены-Луизы Линкольн, урожденной баронессы де Морси не изменилось ровным счетом ничего. Прямота спины стала немного напряженнее, это да. Как будто кто-то крутанул валы невидимой дыбы.

— Через несколько дней ты станешь совершеннолетним.

— Спасибо за напоминание.

— Это означает, что тебе пора определяться с дальнейшими действиями.

— Действиями?

Жаль, что младший братец ушел, потому что сейчас как раз смог бы получить наглядное представление о том, каково это, когда на тебя смотрят и в упор не видят. Ну же, мама, признайся, наконец: что за приятный глазу предмет для наблюдения нашелся вдруг у меня за спиной? Там нет ничего, кроме стены беседки. Я проверял. Неоднократно.

— Уважающий себя мужчина всегда самостоятельно обеспечивает свои потребности. Кроме того, в семье Линкольнов заведено…

Как красиво мы говорим! Про семью в особенности. И право, это же сущая мелочь, что моя фамилия звучит иначе, верно?

— Мне отказывают от дома?

Фокус внимания все-таки сместился на мое лицо. Недовольно. Можно сказать, возмущенно.

— Франсуа, это не повод для шуток.

— Ты просила о серьезном разговоре, так что я не шучу.

— Ни я, ни Джозеф никогда не оставим тебя без поддержки. Любого рода. Но это никоим образом не означает…

— Что я могу продолжать бездельничать?

В ответ раздалось многозначительное молчание, не требующее толкования или расшифровки.

Вот оно и закончилось, мое беззаботное существование? Жаль. Хотя, если изловчиться, можно еще потянуть время. Год. Может, два. Уйти в поиски себя, что называется, и постараться быть убедительным. Проблема лишь в одном: я ничего не хочу. Вернее, мне ничто не кажется настолько важным, чтобы пуститься в отчаянную погоню. А значит…

— Вы уже придумали работу для меня?

— Диктата не будет. Не надейся.

И тут обломали. Неожиданно. Неужели мама в кои-то веки отказывается от удовольствия поиграть в тирана и деспота?

— Ты выберешь сам. Мы подготовим некоторые предложения, и если захочешь ими воспользоваться, будет даже лучше.

Забыла добавить: «для всех нас». Могу поспорить, этих предложений имеется уже целый список не на одну страницу. И все, конечно же, исключительно привлекательные и до одури полезные для семьи Линкольн. Только я-то — Дюпон.

— И как скоро мне нужно определиться со своим карьерным путем?

— Тебя никто не торопит, Франсуа. Это всего лишь пожелание. Наше общее с Джозефом.

А вот этого можно было не говорить. Если до последней фразы я еще наивно полагал, что мамин престол непостижим и недосягаем, теперь выяснилось, что у кресла королевы ножки не слишком и длинные. Зачем иначе, как заклинание, уже в который раз повторять имя своего короля?

— Я понял.

— Хорошо.

Отрепетированное до полнейшей небрежности движение плеча вернуло слегка сползшую шаль на назначенное ей место.

— Тебе тоже нужно переодеться к мессе.

— Что я на ней забыл?

— В отсутствие главы семейства старшему сыну надлежит сопровождать прочих родственников на всех общественных мероприятиях.

— Пожизненно, значит?

Мама не оценила мою шутку. Наверное, потому, что я вовсе не шутил. Как и на протяжении всей беседы.

* * *

В сумеречной прохладе лимузина трудно поверить, что приближается полдень. И буквы на странице выглядят слишком серыми, окончательно отравляя удовольствие от чтения, и так не слишком большое.

— Книгу можно было оставить дома.

— Я должен выбрать тему для дипломной работы. До конца каникул.

Мамин взгляд показательно наполнился недоверием. Практически подозрением. Почти оскорбительным.

Не то, чтобы я врал… Нет, всего лишь вытянул на свет божий очередную удобную правду. Признаться, мысли об учебе посещали меня на протяжении летних каникул не чаще одного раза в неделю. Зато другие преследовали неотступно. Приходилось прогонять, и нудное чтиво для этой цели подходило как нельзя лучше. Вернее, нудным оно казалось поначалу, а потом приобрело даже некоторую прелесть. В моих глазах. Потому что глазам Элены-Луизы Линкольн, вынужденной время от времени наблюдать за моими занятиями, происходящее явно не нравилось.

— Мы же говорили об этом меньше часа назад, не так ли? Или я не должен был воспринимать сказанное буквально?

Она не ответила, демонстративно отворачиваясь к тому же окну, в которое увлеченно пялился всю дорогу мой младший брат.

Вниз по камино Анилья, до поворота на кайе Примо, откуда уже рукой подать до собора Девы Марии Заступницы, священнейшего места в Санта-Озе. Единственного места в Вилла Баха — Нижнем городе, куда жители Верхнего покорно снисходят день ото дня. Говорят, храм поначалу собирались перенести выше, на склоны Сьерра-Винго, но то ли было явлено истинное чудо божье, то ли геодезисты, несмотря на все посулы и угрозы, так и не смогли отыскать в горах площадку, способную принять на себя тяжесть двухсотлетнего здания. И его непревзойденную красоту.

Я не видел других таких же соборов. Да и вообще не видел, если честно, но готов был спорить с кем угодно, вплоть до рукоприкладства, что здешнее земное прибежище богоматери — прекраснейшее в мире. Ну или хотя бы на континенте. Девственно-белые стены, возносящиеся к небесам, стремительные шпили, упирающиеся в облака, гирлянды мраморных цветов и стрельчатые окна, льющие свет на молящихся… Таким я увидел собор в первый раз, и таким же встречаю снова и снова. Главное, он не меняется, и это вселяет надежду. Тому, чью веру уже не реанимировать.

Лимузин всегда останавливается в горле одной из улочек, выходящих на соборную площадь, и остаток пути мы преодолеваем пешком. Со стороны это может показаться данью уважения другим верующим, собравшимся к полуденной мессе, но на самом деле в нашей вынужденной прогулке больше страха, чем смирения. Жене сенатора, представляющего интересы Санта-Озы в Эваториальном союзе, ничего не стоило бы подогнать машину прямо к широкому крыльцу, и пожалуй, никто не посмел бы сказать вслух ни слова. В первые минуты. Вот только жизнь, особенно благополучная, требует не минут, а часов, дней, месяцев и лет, а это слишком большой промежуток времени, чтобы недовольные продолжали хранить свое молчание.

— Ты не подашь мне руку?

Конечно. Куда я денусь?

Кажется, что она ничего не весит. Мама. И едва достает макушкой до моего плеча. Трудно представить, что я появился на свет все-таки из этого чрева, а не из какого-то другого. Отец постарался хорошо, это по мне сразу видно. А до этого над бабушкой вовсю старался дед, портовый грузчик из тихо умирающего Нового Орлеана. Судя по старым снимкам, со временем мы с предком станем похожи. Как две капли воды в океане, расстилающемся где-то впереди, за домами, сгрудившимися вокруг площади.

— А мне? А мне?

Он весит еще меньше. И висит под мышкой, как болонка. Впрочем, недолго: под осуждающий взгляд матери спускаю Генри на плиты мостовой. Хотя он-то как раз предпочел бы продолжать свое путешествие по воздуху.

— Подобное обращение с книгами недопустимо.

Спасибо за напоминание. Знаю. Зато очень удобно вот так заткнуть мягкий томик за ремень брюк и, если ты настаиваешь, мама, прикрыть полой блейзера.

В толпе перед собором привычно много знакомых лиц. Имен половины этих людей я бы не смог припомнить при всем желании, а вот глаза, носы и рты кажутся почти родными. Конечно, кое с кем мы знакомы вполне официально. Например, вон с теми матронами, которые качают головой, видя расстегнутый ворот моей рубашки.

Осуждает? Зря. У меня с Господом сегодня встреча без галстуков, понятно?

Отводят взгляды, не прекращая высказывать негодование, только теперь уже друг дружке. Ничего, пусть судачат. Старушкам тоже надо чем-то заниматься на досуге.

За дверьми жар постепенно сменяется свежестью. Розовое масло, воск и капелька ладана парят в мятных сквозняках, прошивающих собор с севера на юг и с запада на восток.

— Дальше доберетесь сами?

— Долго ты еще собираешься игнорировать правила приличия?

Я бы сказал, что уже устал от этих правил, когда был всего вдвое старше, чем мой младший брат теперь, но лучше промолчу. Тем более, никому не возбраняется молиться так, как он того пожелает.

— Я буду на галерее.

Мама мимолетно поджала губы, но пока поворачивалась к жаждущим поприветствовать супругу сенатора, ее взгляд наверняка успел преисполниться надлежащей кротостью. Как и положено. А я шагнул назад, за спины молельщиков.

Вряд ли кому-то из людей, посещающих храм снова и снова, приходило в голову, что за узкой и невзрачной дверцей скрывается длинная лестница с винтовыми секциями, поднимающаяся на второй и последний этаж собора, под самый потолок. Собственно, снизу галерея, окаймленная ажурной колоннадой, казалась скорее архитектурной причудой, украшением, а не вполне пригодной для использования частью здания. Да и, в конце концов, кто из нас часто смотрит вверх, задрав голову? Только тот, кто знает, где меня можно найти. А главное, хочет искать.

Алехандро Томмазо дель Арриба. Черты его лица с такой высоты разглядеть трудновато: хорошо видны только светлые локоны на общем темноволосом фоне прихожан, собравшихся к мессе. Настоящий красавец, между прочим. Ни одна женщина не может устоять перед взглядом карих глаз под блондинистыми бровями — самым удачным сочетанием, на которое способна природа. Блистательный облик, отменная родословная, безбрежное состояние, шикарное будущее. И при всем при этом…

— Когда-нибудь я запыхаюсь и умру, пробуя до тебя добраться!

Лукавит? Конечно. Как всегда. Но старательно изображает одышку.

— Что тебя вечно тянет сюда, Фрэнк? Хочешь быть поближе к богу?

Он всегда так меня называет. С самого первого дня знакомства, когда я в самой прямой и жесткой манере заявил, что мне не нравится каноническая форма моего имени. Другой бы, наверное, взял себе на заметку эту ахиллесову пяту и при случае тыкал бы в нее иголкой. Другой, да. Только не Хэнк.

— Узел ослабь: дышать будет легче.

— А ты, смотрю, все предусмотрел заранее?

Я просто не очень люблю галстуки. И шейные платки. И вообще не люблю все, что стесняет движения и прочие способы восприятия мира.

— Оно того стоило. Сеньоры де ла Банно чуть не захлебнулись ядом, глядя на меня.

Широкая белозубая улыбка только подтверждает непристойность моего поступка. Если бы старший наследник семьи дель Арриба был девушкой, я бы в него влюбился. Окончательно и бесповоротно. Только вовсе не за красоту и всякие материальные мелочи и крупности. За умение подмечать главное в любой ситуации:

— Ни дня без книги?

— Надо же хоть какое-то представление получить о науках. Напоследок.

— Ты сегодня чересчур мрачный. Что-то случилось?

Под сводами собора заметалось эхо приветственных вздохов, значит, падре Мигель уже занял свой проповеднический трон. Ну да, точно. Уже слышу:

— Каждый из нас хотя бы раз в жизни пробовал смотреть на солнце, обжигаясь и бессильно опуская взгляд. И блики света еще очень долго метались в наших глазах, мешая смотреть, но что еще более печально, мешая видеть, что там, внизу, где-то под ногами продолжается все тот же мир. Тот же, что простирается над головами. И в этом мире…

— Не будем ему мешать, ладно?

Хэнк такой. Вечно думает обо всех, кто находится вокруг. Даже если это самое окружение не замечает его присутствия.

— Хорошо, пойдем на воздух.

Внутри — галерея, снаружи — грозди балконов, с улицы выглядящие, как причудливые птичьи клетки, только сплетенные не из проволоки, а из камня. Бархатистый белый мрамор.

— Так что случилось?

Скамеек тут нет, можно лишь опереться спиной о витые колонны.

— Меня выгоняют на работу.

Я старался говорить предельно серьезно, но Хэнк все равно улыбнулся. И шутливо погрозил пальцем:

— Труд облагораживает человека. А значит, отказываться от…

— Все кончено. Понимаешь? Теперь уже все и насовсем.

— Ты говоришь о…

— Ты знаешь.

Он подумал и кивнул.

Собственно, я смог признаться только ему. Однажды. Единственному человеку, от которого невозможно было бояться получить порицание.

И да, думаю, надеяться все же стоило. Верить я перестал примерно год назад. Потому что вера закончилась. Высохла, как лужа под палящим солнцем. А сейчас и надежда потихоньку иссякает, оставляя после себя раздражение. Пока еще глухое.

— Осталось всего несколько дней, а вместо того известия, которое мне было бы радостнее всего услышать, я получаю что-то вроде приказа: выбирай, чем хочешь заняться, и выметайся.

Качает белокурой головой:

— Тебя не могли выгнать из дома.

— Ну… Это читалось между строк.

Узкая ладонь с длинными пальцами примирительно легла мне на плечо:

— Не придумывай то, чего нет.

Если бы! Никогда не страдал богатой фантазией. Только голые факты. Ничего кроме фактов.

— Скажи, неужели им было трудно решиться на усыновление? Или вдруг нашлись другие причины, по которым мне нежелательно становиться даже на шаг ближе к семье Линкольн?

— Фрэнк, иногда случается, что…

— Все ведь из-за него, да? Из-за этой мелкой твари?

— Не говори так о брате.

Когда надо, Хэнк способен выглядеть суровым. Не хуже ангела с карающим мечом. Но поскольку из глубины карих глаз никуда не деваются доброта и понимание, испугаться не получается. По крайней мере, у меня.

— Мой брат, что хочу, то и говорю.

Вместо нового сдержанного укора — очередная улыбка. Чуть печальнее предыдущих, но по-прежнему ни на грамм не обвиняющая.

Он все понимает, мой друг. Все во мне уж точно. Только неясно, как ему удается при этом не выносить никаких суждений. Я же тоже понимаю многие мамины мотивы, но какой в том толк? Понимаю и злюсь еще сильнее, чем если бы был слепым. Вроде того сказочного принца.

Нельзя сказать, что после «трагической смерти» Андре Дюпона Элена-Луиза сразу же бросилась устраивать свою личную жизнь. Выдерживала траур, и возможно, вполне искренне. Сдвинуться с насиженного и намоленного места пришлось, когда кредиторы семьи Дюпон описали последнее имущество в уплату долгов. Что характерно, не только отцовских. Впрочем, мама всегда предпочитала пропускать подобные напоминания мимо ушей.

А вот дальше, можно сказать, на ее улицу пришел настоящий праздник. Состояние оставшихся финансов позволяло нам двигаться только в одном направлении — строго на юг, где жизнь была проще и дешевле. И где бледный лик и белокурые волосы ценились знатоками и лицемерами на вес золота. Неудивительно, что даже в огромном здании пассажирского порта вдову Дюпон легко было выделить из толпы. Вот связать свою судьбу с женщиной, одетой слишком скромно для того, чтобы выглядеть гордой и обеспеченной, отважился бы не каждый мужчина. Подойти и предложить приятно провести время? Это пожалуйста! Сколько их встретилось на нашем пути тогда, любителей гнусных развлечений… Я даже не пробовал считать. Но все равно не отходил от мамы далеко. Пока нам не засвидетельствовал свое почтение человек по имени Джозеф Генри Линкольн.

То, что он был богат, бросалось в глаза. Но то, насколько он могущественен, выяснилось намного позже. В день бракосочетания. Наверное, сенатор таким образом проверял искренность чувств будущей супруги. И наверное, убедился в том, во что хотел поверить. На самом деле, мама готова была в тот год к любому союзу, лишь бы не оставаться снова и снова наедине со мной. Пусть большая часть имевшихся в ее распоряжении денег была уплачена смертельно больному другу семьи, который согласился заявить о своей причастности к гибели Андре Дюпона, но мы-то с Эленой-Луизой прекрасно знали, что произошло в гостиной. А главное, знали, что сын, как бы странно это ни звучало, не старался защитить свою мать.

Я просто в какой-то момент понял, что должен остановить отца. Должен вообще. Должен всему миру, который тогда казался не слишком-то и большим…

Они могли меня усыновить. Легко и просто. Сделать полноправным членом семьи Линкольн. Не знаю, разговаривали ли новобрачные об этом: моего желания уж точно никто не спрашивал. Мнения тоже. Все шло своим заведенным чередом, спокойно, мирно, благостно, пока в один прекрасный день я не увидел, как сенатор счастливо поднимает свою супругу на руки.

Мама все-таки смогла забеременеть. Скорее всего, в этом не было ничего странного. Не самая старая женщина: тридцать два года. Врачи ставили уклончивые диагнозы, и в кои-то веки соврали меньше обычного? Бывает. Но с того дня моя жизнь оказалась подвешенной на тоненькой нити.

Если до рождения маленького Генри Линкольна я еще смел надеяться однажды поменять фамилию, то когда белокурый ангелочек, унаследовавший от облика матери все, что только можно, появился на свет, мои шансы начали стремительно таять. Кому нужно делить власть и деньги между двумя наследниками? Правильно, никому. Особенно человеку умному и дальновидному.

Конечно, напрямую мне ни в чем не отказывали: приличия ведь и все такое. И даже не стали требовательнее. Это сейчас мама отчего-то вдруг встрепенулась. Видимо, решила предупредить вспышку ярости. Мою вспышку. Потому что…

Неужели она думает обо мне подобным образом? Неужели все еще? Или наоборот, только укрепляется в своем заблуждении?

Нет, от таких мыслей можно сойти с ума еще вернее, чем от злости на собственного брата. Особенно когда тебе мягко напоминают:

— Он ни в чем не виноват.

— Он виноват в том, что вообще родился!

Хэнк состроил гримасу, напомнившую одного из наших преподавателей. Знатока статистики и вероятностей, мистера Джона Джемисона. Обычно за этим мимическим упражнением следовал жесткий опрос усвоенных студентами знаний.

— Ответь, только честно: если бы у тебя не появилось брата, ты уверен, что усыновление обязательно случилось бы?

Откуда я знаю? Оно было бы немного более возможным, вот и все. Но не предначертанным, конечно.

— Глупый вопрос.

— Нужный вопрос. Ответишь?

Я отвернулся. К городу, ковром расстелившемуся у подножия собора.

Отсюда океан был почти виден. В пелене горячего марева. А еще были видны кварталы Нижнего города, похожие на нескончаемый ящик с детскими кубиками, которые кто-то пытался уложить в подобии порядка, но до конца терпения не хватило. Серые, охристые, местами выбеленные коробки домов и пыльные улицы. Почти нет зелени. А вот с балкона на тыльной стороне собора открывался бы совсем другой вид: вид на Вилла Альта, Верхний город.

Изумрудные рощи, дающие спасительную тень и легко ловящие в плен свежий ветер с отрогов гор. Змейки дорог, не проседающих и не стекающих со склонов даже в месяцы долгих дождей. Тишина и спокойствие. Кристально чистый, свободный от гнусных ароматов человеческого присутствия воздух. Рай земной. И на самой кромке рая — статуя, парная той, с другой стороны континента. Только здешняя дева Мария не простирает руки над подданными Господа, а скрещивает на груди, обещая защиту души каждого из них перед строгим судом своего сына.

— Молчание — знак согласия.

— Согласия с чем?

— С правдой, — Хэнк взял меня за плечо и развернул к себе лицом. — А она в том, что младший брат — лишь еще один камешек на чаше весов, которая была внизу с самого начала.

Хорошее утешение, да? Отвратительное, как на мой вкус.

— Ты тоже веришь сплетням?

— Я верю тебе.

— А я рассказывал?

— Ни разу.

— Тогда как можно верить?

Ладонь Хэнка легла на грудь. Туда, где билось его сердце.

— Вера не нуждается в знании. Неужели ты этого не чувствуешь?

И пытаться не буду. Я верил. А что толку?

— Не будем продолжать, ладно?

Он немного помолчал, глядя куда-то в сторону. За мое плечо.

— Ты совсем замкнулся в себе. Перестал бывать на людях. Это неправильно.

— А ты не думал, что люди в свою очередь тоже не горят желанием меня видеть? Это раньше мне не было прохода от желающих заручиться хоть каким-нибудь отношением. А что теперь? Я им больше не нужен. Как не нужен и собственной матери. Они ведь не слепцы и не дураки: давно поняли, кто сколько монет стоит.

— Снова придумываешь?

Если бы! Даже девчонки с курса стали сторониться, хотя, было время… Подбивали клинья, так скажем. Но я всегда был слишком разборчивым. А ведь стоило проявить чуточку беспечности, и одна из них не смогла бы отказать мне в своем обществе. Даже теперь. Поджимала бы губы, злилась, мысленно проклинала, зато была бы рядом. Создавая иллюзию благополучия.

— Вспомни, за последний год меня часто звали куда-нибудь?

— Если бы ты хоть раз внимательно посмотрел на себя в зеркало, то понял бы, почему не получал приглашений.

— А что со мной не так?

— Вселенская скорбь на лице, вот что. Как будто тщательно готовишься к похоронам.

Наверное, он прав. Но как можно играть в радость и счастье, когда…

— Жизнь не заканчивается, Фрэнк. С совершеннолетия все только начинается.

— Тебе легко говорить!

Он не обиделся. И потому, что не умеет, и потому, что на дурака обижаться — себя не уважать, как говорят люди. Да, я знаю, что веду себя глупо. Но все-таки никак не могу думать и чувствовать иначе. Даже в стенах храма.

— Пора идти обратно. А то спустимся, когда все уже разойдутся.

Это верно. Ждать такси на солнцепеке — не самое приятное занятие. А если не успею к торжественному отъезду лимузина, придется добираться домой самостоятельно: мама ни одной лишней минуты не проведет в Нижнем городе без особой надобности.

— И помните, больший из вас да будет вам слуга, ибо кто возвышает себя, тот унижен будет, а кто унижает себя, тот возвысится!

Последние слова проповеди долетели до нас на последней трети лестницы. Хэнк тут же ускорил шаги, почти полетел вниз, торопясь к своим многочисленным сестрам. Не попрощался. Наверное, думал, что я последую его примеру добропорядочного сына.

Была б моя воля, до вечера сидел бы на галерее. Но пока остается хоть призрачная надежда, стоит смирить гордыню, а с ней и прочее, что клокочет в груди. И видимо, делает это так громко, что слышно всем вокруг. Отцу Мигелю, к примеру.

— Ты слушал проповедь, сын мой?

Он встретил меня у выхода с лестницы, прямо за дверцей. Усталый, но воодушевленный.

— А надо было?

— Дерзость хороша во всем, кроме общения с Господом.

— Мы вполне довольны друг другом.

Глаза падре, преисполненные сочувствием и состраданием, задержавшимися с мессы, печально сощурились.

— Я бы попросил тебя не богохульствовать, но похоже, Он и впрямь не против. И все же, не забывай: у всякого терпения есть предел.

— У божьего тоже?

— Господь велик в своей милости и всепрощающ. Он смотрит на всех нас, выделяя каждого. А вот мы чаще желаем видеть только самих себя… Вокруг тебя много людей, Франсуа. Разных людей. Есть хорошие, есть плохие, и порой их невозможно отличить друг от друга. Остерегись делать неправильный выбор, вот и все, о чем я тебя прошу.

И он туда же… Мамочка постаралась, не иначе. Представляю, чего она наговорила священнику, и конечно же, исключительно для моего блага!

— Не хочешь обсудить это?

Многозначительный кивок в сторону исповедальни. Кивок, от которого меня чуть не передернуло.

Я так и не побывал там. Ни разу. Однажды залез только, чтобы посмотреть, как резной шкаф выглядит изнутри. Но и тогда, получив сквозь плетеное окошко ласковое предложение поговорить, отказался наотрез.

— Я уже обсудил. С Ним.

— Не нужно пренебрегать человеческим участием, сын мой. Господь прощает, но понять может только человек.

Спасибо, у меня без вас есть такой на примете. Человек. Друг. И с ним я тоже уже побеседовал.

— Вы очень заботливы, падре.

— Я все-таки надеюсь на разговор, Франсуа. Он не будет лишним. — Мозолистая ладонь взъерошила мои волосы. — А пока ступай. С богом.

* * *

Каждое прибытие сенатора в семейную резиденцию казалось мне неожиданным примерно лет до пятнадцати. Потом выяснилось, что вполне достаточно немного более напряженного слуха, капли внимания к мелочам и небольшого расчета, основанного на здравом смысле и хорошей памяти, чтобы предугадать, когда Джозеф Генри Линкольн снова переступит порог своего дома.

Ну да, я ждал его. Ждал всякий раз. Вернее, не столько его, сколько момента, когда высокий, статный, седовласый мужчина войдет в мою комнату и произнесет несколько драгоценных слов. Например, назовет меня сыном.

— Я дома!

Кто бы сомневался.

— Папа, папа приехал!

Детская непосредственность в самом примитивном своем проявлении. Сейчас Генри скатится по ступенькам в холл, прямо в объятия сенатора, потом взлетит, замирая от восторга на руках-качелях, раскраснеется, засияет, заслужит положенную порцию ласки и только потом уступит внимание мужа жене. Так всегда происходит. По одному и тому же сценарию, явно списанному из сусальной рождественской истории.

— С возвращением!

Мамин голос. Радостный, влюбленный, смущенный и горделивый, как будто публичное проявление чувств — верх непристойности, а значит, она снова и снова совершает подвиг, позволяя глубочайшим тайнам показаться на поверхности.

Раньше я старался опередить всех и первым поприветствовать хозяина дома, вернувшегося домой. Теперь моя старательность не имеет смысла, стало быть, нет нужды торопиться: пусть минутная стрелка совершит еще один оборот. Или два.

Сенатор выглядит усталым. И довольным. Наверное, переговоры или какое-то другое мероприятие, на котором он присутствовал, завершилось успешно. Хотя, вряд ли Джозеф Линкольн принимал гостей, тем более, коллег: слишком нейтрально и раскованно одет. Даже гольф-клуб требует большей строгости во внешнем облике. Значит, дела если имелись, то скорее личные, нежели общественные.

— О, Фрэнк! Ты-то мне и нужен.

Надо же, меня заметили. Не прошло и полгода.

— Позволишь украсть своего сына ненадолго?

Сегодня поцелуя удостаивается мамина верхняя губа. Это прямая противоположность прелюдии. Вот если бы сенатор куснул нижнюю…

— Как пожелаешь, дорогой.

В такой момент Элена-Луиза с легкостью отдаст все, что угодно. По первому требованию. Тем более, вещь ненужную и бесполезную.

— Пойдем, прокатимся.

Сенаторский «фалькон» стоял прямо у крыльца и выглядел чуть потускневшим. Только что с дороги, если полировку еще не успели обновить?

— Садись вперед.

Как можно отказаться от поездки на шикарной машине и с личным водителем в лице сенатора Санта-Озы? Любой бы на моем месте визжал от восторга. Да и я…

Сердце все равно замирает. Даже сейчас, когда злиться получается успешнее, чем радоваться. Если задуматься, мне не так уж часто выпадал случай побыть с Джозефом наедине. А по личному приглашению — и вовсе ни разу. Он не старался притворяться моим отцом. Прилежно спрашивал, как идут дела, но всегда довольствовался короткими, ничего не значащими ответами. Следил, чтобы у меня было все необходимое для игр и учебы, но пожалуй, не пробовал размышлять о том, чего я хочу на самом деле. А может, просто терпеливо ждал. Первого шага с моей стороны. Ждал, что однажды я назову его…

Совершу невозможное, то есть.

Для меня ведь слово «папа» означало ужас. Воскрешало в памяти кошмар вечных склок, ссор, оскорблений и рукоприкладства. Да, не в мой адрес. Меня отец никогда не трогал. Зато маму не щадил. Нуждалась ли она в защите? Семилетнему ребенку этого было не понять никакими силами. Я и теперь не уверен. Моей рукой вела в тот день странная, шальная мысль: а что случится, если животная агрессия, которая вдруг так ярко запылала в Андре Дюпоне, вдруг вырвется наружу? Одно дело, если обрушится на маму или меня: мы же оба одно целое с отцом. Семья. Нам нестрашно. Но за дверью дома мир продолжается. И в нем живут люди, которых наша боль не должна была касаться. Ни за что на свете.

— Как проходят каникулы?

— Нормально.

— Отдыхаешь хорошо? Элена сказала, что последние дни ты проводишь с книгами.

— Готовлюсь к дипломной работе.

— Уже выбрал тему?

— Не окончательно.

— Тебе нравится изучать общественные науки?

Не знаю. Не думал. Нужна какая-нибудь ерунда, чтобы отвлечься, вот и все.

— Они ничем не хуже других.

— Но ты не питаешь к ним особой склонности?

Признаться? Сказать, что выбрал это факультет не случайно? Наверное, ему такой ответ польстит. Да, я хотел быть похожим… Нет, хотел быть готовым к самому главному дню своей жизни. И не посрамить доброе имя, что называется.

— Преподаватели не жалуются.

В усах сенатора мелькнула и спряталась улыбка.

— Ты не должен делать то, что тебе не нравится.

Красиво сказано. Со всем спокойствием и уверенностью уважаемого человека. Только напутствие слегка запоздало, не правда ли, Джозеф?

— Я не знаю, что мне нравится.

— А вот это достойно сожаления.

«Фалькон» скользит над поверхностью дороги все плавнее и мягче, значит, мы поднимаемся в горы по серпантину пасо Серро. Интересно, зачем?

— У меня еще вся жизнь впереди. Хватит времени для размышлений.

— На некоторые вещи не стоит тратить слишком много усилий.

Намекает на бессмысленность моих стараний? Так можно было давным-давно разрушить мечты. Несколько слов правды меня не убили бы, зато избавили бы от нынешних мучений. А много ли милосердия в многолетнем обмане?

— Я постараюсь так и поступать. В будущем.

Еще один поворот, на аллею, деревья по обе стороны которой смыкаются ажурным потолком над нашими головами. Узкая, рассчитанная на одну машину. Посыпанная речным песком, еще не успевшим потерять блеск. И дом, в конце пути восстающий из зелени, тоже новехонький. С иголочки. Не беленый, как это принято в имениях ниже по склону, а облицованный камнем. Грубовато обтесанным, шершавым, невзрачным… И совершенно искусственным. Как и плитки дорожек под ногами. Оконные рамы того же рода. Пластиковые. Кому бы ни принадлежал этот дом, он стоит целое состояние. Нет, даже больше.

— Нравится здесь?

Сенатор, покинувший машину чуть раньше меня, присел на капот, раскуривая сигару. Своего любимого сорта, с тонким ароматом черного перца.

— Шикарно.

Думаю, ничем подобным не могут похвастать большинство наших вполне богатых знакомых. Может, и вовсе никто. По крайней мере, я, пока меня еще рады были встречать в благородных домах Санта-Озы, нигде не видел столько роскоши за один раз.

— Он твой.

Я повернулся к сенатору лицом только через минуту. Или пять. После того, как эхо услышанных слов донесло свое значение до моего сознания.

— Как это, «мой»?

— Подарок. К совершеннолетию.

Нужно что-то сказать в ответ. Обязательно нужно. Только пристойных слов в запасе почему-то не оказалось, поэтому молчу. Растерянно и смущенно.

— Тебе скоро понадобится собственный дом, не успеешь и оглянуться. На первых порах будет, куда привести девушку, а потом… Впрочем, решать будешь сам.

Не очень-то походит на любовное гнездышко. Скорее, на гнездо. Семейное. Но стоит ли понимать слова сенатора, как пожелание остепениться?

— Я еще не думал о…

— Знаю. Элена говорила.

А что еще она рассказывала обо мне такого, что мне самому не слишком хорошо известно? Предупреждала, например, что в гневе я могу быть угрозой? Или все-таки предпочла сохранить маленькую семейную тайну?

— Со мной мама говорила о работе.

— А именно?

— Что пора начинать строить карьеру.

Колечко дыма поднялось в воздух и растаяло, на мгновение затуманив взгляд Джозефа.

— Она права. Можно было начать даже раньше.

— Нужно делать выбор. Это трудно.

— Разумеется. Поэтому тебя никто не торопит.

Сигара вздохнула и потухла. Сенатор убрал недокуренный сверток табачных листьев в футляр и распахнул дверцу «фалькона». С водительской стороны.

— Здесь тебя никто не потревожит. Это поможет принять решение?

Я промолчал, глядя, как он уезжает. И только когда жемчужно-пепельная машина бесшумно скрылась в зеленом лабиринте, понял, что реально остался один.

Дом, говорите? Роскошный, спрятанный в заповедном месте, отданный на разграбление? О, простите, грубо выразился! На откуп. Помнится, мама что-то упоминала о поддержке. Что ж, по большому счету мне теперь даже не нужно работать. Могу жить припеваючи, отрывая плитки облицовки и продавая по одной. За дорожные на Меркадо негро дадут чуть поменьше, конечно, но все равно достаточно, чтобы ни о чем не думать долгие годы.

Вы щедры, сенатор. Очень-очень щедры. Но если сделали такой подарок человеку, от которого ваша супруга желает избавиться однажды и навсегда, то сколько я мог бы получить, став вашим…

Лазоревая гладь бассейна разорвалась, принимая меня в свою ласковую ловушку. Хорошая штука — вода. Своенравная. И выталкивает обратно, и не отпускает до конца. Прямо как мысли.

Странно, я думал, что этот «от ворот поворот» произведет большее впечатление. Заставит хотя бы разозлиться по-настоящему. Но нет, в конце концов даже злости не осталось. Событие должно было произойти, и произошло. Ожидаемое, логичное, предсказуемое, прогнозируемое. Словом, все, только что случившееся, я на самом деле уже успел пережить много раз. Во сне, когда грезил о несбыточном. Наяву, когда взвешивал собственные шансы.

Я же знал, что так все и закончится, верно? Зачем же продолжал надеяться? Точно, надо было заниматься карьерой. Сенатор не смог бы мне отказать в любом дурацком намерении, возникни оно на несколько лет раньше. Ввел бы в высший свет, познакомил с влиятельными… Впрочем, хватит обманывать себя: такая вещь, как влияние, имеет перед собой единственную цель — прирастать, а со мной все было ясно сразу.

Таланты? Способности? Ерунда! Все и всегда решают связи. Конечно, я смогу получить пристойную должность в любой корпорации Санта-Озы. Как сводный брат наследника семьи Линкольнов. Но мне никогда не подняться выше. Не занять место, сны о котором не давали мирно уснуть весь последний год.

Может, это первые признаки сумасшествия? Ну и пусть. Будет даже приятно выстроить в сознании свою собственную реальность, где все идет по нужным мне правилам. Вполне заманчиво. Если во внешнем мире мечты и надежды имеют обыкновение постоянно рушиться, лучше закрыться где-то внутри. Для начала — хотя бы внутри дома.

Сенсорная пластина вспыхнула мягким молочным светом, начиная распознавание, и менее, чем через четверть минуты открыла замок. Хорошая настройка, техники постарались на славу. За дополнительную плату, конечно же: стандартно установленная охранно-пропускная система постоянно чудит. В университете, к примеру, не реже пару раз в семестр случались всякие чудеса. И студентам временами сказочно везло. В экзаменационную неделю особенно, когда преподавателей задерживали на входе.

Ковер на полу, синтетический, как и большая часть меблировки, мгновенно высушил ноги. Словно слизал капельки воды, все до последней. И спрашивается, зачем тогда искать полотенце, если можно лечь прямо здесь?

Покатый потолок холла целиком застеклен. Как крыша оранжереи. И кажется совсем прозрачным, словно лежишь под открытым небом, только не слышно шелеста листьев и прочих звуков жизни. Так тихо, что хочется спросить: а эта самая жизнь, она вообще есть хоть где-то?

В доме прохладно, но уютно. Точнее, та же самая температура, что и снаружи. Терморегуляция отменная, вот что значит, современные технологии. И не нужно ни о чем заботиться: как только на улице начнет ощутимо холодать с приближением ночи, капилляры внутристенных панелей сузятся, отдавая накопленное за день тепло. При всем желании не замерзнешь и не простудишься. Даже насморк не подхватишь. Это ли не сказка?

Скучновато, конечно. Непривычно без голосов, раздающихся то здесь, то там. Бросить все и вызвать машину? Воспользоваться услужливо подмигивающим коммуникатором? Мне не скажут ни слова поперек, это я уже хорошо уяснил. Только не потому, что чего-то опасаются или уважают мои решения. Просто никому нет дела до того, что происходит за забором. На выселках.

Сенатор четко дал понять: наши дороги расходятся. Вот тебе, парень, все необходимое для самостоятельной жизни, осталось только найти официальный, желательно благопристойный источник средств к существованию, и распрощаемся. Если не ошибаюсь, во всех культурах мира считается, что уход из родительского дома это начало. Тогда почему мне кажется наоборот?

— Репетируешь новые способы встречи гостей?

Хэнк. Стоит у порога, опираясь о дверной косяк.

— Заходи, раз уж пришел… А собственно, что ты здесь делаешь?

— Проезжал мимо. Решил познакомиться с соседями: стройка закончилась, значит, здесь кто-то уже должен был обосноваться.

Несколько небрежно брошенных слов. И одновременно — бездна поразительной информации.

— С соседями?

— Ну да. Отсюда до нашего дома всего несколько миль. Можно даже пешком ходить.

Какая предусмотрительность! Значит, сенатор тщательно выбирал место, куда меня можно сослать с глаз долой. Конечно, оно дорогое. Престижное. Обремененное блестящим светским обществом. Но разве я этого хотел?

— А знаешь, я немного переживал. Даже боялся. Ведь здесь мог поселиться кто угодно.

— Значит, считай, что тебе повезло.

— А тебе разве нет?

На его широкую улыбку невозможно ответить иначе, чем улыбнуться в ответ. Пусть натянуто и не вполне искренне, но Хэнка, судя по смешинкам в глубине карих глаз, радует и такое проявление чувств с моей стороны.

— Предложишь войти?

— Да я и не запрещал.

— А твой «цербер»?

Пришлось подниматься с ковра, шлепать к пульту управления, искать описание основных функций, а потом отрубать к черту всю систему. От кого мне здесь держать оборону? Разве только от юных дочек семьи Арриба.

— Добро пожаловать.

— Потренируй приветствие, когда будет настроение. Таким тоном уместнее велеть убираться восвояси.

Внутреннее убранство производит впечатление даже на Хэнка, хотя кому, как не ему, чувствовать себя в роскоши, как рыба в пруду.

— Потрясающе! И сколько все это стоило?

— Понятия не имею. Подарили.

— Ого! И ты еще на что-то жалуешься?!

— Они откупаются от меня. Просто и пошло откупаются.

— Я бы не торопился с выводами.

Хэнк прошелся по холлу, восхищенно обозревая обстановку. Выглянул в окно, за которым сияло зеркало бассейна.

— Вода хорошая?

— Приличная.

— Можно окунуться?

— Не спрашивай разрешения. Можешь вообще жить здесь, если хочешь.

Плескался он долго, демонстрируя все стили плавания, которыми владел. Только непонятно, ради кого старался: и так знаю, на что способен мой друг, а зрителей кроме меня вокруг не было и быть не могло. Да и я приглядывался не особенно, потому что после дороги, купания и не самых приятных раздумий появилось то, что должно было появиться. Чувство голода.

Холодильник, обнаруженный на кухне, оказался шикарен, элегантен, огромен и пуст. Не совсем, конечно, но считать батарею бутылок шампанского едой я не согласился бы ни при каких условиях. Как и набор дорогих сыров: две дюжины кусочков на один укус — надругательство над разыгравшимся аппетитом.

— Жрать нечего, — сообщил я, услышав шаги Хэнка у себя за спиной.

— Зато выпивки — хоть залейся! А насчет жратвы не переживай: у меня кое-что есть с собой.

— Собирался на пикник? Тогда извини, что нарушил твои планы.

— Да ну, какой пикник? Не забывай, у меня куча младших сестер, а потому меня из дома без месячного запаса провизии не выпускают!

Насчет месяца он, конечно, погорячился: так, небольшая корзинка с сэндвичами. Правда, на любой вкус.

— Угостишься?

— Еще спрашиваешь!

Когда мы приговорили всю еду и пару бутылок, за окнами уже начали сгущаться сумерки.

— Тебе не пора домой?

Хэнк внимательно посмотрел на меня и качнул головой:

— А я и так дома. Ты же предложил мне жить здесь, помнишь? Но если я тебе сегодня мешаю…

Он сделал попытку подняться из кресла, и я почему-то вдруг испугался остаться один в наступающей ночи. Но честно признаться в своих страхах… Вот еще!

— Нет, не мешаешь. Просто я думал, тебя ждут.

— Я родных уже предупредил. Сказал, что погощу у друга.

На моей памяти Хэнк даже не притрагивался к стационарному коммуникатору, а мобильные так высоко в горах вряд ли работают устойчиво. Стало быть…

— Когда успел?

Ага, молчит. И прямо скажем, выглядит смущенным.

— Ты с самого начала знал, что здесь окажусь именно я, ведь так?

Он мог бы притворяться и дальше, но не стал:

— Сенатор сказал, где тебя искать.

— Зачем?

— Чтобы я не плутал лишнего.

— Я не об этом! Зачем ты меня вообще искал?

Хэнк тряхнул волосами, после купания и в отсутствие укладки превратившимися в полнейший беспорядок.

— Наш разговор в соборе. Тебя что-то тревожит, Фрэнк. И сильно тревожит. Расскажешь?

Неужели по нынешним временам беседы с богом больше недостаточно?

— Тебе не понравится то, что ты можешь услышать.

— Оно и не должно мне нравиться. Это же правда, а она не бывает плохой или хорошей.

Прости меня, Господи, ибо я согрешил.

— Я ненавижу их. Всех вместе и по отдельности.

— За что ненавидишь?

— За все… — Я обвел рукой комнату. — За все это.

— За доброту и щедрость? — уточнил Хэнк.

— Где ты их видишь? Я разве просил о чем-то подобном? Да даже не думал!

— И никогда не хотел иметь?

Оно должно было стать моим. По определению. Могущество и богатство. Зачем было нарочно желать того, что и так простиралось вокруг?

— Это просто кусок. Кусок торта, который отрезали для меня. В утешение. Только я уже не ребенок, чтобы довольствоваться одними лишь сладостями.

— А я думаю, что сенатор хотел сделать тебе приятное. Помочь почувствовать уверенность. Она ведь нужна тебе, не отпирайся!

— Она у меня есть. Я как никогда уверен в одной вещи, Хэнк.

— И в какой же? Только не начинай снова скулить о конце жизни. Такие слова тебе не идут.

Может, он и прав. В самом деле, чем дольше думаю о событиях прошедшего дня, тем яснее становится голова.

— Не буду.

— Тогда что скажешь?

Интересно ему или нет, неважно. Будет сидеть рядом, заглядывать в глаза, уморительно улыбаться или хмуриться, пока не добьется. Только не своего, а моего. Он и сам мог бы стать замечательным священником, Алехандро Томмазо дель Арриба. Но я бы был против. Потому что тогда у моего друга не осталось бы времени на меня.

— Цель, Хэнк. У меня больше нет цели.

— А раньше она была?

Наверное. Теперь уже невозможно утверждать. Но я точно знал, что делал бы после усыновления. Куда стремился бы. И в конце концов, однажды непременно занял бы место…

— Я хотел стать сенатором. По крайней мере, попытаться.

— И что изменилось сейчас?

— Не притворяйся, будто не понимаешь! Этот путь мне теперь заказан.

— Имя ничего не решает, Фрэнк.

— Скажи это бизнесменам, которые гоняются за Джозефом и которые…

— Строили глазки тебе?

Конечно, он знает. Видел. Присутствовал. И конечно, для Хэнка все происходящее не имеет особого значения. Потому что происходит не с ним.

— Знаешь, было больно.

— Когда тебя перестали замечать? Верю. Но надо было просто забыть. Плюнуть и растереть, как говорит моя бабушка.

Мудрая женщина. Я умом понимаю, что так и стоило поступить. Только чувства почему-то не слушаются приказов.

— Есть куча дорог, по которым ты можешь пройти, Фрэнк. И даже больше скажу: по многим из них сможешь пройти только ты и никто другой. Оставь в покое то, что не сбылось. Ну его, к черту!

Когда ангел поминает Лукавого, это выглядит, по меньшей мере, забавно. И очень трогательно.

— Будет день, будет и пища, помнишь?

— Кстати, о пище: на завтрак ничего не осталось.

— Поедим в городе. Если встанем пораньше, успеем до Магдалины набить себе животы.

— И будем похожи на сонных хомяков в тот момент, когда требуется энергия и упорство?

Видимо, он собирался улыбнуться, но остановился на полпути, от чего лицо приобрело выражение задумчивого удивления, а следом возник вопрос:

— Ты вообще когда-нибудь расслабляешься?

— Да постоянно! Вот завтра тоже буду. Параллельно с тобой.

Светлые локоны качнулись, не соглашаясь.

— Не надо ставить себе задачи на каждую минуту. От этого только тратятся лишние силы, которых может не хватить, когда…

— Я не умею иначе.

Он понял. Как всегда понимал. Любую мелочь, касающуюся меня. Но спросил, словно желая прогнать последние сомнения:

— Все или ничего, да, Фрэнк?

Да. Все или ничего.

* * *

— Двигайтесь ритмичнее, юноша. И Святой девы ради, включите уже в работу хоть какие-нибудь мышцы, кроме профильных!

У нее приятная кожа. Некрасивая: оттенок сильно разбавленного кофе вызывает у меня воспоминания о не самых лучших днях жизни. Но прикосновение, пожалуй, доставляет удовольствие.

— Не забывайте о стимуляции. На теле любого человека существует множество зон, отзывающихся на ласку вернее и охотнее, чем… Ахх!

Не думаю, что ей по-настоящему нравится происходящее. Бизнес, ничего более. Сколько таких юнцов, как я, прошли через опытные руки и прочие рабочие инструменты Магдалины Байас? Наверное, не меньше трети от обитающих в Вилла Альта. А может, благополучно затесался кто-то и из ее родной части города, потому что «Каса Магдалина» открыта для всех, способных платить за услуги по утвержденному прейскуранту.

— И постарайтесь в дальнейшем обходиться без чрезмерного давления, либо… Выбирайте места, недоступные всеобщему обозрению.

Это она намекает на парочку синяков с давно канувшего в прошлое занятия. Да, я увлекся, признаю. Только не хозяйкой веселого дома, а исследованиями. Практически научными: захотелось добраться до той Магдалины, которая чувствует, а не работает. Возможно, мне это как раз удалось, если получаю напоминания до сих пор. Получаю и удивляюсь, потому что уже сам себе не могу объяснить, ради чего старался. Но тогда… Тогда все казалось исключительно важным и необходимым.

Поток свежего воздуха обжег живот. А, от меня отодвинулись. Ну и ладно.

— Ваше время истекло, юноша.

Натренированное тело скользнуло по простыням к краю кровати, завернулось в халат и, заученно покачивая бедрами, удалилось. Лицо, конечно, тоже присутствовало, но оно не входило в комплект той сеньоры Байас, которую я успел узнать. Никаких поцелуев — таково главное правило, а значит, зачем смотреть друг другу в глаза?

За пределами комнаты личных свиданий «Каса Магдалина» нисколько не отличается от любого офиса: чистота, аккуратность, строгость, даже чопорность во всем, от меблировки и цвета стен до костюмов менеджеров, дежурящих в холле.

— Мистер Дюпон!

Вот и эта девочка выглядит, как банковский клерк. То есть, скучно.

— Да?

— Это было последнее оплаченное посещение. Желаете продлить абонемент?

Интересно, за чей счет? После «строительного» подарка нет смысла даже заговаривать с сенатором об услугах Магдалины. У меня ведь есть все для того, чтобы теперь получать желаемое гораздо более естественным для молодого человека путем, не так ли?

— Я подумаю над этим.

Дежурная улыбка. Легкое разочарование во взгляде. Конечно, немедленный и положительный ответ порадовал бы девицу куда больше, чем туманное обещание. Нет уж, дорогуша, ищи способ получить премию за другого клиента. Я — пас.

Вдоль всей длинной уличной стены «Каса Магдалина» натянут холщовый тент, защищающий окна дома, а заодно и прохожих от яркого солнца, и он всегда приходится очень кстати, если нужно кого-то подождать. Жаль только, напитки не подают.

— Ты снова поторопился?

— А ты снова растягивал удовольствие?

Хэнк скромно и загадочно улыбнулся.

Он всякий раз задерживался дольше меня, даже если я нарочно старался медлить. Как признавался сам, из уважения к чужому труду. Но думается, его просто сами девушки не отпускали.

— Расслабился?

— Потом будет видно.

Пластиковая обивка салона встретила нас привычной волной специфического аромата, поначалу вызывавшего чуть ли не тошноту и довольно прочно въедающегося в одежду, кожу и волосы. Но в этом и состоит особый шик: нести на себе запах богатства. На зависть всем.

— Это был последний раз.

Не знаю, зачем сказал. Прозвучало то ли печально, то ли жалобно, и Хэнк констатировал:

— Последнее время у тебя все… последнее.

— Так получается.

Кажется, что песчинки в стеклянных колбах, отмеряющие мою жизнь, почти все благополучно скатились вниз. Осталась какая-то мелочь, и только. А когда она тоже доберется до узкой перемычки, настанет… Момент перевернуть часы.

— Она попрощалась?

— На свой манер, наверное. Сказала, что мое время истекло.

Хэнк усмехнулся:

— И с Магдалиной успел поссориться?

— Я не обижал ее. Ни разу.

— Верю. Но хоть однажды ты делал что-нибудь обратное?

— Ты о чем?

Спортивный «родстер» вырулил на камино Анилья, и ход машины сразу стал гораздо мощнее.

— Разве тебя не учили обращаться с женщинами? Нельзя только брать, нужно и отдавать. Иногда.

— Ей и так отдали достаточно сенаторских денег. Наверное, даже с премиальными.

— Эх…

Несколько минут он молчал, следя за дорогой и показаниями приборов, чтобы удостовериться в переходе двигателя на магнитный режим.

— Ты не пробовал забывать, что сеньора работает? Не пытался посмотреть на нее просто как на красивую, умную, талантливую…

— Шлюху.

— Фрэнк…

— Она ведь шлюха. Да, нужное дело, не спорю. Щедро оплачиваемое. Но оно не из тех, что допускаются к упоминанию в приличном обществе.

— Конечно, ты прав. Со своей точки зрения.

— А с твоей?

Глядя на Хэнка в профиль, невозможно точно определить выражение лица. Особенно в такие минуты, когда все черты замирают.

— Я уважаю женщин.

— Всех подряд?

— Да.

А я вот — нет. Может быть, потому что мою маму тоже можно отчасти назвать…

— Они дарят нам жизнь во всем ее великолепии.

— Однажды.

— Ошибаешься. Сначала впервые, а потом — бесконечно. До самой смерти.

Романтик. А может, на него просто пагубно подействовала юность, проведенная с выводком сестер. Или же…

— Ты что, влюбился?

Улыбается. Уголком рта.

— Не обязательно влюбляться в человека, чтобы любить весь мир.

У меня так не получается. И наверное, не получится никогда.

— Тебя подвезти к самому дому?

— Не обязательно. Лучше пройдусь от ворот.

— Как хочешь.

«Родстер» остановился у пограничного столба между имениями.

— Жаль, что все это подпортило тебе настроение. Правда, жаль.

Речной песок тонко захрустел под ногами, когда я выбрался из машины.

— Ничего, так все равно должно было произойти.

— Фрэнк!

— Что еще?

— Я собирался подождать до праздника, но… — Он протянул мне маленькую лакированную коробочку. — Лучше подарю сейчас. Вдруг это принесет тебе удачу пораньше?

Медальон на черном бархате: человечек в окружении латинской надписи.

— Твой святой. На счастье.

Счастье, тоже мне… Безумец, все отдававший людям — какой пример можно с него взять? Но вещица дорогая. И явно сделана на заказ.

— Давно придумал?

— В нашей семье есть такой обычай: на день совершеннолетия передавать опеку от родителей ангелу или святому. Они справляются не хуже.

Я тоже улыбнулся. По крайней мере, попробовал.

— Спасибо.

— Увидимся!

Хэнк всегда спешит, потому что везде и всюду кому-то нужен. Но никогда не уходит раньше, чем удостоверится, что все душеспасительные послания добрались до места назначения. А мне и вправду стало легче. Немного.

Медальон показался холодным только в первый миг соприкосновения с кожей, а потом уже вовсе не ощущался на теле, как будто стал с ней одним целым. Наверное, он и со стороны смотрелся хорошо, но я застегнул пуговицу рубашки, пряча изображение святого от чужих глаз.

Имение сенатора кишмя кишит прислугой и охраной лишь в те мгновения, когда сам хозяин находится дома, а в остальное время огромный парк выглядит совершенно безлюдным и почти диким, особенно если пройти напрямик, мимо меланхоличных игуан, а не держаться главной аллеи. Свежая сочная трава не слишком хорошо сочетается с обувью? Ну и пусть. Почистят. Надо же отрабатывать жалованье, на которое сеньор Линкольн, прямо скажем, не скупится. Плохо только, что ноги сами собой выходят на привычный маршрут.

— Братик!

Пузатая мелочь полюбила эту беседку ровно с начала моих каникул и словно нарочно располагалась под ажурными сводами именно в те минут и часы, когда мне требовалось душевное уединение. Сегодняшний день тоже не стал исключением, хотя если вспомнить, сколько сейчас времени, Генри полагалось бы принимать второй завтрак, а не болтаться с книгой так далеко от дома.

— Ты что здесь делаешь?

— Мама сказала пойти.

Выпроводила подальше, то есть. Интересно, зачем?

— Не скучно одному?

— Я читаю!

Какие мы гордые…

— И далеко ушел с прошлого раза?

Читает он хорошо. На самом деле. Но между складыванием букв в слова и пониманием полученных слов есть некоторая разница, труднопреодолимая в юном возрасте.

— Не-а.

— Где застопорился?

— Здесь! — пальчик ткнулся в очередную вычурно нарисованную строчку.

«Много советов испросил король у мудрых людей, чтобы найти способ исцелить своего сына, но ни одно чудодейственное средство не помогло. Все, что мог сделать король, это окружить принца заботой и верными людьми, только время шло все быстрее и быстрее, мальчик превратился в прекрасного юношу и однажды захотел покинуть дворец…»

Вот ведь дурак. И чего ему дома не сиделось?

— По-моему, все понятно.

— А потом?

«И отправился он в путь, в окружении многочисленной челяди. Но разразилась буря, разметавшая всех слуг по сторонам. В поисках укрытия от дождя и ветра принц долго брел по незнакомым дорогам, пока не нашел прибежище под корнями огромного дерева. Но едва он устроился в тепле и сухости, кто-то позвал его из-за водяной стены…»

— У нас такая буря может случиться?

А, понятно. Страшно ему.

— Думаю, нет. В любом случае, всегда можно остаться дома, если надвигается шторм.

— Но принц же не остался?

Потому что потянуло на приключения. Как говорится, дурная голова ногам покоя не дает.

— Он просто совершил ошибку.

— Ой, про ошибку дальше! — радостно сообщили мне.

«Голос был хриплым, похожим на воронье карканье, лица же принц не видел, и не ответил женщине, просящей о помощи. А когда небо вновь стало ясным, то же голос прозвучал звонко и сильно, проклиная:

— Ты останешься здесь, в самом низу, под ногами у всех, кто проходит мимо, и никто не услышит и не увидит тебя, пока…»

— Сеньор, вас ожидают в доме.

Карлито вечно подкрадывается. Наверное, в надежде меня испугать. Но вся штука в том, что я не могу заставить себя даже вздрогнуть, слыша этот вкрадчиво лебезящий голос.

— Кто?

— Он сказал, что представится сам.

Какая-то важная персона? Тогда зачем ей нужен я?

— Больше встретить некому, что ли?

— Сеньора Элена неважно себя чувствует.

Ну да, конечно. Очередное удачно случившееся недомогание, позволяющее избежать неприятной встречи.

— Тогда скажи гостю, чтобы приходил в другой раз: хозяев нет дома.

— Гость желает видеть именно вас, сеньор.

Мне показалось, или Карлито слегка злорадствует? Поставим наглеца на место:

— Сейчас приду. Принесешь нам лимонада. И считай кубики льда внимательнее: в прошлый раз от холода зубы сводило, а ты же знаешь, какая температура напитков мне нравится.

Он скривился, но проглотил упрек и наклонил голову. Чтобы спрятать гримасу, перекосившую лицо.

Я не издеваюсь над прислугой. Упаси Господи! Большую часть времени я ее вовсе не замечаю, но именно это и бесит отдельных представителей. Того же Карлито, к примеру. Как сын Консуэлы, самой приближенной к моей матери особы, он, надо сказать, вполне справедливо рассчитывает однажды занять место рядом с единственным сенаторским наследником. А я мешаю. Своим присутствием. Так что, любить ни ему меня, ни мне его не за что. До откровенной гадости не опустится, и ладно: зло поджатые губы и ненавидящий взгляд как-нибудь вытерплю.

Гость, по какой-то необъяснимой причине требующий встречи со мной, был мне незнаком. Категорически. В силу семейных традиций и требований учебной программы я просматриваю всю деловую и светскую хронику, поставляемую официальными средствами массовой информации, но этого лица, пожалуй, не видел ни разу. Да и хорошо, что не видел, потому что зрелище…

Нет, строго говоря, уродом этот человек не был. Возможно, в молодости он и вовсе считался красавцем, но прожитые годы, выпитое вино, выкуренные сигары и прочие мирские наслаждения его слегка помяли. Заставили крылья носа бесформенно расползтись, например, щеки — повиснуть, живот — упереться для поддержки в широкую ленту пояса. Глаза, выглядывающие из щелок между набрякшими веками, тоже смотрели на мир явно иначе, чем в молодости. С ясно читаемой угрозой.

Впрочем, увидев меня, незнакомец сменил гнев на милость: растекся в любезной улыбке.

— Сеньор Дюпон! Рад вас видеть!

А я вот не могу сказать то же самое.

— Мы представлены?

— О нет, еще нет! Но если позволите… — Осторожный взгляд в сторону дверей, ведущих на хозяйственную половину дома. — Есть место, где нам не будет мешать?

— Прошу за мной.

Карлито превзошел собственную расторопность: когда мы поднялись по лестнице, на сервировочном столике уже потели два бокала с охлажденным питьем.

— Простите, что не предлагаю вам присесть. Собственно, я сейчас несколько занят и…

— Понимаю, — кивнула гладко причесанная и блестящая, как начищенные ботинки, голова. — Понимаю. Я не в обиде, сеньор, не думайте. Кроме того, в моем возрасте доктора как раз советуют как можно больше двигаться.

— Итак, сеньор…

— Соуза. Альберто Соуза.

Если его лица я ни видел нигде и никогда, то имя слышать доводилось. Вспомнить бы еще, при каких обстоятельствах.

— Чем могу быть полезен?

— Я управляю несколькими компаниями, сеньор Дюпон. Импорт, экспорт, прочие мелочи… Дела идут недурно, признаю. Но ведь никакого греха в том, чтобы желать им идти еще лучше, не правда ли?

— Совершенно никакого греха.

Он пригубил лимонад, довольно почмокал и поставил бокал обратно.

— К тому же я всегда готов к расширению бизнеса. Но денежные средства это одно, а люди — совсем другое… Особенно компаньоны. В наше время весьма трудно найти достойного кандидата как для женитьбы на твоей дочери, так и для участия в твоем имуществе.

Любопытный поворот беседы. Если учесть пассаж про дочь. Но пока ничего подозрительного или оскорбительного не вижу, а значит, остается только поддакнуть:

— Не могу не согласиться.

— Вот я сейчас и подошел к такому времени, когда пора принимать решения. Можно оставить все, как есть: накопленного хватит и моим детям, и моим внукам. Но можно продолжить двигаться вперед. Только не в одиночку. Хорошему бизнесу всегда нужна сильная рука, а сила обычно свойственна именно молодости.

В Санта-Озе не принято торопиться при обсуждении, а тем более, при заключении сделок. Традиции, приползшие из далекого прошлого. Да и климат располагает к долгим, ленивым разговорам за сигарой. Но поскольку я сам поторопил гостя, он отдал обычному способу ведения переговоров лишь малую дань, практически сразу перейдя к делу. И это опасный признак, показывающий, что человек слишком серьезно заинтересован в успехе затеянного предприятия.

— Вы хотите мне что-то предложить?

Альберто Соуза улыбнулся, не разжимая губ, и от того становясь похожим на жабу:

— В вашей жизни близится день, которого все молодые люди ждут с нетерпением. Позвольте спросить, заглядывали ли вы дальше? За него?

Ага, прощупывает почву. На тот случай, если вакантное место уже занято. Может, так ему и сказать? Нет, не буду заранее отказываться от еще не полученного предложения.

— Я пока не думал о будущем.

— Отлично! — просиял мой собеседник. — Мы можем подумать вместе. Конечно, только в том случае, если вы согласитесь.

— Прежде чем дать согласие, я хотел бы…

— Чуть больше узнать обо мне? Конечно, сеньор! Честность — лучшая политика в делах, не так ли?

Он вытащил из внутреннего кармана пиджака сложенную газету:

— Нужное место отмечено, вы сразу увидите.

Такое издание еще ни разу не попадало мне в руки. Собственно, заглавной страницы не было, только по мелкому шрифту внизу можно было определить название, что-то вроде «Народной ночи». А статья и правда оказалась обведена жирной красной чертой. Даже не статья, просто пара абзацев из колонки криминальной хроники.

«Как сообщил источник из полицейского управления, следы пребывания людей на судне «Мариса» частично идентифицированы, и удалось установить, что многие из них совпадают с биометрическими матрицами лиц, пропавших без вести за последние полгода. Однако поскольку этот факт был установлен уже при возвращении судна в порт, для открытия уголовного дела нет никаких оснований, кроме того, «Мариса» успела поменять владельца. Несмотря на подозрения, что это очередная подставная компания небезызвестного сеньора Соузы, прямых доказательств сговора не найдено и…»

— Ей придется пожертвовать, да, — чмокнули рядом с моим ухом. — Этой девочкой. Но корабль был так себе. Плохонький. Только и годился, что для перевозки скота.

Я аккуратно сложил газету и вернул в потные ладони собеседника.

— Теперь вы знаете обо мне все, что нужно, сеньор Дюпон.

О да. И даже больше, чем хотел бы.

— Это ваше предложение?

— Весьма перспективное, как вы поняли.

Заниматься контрабандой и чем-нибудь еще. Импорт-экспорт, говорите? Ну-ну.

— Почему вы пришли с ним ко мне?

Альберто Соуза снова улыбнулся. Вполне дружелюбно.

— У вас есть влияние, сеньор. Оно не настолько значительно, чтобы пользоваться им напрямую, но в таком бизнесе, как мой, удобнее и безопаснее идти в обход. Если вы пожелаете, ваше имя вовсе не будет нигде упоминаться. Ни в одном официальном документе. Мне достаточно будет знать, что вы…

Я посмотрел на ковровую дорожку, сползающую по ступенькам.

— Как давно вас последний раз спускали с лестницы, сеньор Соуза?

Он понял все сразу и предельно ясно, но не замедлил, а почему-то наоборот ускорил ход событий.

— Сколько гордости… Силы… Отваги… Так мог бы говорить настоящий принц. Но вы ведь не принц, верно? И никогда им не станете.

— Это вас не касается.

— Увы, увы! А ведь так печально смотреть на прекрасного молодого человека, по неопытности губящего свою жизнь.

— Я загублю ее, если отвечу вам согласием.

— Как знать, как знать… — Он и в самом деле подошел к краю лестницы, словно дразня меня. — Ваш отчим не питает к вам добрых чувств, так стоит ли защищать его благополучие? Подумайте, сеньор Дюпон. Рано или поздно вам придется уйти из сенаторского дома. Как вы желаете это сделать? С достоинством и сладостью отмщения в сердце, или поджав хвост?

Он много знал обо мне. О моих чувствах. Слишком много. И показывал, что не собирается их щадить, получая при этом свое удовольствие.

— А еще можно уйти с позором. Уйти, ославленным на весь свет. Мы ведь с вами понимаем, что купленные свидетельства всегда оставляют за собой грязные следы, по которым легко можно добраться до истины.

В первый миг, едва стало понятно, о чем идет речь, меня накрыло паникой и захотелось бежать. Куда угодно. Сломя голову. Прочь и подальше. Но волна прибоя схлынула, не успев намочить даже туфли.

Итак, он знает? Пусть. Добавим еще пару фактов. В довесок.

— Мой отец умер раньше срока, потому что был плохим человеком. А вы как раз следуете его дорогой.

Соуза посмотрел на меня. Безо всякого выражения.

— Я не буду принимать ваши слова за угрозу. Пока не буду. Вы кажетесь умным человеком, сеньор Дюпон, даже несмотря на вашу юношескую дерзость. И вы, разумеется, понимаете, что в скором времени не сможете получить ни малейшего снисхождения за совершенный проступок, а на покупку нового защитника у вас попросту нет денег… Но вы все равно мне нравитесь. Напоминаете мне мои молодые годы.

Вот только кому, стало быть, я могу понравиться? Преступнику? Потому что он видит во мне самого себя?

— Понимаю, вам нужно подумать. И буду ждать ответа с нетерпением!

Он спустился по ступенькам, ни разу не обернувшись.

— До встречи, сеньор Дюпон!

Ворон ворону глаз не выклюет, да? И еще имел наглость помахать шляпой с порога. Уверен в себе на все сто. И, что самое гнусное, уверен во мне. Как и моя собственная мать.

— Чем недомогаешь на этот раз?

Естественно, никакой разобранной постели, даже пеньюара: полный макияж, прическа, уложенная волосок к волоску, костюм без единой складочки. Непохоже на женщину, плохо себя чувствующую, правда?

— Франсуа, в твоем возрасте уже не следует так врываться в комнату к…

— К любимой мамочке? Ничего, переживешь. Недолго ведь осталось, да?

— О чем ты говоришь?

А пальцы, сплетенные замком на талии, даже не вздрогнули.

— Ты ведь знала, кто пришел? Знала? И поэтому сбежала от разговора?

— Разве разговор касался меня?

— Думаю, ты догадывалась, чего именно он коснется.

Промолчала, кротко переведя взгляд на стену.

— А может, это и вовсе была твоя идея, а? Нашла мне занятие по вкусу?

— Я не понимаю, чем вызвана твоя горячность.

— Считаешь, мне самое место среди таких, как Соуза?

Ни капли раскаяния, сомнения, обиды. Вообще никаких чувств во взгляде.

— Странно, что ты не убрала меня подальше давным-давно, сразу, как родила сенатору наследника. Я же чудовище, да? Монстр, способный на все, что угодно?

— Франсуа, разговор в таком тоне не имеет смысла. Продолжим после, когда ты успокоишься.

— Успокоюсь?! Да ты хоть понимаешь… Если я узнаю, что ты и в самом деле позволила этому мерзавцу подойти ко мне, чтобы… А я узнаю, если соглашусь. Обязательно узнаю! Что тогда будешь делать?

На меня все-таки посмотрели. Но лучше бы не делали этого, потому что в светло-синих глазах матери я увидел примерно то же выражение, с которым смотрят на всякую природную пакость. На гусениц, пауков, слизней… Плесень, наконец. На то, что обычно топчут ногами.

* * *

Пожалуй, впервые в жизни я ждал возвращения сенатора с такой… С таким нетерпением. И с ужасающим воображение страхом.

Я не боялся терять. После разговора с матерью уже не боялся практически ничего материального. Но быть настолько легко принятым за кого-то другого… Это же не я! Ну посмотрите внимательнее, напрягитесь хоть раз в жизни!

Ну как? Видите? Убедились?

Что-то не верится.

Соуза шикарен со своим предложением. Потрясающ. Прям, доходчив и убедителен. А ты не подумала, мама, что если бы твой сын и вправду был тем человеком, к кому сегодня приходил неопрятно-неприятный сеньор, никаких колебаний не…

Я бы просто согласился. Может быть, лениво и снисходительно. Может быть, с искренним пылом: смотря какие эмоции предпочитал несостоявшийся компаньон. Ты ведь почти толкнула меня к нему в объятия. Хотела избавиться? Для этого есть куча способов. В конце концов, в твоих силах было сдать меня в военное училище или другое закрытое заведение, где из моей головы выбили бы вместе с мозгами все остальное. Но нет, держала при себе, старательно поддерживая приманку в капкане свежей до последнего мгновения.

Зачем?

Я был тебе нужен? Вряд ли. За все прошедшие годы ты ни разу не показала заинтересованности хоть в чем-то, связанном со мной. Боялась отпускать из-под присмотра? Уже ближе к истине. Но то, с каким облегчением ты бросила меня в пасть этому хищнику…

Ты откупалась от него, да? Неужели где-то в далеком прошлом твой путь пересекся с тропой сеньора Альберто? Вы знали друг друга, сомнений нет. По крайней мере, ты знала, что собой представляет внезапный гость. И я даже думать не хочу о том, при каких обстоятельствах тебе стали известны подробности его жизни и деятельности!

Дурно пахнет, мама. Неужели не чувствуешь?

Звуки за дверью. Шаги? Значит, сенатор приехал: из окна апартаментов Элены-Луизы площадка перед парадным входом видна лучше, чем с моей стороны дома.

Щелчок старомодного замка. Бледное лицо, опустевшие от переживаний глаза. Рефлекторное движение назад, едва наши взгляды встречаются.

— Я не буду говорить ему о тебе.

Все-таки стоит переступить через порог и прикрыть створки за спиной. Пусть дом порой кажется безлюдным, но в нем слишком много ушей, жадных до чужих секретов.

— Но мне нужно с ним поговорить.

Она молчит, дыша отрывисто и отчаянно.

— Я даже не стану упоминать про Соузу. Незачем.

Ее взгляд совсем останавливается.

— Но ты не оставила мне выбора. Понимаешь? Мне нужна помощь. И я надеюсь, сенатор еще раз окажется щедрым. Всего лишь еще один раз.

Губы, сжатые, как тиски. Неужели даже теперь не перекинемся парой слов, мама? По-родственному, а?

— Я всего лишь поговорю. Если ты продолжишь молчать.

— Я должна поприветствовать супруга.

— Конечно.

Делаю шаг в сторону, освобождая проход к двери. Мамины пальцы невесомо хлопают по щекам в попытке заполучить естественный румянец. Возможно, ей это удается: я уже не вижу ничего, кроме идеально прямой спины удаляющейся фигуры. А потом остается только ждать, веря в…

Она не могла воспользоваться коммуникатором. Не стала бы, ни за что на свете. Все звонки на номера сенатора, личные и общественные, записываются, но, самое главное, прослушиваются службой безопасности, а мама всего однажды решилась посвятить кого-то третьего в тайну для двоих. И этот кто-то давно уже мертв.

Конечно, именно сейчас, пока сын оставался наверху, у нее были все шансы поставить мужа в известность относительно… Чего угодно в моем исполнении. Но, спускаясь по лестнице, я увидел лишь хорошо отрепетированную улыбку на все еще напряженно сжатых губах.

— Дорогой, кажется, у Франсуа есть к тебе вопрос. Или несколько?

Как мы невинны и заботливы… Смотреть тошно.

— Я немного занят сегодняшним вечером.

— Даже минутки не найдется?

Сенатор задумчиво провел кончиками пальцев по усам.

— А впрочем… Можешь поехать со мной. Тебе будет полезно поприсутствовать: может быть, определишься с выбором.

— Что-то официальное?

Он улыбнулся:

— Нет. Но как ты понимаешь, любая встреча людей, занимающих определенное положение в обществе…

Ясно. Взрослые дяди планируют отдохнуть от жен и детей, а заодно договориться о том, как делить очередные прибыли. Не самая подходящая обстановка для разговора на нужную мне тему, но пусть хоть такая будет. Время лучше не тянуть.

— Форма одежды?

— Ничего особенного. Выбери на свой вкус.

Тем лучше. Видимо, планируется что-то совсем свободное.

Кроткий мамин взгляд снизу вверх:

— Тебя ждать к ужину?

Нежный поцелуй в краешек рта:

— Нет, дорогая. Я задержусь, ужинай без меня.

* * *

Сборы для выхода в свет никогда не занимали у меня много времени. Поначалу я искренне считал, что насколько бы странно ни выглядел, как возможный наследник сенатора, буду принят везде и всегда одинаково уважительно. Потом же, когда шансы на усыновление начали стремительно таять, заботиться о соблюдении приличий и неписаных правил стало и вовсе бессмысленно.

Неформальная встреча? Значит, будут блейзеры всех цветов радуги. И чтобы выделиться на фоне всех этих колибри, стоит одеть что-то более суровое. Например, кожаный пиджак. Конечно, из искусственной кожи. И непременно на футболку, которая плотно обтянет торс. Мне ведь нечего скрывать, да? Особенно намерения.

— Устроишься впереди, хорошо? Я должен сделать пару звонков.

Ага, сенатор предпочел классический темно-синий. Будет все-таки заниматься делами? Отлично.

— Без проблем.

Сидеть рядом с шофером не так уж плохо: дорогу видно лучше. Хотя я, конечно, предпочел бы покончить с делами в салоне лимузина. С другой стороны, эта своеобразная «отставка» может говорить как раз о… Или я опять придумываю лишнее?

У каждого из телохранителей сенатора свой стиль вождения. Даже удивительно, как они ухитряются сохранять индивидуальный почерк на одном и том же вариаторе. Вот Петер, к примеру, водит так же, как и выглядит: мощно, но невыносимо флегматично. И его лицо, будто сложенное из кубиков, никогда не выражает ни единой мысли. А взгляд напоминает рептилию: сосредоточенный, неподвижный и непонятный. Зато присутствие рядом не ощущается, и можно совершенно спокойно думать о своем. Если получается.

Пальцы нащупали овал медальона под тканью на груди. Может, вытянуть его наружу? Нет, не буду. Это личное. Достаточно того, что видно цепочку. Совсем задарили меня … До срока. Говорят, плохая примета — праздновать день рождения заранее. А дарить подарки? Плохо это или хорошо?

Хэнк отмучался с совершеннолетием раньше. Еще в начале лета. И в который раз отказался хоть что-то принимать от меня. Такой у нас был уговор: тратить только собственные средства. Ну ничего, скоро я тоже смогу быть по-настоящему щедрым. Если улажу и налажу, а не налажаю. Пока-то в моем распоряжении только карта на предъявителя, с того счета, куда раз в неделю переводятся «карманные». С другой стороны, и трат особых нет: живу на всем готовом. Зачем деньги, спрашивается? Всегда можно отправить чеки банковскому управляющему.

Но что же мне сказать сенатору? Как подобрать слова? Просить? Может быть, умолять? Нет, это выглядело бы подозрительно. И позорно. Разговаривать на равных тоже не получится: мне нечего предложить, кроме верности и преданности, а такого добра у Джозефа Линкольна хватает и без меня. Не удивлюсь, если к офису каждый день длинные очереди выстраиваются.

Попробовать надавить на жалость? Глупо. Намекнуть на семейные ценности? Пустой звук. Из всего разнообразия способов остается только запугивание, однако оно… Как ни крути, а от признания в грехах прошлого больше всех проиграю я.

Что же получается? Нам и поговорить будет не о чем?

— Приехали.

О, так скоро? Да, до «Каса Конференсия» от дома всего ничего пути, это ведь первая треть вилла Лимбо. Почти пограничная территория, невидимая, но неприступная для тех, кому не повезло. Пока или уже.

За высокой оградой, стилизованной под стены настоящего дома, прячется все, что только можно пожелать душой и телом. И примерно каждый месяц меняется гамма интерьера. Стиль — реже. Здесь, на серединном Юге, все больше консерваторы, чем революционеры: дурачится только тот, кому напекло голову.

— Напитки, сеньор?

Не успел выйти из машины, официанты уже атакуют. В принципе, можно было остаться сидеть, опустив стекло, и тот же самый бокал оказался бы у меня в руках ни минутой позже.

— Надеюсь, скучать не будешь?

А если бы я ответил: «Буду»? Что-то изменилось бы? Сенатор стряхнул бы с себя группу немолодых и нарочито скромно одетых негоциантов?

— Думаю, найду себе какое-нибудь занятие.

— Мы обязательно поговорим. Чуть позже. А пока… Развлекайся!

Собственно, больше ничего не остается, как медленно направиться по аллее к сияющему огнями дому. Мимо оживленно беседующих людей. Они знают меня, я знаю большинство из них, но сегодня мы делаем вид, что незнакомы. Взаимно и старательно.

— Фрэнк! Какими судьбами?

— Да вот, за сенатором увязался.

Не ожидал его встретить. Хотя, все правильно: где же еще находиться взрослому мальчику, получившему право подписывать документы?

— Это здорово!

— Что именно?

— Ну, что ты здесь. Хоть будет, с кем поговорить.

— Думаю, тут и без меня…

Хэнк смешно хмурится:

— Без меня — тоже, поверь. Все эти сборища чертовски скучны, начиная со второго раза.

— А какой у тебя сейчас?

— Третий!

Он хлопает меня по плечу, заодно убирая с дороги какой-то очередной немногочисленной, увлеченной разговором компании.

— Ну их, к богу в рай… Я знаю одно местечко в здешнем саду, оттуда открывается самый чудесный вид на свете!

Хэнк не обманул: о долгой прогулке по зеленому лабиринту жалеть не пришлось.

— Нравится?

Загорелые стройные тела, резвящиеся в светлой лазури бассейна. Оголенные в рамках приличий, конечно же.

— Ну хоть кто-нибудь?

Откровенно говоря, что купальщицы, что девицы с подносами: фигурки, отличающиеся друг от друга только цветом напитков в бокалах. Все на одно лицо.

— Кстати, если тебе это кажется важным: они не продаются. От подарка, да, не откажутся, но подарок — не обязательное требование. Так что если вдруг захочешь устроить торжественное открытие спальни в своем новом доме…

— Уверен, что кто-то из них может захотеть? Они красавицы, но не дуры же, если получили приглашение сюда. А с меня взять нечего, ты же знаешь.

— Зато они не знают, — заговорщицки шепнул Хэнк. — Вон, взгляни! Кажется, ты ей приглянулся.

— Которой?

В указанном направлении девушек виднелось много, и увлечены они были скорее собой и друг другом, чем возможными кавалерами. Хотя одна время от времени и впрямь поворачивала голову, чтобы стрельнуть в меня взглядом.

— Хороша?

Я глотнул вина. Сухое, чтоб его!

— Для меня? Недостаточно.

— Кто же тебе нужен?

А и правда, кто?

— Она должна быть особенной.

— Похожей на… — начал было фантазировать Хэнк, но я его оборвал:

— Ни на кого не похожей. Единственной на свете.

— Хм. Полюбить, так королеву, проиграть, так миллион?

— Можешь смеяться, если хочешь.

— Да нет, не хочу.

Он тоже слегка приложился к бокалу, продолжая разглядывать купальщиц, фигуры которых в опускающихся сумерках начинали блестеть все заманчивее. А поскольку юные грешницы манят начинающих святых особенно сильно…

— Только не старайся осчастливить кого-то из них, ладно? — попросил я.

— Почему бы и нет?

Тщательно ухоженные тела, кукольные мордашки, подрисованные до полного совершенства, грация детей природы и алчный огонек в глазах. Они не жертвы. Они — охотницы.

— Не оценят твои старания.

— Ты сегодня совсем злой, Фрэнк.

— Разве? — Я поставил бокал на поднос отирающейся вокруг нас официантки. — Посмотри внимательнее. Каждая из них прекрасно понимает, что приписана к Вилла Лимбо. Рассчитывать на счастливый случай и благодушно настроенного богача, который заберет бедняжку с собой, к горным вершинам другого мира? Да они бы рассмеялись тебе в лицо, если бы не тешили себя надеждой урвать хотя бы кусок от твоего пирога! Но нет, будут покорно сносить все, от шуток до оскорблений, послушно улыбаясь. Им не нужна другая судьба. Никому здесь другая судьба не нужна.

— А как насчет тебя?

— Я — с обратной стороны.

Только теперь уже непонятно, с какой именно. Сенатор ведь может и отказаться помочь. Или не проявить достаточно заинтересованности, что, впрочем, одно и то же.

— И тебе никогда не хотелось шагнуть…

— В грязь?

Я там уже был. Недолгое время, но мне успело не понравиться.

Плохо, когда тебя считают безгласной вещью. Но когда тебя вообще не замечают, еще хуже. «Иди погуляй, мальчик, пока мы с твоей мамой… побеседуем». Я обычно не соглашался, хотя это было намного больнее, чем слушать гомон толпы и притворяться, будто ничего не происходит. А она знала, что я рядом. Мама. И мне казалось, что моя близость успокаивает ее. Все-таки успокаивает, хотя и немного пугает тоже. Наверное, чувствовать, что в нескольких футах от тебя находится человечек, способный на все — не самое дурное ощущение на свете. Я бы хотел попробовать, по крайней мере. Даже если бы боялся этого больше смерти.

— Они такие же люди, как мы, Фрэнк. Они любят и ненавидят, создают семьи, работают… Почему ты отказываешь им в человечности?

— Я? Им отказал кто-то другой. Кто-то там, наверху.

— Подумай, Он ведь слышит тебя.

— А я не против. Пусть слушает. Разве я произнес хоть слово лжи, Господи? Если так, покарай меня, сделай милость!

— Фрэнк!

Он схватил меня за рукав и потянул подальше от аллеи, в золотистые сумерки садовых фонарей. Туда, где любопытным глазам труднее что-нибудь рассмотреть.

— Да что с тобой такое?!

Рассказать? Открыть невинному агнцу глаза на то, что дьявол оказался расторопнее своего извечного противника? От него-то предложение уже поступило, а небо по-прежнему надменно молчит.

— Сеньор. — Громада Петера выросла у меня за спиной, бесшумно и угрожающе. — Сенатор просил передать, что вынужден срочно уехать. Но вы можете оставаться здесь, сколько изволите. Так он сказал. Когда пожелаете отправиться домой, позовите меня.

Доложил, не испытывая ни единой эмоции, и за два шага растаял в темноте. Как будто его и не было. Как будто не было…

И не будет?

— Эй, ты! — крикнул я в сторону смутной фигуры в кружевном фартучке. — Неси сюда все, что есть!

«Всего» оказалось немного: пятерка бокалов, из которых один был уже явно кем-то почат.

— А теперь убирайся! И подальше!

Она резво шмыгнула в тень, услужливая, как и прочие.

— Ты собираешься напиться? — осторожно поинтересовался Хэнк.

— Чем? Этим? Утолить жажду и то не хватит. Не бойся.

— Не могу. Ты любишь иногда вспылить, но сегодня… Что за бес в тебя вселился?

Если бы! Тогда жить стало бы во сто крат проще. К примеру, я бы прямо сказал маме, чего хочу, и постарался, чтобы она поняла мое желание. До последней буквы. А потом послушно исполнила.

Я должен был успеть. Но похоже, безнадежно опоздал.

Почему сенатор скоропостижно уехал? Срочные дела? Как бы не так! Скорее всего, просто сбежал. Она ведь могла ему что-то шепнуть тогда. Или позже, провожая. И вряд ли упустила свой шанс, в отличие от меня. Даже если я помчусь домой сейчас, не смогу угнаться. Приду на порог, где меня уже будет ждать…

А с чего я, собственно, взял, что вообще смогу вернуться домой? Петеру ведь не слишком подходит роль шофера. Что, если я сяду в машину, но выйти из нее уже не получится?

Выпитое залпом вино обожгло горло, и рука сама потянулась за следующим бокалом.

— Если хочешь таким путем набраться смелости, лучше остановиться сейчас, — посоветовал Хэнк, с недоумением глядя на меня. — Дальше будет только хуже.

Очень правильно сказано. Дальше точно нет ничего хорошего. И самого «дальше» тоже не предвидится.

— Отдай поднос.

— Кому? Девчонка уже ушла.

— Мне отдай.

Опьянение все еще не приходило. Наверное, я слишком многого хотел. Всегда хотел слишком многого.

— Еще один глоток не повредит…

— Сказал же, отдай!

Вино плеснулось через край, заблестело на траве каплями, похожими на слезы. В попытке удержать и бокал, и поднос, я не справился с обоими: хрусталь полетел в кусты, серебряная пластина сверкнула начищенным боком перед глазами, окончательно освобождаясь от посуды.

— Ну вот, такой вечер испортил!

— Тебе хватит. Правда, не надо больше пить, Фрэнк.

А что надо делать? Окунуться в тот бассейн с курочками? Вернуться на главный двор? Искать собеседников явно не буду. Я был согласен только на сенатора. И ни дюймом меньше!

— Если тебе надо выговориться, ты же знаешь, что я…

Всегда готов? Знаю. И надеюсь, не потому, что получаешь от этого извращенное удовольствие.

— Если это в моих силах, я сделаю все, что смогу.

Вот почему он такой? Потому что сил много. Легко быть добрым, когда ты сильный. А когда рассыпаешься на кусочки…

В саду от меня вряд ли станут избавляться, хоть место и удобное. Но если все же станут, лучше держать Хэнка подальше.

— Мне надо побыть одному.

— Я не уйду. Иначе ты наделаешь глупостей.

Можно подумать, чье-то общество меня от этого остановит! И потом, все попытки поступать умно закончились крахом. Надо было с самого начала не раздумывать долго, а идти напролом. Хотя бы через кусты.

— Ты куда?

В тишину. Ее трудно найти в тенях между проплешинами освещенных полянок, но она должна где-то быть. Обязательно.

— Да стой ты!

Из-под ног кто-то разбегается. Должно быть, вездесущие игуаны. Шелестят травой, сволочи.

— Собираешься уткнуться носом в ограду?

Что? А он снова прав: до каменной кладки осталось с десяток футов.

— Здесь тебе больше нравится?

Да если приглядеться, не особенно. Все то же самое. И даже тут нет покоя и одиночества. Кто-то уже облюбовал себе сумеречно-темный уголок.

— Эй, сеньор! Не хотели бы вы…

— Снова скажешь убираться?

Это явно не мужчина. Слишком высокий голосок, хотя и хриплый, как будто его обладательница задыхается.

Но почему «снова»?

— Я всего лишь прошу уйти.

— Подальше? — сквозь глухой хрип прорывается язвительность.

— Куда пожелаете.

— А зачем уходить?

— Вы мне мешаете.

— Мешаю?

Она чуть выдвинулась вперед, но не стала от этого намного различимее. Невысокая. Щуплая. Одета во что-то темное и бесформенное. В бейсболке, надвинутой на самый лоб. Могла бы сойти за парня, если бы не открыла рот.

— Надо же, я мешаю сеньору… А мир вокруг? Он не мешает?

Маленькая нахалка!

— Это место мне подходит, а ты — нет. Уйди, прошу по-хорошему.

— Фрэнк, да брось ты ее… Сад большой, на всех хватит.

Может и большой, но я пришел именно сюда. Ноги принесли. А дальше идти почему-то не хотят. И позволить, чтобы хоть кто-то увидел сейчас эту мою слабость… Ни за что!

— Уйдите, сеньорита. Я пока еще прошу, слышите?

— А что будет потом?

Я взглядом оценил высоту ограды. Мысленно взвесил спорщицу в руке.

— Потом ты полетишь за забор. Ласточкой.

— Думаешь, хватит силенок?

Попыток подойти ближе она не делала. Наверное, кое-что все-таки соображала. Но и удаляться не спешила, значит… Имела цель.

— Я позову охрану.

— Ой-ой-ой, вы только послушайте, как сеньор заговорил! Только что грозился свои белые ручки замарать, а уже глянь: передумал!

Как она пробралась сюда? Должно быть, с прислугой. Наглая. Самоуверенная. Явно с козырями в рукаве, если так себя ведет.

— Ты хоть знаешь, кто я?

— Как же не знать! Почти что принц.

Вот именно. Почти что. Но похоже, с ее стороны непреодолимая для меня стена выглядит не выше ступеньки. Впрочем, так и лучше.

— Признаешь мою власть?

Она ответила не сразу. Задержалась. И прежде, чем снова отпустить какую-нибудь колкость, смачно сплюнула на траву.

— Королевская власть признана Господом, а с Ним и всеми прочими. Власть истинного правителя… Но разве в твоих жилах течет избранная кровь?

Кровь двух шлюх, вот что течет во мне. И папочка, в отличие от мамочки, торговал своим телом вполне официально. Кстати, не менее прибыльно.

— Ты и такие, как ты, пришли сюда вслед за нами. И долго смотрели, как мы убиваем друг друга, борясь за жизнь… А потом предложили уцелевшим свою милость. Свою щедрую помощь! И даже не потребовали называть вас королями.

Рассказывает главу из учебника истории? В утвержденной правительствами всех стран мира версии эти события выглядят несколько иначе. Но я читал нередактированные материалы. В личной библиотеке сенатора. И что бы сейчас ни говорила странная психованная девица, она… Недалека от истины.

— Вы позволили нам жить. Вы даже построили для нас наш собственный город… Но кроме него не оставили ничего. Ничего! Ни крошки от остального мира!

А я-то здесь причем? У меня самого вот-вот тоже ни хрена не останется.

— Мы не существуем для тех, кто живет за границами Низины. О нас никто не знает. И знать не хочет!

А ведь я мог бы изменить эту ситуацию. Если бы стал сенатором, к примеру. Но вот же смех-то! Страстная воительница за права обездоленных обращает свою пылкую речь к тому, кто…

— Я тебе помочь не могу. И никому из вас.

— Да! Это все, что вы говорите! Это все, что вы обычно говорите! А еще предлагаете нам самим заботиться о своем будущем… Кормя с одной руки, другой отнимаете последнюю надежду!

— Ничем не могу помочь.

Несколько слов вежливого, равнодушного отказа. Обычно их не слышат, вот и девица осталась глухой. Хотя даже если бы я заорал во всю мочь, не помогло бы: она упивалась звуками собственных чувств.

— Там, в соборе, ты казался ангелом, вознесенным надо всеми… Прекрасным ангелом. Но стоило всего лишь подойти поближе, чтобы увидеть, как чудовищна твоя душа!

Да у меня и тело не отстает. Руки в крови же. В крови собственного отца. Ее было немного, кстати. Так мало, что я подошел и дотронулся до раны. А потом давил, пока на рубашке не расцвел багровый пион.

— Ты схож с ангелом лишь в одном: и тебе, и ему нет никакого дела до людей. До мира, в муках корчащегося внизу. Но что, если и миру не останется до тебя никакого дела?

С каждой минутой она говорила все увереннее. Все сильнее и тверже. Словно сумбур, царящий в ее голове, внезапно стал выстраиваться в одну, совершенно прямую линию.

— Он наберет полную грудь воздуха, а потом выдохнет… Вместе с памятью о тебе.

О ком это сказано? О мире? Разве он вообще хоть чем-то дышит?

— Тебя забудут все и навсегда. Те, кто видел тебя, и те, кто только слышал твое имя.

— Лично я не собираюсь забывать Фрэнка, — знакомая ладонь легла мне на плечо.

— Забудут, забудут, забудут…

Разборчивые слова слились в одно целое, похожее то ли на вой, то ли на стон.

— Все забудут…

— Она явно не в порядке, — шепнул Хэнк.

— Вижу. Что предлагаешь?

— Уйти было бы лучше всего.

— Да, пожалуй. Тогда…

Я уже собирался шагнуть, неважно куда — вперед, назад, в сторону, но земля под ногами вдруг закачалась. Пошла волнами. Вернее, мелкой рябью.

— Это еще что за…

Внутри тоже возникла рябь. Дрожь в каждой клеточке тела, причем не желающая сидеть на месте, а целенаправленно и бодро сдвигающаяся… Многие верят, что именно в этой части человеческой плоти облюбовала себе пристанище душа. Не там, где сердце. Поближе к середине груди. И пониже. Дрожь маршировала именно туда, на ходу ускоряясь. Но она же не сможет вся уместиться в… А если сможет, меня попросту разорвет на части.

— Забудут!

Девичий голос, внезапно обретший тяжесть камня, ударил в меня как раз вовремя. За мгновение до столкновения дрожинок. Ударил и разметал их легионы. Во все стороны. Наружу.

Больше всего то, что случилось потом, походило на стоячую волну, которой нас обычно пугают теленовости с ближнего края мира. Только эта была прозрачной, как стекло, и на месте простояла недолго: качнулась и поползла прочь. От меня.

Картинку она все-таки искажала. По мере продвижения. Но практически сразу все возвращалось обратно, к привычному виду. Вот и контуры девицы, через которую странное марево прошло тоже, сначала словно бы чуть расплылись, совсем смешивая незнакомку с темнотой, а потом…

А потом я вдруг прочувствовал вес Хэнка. Всем плечом. И услышал растерянное:

— Странно… Вроде выпил совсем немного, а на ногах стоять не могу.

Я машинально посмотрел вниз, пригляделся и честно сообщил о результатах наблюдения:

— Это потому что у тебя одна нога короче другой.

«Да-да, леди и джентльмены, какой бы чудовищной и невообразимой ни представлялась вам изложенная идея, не спешите давать свой ответ немедленно! Именно поэтому голосование по проекту назначено на столь отдаленную дату: нельзя торопливо и бездумно отказываться от того, что, возможно, станет новой, знаменательной и, не побоюсь этого слова, замечательной вехой в истории развития человеческой цивилизации.

Оно уже внутри нас, будущее. Неотвратимое и непреклонное. Каждый человек на планете… О, простите, за исключением незначительных групп, не прошедших вакцинацию в силу различных непреодолимых причин. Да, я помню о их существовании, господин представитель. Но при всем моем уважении, права вето они лишены. Да, я учту это в своем выступлении, не беспокойтесь. Итак… Надеялись сбить меня с волны? Шучу, шучу.

Вспомните, как обстоит дело с идентификацией личности в настоящее время. Из рук вон плохо. При современном развитии технологий репродуцирования тканей полагаться на отпечатки пальцев, сетчатку глаза или анализ внутренних жидкостей довольно неблагоразумно. Не говоря уже об изображении в документах. Стоит слегка изменить прическу, даже не цвет волос, и любой человек, а особенно женщина преображается до неузнаваемости. Отсюда и возникают ограничения, которые не устраивают прежде всего активных, творческих членов общества.

Подумайте, насколько упростится ситуация, если будет введена система идентификации по биомагнитной матрице, в просторечии именуемой «Молли». Исчезнет проблема визуального наблюдения — на тех объектах и в тех местах, где оно жизненно необходимо. Никто не станет воровать чужие удостоверения личности, потому что они попросту перестанут существовать. А наши прекрасные дамы получат возможность меняться так, как того пожелают, хоть ежечасно!

Да, я отдаю себе отчет в том, что и у этой технологии могут возникнуть проблемы в применении. Но как уверяют эксперты… Страницы с двухсотой по двести семидесятую, взгляните, пожалуйста. Риск минимален. Особенно в сравнении с традиционными способами.

Что вы говорите? Наступает эпоха тотальной слежки? Отнюдь. Экранировать сигнал магнитного радара не так уж и сложно. И разумеется, в ваше личное пространство никто не станет вторгаться. Но общественные места должны быть открыты для всех и потому безопасны, а общественные службы смогут избавиться от многих бюрократических операций в своей деятельности.

К тому же, господа… Время перемен и в самом деле пришло. Мир не спрашивал нашего мнения. И судя по всему, никогда не станет спрашивать. Может быть потому, что мы слишком редко приходим к единогласию в таких важных вопросах?

(Из стенограммы выступления на заседании Конгресса ООН сэра Кеннета Фицпатрика, председателя комиссии по правам человека)

* * *

— Охрана!

Я не ошибся. Покушение состоялось. Не угадал только, с какой стороны последует удар. Мне почему-то думалось, что семья воспользуется «домашними» средствами, а вместо того специалиста пригласили со стороны.

— Охрана!

Нет, так они шаги точно не ускорят.

— На помощь!

Кто смог бы заподозрить убийцу в этом тщедушном создании? А кстати… Где оно?

Кусты на месте. Примятая трава перед ними — тоже. Но мутный силуэт исчез, как будто его и не существовало. Надо было срываться с места сразу же, как мир прекратил мерцать, тогда у меня оставался бы приличный шанс догнать злоумы…

И я бы бросился за ним? Рисковал бы жизнью, которую сейчас сохранил только каким-то чудом?

— Да хоть кто-нибудь меня слышит?!

Плечу заметно полегчало: должно быть, Хэнк смог восстановить равновесие без поддержки. Или…

— Эй!

Нет, колени все-таки подкосились. Осел вниз. Наверное, основной удар пришелся на моего друга, и получается, что он закрыл меня собой. Защитил от… А что это вообще было?

— Ты ранен?

Его ладони зарыты в траву. Свет здесь плохой, не то что вблизи главных аллей, но даже в рассеянных сумерках заметны свежие пятна на прежде безукоризненной белой рубашке. Темные.

Неужели кровь?!

Нет. Пальцы чувствуют влагу, но больше похоже на пот или что-то в этом роде. Вот только разве кто-то потеет жидкостью цвета карамели?

— Хэнк, я должен знать, что с…

— Кто здесь кричал?

Ага, вот и охрана. Как всегда, запоздавшая к раздаче.

— Я кричал. Вы хорошо следите за периметром?

— Сеньор?

Конечно, кому же понравится, когда сомневаются в его профессиональной пригодности? Теперь этот парень запишет меня в личные враги. На крайний случай, в недруги. Но мне все равно, что вдруг подумает какой-то цепной пес.

— Девица. Невысокая, щуплая. Одета, как побирушка. Она не могла просто так выйти за ворота. Возможно, вовсе не выходила с территории.

— И что же с ней не так?

Ну ты еще скрести руки на груди! Не слишком ли много важности для человека в униформе?

— Она только что совершила покушение.

На меня смотрят безразлично и одновременно торжествующе, а потом медленно, смакуя каждое слово, спрашивают:

— И на кого же, сеньор?

Что он себе позволяет? Пользуется тем, что рядом больше никого нет? Зря. Отсутствие свидетелей не помешает мне добиться любого дисциплинарного взыскания. Вплоть до увольнения. Достаточно будет одного только слова. Но раз уж сейчас перевес сил не в мою пользу… Продолжим бессмысленные переговоры. В ожидании лучшего.

— На меня и моего друга.

— Сдается мне, на вас обоих покушалась вовсе не девица, а лишняя пара бокалов. И ваш приятель, в отличии от вас, не пытается это скрывать.

— Ему нужен врач. Срочно!

— Ну да, ну да…

Плюнуть и отправиться на поиски самому? Нет. Хэнка нельзя оставлять вместе с…

— Что тут стряслось?

Ну наконец-то!

— Петер, где тебя носило так долго?

Меланхоличная незыблемость черт сменилась ничуть не более подвижной, но явной угрозой. Не значит ли это, что мое первое предположение насчет исполнителя тоже недалеко ушло от истины? И сейчас, когда он увидел, что попытка не удалась, можно предположить…

Да какая разница?! Важнее совсем другое.

— Хэнку нужна помощь. И чем скорее, тем лучше!

— Какому еще Хэнку?

Он наклонился, словно пробуя заглянуть моему другу в лицо, потом поднял взгляд на меня.

— И собственно, откуда вы знаете, как меня зовут?

Я мог поверить в спектакль, разыгранный кем угодно, но не вечно невозмутимым и по-настоящему далеким от мирских развлечений телохранителем. Должно было случиться светопреставление, чтобы Петер Фойг вдруг поддался искушению пошутить. Тем более, над собственным хозяином. Ну, почти хозяином.

— Петер, хватит дурить. Ему на самом деле нужна помощь.

— Кому?

Он выпрямился и теперь смотрел сверху вниз, что при росте в два с лишним метра было не так уж и сложно делать. Даже рядом со мной.

— Алехандро. Или его ты тоже вдруг не узнал?

— Тоже?

Петер повторил это слово с хорошо ощутимым значением. Примерно так должен звучать, наверное, предупредительный выстрел.

— Сенатор и так не похвалит тебя. Сам знаешь, за что. Хочешь усугубить ситуацию?

Короткий жест рукой, и понятливый охранник отступил в темноту. Достаточно далеко, чтобы не слышать или делать вид, что не слышит наш разговор.

— Какое отношение вы имеете к сеньору Линкольну?

Ну вот, уже даже чужих ушей рядом не осталось, а он все еще продолжает упорствовать в своем… Заблуждении? Упрямстве? Нелепом чувстве юмора?

— Петер. Это не смешно. Мне плевать, какой у тебя приказ на мой счет, но это не значит, что кто-то еще должен пострадать. Согласен?

— Вы что-то путаете, сеньор. Я не получал никаких приказов касательно вашей персоны. Должно быть…

Он презрительно приподнял уголок рта. Левый.

— Кажется, понимаю. Это была хорошая попытка. Можешь считать, она удалась. А теперь уходите по-тихому, пока я не позвонил начальнику охраны. Он вряд ли будет снисходителен к парочке безбилетников.

— Петер, повторяю: это не…

— То, что ты от кого-то узнал мое имя и место моей работы, не дает тебе ровным счетом никаких преимуществ, парень. Я просто не хочу скандала. А он непременно последует, если выяснится, что на закрытую вечеринку проникли те, кого там не ждали.

А громила терпелив. Даже странно. Никогда бы не заподозрил в телохранителе сенатора столько выдержки по отношению к… Безбилетникам, так ведь было сказано?

— Я не нуждаюсь в специальных приглашениях. Меня вносят во все списки, какие только могут быть составлены.

— Вот как? — Он пробежал кончиками пальцев по планшету. — И как же «вас» в них называют?

Если это и впрямь планировалось, как шутка, то она затянулась. И чем дальше, тем большим дураком из нас двоих выгляжу именно я. Особенно называя свое имя тому, кто знает его уже много лет.

— Франсуа Дюпон.

Новый взмах пальцами. Еще один. И еще. На самом же деле проверяет.

— Ничего похожего, парень. Ни в сегодняшней программе, ни в предыдущих. Хочешь, посмотри сам.

Подсуетились и стерли? Ну а как же! Если меня сегодня планировалось прикончить, следы непременно нужно замести. Нет, вычищенные списки — это как раз не удивительно. А что насчет…

— Алехандро дель Арриба там есть?

— Я не буду спрашивать, откуда тебе известно и это имя… Да, есть.

— Отлично! Он может получить помощь, которая ему нужна?

— Разумеется. Если попросит или…

— Так помоги ему!

— Парень, тебе лучше уйти. Пока не нажил серьезных неприятностей. Семья Арриба не любит таких шутников, как ты.

— Я не шучу! Неужели ты сам не видишь?!

Хэнк все еще упирается ладонями в землю, скорчившись так, будто собирается опорожнить желудок. Приходится подхватить его под руки, чтобы поднять.

— Или ты скажешь, что с ним все хорошо?

Петер посмотрел еще раз. Внимательно. Потом повернул лицо ко мне.

— С этим чернявым, может, и не все в порядке, но твоя крыша явно прохудилась.

Чернявым? Что еще за…

Я готов был вылить на телохранителя очередную волну ярости и отчаяния, но в этот момент уткнулся взглядом в затылок Хэнка, безвольно висящего у меня на руках. Темный затылок с короткими завитками.

— Не знаю, перепил ты со своим дружком или накурился не того, но бог с вами. Уходите. Будем считать, что все случившееся — чья-то оплошность. О которой никто не собирается сообщать начальству. Понимаешь?

Темный затылок. А ниже? Что я увижу там?

Наверное, так страшно мне не было никогда, хотя всего-то требовалось продолжать смотреть, постепенно спускаясь с черных, словно обугленных локонов к шее, видневшейся над рубашечным воротом. К коже, что была лишь немногим светлее начищенных до блеска ботинок охранника.

* * *

— Парни ошиблись адресом, только и всего. Пусть идут.

— А если они что-то успели стащить у гостей?

— Разве те, кто приходит сюда, берут с собой ценности? Пара часов, может, бумажник унесли. Не больше. Карманы у них не оттопыривались, по крайней мере, так что, если и утащили какую-нибудь мелочь, пусть будет наградой за дерзость.

Они еще продолжали разговаривать, Петер и охранники на воротах, когда мы добрались до поворота в тихий переулок. Я и… И кто-то, кто должен был быть Хэнком.

Каменная скамья подвернулась как нельзя кстати. Моя вынужденная ноша не шибко помогала мне, но послушно повторяла движения, и беспрекословно опустилась на место для сидения. Улицы Вилла Лимбо освещаются по ночам достаточно ярко, фонарями на солнечных батареях, позволяющими вполне сносно ориентироваться в обстановке и ясно видеть черты твоего спутника, поэтому стоило лишь сделать шаг назад, открывая дорогу свету, чтобы убедиться либо в собственном сумасшествии, либо в том, что с ума сошел весь мир вокруг.

Он был примерно того же роста, тех же пропорций, что и раньше, только перекошен со стороны на сторону, как будто кто-то вдруг взял и потянул за ниточки, сплетенные из мышечных волокон. И даже с лицом случилось что-то похожее: черты поплыли, сместившись где на пару миллиметров, а где на целый дюйм. Как у жертвы сильного огня, плавящего плоть, словно свечной воск…

Да собственно, он и выглядел обгоревшим. Человек, сидящий сейчас передо мной. Обугленным. Только одежда почему-то не пострадала, хотя и насквозь пропиталась влагой, похожей на сукровицу. Но разве можно остаться в живых, потеряв столько внутренней жидкости?

— Хэнк?

Он смотрел, дышал, скорее всего, слышал меня, правда, ни о каком сознании речи не шло. Кукла, и все тут. Но я почему-то продолжал спрашивать:

— Это же ты, Хэнк? Это все еще ты?

Одежда точно была его. Вся до ниточки. До подметок туфель. К тому же он не отходил от меня все то время, верно? Ладонь лежала на моем плече, это я помню совершенно ясно. И потом только вцепилась крепче, когда… Когда «что-то» закончилось.

Мы были рядом. Мы касались друг друга. Его не могли подменить: я не падал в обморок, да и поблизости не могло оказаться ни одной живой души, кроме той полоумной девицы, а она не сумела бы оттащить Хэнка в кусты. Надорвалась бы, в лучшем случае. Одежда, опять же. Не сомневаюсь, что можно пошить на заказ такой же комплект. При достаточном количестве денег все можно устроить. Но зачем, вот вопрос. Только чтобы поменять кого-то с кем-то местами? Допустим. Однако надо быть полным дураком, чтобы решить, будто костюм делает человека, в то время, когда все остальное…

— Ты слышишь меня, Хэнк?

Должен слышать. Даже если не понимает, что за звуки влетают в уши. Коматозники и те не теряют слух, а мой друг далеко не в коме. Мой…

— Хэнк, скажи хоть что-нибудь. Пожалуйста.

Потрескавшиеся губы неохотно вздрогнули:

— Темно… Совсем темно…

Я раздвинул пальцами веки. На первый взгляд, с глазами все в порядке. Но если был огонь или вспышка, все могло случиться. Остается надеяться, что это лишь временное помутнение зрения. Хотя…

А на что я вообще собрался надеяться? И что, в конце концов, произошло?!

— Только не засыпай, Хэнк. Хорошо?

— Не буду…

Голос похож. Чуть хрипит, но похож. Да и остальное. Веса стало меньше, но при такой потере жидкости иначе и быть не могло. Содержимое карманов проверить? На всякий случай?

Ничего неожиданного. Хотя и ожидаемого тоже. Ни кредитки, ни прочих мелочей, по которым можно установить личность. Только горсть монет: Хэнк всегда берет с собой немного, подавать милостыню, если представится случай. Значит, это все-таки он?

Чего я хочу сейчас больше, просто взять и поверить в то, что мой друг по-прежнему рядом, или продолжить сомневаться? Ни то, ни другое. Я хочу для начала найти место со всеми необходимыми удобствами и заполучить врача. Он и мне не помешает, уверен.

— Пойдем. Надо добраться до проезжих улиц и поймать такси.

— Надо добраться… — повторили за мной, безо всякого выражения, но хотя бы не возражая.

Трудно вести, поддерживая, человека, который дико хромает и примерно через шаг практически повисает на тебе тяжестью всего тела. Может, попробовать взгромоздить на спину? Я уже приступаю к выполнению намеченного плана, прислоняя Хэнка к стене дома и поворачиваясь, но вокруг вдруг становится слишком светло для ночного города.

— Чем занимаетесь, сеньоры?

Полиция не дремлет. И даже не спит. Но разве в патрульной машине не должно быть двух офицеров? Или расходы снова урезали? Помню, сенатор недавно мельком упоминал, что муниципальные службы сильно потратились на подведение линии водопровода к первым кварталам Нижнего города, и вплоть до отчета о расходовании средств принято решение урезать расходы, в том числе и на…

Сенатор. Сеньор Джозеф Линкольн, так удачно сбежавший от разговора со мной. Он знал, что случится или подозревал какие-то особые события в «Каса Конференсиа». Был предупрежден и вовремя умчался прочь, оставив Петера проконтролировать происходящее. А тот не нашел ничего лучше, чем… Выставить меня вон.

Не заявить в полицию. Не приказать охране задержать человека, чье имя якобы не внесено в списки гостей или прислуги. Просто выдворить, да еще настаивая на том, чтобы мы с Хэнком убрались быстро и тихо. Он действовал так, словно медлить было нельзя. Словно, задержись мы еще на несколько минут, нам угрожала бы опасность. Новая или все та же.

Та, что вполне может продолжать находиться поблизости.

— Сеньоры гуляют, офицер. Это запрещено?

— Отчего же? По ночам воздух свеж… Особенно для тех, кому он вдруг понадобится.

Принял нас за собутыльников, решивших развеяться? Замечательно.

— Моему другу не слишком хорошо.

— Вижу, — луч фонарика уперся в лицо Хэнка.

— Но он справится.

— Если ему помогут… — задумчиво резюмировал полицейский. — Или уже помогли?

— Не устоял на ногах. Бывает?

— Бывает.

Сделал вид, что согласился. Ну хоть так. Только видно, что ему до смерти хочется заглянуть в карманы нам обоим.

— Значит, помощь не требуется?

— Не стоит беспокоиться, офицер.

— И все же, если не возражаете, — он потянул из машины сканер. — Для вашей же безопасности.

— Конечно, какие могут быть возражения!

С чего это ему вдруг приспичило проверять наши личности? Здесь не тот район, чтобы болтались случайные прохожие, а мы выглядим так, как будто только что вышли из ближайшего дома. Или этот человек вовсе не полицейский, а подручный той малявки, посланный завершить начатое? А сперва, конечно, хочет удостовериться, что на сей раз никакого промаха не случится?

— Вы позволите?

Холодная скользкая лента обвила мое запястье. Ну вот, сейчас все на самом деле закончится…

— Вот дерьмо! Надо будет написать заявление о замене. Но вчера хоть просто барахлил, а сегодня совсем скис. Простите, сеньор, неполадки с оборудованием.

— Какие еще неполадки?

Вместо ответа мне показали экран с короткой надписью: «Информация отсутствует».

Захотелось вдохнуть, глубоко-глубоко, а потом выдохнуть. И только минуту спустя задать себе вопрос: сколько средств и усилий понадобилось тому же Петеру, чтобы стереть матрицу моей «Молли» из центральной полицейской базы идентификационных данных?

— Простите за беспокойство, сеньоры.

— Ничего, офицер. Техника часто подводит.

— Хорошей прогулки!

Волна воздуха вырвалась из-под полицейского «камаро», оттолкнулась от стены, к которой я прислонил Хэнка, и обняла меня. На очень короткое мгновение покоя.

— Все, передохнули, пора двигаться дальше.

Новое пятно света, не такое яркое, как несколько минут назад.

— Такси!

— Сеньоры желают покататься?

Сеньоры желали. По крайней мере, один: Хэнк оставался безучастным к окружающей его действительности, но, слава Господу, был, как любят выражаться врачи, «стабилен». Только немного более горячий, чем положено здоровому человеку.

— Здесь не принимают кредитки, — поспешно сообщили мне, увидев краешек карты.

Ну да, я мог бы догадаться. Это же старая машина, еще с топливным двигателем, хотя очистка хорошая, запаха в салоне почти нет. На такие не ставят платежные коммуникаторы. Подключиться не к чему.

— Я сейчас. Подождите немного.

Банкомат нашелся быстро, вопреки предположениям. Вообще-то, в Вилла Лимбо практически не приняты наличные расчеты, все пользуются кредитками. Все, с кем мне доводилось общаться прежде. Это намного удобнее, чем таскать с собой кучу монет и бумажек. Хотя, как говорят, в краях севернее, чем наш, переводами денег в виртуальном пространстве занимаются намного реже. Потому что слишком велики риски потерять все из-за примитивной и привычной магнитной бури.

Ящик, подключенный к банковским информационным сетям, всегда утоплен в стену дома. Для пущей надежности. Хорошо еще, самому не приходится по пояс залезать в эту каменную нишу, чтобы добраться до слабо светящегося экрана с одним и тем же сообщением на все случаи жизни.

«Вставьте ваше карту в приемное устройство».

Как пожелаешь, жестянка.

«Подтвердите доступ».

Сканер всегда холодный, даже днем, по самому пеклу, а уж ночью…

«Сбой процесса. Повторите подтверждение».

Это еще что за ерунда?

«Сбой процесса. Повторите…»

Не может быть. Запястье не повреждено, никаких посторонних покрытий на коже нет, внутри… Выпитое не считается. Чтобы попробовать сбить с толку банкомат, нужно выпить намного больше, чем удалось мне за прошедший вечер. Да и то не факт, что получится. Не должно получиться, как утверждают техники, настраивающие системы опознавания.

«Сбой процесса. Количество разрешенных попыток израсходовано. Пожалуйста, обратитесь к нам позже».

Сбой, значит? И у полицейского сканер отказался меня идентифицировать. Либо магнитные бури добрались и до наших краев, либо…

Нет. Я себя чувствую прекрасно. Нормально. Обычно. Голова не болит, зрение не притупляется, мышечных спазмов не происходит. Все со мной в порядке. А со всем остальным?

— Какие-то трудности, сеньор?

Ага. Непредвиденные и ужасающие. Добраться до имения не получится. Поискать таксиста, который согласится получить плату по месту назначения?

— Если передумали, я…

— Не передумал.

Горсть мелочи, позаимствованная из карманов Хэнка, тускло сверкнула на моей ладони в свете фонаря. Да, негусто. Но должно хватить.

— Довезешь нас до кайе Оста?

Монеты перекочевали от одного хозяина к другому. Таксист бережно ссыпал их в кассу, разделяя по достоинству.

— Прошу на борт, сеньоры!

* * *

* * *

Привалившемуся к моему плечу человеку не становилось хуже, но надежду это не вселяло. Слишком уж много странных случайностей следовало друг за другом, не прерывая свой строй для чего-то хорошего.

Кто из нас все-таки был главной целью покушения? Я или Хэнк? Случившееся в саду не давало точного ответа. Да, результат очевиден, вместе с обугленной изнутри кожей. Но все предыдущее как-то не вписывается. Зачем девице было толкать ту возмущенную речь, да еще обвинять меня в чужих грехах, если удар пришелся на Хэнка? Отвлекала, что ли? Но от чего? А, понятно! Забалтывала, чтобы я не позвал на помощь раньше времени. Надо признать, ей удалось. А дальше?

Петер явно старался от меня избавиться. Делая вид, что не узнал. Охранник, видимо, был в сговоре с ним. И те, что на воротах, тоже, если проводили нас настолько равнодушными взглядами.

Э, не слишком ли масштабный заговор получается? Особенно если учесть хакерскую атаку, затронувшую, как теперь понятно, информационные базы Санта-Озы. Кто-то задумал нанести сокрушительный удар по…

Такси прошло последний поворот и остановилось в нескольких футах от дома, который еще четверть часа назад казался мне удачным завершением маршрута.

— Точно не нужно проехать дальше? Несколько монет осталось.

— Не нужно.

И все-таки, запах от сгорающего топлива шел, хотя и едва уловимый. Когда я вдохнул уличный воздух, разница между «внутри» и «снаружи» сразу стала заметной. А ведь каких-то лет тридцать или сорок назад от машин должно было пахнуть… Брр! Как люди тогда вообще могли дышать и чем?

— Пусть мой друг посидит пока в машине, хорошо?

— Как знаете. Счетчик тикает.

Да уж. Тикает. А вместе с монетами истекают время и уверенность.

Совокупность случившегося… Нет, назовем это «инцидентом». Как принято в высоких политических кругах. Диапазон воздействия очень широк. По всем фронтам. Ради кого злоумышленники согласились бы объявить настоящую войну? На кого стали бы так тщательно охотиться? На меня? Глупость. Какое-то время назад, особенно до рождения кровного наследника, моя персона еще имела бы значение, но не теперь. Цель другая. Намного более важная. А в Экваториальном Союзе нет никого и ничего значимее, чем…

Неужели сенатор?!

Сканирующая пластина замка мигнула, но не поменяла свой цвет, оставаясь безразлично-желтой. И тут перепрограммировали? Быстро же они… Вот только зачем? Чтобы не подпускать меня к сеньору Линкольну? Получается, все-таки и я представляю собой угрозу? Бред. Какие бы мысли не посещали воспаленное воображение моей матушки, Джозеф — последний человек на планете, которому мне захотелось бы причинить вред. Или кто-то считает, что через меня можно подобраться к сенатору? Кто-то из службы безопасности, не иначе. И принимает меры, конечно же. Жаль только, что меня при этом забыли поставить в известность. И это не недоверие, это…

Бронзовое кольцо ударило по двери прежде, чем я сообразил, что именно собираюсь сделать.

Полоски света просачивались наружу из-за полуприкрытых ставен, значит, в доме кто-то присутствовал. В небольшом городском домике, предназначенном для проведения личных встреч, где я часто ночевал во время учебы, когда хотелось выспаться, а не вскакивать ни свет, ни заря, чтобы успеть добраться из имения в университет.

Второго удара не последовало, но первого вполне хватило, чтобы за дверью раздались шаги. Ясно различимые. Охрана ходит так, только если намеревается спугнуть кого-нибудь, а в данной ситуации…

— Что вам угодно?

Слова, и так не слишком охотно собравшиеся на моем языке, скатились куда-то в горло.

Он сам вышел на порог! Сенатор. Собственной персоной. И совершенно один, без кучи телохранителей со всех сторон. Я даже невольно качнулся вперед, заглядывая в дверной проем.

Никого. Совсем никого.

— Вам нехорошо, молодой человек?

Один. Ни следа охраны. Ни тени напряжения на породистом лице. Да что тут вообще творится?!

— Сеньор…

— Вам требуется помощь? Вызвать полицию?

Его глаза. Они смотрят на меня, как никогда не смотрели прежде. Внимательно. Сочувствующе. Искренне заинтересованно. Смотрят так, будто… видят меня впервые.

— Сенатор.

Хмурится. Ну конечно, в этом доме не принято называть вслух чины и звания. Это просто маленькое частное владение, в котором ведется сугубо частная жизнь.

— Эта шутка зашла слишком далеко, не находите?

— Какая еще шутка?

Я всегда считал Джозефа хорошим актером, а его партнеры по покеру утверждают, что сенатор может быть абсолютно непроницаем, но чтобы настолько…

— Или вам показалось, что намека недостаточно?

— О чем вы говорите, молодой человек?

Старается быть терпеливым. Но что-то его все-таки тревожит. Что-то там, слева, куда сенатор на доли секунды смещает взгляд.

— Я всего лишь хотел поговорить с вами. Вы могли просто отказаться, а не устраивать целый спектакль. Тогда я бы понял, что все кончено.

— Что кончено?

— Проблемы?

Спросили тихо, голосом, принадлежность которого лицу того или другого пола трудно угадать. Но тонкий аромат жасмина, долетевший вместе с вопросом…

— А ваша супруга знает, как вы проводите свободное время?

Да, сенаторы тоже умеют каменеть лицом. Не хуже Петера.

— Молодой человек, кем бы вы ни были, вам лучше уйти.

— Это ваше «срочное дело», да? Надеюсь, оно хотя бы вполовину красиво так же, как Элена-Луиза?

Слегка подсохшая, но все еще сильная ладонь толкнула меня на улицу.

— Я сейчас вернусь, — пообещал сенатор неизвестной гостье, закрывая дверь за своей спиной и поворачиваясь ко мне.

Он даже рискнул выйти из дома? Значит, никакой опасности нет. И не было. Все, о чем я думал, все, что путало мои мысли за последний час, оказалось всего лишь дурацкой фантазией.

— Я не знаю, кто вы такой, и, честно говоря, не хочу знать. Достаточно того, что вы знаете меня, не так ли? И должны представлять себе, чем может закончиться ваш визит, если я сочту его нежелательным.

Таким я видел Джозефа крайне редко. На паре официальных встреч, разве что, когда переговоры заходили в опасное русло.

— Надеюсь, вы достаточно сообразительны, чтобы понять мои слова.

Взгляд в самую душу, что называется. Не угрожающий ни капли. И даже не предупреждающий. Так равнодушно смотрит на свою добычу змея за мгновение до броска.

— Попытки шантажа не пройдут, молодой человек. Но если вы все-таки попробуете…

Благородного и великодушного человека тоже можно разозлить. Теперь я это знаю наверняка.

— О вашем существовании никто и никогда не вспомнит.

Он повернулся спиной, возвращаясь в дом. Показал, что не боится. По крайней мере, меня. А может и вовсе ничего не боится.

Дверной замок щелкнул, закрываясь, и пластина сканера снова засияла насмешливым болотным огоньком.

Проход закрыт.

Сбой процесса.

Обратитесь к нам позже…

Играл Джозеф или все-таки нет? Я не нашел в его взгляде узнавания. Как ни старался. Конечно, сенатор и раньше не особенно выделял меня из окружения, но что-то в светлых глазах менялось, когда они смотрели на меня. Наверное потому, что предмет, который попадал в поле их зрения, имел значение. Какое-то. Когда-то.

— Закончили свои дела, сеньор? Мне пора возвращаться в гараж.

— Да. Конечно.

— Что-то вы неважно выглядите. Здесь поблизости есть медицинский кабинет…

И не один. Десятки. Сотни. Еще есть больницы с палатами от скромных до фешенебельных. Но разве кто-то из тамошнего персона будет лечить больного бесплатно?

— Не нужно.

И пойти-то некуда. Думаю, сенатор предупредил всех близких знакомых касательно меня. А «далекие» и так не пустили бы на порог. Особенно в компании с другом, выглядящим, как головешка.

— Ну так я свободен или нет?

— У меня больше нет денег, если ты об этом.

— Я так и понял, сеньор.

Он помог мне выгрузить Хэнка на свежий воздух и звонко хлопнул дверью машины.

— Счастливо оставаться!

Прости меня, Господи, ибо я… Полный и безнадежный дурак. Ну как раньше было об этом не подумать?!

— Эй!

— Еще что-то, сеньор?

Вот я бы на его месте со мной не разговаривал. Особенно зная, что взять с меня нечего.

— Далеко отсюда до собора?

— Того, что в Низине?

— А есть другой?

Он улыбнулся:

— Второго такого точно нет.

— Так далеко?

— Миль пять. Из них две уже по самой Низине.

Пять миль? Какая малость. Только придется почаще отдыхать. И мне, и Хэнку.

— Вы что, до самого собора своего приятеля на себе тащить собрались? Не, так дело не пойдет. А ну, залезайте обратно: до границы я вас подброшу, все равно по пути.

* * *

Граница между районами Санта-Озы ощущалась настолько четко, что никакие столбы, заборы и колючая проволока не смогли бы усилить эффект, возникавший сам собой.

Строгого деления не было. Но негласно присутствие обитателей одного района на территории другого не приветствовалось. О, конечно, до членовредительства дело бы не дошло: выставили бы вон, и все. Причем относительно вежливо. А с другой стороны, и так мало кто из Вилла Баха отважился бы подняться выше по склонам, не то, что переселиться насовсем. Потому что их ущербные «Молли» не справились бы со сменой напряженности магнитных полей.

Как утверждают документальные хроники, в те дни люди были готовы на все, лишь бы выжить. И убийство себе подобного было меньшим из зол, когда оказалось, что зоны, пригодные для жизни с почти прежними характеристиками, весьма ограничены по размерам.

В северных местностях было немного проще, тамошние аборигены изначально более приспособлены к усиленному давлению магнитного поля Земли, так что хоть и пострадали, но смогли постепенно адаптироваться. Те, у кого водилось достаточно денег, строили для себя компенсаторные комнаты, из которых не высовывали носа наружу. И конечно, именно они первыми получили прививку от новой чумы, обрушившейся на человечество. Обеспеченные люди. Но быстро выяснилось, что делиться все-таки придется, ведь кто-то должен был работать, обслуживая чужие хозяйства.

Мой дед так и получил свою «Молли». Еще в первую волну, что потом стало цениться особенно высоко. Цениться женщинами, желающими зачать ребенка с гарантированным будущим. Отец хорошо на этом зарабатывал. Заработал даже брак с наследницей аристократического рода. И наверное, именно от своего рода деятельности свихнулся раньше времени. Но мне повезло, да. А вот жителям Низины…

— Все, приехали.

Это всего лишь улица. Но по одной ее стороне у высоких домов нет окон. Совсем.

— Спасибо.

— Да не за что! Говорю же, все равно было по пути.

— И все равно, спасибо.

— Теперь сами должны добраться.

— Доберемся.

Взгляд Хэнка не выражал уже ничего. Помутнел до неприличия. Но глаза оставались открытыми и даже изредка моргали.

— Удачи, сеньор!

— И тебе.

— Если еще куда надумаете ехать, найдите Нанду Муньеса. Всегда сможем сговориться, если что!

Шины прошуршали по брусчатке, увозя таксиста, так неожиданно оказавшегося щедрее сенатора.

— Ну что, друг, готов к новому переходу?

Конечно, мне не ответили. А жаль. Если бы он сам мог хоть немного держаться, было бы проще: подхватил бы под колени.

Мостовая закончилась быстро. Сменилась плотно утоптанной землей, на каждом шаге вздыхающей пыльным облачком. Я не мог его разглядеть, хотя большую часть пути смотрел скорее вниз, чем вверх, зато хорошо ощущал, как песок скрипит на зубах.

Здесь вообще было заметно темнее, чем в Вилла Лимбо. Никаких солнечных фонарей — масляные или восковые светильники по углам домов. Тусклые огоньки за закопченными стеклами. Мир, вернувшийся в прошлое или вовсе никогда не добиравшийся до будущего. Низенькие, самое большее, двухэтажные домики, собранные из всего, что попадалось их строителям под руку. Только ближе к собору стены становились похожими на каменные и начинали белеть, добавляя немного света. Улицы по-прежнему оставались узкими и причудливо изломанными, повторяя рельеф местности: таксист подвез нас с другой стороны, незнакомой. Если бы собор не возвышался надо всем этим хаосом, как путеводный маяк, я, наверное, не рискнул бы углубляться в лабиринт между спящими домами. А так заблудиться было невозможно. Но и дойти до намеченной цели, как оказалось, тоже.

Луна красиво бликует на полированной стали. Особенно почти полная, как та, что сегодня смотрела с небес на происходящее безобразие.

— Эй, винго, ошибся адресом?

Так они всех нас называют, живущих на склонах гор. Во время народных собраний, репортажи о которых часто передают по центральному каналу, это слово звучит частенько. Громко, недовольно и презрительно. Вот как сейчас.

— А то мы можем помочь найти дорогу.

Сверк-сверк. Сверк-сверк. Раскладные ножики. Дети игрушками балуются.

— Нет, спасибо. Я знаю, куда иду.

Четверо. Здоровых или тощих, в сумерках не разобрать. Хотя, какая мне-то разница? Драка — последнее, что должно и может случиться. Для меня уж точно.

— Значит, помощь не требуется?

Ага, это у них, наверное, главный. Плечистый. Высокий. Или мне так только кажется, потому что сгибаюсь под ношей?

— А это у тебя кто?

— Друг.

— Друг?

Придвигается ближе, заглядывая Хэнку в лицо. Делает шаг назад, одновременно короткими жестами что-то приказывая своим спутникам.

— Нехорошо врать, винго. Опасно.

— И в чем же я солгал?

— Это ведь был несчастный случай, да? Наш брат сам полез под твою машину. А может, под твой кулак?

Какого черта? О чем он вообще говорит?

— А может, стал свидетелем чего-то другого? Незаконного? Поэтому ты и решил обойтись без слуг. Кто же хочет платить лишнего, да, винго?

Намекает, что я сам изувечил Хэнка? Нет, хуже. Говорит прямо.

— Это дело между ним и мной. Наше дело. Понятно?

— Мы не даем в обиду своих.

Двое зашли со спины. Двое, в том числе и главарь, остались спереди. Если бы я хотел затеять драку, первым разумным движением было бы сбросить груз назад, на руки или под ноги, а потом… Ну допустим, метнуться в сторону. Или рвануть напрямик, между ножами, раз уж обойти это препятствие практически невозможно.

Я бы так и поступил, если бы хотел остаться живым.

Если бы уже не чувствовал себя убитым.

— Он пострадал не по моей вине.

— Кто бы сомневался!

Язвит? А и черт с ним. Как там говорится? Собака, которая лает, не укусит? Ну и пусть тявкает, сколько захочет.

Вынужденная остановка не прибавила сил. Наоборот, когда я сделал шаг вперед, груз надавил на плечи с удвоенной силой

— Ты, кажется, не понял, винго?

— Здесь нечего было понимать.

— Ты не пройдешь дальше.

Лекции и практикумы по теории переговоров утверждали, что бросать прямой вызов следует либо когда силы и возможности конкретного противника заранее известны, либо когда у противной стороны нет хоть насколько-то определенного лидера, а значит, выделение одного человека из многих неизбежно приведет к расколу оппозиции.

Целых две причины, на выбор. Причем обе никоим образом не подходят к ситуации. Что ж, придется вспомнить об основных положениях другой учебной дисциплины. И эскалировать конфликт до конечного предела. Чтобы или со щитом, или на щите, но главное — поскорее.

— И кто меня остановит?

Ну же, давай! Скажи: «Я». Или спрячься за удобным «мы». Только не тяни время!

Он тоже сделал шаг вперед. Ровно такой же, что и я минутой раньше. В итоге между нами осталось всего несколько дюймов пространства. Клочок нейтральной полосы, готовый взорваться войной.

— Это твой ответ? Или я чего-то не расслышал?

Не знаю, что он видит в моем лице, но смотрит внимательно. А вот я не могу разглядеть ни единой черты незнакомца, потому что ближайший фонарь роняет мутное пятно света как раз за спиной главаря этой шайки.

— Ты не пройдешь дальше. Куда бы ты ни шел.

Основное понятно: драки не будет. Что-то мешает парням устроить поножовщину. Мешало с самого начала.

— Посмотрим.

Еще один шаг, отдающийся стоном во всем теле. Шаг вперед. Прямо на…

Он качнулся в сторону, обманчиво освобождая путь, но в следующий миг мне пришлось согнуться еще больше. Под напором кулака, влетевшего куда-то под ребра.

Воздух вылетел из легких с глухим свистом, земля резко пошла навстречу лицу. Я уже морально приготовился к пыльному поцелую, но каким-то чудом удалось устоять. Наверное, лишь благодаря тому, что ноги Хэнка стали дополнительной точкой опоры. Ненадежной, неустойчивой, но все еще вполне реальной.

Вот только выпрямляться оказалось трудновато. Все равно, что штангу поднимать. И еще труднее было снова начинать двигаться вперед, ожидая… Теперь уже чего угодно.

Один шаг. Другой. Третий. А где же удары?

— Эй, винго! Постой. Тебе и правда будет не пройти дальше.

— Ничего, пару сеансов массажа печени выдержу. Не беспокойся.

— Через квартал начинается территория «Гиен».

Это должно означать что-то особенное? Ага, очередная уличная банда.

— А вас как называть? Шакалами?

То ли фырканье, то ли шипение в ответ.

— Угадал?

— Вообще-то нет. — Он встал рядом. Чуть впереди и справа. — Неважно. Но там, дальше, в сердце Низины не любят тех, кто спускается с гор.

— А мне и не нужно, чтобы меня любили.

— Хочешь умереть?

Было бы неплохо. Даже предпочтительно. Чуть больше часа назад. Тогда не пришлось бы таскаться по городу в тщетных поисках помощи.

— Хочу добраться до собора.

— Зачем? Заказать поминальную молитву?

— Сделать все, что смогу, лишь бы ее не над кем было читать.

— Мы не дадим в обиду нашего брата.

Вот, опять. Понимаю, что Хэнк сейчас похож на местного жителя, но на самом-то деле… Да сколько уже можно только и делать, что говорить?!

— Послушай, если ты — местный прыщ… О, прости, перепутал слова! Местная шишка, да? Может, хватит сотрясать воздух? Медицинская помощь. Любая. Поблизости имеется хоть что-нибудь такого рода?

— Есть доктор.

— В какой стороне?

— Тебе туда хода нет.

Но я должен. Я не могу оставить Хэнка в компании неизвестно с кем. И потом, есть еще кое-что.

Если это и вправду мой друг, он выживет любой ценой, которую я в силах заплатить. А если нет, если он всего лишь подменыш… Тогда тем более. Его жизнь — последний и единственный шанс узнать, что случилось в саду «Каса Конференсиа» и почему.

— Ты говоришь, что не оставляешь своих в беде, правильно?

— Ты слышал.

— А теперь ты послушай. Или я буду рядом с другом все время, или ты не сможешь ему помочь. Обещаю. Что для тебя важнее, а? Ненависть к винго или собственная честь?

Тишина заканчивается логичным, но лишенным прежней уверенности:

— Тебе не справиться со всеми.

Да мне сейчас даже с одним из вас, скорее всего, не совладать. Но разве это имеет значение?

— Я пойду вместе с другом. И ты отведешь нас к доктору или кто там у тебя есть на примете.

— Если сможешь идти!

Этот удар у него не прошел с прежней эффективностью: я просто согнулся чуть больше, чем уже был скрючен, и костяшки пальцев только ткнулись в живот. Не больнее, чем бодается лобастый щенок.

Хэнка пришлось скинуть. Так осторожно, как получилось. Не разгибаясь, на четвереньках перескочить через неподвижное тело и лишь потом попробовать распрямить спину и ноги.

Приспешники моего противника разошлись по сторонам, играя роль стоек импровизированного ринга. И то хорошо. Хотя даже Господь, думаю, не поручился бы, что в случае необходимости они не кинутся на меня скопом.

Ни черта не видно. В смысле, ни одной четкой черточки. Никогда не думал, что у меня «куриная слепота». Или это просто свет такой дурной? Рассеянный. Вязкий. В нем любое движение кажется замедленным, тягучим и…

Ошибаюсь в расчетах, и кулак проходится по моей скуле. Вскользь, но ощутимо. Следующий удар направляется в грудь, опасно близко к солнечному сплетению. С двух рук бьет, зараза. Одинаково сильно. У меня ситуация похуже, левая рука приучена работать на блок, зато… Зато может держать оборону. В компании с левым боком.

Один раз все-таки удалось подловить противника: когда парень решил, что я вообще не пользуюсь левой. И тут же хорошо получил поддых. Даже отскочил назад, чтобы восстановить дыхалку. Вот тут-то и надо было нажать, додавить, сбить ритм, добраться до чужой челюсти. Если бы силы имелись. Но то, что оставалось в моем распоряжении, можно было собрать всего в одном кулаке и то не слишком большом. А потом момент оказался упущен окончательно.

Он начал раскачиваться из стороны в сторону, этот уличный хулиган, все увеличивая и увеличивая амплитуду шагов. До такой степени, что на одном из движений, подсек мою лодыжку.

Нет, на спину я падать не стал. Успел, уже толком ничего не соображая, еще в падении перевернуться и подставить руки, чтобы не разбить лицо или живот. Но как раз сохраненный между телом и землей промежуток стал ошибкой: нога противника вошла в него. Легко и свободно. И теперь уже мне пришлось вспоминать, как надо делать вдохи и выдохи. Несколько очень долгих секунд.

— Ну так как? Сможешь?

О чем это он? Что именно я должен смочь? Ах да… Наш разговор насчет похода к врачу. Мне бы и самому осмотр сейчас не помешал бы. Тщательный.

— Смогу.

Сказал раньше, чем подумал. И раньше, чем попробовал встать. Когда зашатало, как на ветру, понял, что сморозил глупость, но отступать все равно было некуда. Правда, если на «идти» меня еще может хватить, то вот на «нести»…

Завалиться в попытке поднять Хэнка мне не дали. Поймали на лету.

— Не трогай.

Вдвоем им, конечно, было легче. И сподручнее.

— И не отставай там, понял? А то заблудишься.

Предупреждение, кстати, имело место, потому что мы шли путем, составленным из кусочков улиц, освещенных по большей части луной, а то и вовсе беспросветно темных. Шли лабиринтом между одинаковых коробок домов, иногда составленных плотно друг к другу, иногда разделенных опасно чернеющими просветами. Смысл запоминать дорогу, определенно, был. Зато сил давно уже не было.

На каком-то из перекрестков банда разделилась: тот из троих, кто был не занят переноской, метнулся в проулок. Остальные, как ни в чем не бывало, продолжили движение. До очередного кособокого дома, может, двухэтажного, а может, просто с большим чердаком — в темноте было не разобрать.

— Здесь живет ваш доктор?

— Заходи.

Внутри тоже висела темнота. Пока кто-то не чиркнул спичкой и не спросил сонно-недовольным голосом:

— Кого там принесло?

— Это я, папаша. И да, кое-что принес. Принесли.

Вспыхнувший фитиль лампы дал в ограниченном пространстве существенно больше света, чем его собрат в таком же уличном фонаре. По крайней мере, удалось разглядеть лицо хозяина дома. И понять, что врачом этот субъект вряд ли может быть.

— Многовато вас сегодня.

Чем-то он напомнил мне Соузу. Наверное, своим отечным видом. Но если господин, суливший золотые горы, все-таки пытался следить за внешностью, хоть и не особенно успешно, новый незнакомец таких попыток явно не предпринимал. Последние лет десять уж точно.

— Надо кое-кого приютить.

Тот, кого назвали «папашей», наклонился над Хэнком, уложенным на подобие кровати, кивнул, потом ткнул лампой мне в лицо.

— А ты еще кто?

— Он тоже с нами.

— С каких это пор ты водишь дружбу с винго, Эстебан?

— Дружба тут ни причем, папаша Ллузи. Он… Ему нужно было пойти.

— Не потерплю в своем доме и ноги…

Полупьяный взгляд отразил блеск золота на моей шее, и пламенная речь оборвалась. Выжидательной паузой.

Непослушные пальцы нащупали замочек. Цепочка стекла в смуглую мозолистую ладонь, накрывая изображение святого драгоценным плащом.

— Этого хватит, чтобы я мог сегодня здесь остаться?

Он посмотрел мне в глаза и больше не стал ничего говорить. Кряхтя ушел в темноту, оставив нам лампу. А потом входная дверь снова хлопнула.

Этот незнакомец выглядел уже получше. Вполне чисто и приятно деловито.

— Что стряслось, Эста? Кого-то опять порезали?

— Нет, сеньор Вега. С нашими все в порядке.

Он шагнул в круг света, поближе к главарю банды, щипнул кончиками пальцев за лицо.

— А вот с тобой, кажется, не все. На чей кулак напоролся?

Только сейчас, при свете, я смог убедиться, что не промазал. Но сам, похоже, представлял собой еще более жалкое зрелище, потому что пришедший доктор, проследив направление взгляда своего знакомца, растерянно приподнял брови. А когда посмотрел ниже, на мой пиджак, нахмурился.

— Это нехорошо выглядит, Эста.

— Не беспокойтесь. Все уже улажено.

— Вижу, — хмыкнули в ответ, присаживаясь на стул рядом с кроватью. — И все-таки, что случилось?

— Надеюсь, это скажете вы, сеньор врач.

Он взглянул на меня, но переспрашивать не стал, а занялся своей работой. Быстро, четко, без лишних движений. Какой бы практикой этот «ночной доктор» ни занимался, дело он знал. А вот с постановкой диагноза явно испытал затруднения, потому что когда поднялся, поманил меня пальцем за собой. В соседнюю комнату.

— Вы ведь живете не здесь?

А вот это как сказать. До сегодняшнего дня не жил. Теперь же… Впрочем, в таких разговорах молчание всегда принимается за согласие, поэтому можно просто ответить взглядом на взгляд.

— Что произошло с этим человеком?

— Вам виднее, вы ведь доктор.

Он вытащил портсигар, сунул в зубы тонкую сигаретку, прикурил от лампы.

— Мне было бы проще действовать, если бы я знал причину повреждений.

— Мне тоже.

Это явно был не табак, а что-то совсем другое, легкой сладостью повисающее в воздухе.

— Вы можете быть уверены: все сказанное останется между нами. Как между врачом и пациентом.

Ага, он тоже считает, что я заметаю следы какого-то неблаговидного поступка? Немного обидно. А впрочем, все равно.

— Я не знаю, что именно произошло, сеньор доктор. Поверьте, жизнь этого человека важна для меня больше моей собственной. Я ничего не скрываю и не собираюсь скрывать, но что с ним… Даже не могу предположить.

— А я могу. И это предположение настолько нелепо, что вполне может быть правдой. Только совершенно невозможной.

— И все же?

Струйка дыма прошла через ряд висящих колец.

— Нарушение жидкостного обмена, мышечные микроспазмы и внешние следы повреждений могут указывать на что угодно, от удара до ожога. Но творящееся внутри… Вы хорошо знакомы с симбиотической анатомией?

— Не думаю. Но общие представления есть.

— Тогда попробуйте представить, что колония симбионтов, располагающаяся в теле этого человека, сошла с ума.

— Как это?

— Основной принцип работы «Молли» — это колебательный контур со строго определенными периодом и амплитудой. А определяются они внешними условиями, как вы понимаете. И если организм находится в одной и той же магнитной зоне, параметры не меняются. Но то, что я увидел… Это выглядит так, будто человек за считанные секунды пересек границы по меньшей мере десяти, а то и пятнадцати зон. Что, конечно, недопустимо и, прямо скажем, смертельно опасно.

— Но он все еще жив?

— Да.

— И будет жить?

Доктор задумчиво затянулся своей подозрительной сигареткой.

— Возможно. Судя по всему, он стал жертвой какой-то природной аномалии, но поскольку покинул ее эпицентр, колебания должны постепенно затихнуть.

— И как скоро?

— О, тут я даже не буду пытаться предполагать! Лучше всего вашему приятелю было бы, вне всякого сомнения, оказаться сейчас в больнице, но насколько понимаю…

— Никаких больниц.

— Да, я так и подумал. Главное, ему нужен покой. И уход.

— Какой?

— Пойдемте. Кажется, у меня с собой есть все необходимое.

Мы вернулись в комнату к Хэнку. Пока шел разговор, тамошнее общество заметно поредело. Уменьшилось до одного человека. Главаря банды, Эстебана.

— Конечно, первым делом избавиться от тряпок, они затрудняют воздушный обмен. Как и выделения, поэтому нужно будет время от времени чистить поры. Хотя бы обмывать кожу, этого вполне должно хватить. Поскольку капельницу здесь ставить небезопасно, возьмите вот это, — он протянул мне флакон с ржаво-рыжей прозрачной жидкостью. — Две-три капли на литр кипяченой воды, не больше. Будете давать ему пить. Снимет возможные болевые ощущения, а заодно насытит организм всем необходимым для восстановления.

— Несколько капель вместо лекарств и еды?

— А это сразу то и другое, молодой человек. Из аптеки природы, которая куда умнее нас с вами и не отделяет жизнь от здоровья… Вы сами будете за ним присматривать?

— У меня нет денег на сиделку.

Не поверил. Но оставил вопросы при себе. Поразительные здесь все-таки люди вокруг! То ли слишком тупые, чтобы интересоваться большим, чем видят, то ли достаточно сообразительные, чтобы вовремя закрывать глаза.

— Хорошо. Давать питье можно на протяжении всего дня понемногу, либо за один присест — особой разницы нет. Обмывать придется почаще. Сами увидите, когда понадобится. А сейчас, с вашего позволения, все-таки сделаю укол. Витаминный коктейль пополам с успокоительным.

Закончив процедуру, доктор, прежде чем щелкнуть замками саквояжа, выудил оттуда еще один пузырек, на сей раз с чем-то бесцветным, и упаковку ваты.

— Это уже для вас. Обоих, — уточнил он с порога. — Надеюсь, сможете поделить.

Искать царапины и ссадины, руководствуясь исключительно ощущениями, было не слишком удобно. Ни мне, ни моему недавнему противнику. Но я не ожидал, что он предложит:

— Давай, посмотрю спину.

И не ожидал, что быстро и спокойно соглашусь.

Пиджак надо было снять до драки, тогда он хотя бы уцелел. Впрочем, футболке досталось не меньше. А еще, как ни странно, одежду было жаль больше, чем разбитые костяшки и содранную кожу.

— До свадьбы заживет, — сказал Эстебан, прижигая последнюю ссадину на моей спине.

— Обещаешь?

— Ага.

С целостью его тела дела обстояли лучше, и все же, думаю, мой наставник по самообороне расщедрился бы на шесть баллов из десяти. Ну, на шесть с минусом.

Лицами мы занялись самостоятельно. На ощупь. Наверное, в этом доме можно было разжиться зеркалом, но почему-то ни у кого из нас не возникло желания ни звать хозяина, ни рыскать в полутьме по здешним закоулкам.

— Мне пора.

— Конечно.

Что-то еще должно было прозвучать. Мне так показалось. Но вместо того просто еще раз хлопнула дверь.

Рубашку, брюки и все остальное, что было на Хэнке, пришлось просто разорвать. Из последних сил. Снова ужаснуться состоянию тела, правда, теперь уже почти равнодушно. Убедиться, что дыхание ровное и достаточно глубокое. Накинуть сверху покрывало. Нащупать под угасающую лампу останки дряхлого кресла.

Завалиться.

Закрыть глаза.

За…снуть.

* * *

* * *

Чхи!

Дышать нечем. Нос забит чем-то щекотным. Наверное, Генри снова вывел на прогулку боа из маминого гардероба. Играл в индейцев, неизвестно какого племени, оставляя за собой неизменную дорожку из перьев, перышек и пушинок. А поскольку для своих забав младший брат чаще всего выбирал почему-то именно мои апартаменты… Надо будет его отшлепать. Обязательно. Как только смогу открыть глаза.

Жестковато что-то. Сплю без матраса? Но зачем? Он мне не понравился? В любом случае, решение отказаться от удобств было поспешно-глупым. Зато теперь все ноет. Каждая клеточка. Лучше встать, пока еще не проснулся окончательно, вернуть все на свои места и попробовать расслабиться.

Встать и…

Ноги не нашли пола. Потому что он был повсюду. Вокруг. Собственно, на нем я и лежал, то ли обнимая, то ли кутаясь в большую, пыльную, драную тряпку.

И да. Конечно, это был не мой дом.

Память сопротивлялась отчаянно. Не желала признаваться, что произошло, пока взгляд не добрался до единственной кровати в этой комнате. Потом события вчерашнего дня и особенно вечера хлынули безжалостным водопадом, не столько прояснившим, сколько смывшим чувства и мысли. Большую часть, по крайней мере. А тех, что остались, едва хватило, чтобы соорудить программу действий на ближайший час.

Хэнк. В первую очередь он.

Распахнутое окно пустило свет в дом, помогая стенным щелям, и я сразу вспомнил слова врача о чистке организма. И питании заодно.

— Эй, есть кто дома?

На мой призыв не обратили внимания. А может, промолчали нарочно. Зато похрапывать не перестали, и, пройдя на звук заковыристым коридором, я успешно добрался до хозяйской комнаты.

Она отличалась от той, где лежал Хэнк, только дизайном интерьера: отсутствием всей возможной мебели, кроме гамака, в котором покачивался сладко спящий человек, и длинной батареей бутылок разной степени наполненности, расставленных в пределах досягаемости пьянчуги.

— Можно вопрос?

Приоткрылся лишь один глаз. Правый. Мутный и красный.

— Чего тебе с утра пораньше?

— В этом доме есть вода?

— Как и везде.

Полезной информации в полученном ответе было маловато, возможности продолжить разговор вообще не представилось: храп, прерванный моим появлением, снова усилился. Пришлось шарить по дому самостоятельно.

Вода, кстати, обнаружилась. На кухне, к примеру. Струя цвета сильно разбавленного кофе, потекшая из разболтанного крана. Противно теплая, пахнущая железом. Может, она и годилась на то, чтобы слегка обмыть больного, но принимать внутрь… Нет, должен быть другой вариант.

— В этом доме есть вода, которую можно пить?

Возвращение гостя не обрадовало хозяина: открылись оба глаза. Очень недовольные.

— Чего шумишь?

— Мне нужна вода. Для питья.

— Нужна? Так сходи и принеси.

Он перекатился на другой бок, отворачиваясь от меня, но видно забыл, что гамак подвешен практически в центре комнаты, и подобраться к нему с любой необходимой стороны не составляет никакого труда.

— Сходить куда?

Пьянчуга зажмурился.

Не желаешь меня видеть? Взаимно. Мне и разговаривать с тобой не хочется. Но надо.

— Я не отстану.

Ноль эмоций.

— Если не скажешь, начну бить бутылки. Те, в которых еще что-то плещется, об косяк. Пустые — о твою голову.

Угроза покушения на святое помогла: хозяин сморщился, но пояснил маршрут движения.

— На углу. Колонка. Посуду внизу возьмешь, в кладовке у выхода.

Ну вот, хоть какая-то определенность появилась. Осталось добраться до кладовки и колонки.

— Так и пойдешь? — спросили мне вдогонку из гамака, причем с искренним интересом.

Как «так»? В смысле… В одних трусах?

— В соседней комнате поройся. Там найдется, что накинуть.

С одной стороны, хорошо, когда погода днем и ночью одинаково теплая. С другой — плохо. Не замечаешь очевидных вещей. Например, отсутствие одежды не мешает заснуть и не побуждает вспоминать правила приличия. Хотя… Кому они нужны здесь, эти приличия?

Комната, куда меня направили, в отличие от хозяйской оказалась заставлена всяким хламом. Памятниками истории, наверное, еще позапрошлого века. По крайней мере, огромный ларь точно был сколочен давным-давно. В отцовском доме тоже хранилась пара сундуков, оставшихся с прапрадедовских времен. Массивные, тяжелые, обтянутые потрескавшейся кожей. Правда, по назначению их никто не использовал, только для оформления обстановки: винтаж или как там его. А здесь, похоже, все шло в дело. Каждый предмет.

Петли уныло скрипнули, допуская меня к содержимому ларя. Оно… Нет, было все-таки немного поновее, чем хранилище. Самую малость. И исключительно натуральное.

Говорят, когда-то все эти волокна, хлопковые, льняные, шелковые и прочие, рождающиеся в природе, ценились намного дороже синтетики. Потому что представляли собой дефицитные материалы. Неудивительно, что после того, как дефицитом стала нефть, ситуация изменилась, и теперь только обеспеченные люди могли себе позволить гардероб, удовлетворяющий любые…

Эта стояла колом. Одежда. Слава богу, не в самых интересных местах, иначе стер бы себе все. Напрочь. Относительная свобода движений появилась только лишь после того, как на ткани образовались складки. Этакие сочленения полотняных доспехов. Наверное, надо было помять предварительно. Или отбить. Жаль, времени для экспериментов не доставало.

«Посуду» я нашел быстро. Но не сразу понял, что именно держу в руках. Мешки с узкими горлышками, сшитые из кожи и соединенные между собой широким ремнем. Ну да, а чего можно было ожидать? Пластиковых фляг, что ли?

Улица встретила меня ослепительным и горячим светом. Солнечным. Изначально почти белым и становящимся только ярче при каждом отражении от штукатурки. Вычислить искомый «угол», о котором говорил пьяница, удалось быстро. По присутствию народа и равномерным повизгиваниям металла. Всего-то футов триста пути.

Воздух казался прозрачным. Пока не качнулся, потревоженный моими движениями: каждый шаг поднимал с мостовой ураганчик пыли. До колена или чуть выше. Оседавший на штанах, конечно же.

Дома по обеим сторонам улицы выстраивались в одну цельную непроглядную стену. Никаких окон. Одни лишь двери, плотно и глухо закрытые, чтобы не пускать внутрь обжигающий свет и незваных гостей. Сплошные неприступные крепости. И когда одна из них вдруг решила опустить подъемный мост, я даже вздрогнул. От удивления.

— Эй, парень…

Она стояла не на пороге, а за ним, в тенях приоткрытого входа.

— Не сделаешь доброе дело?

На тонкой руке, протянутой в мою сторону, висели два бурдюка, близняшки тех, что я уже тащил с собой.

— Хотя бы половинку.

Выглядела девчонка неважно. Наверное, чем-то болела. Трудно было рассмотреть что-то подробно, но хватило и вен на запястье, от непосильного напряжения вздувшихся под тонкой кожей, хотя груз был, прямо скажем, комариного веса. Разве что комар попался немного упитанный.

— Можешь помочь?

Почему бы и нет? Это же не восстановление мировой справедливости. Просто вода. Просто услуга. По-соседски.

— Давайте.

— Спасибо.

— Рано еще благодарить.

Если бы я представлял, насколько тяжела вода, крепко подумал бы над просьбой, которую так опрометчиво согласился выполнить. А поскольку после драки, как говорится, кулаками не машут, молча глотал проклятия на голову всех, невиновных и виноватых, когда возвращался.

«Питьевая вода в каждый дом!»… Помню этот громкий лозунг. Очередная гуманитарная программа, пару лет назад провозглашенная муниципальным советом. Вроде бы она уже начала исполняться, но судя по тому, что даже первая треть Вилла Баха до сих пор пользовалась уличными колонками, возведение водопровода обещало стать таким же долгостроем, как ацтекские пирамиды. На радость чиновникам.

Я спросил об этом еще тогда, у Джозефа. У сенатора. После долгой протокольной встречи, устроенной в нашем доме, а потому ненавязчиво приглашавшей всех стать если не участниками, то зрителями или слушателями происходящего. Спросил о количестве выделенных средств, потому что через слово в речах упоминались слишком растянутые сроки и запутанные цепочки этапов.

«Разве нельзя просто взять и построить все сразу? Денег должно хватить. И сами жители наверняка готовы оказать посильную помощь».

Сенатор улыбнулся. В усы.

«Все очень сложно, Фрэнк. И очень просто. Для совершения любого поступка нужна прежде всего воля. Единая».

«Тогда почему бы тебе не…»

«Время монархов давно прошло. А время тиранов не должно наступить».

«Даже если люди будут страдать от нехватки воды?»

«Власть сильна не диктатом, Фрэнк. Согласием с ее решениями. Добровольным. Улавливаешь разницу?»

«Но решения все равно кто-то диктует! Они ведь не возникают из ниоткуда?»

«Решения всегда диктуются ситуацией».

«Почему же тогда…»

«Не все умеют хорошо писать диктанты».

«А ты? Умеешь?»

Он не ответил. Промолчал, улыбаясь. А теперь со мной и вовсе не станут говорить…

Девушки в дверях не было. Может, вышла. Может, почувствовала себя еще хуже.

— Сеньорита?

Тихо, как в склепе.

— Я принес воду.

Еще тише.

— Поставлю у входа. Простите, что не захожу. Некогда.

Вообще-то, я не торопился. Просто любая остановка на отдых удваивала вес бурдюков. И страшно было подумать снять их на несколько минут, чтобы потом снова… Нет уж! Лучше оказаться невежливым, зато сохранить немного сил.

Переливать воду никуда не стал. Потому что из крупных емкостей кроме бутылей в любезно приютившем нас доме ничего не обнаружилось. При беглом осмотре, по крайней мере. Хорошо хоть, нашлась пара битых и мятых мисок, в одной из которых удалось вскипятить воду. На газовой плите. Биогазовой, вернее, а значит, чадящей и вонючей.

Пока кипяток остывал на старшем из сквозняков, пронизывающих дом, я занялся Хэнком. Нарвал ленточек из какой-то ветхой рубашки, соорудил мочалку. С мылом возникли проблемы: кусок, обретавшийся в душе, выглядел отвратительно. Пах, впрочем, еще хуже. Ничего, удалось обойтись просто чистой водой, благо грязь не успела застыть бетонной коркой.

После помывки тело уже не казалось обугленным. Скорее, сильно загоревшим. И больше ничем не сочилось. К лечебно-кормительной процедуре Хэнк, конечно, не проснулся. Пришлось цедить по капле в приоткрытый рот, следя за тем, чтобы больной не захлебнулся. Какой бы странной ни казалась жидкость из пузырька доктора, других лекарств под рукой все равно не было, но это зелье хотя бы не вредило. Даже почти прогнало синеву с потрескавшихся губ.

Невольно позавидовав свежевымытому другу, я тоже решил поплескаться. Под душем. В ржавой воде. И смог сполна оценить то, что она все-таки была скорее теплой, чем холодной. Насчет чистоты дела обстояли несколько сложнее: пот и пыль, конечно, смыть получилось, но вместо них я обзавелся желтовато-коричневым налетом на коже. Правда, Хэнка по цвету не догнал. Не успел.

— А ты сильный, — сказал кто-то сквозь струи воды, бьющие по моим ушам.

Я повернул ручку, чтобы выключить душ.

— И глупый.

В тишине голос опознавался, как женский. Причем ничуть не смущенный. К счастью, и не плотоядно настроенный. Хотя, если задуматься, за каким еще чертом девица могла отправиться к парню, принимающему водные процедуры? Только чтобы позубоскалить?

— Не попросил ничего взамен.

— А что, уже поздно просить? Я думал, срок давности на добрые дела не распространяется.

Кажется, она не совсем поняла, что имелось в виду. Но согласилась:

— Ладно. Одно желание.

Заманчиво. Прямо как в сказке. Правда, насколько помню, любимые волшебные истории Генри недвусмысленно предостерегали от исполнения желаний. Особенно по заказу.

— Любое?

— За доброе дело ничего не жалко.

О, в голосе прорезались другие нотки. Теперь уже плохо понятные.

— Ну так чего хочешь?

— Чтобы ты испарилась на некоторое время. Мне нужно одеться.

— Стыдишься, что ли? Вроде тебе же нече…

— Желание. Помнишь? Сама обещала.

За спиной фыркнули, сообщая:

— Буду на кухне. Сварю кофе. Если в хозяйстве папаши Ллузи найдется несколько зерен.

Она ушла. Но не сразу: когда я повернулся, девица все еще стояла у двери, выглядывая из-за косяка. И с хихиканьем исчезла только после того, как в ее сторону полетела мокрая мочалка.

Зерна, судя по всему, нашлись. И очень скоро выяснилось, что до кухни можно добраться даже с закрытыми глазами, ориентируясь на один лишь запах. Хотя нельзя сказать, чтобы кофе получился приличным. Горячий, густой, горький — и ладно. Что еще нужно, спрашивается?

— А я тебя не знаю, — равнодушно сказала девица, сдувая пенку к краю чашки.

— Я тебя тоже.

Невысокая. Тощая. Младше меня, это да. Интересно, на сколько лет? Есть у смешанной южной крови странная особенность: юные девушки кажутся подростками до какого-то момента, а потом вдруг раз, и становятся взрослыми женщинами. У каждой, конечно, этот срок свой, но разница обычно в пределах года-двух. Сам несколько раз становился свидетелем таких чудесных «превращений». В имении. И был поражен до глубины души. Даже немного напуган. Потому что странно видеть, как человек, которого ты считал своим сверстником, в один прекрасный день вдруг обгоняет тебя на целую жизнь.

Сколько же этой осталось до дня, когда тонкая фигурка нальется женской силой? И какой окажется в итоге? Тут лотерея, спору нет. Не все метиски и мулатки красивы, но каждая из них по природе своей…

— Правильно надо было желание выбирать.

Темный взгляд, в котором отражается горячий кофе. Или наоборот?

— Правильно?

— Нечего теперь пялиться. Кто не успел, тот опоздал.

Зачем тогда сама на меня уставилась? А, ну да. Я же чужой. За чужаками надо следить в оба. Хотя о какой настороженности может идти речь, если еще совсем недавно девица была готова…

— Думаешь, я не знаю, как смотрят мужчины?

За кофе, конечно, спасибо. За шпильки — нет.

— Мужчины смотрят на женщин. Не доросла еще.

— А сам-то? Дорос? А то, знаешь ли, размеры, они не всегда…

Действительно, ребенок. Кому интересно подглядывать за взрослыми? Только детям. Я в ее возрасте тоже… Или немного пораньше. В общем, не брезговал тайными вояжами в запретные уголки дома. И когда юношеская любознательность начала доставлять домочадцам реальные неудобства, в распорядок моего дня вошли визиты в «Каса Магдалина». Благополучно закончившиеся вместе со всем остальным.

— Ты еще очень многого не знаешь о размерах.

— Да ну?

Мебели на кухне не было. Стол для готовки, плита, полупустые полки и все. Кофе мы пили, стоя друг напротив друга. В одном шаге. И когда девица качнулась, наклоняясь в мою сторону, то едва не уткнулась лбом мне в грудь.

— Хочешь рассказать?

Если бы на ее месте был мальчишка, к нему хорошо подошло бы слово «задиристый». Но для парней-то нормально проверять противника на прочность. По крайней мере, понятно, что делать или говорить в ответ. А как быть с девчонкой?

— Что, стру…

Наклон приобрел опасный градус, и она завалилась. На пол. Наверное, метила в мои объятия, но не рассчитала расстояние и усилие.

— Хватит дурить.

Как можно лежать, одновременно распластавшись и съежившись?

— Ты на самом деле еще мала для того, что затеяла.

Волосы тусклые. Даже кажется, что они не черные, а грязно-серые. И плечико, выглядывающее из-под задравшегося рукава кофты, тоже… Серое.

— Эй? Ты там как? В норме?

Ни ответа, ни привета. А что, если она не притворяется?

Да, зрачки бессмысленно закатились под верхнее веко. И мышцы обмякли ватой. Хотя, чему удивляться? На пороге своего дома девица выглядела нездоровой. Нашла силы прийти сюда, чтобы поблагодарить? Хорошо. Спасибо. Но видно, акт вежливости забрал с собой последние активы.

Весила она существенно меньше Хэнка. А вот в сравнении с бурдюками не выигрывала: у тех не было рук и ног, болтавшихся, как бахрома, и норовящих зацепиться за все подряд. Отправляться на поиски еще одной лежанки я не стал. Приволок обморочную в «госпитальную комнату». Усадил на кресло. Почти уложил, вернее. Послушал дыхание, подумал и, растянув пальцами уголок девичьего рта, капнул туда остатки разведенного лечебного пойла. Что говорил доктор? И еда, и лекарство, два в одном? Значит, хуже не будет. Не сказать по виду, что девчонка голодает, но десяток лишних фунтов точно пойдет ей на пользу.

— Пфф! Агрх!

Часть ржавого настоя брызнула мне в лицо. Липкими каплями. Что ж, обморочная пришла в себя, и то ладно.

— С ума сошел?!

Ни носовых платков, ни полотенец под рукой. Наверное, где-то в сундуках кладовой можно найти, а пока утремся футболкой. Вернее, ее остатками.

— Плеваться было незачем.

— Уморить меня решил, да?!

Я бы так не сказал, глядя на наконец-то порозовевшие щеки.

— Это лекарство. По словам врача.

— Лекарство!

Она снова сплюнула, хорошо хоть, уже не в мою сторону. И пробормотала что-то, похожее на благодарственную молитву. Краткие тезисы.

— Чем ты недовольна? Тебе явно стало лучше. Разве нет?

Девица хмуро посмотрела на меня исподлобья, подтягивая колени к груди.

— Живым нельзя пить «Кровь Жожо».

Сразу два вопроса возникает. Нет, три.

Что из себя представляет упомянутая «кровь». Почему ее нельзя пить «живым» людям. И зачем человек по имени Вега включил ее в план лечения. Хотя причину третьего действия можно предположить, основываясь на второй посылке. Мертвому любая припарка не причинит вреда. Даже смертельно опасная.

— Это яд?

Тусклые локоны неуверенно качнулись:

— Не. Жожо помогает. Правда. Только давать его кровь можно лишь тому, кто ни жив, ни мертв. Жожо ходит по самому краю, там, где заканчивается мир людей.

Отлично. Не самая позитивная новость за прошедшие сутки, но хотя бы что-то определенное. Итак, положение Хэнка хреновое, если не сказать грубее. Скорее всего, коматозное, если доктор решился применить столь радикальное средство. Но оно все-таки может помочь или нет?

— А откуда она у тебя вообще взялась? Вещь редкая, варят только на заказ и только для проверенных людей.

— Его зовут Вега. Того, кто дал мне эту штуку.

Кофейный взгляд стал наполовину растерянным.

— Знаю, о ком говоришь. Но зачем тебе…

Вместо ответа я шагнул в сторону, и девица смогла увидеть, что и кто находится у меня за спиной. А когда увидела, повела себя в полном соответствии с ранее проявленным характером: выбралась из кресла и принялась внимательно осматривать Хэнка. По-моему, даже принюхивалась.

— Он кто?

— Мой друг.

Посмотрела недоверчиво. Ну конечно, мы мало походим на людей одного круга общения. Пока. Потому что через дюжину душей я легко сравняюсь цветом кожи с кем угодно из Вилла Баха. Разве что, кроме тех, кто от рождения чернильно-черный.

— Чем он заболел?

— Понятия не имею.

Девица прошлась взад и вперед вдоль лежанки, еще раз наклонилась над лицом Хэнка, прислушиваясь к чему-то.

— Ему ведь «кровь Жожо» не повредит?

— Не должна. Вега редко ошибается.

Успокоила. Немного. Но в любом случае, не дело оставлять больного здесь, без нормального медицинского ухода, полагаясь только на какие-то сомнительные травяные настойки.

— Расскажи лучше, как пройти к собору.

— А чего тут рассказывать? Выходишь на улицу и идешь. Его видно над крышами, так что не заблудишься.

Я так и поступил бы. В отсутствие информации, которой меня снабдили ночью.

— Мне сказали, что рядом с ним хозяйничают «гиены».

— «Гиены» шакалят только по ночам.

Занимательное откровение. Жаль, не проясняющее картинку.

— Хотя… — Девица задумчиво окинула меня взглядом. — Ты же чужой.

Спасибо, знаю. Понял уже.

— И что с того?

— Чужих здесь не…

— Не любят?

— Не привечают, — поправила она и вздохнула: — Провожу, так и быть. Со мной не тронут.

Сказано было почти равнодушно. А казалось бы, должно было прозвучать гордо. С вызовом.

— Ты только что лежала на полу без сознания. Какие могут быть прогулки?

— Хочешь вернуться к своему другу?

Обменялись ударами, что называется. Но она права.

— Хочу.

— Тогда идем. Потом как-нибудь отблагодаришь.

* * *

Конечно, ее зашатало. При выходе под яркие солнечные лучи.

— Может, предложишь даме руку?

— Локтя хватит?

Ладошка оказалась узкой и невесомой, зато горячей.

— Тебя лихорадит?

— Это пройдет.

Надеюсь. Не хватало еще и мне подхватить заразу. Будем тогда лежать с Хэнком рядышком. Только заботиться о нас будет некому.

— А зачем тебе к собору?

— Не к собору, а в собор.

— Молиться?

Когда ничего другого не останется, может, и поболтаю с Господом. Хотя, смысла нет: Он и так все видит. Если находит время присмотреться.

— Хочу поговорить с падре.

— В церковном приюте твоему другу не станет лучше, — авторитетно заявила девица. — И там ему не дадут «кровь Жожо».

— Почему? Она же помогает, как ты говоришь.

— Потому и не дадут. Не богоугодное зелье.

— Еще скажи, колдовское!

Она повернула голову и посмотрела мне прямо в глаза. Твердо. Решительно. Вот теперь — с настоящим вызовом.

— Те, кто не верит в чары, не получат от них пользы. Помни это.

Да, эффект плацебо еще никто не отменял. Согласен. Но у всего и всегда находится вполне понятное объяснение, а потому незачем приплетать к месту и не к месту сверхъестественную чушь.

— Зачем мне верить? Не я же болен.

— Ты должен верить. За вас двоих. Потому что сейчас твой друг находится за границами этого мира. И если хоть на миг усомнишься…

Зловещий тон усилился до предела, чтобы оборваться, обозначив паузу. Очень похожую на театральную. Ладно, подыграем. Не будем портить чужое представление.

— Не усомнюсь.

— Хорошо.

Меня похвалили? Вряд ли. Скорее, похлопали по голове, как собаку, выучившую очередную команду.

Странная она, эта девица. Почему-то кажется, что ее общество куда опаснее, чем шанс встретить пресловутых «гиен» или прочую местную шушеру. А впрочем, не обманула: несколько парней разбитного вида, встретившихся нам на пути, не сделали попытки приблизиться. Зато каждый из них, без исключения, изобразил один и тот же непонятный жест. С вариациями, конечно, на свой лад, но легко узнаваемый.

Ладонь, сжавшаяся в кулак. Ноготь большого пальца, прикоснувшийся к губам. Они все делали так, люди с недобрыми лицами, провожая нас взглядами. И все-таки не двигались с места, а значит, бесстрастная уверенность моей спутницы имела под собой основание. Весьма веское.

Последние годы я видел площадь перед собором только в дни торжественных месс, заполненную народом, и успел забыть, что она похожа на чашу огромного бассейна. Не такая ослепительно белая, как высокие стены храма, скорее цвета слоновой кости. Зато искристая. Сверкающая под лучами солнца. Сущая ерунда, всего лишь крупинки кварца в каменных плитах, но кажется, будто шествуешь по осиянным небесам к вышнему престолу…

Свет оборвался за порогом. Как всегда.

— Дитя мое, что тебя привело?

Поцелуй в лоб. Теплое объятие крепких ладоней.

— Неужели снова случились…

Падре Мигель осекся, словно только сейчас заметил мое присутствие. И посмотрел вопросительно. Но не на меня. На девушку.

— Тебе есть, что рассказать?

Она кивнула. Не слишком охотно и все же послушно.

— Пойдем. Вы нас извините?

Я тоже кивнул. Правда, без особого послушания. Все равно ничего другого не оставалось.

Внутри было пусто и тихо. Красота убранства доступна обзору от начала и до конца лишь в такие часы. Без людей. Величественная. Отрешенная. Совершенная. На ее фоне кто угодно показался бы преступлением против идеала. Даже…

Я редко видел, чтобы она молилась. Да, присутствовала, шевелила губами, склоняла голову, но всегда играла, а не жила разговорами с Господом. А женщина, которая сейчас сидела на скамье прямо напротив алтаря, явно была погружена во что-то, недоступное никому, кроме двух искренних собеседников.

Непрозрачная шаль, стекающая по плечам. Простое платье, безо всяких узоров и украшений. Руки, сложенные перед грудью, ладонями принимающие неразборчивый шепот. Нитка четок, свисающая вниз. Старая-старая. Не старинная, вряд ли имеющая художественную ценность. Принадлежащая вовсе не сеньоре Элене-Луизе Линкольн, а ее личной служанке по имени Консуэла.

Приглядывающая за Генри мулатка была очень набожной особой, в отличие от своей хозяйки. Конечно, она поделилась бы своим молельным инструментом, хоть по просьбе, хоть по приказу, но зачем маме вдруг вообще понадобилось…

Совесть проснулась? Хорошо бы. Но не поверю, пока сам не узнаю.

Я не старался ступать бесшумно. Скорее наоборот, намеренно обозначал шаги. Только напрасно: на меня не то, что не обернулись, даже не подняли голову, и это уже выглядело странным. Элена-Луиза всегда была начеку, если можно так выразиться. Внимательно наблюдала за малейшими событиями, происходящими вокруг. Наверное, тщательно воплощала в свою жизнь истину: «Кто владеет информацией, то владеет миром». Но сейчас женщина, к которой я приближался с каждой секундой, выглядела…

Ну да. Беззащитной. А еще беспомощной. То есть, человеком, один только чей вид отчаянно кричал: «Прошу, не причиняй большей боли!» Но мне тоже вдруг стало очень больно, и поэтому я сказал, останавливаясь над мамой:

— Прости ее, Господи, ибо она согрешила.

Хрупкие пальцы стиснули бусины четок так, что раздался треск, и белокурая голова наконец-то поднялась. Медленно-медленно. Не угрожающе, как бывало раньше. Робко. А глаза взглянули…

С надеждой.

Она никогда не смотрела на меня с этим чувством. Ни разу. В прозрачной синеве могло найтись всякое, от усталости до злобы, но только не что-то настолько светлое. Почти обжигающее.

— Вы знаете?

Первые слова прозвучали едва слышно. Прошуршали сквозняком, который тут же начал превращаться в ураган.

— Вы что-то знаете?!

Она не поднялась со скамьи. Глядела снизу вверх.

— Вы скажете мне? Скажите, умоляю вас!

Я помнил эту женщину всю свою жизнь, а теперь не мог узнать.

Распахнутая настежь. Душой и телом. Она не просто где-то вдруг растеряла всю свою защиту, так бережно и настойчиво создаваемую день за днем: она не хотела больше ни от кого защищаться. Не нуждалась в замках и оградах.

— Скажите! Если вы знаете хоть что-нибудь… Вы же не промолчите?

Рухнула на колени. Наверняка, больно ударилась, но словно не заметила падения. И ухватилась за меня. За мою одежду.

— Скажите, умоляю!

Это не было притворством. Не могло быть. Даже если мама все просчитала и велела обеспечить отсутствие свидетелей неподобающего поведения первой дамы Санта-Озы, она никогда и ни за что не стала бы так… Унижаться?

Нет. Женщина, с мольбой и надеждой глядящая на меня, не унижалась. Она вообще не задумывалась о том, что делает и как все это выглядит. Она следовала зову сердца. Вот только звала не меня.

— Прошу вас…

Дорожки слез на щеках. Настоящие. Должно быть, соленые. Захотелось протянуть руку, прикоснуться, провести по ручейкам тыльной стороной ладони, смахивая капли прочь.

Она никогда не плакала в чьем-то присутствии. Следила, чтобы никто не увидел ее слезы. Я мог только догадываться. По приглушенным дверью всхлипыванием, по насквозь мокрым платкам. И чтобы сейчас, здесь, прямо передо мной…

— Прошу…

Пальцы разжались. Я дернулся вперед, пытаясь подхватить маму, но не успел: падре Мигель оказался проворнее.

— Успокойтесь, сеньора. Вам нужно успокоиться, как можно скорее. Никто не должен видеть вас в таком…

— Этот человек, он знает, что случилось!

Пожалуй, знаю. Только, к сожалению, не понимаю, что именно и как произошло.

— Он знает! Он может сказать!

— Дочь моя, тише, тише… Все хорошо… Конечно, он скажет, но сначала вам следует успокоиться. Вот, — рука падре нашарила и вытащила на свет божий пузырек с какой-то жидкостью. — Отпейте немного, это поможет.

Хотела она или нет, Мигель был сильнее. И не менее настойчив. Маме пришлось уступить и проглотить несколько капель. Совсем как той девице. Результат, правда, оказался совершенно другим: Элена-Луиза глубоко вздохнула и мирно обмякла на руках падре.

— Вам лучше уйти, молодой человек.

Молельная скамья — не лучшее место для лежания, даже с подложенными под голову коленями священника, но можно было быть уверенным: супруге сенатора сейчас ничего не угрожает. Вся угроза направлена в другую мишень. На меня.

— Что с ней?

— Сеньора Линкольн переволновалась. По вашей вине, как я понимаю. Что вы ей сказали?

— Ничего особенного. А что она хотела от меня услышать? Так отчаянно просить… Что-то важное?

Мигель скорбно провел ладонью по светлым локонам, выбившимся из-под шали.

— В душе этой женщины нет покоя.

— Почему?

Он поднял взгляд, но не на меня. На распятие.

— Если бы я мог понять, то смог бы и помочь… Но ваше любопытство неуместно. Я уже просил: уйдите. Если что-то в вашем облике расстроило сеньору, ей лучше проснуться без вас поблизости.

В моем облике? Это вряд ли. Глаза мамы смотрели не на сына. На кого-то чужого. И что хуже всего, этому «чужому» отдавалось во сто крат больше чувств, чем когда-то собственному ребенку… Смешно, но сегодня мы оба не узнали друг друга. Она — потому что забыла. Я — потому что помнил. Помнил совсем другого человека.

— Если вы хотели поговорить со мной или с богом, пожалуйста, ради этой женщины… Придите позже. Я выслушаю вас, если пожелаете, в любое время. Только не сейчас.

— Хорошо. Я уйду.

— Благодарю вас, вы добрый человек!

А Хэнк всегда говорил иначе. И наверное, мне следовало бы сейчас оказаться именно злым, чтобы взять падре за грудки, вывалить перед ним всю историю, с самого начала, а потом или требовать с кулаками, или самому бухнуться на колени и просить, просить, просить… Так же безуспешно, как мама?

— В любое время, когда пожелаете. И если назовете мне свое имя, я помолюсь за вас сегодня же.

Я подозревал, что он меня тоже не узнал. Ощущал неосознанно. Видел по его взгляду. Но если бы не услышал последнее предложение, мог, по крайней мере, продолжать надеяться. На чудо, которого не случилось.

— Как-нибудь в другой раз, падре.

— Простите, что запамятовал. Годы берут свое.

Запамятовал. Забыл, то есть. Да так прочно, что…

Гулкая тишина нефа ударила по ушам и взорвалась где-то внутри черепа хриплым карканьем среди ночи: «Тебя забудут все и навсегда. Те, кто видел тебя, и те, кто только слышал твое имя». Она ведь говорила именно это, девчонка в саду «Каса Конференсиа». Словно пророчила. Или…

Нет. Бред. Ерунда. Проклятий не бывает в природе. Вся эта придуманная чепуха действует только на тех, кто в нее верит. Вот как девица с этим, как его… Жожо. Пусть верит, ее право. Но не моя же обязанность?

«Забудут!»

Она могла что-то знать о готовящемся покушении, если не сама его исполняла. Могла знать, что всю информацию о моем существовании сотрут из баз данных. Но живая человеческая память… Как?!

Психотропные средства? Чудодейственные таблетки, вычеркивающие из жизни целые годы? О таком сплетничают. И даже находят подтверждения своим теориям, когда обнаруживается очередной потерявшийся во времени и пространстве бедняга. Есть только одна небольшая проблемка. После подобного химического вмешательства в работу мозга, если оно, конечно, состоялось на самом деле, человек обычно если уж не помнит, то не помнит все. Вообще все: лица, голоса, имена, названия. Но падре явно в курсе, что за женщина лежит у него на коленях. И отговорка насчет возраста ничего не стоит, ведь между нашими встречами прошел не век, а всего ничего.

Он не помнит только меня. Меня одного. И она не помнит. И сенатор. И Петер, с которым мы встречались не реже раза в неделю, начиная с моих двенадцати лет. И охрана на воротах, натасканная, чтобы фиксировать в памяти лицо любого человека, прошедшего мимо них…

«Все и навсегда».

Площадь была по-прежнему пуста и чиста. Как небо над Санта-Озой триста дней в году. Сияла, слепила взгляд, звала пройтись, подмигивала своими кварцевыми глазками.

— Эй, ты что, забыл про меня?

Она снова повисла на моем локте. Нелепым, но необременительным грузом.

— Ну как, поговорил, о чем хотел?

— Нет.

— Передумал?

— Вроде того.

— И правильно! Ему будет лучше дома. Среди людей, которые любят и ждут.

Любят? Я даже не знаю толком, что за человек лежит сейчас без сознания в дряхлом доме дряхлого хозяина. Он ведь может оказаться кем угодно. Просто случайным прохожим, которого подставили, чтобы окончательно сбить меня с толку, организовывая… Зачем обманывать себя? Ничего не было. Никакого покушения. Кому я был нужен, и тогда, и сейчас?

Но жду, это правда. Мне нужно убедиться. Потянуть за последнюю ниточку. Если и она оборвется, придется поверить в невозможное. В то, что в один ужасный момент весь мир моргнул, а когда вновь распахнул веки, меня прошлого в настоящем не оказалось.

— Пойдем с солнца. А то голова заболит.

Чему там болеть-то? В моей голове точно нечему. Вот грудь ноет, потому что я все время невольно задерживаю дыхание. На каждом шаге.

— Не беспокойся, с ним все будет хорошо.

И не думал беспокоиться по этому поводу. Мне важно, чтобы коматозник очнулся, и только. Важно выяснить, кто он и кем я являюсь для него. А хорошо нам обоим потом будет или плохо…

— Не беги так!

Я просто иду. Из ниоткуда в никуда. Мимо глухих стен и закрытых ставен.

Город кажется вымершим. Не слышно почти никаких звуков, а те, что все-таки доносятся издалека, невозможно опознать. То ли гул, то ли шорох. Как будто шумит вода. Много воды.

Океан? Да, он где-то там, в той стороне. За нашими спинами. А далеко впереди, так далеко, что отсюда не разглядеть, на склонах Сьерра-Винго перешептываются между собой ветра, облетая… Да, они и туда должны заглянуть. В новый дом, который был моим только сутки или около того. Дом, который обещал будущее. Возможно, не настолько блестящее, как мне хотелось и мечталось, но уж точно прямо противоположное наступившему настоящему.

— Здесь всегда так тихо?

Она отвечает не сразу. Потому что не понимает вопроса.

— Где ты нашел тишину?

— Везде. Вокруг. Словно все вдруг взяли и умерли.

— Ты точно чужой. Сейчас же время сиесты! Самое жаркое солнце и самые сладкие сны.

Вилла Альта не знает такой традиции, потому что защищена от палящих лучей многими ярусами вечнозеленого леса. Тем, кто там живет, не нужно прятаться снова и снова, день за днем. Они не сверяют свое расписание с капризами природы. Они сами себе… Хозяева. Хозяева собственной жизни.

— Вечером все станет совсем другим. Не веришь? Я зайду за тобой. Жди.

Только это мне и остается. Снова и снова. Ждать.

Папаша Ллузи все так же сонно качается в гамаке, изредка что-то бормоча. А может, похрапывая. Впрочем, вереница бутылок явно подвергалась инспекции в мое отсутствие: часть переставлена с места на место, часть и вовсе опрокинута. Хорошо, что на полу лежат пустые посудины, иначе в доме было бы совсем не продохнуть.

Хэнк по-прежнему спит. Или бодрствует. В мирах, отличных от моего, но похоже, не менее кошмарных, если судить по испарине на лбу. Воды в бурдюке еще достаточно, значит, подошел черед нового омовения.

— Ты есть, Господи. Ты просто обязан быть. Далеко, высоко, глубоко — неважно. Но черт подери, куда Ты сейчас подевался? Кому передал бразды свои? Какому ангелу, рехнувшемуся от такой чести? Все полетело кувырком, Господи. Рухнуло. По Твоей воле? Не верю. Если это наказание, то за что? За старые грехи? Тогда оно запоздало. За новые? Но я еще не успел их наделать. Нет, это был не Ты. Кто-то, почти равный Тебе по силам. Кто-то, возомнивший себя Тобой. И когда Ты вернешься на свой престол, выскочка получит по заслугам. Это все, о чем я прошу. Остальное… Оставь его рукам человеческим. Ты ведь всегда так поступаешь, я знаю. Мы оба знаем, Господи.

Оно могло бы быть карой. Случившееся. Карой за дела минувших дней. Но если Он вдруг захотел меня наказать таким образом… Значит, сошел с ума. Обо мне забыли, ведь так? Меня нет в прошлом всех людей, с которыми я когда-либо мог встречаться. И что получается? Я теперь чист так же, как и их память. Можно сказать, безгрешен. Убийство осталось, но истинный убийца забыт. Стерт с картины мира. Позади меня ничего нет, ни дурного, ни хорошего. Правда, и впереди…

— Я хочу, чтобы ты очнулся, Хэнк. Открыл глаза, посмотрел на меня, сказал: «Привет». И я больше всего на свете боюсь, что ты очнешься… Очнешься и скажешь: «Я тебя не знаю». Спрашивается, почему? Это было бы удобно, правда? Начать заново. Сколько людей мечтает о подобном даре! А я получил. Совершенно бесплатно и в полной мере. Только, знаешь… Мне-то не хотелось ничего стирать.

Потому что гордился собой? А почему бы и нет? Виноватым себя уж точно не чувствовал. Может и зря. Может, надо было каяться. Но я не жалею о своих поступках. Они… Выдающиеся. Замечательные. По-настоящему мои, а не подсказанные кем-то посторонним.

— Я буду ждать, Хэнк. Сколько понадобится. Мне все равно больше нечем заняться.

В доме и впрямь стало теплее. Хотя, казалось бы, куда больше? Ну да, крыши тонкие, без многослойных мембран, нагреваются за считанные минуты, а потом только и делают, что отдают тепло внутрь. Если бы не сквозняки, было бы вовсе нечем дышать.

— Это так странно, смотреть в глаза тому, кого знаешь с детства, и понимать, что ты для него не существуешь. Не страшно, нет. Обидно. Ты тратил столько времени и сил, чтобы запомниться кому-то, и все впустую… Все зря.

Кресло заскрипело под моим весом. Потревоженная пыль вспорхнула в воздух вместе с незнакомым травяным ароматом. Вчера здесь пахло только запустением, откуда же… А, понял. Девица. Провела здесь всего несколько минут, а территорию уже пометила. Дитя природы, что с нее возьмешь.

— Есть еще объяснение. Конечно, за него я возьмусь в последнюю очередь, но… Я ведь мог просто сойти с ума. Под таким жарким солнцем — неудивительно. И напридумывал себе всякой всячины. А потом вдруг очнулся. Вернулся к реальности. Это можно проверить. Думаю, даже без особых проблем. Но только в крайнем случае стану так делать. Пока ты спишь, остается шанс на то, что прошлое было все-таки правдой. Теперь понимаешь, почему я боюсь взглянуть в твои глаза снова?

Есть еще один шанс оставить все, как мне захочется. Накрыть лицо Хэнка подушкой и надавить посильнее. Тогда он не сможет проснуться и разрушить мой мир еще раз. Но это еще более крайняя очередь. На самом краю, с которого вперед будет только один шаг. Последний в жизни.

— Я боюсь, Хэнк. Только ты не бойся. Пожалуйста.

* * *

«Это было странно сознавать, но мир действительно стал многополярным. В мгновение ока. Политики всех стран так настойчиво бились за передел сфер влияния и установление системы противовесов, а природа решила проблему легко и изящно, снова выдвинув на первый план идею божественного провидения. На радость воспрявшим от спячки и тут же расплодившимся сектам.

Ученые объяснили суть последствий случившегося катаклизма. Не сразу, разумеется, а потратив миллиарды денежных знаков всех видов и достоинств. А вот о причине умолчали. Возможно, это был один из их очередных безумных экспериментов по управлению магмой или что-то в этом роде. Но не думаю, что хотя бы один из слюнтяев в белых халатах мог предположить, что произойдет.

Расщепление ядра. То ли наперекор законам физики, то ли в строгом соответствии с ними. И вместо единого центра — россыпь бусин. Нам всем повезло, что система осталась устойчивой. Хотя… Возможно, вовсе и не повезло.

Волнения начались не сразу. В первые дни было не до социальных протестов и прочих выступлений: все силы уходили на борьбу с природой. А вернее, на попытки спастись от ее гнева. Пыльные бури, просто бури, ураганы на воде и на суше, обрушения конструкций, рукотворных и существующих сами по себе, аварии, катастрофы… По миру словно прокатилась волна нового Потопа. Правда, стихла она намного быстрее, не успев настроить человечество на совместные действия. Или не собиралась этого делать?

Каждый из нас готов защищать свой дом, хоть с оружием в руках, хоть без. Но как быть, если претендентов на твой клочок земли вдруг становится не пять и не десять, а несколько сотен, если не тысяч?

Они были виновны лишь в том, что хотели жить дальше, но природа решила по-своему, поставив незримые границы там, где их никогда не было и быть не могло. Говорят, что первый исследователь, который построил модель нового магнитного поля нашей планеты, умер от восхищения. А второй — от ужаса. Потому что Землю накрыло паучьей сетью, в которой все мы должны были запутаться намертво.

Каким-то территориям с диапазоном напряженности повезло больше, каким-то меньше. Люди же… Пострадали все без исключения. Каждый получил свою дозу яда. И можно только благодарить судьбу или высшие силы, если они все-таки существуют, что противоядие было открыто достаточно быстро, пока не началась война всех против всех.

Простая процедура по наблюдению внутренних органов. Крупицы синтезированного вещества с заданными характеристиками и, главное, поведением. Чуть ли не студенческая курсовая работа, результаты которой оказались настолько же гениальны, насколько естественны и понятны. Понятно, что первенство получил вовсе не создатель, а тот, кто смог увидеть невероятную пользу в колонии биомолекулярных роботов… Так случается всегда, но победителей, как известно, не судят.

Вакцинация стала самой массовой в истории человечества. И она дала эффект, ощутимый, быстрый, надежный. Но кусочек сыра — всего лишь приманка в мышеловке. Та, ради которой готовы были рискнуть все? Да. Только выбравшись из одной сети, сразу попали в другую.

Вот эти исследования потребовали уже намного больше времени и приложений ума, когда выяснилось, что вакцина работала исключительно в диапазоне напряженностей магнитного поля той территории, где человек собственно и получил первичную медицинскую помощь. Что получилось? Разделение на «бедных и богатых», какого еще не знала цивилизация. Те, кто вакцинировался в более северных областях, поближе к полюсам, обрели возможность без последствий перемещаться практически по всей планете. Те, кто жил южнее, оказались заперты в экваториальной полосе. Как тогда казалось, пожизненно…»

(Из мемуаров министра внутренних дел Европейской Федерации, Марианны Локк)

* * *

Она пришла, когда я уже проснулся. Пришла в сопровождении сумерек.

— Готов?

В каком-то смысле, да. Початая бутылка, стянутая из винной коллекции хозяина дома, помогла забыться. Жаль, ненадолго. И жаль, что сняв тяжесть с сердца, переместила ее повыше. В голову.

— Пошли, увидишь настоящую Низину!

Глаза б мои на нее не смотрели. И на эту беспокойную де…

Под ажурной шалью почти ничего не было. В смысле, надето. Короткая маечка и волан, начинающийся намного ниже пупка, а заканчивающийся высоко над коленями. Все. Даже если учесть, что отсутствие округлостей позволяло девице с тем же успехом выйти на улицу хоть голой… Меня все равно передернуло.

— Ты на подработку собралась, что ли?

Шлеп!

Так и думал. Силы в тоненьких руках нет. Но кожа на щеке все-таки немного горит.

— Ты уж извини, но выглядишь так, словно собралась себя предлагать. Всем, кто захочет.

— А если и собралась, то что? Держи свои соображения при себе!

— Да пожалуйста.

— И пошевеливайся! А то передумаю.

Это было бы славно, кстати. Подарило бы пару часов покоя.

— Прямо так и пойдешь?

— Что, выгляжу хуже тебя?

Она снова замахнулась. Но передумала. Я ведь встал из кресла и оказался выше, чем можно было легко дотянуться.

— Ладно, дело твое. Только в таком к людям выходить стыдно.

— Тебе или мне?

Отвернулась, оскорбленно фыркнув. Запахнула шаль плотнее.

— Не обязательно это делать, если не хочешь. Я же не просил.

— А я уже решила!

Малявка с норовом, что называется. Только непонятно, почему так вцепилась в меня. Парней здесь разве мало? По-моему, совсем наоборот. Во время прогулки видел достаточно. К тому же, они свои, родные, а я — чужой. От меня шарахаться надо.

— Ну, если решила…

— Идем уже!

Быстро она привыкла хвататься за мой локоть. Как будто всю жизнь этим занималась. И повисла сильнее, чем днем. Опять приболела или от прежнего приступа еще не отошла?

— Тебе точно плохо не станет? А то упадешь по дороге.

— Что, не удержишь?

Странное ощущение от взгляда. Вроде вызывает на драку, но одновременно кричит: «Я же вся такая слабая и беззащитная! Неужели ты этого не видишь?».

— Лучше не падай.

Шумно выдохнула и, сопя, потащила меня к двери. Обиделась, что ли?

Здесь ночь наступала не так, как в предгорьях. Не падала ножом, отрубая светлое время суток от темного, а ползла к океану, прямо в сине-сиреневый горизонт.

— Что-то пока ничего не вижу.

Разницы, и правда, не чувствовалось. Что днем было пусто и тихо, что сейчас. Хотя… Или это просто ветер шалит?

— Знать надо, где искать! — сообщили мне, увлекая в узкий простенок.

Вот там было уже совсем темно и немного жутковато, но чернота после очередного поворота резко оборвалась гирляндой фонариков, бросающих разноцветные отсветы на лица. Их было много, и все они были разными.

Это только выходя на улицу, дома щурились ставнями и огрызались дверьми, а внутри квартала, в извилистом пространстве между строениями над головами нависали балкончики и галереи, аркадами уходившие в разные стороны, насколько хватало взгляда. Здесь не росли деревья и не были разбиты клумбы, зато стояли кадки с цветами, а по стенам вился плющ, чахлый, но все-таки живой. Здесь скрипели кресла-качалки и шипели угли жаровен. Здесь разговаривали и молчали, утопая в табачном тумане и терпком аромате фруктовых настоек. Здесь…

Здесь жили люди.

Над их головами неслись звуки хлопков по тугой коже барабанов, где-то поодаль стучали маракасы, а совсем рядом с нами, но тоже скрываясь из вида за телами и лицами, звенели гитарные струны и кто-то бесстрастно напевал:

— Враль-февраль закружил мое сердце надеждой,

Обещая, что нынче все будет, как прежде,

И апрель-дуралей обманулся со мной,

Вьюн-июнь ускользал, бередя мой покой,

А растяпа-сентябрь все потерял…

Надо же, почти про меня. Сейчас на дворе как раз сентябрь. Заканчивается. А ведь весной еще верилось в лучшее.

— Теперь видишь, каков город на самом деле?

— Да, вижу.

— И… как он тебе?

Настырная. Знать бы еще, почему. Ну что изменится от моего ответа? Зачем ей знать, что я чувствую?

— Нравится?

Неспешные беседы под густо-синим небом, в котором одна за другой вспыхивают звезды. Музыка, заставляющая сердце менять ритм. Взгляды, скользящие по лицу, вопросительные, но не назойливые: мол, хочешь промолчать — молчи, мы не против, в наступающей ночи тайной больше или тайной меньше, неважно. Кружка с крепким питьем, словно сама собой возникшая в моих ладонях. Пряный дым над жарящимся мясом. Такой аппетитный, что желудок выворачивается наизнанку…

— Есть хочется.

Мне показалось, что разговариваю сам с собой, но в ответ прозвучало оживленное:

— Я сейчас!

И девица юркнула между танцующими, оставив меня…

Одного?

Да, теперь это ощущалось в полной мере. Вокруг было много людей, и хотя никакой угрозы не ощущалось, даже наоборот, но как только исчез вызов, пусть совершенно нелепый, всего лишь в лице нахальной незнакомки, пропала опора. Ниточка между мной и миром. Он был настроен то ли равнодушно, то ли дружелюбно, но весь он был «здесь», а я пребывал «нигде».

На меня смотрели, меня касались, просто проходя мимо или ненавязчиво приглашая присоединиться к своей компании, но ни один человек на сотни миль вокруг ничего не знал обо мне. И хочу ли я, чтобы узнали?

Все насмарку. Все зря. Учеба, навыки, манеры, привычки. Двадцать лет. Целых двадцать лет, посвященных созданию своего места в мире. И бесполезному доказательству того, что оно — мое. Отношения, опять же. Плохие, хорошие… Теперь не имеет значения. Да, прежних врагов у меня больше нет, но и прежних друзей не осталось. Значит, все придется начинать сначала? Снова?

Я же знаю, как надо действовать. Научился, худо-бедно. Знаю, когда нужно промолчать, когда заявить о себе во весь голос. Могу определить, кому следует оказать поддержку, от кого лучше держаться подальше, а перед кем стоит поступиться принципами и гордостью, лишь бы не испортить отношения. Правда, на практике эти знания как-то не довелось применить полностью, но они есть. И если захочу, то в считанные минуты…

— Вот ты где! Решил познакомиться с окрестностями?

Сейчас, когда его можно было рассмотреть почти хорошо, парень, которого звали Эста, не производил ночного впечатления. Рослый, сноровистый, щеголевато одетый — для Низины, конечно, но вполне себе человек, а не таинственный предводитель уличной шайки. Даже казался бы красавчиком, если бы старый шрам через бровь не заставлял левый глаз вечно щуриться.

— Мне же не прописали домашний арест?

— Опасно уходить далеко от дома, если не знаешь город.

— У меня был провожатый.

Он сощурил оба глаза. Наверное, прикидывая, кто бы вдруг взял на себя смелость или наглость вытащить меня на улицу. Но видно личность моего неизвестного спутника волновала Эсту меньше другой проблемы, потому что молчание завершилось предложением:

— Отойдем. Есть разговор.

Ага. Уберемся подальше от нечаянных свидетелей?

— А чем тут плохо?

— Там лучше.

Вот так. Доходчиво? Вполне.

— Если задумал подраться, не стесняйся. Бить морды всегда приятнее под аплодисменты зрителей. Или не пробовал ни разу?

— Очень надо! — фыркнул он, а потом, понизив голос, пояснил: — Я бы на твоем месте лишний раз не выходил за порог.

И я бы с удовольствием сидел дома. Но вот ведь какая незадача: за водой надо таскаться на другой конец квартала, а от этой прогулки точно никуда не деться. Что же касается собора…

Я должен был туда пойти. Для того, чтобы обрести надежду. Или умереть окончательно и бесповоротно.

— Люди начнут задавать вопросы. Очень скоро. И что будешь отвечать? Придумал?

Он прав. Вопросы обязательно появятся. А воображение мне последнее время отказывает. Даже не могу придумать, что же все-таки случилось.

— Пойдем, поговорим об этом.

Уходить со света, а главное, из ароматного облака съедобных запахов было жалко. С другой стороны, девица, похоже, пропала с концами, а взгляды прохожих, особенно после появления Эсты, становились все настойчивее.

— Веди.

Десяток шагов за пределы местной вечеринки, и вокруг снова разлилась тишина. Темная. Безысходная.

Узенькая скрипучая лестница подняла нас на галерею второго этажа неприметного дома. Хотя, все они в квартале были такие. Безликие. Сооруженные из всякой всячины, но одинаково… Нет, пожалуй, не убогие. Скорее, смиренные перед требованиями действительности. Смирившиеся со своим положением. Такие же потерянные, как я.

Нет ни малейшего смысла кому-то что-то доказывать и рассказывать. Они не помнят. Никто ничего не помнит. Мое имя — пустой звук. Лицо — чужое для всех. Можно выложить кучу подробностей о прошлой жизни, а что толку? Это вызовет только подозрения, но не узнавание. Я не смогу так вернуть то, что потерял. Вернее, то, что у меня каким-то непонятным образом украли.

— Проходи.

Очередная полутемная комната, половину освещения которой создает мерцающий экран переносного компьютера. У сенатора в распоряжении есть похожие «чемоданы», экранированные и защищенные с ног до головы, а потому громоздкие. Только на матовом металле корпуса этого устройства вытравлен значок Миграционной службы.

— Это тот парень?

— Да.

Оператор выглядел слишком щупло и нервно, чтобы нашу встречу можно было считать официальной, но дело знал: подключил датчики сканера, ни мгновения не путаясь в многочисленных проводках.

Наверное, процедура еще до своего проведения должна была, по задумке Эсты, меня насторожить, напугать, заставить лгать и выкручиваться, а может, даже угрожать. В общем, проявить хоть какие-то чувства, полагающиеся человеку, который вдруг решил кардинально сменить место своего обитания, да еще при столь странных обстоятельствах. А я вдруг подумал, что это мой последний шанс. Полицейская база, банковская: они все же иногда страдают недоработками. База мигрантов должна быть намного полнее. Самой полной из тех, что существуют, по крайней мере, в пределах Экваториального союза. И если даже в ней меня нет…

Сканирование прошло быстро. Куда быстрее, чем обмен данными с сервером. А когда и его время истекло, работник Миграционной службы слегка недоуменно, но отрицательно качнул головой:

— Ничего.

— Как? — встрепенулся Эста, внимательно наблюдавший за мной.

— Никаких записей. — Оператор освободил меня от путаницы датчиков и хлопнул крышкой, закрывая компьютер. — Скорее всего, еще не вносили.

— Спасибо.

— Будешь должен, Норьега, — палец, по жизни не касающийся ничего туже сенсорных клавиш, мимолетно ткнулся в грудь моего спутника. — Выездной тест оборудования выпадает на мою долю не каждый месяц.

— Сочтемся.

— Тогда до встречи.

И он ушел, человек с металлическим чемоданчиком. Но Эста остался. Долго стоял, глядя больше на опустевший стол, чем на меня, потом присел на освободившийся ветхий стул.

— Почему ты не занесен в базу?

Я бы тебе ответил, но не поверишь. Ни за что и никогда.

— На то есть причина.

— Конечно, есть! И я хочу знать, какая.

— Зачем?

— Ты, похоже, не понял… — Он придвинулся ближе, шаркнув ножками стула по полу. — Все эти люди — сами себе хозяева. Но только здесь, в Низине. И здесь нечего делать. Жить, и все. Если сможешь. Видел? Воды в достатке, это верно. А вот с едой все не так просто. Ее выдают всем, но выдают по спискам. Ты должен быть в базе, чтобы что-то получить. Если же тебя нет в базе… Что ты будешь есть?

Кстати, об этом. О насущном. Когда я последний раз вообще что-то жевал? Больше суток назад. И жрать хочется все сильнее.

— Я знаю, что. Будешь красть у тех, кто слабее. Многие так делают.

— Зачем? Вы же все в списках. Паек, что ли, слишком маленький?

— Его можно продать, — мрачно подытожил Эста. — А то, на что есть спрос, всегда оказывается на прилавке. Или под ним.

Воруют, значит? А на пункте выдачи все всегда проходит чинно и благородно, сам видел. Те несколько раз, когда сопровождал сенатора в рабочей поездке. Но стоит лишь завернуть за угол, как человеческие лица превращаются в звериные?

— И я, по-твоему, тоже стану таким вором?

— Есть другой выход?

Наверное, нету. Хотя, как звучал один старинный девиз? «Грабь награбленное»?

— Не подскажешь имена воришек, знакомых тебе?

Он открыл рот, уже собираясь ответить, но быстро опомнился и снова сощурил оба глаза.

— Не смешно.

— А я и не шучу. Сам же сказал, что другого выхода у меня не будет. Так может, лучше воровать у тех, кто заранее нечист на руку?

— Воровство — грех.

Если следовать заповедям, да. Если пытаться выжить…

А надо ли мне выживать? Умирать не хочется, это точно. Только и для продолжения жизни особой причины нет. Все, что может держать меня здесь, это ожидание пробуждения Хэнка. Не надежда, нет. Просто последний долг, который нужно отдать. А когда он откроет глаза, посмотрит на меня растерянно или вопросительно, когда станет ясно, что один только я помню о себе… Нужно лишь протянуть до этого дня. Чтобы убедиться в худшем.

— Думаю, Господь меня простит. Когда дело дойдет до божьего суда.

По лицу Эсты явно было видно, что он о чем-то напряженно думает, прислушиваясь к моим словам лишь частично. И когда цепочка размышлений вдруг пришла к какому-то результату, раздался очень странный вопрос:

— Сколько тебе лет?

— Двадцать. Скоро исполнится двадцать один. Но почему ты спраши…

— Есть! Теперь все понятно!

Ну прямо-таки, ребенок, дорвавшийся до желанной игрушки. Или математик, доказавший сложную теорему.

— Что понятно?

— Если я спрошу, кто ты и откуда, ты ведь не ответишь, да?

— Не отвечу.

— И как я сразу не догадался…

Забавно смотреть на человека, считающего, что он совершил великое открытие. И немного завидно.

— У нас здесь живет один такой же бедолага.

Он что, меня жалеет? Это еще почему?

— Конечно, ты будешь молчать. Он тоже очень долго молчал, прежде чем признался.

Торжествующий вид действует на нервы не хуже прямого оскорбления. Но морды бить пока все-таки рановато.

— Признался в чем?

Эста откинулся на спинку стула, сияющий и одновременно почему-то слегка виновато улыбающийся.

— Мы не сразу поверили. Дикость же… Почти преступление. Но когда денег много, можно делать все, что захочешь.

— Например?

— Я понимаю, для тебя это больно. И ты ничего не мог сделать, даже если бы знал, чем все закончится.

Больно, да. Но если кто-то сейчас не начнет говорить яснее, больно будет уже ему.

— Что закончится?

Он взмахнул ладонями:

— Не беспокойся! Никому не скажу, если не хочешь. А все-таки… Кто это был? Ну хоть намекни!

Когда ни черта не понимаешь происходящее, остается только промолчать. И состроить грозную мину. На всякий случай.

— Не можешь сказать? Ну и ладно. Все равно требовать компенсацию бесполезно, потому что никаких следов нет.

Нет следов?

Или он что-то знает о случившемся, или удачно прикидывается. Но этот танец вокруг да около уже начинает надоедать.

— Чего я не могу сказать, по-твоему?

— Они пригрозили, да? Ты ведь сбежал, это сразу видно. И возможно, тебя будут искать. Хотя… Им, наверное, проще забыть о твоем существовании.

— Кому им?!

Только когда я разъяренно навис над столом, Эста снизошел до конкретики:

— Твоим опекунам. Как они обычно себя называют. Заводят себе ребенка вместо игрушки или зверушки, а когда он вырастает, выбрасывают прочь. Потому и нет никаких записей в базе: тебя взяли еще совсем маленьким, до первого срока регистрации.

Вот у кого воображение работает. Фантазия, можно сказать, зашкаливает. Видимо, парень не в курсе, что рабство находится под запретом, особенно на экваторе, как старейшей родине этого постыдного для человеческой культуры явления. Что творится в других частях света, трудно сказать: официальные новости редко сообщают правду. Соуза тот же. Возит куда-то людей, значит, не все так благостно. Но в Санта-Озе и других городах… Нет, невозможно. Сенат бы такого не допустил.

— Но конечно, такими вещами балуются, скорее всего, на самом верху. И в первых рядах там, наверное, сенатор и…

Воротник его рубашки трещал в моих пальцах под весом тела, пока ноги не нашли опору.

— Ты ничего не знаешь о сенаторе.

— А ты? Знаешь?

Он не испугался. Но и не рискнул дергаться, пока я не убрал руки.

— Все, больше спрашивать не буду. Можешь молчать, сколько влезет. Лады?

Сделал кучу неверных выводов? Естественно. Только бесполезно их опровергать: все еще больше запутается.

— Мне, правда, жаль. Никто не должен жить, как вещь.

— Я не был вещью.

— Да, да, понял! Они были хорошими хозяевами, если ты так их защищаешь. Просто однажды оказалось, что ты им больше не нужен. Вот и все.

Звучит дико, но… Это ведь почти правда. Вердикт был именно таков: не нужен. Невыясненным остается только одно. Кто и каким образом привел приговор в исполнение.

— Думаешь, тебя ищут? Если да, то…

— Уфф, еле нашла… Ну ты и спрятался!

Шаль болталась уже где-то на бедрах, выставляя на обозрение угловатые голые плечи. Должно быть, сползла во время бега. Зато щеки разрумянились. И вообще, по сравнению с утром и днем девчонка стала выглядеть здоровее. Почувствовала себя лучше? Ну и хорошо. Значит, не придется завтра таскать для нее воду.

А это что за сверток? Пахнет съестным. И еще как пахнет!

— Лил?

Она вздрогнула, услышав голос Эсты. И застыла на месте, не сводя глаз с моего лица.

— Ты ходил с ней?

Вопрос ко мне?

— Да.

— Не стоило этого делать.

— Почему? Она любезно согласилась проводить меня к…

— Все пути рука об руку с ней ведут не туда, куда тебе захотелось бы попасть.

— Ты о чем?

— Эта девушка…

— У тебя свои дела, у меня свои, Эстебан Норьега. И о моих ты будешь молчать.

Она не повысила голос, даже наоборот. Говорила тихо, спокойно, уверенно. Но я мог видеть ее глаза ясно, как никогда, и в этих глазах вдруг мелькнули…

Слезы?

— Ты будешь молчать.

Сверток полетел на стол, раскрываясь, а девица шагнула назад, в тень дверного проема, и только за порогом повернулась к нам спиной, чтобы тут же растаять в ночи. Под еле слышный топоток по ступенькам.

Кусочки мяса и всевозможных овощей, залитые соусом и завернутые в лепешку. Чертовски едко на вкус, жирно, приторно, грубо. Но от еды я не собирался требовать большего, чем насыщение. По крайней мере, сейчас.

— Если ты станешь есть из ее рук…

— Я сказал, что голоден, и она меня накормила.

Эста хмыкнул. Неодобрительно.

— Ты пока не понимаешь. Не знаешь всего.

— И не собираюсь узнавать.

— Зря. Ты смелый парень, это я видел. Но есть вещи, которых стоит опасаться даже самому смелому человеку на свете.

— Так скажи прямо, в чем дело.

Черноволосая голова нерешительно качнулась.

— Ах да, она же приказала тебе молчать. И ты послушаешься девчачьего приказа?

— Мое дело предупредить.

Эста двинулся к выходу. Пришлось ловить за руку. Испачканными в соусе пальцами — других не было.

— Эй, куда собрался? Не спеши.

— Чего еще?

— Я плохо знаю город, как ты и говорил. Так что, тебе придется меня проводить. К дому этого… Папаши Ллузи.

Он молча покосился на рукав, по которому постепенно расплывалось жирное пятно.

— Мою подружку прогнал? Прогнал. Значит, сам потрудишься.

— Это мы еще посмотрим. Или забыл, чем вчера все закончилось?

Нет, у меня память, к сожалению, не девичья. Забыть не смогу. Только и слишком большого значения вечерним детским играм придавать не буду.

— Потрудишься, куда денешься? А иначе буду заходить в каждый дом, куда пустят, и рассказывать всем, какой Эстебан Норьега плохой хозяин.

— Никогда ни в чем не знал отказа, да?

Эх, если бы ты только мог поверить… Я бы рассказал. Все как на духу. Мне мало отказывали, это правда. Но однажды и навсегда отказали в главном. В жизни, которую я хотел прожить по-своему.

* * *

* * *

Следующее утро пришло раньше предыдущего. В смысле, сон уже не стал жадничать, как в прошлый раз, и позволил стряхнуть себя задолго до полудня.

Низина сразу после рассвета мало чем отличалась от себя самой дневной. Пусто. Тихо. Разве что воздух казался чище. Наверное потому, что пыль, на восходе смоченная пришедшим с моря туманом, еще не успела подняться и хрустко скрипела под ногами. То ли жаловалась, то ли ругалась на кого-то, не щадящего чувства ближнего своего.

Дверь была закрыта, когда я проходил мимо. Дверь ее дома. Слишком раннее время? Возможно. Или все-таки обида? Но кто мог знать, что у девицы, которую назвали «Лил», и сеньора Норьеги между собой столь натянутые отношения? Я бы тогда не пошел с ним. Или с ней. Хотя… Это все их личные дела. Не мои.

С Хэнком все оставалось по-прежнему. Без видимых изменений, и как раз это слегка успокаивало.

Его беспамятство давало мне время. Не знаю, для чего именно, но если еще вчера внутри все тряслось, не зная, к какому берегу прибьет мою лодку, то уже ночью шторм явно начал затихать. Потому что оставалась всего одна ниточка, ведущая в прошлое, и та призрачная. Годная лишь на то, чтобы не дать воздушному шарику надежды окончательно сорваться с привязи.

Никаких баз. Никаких упоминаний. Никаких знакомых, способных меня опознать. Замечательно. А главное, никаких шансов докопаться до истины. Ведь даже если кому-то и было поручено провернуть всю эту странную операцию по изъятию Франсуа Дюпона из существующей реальности, то и он, скорее всего, не сохранил об этом никаких воспоминаний. Вместе с остальным миром. Удобно, черт подери! Самый лучший способ замести следы.

Вечернего перекуса явно было недостаточно: желудок заурчал, едва проснулся вместе со мной, и несколько глотков горячей воды не смогли обмануть его надолго. Тщательный обыск кухни ничего не дал. Остатки кофе, и все. Конечно, лучше начинать день с него, а не с пахучего рома, которого в избытке водилось в хозяйской комнате, но чувство голода этим вязким горьким варевом тоже не притуплялось. Отвлечься бы хоть чем-нибудь…

Остатки кофе полетели в кружку, готовясь к короткому путешествию. Вместе со мной на свежий воздух. На балкон, кособоко прилепленный к дому, неизвестно за какой надобностью. Пейзаж от увеличения высоты наблюдения над уровнем моря привлекательнее не стал: те же крыши, те же стены. Немного больше неба, это да. Незамутненно-голубого. И немного больше обзора для того, что происходит вокруг. Например, отличная возможность проследить за приближением незваного и нежданного гостя.

— Утренняя чашечка кофе?

Меня Эста заметил раньше, чем я его. Но оно и понятно: вряд ли пьяница, не вылезающий из гамака, хоть иногда появлялся на своем балконе, а тут вдруг привычный натюрморт дополнился живым участником.

— Хорошо смотришься.

Хлопнула входная дверь. Заскрипели ступеньки, а значит, пришла пора возвращаться в дом.

— Больше пить нечего. Только выпить. Знал бы, что придешь, оставил бы тебе порцию.

— Спасибо, я уже покофейничал. За завтраком.

И правда, выглядел он бодро. Должно быть, проснулся еще до рассвета.

— Вот. Это для тебя.

На стол, шурша и шелестя, плюхнулся бумажный пакет.

— Что там?

— Сам взгляни.

Хм. Еда?

Фасоль. Кукуруза. Чечевица. Бутылка масла. Сушеный перец. Мука. О, и кофе тоже. В зернах. Ну это ничего, мельницу я сегодня уже опробовал. Правда, за каким чертом он…

— Гуманитарная помощь беженцам?

— Принес, что смог. С мясом сложнее будет.

Еще и извиняется? Как-то утренний Эста не слишком сочетается с Эстой вечерним. В какое-то из времени суток играет роль? Пусть. Лично я покупать билет на его бенефис не собираюсь.

— Зачем?

— Что «зачем»?

И правда, не понимает моего удивления. Мне, в свою очередь, тоже кое-что непонятно.

— Кого ограбил?

Оба глаза угрожающе сузились до щелок.

— Это из дома.

— Значит, семью оставил без пропитания?

Отвернулся. На мгновение. Чтобы сплюнуть в сторону то ли ругательство, то ли разочарование.

— Не последнее. Мы бедствовать не будем, не волнуйся.

Я расставил банки и пачки на столе. В живописном беспорядке. Отошел чуть назад, любуясь, потом спросил снова, на этот раз уже так серьезно, как только смог:

— Зачем?

— А кто вчера жаловался, что голоден?

А еще я мог сказать, что хочу женщину. И мне бы ее доставили в подарочной упаковке прямо на дом? Ха!

— Играешь в доброго самаритянина?

— Думай, как тебе удобнее. Только, знаешь… Я на самом деле не собираюсь быть плохим хозяином.

Запомнил-таки мои слова. Кольнули в слабое место? Специально не старался. С другой стороны, если он называет себя «хозяином», да еще произносит это слово с некоторой гордостью, это может означать, что…

Ну да. Конечно. Какой-нибудь квартальный комитет добровольных помощников органам охраны порядка.

— Испугался, что я вправду отправлюсь кого-то грабить?

Промолчал. Слишком выразительно, чтобы оказаться по-настоящему оскорбленным.

— Решил, что у меня получилось бы?

Снова ни слова. Только взгляд.

Смешно. Действительно. Наверное, с моим лицом что-то не так, и довольно давно. Недаром прежние знакомые тоже сторонились. Правда, опасались они скорее не кражи, а…

— Я бы не позволил.

Какое многозначительное заявление!

— Считаешь, это меня остановит? На пару дней хватит, а потом что прикажешь делать? Или будешь продолжать строить из себя кормильца?

Он не возразил. На «кормильца». Пропустил мимо ушей. Зато уцепился за другое:

— Ты ведь так не думаешь. Это все… Злость. Обида. А они когда-нибудь закончатся. Должны закончиться.

О, мы еще и психологи? Ну прямо на все руки от скуки! Раньше я позволял говорить с собой в таком тоне только Хэнку. Больше никому. Хотя… Никто больше и не пытался.

— Тебе ни за что не догадаться, о чем я думаю.

Потому что догадываться не о чем. В голове ни одной мысли не осталось. Одно лишь усталое ожидание последнего удара, который меня добьет. Жаль, что не знаю точно, когда отмучаюсь.

— Ты не виноват, что все так получилось.

Наверняка. Иначе не получил бы полное отпущение совершенных грехов. Вместе с мировым забытьем.

— Но пока не успокоишься, можешь натворить… всякого.

— И поэтому ты собрался за мной присматривать?

— Ну да.

Местный герой? Борец за добро и справедливость? Тогда я и вовсе счастливец: попал в заботливые руки.

— И многих ты уже взял себе на иждивение?

— Ты первый. Тем, кто живет здесь по праву, чужая забота не нужна.

Вот как? Не упустил случая напомнить, что я — никто и звать меня никак?

Увы, спорить нам не о чем. На самом деле. Здешняя земля поделена не людьми, что бы они о себе ни возомнили. Природа постаралась. А мы всего лишь приспособились.

Моя жизнь там, наверху. На склонах. И хотя я, в отличие от того же Эсты и всех его соплеменников могу отправиться, куда захочу, это не значит, что собираюсь занимать чье-то место. Особенно если кому-то оно нужнее.

— Вот что я тебе скажу. Мне было бы легче легкого оставить все, как есть. Жить за твой счет, например, и ни о чем не заботиться. Но я тоже привык получать только то, что мое по праву. Не подачки. Не благотворительность. Не милостыню. То, что положено. Воровать не буду, не бойся. Только если совсем заскучаю или свихнусь от безделья. Но ты ведь всегда знаешь, где меня найти?

Понял ли он? Не знаю. Да и неважно. Я не буду брать, брать, брать и брать у кого-то. Пусть даже по его доброй воле. Пусть даже в качестве подарка. Потому что стыдно.

Я и раньше не брал. Дома. Принимал для пользования. И готовился отдавать с лихвой. Никогда ни о чем не просил. Может, зря? Может, стоило выдвигать всяческие требования? Тогда бы меня, наверное, не стали бояться. Ну как же можно опасаться человека, который связан твоими благодеяниями по рукам и ногам? А вот тот, чью стену не пробить подарками, да, опасен. Потому что свободен.

— Тогда тебя нужно поставить на довольствие. Но…

Новый взгляд. Слегка смущенный.

— Проблемы?

— Удостоверение личности.

— Что с ним такого? Ах да… Его же нет. Извини, забыл.

Теперь он посмотрел на меня с жалостью. Видимо, решил, что шучу исключительно в силу истерии, охватившей меня в связи с потерей… В общем, не способен пока мыслить здраво.

— Есть кто-нибудь, кто может стать свидетелем? Подтвердить твое имя и происхождение?

— Никто на свете.

— А твои… родители? Они не согласятся?

— У меня нет родителей.

И это тоже чистая правда. Сенатор не захотел стать отцом, хотя бы и названым. А мать… Думаю, она перестала считать меня сыном еще задолго до рождения Генри.

— Они…

— Ага. Умерли. Давным-давно.

— Какие-нибудь родственники? Я могу попробовать их поискать. Даже если уехали дальше, чем границы Союза.

Или он искренне желает мне помочь, или старается спихнуть новоприобретенную головную боль на другие плечи. Впрочем, без разницы. Результат должен быть один и тот же.

— Если кто-то и был, я о них не знаю.

— Можно сделать запрос по имени…

А потом доказывать троюродному дедушке, что я — его внук? Несмотря на отсутствие любых записей и свидетельств, это подтверждающих? М-да. Сеньор Норьега, вы сам не верите в разумность собственного предложения.

Конечно, существует еще генетическая экспертиза. Старинная методика. Дорогущая и практически не принимающаяся в судах в качестве доказательства родства. По причине процветающего некоторое время назад рынка услуг клонирования цельных организмов. И что толку, если Элене-Луизе сообщат о моем существовании, пусть даже на положении «дубликата»? В семью это меня не вернет. Тем более, на прежнее место.

— Не поможет.

— Тогда…

Ему отчаянно хочется решить возникшую проблему. Почему? Зачем? Не знаю. Может быть, просто таким уродился. С потребностью помогать нуждающимся.

— Мне просто нужно раздобыть новое удостоверение. Есть идеи, как это сделать?

Лицо Эсты посветлело. Наверное, за счет прояснившегося взгляда.

— Есть! Правда…

Опять тучи наползли. С чего бы?

— Это трудно?

— Скорее, затратно, — виновато признался сеньор Норьега.

— М?

— Понимаешь, такого рода услуги обычно оказываются не совсем…

— Законно?

— Ну да. У тебя же нет при себе денег?

— Ни монетки.

— Я тоже не шибко богат. Нужно будет поспрашивать у знакомых, но вряд ли быстро соберется сумма, достаточная, чтобы…

— Деньги-деньги-деньги… Всюду и везде только они. Бездушный металл. Как можно чем-то мертвым мерить что-то живое? Тьфу на вас, грешники!

Хорошо, что плевок не долетел. Смачный такой. От всей души.

Хозяин дома, выбравшийся из гамака скорее по нуждам тела, нежели духа, выглядел грозно. Этаким карающим ангелом-громовержцем. Только что не потрясал опустевшей бутылью. И явно чувствовал себя не лучшим образом. А Эста сразу потянулся за…

— Эй, ты же сказал, что принес это мне?

— На всех хватит! К тому же… — Он качнулся, приближая губы к моему уху. — С папашей Ллузи можно иметь дела только в двух состояниях: либо полного опьянения, либо полной трезвости. А сейчас все как раз посередине.

Прошуршала мельница, свистнула плита, и по кухне снова разлился аромат. Несколько лучший, чем довелось с утра вдыхать мне.

— Вот, хлебните-ка!

Пьяница покосился на преподнесенную кружку с подозрением. Принюхивался, приглядывался, гладил пальцами, о чем-то мечтал. Минут пять. Потом все же решился сделать первый глоток и тут же сообщил о своих ощущениях протяжным:

— Хорошооо!

— Когда последний раз пили? — спросил Эста и поспешил уточнить: — Кофе, а не что-то другое?

Вместо ответа последовал рассеянный взгляд.

— А ели что-нибудь в последние дни?

Можно было подумать, что они родственники. Прямо-таки, любящий внук пришел навестить деда.

— Ты же знаешь, моя еда это…

— Сеньор Ллузи, так нельзя. Если не пообещаете нормально кушать, я поговорю на рынке, чтобы вам не меняли паек на выпивку. Это понятно?

Взгляд пьяницы стал осмысленнее. В сторону угрозы.

— Я ведь тебя видел еще таким, Эстебан… — мозолистая ладонь опустилась к полу. — Под столом гулял, как по площади.

— Я уважаю вас, сеньор Ллузи. Глубоко и горячо. Но несмотря на все мое уважение, не позволю…

— Это моя жизнь. Я хочу жить так, как хочу.

Эста что-то хотел сказать, но обреченно махнул рукой. А потом почему-то перевел взгляд на меня.

— Еще один упрямец на мою голову! Такой же, как ты. Никто бы даже не удивился, если бы вы оба были…

Когда в голову приходит мысль, это всегда событие. Особенно для наблюдателей, которые получают возможность насладиться художественным изображением столбняка.

— Вот и выход!

А мы разве куда-нибудь входили?

— Придется, конечно, слегка приврать… Сеньор Ллузи, есть дело. Важное и серьезное.

Пьяница не проявил особого интереса, но из вежливости сделал вид, будто слушает.

— Я пообещаю не вмешиваться. Никуда. По крайней мере, какое-то время. Но от вас тоже кое-что потребуется.

— И не будешь строить свои душеспасительные козни?

— Не буду.

— Девой Марией поклянешься?

— Сеньор Ллузи!

— Да ладно, и так поверю. Чего хочешь-то?

Эста схватил меня за плечи и толкнул вперед. Поближе к столу.

— Вот!

Мы оба в равной степени не понимали, что происходит, а потому дружно и нечленораздельно переспросили:

— М?

— Этому человеку нужно имя.

* * *

Рубашка, которую папаша Ллузи нацепил по поводу посещения муниципалитета, белой казалась только в помещении: на свету полотно засияло ярче солнца. Глаза слепило уж точно.

Сбривать щетину он не стал, только пригладил шевелюру, вымазав в чем-то пахучем, и на этом счел приготовления к выходу в люди оконченными. Но и такой малости хватило, чтобы на всем пути следования то одна, то другая местная матрона, а иногда и сверстники спрашивали, окликая:

— Что за праздник на твоей улице, Фелипе?

Ллузи не отвечал. Гордо и таинственно поднимал подбородок, проходя мимо удивленных зевак. Мы с Эстой шли следом, тоже, по всей видимости, вызывая вопросы, но не настолько животрепещущие, чтобы нам их попробовали задать.

О приближении Вилла Лимбо можно было легко узнать по расширению улиц, плавному, но неизбежному. Если в Низине все кучковалось на ограниченной территории, здесь жили заметно просторнее. Заметно — для меня теперь. И богаче, конечно же: штукатурка не осыпалась, да и вообще выглядела свежей, чуть ли не только что положенной. Наверное, поэтому и воздух ощущался более чистым, ведь пыли неоткуда было взяться.

Здание муниципального совета, облицованное мозаичными плитами, и вовсе могло показаться дворцом после низеньких лачуг Вилла Баха, но когда я машинально двинулся к главному входу, Эста поймал меня за рукав:

— Нам не туда. С другой стороны.

Это крыльцо было поскромнее. Узенькое, почти неприметное. Практически черный ход, ведущий в коридор, стены которого топорщились полуоткрытыми дверными створками.

Я никогда не бывал в канцелярском крыле, даже сопровождая сенатора. Наши маршруты прокладывались по конференц-залам, парадным холлам, кабинетам больших начальников, а не через муравейник мелких клерков. Или улей?

Посетителей и тех, кто их принимал, вроде можно было пересчитать по пальцам. В каждой комнате. Тем не менее, гул они создавали. Монотонный, занудный, угнетающий. Но подтверждающий: да, жизнь продолжается. Несмотря ни на что. И когда из распахнутой двери по ушам ударила тишина, я почувствовал себя как-то неуютно.

Мебели внутри хватало только на одного человека. Собственно хозяйку комнаты с табличкой «Отдел регистрации», недовольно оторвавшуюся от вязания пожилую женщину.

— Постановка на учет — дальше по коридору! — объявили нам, не позволив издать ни звука.

— Мы туда непременно отправимся, но позже, сеньора Васкес! — широко и чуть заискивающе улыбнулся Норьега, высунувшись из-за спины папаши Ллузи.

— Эста, малыш! — расцвела чиновница. — Какими судьбами?

— По делам, тетушка, все по делам! Тут такая история…

Поднятая ладонь велела Эстебану замолчать.

— Лучита, девочка, — склонилась над селектором старая сеньора. — Будь так добра, занеси ко мне кофейничек… Полный, конечно! Да, племянника угостить хочу.

— Право, тетушка…

— Ничего, ничего, дела подождут! Ты ко мне раз в месяц заходишь, не чаще, совсем забыл старуху!

Дальше последовал монолог, изредка прерываемый междометиями, обозначающими реакцию Эсты на ту или иную семейную новость. Я послушал с минуту и… Вышел в коридор. По крайней мере, там имелись стулья, обещавшие не развалиться при близком знакомстве. А еще это была отличная возможность сбежать, пока не поздно. Пока сумасшедшая идея сеньора Норьеги не обрела свое воплощение.

В глубине коридора зацокали каблучки. Та самая Лучита. С кофе. Что ж, вполне себе миленькая. Больше похожая на женщину, чем моя первая знакомая из Низины. И скромная: поймав мой взгляд, игриво взмахнула ресницами, но тут же их опустила. Так и прошла в кабинет, едва дыша.

Прибытие кофейника было встречено доброжелательно. Даже воодушевленно. Но монолог чиновницы закончился лишь спустя какое-то время, в течение которого я смог получить удовольствие от медленно — теперь уже медленно! — удаляющейся от меня и застенчиво покачивающей бедрами девицы.

Мимолетный эпизод внушал… Скажем так, что-то вроде уверенности. И болезненно напоминал об отце, который заимел свой бизнес не в последнюю очередь из-за того, что сначала привлекал женское внимание, а потом уже работал телом по прямому назначению. Смешно подумать, я ведь даже этим не могу заняться! Нет, не в смысле близости. Выгоды не будет. Если только удастся попасть к какой-нибудь престарелой прелестнице на содержание и…

Брр! К черту такие мысли.

— Эй, где ты там? — в дверном проеме появился Эста.

— Жду, пока вы наговоритесь.

— Ты уж извини. Тетя Флори… Она всегда так себя ведет. Даже если заходить к ней каждый день.

Я никого извинять не собирался. Хотя бы потому, что мне было плевать на родственные связи и прочие трудности Норьеги. Но чиновнице разговор явно пошел на пользу: меня она встретила уже куда более умиротворенным взглядом.

— Итак, вы, юноша, желаете пройти регистрацию?

— Вроде того.

— Да или нет? Я не могу потратить весь день на выяснение вашего желания, знаете ли.

Если учесть, что больше ей явно нечем заняться, звучит несколько лицемерно. Ну да ладно.

— Да, желаю.

— Ваш возраст?

— Двадцать лет. Скоро исполнится двадцать один.

— Не лукавите? Если во время проведения процедуры выяснится обратное, за дверью вас будет ждать полиция.

— Нет, сеньора.

Она сделала пометку в анкете и задала вопрос, на который лично у меня не было подготовлено никакого ответа:

— Какова причина того, что ваши данные до сих пор не внесены в реестр?

Оп-па. Надо что-то ответить. И поскорее. Но что?

— Это все его мать… — прохрипел папаша Ллузи. — Та еще стерва.

— Вы говорите о своей супруге? — заинтересованно уточнила чиновница.

— Упаси Господи! Не были мы женаты ни дня. И сходились-то совсем ненадолго, пока не разругались вдрызг. Ходили слухи, что родился ребенок, только она в то время пропала. То ли пряталась где-то, то ли по экватору моталась от города к городу. Шальная была, душа грешная… Я поискал, поискал, да бросил. А тут вдруг намедни является… Сыночек.

Ему ведь тоже некогда было придумывать эту трогательную историю распутства и разгильдяйства. И слова ему никто не давал. Но теперь… Теперь затыкать богатую фантазию пьяницы было поздно. Особенно читая сопереживание во взгляде чиновницы.

— Страшно спрашивать, где жил и чем. Зато вырос здоровым, весь в меня! И кушает тоже здорово. Я, когда узнал, что у него регистрации нет, сразу сюда потащил. Не то, чтобы не прокормил парня: мне-то уже мало от жизни надо, так что пайка бы хватило, да только у молодых, сами знаете, потребностей побольше, чем у стариков. Так хоть приработок какой, может, найдет… Силы-то до дури!

Врун несчастный. Но врет складно, тут не поспоришь.

— Ваше имя?

Хотя выдумка почти похожа на правду. Моя настоящая мать тоже моталась по разным странам. И не приложила ни малейшего усилия, чтобы ввести в общество так, как полагается.

— Юноша, вы меня слушаете?

— Сеньора?

— Какое имя будете вносить в заявку? Раз уж официальной регистрации не было, можете придумать любое, если хотите.

Вот он, еще один шанс порвать с прошлым. Назваться так, как понравится мне самому, а не кому-то со стороны.

Рискнуть? И не останется ничего. От меня прежнего. Очередная подачка, Господи? Если продолжишь в том же духе, начну думать, что так ты замаливаешь передо мной собственные грехи. Я всегда был недостаточно упрямым. Следовал правилам, смысла которых до конца не понимал. Как выяснилось, зря.

Ты зачеркнул ту жизнь, не спрашивая, верно? И я спрашивать не буду. Но и забывать не собираюсь.

— Фран…

Нет, что-то все-таки придется изменить. На местный манер хотя бы.

— Франсиско.

— Возьмете фамилию отца?

Отца? Он что, собирается…

Наверное, в эту минуту я со стороны тоже казался столбом.

Завалящий нищий пьянчужка, с которым мы знакомы без году неделя, ни минуты не колеблясь, решился на усыновление, тогда как человек, знавший меня с детства, видевший все мои чаяния и надежды, все способности и недостатки…

Сумасшествие.

Такого не должно происходить в разумном мире.

— Юноша?

— М?

— Или вы хотите оставить фамилию матери?

— Нет. Нет, пусть… Пусть будет отцовская.

Чиновница опустила пальцы на клавиатуру.

— Франсиско Ллузи. Двадцать лет. Дата рождения?

Сегодня? Нельзя. Я же сам сказал, что еще не стал совершеннолетним.

— Завтра.

— О! Какое славное совпадение! Отпразднуете начала сразу двух новых жизней.

Скорее устрою панихиду по старой.

— Вот, возьмите это и отправляйтесь к техникам, — мне протянули маленький листок бумаги с именем и чем-то вроде порядкового номера из внутреннего реестра документов.

— Я провожу! — пообещал Эста с воодушевлением, заставляющим задуматься, какие чувства он испытывает к тетушке на самом деле.

— Возвращайся поскорее, чико . Нам еще многое надо обсудить.

В коридоре Норьега облегченно выдохнул и вроде даже расправил спину.

— Надоедливая родственница?

— Ага.

— А может, просто рада была тебя видеть? И перестаралась.

— Она не бывает другой. Можно подумать, у тебя таких тетушек… — Фраза оборвалась, не дойдя до точки совсем чуть-чуть.

— У меня таких нет.

Хорошо, что он не стал извиняться или творить похожие глупости, а всего лишь помолчал и позвал:

— Пойдем.

Как и положено любым громоздким техническим устройствам, чувствительным к условиям окружающей среды, аппарат для снятия биомагнитной матрицы располагался в подвальном помещении и выглядел динозавром. Особенно по сравнению с элегантной сталью и сплавами монстров научно-технического прогресса, которыми оснащались банковские службы. Там всего-то и требовалось, что полулечь в удобное кресло и прикрыть глаза, позволяя миловидной девице невесомо поработать пальчиками над твоим телом. Здесь же…

Никаких девушек, конечно. Мужчина. Давешний техник, безуспешно пытавшийся обнаружить сведения обо мне в самой полной изо всех информационных баз.

— Опять внеурочная работа? — ворчливо, но беззлобно поинтересовался он, обращаясь к Эсте.

— Нет, на этот раз все официально и добропорядочно!

Бумажка из моей руки перекочевала в хрупкую ладонь техника. Тот сверился со списком на мониторе и кивнул:

— В два счета сделаем. А ты пока раздевайся!

Я не против. Только что-то не вижу поблизости специального костюма.

— Ну чего застыл? Да не надо полностью: до пояса оголись, и хватит.

Суть грядущей процедуры была мне понятна и знакома давным-давно, но расхождение в деталях приготовления… Немного пугало.

— Подержи. И натяни, чтобы легло плотнее!

Замызганная трафаретная пленка. Хорошо если протертая салфеткой после последнего применения.

— Будет немного холодно.

Это называется немного?! Показалось, что распыленные крупинки индикаторной смеси вонзились в грудь иглами. Правда, неприятные ощущения быстро улетучились. Потому что кожа и тоненький верхний слой мышц под ней заметно онемел. На груди и на спине. По замкнутому контуру.

— Только не пробуй потом отдирать. Само рассосется.

Неужели было трудно завести несколько комбинезонов? И не пришлось бы пачкать тело всякой мерзкой химией. А впрочем… Много ли человек проходит через эту комнату в день? А в год и того меньше, если верить Службе социального надзора. Рождаемость падает. Не настолько стремительно, чтобы нужно было хвататься за голову, но тенденция уже очевидна. Правда, на мой сенаторский век народу вокруг хва… Хватило бы. А ровесникам Джозефа и вовсе не о чем волноваться.

— Встань туда!

Небольшая площадка, условно огороженная чуть ли не веревочным леером. О, и правда, веревка. Крученые натуральные, а потому лохматящиеся волокна.

— Повернись. Да, направо!

Чтобы не видеть ваши лица? Пожалуйста. Не очень и хотелось.

— Я скажу, когда закончу. А до тех пор просто стой спокойно.

Можно было бы поспорить, что при снятии матрицы как раз стоять не рекомендуется, ввиду возможного возникновения различных побочных эффектов, но я опоздал. Вернее, техник врубил свою шарманку без предупреждения. Налицо полное отсутствие хороших манер и уважения к клиенту. Претензию составить, что ли?

Сначала всегда приходит легкость. Когда напряженность наведенного поля снижается до приборного нуля. Разброд ощущений. Свобода, но вовсе не та, которую хотелось бы заполучить в свое пользование.

Теряется опора. Внутренняя. Ты все так же чувствуешь пол под своими ногами и воздух в своих легких, видишь ту же стену, что и минутой ранее, только теперь все это словно находится в другом мире. Словно тебя насильно оторвали от привычного бытия. Оно еще здесь, вокруг, рядом, его даже можно коснуться, а вот обратного касания не произойдет. Мир никуда не исчез, это ты стал другим. Прозрачным. Если раньше реальность замечала тебя, сейчас все наоборот, а стало быть, ей нет никакого дела до…

К счастью, паника длится считанные секунды: «Молли» не отлынивает от работы. Каждый вдох снова сближает тебя с миром. До столкновения, за которым наступает равновесный покой. Потом техник возвращает все назад, но не останавливается на отметке естественного фона, а движется дальше. К максимуму. Моему личному.

Теперь опоры становится слишком много. Словно каменеешь на глазах. И волны окружающего мира начинают биться в тебя, как в прибрежные скалы, потому что ты становишься помехой на их пути. Неожиданной и раздражающей.

Они давят, только твое тело твердеет быстрее, чем усиливается натиск. Кажется, вот-вот расколешься. Прорастешь алмазными иглами и разлетишься на кусочки. Но спасение приходит. Наверное, за последнее мгновение до конца…

— Все, готово.

Датчики отщелкиваются, и я слышу эти звуки сквозь гул крови в ушах, а значит, все хорошо.

— Эста, можно тебя на минутку?

Они шепчутся за монитором. Вернее, шепчет техник, а Норьега слушает. Внимательно.

— От меня больше ничего не требуется?

Обе головы рассеянно поворачиваются в мою сторону.

— Нет, процедура окончена, можешь идти.

Я и сам знаю, что могу и чего не могу. Россыпь данных, считанных с контура, до сих пор слегка сдавливающего грудную клетку, обработана и отправлена в долгое путешествие по базам. Прописывается она автоматически, но для подтверждения каждой операции все равно требуется участие оператора, так что пройдет около суток прежде, чем смогу без боязни подтвердить свое новое имя. Или немногим больше, учитывая дряхлость местной аппаратуры.

— Пошли дальше.

Новое приглашение? Куда еще?

— Пошли-пошли!

Поднимаемся на пару этажей выше. Коридор — брат-близнец того, с кабинетом тетушки Флори. Дверей точно столько же, и открыты… Все, кроме одной, к которой мы и направляемся. Новенькая табличка «Инспектор социальной службы»? Пожалуй, теперь кое-что начинает расставляться по местам.

Комната стандартная. На хозяина и одного посетителя, не больше. Но здесь для последнего хотя бы есть стул.

— Присаживайся, пока я все оформлю.

Великодушное разрешение. И своевременное, потому что мышцы начинают мелко подрагивать. Они всегда реагируют на стресс медленнее сосудов, но это и к лучшему: зачем нам лишние спазмы по всем фронтам?

Эста обращается с электронной техникой куда ловчее своей родственницы. На уровне хорошего секретаря. Не отличного, но вполне достойного для работы с руководителями среднего звена. Вечная спутница Джозефа, строгая и стойкая, как кремень, Клара дала бы моему новому приятелю приличную фору, и все равно пришла бы на финиш первой. Я всегда невольно любовался ее пальцами, порхающими, как бабочки. А заодно жалел, что мне эта работница никогда не достанется.

— Можно вопрос?

Вообще-то, такой тон скорее полагался бы мне, а не хозяину кабинета. Слишком натужно-вежливый для парня, гуляющего по ночам в подозрительной компании.

— Конечно.

Он не поднял взгляд от монитора, произнося с легкой завистью:

— У тебя хорошая матрица.

— Ты спрашиваешь?

— Очень хорошая, как сказал Хосе.

А для того, чтобы это выяснить, прогнал меня по всему допустимому диапазону. Увлекся, так сказать.

— Что ты имеешь в виду?

— Он не даст ход своим выводам, не волнуйся. Иначе…

— Иначе?

Эста наконец-то посмотрел на меня. Глаза в глаза.

— Ты ведь не просто так жил в богатом доме, да?

И надеялся, что проживу там еще очень долго. А может, переберусь в местечко поуютнее.

— Не понимаю.

— Да брось! Все ты понимаешь! — хлопнул он ладонями по столу. — Только не скажешь. И я теперь догадываюсь, о чем ты молчишь. Но почему? Зачем? Не лучше ли было заявить о своих… о своем… Экспертиза бы подтвердила. Дальше — да, понадобилось бы много денег, для полной уверенности, но он, скорее всего, не стал бы продолжать.

— Продолжать что?

— Установление родства. Признал бы. И ты получил бы все, что тебе…

Полагается. Ага.

— Зачем ты бережешь его чувства? Он-то не подумал о твоих, когда выставил на улицу.

Скучно живешь, парень, если придумываешь сказку на пустом месте. Хотя, есть в кого: вспомнить хотя бы словоохотливую тетю Флори.

— Или это была она, а не он? Такое случается редко, но все же… Женщина, отказавшаяся от собственного ребенка, не заслуживает пощады.

Я тоже так думаю. Или думал. И спуску матери не давал. А теперь даже обвинениями переброситься не с кем.

— Не понимаю!

— Я только что сказал то же самое, заметил?

Он принимает всю эту историю близко к сердцу. Интересно, почему? С виду у Норьеги не определишь нежную и ранимую душу. Или правильно говорят, что внешность обманчива? На свой счет не уверен.

— Кто-то из родителей подарил тебе «Молли», с которой ты… Можешь все, что захочешь! Да если об этом узнают женщины Низины, способные родить, все они выстроятся в очередь под твоими окнами!

Это-то и страшно. Не хочу проходить отцовский путь. Потому что знаю, чем он закончился.

— Есть шанс, что мой секрет так и останется секретом?

— Но ты мог бы…

— Я не могу сделать то, чего действительно хочу. Вот что важно. И осеменить соглашусь единственную женщину во всем мире. Если найду такую.

Он недоумевающе смотрел на меня, наверное, с минуту. Потом тряхнул головой, что-то буркнул, то ли в свой, то ли в мой адрес, и вернулся к работе. Постучал по клавишам, время от времени останавливаясь на сверку данных. Потом встал из-за стола и подошел к стенному шкафу.

Кодовый замок на дверцах предполагал, что внутри находится нечто важное, но я увидел на полке, которая интересовала Эсту, всего лишь карточки, похожие на кредитные. Одна из них прошла через щель допотопной кодировочной машинки и была вручена мне. Почти торжественно.

— Вот.

— Что это?

— Твое удостоверение.

— Зачем оно вообще нужно? Любой сканер…

— Без него в Лимбо будут проблемы. Таков порядок. Право на посещение, работу и все прочее. Право зарегистрированного гражданина.

Почему мне раньше никогда не доводилось слышать об этом? Официально организованная резервация какая-то получается, а не среда наибольшего благоприятствования. И могу поклясться, сенатор тоже не имеет полного представления о том, что происходит у него прямо под носом.

— Такую маленькую штучку легко потерять. И что тогда? Я снова всего лишусь?

— Обратишься в муниципалитет за новой.

— Каким образом, интересно? Я же не смогу сюда прийти, сам только что сказал.

— Зато ко мне сможешь. Домой. Я живу в Низине.

— А работаешь здесь?

Эта часть города — нечто среднее между верхом и низом. Лестничная площадка, с которой можно подняться выше или упасть. Но если выбрался в Вилла Лимбо, да еще получил работу в городских службах, значит, купил выигрышный лотерейный билет. А потом у счастливчика непременно загорается жадный огонь во взгляде и день ото дня растет желание двигаться вперед, не оглядываясь на прошлое. Помню, как Карлито задирал нос, когда встречал на улице кого-то из знакомых, кому повезло меньше… А ведь он был всего лишь прислугой. Зато жил там, на склонах. Вот и Эста вполне мог бы перебраться из Низины. Куда-нибудь подальше.

— Я люблю свою работу. И дом свой тоже люблю.

— Так он для тебя дом или все-таки якорь?

Что, не ожидал ответного удара? Не все тебе одному нападать, целя в слабое место.

— Я люблю свой дом.

Прозвучало скорее упрямо, чем искренне.

— А я свой — нет.

— Это я уже понял.

— Работа обязывает? Требует определенного места жительства? Но тут-то возможностей больше. И знакомства совсем другие. Полезные. Снял бы квартирку поближе к центру, подружился с соседями… Или жалование пока слишком маленькое?

Он сощурил второй глаз. Тот, без шрама. И я уже начал запоминать, что это означает.

— Я родился в Лимбо. Моя семья уже жила здесь. И если бы я захотел, то вовсе никогда не пересек бы границу.

— Хочешь сказать, это твоя добровольная жертва?

— Это не жертва.

Теперь Эста явно злился и недоумевал больше, чем когда пытался понять мои поступки, но всю его горячность словно смыло. Хотя как никогда ясно ощущалось, что в любой момент мне могут дать по зубам.

— Я ничем не заслужил то, что получил при рождении. И все те, кто родился в Низине, тоже. Мы одинаковые.

— Но кому-то всегда везет больше.

— У каждого есть право жить лучше, чем получается. Должно быть. И тот, кому повезло…

— Должен поделиться своей удачей с другими? А разве такое требование не нарушает его собственные права?

— Чем больше прав, тем больше обязанностей.

— В идеале. А на деле? Ты хоть изредка смотришь дальше своего носа?

— Я знаю, что происходит вокруг. Не слепой. Но буду делать все, чтобы…

Та девица ведь тоже боролась за справедливость. По крайней мере, декларировала свою позицию именно так. Климат здесь особый, наверное, если каждый второй мной встреченный — революционер до мозга костей и борец за счастье обездоленных. Но мне-то довелось дышать совсем другим воздухом.

Самостоятельность хороша, если у тебя за спиной надежные тылы, в противном случае рано или поздно придется примкнуть к какому-нибудь лагерю. И примыкать всякий раз, когда народится желание двигаться вперед. Моя жизнь четко следовала этому правилу. Даже допустив возможность продолжения отцовского бизнеса, нужно было еще дожить до нужного времени. До дня, когда на мою улицу ступит праздник.

Мама искала спасения так, как умела. И справилась с задачей. Блестяще. А я слишком поздно сообразил, что лагерь Элены-Луизы никогда не станет моим. Надо было начинать искать новые горизонты давным-давно, сейчас же…

Союзники? Возможно. Но в какой войне?

Покровители? О, для того, чтобы ими обзавестись, нужно еще красиво вынести собственную значимость на всеобщее обозрение. Если бы она у меня вообще имелась.

— Желаю удачи.

Эста растерянно двинул бровями:

— В чем?

— В твоей борьбе. Или службе — выбирай сам.

Все, мышцы ног пришли в норму. Можно двигать отсюда.

— Ты куда?

— Домой. Я ведь теперь могу так говорить?

— Просто возьмешь и уйдешь?

А что, должен станцевать на прощание?

— И возьму, и уйду.

— Я думал…

Примерно предполагаю, в каком направлении. После стольких оказанных любезностей я просто обязан был записаться в доморощенную революционную бригаду сеньора Норьеги. Как честный и порядочный человек. Или как наивный глупец. Интересно, кем он меня увидел тогда и видит сейчас?

— Спасибо за помощь.

— Я верил, что ты поймешь.

Особое ударение на слове «ты»? Ну конечно. С душещипательной историей моего происхождения, которую Эста самостоятельно придумал от начала и до конца, я лучший кандидат для движения сопротивления. Идейный. Поэтому передо мной и устроили все это импровизированное представление, вот только автор и исполнитель слишком сильно вжился в роль.

— Я понимаю. Но это не моя борьба.

— Ты…

Раньше мне нравилось видеть разочарование и обиду в чужих глазах. Я чувствовал себя победителем, когда удавалось вот так же посадить на задницу реального или воображаемого противника. А что теперь? Где это наслаждение, греющее что-то внутри меня? Где удовлетворение от проделанного?

Никаких чувств. Все серо, буднично, скучно.

Я мог бы согласиться? Конечно. Мог бы сыграть в согласие, на крайний случай. Но зачем обманывать себя и других? Мне нет дела до пламенных идеалов Эсты.

— Всего хорошего, сеньор инспектор.

После искусственного освещения коридоров муниципалитета солнце ощущалось ярким, как никогда. Но все-таки не ярче, чем рубашка папаши Ллузи. С сегодняшнего дня — моего названного папаши.

— Один вопрос. Можно?

Что-то булькнуло во фляжке, отнятой от губ. Наверняка очередное забористое зелье.

— Один можно.

— Почему?

Расплавленный воздух не располагает к долгим разговорам, состоящим из множества звуков. Но главное, они и не нужны: жаркое солнце выжигает все лишнее, оставляя самую суть.

— Удивился?

Не то слово. Остолбенел. И пьяница это прекрасно видел.

— Да.

— У всего на свете есть причины.

— И какая была у тебя?

Он не стал торопиться с ответом. Сделал еще один глоток, потом аккуратно завинтил крышку.

— Только не думай, что все это бескорыстно.

— Не стану.

— Ну вот и ответ.

Фелипе Ллузи оторвался от стены, на которую опирался, и медленно пошел прочь. В сторону Низины, как можно было предположить. Я двинулся следом, переваривая услышанное.

Поступок, продиктованный выгодой? Пусть. Это естественно и нормально. Тем более, бессеребренником мой нынешний «папа» не выглядел ни минуты, начиная с момента нашего знакомства. Рачительный хозяин, тащащий в дом все подряд? Хорошо. Но не это главное. Вовсе не это.

Решение было принято легко и быстро. Без раздумий. Потому что для горького пьяницы мое присутствие в доме, да еще на условиях «родства» казалось удобным приобретением? Возможно. Но тогда получается, что в глазах семьи Линкольнов я вообще ничего не стоил.

— Можешь меня поздравить, Хэнк: я начал новую жизнь. По-настоящему новую. Даже имя сменил. И представь, даже обзавелся отцом. Самая большая мечта наконец-то сбылась. Теперь осталось то, что поменьше. Ты.

Конечно, он не отвечает. Слушает молча. А может, спит. Неважно. Все равно, лучшего собеседника я себе искать не хочу.

— Они живут изо всех сил, Хэнк. И живут заковыристо. Тот парень, который нам помог, знаешь, кем оказался? Работником муниципалитета. А дальше — больше. Он искренне хочет сделать мир лучше. Прямо как я пару лет назад. Только заходит с другого конца.

Ему виднее, наверное. Эстебану Норьеге. Все, что происходит на самом дне. Но из глубины слишком долго подниматься к свету… Не успеет. Может, потому и вербует сторонников? Чтобы хоть кто-то из длинной очереди добрался до дверей божьей приемной?

— Это вызывает уважение. Правда. И немного жалость. Вот что, к примеру, мог бы сделать я нынешний? Да ничего. Никто и слушать не будет, кроме таких же неудачников. Знаю, ты скажешь: нельзя опускать руки. Согласен. Но у меня больше нет цели.

А может, никогда не было. Оглядываясь назад, вообще не понимаю, к чему стремился. Считал себя достойным? Да. Но вот чего именно? К тому же, люди вокруг, как выяснилось, были противоположного мнения.

— Все перепуталось, Хэнк. Потеряло смысл. Я даже не могу отомстить, потому что не знаю, что случилось. На тебя одна надежда, слышишь? Да-да, по-прежнему на тебя. Надеюсь. И хочу верить, что делаю это не напрасно. Кажется, должно быть еще что-то… Третье из чувств. Не подскажешь? А то я запамятовал. Хотя не надо. Спи. И пусть тебе снятся лучшие сны, чем моя явь.

* * *

* * *

«Принять к сведению и руководствоваться в дальнейшем следующими основными положениями:

Первое. Разделение граждан по параметрам биомагнитной матрицы является фактом, о котором не следует говорить открыто и повсеместно, но который от этого не перестает быть существенным и определяющим.

Второе. Человеческий ресурс всегда будет иметь цену.

Третье. Любая экономическая формация не может быть устойчивой без системы противовесов.

Четвертое. Свобода выбора — неотъемлемое право человека.

Пятое. Если человек подходит к решению сделать выбор, ему должны быть наглядно представлены все возможные альтернативы.

Шестое. «Возможные» не обязательно означает: «существующие».

Седьмое. Правилам подчиняются все. В том числе и авторы правил».

(Из решения закрытого заседания сената Экваториального союза, так называемые «Семь заповедей для внутреннего пользования»)

* * *

— Имя?

Полные руки, медузами лежащие на столе, всколыхнулись. Приготовились записывать, да. В очередную базу данных. Когда попадаешь то в один реестр, то в другой по мере того, как взрослеешь, это не кажется странным и уж тем более трудоемким. Но наверстывать всю жизнь в считанные часы несколько жутковато.

— Ллузи. Франсиско.

Проблемы начались в тот же день. День второго рождения. Не надо было позволять себе расслабляться, только и всего. Правда, я не мог заранее предположить, что новоявленный папаша распорядится щедрым подарком Норьеги «по-семейному», то есть, единолично принимая на себя бразды правления продовольственными запасами. Может, прошляпил, потому, что раньше брать мои личные вещи никому не приходило в голову?

Как бы то ни было, продрав глаза после сиесты, я не досчитался значительной части круп и прочих сухих и подсушенных продуктов. Зато Фелипе в своем гамаке довольно причмокивал чем-то алкогольным. Утром полки, на которые была сложена еда, оказались опустошенными начисто, и мне не оставалось ничего другого, кроме похода в социальную службу за собственным, теперь уже по праву полагающимся пайком. Хотя и тот прожил в моем новом доме недолго. Не больше суток.

Разговоры воздействия не возымели. Встряска за грудки — тоже. То ли ром оказался забористым, то ли папаша Ллузи окончательно и бесповоротно вжился в роль пьяницы, однако все, чего я добился, представляло собой неразборчивое бормотание и пару не слишком внятных, но вполне красноречивых жестов. В результате полуодушевленный субъект был водворен обратно на спальное место и счастливо забылся сном, а я отправился на кухню. К остаткам кофе и невеселым раздумьям, закончившимся тем, чего и следовало ожидать.

— Сколько лет?

Можно было даже не спорить насчет того, что все сведения высвечены на мониторе прямо перед глазами клерка из службы трудоустройства. Так же, как и мое нынешнее имя легко читалось на карточке, выданной Эстой. Кстати, ее пришлось повесить на грудь. Карточку. И тогда все вопросительно-грозные взгляды полицейских мигом исчезли из моей жизни. Как по волшебству.

— Двадцать один.

Работы я не боялся. Возможно потому, что еще не работал ни дня по-настоящему. Пугало совсем другое.

— Образование?

Вот-вот, оно самое. Вопрос без ответа. А поскольку я промолчал, вывод был сделан соответствующий и окончательный. Но чиновница все-таки спросила для протокола:

— В школу ходил?

— Нет, сеньора.

«Все лучшее — на дом!», таков был девиз родного отца. И надо сказать, сенатор в этом смысле тоже недалеко ушел: гувернеры и учителя сопровождали мое отрочество исключительно в границах имения. Безопасность и все такое. По крайней мере, до рождения Генри.

— Читать и писать…

Уточняет. Но не удивлена. Видимо, в Низине подобный случай — не редкость.

— Умею, сеньора. Свое имя в платежных квитанциях прочитать смогу. И закорючку поставлю.

Поджала губы. Настороженно? Нет. Наверняка подумала что-то вроде «еще один молодой да ранний».

— Дополнительное образование имеется?

Тут могу ответить вполне честно:

— Никакого.

В самом деле, не считать же университетский пакет социальных наук тем, что может пригодиться в жизни?

— Пожелания и предпочтения? Ограничения по религиозным мотивам?

Надо же, какое строгое следование инструкциям! Похвально. Пожалуй, окажись я в составе очередной проверяющей комиссии, выписал бы по этой работнице муниципалитета заявку на премирование.

— Никаких, сеньора.

— Согласен на любую работу, так получается?

Прозвучало нерешительно. И это странно. Вернее, показалось бы мне странным чуть раньше, до последнего разговора с Норьегой.

Я не занимался подобными изысканиями специально, но никогда не считал, что Низина живет припеваючи. И время от времени горел желанием… Ну, скажем, отмечал эту тему в своих планах на будущее. Подумывал о введении еще дюжины социальных льгот и прочих «благодеяний для обездоленных». Во искупление грехов тех, кому в этой жизни было дано больше, чем другим? Вот уж нет. Скорее намеревался немного поиграть в… Ты ведь не обидишься, Господи? Ага, в тебя. Или в твоего заместителя. Просто потому, что рычаги были под рукой. Почти. В волоске от пальцев. А двери в аппаратную вдруг р-раз и захлопнулись прямо перед носом.

Я знаю, где и за что дернуть. Надавить, погладить, толкнуть, прижать — масса вариантов! Только нужное место не здесь, а там. Высоко-высоко. И счастье Эсты, что он считает иначе и борется за…

Хотя настолько ли уж печально положение жителей Вилла Баха?

Грубо говоря, им и работать не требуется. Еда, вода, газ, свет — все в достатке. Не высшего качества, согласен. Но и не худшего, если вспомнить пайковый кофе. Муниципальные школы? Есть. Медицинское обслуживание? Присутствует. Можно просто жить, довольствуясь беззаботным настоящим и…

Не думая о будущем?

Да. Точно. И почему-то это кажется важным. Зудит, как москит, едва задумываешься.

— Любую?

Ага, справедливо приняла паузу за сомнение. А вот мне усомниться не в чем. Особенно в пустоте полок на кухне.

— Какую предложите, сеньора. Но лучше, если с питанием.

Она все-таки с минуту колебалась, просматривая список вакансий. Вернее, постоянно возвращаясь взглядом к одной и той же строчке.

— Тебе было бы неплохо записаться на образовательные курсы. Для взрослых. По их окончании… Подберу что-нибудь получше. А пока вот, держи.

Бланк с направлением порадовал строчкой с адресом и только. В ответ на приподнятую бровь мне туманно пояснили:

— Там все скажут.

Ну скажут, так скажут. Когда смогу туда добраться.

— А где это?

Теперь вопросительно посмотрели уже на меня. Даже недоуменно. Пришлось оправдываться:

— Я недавно здесь. Не успел во всем разобраться.

Женщина о чем-то подумала и перевела взгляд на экран монитора. Видимо, решила прочитать мою печальную биографию, придуманную папашей Ллузи. По крайней мере, когда чтение завершилось, удивления в глазах клерка не осталось. Зато появилось нечто вроде жалости. А потом, выдвигаясь, заскрипел ящик стола, и зашуршали лежащие в нем бумаги.

— Возьми. Так будет проще найти.

Ого, карта города. Обрезанная, конечно. Без намека на Вилла Альта. Но расположение окраинных улиц Вилла Лимбо стало гораздо понятнее, чем прежде. Не говоря уже о Низине. На тех городских планах, что мне доводилось видеть в процессе учебы, многие кварталы были попросту закрашены. Разными цветами, из-за чего город становился похожим на причудливую мозаику. Да, не положено нам было углубляться в детали. Ведь нас готовили к…

А, господь с ним. Со всем.

— Благодарю, сеньора.

Когда я выходил из кабинета, услышал за спиной сокрушающееся:

— Такой славный мальчик и уже такой невезучий…

Конечно, она говорила тихо. Для себя самой. И наверное, если бы я обернулся, скорее предпочла бы отделаться постной, ничего не выражающей миной, чем повторить сказанное мне в лицо.

С «черной», рабочей стороны здание муниципалитета было все тем же огромным запутанным лабиринтом, в котором любой нормальный человек чувствовал себя неуютно. И ужасающе безлюдным. Коридоры закрытых дверей, сливающиеся в одну бесконечную галерею. А там, где створки все-таки оказывались распахнутыми, хозяева кабинетов были заняты ленивым общением с незадачливыми посетителями вроде меня. И очень сурово смотрели на того, кто мешал исполнению их служебных обязанностей.

Впрочем, в здешней пустоте не было ничего странного. Давным-давно прошли те времена, когда к каждому клерку выстраивались огромные очереди. Разве что назначат новый вид пособия нуждающимся, и тогда можно ждать оживления. Некоторого. Ведь жители Вилла Лимбо сюда не ходят. Они здесь работают, как, к примеру… Легок на помине!

— Какие-то проблемы?

И не поймешь, играет он в инспектора или искренне интересуется. По-дружески, так сказать.

— Нет. Ходил узнать насчет трудоустройства.

— Скучно сидеть дома?

Отчасти. Но главное, голодно. А переходить на горячительную диету Фелипе мне пока рановато. Вот потом, когда все выяснится, можно и запить. Хоть с горя, хоть на радостях.

— И куда направили?

Взгляд Эсты недвусмысленно намекнул, что Норьега в любой момент и так может узнать все, что настучала на клавиатуре пышнотелая чиновница. Но почему-то предпочитает услышать от меня. Что ж, пусть потрудится сам.

— Неважно.

— Я мог бы…

— Не нужно.

Ну когда он от меня отвяжется?! Нам не по пути, парень. Хотя бы потому, что я в светлое будущее идти не собираюсь: оно уже позади. А во времени не возвращаются, верно?

— Злишься?

Да ни капли. Просто не хочу ни с кем сближаться. На всякий случай. Вон, Хэнк, что называется, не оставлял меня в болезни и здравии. И что с ним сейчас?

— Я могу помочь. Правда.

— Знаю. Вот только…

Он выжидательно качнулся вперед, готовясь слушать мое «чистосердечное признание». И обломался.

— Никто никому не помогает просто так. Согласен? Рано или поздно что-то требуют взамен. И то, что можешь потребовать ты, меня… Скажем, не воодушевляет. Понятно?

Поворот от ворот Эсту не удивил. Но и не остудил:

— Значит, так и будешь отмахиваться?

Нет смысла тратить слова на ответ: пожатия плечами вполне достаточно.

— Ну, как хочешь. Только смотри, может статься, уже сегодня передумаешь. Тогда и поговорим.

Ага, он все-таки залезал в базу. И читал мое направление, поэтому строит из себя кого-то вроде благодетеля. Интересно, весомые на это имеются причины или нет?

— Посмотрим.

В маршрутном автобусе на мое удостоверение, гарантирующее помимо всего прочего и бесплатный проезд, взглянули косо.

Не живые деньги, да? Насколько помню по финансовым отчетам, поступлений из городского бюджета всегда достаточно, чтобы содержать парк муниципальной техники, а все остальное идет уже сверху. В прибыль извозчика. И стало быть, я — чистый убыток. Занимающий место кого-то, способного оплатить проезд самостоятельно.

Впрочем, не только водитель был такого мнения. Пассажиры тоже. Правда, никто из них не стал выражать свое негодование вслух. Презрительно замолчали, это да. И пересели подальше, кто смог. Прямо-таки шарахнулись, как будто встретили… Прокаженного?

И ведь ни у одного взгляд не поймать. Не посмотреть глаза в глаза. То ли брезгуют, то ли стыдятся. Занятно. Как-то не припоминается ничего похожего на показательных встречах «разных слоев общества», где все счастливо пожимают друг другу руки и улыбаются на камеру, произнося речи о равенстве, братстве, справедливости и прочих хороших вещах. Правда, представители Низины там присутствовали вроде бы без карточек на груди… Да, точно! Без своего обычного клейма. Прятали, наверное. Но зачем? Если это законно и обязательно, откуда стыд? Причем, с обеих сторон?

Если одни чувствуют себя обделенными, это понятно. Но другие-то о чем думают, отводя взгляд? О том, что виноваты — это вам скажет любой психолог. Вон, Эсту вина и вовсе подвигла на служение обществу. И все же, все же …

Я бы понял, окажись сейчас, здесь, в салоне автобуса, на потрескавшихся кожаных сидениях лаборанты, напортачившие с вакциной. Или разработчики, не выявившие все свойства своего зелья прежде, чем экспериментировать на людях. То есть, прошлое поколение. Не нынешнее. Дети же не в ответе за грехи отцов, правда?

* * *

Предписанное социальной службой место трудоустройства находилось где-то на отшибе, и поездка получилась довольно долгой. Что неудивительно: ехал-то я от муниципалитета, почти через весь Вилла Лимбо. А когда на очередной остановке в салоне не осталось никого кроме меня, мне было предложено убираться вон. Настоятельно. Под тем предлогом, что «машина дальше не пойдет».

Я не стал спорить. Наверное, потому что близилось время сиесты, а вместе с ним уже знакомое ощущение… Нет, пожалуй, все-таки не лени.

В прежней жизни домашняя обстановка тоже не могла считаться особо напряженной или нервозной, но здесь, ниже по склонам и в самой котловине течение событий словно останавливалось. Каждый день на несколько часов. Это не было застоем или маленькой смертью, скорее сном без сновидений. Прямо как в одной из сказок Генри. Кажется, там принцесса, а с ней и все вокруг заснуло. Чтобы проснуться и начать жить сначала. В изменившемся за время спячки мире. Может быть, те, кто за дремотой скрывается от дневной жары, тоже втайне надеются однажды открыть глаза и увидеть…

Что ж, мечтать не вредно. Если есть возможность. А мне оставалось только выбраться наружу из душного салона, проводить взглядом железную колымагу со свежевыкрашенными боками и пойти пешком. По улице между высокими глухими заборами.

На карте этот квартал был помечен, как нежилой, а значит, промышленный или что-то вроде того, но кроме унылого вида ничем похвастать не мог. Кое-где раздавались голоса, иногда что-то постукивало или жужжало, только на очаг производства похоже не было. К тому же, все известные предприятия, составляющие гордость и славу Санта-Озы, базировались в другом конце города, а вовсе не на Воловьем мысу.

Одноэтажное здание, фасадом вынесенное за периметр ограды, выглядело столь же непрезентабельно, как и вся окружающая местность. А еще по мере приближения к нему становились все отчетливее ароматы подгоревшего масла и чего-то еще, явственно напоминающего о кухне, но далеко не лучшим образом.

Названия на конторском доме не обнаружилось. Только адрес, намалеванный прямо по свежеположенной, но уже осыпающейся штукатурке. Входная дверь подалась туго, зато обратно торжественно поплыла, ведомая доводчиком, пока я, рассеянно приподняв брови, стоял и пытался соотнести убогую ветхость наружности с великолепием начинки.

Нет, интерьер был не таким уж шикарным. На второй взгляд. Но даже по сравнению с тем же муниципалитетом разница бросалась в глаза. Не говоря уже о лачугах Низины.

Самое главное, здесь было прохладно. Именно так заманчиво и умиротворяюще свежо, как в домах на склонах Сьерра-Винго. Повсюду стояли кадки с цветущей зеленью, а посередине облицованного кружевным розовым мрамором холла журчал самый настоящий фонтанчик. И молодая женщина, вышедшая мне навстречу ровно спустя минуту, как прозвенел колокольчик над входом, выглядела почти так же заманчиво, как картинка в модном журнале.

— Что вам угодно?

Спросила, правда, холодным тоном. Ледянее воздуха. Потому что первым делом посмотрела не на мое лицо — на карточку удостоверения. Вернее, недовольно покосилась. А когда пробежала взглядом по строчкам протянутого мной предписания, и вовсе брезгливо раздула ноздри.

— Вход для персонала с другой стороны. Дальше по улице.

И поцокала каблучками обратно. В объятия зеленой прохлады. А я подумал о том, что канцелярский зажим — слишком ненадежное и неудобное приспособление. Надо бы раздобыть футляр и повесить свой опознавательный знак на цепочку. Или шнурок. Прямо посередине груди. Чтобы все обо мне всем становилось понятным еще издалека.

Новое место назначения нашлось без труда: ничего другого, похожего на вход, до конца забора, то есть на протяжении еще нескольких сотен футов, не виднелось. И вот за той дверью уже не было никакого холла, вообще никаких изысков, только узенький коридор со стенами из формованной жести, десяток раз поворачивающий под девяносто градусов и заканчивающийся…

Если судить по запаху — барбекюшницей, с помощью которой незадачливый повар угробил обед. Персон этак на сто. Или двести. А потом тут же рядом сгноил все остатки.

Если приложить к обонянию зрение… Столько металла в одном месте я никогда еще не видел. Или металлолома?

Машины, расставленные по двору, частью под навесами, частью на открытом воздухе были старыми. Очень. Допотопными. В смысле, разработанными и собранными до начала магнитной эпохи. Конечно, работали они уже не на производных нефти — такого расточительства не мог себе позволить даже самый богатый человек в мире. На биодизеле. Зелье, сваренном из всего, что умело гнить. Но в двигателях оно все-таки должно было сгорать, а здесь к аромату подгоревшей еды явственно примешивалось…

Сомнения рассеялись, когда я внимательнее рассмотрел пятна на ближайшем железном мастодонте. С задней стороны, прерывистой змейкой вьющиеся по низу странного кузова.

И правда, гниль. Когда-то бывшая едой. Остатками еды, что вернее. Наполовину подсохшая, но кое-где еще влажная, липкая, жирная…

Желудок метнулся вверх. К горлу. Хорошо, что он с утра был пуст, иначе представил бы меня не в лучшем свете перед женщиной, участливо поинтересовавшейся:

— Первый раз здесь?

Немолодая. Круглая, с какой стороны ни посмотри. В необъятном халате, неровная окраска которого наводила на размышления. О многократной чистке, например, от той же гадости, на которую медитировали сейчас мои внутренности.

— К этому привыкаешь.

Все, что мне удалось, это кивнуть. И снова показать предписание. Но на этот раз никто не стал морщиться или смотреть косо. Даже наоборот: мне обрадовались.

— Значит, к нам определили? Что ж, добро пожаловать!

Владения толстушки выглядели куда скромнее главной конторы. Небольшая комната, заставленная шкафами, из-за которых толком не видно стен. Рабочий стол с баррикадами из папок и бумажных рулонов. Окно, в верхней половине затянутое плющом, ползущим из кашпо под потолком, в нижней — заставленное коробками и мешками. Где-то в недрах бумажного хаоса угадывался компьютер, и вроде бы даже хорошей модели, устойчивой к магнитным бурям, но здесь он был явно на последних ролях.

Впрочем, другого способа свериться с центральной базой данных все равно не существовало, и женщина, тяжело вздохнув, нашарила кнопку пуска.

— Давненько новеньких не было, давненько. Я уж думала, что надо заявку заново заполнять. А тут надо же, какой сюрприз… Да ты присаживайся пока! Долго морить разговорами не буду, а вот машинку не поторопишь.

Тошнота отступала неохотно. Казалось, что откуда-то все равно тянет гнильцой, хотя этого попросту не могло быть. Ведь невозможно же целый день напролет дышать…

— Тут тоже пахнет.

— М?

— Пахнет-пахнет. Тебе не мерещится, — подтвердила толстушка, всматриваясь в экран.

— Но как же…

— Меньше, чем там, конечно. И помнишь, я уже говорила? Привыкаешь. Ко всему в этом мире рано или поздно привыкаешь.

Электроника и впрямь не спешила: прошло не меньше пяти минут, прежде чем моя собеседница добралась до нужных ей сведений. И еще столько же, пока не возник уточняющий вопрос:

— Перемещение без ограничений?

— Сеньора?

— Твой личный периметр. Написано, что в него входят оба нижних города. Это точно?

— Если так написано…

— Ну смотри. А то знаешь, бывали случаи. Тому, кто заполняет анкету, тоже иногда хочется чего-то сверх жалованья.

Намекает, что я мог подделать сведения? Вернее, заплатить чиновнику за ложь? Какая глупость! Хотя, если вспомнить людей в автобусе, поневоле начнешь верить во всякое. Но это ерунда. Мелочь. А вот другие ее слова…

— Сеньора?

— Что-то хочешь сказать?

— Спросить. Если позволите.

— Спрашивай.

— Вы сказали… Оба нижних города.

— А, так ты не понял, о чем речь? Хорошо, скажу по-другому. Вилла Баха и Вилла Лимбо.

— Я понял. Еще в первый раз. Но почему вы назвали их обоих «нижними»?

Толстушка подняла на меня взгляд. Прищуренный.

— А что не так?

— Низина она и есть Низина. Но второй…

Она откинулась на спинку стула, тут же надсадно заскрипевшую.

— Думаешь, между ними есть разница?

— Разве нет?

На меня взглянули то ли настороженно, то ли растерянно. Впрочем, смотрели недолго: женщина вернулась к изучению анкеты. И по завершении сделала тот же вывод, что и все остальные:

— Ты здесь недавно. Тебе простительно.

Хорошая добавка. Можно подумать, своим интересом я в чем-то провинился!

— И все-таки, почему…

— Если между людьми, живущими в предгорьях и на побережье, есть разница, то она не в их телах, а в мозгах.

Ну да. А мозги, стало быть, это уже не тело?

— Одни — местные, другие — пришлые. Уроки истории в школе прогуливал?

— Я… Не посещал школу.

— Ага, тут же указано… Тогда извини. Кстати, на тему школы: есть курсы. Общеобразовательные. На наших работников квота распространяется, так что только скажи — включу в список.

Ого, уже второй раз. Уж не знаю, искренне они все пекутся о просвещении среди обездоленных или нет, но предлагают сразу же. Наверное, и сами с этого что-то имеют. Ну, помимо квалифицированного рабочего персонала.

— Пожалуй, скажу «да», сеньора.

— Ну и славно!

Она сделала пару пометок в файле и хитро подмигнула:

— Будем считать, что это означает согласие и со всем остальным?

Имеет в виду место работы?

— Сеньора?

— Я о том, что тебя, похоже, местные ароматы не отпугнули.

— Приятными их не назовешь.

— Что верно, то верно. Но от них никуда не денешься. Мусор нужно убирать, чего бы это ни стоило.

Мусор?

Я просто не хотел верить, поэтому делал вид, что не понимаю. Старался не задумываться. Не складывал два и два. Но когда сказали прямо в лоб, юлить перед самим собой больше не было смысла.

Можно было бы застопориться на мысли: все это происходит не со мной. Хотя бы попробовать. В традициях героя популярного фильма моего детства «Мир наизнанку». Но там речь шла о попадании в другую реальность, а вокруг меня все оставалось прежним. Законы, традиции, привычки хорошо знакомых людей — все было неизменным. Кроме памяти.

— Работа, конечно, специфическая. Не особо чистая, признаю. А впрочем, руки приходится пачкать в любом труде.

Интересно, дедушка бы сильно огорчился карьерному пути своего внука? Насколько могу понять, грузчик в порту все же стоит повыше, чем мусорщик.

— Спецодежду выдадут. С чисткой сложнее: администрация экономит на всем, чем можно, так что этим заниматься, скорее всего, придется самостоятельно.

Да, если обшивать стены мрамором, привезенным с другого континента, точно нельзя не экономить. На работниках, на ком же еще. А насчет остального… И то, что на мне надето, уже явно нуждается в стирке. Как можно более скорой. Будет вдвое больше грязных тряпок за раз, только и всего.

— Я смотрю, у тебя тут пометка насчет питания. Пайка не хватает?

— Вроде того.

Особенно когда продукты до тебя не добираются, оседая где-то на «черном рынке», чтобы удовлетворить пагубную потребность твоего названого отца. Вечную жажду.

— Обед будет. В перерыве между сменами. Правда, в первые дни ты его вряд ли сможешь проглотить.

Постараюсь. Соберу все силы в кулак. Пусть и для того, чтобы тут же все вывалить обратно: по стенкам желудка хоть что-то да осядет.

— Смены короткие. По три с половиной часа, больше не бывает. Еще полчаса на обед и отдых. Первая начинается в одиннадцать, вторая — в три. Ночи и утра, соответственно.

Видимо, мое лицо изобразило несказанное удивление, потому что толстушка улыбнулась:

— А ты как думал?

— Да я вообще-то никак не…

— Мусор — такая штука… Хитрая. С ним надо поспевать. Не поспеешь, проглядишь, и все. Проблема на ровном месте. Запах это еще полбеды. Так, дополнение к прочему. К бациллам, вирусам, другой гадости. Солнцу их не сжечь сразу и быстро, а если еще туман вмешается… Поэтому график такой: с позднего вечера до раннего утра. Первую смену будете кататься по Лимбо, а потом отправитесь в Низину. Там как раз часам к пяти все утихомиривается, только объедки остаются.

— А в Лимбо по ночам жители не…

— Нет, — хмыкнула она. — Играют в приличных людей. В худшем случае к полуночи затихают.

Значит, всю ночь я буду шататься по городу, так получается? Может, это и к лучшему. Спокойнее для всех. Зато днем смогу как следует присмотреть за Хэнком.

— Когда будешь готов приступить?

— Сегодня.

— Уверен?

А зачем тянуть? Тем более, если пойму, что не справляюсь, так пусть уж раньше, чем позже.

— Да, сеньора.

— Хорошо. Ждем тебя к половине одиннадцатого. Покажу, что и как, комбез выдам. Познакомлю с напарником.

О, у меня еще и компания будет?

— Не опаздывай в первый день. Да и вообще не опаздывай. Рамки у нас жесткие, но не нами ставленые.

Спасибо, я уже понял. Только, похоже, никак на могу внешне свое понимание отобразить, раз мне повторяют:

— Мусор ждать не станет.

— Да, сеньора.

— Спросишь Долорес, когда придешь. Это сейчас тут пусто, как в кошельке перед зарплатой, а вечером светопреставление начнется.

Когда все эти железные раритеты забурчат своими двигателями? Могу себе представить. Дышать точно будет нечем.

— И так, на будущее… Думай о том, что твоя работа нужна всем. Вообще всем. Каждому живому существу в городе. Это поможет.

* * *

* * *

Пламенные призывы на меня не действовали никогда. А вот обращения к разуму добивались своего каждый раз и весьма успешно. Эсте неоткуда было узнать о такой странности моего характера, вот его агитационные попытки и провалились. Но, черт возьми, как ничем, кроме объемов, не примечательная женщина смогла с первой попытки попасть точно в цель?

Хотя, надо признать: почва была уже подготовлена. Кафедрой городского хозяйства, на которой группа будущих хозяев Санта-Озы слушала общеразвивающие лекции и наблюдала за проведением лабораторных работ. Особого интереса к теме предмета я не испытывал. Как, впрочем, и к процессу обучения в целом. Просто считал, что это мне нужно, а раз нужно, не имеет значения, позитивные ощущения приходят вместе со знаниями или нет.

Проблема мусора и впрямь упоминалась преподавателями наравне со всеми остальными «узкими местами» существования больших городов. Потому что мусорят люди прилично. В смысле, много. Там, сям, дома, на работе, на улицах. Везде. Но задумываться над тем, кто и какими усилиями способствует сохранению чистоты… Нет, не приходилось. Повода не было.

Машинный двор после относительной свежести кабинета снова показался очагом адского зловония. Продышаться удалось только через милю ускоренной ходьбы: утренний опыт показал, что ловить автобус на конечной остановке бессмысленно. Потом-то, в обитаемых кварталах я осчастливил водителя новой встречей. Как же можно было отказаться от удовольствия еще раз взглянуть на эту кислую мину?

В Низине общественный транспорт тоже ходил. По центральным улицам. Но поскольку место моего проживания в список «цивилизованных» кварталов не попадало, дорога на работу и обратно грозила получаться довольно долгой. А что самое неприятное, нос теперь чутко реагировал на малейшее дуновение воздуха с помоек. Грубо говоря, к окончанию пути я весьма хорошо представлял себе мусорную карту района. И на будущее зарекся выбирать отдельные, наиболее ароматные маршруты движения.

Сиеста снова прогнала людей с улиц, рождая закономерный вопрос: а куда именно все исчезали на несколько жарких часов? Мне это выяснить в ближайшее время явно было не под силу. Отправляться на работу вечером и возвращаться утром, значит, вовсе не видеть белого света. Спать без задних ног с восхода и до заката, если, конечно, двенадцати часов будет хватать для отдыха. Зато на солнце париться не придется, что уже хорошо.

Початая банка кофе все еще стояла на кухонной полке. Сиротинушкой. Должно быть, продукты со вскрытой упаковкой не пользовались спросом среди местных спекулянтов. Единственная неприятность: после прогулки невозможно было запихнуть в себя что-то теплее водопроводной воды. Пришлось оставить кофе стынуть, а вынужденную паузу потратить на благо Хэнка.

Какой бы странной ни казалась жидкость, врученная мне врачом, и по своему происхождению, и по скупо описанным свойствам, она действовала не хуже реанимационной бригады. В сознание не возвращала, увы, зато явно приводила функции организма в норму. Похоже было, что до конца флакона ритм сердцебиения, цвет лица и прочие характеристики условно здорового человека смогут вернуться к прежним уровням. Но кое-что другое…

Он начинал меня узнавать. Но не как Фрэнка. Как источник заботы.

Пульс заметно менялся, когда я прикасался к неподвижным запястьям. Рывком ускорялся, чтобы потом плавно затихать. Память тела. Неосознанная привязанность. От нее становилось жутко. Все равно, что расшатанное кресло, на котором я обычно засыпал возле кровати, встречало бы меня, суча ножками и помахивая полосой оторванной обивки. Но за разговоры с мебелью обычно объявляют сумасшедшим, а когда бдишь над коматозником, можно утешать себя теорией, что он слышит. Все и всегда.

— У меня появилась работа. Представляешь? Честная и нужная. Только ни за что не угадаешь, чем я с сегодняшнего вечера начну заниматься. И никто бы не угадал. Пожалуй, не буду рассказывать, а то еще решишь, что у меня мозги окончательно поехали. Потом как-нибудь. Нет, мне не стыдно, не думай! Даже не удивительно. Вот это как раз и есть самое странное, Хэнк. Меня ничто здесь не удивляет.

Окончательно я это прочувствовал в муниципалитете. Когда сидел в коридоре. Словно все шло именно так, как и должно было. Словно наконец вписался в существующую действительность, и больше никогда и никуда из нее… Не выпаду?

— Кажется, будто вся прошлая жизнь — нелепый сон, а сейчас я наконец-то проснулся. Да, мне чертовски хочется закрыть глаза снова. Но не возвращаться. Там не оставалось ничего заманчивого, одни только проблемы. Тут, конечно, забот не меньше, но они все какие-то… Обычные. Обыденные. Нормальные. Решаемые без напряжения нервов. Без злости. Вот папашу Ллузи, к примеру, стоило бы хорошенько отругать. Согласен? Вот-вот. И все равно не тянет. Лениво, наверное. А впрочем…

Найти бечевку в кладовой было куда как труднее, чем протянуть сигнальную систему от кухни в комнату Хэнка. Потом оставалось только ждать, заключив с самим собой пари на тупость, а вернее, силу привычки старого пьяницы.

Узлов я вязать не стал и правильно сделал: когда конец бечевы, обвитый вокруг запястья, дернулся, то всего лишь обжег кожу, сообщая, что кто-то вторгся на кухню без моего ведома. И конечно, воришка успешно был застигнут на месте преступления. По пояс углубившимся в недра шкафа.

— Там ничего нет.

Что меня с первой же встречи бессознательно покорило в Фелипе Ллузи, так это его наплевательское равнодушие перед лицом любых обстоятельств. Даже не вздрогнул на мой голос. И не повернулся, пока не закончил осмотр полок.

— Следующий паек еще не скоро. На будущей неделе.

Новость не произвела на пьяницу впечатления. Никакого вообще: мутный взгляд скользнул мимо меня, не задерживаясь ни на секунду.

— Но ты его получишь, только если будешь хорошо себя вести. Справишься?

Взгляд папаши Ллузи стал чуть осмысленнее. Вернее, недовольнее. И я получил закономерную отповедь:

— С каких это пор сын получил право ставить отцу условия? Закон божий отменили, а я и не заметил?

На язык сразу же попросилось что-то вроде: «Да какой я тебе сын?». Заманчиво скакнуло на самый кончик.

Нет, не сейчас. Позже. Сначала надо создать плацдарм. Фундамент. Возделать пядь земли для того, чтобы крепко стоять на ногах. Отчаянные склоки хороши только между пауками в банке, из которой никуда не деться. А в этом доме мои права, прямо скажем, шаткие. Вот когда все привыкнут к тому, что у Фелипе есть сын, можно будет попробовать более жестко…

Господи, да о чем я думаю?! Нет никаких «когда». Есть только урочный день пробуждения. А за ним — обрыв.

— Пьянство не добавляет здоровья.

— Оно мне надо?

Речь идет, конечно же, о здоровье?

— Дети должны заботиться о родителях.

— Так заботься! Что тебе мешает?

— На половину пайка согласен? Буду отдавать. Без требований. Без напоминаний. Только если пообещаешь не трогать остаток. А если тронешь…

— Что тогда?

Кажется, заинтересовался. Особенно недосказанной угрозой.

— Не получишь ничего.

— Вылетишь из дома.

Ага, то, чего и следовало ожидать. Паучья банка затрещала по швам.

— А тебя соседи и знакомые не заклеймят позором?

Он хохотнул. Или закашлялся.

— Да куда уж больше-то? Нет, парень, я обидных слов не боюсь. В словах какая сила? Пшик один!

Очень может быть. Действие куда эффективнее. Потому что оставляет след в материальном мире.

— Мне найдется, куда пойти, учти это.

— Найдется, не сомневаюсь! — папаша Ллузи заграбастал чашку с забытым кофе и одним глотком осушил больше половины. — К бесноватому Эстебану? Да пожалуйста! Он у нас человек с большим сердцем. А еще с намерениями. Тоже не маленькими.

Ого. Бесноватый? Чем дальше, тем интереснее.

— И что с ним не так?

— С Норьегой? — уточнил пьяница, допивая холодную коричневую жижу. — Да все так. Просто как раз загорелся, так и не тухнет.

— И чем горит?

Невинный вопрос, как ни странно, вызвал настороженное ожесточение:

— А тебе какое дело? Ты ж пришлый. Нашу жизнь до конца не разделишь.

Где-то я уже сегодня слышал это слово. «Пришлый». Вернее, «пришлые». И да, я не собираюсь что-то с кем-то разделять. Но каждую логическую цепочку нужно прослеживать целиком, до самого завершения. Иначе в размышлениях не будет никакого прока — так нас учили.

— Поговорим об этом?

Он удивился. То ли дружелюбию тона, то ли самому предложению. Но отказываться не стал. Наверное, тоже любопытничал.

— Говори, раз решил.

— Сегодня я был…

Нет, пожалуй, не стоит открывать все карты сразу. Ллузи и так рано или поздно узнает, что я получил работу. А с ней и дополнительное довольствие.

— Услышал в разговоре одну непонятную вещь. Про Низину и Лимбо. Что между людьми, живущими тут и там, нет никакой разницы.

— Это все знают.

Неужели? И университетские преподаватели? Почему же они молчали о подобном равенстве?

— Не потому, что они «люди». В общечеловеческом смысле и все такое. По своим… физическим качествам.

— Зачем мудришь? — Фелипе почесал небритую щеку. — Одинаковые мы. И всегда были одинаковыми.

Ну да. Большинство обитателей Вилла Лимбо не может покинуть пределы Санта-Озы. Не может подняться вверх по склонам гор. И таковы же те, кто живет в Вилла Баха. Только граница, которой вроде бы не должно быть, прекрасно себя чувствует и исчезать не собирается.

— Но откуда тогда взялось разделение?

— Вот с такими вопросами ты пришлым всегда и останешься.

Пусть. Мне в этом городе никто и никогда не был рад.

— И все-таки?

Папаша Ллузи посмотрел в чашку. Даже перевернул ее, чтобы убедиться: кофе больше не осталось.

— Здесь ничего не было. Почти ничего. Хоть знаешь, где город заканчивался? Прямо за соборной площадью. Дальше набережная была. И океан. Это потом земель насыпали, уже позже, когда надо было беженцев расселять. Им ведь не податься было выше, а там, где теперь Лимбо… Там люди уже до того жили. Веками.

Намывные территории? Да, что-то такое было. На лекциях. Вскользь и мельком, как мало значащий факт.

— Значит, Низина совсем недавно возникла?

— Да как сказать, недавно… — Он посмотрел в окно, печально, но мечтательно. — У детей первых поселенцев уже свои дети тут выросли. Время летит быстро.

Третье поколение на подходе? Наверное, достаточно, чтобы считать место жительства постоянным, а землю родной. Я почти не помню Орлеан. Так, какие-то обрывки на фоне родительских фигур. Но вопрос в другом:

— Дети. Внуки. Это значит, семьи. А семье всегда нужен дом. Для новых детей и внуков. Но то, что здесь повсюду… Это не дома. Лачуги. Временные прибежища. Почему?

— Ты меня спрашиваешь?

М-да, не самый удачный адресат вопроса. Но можно слегка сменить тему:

— У тебя есть дети? Или были?

На меня посмотрели, как на идиота. Впрочем, безобидного.

— Думаешь, я бы тогда жил тут один?

Понятно.

— Извини.

Пьяница вздохнул. Видно, разговор зашел о малоприятных вещах.

— Я не был против детей. Никогда. Но они не хотели.

— Кто «они»?

— Мои женщины.

Сказано было с отчетливой гордостью. И пожалуй, в нее верилось. Нужно было только повнимательнее присмотреться к немолодому и давно уже переставшему заботиться о внешнем виде человеку. Но сама фраза…

— Ни одна из них? Разве не каждая женщина стремится родить?

— Мне такие не попадались.

— Даже чтобы захомутать?

Прыснул. Почти бесстрастно.

— Это смешно?

— Эх, молодость, молодость… Я ведь тоже от венца бегал. Поначалу. А потом, когда понял, что к чему в жизни, было уже поздно. Жизнь стала другой.

— В чем другой?

Он повернулся, собираясь уходить с кухни, но на прощание объяснил:

— Детей и семьи заводят, когда есть будущее. А когда его нет… Глядеть, как твой ребенок день за днем бьется о каменную стену — не всякая мать выдержит. Да и отец тоже.

Шаркающие шаги закончились скрипом петель гамака, что означало: хозяин дома вернулся на свое любимое место. А с улицы в дом поползли сумерки.

Имение сенатора никогда не знало ночи. Едва солнце начинало садиться, повсюду загорались многочисленные светильники. Только в спальне можно было ощутить темноту, если наглухо зашторишь окна. Зато тут были… Звезды.

Много-много ярких точек в черном небе. Целые россыпи. Света они не могли дать, но почему-то ощущалось обратное. И даже хотелось чуть притушить фонарь на стене дома, чтобы лучше видеть звездные узоры над головой.

— Да ты романтик.

А кое-кто — любитель незаметно подкрадываться. И подглядывать.

— Красиво.

— Ага, — Эста тоже задрал голову.

— Заступаешь на очередное дежурство? Или просто вышел погулять?

— Выбирай, что хочешь.

О, мы снова щедры на великодушные разрешения?

— Ты ведь не просто так сюда приперся.

— Ага.

Ладно, спрошу прямо:

— Чего надо?

— Нравится новая работа?

— Еще не пробовал.

— А, ну-ну. Потом тогда расскажешь.

— Вряд ли.

— Придешь сам и… Я войду, кстати? Или будем перекрикиваться через всю улицу?

— Почему бы и нет?

— Смотри, пожалеешь.

Щадим мои чувства? Мило. Бессмысленно, правда. Но раз уж даже папаша Ллузи назвал Норьегу бесноватым, наверное, стоит иногда ему потакать. Эстебану, в смысле, а не пьянице, облюбовавшему гамак.

— Ну, если так… — говорил я уже в пустоту: визитер с самого начала не планировал дожидаться моего ответа.

Сегодня Эста примерял на себя новую ипостась: хитрый и довольный. А в сочетании с вечно прищуренным глазом такая мина выглядела особенно многозначительно.

— Что хотел сказать? Из не предназначенного для улицы?

Ладони спрятаны в карманах куртки, по губам ползает рассеянная улыбка. Ну ни дать, ни взять, человек, предвкушающий то ли непристойное развлечение, то ли осуществление мечты всей своей жизни.

— Да ничего особенного.

А сам все шире и шире скалится. И смотрит призывно. Мол, я все уже знаю заранее, в мельчайших подробностях, но жду твоей чистосердечной исповеди. А еще, видимо, слез в жилетку. Впрочем, насчет последнего Норьега просчитался: жалоб не будет.

— Ты время-то не тяни. Мне на работу скоро отправляться.

— Ну да. На работу. Конечно.

Сидел бы Эста сейчас на стуле, наверное, доерзался бы уже до дырки в штанах. От нетерпения. Неплохо было бы его так и оставить. В ожидании. Помариновать. Только это чревато продолжением наших тематических вечерних встреч до бесконечности. А оно мне надо, как говорит папаша Ллузи?

— Давай, выкладывай.

— Ты о чем?

Нет, искреннего недоумения не получается. Теряется на фоне самодовольства.

— О том, что ты утром начал. Хватит рожи корчить!

Конечно же, он счел, что мое недовольство — признание поражения. Сдача в плен, на милость победителя. И окончательно расплылся в улыбке.

— Можно было дела сделать иначе. Просто нужно было попросить. Вакансий не так уж много, хороших — еще меньше, но… Друзья на то и существуют, чтобы помогать.

Вот все в Норьеге хорошо. И молодость, и задор, и упорство в достижении целей. Главное неудачно: многообразие моделей поведения. У того, кто видит только одну из них, вопросов не возникает. Но лично я запутался сразу. А если каждая новая личина после предыдущей опять сбивает с толку, значит, фальшивка. Очередная.

Только многовато их уже накопилось, правда? Пора отсекать лишнее. А там, глядишь, и получится из аморфного куска плоти и духа то, что можно будет назвать человеком.

— Да я бы с радостью. Со всей душой. С распростертыми объятиями. И бесконечной благодарностью. Но видишь ли… Совесть почему-то против. Это что же получится, если я вперед кого-то влезу в лучшую жизнь? Тот, другой, может, с рождения ждал своего счастливого шанса, готовился, надеялся, планы строил, а я взял и отнял?

Ловушка получилась грубоватая. На неискушенного зверя. И все-таки, Эста в нее попался. Просиял взглядом, слушая.

— А еще — ты. Твое доброе имя. Не знаю, может, здесь и принято осыпать щедротами ближних своих, но ближние как раз вряд ли поймут, с чего вдруг милость свалилась на чужака, который ее и оценить-то толком не может…

Все, увяз. Руками, ногами, а главное, головой. Тут бы и захлопнуть крышку? Нет. Из меня охотник никогда не получался. Я зверьков всегда отпускал на волю.

— Что, повелся?

Смена тона сделала все, как надо: вывела Эсту из ступора. Возможно, слегка озлобила. Но больше все же разочаровала.

— Это было хорошо. Несмотря ни на что.

— Это было то, чего ты ждал. То, что ты сам себе придумал.

— И ошибся? От начала и до конца? Точно?

А он упорный. Маньяк. Такие обычно своего добиваются. Но не в этот раз.

— Если бы ты хотел помочь, не устраивал бы спектакли.

— Ну да, ты же привык все получать по первому требованию. Прости, забыл.

Зачем постоянно пытаться меня уязвить, уколоть, заставить испытывать неприятные ощущения? Шоковая терапия? Мне лечиться не надо. Здоровый. Это мир вокруг болен, и серьезно.

— Лучше объясни кое-что. Насчет границы.

— Какой?

— Между Низиной и Лимбо.

— А что в ней непонятного?

— То, что она вообще существует. Особенно в головах.

— Граница, она… Всегда была.

— И будет?

Эста пожал плечами:

— Наверное.

Что характерно, никакого возражения. Ни во взгляде, ни в жестах, ни в голосе. Значит, и в мыслях своих сеньор Норьега эту черту проводит? Без сомнений. Всегда.

Интересная картинка получается, однако…

— Фиговый из тебя революционер.

— А ты-то что в этом понимаешь?

— В борьбе за счастье и свободу? Немногое. Но знаешь, со стороны виднее.

— И что увидел?

Разочарование сменилось вызовом. Ощетиненными чувствами. Задел за живое? Похоже. Еще и поковыряюсь в ране. Так, чуточку.

— Вот ты борешься. Или планируешь бороться. Чтобы расширить права жителей Низины, верно?

— Ну да.

— А ты хоть раз задумывался над тем, что человек, сидящий в тюрьме, все равно останется узником, даже если ему позволят утверждать собственное меню на завтрак, обед и ужин?

— Причем тут…

— Жители Низины могут бывать в Лимбо?

— Могут.

— И работать там? И получать достойные деньги за свою работу?

— Если им заплатят. А работать — пожалуйста. Если здоровье позволяет.

— А жить?

— Что значит, «жить»?

— Может кто-то из местных, скопив достаточно денег, переселиться повыше? За границу между городами?

Эста выпалил ответ, не задумываясь ни на мгновение:

— Конечно, нет! Никогда.

— Но почему? Разве на это есть запреты?

— Места нет.

Отличное объяснение. Естественное.

— Итак, Вилла Лимбо расти некуда?

— Как видишь.

— А Низине?

— Тоже не особо.

— Пока не будут намыты новые территории?

— А кто станет этим заниматься? Забава же дорогая. Только при крайней необходимости сенаторы могут решиться.

— Но это хотя бы возможно. Согласен?

Промолчал. Ладно, хотя бы не стал спорить: уже прогресс.

— Что же выходит? Вилла Баха в смысле развития — перспективное местечко. С неограниченными возможностями расширения границ.

— Пожалуй.

— Следовательно, его нынешние условные «владельцы» живут практически на золотой жиле.

— Если думать по-твоему… Да.

— Так зачем им стремиться вверх, к склонам гор, если открыта другая дорога, прямая и ровная? Морские перевозки никто не отменял, тем более, что дальше в океан — ближе к торговым путям. Можно было бы и вовсе выстроить молы до самых…

Что-то я размечтался. Хотя, это не пустые фантазии. Все возможно. Нужно только начать. Ввязаться в драку. Развитие коммуникаций всегда вело к успеху и процветанию. Чем Низина хуже всего остального мира, спрашивается?

— «Самых»?

— Неважно.

— Нет уж, продолжай!

Ого, глаза разгорелись. Даже прищуренный. Правда, я и сам слегка того… Воодушевился. Поймал волну. Только непонятно, для чего.

— Да ладно. Забудь. Помечтаю как-нибудь в другой раз.

— Ты точно достоин большего.

Кажется, все старания насмарку. Хотел отшить Норьегу с его идеалистическими намерениями, а получилось наоборот. М-да, проблемка.

— Я знаю, чего достоин.

— Но не стремишься.

Звучит, как обвинение. Что ж, Эсте простительно. Неведение вообще полезная штука: сохраняет нервы в неприкосновенности и здравии.

— Тебе-то почем знать?

— Ты не хочешь брать лучшее.

А зачем? Стать не младшим мусорщиком, а старшим грузчиком? Огромная разница, можно-таки подумать! Нет, сеньор, рядом с тем, что мне грезилось, померкнет заманчивость любой карьеры. Самый верх был рядом, рукой подать. Горние пути стелились под ноги. И после этого думать, как было бы здорово подняться на следующую ступеньку от пола? Смешно. Обхохотаться можно. До колик.

— Мне хватает того, что есть.

Он не поверил. Снова. Наверное, и вовсе не способен поверить. Ну так и я не буду стараться. Больше не буду.

— Ты на самом деле чужой. Совсем чужой здесь.

Что остается? Только улыбнуться.

— Ты думаешь по-другому. Иначе, чем мы. Никто из нас ни за что не придумал бы такого… такого выхода.

Обычное планирование. Мягко говоря, не слишком продуманное и просчитанное. Общая идея, не более.

— Значит, нужно двигаться в обратном направлении? Не к горам, а в океан?

Ждет от меня готовых рецептов? Нет уж. Сами, все сами. Ручками. Извилинками.

— Я просто хотел сказать, что там, где есть два варианта действий, может найтись и третий. Но даже он не отменяет… Не решает главную проблему.

— Какую?

— Граница. Которая в головах. Ведь по сути, именно жители Вилла Лимбо заперты меж двух огней. Именно они не могут сделать шага ни вперед, ни назад. Ну, первое-то логично: чистые физика с физиологией. Но хоть убей, не понимаю, зачем отгораживаться от Низины. Затем, что там живут пришлые? Да проснитесь уже! Третье поколение беженцев скоро сменится четвертым. Неужели этого мало, чтобы получить статус местного? Сколько еще веков потребуется снобам середины на осознание всей глупости происходящего? Вот куда надо копать. Бороться не за права, а за души.

— Хорошо сказано. Одобряю.

Мне показалось, или голос пьяницы прозвучал чуть более надтреснуто, чем обычно?

— Вот как надо зажигать сердца, Эста. Учись.

Ввязался он в нашу беседу незаметно, а вот уходил гордо. Так, будто Фелипе Ллузи впрямь был моим отцом, и сейчас едва удерживался от того, чтобы прослезиться. Или же…

— А он прав. Может, однажды за всю жизнь, но прав.

Норьега выглядел подавленным. А может, даже раздавленным. Немного. Но не побежденным. Я-то надеялся загнать его в тупик, заставить переключить внимание, направить усилия куда-то в другую сторону. Подальше от меня. И только все испортил. Хотя, если положить руку на сердце…

Несколько слов названого отца того стоили. Пусть наутро папаша Ллузи ничего не вспомнит, зато я не забуду. И судя по бормотанию, доносящегося из угла, занятого пламенным революционером, кое-кто другой тоже будет памятлив:

— Ты достоин… Не знаю, чего именно, но все, что есть здесь… Его точно не хватит.

* * *

* * *

Я бы ни за что не смог сегодня вечером отвязаться от Эсты, если бы и ему, и мне не нужно было заниматься делами. Добровольно на себя принятыми, а значит, неизбежными. Но уходил он в темноту неохотно. Словно ждал, что окликну. Позову назад. А заодно повинюсь во всех прошлых прегрешениях и принесу клятву рыцарского служения на благо всех и вся.

Тьфу.

С картой жить стало намного легче: можно было определить наиболее удобную траекторию движения и перемещаться по Низине там, где много людей и света. В Лимбо такой проблемы уже не вставало, потому что светло было везде. Даже в закоулках, где не слышалось ни вздоха живого существа.

Третий раз наткнувшись на одного и того же водителя, можно было с уверенностью заключить, что он намертво приписан к маршруту. Который традиционно закончился на остановку раньше официального кольца. Впрочем, зная, куда идти, я добрался до места работы за считанные минуты. Намного быстрее, чем показалось днем. Так что, остановкой больше, остановкой меньше — невелика разница.

Приближение ночи заметно изменило Воловий мыс. Практически до неузнаваемости.

Шум. Гам. Лязг. Ор. Ничего похожего на мертвую тишину Вилла Баха посреди ночи. Мимо то и дело проносятся машины, разумеется, устаревших конструкций, разумеется, гремящие всеми сочленениями и, а заодно заливающие улицу светом надсадно-ярких фар. За заборами, днем казавшимися оградой забытого кладбища, стоит галдеж. Людской. Пересменка у них, что ли? Все вокруг стрекочет, звенит, жужжит, визжит. Жизнь, одним словом. Настоящая.

Во дворе мусорной конторы все тоже било ключом. В том числе и гаечным. А жареным пахло намного сильнее, чем в первое мое посещение. Почти невыносимо. Но оно и не удивительно: двигатели-то заработали.

Толстушка Долорес поймала новоявленного работника взглядом еще на самом входе, а потом ухватила и за рукав. Чтобы не убежал раньше времени? В любом случае, ухватила крепко. Приволокла в подсобные помещения, где торжественно вручила ключ от шкафчика для личных вещей и комплект спецодежды. Условно-чистой.

— Давай, поторапливайся! Еще надо познакомить тебя с напарником.

Уходить на время переодевания или отворачиваться она не стала, живо напомнив любопытничающую Лил. С той лишь разницей, что невинности в изучающем взгляде было куда как меньше. Вообще не наблюдалось. Хорошо хоть, облизываться не встала. Только вздохнула. Глубоко и мечтательно.

— Готов?

Лавируя между машинами и людьми в комбинезонах, похожих на выданный, разве только с разными узорами «камуфляжных» мусорных пятен, мы пробрались в один из углов машинного двора. К мерно бухтящей колымаге. В сизой дымке с привкусом горелой кукурузы обнаружился невысокий паренек, беспрерывно и смачно двигающий челюстями. Смуглый, тощий, с зачесанными назад и чем-то до глянца намазанными волосами, он выглядел заморышем. Но конечно, сам о себе был лучшего мнения.

— Вот, принимай напарника.

Взгляд в ответ мне достался просто убийственный. И ни одного словечка. Только очередное движение челюсти.

— С сегодняшнего дня… То есть ночи, обе смены отрабатываете. Хватит сачковать!

Ага, кажется, понимаю, из чего проистекает недовольство. В одиночку парню приходилось напрягаться меньше? Что ж, отличная причина для ненависти.

— И смотри мне, не обижай новенького.

— А что, сеньора глаз положила?

Голосок у него оказался под стать внешности. С претензией, но неудачной. Но Долорес на вызов не отреагировала.

— Сеньора предупреждает: учудишь что, снова будешь ездить один. Только количество смен обратно уже не уменьшится.

На меня посмотрели еще раз. С явным обещанием будущего неотвратимого возмездия. А потом парень вразвалочку пошел к кабине.

— Ну ладно, мальчики, дальше ищите общий язык сами, — толстушка хлопнула меня по плечу и еще раз выразительно погрозила пальцем назначенному напарнику, высунувшемуся из окна кабины.

Не думаю, что это возымело действие, но приглашение, хоть и нелюбезное, прозвучало:

— Залезай.

Напряжение рук сообщило, что неплохо бы возобновить тренировки тела, раз уж дух из меня почти вышел. Подтягивания, по крайней мере. Да и отжимания. Высоковато каждый раз так ползать. Ну да ладно. Наловчусь понемногу. Хотя с моими габаритами скакать вверх-вниз обезьянкой…

Когда двигатель взревел в полную силу, я все-таки зажал уши. Под торжествующе-насмешливый взгляд напарника.

Наверное, это было самым ужасным: шум пополам с дребезгом, добирающимся до костей. Невозможно поверить, что несколько десятилетий назад других средств передвижения не существовало, и каждый, кто куда-то собирался поехать, терпел все эти неудобства. С другой стороны, предки явно были закаленнее потомков. Привычнее к невзгодам. Может, именно поэтому разразившийся катаклизм не стер человечество с лица земли. Силенок не хватило…

Разговаривать друг с другом мы не стали. Звук мотора обмену словами не способствовал, обоюдного желания тоже не наблюдалось. Так что, до первого остановочного пункта на маршруте я был предоставлен самому себе и городским пейзажам, проплывающим за окном кабины в ритме волн, болеющих Паркинсоном.

Часть увиденного уже не вызывала чувства новизны, а значит и интереса. Заборы, заборы, заборы. Серые, желтые, оштукатуренные. Запыленные кусты по сторонам дороги. А потом вдруг как-то резко начался город. Жилой.

Правда, с такого ракурса я Вилла Лимбо никогда не видел. Оказалось, за выставочным фасадом прячутся задние дворы, тихие, уютные, заполненные зеленью и всякими милыми безделушками, предназначенными для семейных и дружеских посиделок. А вот оград не было: полосы ажурных кованых узоров, высотой до колена, не в счет. И получалось все то же самое, что в Низине. Один в один.

Эх, люди, да вы похожи больше, чем можете себе вообразить! За что же тогда боретесь?

Рев мотора чертовски плохо подходил к царящей вокруг идиллии. Но когда я настроился на раздраженные реплики и гневные взгляды, наступила тишина. Не абсолютная: потрескивание и прочие слабые механические шумы оставались в наличии, и все-таки по сравнению с последней четвертью часа…

А машина, кстати, продолжала двигаться. И примерно через минуту до меня дошло, почему. Гибрид. Просто не магнито-электрический, а с участием дизеля. Но штука в том, что заряда аккумуляторов хватает ненадолго. Тем более, для такого громоздкого сооружения.

— И как часто нужно подзаряжаться?

От меня ждали другого вопроса. Не знаю, какого, но скорее всего личного. Например, касательно родословной напарника. И даже не вопроса, а утверждения. Поэтому коротышка в ответ только растерянно хлопнул глазами.

— На Лимбо хватит или скоро снова будешь включать свою шарманку?

Смуглый палец ткнулся в приборную панель. Туда, где разными цветами горели индикаторы.

— Машина сама скажет.

Логично. Технике виднее.

В тишине обозревать окрестности стало намного приятнее, но долго бездельничать не пришлось: тормоза у мусоровоза были отнюдь не электромагнитные, и резкая остановка основательно встряхнула все, что находилось в кабине. Меня в том числе.

— Приехали! На выход!

Рядом с очередной низенькой загородкой, как раз около калитки, стоял короб. Кажется, деревянный. Похожий на шкаф или большой сундук.

— Смотри, первый и последний раз показываю.

Прежде, чем откинуть крышку короба, напарник потянул за какие-то рычажки, замаскированные под декоративные нашлепки. Секунду спустя я понял, зачем: лежащий в коробе мешок таким способом сам себя запаковывал. Запечатывал входное отверстие.

— Теперь его можно брать и нести.

Сказано было с нажимом. В том смысле, что брать — моя задача.

Весил мусор не тяжелее бурдюков с водой, разве что, носить его было не слишком удобно. Впрочем, пройти несколько шагов до опущенного ковша — какая проблема? Коротышка нажал кнопку на пульте, и бумажный мешок перевалился внутрь кузова.

— Все понятно?

— Да вроде.

— Это еще не все.

Он вытянул из ящика на боку машины новый мешок, вставил в крепления и закрыл короб.

— Вот теперь порядок.

А важный-то какой… Словно не мусор убирает, а пылинки с королевской мантии стряхивает.

— Тебе нравится твоя работа?

Он дернулся. То есть вздрогнул.

— Что за вопрос?

Вот взял бы и отшутился. Или промолчал. Зачем так напрягаться?

А, кажется, понимаю. Все Долорес, будь она неладна, со своими намеками. Парень считает, что раз я на короткой ноге с диспетчером, стало быть, не просто так здесь очутился. Может, вообще доносчик. Выявляю неблагонадежных мусорщиков.

Тьфу.

— Да просто спросил. Посмотрел на тебя и спросил. Нельзя?

Теперь он догадался презрительно промолчать. Ну и славно. А потом буркнул:

— Дальше отправляемся.

Рывок в кабину. Несколько сотен футов поездки. Новая остановка.

Здесь загородка чуть повыше, и ажур совсем незатейливый. А задний дворик расчерчен клумбами чуть ли не по линейке. В имении садовник никогда не позволил бы себе такой «правильности» планировки. Потому что преступление перед природой. Потому что искусственно и скучно. Впрочем, мода на дикую красоту явно еще не добралась со склонов до Вилла Лимбо, и здешние обитатели черпают представление о прекрасном по аляповатым глянцевым журналам.

— Сейчас сам пробуешь.

Ага. Проверка. Как там тянуть надо? Кажется, так и… Так? Заедает что-то. Ладно, дернем посильнее. Вот. Сработало.

С виду мешок в коробе ничем не отличался от своего собрата с предыдущей остановки, но едва я потащил его наружу…

Он не стал смеяться. Напарник. Громко, по крайней мере. Ну а мне было не до смеха, когда застежка в самый неожиданный момент разошлась, и все, что лежало внутри, брызнуло в разные стороны. Разлетелось, то есть: слава Господу, мусор здесь оказался скорее сухой, чем мокрый. Но пятна… Пятна он тоже умел делать. Повсюду.

— Сила есть, ума не надо, да?

Конечно, коротышка заблаговременно отодвинулся подальше. Так, чтобы успеть запрыгнуть в кабину и закрыться там, если понадобится. Можно подумать, я бы его побил за такую подставу! Хотя… Нет. Надоело делать то, чего от меня ожидают.

— А у самого с первого раза получилось?

Он помолчал, но все-таки признался:

— Не-а.

Подручные средства для уборки в машине присутствовали. В полном комплекте. Видимо, подобные происшествия были не редкостью даже для опытных мусорщиков.

Помогать мне напарник не стал. Облокотился о борт, закурил самодельную сигару и всем своим видом изображал удовольствие от отдыха, пока я…

Пахло отвратительно. Смесью просроченного парфюма, прокисшей творожной запеканки и скошенного газона, который не успели убрать до дождя. Везде, где мусор успел полежать, на мостовой, а заодно и на моем комбинезоне, расплылись плохо сохнущие лужицы, похожие на масло. Или что-то вроде того. Но если с дорожным покрытием можно было справиться сухим шампунем, прилагающимся к совкам и метлам, одежду… А, какая разница?

Хотя бы припорошил. Теперь промокнем салфеткой. Что ж, почти чисто. Запах, правда, по-прежнему сильный. Химический. С ароматом цветов и конфет. Жуткая сладкая гадость. Неизвестно даже, что хуже, мусор или это. О, плюс я еще и вспотел.

Вообще-то, на улице было вполне сносно. Почти свежо. Но учитывая, что комбинезон, как раз на случай всяких неожиданностей вроде моего первого «подвига», был в отдельных местах пропитан чем-то, не пропускающим влагу и воздух, несколько минут активного движения сделали свое черное дело.

Уффф! Так намного лучше. Проветрюсь. Надеюсь, добропорядочных жителей не смутит мой оголенный торс? Мне-то стыдиться точно нечего.

— Новые лица на заднем дворе?

Я не поверил ушам. Пока не обернулся. Но и тогда с трудом удержался от желания протереть глаза.

Никто сейчас не смог бы угадать по облику сеньориты Байас ее профессию. Никаких косметических средств, подчеркивающих природную привлекательность, волосы, собранные в хвост, мешковатый домашний халат. Никуда не делась только грация, с которой Магдалина прошествовала к калитке, напоминая, что в той, прошлой жизни, у меня именно сегодня утром мог бы состояться очередной урок из сферы определенных отношений между полами.

— И не просто лица…

В ее взгляде не было узнавания. Как и у всех остальных. Но в отличие от сенаторской угрозы, маминой мольбы и рассеянности священника, Магдалина смотрела на меня с интересом. Первой из моих «старых знакомых».

Что она видела? Да кто ж ее знает. Правда, можно было заподозрить сеньориту в близорукости: зачем иначе так близко подходить, почти утыкаться мне в грудь?

— Здесь жарко, правда?

Узкая ладонь скользнула по коже. Против течения ручейка пота.

— В доме есть полотенца. Их можно намочить и…

Все та же Магдалина, каждую черточку которой я знаю наизусть. И совсем другая. Инициативная. Целеустремленная. Женщина, предпочитающая не принимать, а отдавать.

— Это не займет много времени.

Очень надеюсь. С одной стороны, иногда приятно и чуточку помедлить, но с другой…

Привычка? Режим, выработанный многими месяцами? Отчаянное желание еще раз ощутить невероятность произошедшего? Да какая разница?!

Она все поняла раньше меня, и поход в дом был отложен. До лучших времен.

* * *

Было горячо. Было быстро. Как мне казалось. Но напарник выразительно стучал по запястью, когда я возвращался. И корчил грозные рожи.

— Я не буду за тебя отдуваться, даже не думай!

— Так мог бы вмешаться. Поторопить, скажем.

Надо же, такое невинное предложение, а глаза выразительно закатываются под потолок:

— Вмешаться? Да это ж почище богохульства будет!

О как. Отчетливо повеяло Хэнком с его безмерным уважением к прекрасной половине человечества. Правда, тут скорее имеется в виду уважение совсем другого рода. Как говорится, не желай другому того, чего себе бы не пожелал. Особенно в отдельные моменты жизни.

— Извини, оно само собой… получилось. Я не собирался отлынивать от работы.

— И еще как получилось!

Теперь смотрим мечтательно? Хорошо, что не на меня, а в пространство.

— А ты скорый парень. Из наших еще никто так далеко не забирался.

Из «наших»? А, понятно. Из мусорщиков. Но значит, попытки были?

— Надо-то было всего ничего, оголиться… Эх, если б раньше знать!

Или я после милой шалости с Магдалиной плохо соображаю, или… Он имеет в виду, что сеньорита Байас флиртует с теми, кто приезжает забирать ее мусор? Бред какой-то!

— Погоди. Повтори еще раз.

— Что повторять? Я ж не попугай.

— Эта красотка заглядывается на… На уличных рабочих?

— А на кого ей тут смотреть, кроме нас? Ты округу хорошо видишь? Здесь все что-то прячут друг от друга. Или прячутся.

С точки зрения логики, возможно, так оно и есть. Но разве человеческие душа и тело живут согласно научным рекомендациям?

— Я не о том. Ты не понял. Женщина, с которой… Она знаешь, чем занимается днем?

— А то не знаю! Ублажает богатеев. И вообще любого, кто заплатит нужную цену.

— Вот! Во-первых, услуги не бесплатны. Во-вторых… Представляешь, с какими людьми она встречается?

Коротышка презрительно фыркнул, не снисходя до ответа.

— Они не просто богаты. Они еще и красивы. А сеньориту почему-то тянет к…

Стоп. Может, причина именно в этом? Насмотревшись за день на красоту, начинаешь искать уродство? Для остроты ощущений?

— Эх, ты… — меня снисходительно хлопнули по плечу. — Это ж проще простого!

— Ты о чем?

— Ни одна женщина не сможет устоять перед мужчиной в форме. Самая верная истина!

Военные-то тут причем? Или он имеет в виду униформу? Да, точно. Но тогда…

— Значит, каприз?

— Чего-чего?

Неудачно подобрал слово? Конечно. Лексикон у мусорщиков явно примитивнее, чем у университетских профессоров. Зато никто не прикрывается красивыми словами: с тобой либо будут разговаривать прямо, либо промолчат.

— Заводит ее это. Форма.

— Ага.

— И не только ее, да?

Парень слегка замялся.

— Всякие есть…

Впрочем, парой секунд спустя градус недоброжелательности вернулся на прежнюю отметку:

— Я других не покажу. И не мечтай! А то часу на маршруте не прошло, а он уже самую сладкую конфетку украл!

Карта города, которую коротышка вытащил из бардачка, была истыкана маркерами. Красным, зеленым и синим. Разноцветные точки выстраивались друг за другом причудливо изломанными линиями и, видимо, как раз описывали наш «маршрут». Только точки. Ни цифр, ни букв.

— Вот сюда пока заворачивать не будем… — бурчал напарник, изучая карту. — Надо переждать, а то… Лучше с этого края начать.

Со стороны он напоминал стратега, размышляющего над планом грядущей битвы. С той лишь разницей, что был кровно заинтересован в исходе каждого «боевого» эпизода.

— Все, сообразил, как и что. Задержимся чуток: может, обед придется пропустить.

Это печально. Хотя, учитывая нос, забитый запахами гнилых цветов, о еде жалеть рано. Все равно не почувствую ни удовольствия, ни насыщения. И второе, пожалуй, важнее.

— А все по твоей милости!

Ну да. Виноват. Признаю.

На электрическом ходу машина двигалась с места плавно, без дрожи и раскачивания, но надолго аккумуляторов не хватало: едва удавалось выскочить на широкую улицу, коротышка переключал режимы, и по кабине начинали плыть ароматы жареного. Кстати, куда более приятные, чем все остальное, понюханное мной с начала рабочей смены.

У некоторых домов мне даже не позволили выйти из машины. Должно быть, тамошние хозяйки имели ту же слабость, что и сеньорита Байас. Правда, в отличие от меня коротышке не везло: окна и двери оставались безмолвными и безжизненными.

Магдалина, Магдалина… Так вот какой секрет ты хранила за чопорным выражением лица и выверенными до мелочей манерами? Высокомерная с сильными мира сего и послушно-податливая в руках последнего, хм, бродяги? Забавно. Это знание может пригодиться. Могло бы. А впрочем, лучше не вытаскивать его на свет божий. Предупреждать кого-то о проделках сеньориты? Вот еще! Франсиско Ллузи никто и слушать не будет. А Франсуа Дюпон побрезгует говорить с вами. Предпочтет тихо посмеиваться, глядя на то, как требовательные к чистоте всего и вся клиенты переступают порог «Каса Магдалина».

С картой коротышка сверялся довольно часто. Бормоча что-то о количестве поворотов и прочих ориентирах на местности, тогда как достаточно было взглянуть на табличку с названием улицы и…

— Ты не умеешь читать?

Он сделал вид, что вопрос предназначался кому-то другому.

— Не учился в школе?

— Тебе-то что?

Да ничего. Но за рулем-то не я нахожусь.

— Как тогда разбираешься в приборах?

— А чего в них разбираться? И так все понятно! По цветам видно.

Угу. По цветам. Панели с красочными секторами, обозначающими подготовительные, рабочие и опасные зоны. В принципе, наглядно. Только цифры и буквы… Они как-то надежнее.

— Нечего тут читать.

Пожалуй. На электромагнитных моделях управление и вовсе почти интуитивное. И все-таки, это означает, что…

— А тебе не предлагали на курсы пойти? Мне вон сразу предложили. Сеньора Долорес.

Коротышка хмыкнул:

— Да уж понятно, что ты у нее в любимчиках.

— А я собираюсь пойти.

— Да и на здоровье!

— А ты не хочешь?

На меня посмотрели с хитрым прищуром.

— В друзья набиваешься?

Чтобы подобраться к твоим охотничьим угодьям, конечно же. Ага. Сплю и вижу.

— Думай, что хочешь. Только уметь читать и писать все-таки неплохо.

Он отвернулся. Уставился на дорогу. Но молчал недолго.

— Читать, писать… Негде мне это делать. И незачем. Кому надо, пусть те в своих закорючках и копаются! Я с машиной так разберусь. По картинкам.

— А деньги?

— Что деньги?

— Вдруг с жалованьем обманут?

— А не надо обманываться, вот и все. Ты когда в контору приходишь, тебе сразу говорят, сколько заплатят. Согласен — остаешься. Мало — идешь дальше.

До новой конторы, пока не услышишь сумму, которая покажется достаточной? Разумно. И если ты хороший работник, долго ходить не придется. А может, и вовсе проведешь на одном месте всю жизнь. Как Консуэла, например. Вот ее сын, Карлито, явно попытается забраться на ступеньку повыше. Всеми правдами и неправдами. В моем присутствии это, правда, у него бы черта с два получилось! Но теперь за пронырами в сенаторском доме приглядывать некому.

— А читать научишься, еще прочтешь что-нибудь… И никто не поверит, что будешь молчать.

Это точно. Однако, напарник-то у меня соображает хорошо. Надо будет иметь в виду. Первое впечатление снова ввело в заблуждение.

— Так что с курсами сам смотри. Я тут не советчик.

И посмотрю. Интересно узнать, что за штука. В отчетах муниципалитета статья расходов на образование всегда находилась где-то посередине, а значит, либо услуги учителей пользовались спросом, либо…

И почему меня это волнует? По инерции. Необходимость быть осведомленным. Привычка обо всем иметь представление, достаточное для принятия решения. Я ее специально вырабатывал, готовясь к… К тому, что не случилось. Что ж, зато теперь есть шанс лично поучаствовать в городских социальных программах. На собственном опыте все изучить. На собственной шкуре прочувствовать.

— Эй, ты куда?

Карта, разложенная поверх приборной панели, указывала, что на маршруте оставалась еще одна точка, но машина почему-то свернула в сторону. На последнем перекрестке перед конечным остановочным пунктом.

— В объезд, что ли?

Ни слова в ответ. Только напряженные пальцы крепче вцепились за руль.

— Разве мы не должны там забирать мусор?

Заострившийся профиль. Закушенная губа.

— Да остановись уже!

Может, грамотность и не самая нужная вещь для жизни, но когда читаешь что-то полустертое, вроде «контур аварийного торможения», сразу понимаешь, зачем нужен этот рычаг.

— Ты руки в моей машине не распускай!

Большую скорость мусоровоз развить не успел, поэтому шишек мы не набили. А лезть в драку коротышка поостерегся. Пусть и очень хотел.

— А что это у тебя язык вдруг отсох? Я же спросил. Просто спросил.

Он хлопнул ладонями по рулю:

— Молчу? Значит, так и надо!

У каждого свои тайны, это понятно. И возможно, такие, которые стоит защищать. Но если положено что-то делать, нужно делать. Иначе все полетит к чертям. Сначала каждый гражданин закроет глаза на какую-нибудь мелочь, а потом государство рассыплется, как карточный домик. И заново законы придется насаждать не проникновенным словом, а огнем и мечом. Коротышке не понять: в школу не ходил, лекции по новейшей истории не слушал. А вот меня рассказы о последнем крахе общественно-политической системы весьма впечатлили.

Многие знания, многие печали, да. Особенно для тебя самого.

— Можешь объяснить спокойно? Без надрыва?

Очередной взмах руками. Будем считать это приглашением к разговору.

— На карте отмечена еще одна остановка, верно?

Кивок. Недовольный.

— А почему мы туда не едем?

Молчание.

— Повздорил с жильцами?

— Не твое дело.

Не хочет там показываться? Ладно. Но я-то ни с кем не воюю.

— Хорошо, сам схожу.

— А ты хоть знаешь, куда?

Ого. Не ответил — выплюнул., как он это выплюнул…

— Дом точно найду. А раз он отмечен на нашем маршруте…

— Я ее просил. Просил же! Не один раз. Много.

Ее? Начальницу, то есть?

— О чем?

— Она нарочно все это затеяла… Надо было держать язык за зубами. Крепко держать. И тогда ни одна гнида бы…

А с самим собой он общается искреннее. Душевнее. Внимательнее и терпеливее.

— Не подашь назад? Хотя бы до поворота?

Коротышка чертыхнулся, сплюнул очередной шмоток своей жвачки прямо на мостовую и тронул машину с места. К перекрестку. Чтобы остановить ровнехонько на углу. До дома, отмеченного на карте, оставалось пройти несколько десятков футов.

— Ну, жди тут. Я быстро.

— Не зарекайся.

Откуда такой скептицизм? Всего-то и нужно, что подойти, забрать мешок из короба и вернуться обратно. Женского общества мне сегодня уже хватило.

Двор, приближения к которому так упрямо избегал мой напарник, ничем не отличался от всех предыдущих. Отличались его соседи. Домовладения вокруг: их заборы были куда выше, чем я успел привыкнуть. Даже выше головы. И совершенно глухие. Где-то за счет пальмовых циновок, где-то благодаря густой растительности. Кто-то хотел от кого-то отгородиться? Похоже. Но зато тому, от кого отстранялись, удалось здорово сэкономить на ограде.

Короб нашелся там, где положено, только оказался пустым. Абсолютно. Я бы понял, выудив на свет божий незаполненный мешок, но его не было. Никакого намека на бумажную тару ни внутри, ни снаружи. Странно. Здесь не мусорят? Может, и вовсе никто не живет?

Последний вопрос не прозвучал вслух, но ответ раздался.

— Семь ударов ножа, семь касаний стали. Алой кровью сочатся из тела печали.

Густой голос. Некрасивый, но звучный. Женский.

— Семь ударов кинжала, семь узких ран. За порой наслаждений ждет боли пора.

Тихий ритм барабана, оттеняющий каждое слово. И шлепают по натянутой коже ладонью. Мягко. Любовно. Почти гладят.

— Семь отказов, семь шрамов пятнают меня. Семь вулканов исполнено страстью огня.

Я бы постучал в дверь, но дверей здесь не было. Полоски ткани, чуть подрагивающие на ночном сквозняке. Белые, как штукатурка стен.

— Есть кто дома?

Пение оборвалось вместе со вздохами барабана. Кануло в мертвую тишину. А потом белизна дверной занавеси разорвалась, пропуская…

Она была черной. Женщина. Та, что пела. Обитательница дома. В Санта-Озе довольно много жителей, в жилах которых течет кровь африканских предков. Правда, она давным-давно и благополучно смешивается с другой, превращая эбеновое дерево в насыщенный загар. Но родители певуньи, вышедшей мне навстречу, очень бережно хранили черноту… э, чистоту породы.

— Прошу прощения за беспокойство, сеньора.

Она не шелохнулась, изучая меня взглядом. Ни одна складочка белоснежного одеяния не дрогнула.

— Я могу забрать ваш мусор?

Глаза мигнули. Сверкнули белками.

— Емкость у калитки. Вы ее не используете по назначению? Это упростило бы жизнь всем нам.

— А тебе твоя жизнь кажется сложной?

Говорила она так же звучно, как пела. С легкой хрипотцой разве что.

— Сеньора, я говорил о…

— О жизни всех. Вместе. Я поняла.

— Ну и славно. Так где ваш мусор?

Голова с короткими кудряшками склонилась чуть набок.

— Жизнь всегда проста. Слишком проста, чтобы ценить ее по достоинству. Она бывает послушной, услужливой, готовой выполнить любую прихоть. Как хорошая жена. Но когда все, что нам нужно, раз за разом оказывается рядом, стоит только протянуть руку… Мы протягиваем ее не для ласки, а для удара. Что ж удивительного в том, что даже самая верная супруга однажды перестает терпеть побои?

Это было сказано не мне. В пространство. То, которое в силу стечения обстоятельств я сейчас занимал. Но сказано было незабываемо. Отпечатывалось в сознании. То ли за счет силы самого голоса, то ли подбора интонаций. И почему-то вдруг захотелось повторить все услышанное. Слово в слово. Один раз. Второй. Третий . Под шепоток барабана.

— Сеньора?

— Она не уходит, пока не прогонишь. Сам. Только домашняя кошка становится дикой. Но ее можно приручить заново, если захочешь. Стоит лишь захотеть. И это не сложнее, чем жить.

У хозяйки этого дома не все дома? В смысле, проблемы с ясностью рассудка? Тогда понятно, чего избегает коротышка. Но разве нас не учат на каждой воскресной проповеди, что блаженные духом нуждаются в помощи, особенно если неспособны о ней попросить?

— Что насчет мусора, сеньора? Его нехорошо раскидывать. Вы же так не делаете?

То же мне, блюстители порядка. Знают, что у женщины не все в порядке в голове, так могли бы следить получше. Объяснять. Приучать, в конце концов.

— Соберем его? Только покажите, где, я и сам справлюсь. Покажете?

Белки снова сверкнули. Немного тусклее, чем в первый раз. Но смешливее.

— Я не так беспомощна, как бы тебе хотелось думать. Могу постоять за себя. И за дом.

Звучность куда-то пропала. Ушла, как вода в песок. Голос, который я слышал теперь, принадлежал совершенно обычному человеку, слегка усталому и чуть раздраженному.

— Конечно, сеньора. Я не буду входить, если это вас… вам неприятно. Просто вынесите мусор ко входу.

— Мусор…

Она что, впервые слышит это слово?

— Мусор?

А смеяться-то зачем? Да еще так заразительно.

— О, прости… Прости. Я не ждала, что…

— Это я видел. Какие-то проблемы с заправкой мешков? Если нужно починить, наверняка можно… Отправить заявку. Как-то так. Спрошу у диспетчера, чтобы все было точно.

— Откуда ты взялся?

— Ниоткуда. Первый день работаю, всего не знаю.

— Всего? Это уж точно. Иначе не пришел бы сюда. Ко мне на двор.

Игры в таинственность начинают напрягать. Неужели так трудно взять и объяснить, что к чему? А потом уже строить из себя… Хотя после объяснений сохранять прежнюю загадочную мину, конечно, уже не получится.

— Я обещал напарнику не задерживаться.

— А я мешаю тебе выполнить обещание?

То пугает, то кокетничает. Женщина, что с нее взять? Даже мусор заполучить и то не удается.

— Еще раз прошу прощения, сеньора. Доброй ночи.

— Погоди. Раз уж зашел…

Пакет стоят прямо за дверным проемом. Не дальше. Не слишком большой, не особенно тяжелый. Но не менее ароматный, чем другие.

— Его было бы лучше держать на улице.

— Чтобы вся улица дышала кровью и давилась страхом?

Кровью? Так вот, что за запах примешивается к прочим. Но страх-то тут причем?

— Разве упаковка недостаточно герметичная? В смысле, если ее закрыть, как полагается, пахнуть не будет. Не должно.

Она посмотрела на меня. Неподвижным пронзительным взглядом.

— Хороший мальчик. Плохой мальчик. Снова хороший и снова плохой. Оборот колеса, и все повторяется. Шаг влево, шаг вправо, а надо бы вперед… Но круг замкнулся. В самом начале времени. Нерушимый навеки… Он может только расти или чахнуть. Только так. И только по воле своего хозяина. Она есть, эта воля. Есть сила. Почему же границы круга до сих пор так узки?

Хрип в голосе нарастал с каждым словом, пока не превратился в самый настоящий скрежет. Это немного пугало, но не настолько, чтобы бросаться в бегство. Тем более, с пакетом, который грозил в любой момент выскользнуть из рук и оставить на комбинезоне новые грязные пятна.

— Доброй ночи, сеньора.

Бормотание еще долго неслось мне вслед, совсем неразборчивое, но настойчивое. И даже за перекрестком цепочка странных фраз не пожелала оставить в покое мой слух. Теперь уже внутренний.

Мешок с мусором полетел в кузов, вопрос — в меня:

— Обошлось?

— Что должно было обойтись?

Коротышка сощурил глаза, рассматривая мое лицо. Как будто искал в нем признаки чего-то особого. Потом выдохнул, то ли с облегчением, то ли разочарованно:

— Значит, обошлось…

— Странная женщина.

— Ага.

— И странно, что за ней не приглядывают. Такие могут в один момент взять и стать буйными. И тогда будет слишком поздно. По крайней мере, для соседей.

— Угу.

* * *

* * *

На обеденный перерыв мы, конечно, не успели. Всего-то пара задержек, вроде бы недолгих, а время утекло сквозь пальцы. Так что, прямиком из Вилла Лимбо мусоровоз направился в Низину.

С одной стороны, здесь нечего было опасаться подвоха с коробами. Ввиду отсутствия последних: мешки народ выносил к входной двери. Но тут скрывалась как раз вторая сторона проблемы. Модификация тары была той же самой, что и для механической упаковки. Видимо, в целях экономии. Однако самостоятельно затягивать тесьму получалось далеко не у всех. Единственное, что спасало от постоянной возни с шампунем и швабрами, это возможность визуально оценить качества груза, предназначенного к переноске. То есть, сразу было видно, просыплется мусор или нет.

И да, в Вилла Баха мне не пришлось рассиживаться. Потому что от двери до двери в среднем требовалось пройти не больше пары десятков шагов. Напарник не вылезал из кабины, я шел от мешка к мешку. Миля за милей.

Наверное, если взглянуть сверху, это выглядело бы топтанием в периметре пяти-семи кварталов, но ноги-то мерили длину пути, а не площадь. И коротышка щедро предложил:

— Давай, подвезу до дома.

Я согласился. Поспешно и непредусмотрительно: вместо расслабленного отдыха пришлось проговаривать каждый поворот, диктуя маршрут.

Ночь отступала быстро, оставляя после себя мутный туман утренних сумерек. Серо-сизый. За ним угадывалось светлеющее небо, первые лучи солнца и все прочее, но взгляд поднимался с трудом. Пока ничего не болело. Только тянуло, ограничивая свободу действий, а значит, к следующей смене меня ожидала необходимость разминки. Через силу и весьма неприятные ощущения.

Стоило бы и сейчас не лениться, залезть под душ, растереться как можно сильнее, но сознание все глубже и глубже тонуло в тупой усталости. А перед глазами плыли заборчики, двери и мешки. Друг за другом. Каруселью. Кружа голову.

Нет, в таком состоянии сначала лучше полежать. Вытянуться. Хотя, как это можно сделать в кресле? Да еще если оно…

Занято?

Знакомая дырявая шаль поверх знакомого щуплого угловатого тела. Ровное безмятежное сопение. И даже что-то вроде причмокивания.

— Эй, малявка! Ты домом не ошиблась?

Она вздрогнула, почувствовав прикосновение моей руки. Но не проснулась. Пришлось потрясти основательнее.

— Что ты тут делаешь, а?

Когда ее веки все— таки распахнулись… ладно, расползлись, девица, разглядев мое лицо через остатки сна, рассеянно улыбнулась:

— А, пришел…

— Я пришел, потому что живу здесь. И кажется, гостей не приглашал.

— Злюка.

Вместо того чтобы подняться, она повернулась к другому подлокотнику. Чтобы и оставаться лежать, и лучше меня видеть.

— Нет, правда. Чего тебе надо?

— Я с вечера тут.

— Интересно, с какого? Я уходил уже по темноте.

— Ну… с моего вечера. Как смогла, так пришла, — недовольно пояснила девица. — Думала вытащить тебя на улицу. Погулять. А папаша Ллузи сказал, что ты работаешь.

Гулять это хорошо. Замечательно. Собственно, именно этим я всю ночь и занимался. А теперь, когда из носа почти выветрились помойные ароматы, начинает хотеться есть. Жрать, если точнее. Отличная работа, ничего не скажешь: на свежем воздухе, с силовыми нагрузками. Питание подобрать — наберу мышечную массу в два счета. За пару недель…

Стоп. Я разве говорил пьянице, куда отправляюсь? Не припоминаю. Значит, тот подслушивал. Разговор с Хэнком. М-да, с такими длинными ушами в «родном» доме не стоит рассчитывать на неприкосновенность личной жизни. Хотя, папаша — это еще полбеды. Вторая половина куда как настырнее.

— Да, работаю.

— По ночам?

— Так получилось.

Она потерла пальцами уголки глаз.

— Плохо.

— Это еще почему?

— Как почему? Ночью же все веселье!

— Обойдусь. У меня пока поводов веселиться…

— Как называют человека, который думает только о себе? Святой отец иногда это слово говорит… Вот ты как раз он и есть!

Видимо, речь идет об эгоисте?

— А о ком еще прикажешь думать?

Надутые губы. Взгляд исподлобья.

— Ну почему мужчины всегда такие непонятливые? И… — она принюхалась и совсем грозно нахмурилась: — Жадные. Всю ночь, небось, конфеты ел, а друзей угостить ни одной не принес!

— Вот не поверишь: во рту ни крошки не было. С самого вечера.

— А чем тогда пахнет?

— Грязным комбинезоном.

Кстати, о грязи. Хорошо, что я не успел заснуть, не раздеваясь. Вернее, что мне не дали заснуть. И плохо, что поддался соблазну подъехать домой: одежда-то осталась в шкафчике. Придется теперь искать новый комплект в сундуках.

А рабочие принадлежности лучше оставить в кладовой. За плотно прикрытой дверью.

— И еще чем-то пахнет.

Хоть девица весила и немного, согнутая спина отозвалась на новый груз нытьем мышц.

— Ну ты еще с ногами заберись!

— Приглашаешь?

Зря я это сказал. С тем же успехом мог прикидываться пальмой перед обезьянкой.

— Не веси на мне! Я устал, знаешь ли.

Шумное дыхание взъерошило волоски на шее. На плече. Добралось до ключицы. И ноги, обхватившие талию, как-то странно вдруг дернулись.

— Так вот у тебя какая работа, да?!

А вот за ухо кусать не надо. Не надо, говорю же!

— Слезай сейчас же. Пока я добрый.

— И слезу.

Она разжала объятия слишком стремительно. Едва не упала.

— Я к нему со всей душой…

Скорее, всем телом. Только не понимаю, в чем проблема.

— Даже ужин сготовила.

Ужин? Ну наконец-то, первая хорошая новость за сегодня!

— Та твоя чика , конечно, о еде и не позаботилась? Вон, глаза какие голодные! Но хоть в долгу не осталась?

Какая еще чика? Какой долг?

— У тебя что, не все дома? Хотя, понятно, что не все: ты-то тут, а не там.

— Да уж лучше быть сумасшедшей, чем преданной!

Выпалила и заткнулась. В смысле, замолчала. Резко.

Хм. Быть мне плохим или хорошим — не принципиально. Слишком субъективное ощущение. Но обвинений в предательстве в свой адрес еще не слышал. Даже от матери, а уж она, имея такой козырь на руках, ни за что бы не удержалась от его использования. На любом ходу.

— Значит, преданной?

Ага, теперь мы гордо отвернулись. Демонстрируя слегка курносый профиль, выдающий примесь африканской крови.

— Не хочешь объясниться?

— А зачем? И так все ясно.

Наверное, да. Но не мне.

— Я давал обещания? Может, клялся в чем-то?

Она шляется за мной хвостом, это очевидно. С далеко идущими намерениями? Пусть. Но нужно либо их озвучивать, либо ставить в известность иными способами. А не заставлять догадываться, придумывая то, чего нет.

— Брал кого-то в свидетели своих слов?

Зачем я вообще перед ней сейчас распинаюсь? Хочу что-то доказать? От чего-то откреститься? В конце концов, кто она мне?

— Декларировал свое отношение к событиям?

— Декра… рала… что?

Ага, меня слушают. И довольно внимательно. Это радует.

— Неважно. В общем, не вижу причин для твоего недовольства.

— Не видишь! Слепой, что ли?

— Вот что, девочка…

Тонкие у нее плечики. Слишком. Кожа да кости. И опять горячие. Пальцы бы не обжечь.

— Или скажешь прямо, на что рассчитываешь, или распрощаемся. Понятно?

С минуту она смотрела мне в глаза. Растерянно. Почти испуганно. И с каждой секундой становилась все румянее и румянее. Пока не залилась краской до корней волос.

— Пусти, дурак!

Отшатнулась, ухватилась руками за плечи. В тех местах, которые я держал.

— С женщинами так не обращаются!

— Я ведь говорил. Раньше. Тебе до женщины еще…

— Ты-то почем знаешь?!

Э… Девочка созрела? Не рановато ли?

— Сколько тебе лет?

— Какая разница?

— Сколько?

Она снова отвернулась. Запахивая шаль.

— Не бойся, в полицию не заберут. Не забрали бы. Если бы кое-кто на кое-что сподобился.

— Почему ты тогда такая…

— Маленькая?

— И это тоже.

Шмыгнула носом. Один раз. Другой.

— Такая уродилась.

Хрупкие кости. Дефицит мышечной массы. Что-то когда-то где-то пошло неправильно.

— Голодала в детстве?

— А что? Искал повод пожалеть и нашел, да? Нет, не голодала! Ела в три горла!

Значит, наследственное. Надеюсь, не из того списка, по которому лечат пожизненно бесплатно и безрезультатно.

— Извини. Я думал…

— Все вы думать не умеете! Кто, как ты, ребенком считает, кто… А, да ну вас, к богу в рай!

Двигалась она быстро. Несмотря на всю щуплость, а может, благодаря ей. Впрочем, я никого и не собирался ловить.

Ужин стоял на кухне. Глубокая миска, почти до краев наполненная… Едой. И это было самым главным в наступающем утре.

Я съел все. Подчистую. Даже на выстрел не подпустив к себе мысль оставить что-то для папаши Ллузи. Потом, как был, в одних шортах, вернулся в комнату к Хэнку. Копаться в сундуках? Не. Позже. Как и все остальное.

— Ты уж прости, водные процедуры откладываются. Немножко. Вот не поверишь, руки не поднять. Расслабился до предела. Как-то сразу и быстро. Раньше так не получалось. Раньше…

Ну да, все время казалось: нужно быть готовым. К чему-то. Или ко всему сразу. Не ослаблять внимание, не отпускать напряжение. А теперь чуть что — р-раз, и поплыл. Медузой.

— Сдвинем график, ладно? Когда привыкну к новому режиму, все наладится. Надеюсь.

А если не наладится, то и бог с ним. Эта стоянка не может длиться вечно.

— Помнишь, я говорил, что тут люди только и делают, что живут? Так представь, они еще и заставляют всех вокруг это делать. Тянут, каждый в свою сторону. Расширяют жизненное пространство. Пожалуй, еще немного, и придется уворачиваться. Изо всех сил. Я-то рассчитывал, что меня оставят в покое. Чужак ведь, подозрительный, непонятный и все такое. А они наоборот.

Может, потому что одомашненный, в смысле, подогнанный под какое-то милое их сердцу и уму лекало, я перестану казаться опасным, угрожающим устройству здешнего мирка?

— Насчет работы… Нормальная. Ничего сложного. Ходишь по холодку всю ночь и бицепсы растишь. Самое то для здоровья. Только жрать хочется потом. Сильно.

Хотя, проблемы и тут находятся. Потому что люди вокруг. И теперь веры лекциям по организации групповой деятельности стало намного больше. Мы же разные. Похожие, но все-таки разные. А действовать надо совместно. Интересно, хватит ли для этого общих правил? Тех, что насаждаются сверху? Есть условия необходимой достаточности, это да. И я даже их помню. В целом. Но изложенные научно-книжным языком, они звучат излишне сложно. Почти так же, как слова той…

— Насмотреться зато можно всякого на работе. Одна женщина оказалась совсем чудной. Другая, конечно, тоже, но не в том смысле… Потом расскажу. Так о чем я? А, вспомнил. Черная, как ночь. В темноте не разглядеть будет, если глаза закроет. Но это хотя бы объяснимо. Мигрантка. Правда, что она тогда делает в Лимбо? Тамошние жители, насколько я понял, не особо пускают к себе пришлых. Ладно, может, заслуги какие-то у нее. Неважно. А вот то, что она говорит…

Наверное, я мог бы повторить все. Слово в слово. Не выкинуть из головы, хоть тресни.

— Не уверен, что речь шла обо мне. По крайней мере, про какой-то круг, который замкнулся и не хочет расширяться. Но знаешь, что вдруг подумалось? Если я оказался не нужен этому миру, то и он мне ни к чему.

Пригодится ли то, чему я учился, в этой, новой жизни? Нисколечко. Чтобы таскать мусорные мешки, можно даже не уметь читать. Вон, как мой напарник. А он, кстати, стоит в иерархии выше меня. Сидит за рулем.

— Ты скажешь: все происходит согласно божьему плану. Хорошо. Но надеюсь, не будешь спорить, что на прежнем месте, там, куда я мог попасть, пусть и не в сенаторское кресло, я бы принес больше пользы этому городу? Убирать грязь в одном квартале, конечно, благое дело. Но кварталов же много. Очень много. Только сверху видно, сколько их.

Правда, что толку в инструкциях, даже самых продуманных и разумных, если их не выполняют на местах? Но и эту проблему можно было решить. Если брать за шкирку. А не рыть из-под земли.

— Скорее всего, в моих услугах Господь попросту не нуждался. Вот и уволил, так сказать. Разжаловал. Пожалуй, пора с этим смириться. Узкий круг? Я согласен и на узкий. Мне его хватит с лихвой. Лишь бы никто снаружи не покушался.

* * *

В короткие перерывы между глубокими и бессюжетными снами подумалось, что днем отдыхать все же лучше, чем ночью. Удобнее и эффективнее. Посторонние шумы присутствуют в окружающей среде только утром, пока окрестные жители собираются на работу или собирают своих чад в учебные заведения. Потом наступает блаженная тишина. Счастье мертвеца. А вот ближе к заходу солнца жизнь начинает бурлить, и от голосов на улице никуда не спрятаться.

На балкончик я вышел, когда уже смеркалось. Полюбопытствовать, как выглядят две кумушки, отчаянно спорящие у дверей дома напротив, которой из них улыбнулся некий Педро. По пятиминутному наблюдению и здравому размышлению можно было легко прийти к мысли, что упомянутый мужчина либо не слишком притязателен, либо попросту местный дурачок. С вечной улыбкой до ушей. Но конечно, сообщать о подобных выводах вслух… Невежливо? Ага, что-то в этом роде. И что намного важнее, мое мнение вряд ли кому-то требовалось.

По меньшей мере половина пассажиров автобуса уже казались знакомыми. И знакомо отстраненными. Что, конечно же, не мешало мне их разглядывать.

Одни явно ехали с работы. Утомленные, рассеянные, с перечнем грядущих домашних дел на лице. Другие, как и я, только собирались приступить к исполнению служебных обязанностей. И надо сказать, у этой части особого энтузиазма тоже не наблюдалось. Скорее недовольная обреченность.

Наверное, всегда лучше отдыхать, чем работать. И дай нам всем волю, сиеста наступит на всей планете и навсегда. Скучища, то есть. Нет нужды работать — нет необходимости налаживать коммуникации. С женщиной можно договориться без слов, да. А с тем, кто живет отличными от твоих мечтами, желаниями, намерениями? Надо искать общий язык. Надо думать. Шевелить извилинами, что, само по себе, тоже является работой.

Одиночка обойдется без всего этого. Легко. Где-нибудь в пустыне или джунглях. В человеческом же муравейнике…

— Приехали.

О, вот и моя остановка. В смысле, последняя для меня. Пора выползать наружу.

— Это же камино Коста?

Я что, не один здесь сегодня? Ну и дела!

— Нет, она начинается сразу за перекрестком.

— Но разве машина не идет…

Недоумение пожилой женщины можно было понять. И простить. Если в тебе есть хоть что-то человеческое. И можно даже относительно вежливо объяснить… ну, соврать насчет неисправностей или прочих обстоятельств, не предполагающих следование автобуса по маршруту. Кто знает, не будь меня в салоне, водитель, может, и поступил бы согласно чести и совести. Но, отвечая, он смотрел мне в глаза, а не на расстроенную старушку.

— Не идет. Все на выход!

Обычная ситуация. Наверное. И раз уж незадачливая пассажирка послушно поднялась со своего места, все в порядке вещей. В пределах нормы. Только почему эти пределы вдруг оказались такими узкими? Чьей волей? Какого-то прыща за рулем ржавой телеги?

Я вышел в проход между сиденьями, перегородив женщине путь. Она даже невольно отшатнулась, почувствовав… Угрозу? Нет, слишком сильное слово. Скажем, разочарование. Мое. В поведении отдельных членов общества.

Его рука потянулась под кресло, пытаясь что-то нашарить. И замерла, когда стало понятно: на расстояние удара я не подойду.

Так, что у нас имеется? Информация. Обязательная к публикации.

Альваро Фуэнтес, водительские прав номер… лицензия на извоз, номер… выдана упрвалением дорожного движения муниципального совета Санта-Озы… подлежит продлению по результатам подтверждения профессиональных навыков и на основании…

Ну да, стандартный документ. С кучей вроде бы ничего не значащих сведений, в которых обычный человек никогда и ни за что не разберется. Тот, кто не посещал лекции по административному праву.

— Почему вы не хотите оказать любезность этой милой сеньоре? Ей ведь трудно будет идти пешком.

— Остановка конечная. Все понятно?

Я провел пальцем по алой полосе, отмечающей маршрут автобуса на вырезке из карты города.

— А по бумагам выходит, что нет.

Он сплюнул. Метя мне под ноги.

— Бумаги? Ха!

— Зря вы так, сеньор Фуэнтес, относитесь к документам. Они только кажутся бесполезной формальностью. Но при случае…

— При случае я вызову полицию. Прямо сейчас. Потому что кое-кто задерживает отправление муниципального транспорта и угрожает…

— Господь с вами! Какие угрозы? Я всего лишь хотел спросить. Так, одну малость.

Будь водитель увереннее в своих силах, вышвырнул бы меня вон. Сразу. Но сомнения, сомнения… Крайне полезная штука, в общем.

— Вам лицензия ваша не жмет?

— Да что ты…

— Да ничего. Мне, в сущности, все равно, проходить оставшуюся милю пешком или проезжать, ровно сидя на заднице. Просто я, в отличие от сеньоры, которую вы намереваетесь обидеть, завтра же утром пойду в муниципалитет и напишу заявление. Попрошу объяснить, почему один автобус все время отклоняется от маршрута. И не беспокойтесь, эту бумагу примут к рассмотрению! А если вдруг потеряют… случайно, конечно же, я напишу другую. Столько, сколько потребуется.

— Тебе не…

— Не поверят? Догадываюсь. Не будут верить, пока я не доберусь до комиссии по надзору за соблюдением гражданских прав. Знаете такую? Значит, узнаете. Там вопросы веры уже подниматься не будут. Будет расследование. По фактам заявления. И вам придется все это время придерживаться маршрута. Остановка за остановкой. Месяца два-три, не меньше. Потом вы можете вновь вернуться к своей привычке экономить время и горючее. Как пожелаете. Ну а я снова подам претензию на некачественное транспортное обслуживание. Проблема только в том, что я-то могу писать кляузы бесконечно: с меня взятки гладки, как с любого жителя Низины, а вот вам после трех таких проверок придется получать лицензию заново. И как понимаете, сделать это будет уже не очень легко.

Может, где-то я и приврал. В деталях. Но общий смысл передал верно.

Во время учебы вся эта строгость и принципиальность в вопросах соблюдения прав обитателей Вилла Баха представлялась мне надуманной. Лишней. Избыточной до неприличия. Ведь их никто не должен был нарушать. Или собираться нарушить. А как оказывается сейчас, кодекс крайне предупредителен и мягок по отношению к нарушителям.

Или на этого парня никто еще не пробовал жаловаться?

— Ты не…

— Я — да. А вы?

Вместо ответа водитель злобно ткнул кнопку, и двери захлопнулись.

До конечной — теперь уже официально — остановки мы доехали стоя. Я пристроился у кабины, чтобы не ослаблять нажим на нервы сеньора Фуэнтеса, а женщина, видимо, боялась сдвинуться с места и поверить в реальность происходящего.

Не такая она была и старая, кстати. Немногим старше Элены-Луизы. Но конечно, отсутствие чудодейственных косметических средств в повседневном пользовании… Сказывалось, одним словом. Вообще, если бы перед моим взглядом по сенаторскому дому дефилировала изо всего женского общества только мама, я искренне считал бы, что женщины не умеют стареть.

Пришлось посторониться, чтобы дать ей выйти. Этикет требовал подавать руку уже оттуда, с улицы, но это никак не увязывалось с надзором за водителем. Ему ведь ничего не стоило захлопнуть дверь прямо перед носом пассажирки или проделать еще какую-нибудь обидную глупость. А может, даже опасную.

— Счастливого пути!

Его челюсти лязгнули едва ли не громче закрывающихся дверей. И с места автобус рванул, как на гонках.

Все было ожидаемо. Естественно. Объяснимо и предсказуемо. Но чего-то явно не хватало. И сделав несколько десятков шагов, я понял, что выпало из общей картины.

Благодарность. В том смысле, что за услугу, оказанную безвозмездно, по доброй воле, принято сказать человеку несколько слов. Желательно теплых. Впрочем, холодно-вежливые тоже сошли бы. А женщина промолчала. Не сделала попыток заговорить. Хотя…

Растерялась, наверное. Сначала водитель сбил с толку, а потом и я. Добил. Тем, что заступился. Ну да и Господь с ней. Врачевать расстроенные нервы — не мое призвание. Меня работа ждет.

И не только работа. Работодательница.

Долорес не стала пользоваться словами: поманила толстым пальчиком. Ласково так. С улыбкой акулы. И зачем-то, прежде чем начинать разговор, убедилась, что дверь кабинета плотно закрыта.

— Ты еще очень молодой человек. Очень. Тебе простительно. Но лимит прощений у нас ограничен.

— Сеньора?

Она опустилась в кресло и скрестила руки на груди. Вернее, переплела запястья, потому что на большее длины верхних конечностей не хватало.

— В чем-то я виновата и сама, не спорю. Кажется, вчера я не слишком подробно объяснила здешние правила?

Правила тех, кто правит? Трудно сказать. Слушал я не особенно внимательно.

— Обычно машина возвращается в парк дважды за смену. В обеденный перерыв и по окончании работ. Таков порядок. А нынче ночью он был нарушен.

Да, припоминаю. На обед мы не успели. Из-за меня и моих… встреч с двумя женщинами.

— Сеньора, это больше не повторится.

Или повторится, но уже в усовершенствованном варианте. Ускоренном и рационализированном.

— Перерывом допускается пренебрегать. Начальство косо смотрит на любые отклонения от регламента, не скрою. По минутам не считает, и все же… Бог с ним, с перерывом. На крайний случай разрешено даже брать еду с собой. Никаких кафешек, запомни! Если тебя во время смены заметят там, где тебе быть не положено, вылетишь в два счета. Ясно?

— Да, сеньора.

— Это было первое нарушение.

Есть еще и второе? Да я талантлив не по годам. Всего одна ночь, и уже успел досадить всем, кому только можно.

— Строго говоря, я должна была бы тебя уволить. Еще пять минут назад.

А ведь не шутит. Ни капельки.

— Я сказала, что машина обязана возвращаться в парк дважды за смену? Так вот, экипаж машины тоже должен быть в наличии. Весь. Полностью.

О, кажется, понял. Любезность коротышки на самом деле была кое-чем другим. Намерением подставить.

— С непривычки трудно всю ночь провести на ногах, знаю. И знаю, что ты после смены по большей части думал о том, чтобы добраться до постели, а твой напарник…

Долорес тяжело вздохнула. Всей своей увесистой грудью.

— Я не стану его наказывать, не надейся.

— И не думал, сеньора.

— Вы разберетесь сами. Со временем. Или не разберетесь вовсе, но это уже не мое дело. Вот чего-чего, а членовредительства в рабочее время не допущу. После работы — пожалуйста! На здоровье! А пока идет смена, хоть прогрызите друг друга взглядами, но руки, ноги и прочее пускать в ход не смейте. И это прежде всего к тебе относится: Хозе правила знает лучше. Еще он знает, как вынудить кого-нибудь нарушить правила. Так что, будь внимательнее. Если хочешь оставаться работать здесь.

Каждая ночь, как на вулкане? Приятная перспектива, ничего не скажешь. А ошибок поначалу будет много. Куда же без них?

— Сомневаешься? По глазам вижу, что сомневаешься. Что ж… — Толстушка хлопнула ладонями по столу. — Удерживать не буду. Работа специфическая, не каждому подойдет. И не каждый подойдет для нее. Заявлений никаких подавать не надо, оформим смену, как пробный…

— Я никуда не убегаю, сеньора.

— Серьезно? Подумай хорошенько. Не хочу пугать, но…

— Мне все подходит. Правда. И даже напарник.

Точно знаю: в драку не полезет. Ни во время работы, ни после. Только если дружков позовет. Но что-то сомневаюсь, чтобы у такого пакостника водилось много приятелей, готовых расквасить свои и чужие носы.

— Ну смотри. Я предупредила.

— Благодарю, сеньора.

— Тогда иди, переодевайся уже… И да. Еще одно.

Она поворошила бумаги на столе, выудила один листок и протянула мне.

— Возьми. До конца смены это может и в шкафчике полежать: вряд ли кто позарится.

— Что это?

Можно было не спрашивать, а прочитать убористый текст самому, но слушать всегда приятнее. К тому же, слово, произнесенное вслух, обычно содержит куда больше подробностей, чем печатное. Одни интонации — просто кладезь полезных знаний.

— Ты говорил, что не против курсов, да?

— Э… курсов?

— Образовательных. Так хочешь получить сертификат или нет?

О том, что умею читать и писать? Всю жизнь мечтал. Вот прямо с рождения и грезил.

— Думаю, что хочу, сеньора.

— Тогда держи. Там все указано, что, где и как. Занятия вроде в самом муниципалитете проводятся, найдешь без проблем.

— Как скажете, сеньора.

— На этом все. Свободен. От меня, но не от работы!

Шутливо погрозила, махнула рукой, мол, проваливай, и уткнулась в бумаги.

М-да, легко я отделался. Не ожидал. Она, конечно, не была во всем чистосердечна. Скорее всего, на вакансию мусорщика в очередь не становятся, почему меня и «простили». На первый раз. Ну а если у Долорес и впрямь возникли некие особые чувства ко мне… Тоже неплохо. Пусть будут. Пока не начнут создавать трудности.

Машина уже стояла под парами, готовая к отправлению на маршрут. То есть, шумела изрядно. Но звуки беседы на повышенных тонах все равно были слышны. Даже там, откуда не было видно ни мне разговаривающих, ни им меня.

— Мама, я же просил! Сколько раз просил: не приходи на работу. Здесь не место для тебя.

— А как мне еще с собственным сыном увидеться? Совсем родной дом забросил. Завел себе девушку, значит, пора забыть о родителях? Ведь и познакомить не привел, только от соседей узнала. Это же стыд-то какой! У чужих людей о сыне спрашивать…

— Мама! Я приведу. Приведу, раз ты просишь. Только смотри, чтобы не получилось, как в прошлый раз, с Луситой. Помнишь Луситу?

— Радость моя, она хорошая девочка, никто и слова поперек не сказал бы, только…

— Ни слова поперек? А у меня уши до сих пор звенят! А уж сколько яда было… Весь город хватило бы отравить.

— Хозито, малыш, я же не со зла. Я же перепугалась не меньше! Единственный сыночек вчера еще ребенком был, а сегодня сам готов детей завести… Прости, прости, бога ради! Я больше ни разу, ни одного словечка…

— Ой, мама, смотрит, если обманешь!

— Чем хочешь, поклянусь, Хозито! Чем только попросишь!

— Да ладно умолять… Хватит. Люди увидят, стыдно будет. Лучше скажи, что мне теперь с тобой делать?

— Так я тут посижу, подожду тебя.

— Нет, не пойдет. Не положено. Отправляйся лучше домой и… Погоди! А как ты вообще сюда добралась, с твоими больными ногами? Идти ведь надо дольше, чем ты можешь.

— Да что ты, почему дольше? Автобус совсем близко подъехал. Рукой подать до твоей работы.

— Автобус? Подъехал? Мама, а ты часом дедушкины сигары не трогала?

— Опять родной матери не веришь? Да что ж такое с миром случилось… Не придумываю я. И не мерещилось ничего. Он не хотел сюда ехать, тот, кто за рулем сидел. Но рядом оказался один молодой человек… Сказал что-то мудреное, и мы поехали. Туда, куда нужно было.

— Что еще за молодой человек?

— Да вроде из наших. Из Низины. С таким же пропуском, как у меня. Только разговаривает по-другому. Как белые люди. Наверное, водитель потому его и послушался. Ой, так вот же он! Он что, с тобой тут работает?

Это чириканье могло продолжаться бесконечно, но раз уж разговор плавно приблизился к моей персоне, его следовало прервать. От греха подальше. Иначе не в меру наблюдательная женщина поделилась бы со своим сыном новыми, интересными и не слишком выгодными для меня подробностями.

— Вы уж простите, что я там, на улице, воды в рот набрала! Я ж не знала, что вы… Думала, раз строгий такой, так начальник или вроде того… Благодарствую, сеньор! И ты, Хозито, благодари, давай!

Ладони, которыми она обхватила мою руку, были гладкими и жесткими, как полированное дерево. Мозоль на мозоли.

— Позже, мама. Я тебя провожу сначала, а уж потом…

— Вы к нам заходите, сеньор! Вот Хозито девушку свою приведет, и вы заходите. Праздник будет!

— Мама!

Он почти крикнул. Но дальше, поперхнувшись собственной дерзостью, только прохрипел:

— Тебе пора. Правда, пора.

— Ухожу, ухожу, сынок. Я же все понимаю. Но вы, сеньор… Вы все-таки заходите!

Возвращался коротышка с таким мрачным выражением лица, что впору было искать укрытие. От неистового и праведного гнева. Однако поскольку наши весовые категории различались весьма существенно, я остался на месте. Глядя, как ко мне приближается грозовая туча, готовая разразиться…

— Не нужно было вмешиваться.

Надо же, всего лишь буркнул.

— Это моя мать и мое дело. Понятно?

Вполне. Я и не собирался вмешиваться. На разумных основаниях, имею в виду. Просто сработал инстинкт. Подсознательное стремление вернуть реку хаоса в русло порядка, как говорил психоаналитик, нанятый моей мамой. Когда Элена-Луиза еще думала, что мне можно вправить мозги. Или надеялась, что доктор вынесет вердикт, подходящий для совершения оздоровительной поездки в тихое местечко с понятливым и исполнительным персоналом.

— Она сама виновата.

В том, что захотела повидать сына? Конечно. А вот во всем остальном вряд ли.

— Но… Спасибо.

— Да не за что.

— И если ты, в самом деле, хочешь прийти… Приходи. Я еще не знаю точно, когда соберусь, но сразу скажу.

Семейный ужин под трескотню заботливой мамочки и благодарной женщины? Перспектива так себе. Несколько утомительная. И хотя на подобные предложения не принято отвечать отказом… Ладно, ближе к делу и посмотрим.

— Договорились.

— Только не думай, что это все меняет.

— Не буду.

И все же, изменения произошли. Случились несколькими минутами спустя, резко и основательно.

Если во время прошлой смены меня немного напрягало многозначительное молчание напарника, то сегодня я готов был заткнуть уши. Себе. А кое-кому — глотку, потому что словоохотливый Хозе оказался еще намного несноснее Хозе-молчуна.

Я узнал кучу мелких и крупных подробностей из жизни коротышки. Семейной, общественной и личной. Конечно, с перекосом в последнюю. Особенно подробно описывались даже не отношения с кем-то или какие-то события, а мнение о них самого рассказчика. И сопутствующие душевные терзания. Пополам с жалобами. Дошло до того, что каждую остановку для копания в мусорных коробах я ждал, как манну небесную, ведь она обещала несколько минут блаженной тишины.

А к рассвету, на очередном витке уже с дюжину раз услышанной истории, вдруг подумалось: а я-то чем лучше? Точно так же висну на ушах Хэнка, по поводу и без. Вываливаю все, о чем думал. Наверняка, не лучшим образом действую на нервы человеку, который сейчас должен быть сосредоточен на своих ощущениях и целях, а не путаться в чужих.

И когда ноги привычно принесли меня к его постели, никакой беседы не состоялось. Была только тишина. С легким привкусом разочарования, потому что дом пустовал.

Нет, храп папаши Ллузи никуда не подевался. Доносился с прежним энтузиазмом. Но чего-то явно не хватало. И я, кажется, даже понял, чего именно, но в следующее мгновение уже крепко спал.

* * *

* * *

По мере приближения к зданию муниципального совета идея о посещении образовательных курсов начинала казаться все более и более нелепой. Одно только представление себя, пишущего, упаси Господи, школьный диктант, ввергало в легкий ступор. Но почему, скажите на милость?

У меня достаточно знаний. Может, их даже больше, чем у педагога, назначенного социальными службами.

Я уверен в себе? Без сомнений.

Мне не составит никакого труда сдать любые экзамены еще по разу. Нет, сколько угодно раз!

Так в чем же дело? Может, в том, что возвращаться и повторять все сначала попросту унизительно? И бессмысленно, конечно.

Неважно, насколько блестяще я могу подтвердить свои знания. Что дальше? Тот же самый тупик, который вижу перед собой. И вижу не я один, кстати. Хозе был прав, по большому счету, отказываясь от вещей, лишних в его жизни. Хотелось бы и мне поскорее разобраться, что способно пригодиться в ближайшее время, а что нет. Хотелось бы ждать поменьше, ведь как только Хэнк проснется…

У нас с ним точно будут планы. На будущее. Совместные. Если, конечно, случится чудо. Один вперед не пойду. Разве только — в комнату для занятий.

Классом это помещение назвать было нельзя. Ввиду небольшого размера. Количество столов тоже удручало: видимо, среди обитателей Низины грамотность и впрямь не пользовалась успехом. Всего шесть штук — на что это похоже? И один учительский.

Слой пыли на ученических местах только подтверждал печальное положение дел в сфере социального образования. И это было неправильно. Люди должны получать знания не только из уст в уста и от руки к руке. Должны понимать, что буквы и цифры не просто странные закорючки, а бесценное хранилище всего, что составляет память цивилизации. И те самые «Молли», благодаря которым как раз можно не думать о других способах удостоверения личности, не возникли бы в пробирке сами по себе. Не спасли бы человечество от…

Хм. А было ли это спасением?

Черт с ним, с социальным неравенством, которое я наблюдаю с утра до вечера. Его можно устранить. Законы, правила, государственное обеспечение, прочие штуки, складывающиеся из слов, весящих тяжелее золота. Пусть это будет только видимость благоденствия, а не искоренение проблемы, она все-таки осуществима. А как быть с другим концом палки?

Хозе не нужно уметь читать и писать. Ему достаточно приложить запястье к сканеру, чтобы получить все причитающееся. Даже не нужно ничего говорить. Технологии упрощают жизнь, и считается, что это хорошо. Но упрощение-то происходит по всем показателям, вот в чем беда.

Отсекается целый культурный пласт. Старшее поколение еще помнит грамоту, младшее в ней уже не нуждается. Следующее же… Страшно подумать.

— Вы заблудились?

Пожалуй, что так. В собственных мыслях.

— Здесь все поначалу плутают. Подсказать дорогу? Вам, наверное, нужно в отдел соцобеспечения?

Готовность помочь звучала в женском голосе вполне искренне. Что и настораживало: все предыдущие встречи с муниципальными работниками производили обратное впечатление. Почему же эта…

Она переступила порог, правда, остановилась сразу же за ним. Невысокая, но ладненькая блондинка. И неужто натуральная? Вот так чудо! Изо всех женщин, до этого дня знакомых мне в Санта-Озе, только мама могла похвастать светлыми от природы волосами. Почему и имела непреходящий успех в любом здешнем мужском обществе. Впрочем, для той, что должна пользоваться популярностью, одета незнакомка слишком уныло. Даже строгий костюм выглядел бы на ней лучше. Эффектнее. Особенно если скрутить волосы в пучок и спустить очки на кончик тоненького носа. Получилась бы настоящая учительница. Со страниц журнала определенного толка.

— Почему вы так на меня смотрите?

Как — так? А, примеряя свои фантазии к реальности. Потому что мне это нравится. И потому, что это заставляет кое-кого розоветь. И отнюдь не от гнева.

— Простите, сеньора.

— Сеньорита.

— Тогда простите еще раз.

Забавно. Поправила меня мгновенно. Поторопилась поправить. Обычно за такой поспешностью кроется… Господи, о чем я только думаю? Физический труд на свежем воздухе виноват? Эх, знать бы этот рецепт раньше!

— Так куда вы шли?

— Сюда.

Она протянула руку за листком бумаги, прочитала направление несколько раз с начала и до конца, растерянно хмуря светлые брови.

— Что-то не так, сеньорита?

— Нет, просто… — Очки повисли на цепочке, а девушка утомленно потерла переносицу. — Надеюсь, я не обижу вас, если скажу, что ваше желание выглядит немного неожиданным?

— Которое из?

Теперь она зарделась уже основательно. А ведь комплимент был неуклюжий. Грубоватый, прямо скажем.

— Сеньор…

— Ллузи. Франсиско. А ваше имя можно узнать?

— Глория Толлман.

— Вы будете моей учительницей, я правильно понимаю?

М-да, и эта безобидная фраза прозвучала как-то двусмысленно. По крайней мере, для девушки. Пора заняться аутотренингом или… Вообще — заняться. Да что ж такое со мной сегодня?

— Почему вы хотите учиться?

О, молодец, взяла себя в руки. Так и мне будет проще. Надеюсь.

— Не знаю, сеньорита. Подумал, что в этом нет ничего дурного.

А вот пуговку на блузке не надо расстегивать! Да, пожалуй, в комнате немного душновато. Может быть, даже жарко. Но разве не проще и разумнее открыть окно?

— Хорошо. Давайте определим объем ваших знаний.

Она все-таки села за свой стол. И ложбинку между грудей стало видно немножечко лучше.

— Как скажете, сеньорита.

— Вы умеете… — Слишком длинная пауза, которую хочется прервать положительным ответом. — Читать и писать?

— Да. Меня учили. Дома.

— Тогда я подберу несколько тестовых заданий. К завтрашнему дню. Вы ведь придете завтра?

Звучит, как приглашение на свидание.

— Конечно, приду.

— Замечательно!

Надо же, а она и правда воодушевилась. Наверное, педагогический энтузиазм взыграл.

— С курсом тоже начнем определяться завтра. По результатам тестов. А пока… У вас есть какие-нибудь вопросы?

— Про обучение?

— Необязательно. Личные… тоже можно задавать.

— И насколько личные?

Глория потупила взгляд и словно бы невзначай прошлась язычком по верхней губе. Ну да, здесь же жарко. И продолжает теплеть. С каждой минутой.

— Сеньорита Толлман, вы заняты?

Вздрогнули мы синхронно, я и девушка. Но обернулись в сторону спрашивающего не сразу, а обменявшись долгим пронзительным взглядом.

— Да. У меня появился… ученик.

— Вас можно с этим поздравить?

Такого Норьегу я еще не видел. Предупредительного, робкого, скованного в жестах и интонациях. В общем, хронически влюбленного.

— Если хотите.

Глория, впрочем, ему вторит. Правда, скорее автоматически. Попугайничает, одним словом.

— Это будет удобно сделать за чашечкой кофе?

— Вполне удобно.

Воркование смущенных голубков. Вроде бы трогательное. Почему тогда я не умиляюсь? Почему мне хочется смахнуть со стола бумаги и показать Эсте, как следует обращаться с женщиной, когда желания двоих целиком и полностью совпадают?

— Я зайду за вами? Когда вы освободитесь?

— Это зависит от любознательности сеньора Ллузи. Кажется, у него были ко мне вопросы.

Мы опять смотрим друг другу в глаза. Так, что взгляды выходят лучами через затылок и слепят любого, кто рискнет стать свидетелем…

Никогда не думал, что скажу спасибо урокам, полученным в «Каса Магдалина». Особенно тем, которые учили контролировать определенные позывы тела: до туалетной кабинки я добрался, вызывая заинтересованных взглядов не более, чем любой другой человек, выглядящий озабоченным и целеустремленным.

Следующий отрезок времени прошел незаметно. Неощущаемо, по крайней мере. В отличие от всего остального, что меня переполняло. Слава Господу, что в коридоре не оказалось ни одной женщины, иначе…

Конечно, стыд пришел. Не мог не прийти. Потом. Много позже. Когда энергия и кое-что еще выплеснулось наружу. А вода из-под крана оказалась восхитительно холодной.

Смущало многое. Внезапность, например. Я ведь еще не успел отвыкнуть от прежнего режима, что убедительно подтверждала та ночная встреча. Напор, опять же. Не чрезмерный, но, скажем так, сильнее обычного. Заметно изнуряющий. Вот объект приложения чувств вопросов не вызывал: проекция материнского образа и все такое. Будничный случай, вызывающий зевоту у психотерапевта. Правда, без мощного стимула я бы…

Стимул. А может, стимуляция? Сеньора Байас не пользовалась ничем подобным. Упоминала о последствиях, разве что. О потере чувства реальности и снижении уровня морально-этических ограничений. А этого как раз было в достатке. Одно желание покрасоваться перед зрителями чего стоит! Зрителем, вернее. Единственным.

Что же за хрень со мной происходит? Вернее, надеюсь, что уже произошла и в ближайшее время не повторится.

Контакт с химикатами исключается. Он состоялся, и после, в течение суток, никаких порывов и позывов не возникало.

Пищевые продукты? Последний раз я ел что-то из пайка тоже не меньше, чем два дня назад. Лил приносила ужин, это да. Вкусный. Но тогда все вроде бы обошлось. Подозревать столовую мусорной конторы вообще глупо: там не угадаешь, какая порция кому из работников достанется.

Нет, это было что-то совсем недавнее. Прямо перед выходом из дома, потому что все предыдущее время я спал. А вот после сна…

Ну да. Захотелось взбодриться. И что я сделал? Сварил кофе. Уже заранее кем-то любезно смолотый.

Ага! Я точно не запасал его впрок. Пьяница не стал бы даже дотрагиваться. Значит, кто-то третий постарался. И это мог быть лишь один из двоих. Или одна.

Озабоченная специфическими желаниями девчонка. С нее сталось бы подсыпать мне любую гадость, только бы добиться поставленной цели.

Что ж, если я прав в своих подозрениях, это зашло уже слишком далеко. Надо разбираться, сразу и окончательно. Все должно случаться в свое время, по доброй воле, а не где попало и с кем попало. Хотя, блондинка, конечно…

В автобусе я дремал. Сладко-сладко. И мне не мешали ничьи взгляды: ни пассажиров, ни водителя. Но когда привычно поднялся с сидения, собираясь выходить за остановку до конца, двери захлопнулись раньше, чем я успел до них добраться. А динамик злобно прошипел:

— Следующая — конечная.

Эффект вчерашней беседы был налицо. Быстрый и четкий. А еще говорят, добрым словом нельзя ничего добиться! Ну, не совсем добрым, но все же. Честно, не ожидал.

На меня не взглянули. Даже в зеркало заднего вида. И в боковое тоже. Сделали вид, будто меня не существует. Но из-за закрывающихся дверей раздалось чеканное объявление об очередной остановке. По обратному маршруту.

Неужели мир перевернулся? Стоило найти только точку опоры, и все получилось?

Коротышка Хозе с первого взгляда понял, что происходило со мной в последние часы, и смачно цыкнул зубом:

— Хороша была, да?

Кабинка, отделанная кафелем? Одуреть просто, как хороша.

Впрочем, надежды на установление взаимного расположения рассеялись раньше, чем оформились во что-то осознанное, поскольку, прогнав из взгляда мечтательность, напарник тут же пообещал:

— Лентяйничать все равно не дам!

* * *

Памятуя о полученной от начальства выволочке, я приготовился отказаться от всяческой транспортной помощи, но только зря потратил время и силы. По возвращении на базу выяснилось, что у конторы есть своя развозка. До границы Вилла Лимбо, не дальше, конечно. Но все же ситуация радовала. И настроение было соответствующим. Ровно до вполне естественной, хотя и не особо ожидаемой встречи.

Все выглядело точно так же, как в ту ночь. Мутные сумерки фонарного света. Беззвучно возникшие на пути фигуры. Вот ножи не блестели, это факт. Потому что сейчас меня не требовалось пугать?

Он отделился от группы и подошел ко мне. Знакомым неторопливым шагом. Эста Ночной мститель. Заговорил. Тихо, так, чтобы даже окрестные жители остались в неведении относительно темы нашей беседы.

— Знаешь, я не надеялся, что мы станем друзьями. Настоящими. Сразу отбросил эту мысль.

Туманная прелюдия. А разочарован он на самом деле. И это, наверное, плохо. Для меня.

— Не всем же быть друзьями, да?

Точно, не всем. Но все-таки один нужен точно. Не меньше одного.

— Мы друг другу ничего не обещали. Согласен. Но, черт подери…

О чем-то он печалится. Очень серьезно.

— Зачем ты подкатываешь к моей девушке?

Э, девушке? Той блондинке, что ли?

— Я ни к кому не подка…

А впрочем, стоит ли оправдываться? Мне поверят? Не думаю. Так может, лучше перейти из защиты в нападение?

— А пусть и подкатывал. Какие проблемы? На красотке не написано, что она — твоя собственность.

Его кулак сжался. Совсем рядом с моим подбородком.

— Для тебя это только забава. Я видел. Ты нарочно, да? Узнал, что мне нравится Глория и…

— От кого узнал? Эй, сеньор Норьега, проснитесь! Меня в этом квартале не привечают, и ты это прекрасно знаешь. Даже соседки-сплетницы замолкают, если заметят поблизости.

Это, кстати, правда. Стихли, как по команде, едва наткнулись взглядами на мою физиономию.

— Если кто-то и виноват в случившемся, то только она сама. Не надо было вырастать такой сладенькой.

Кулак дернулся. К моему носу. Остановился в каком-то дюйме, не больше.

— Не трогай ее.

— Ты еще скажи: не встречайся.

— И скажу!

— Не выйдет. Я учиться хочу. А она как раз учительница.

— Ты…

Пальцы разжались. Эста устало махнул рукой и повернулся. Наверное, чтобы не смотреть на меня.

— Значит, учиться?

— Дело полезное.

— Да уж.

— А потом что будешь делать? Надумал?

— Пойду в политику. Защищать права мигрантов.

Повисла тишина. И Норьега все-таки снова заглянул мне в глаза.

— Шутишь?

— Считай, как хочешь.

Нет, все-таки слишком много надежд он питает в моем отношении. Необоснованных. Надо спустить парня с небес на землю.

— Шучу, конечно. Нам ведь здесь и так хорошо. Еда, вода в наличии. Крыша над головой есть. Хоть работай, хоть пьянствуй без продыха — свободный выбор. А главное… — Я подался вперед и понизил голос: — Главное, что ни первое, ни второе ничего не меняет. Для будущего.

— Эх…

Смешно смотреть, как он всякий раз клюет на одну и ту же наживку. Интересно, когда отстанет от меня со своими глупостями?

— Быстро ты проникся местной атмосферой. Решил, что так будет проще?

— А разве нет?

— Хочешь уподобиться папаше Ллузи? Забить на мир вокруг и собственную жизнь?

— Он не одинок. Взять хотя бы моего напарника по работе. Молодой, не дурак, с характером. И что? Даже учиться читать не хочет. Потому что это ему не нужно. Ни по жизни, никак иначе.

— Значит, надо все оставить, как есть?

— Люди должны делать выбор сами. Не из-под палки.

— Людям нужно дать возможность выбора. Сейчас ее просто нет. Никакой.

Может и нет. Не знаю. У меня ведь тоже было не слишком много свободы. Раньше. Зато теперь — хоть отбавляй!

— Желаю удачи.

На пятом шаге прочь он меня окликнул:

— Почему ты всегда уходишь на полуслове?

Я ухожу, когда слова становятся бессмысленны. Дальше нужны действия. Неважно, какие. Протест. Забастовка. Демонстрация. Митинг. Событие нужно. Что-то, нарушающее привычное течение жизни. Камень в туфле, не дающий покоя.

— Спокойной ночи. О, прости: спокойного дня!

Рассвет подбирался к Вилла Баха медленно. Тащился по моим следам еле-еле, шарахаясь от глубоких теней. И пелена воздуха была все еще темно-серой, когда я добрался до дома. Такой же грязной, как намерения тех, кто за ней прятался.

Путь к двери оказался отрезан сразу же — широкоплечей коренастой фигурой, которую легче было, пожалуй, перепрыгнуть, чем обойти. Кто-то тяжело задышал сзади, но обернуться, чтобы оценить масштаб неприятностей, я не успел. Потому что вынужден был сосредоточить все внимание на человеке, лениво отклеившемся от стены и направившемся в мою сторону.

Его было видно плохо: утренние сумерки смазывали черты и детали одежды. Зато хруст молельных четок слышался очень отчетливо.

— Господь завещал нам любить ближнего своего.

Голос не слишком-то подходил к этим словам. Равнодушный, слегка брезгливый. Но и повидаться со мной в такой ранний час явился кто угодно, только не священник.

— Но любовь никогда не приходит без боли.

В принципе, развитие событий можно было предсказать уже сейчас. Будут бить. Кандидат в битье — единственный. Я. Полюбопытствовать, в чем причина? А что еще остается, чтобы потянуть время в надежде…

Да ну. Ерунда. Нет никакой надежды. Эста со своим патрулем далеко. Соседи у меня тихие, в чужие разборки не полезут. Тупик, в общем. Из которого хотелось бы уйти не сильно потрепанным — большего не прошу. Слышишь, Господи?

— И боль всегда доходчивее слов, не так ли?

— Это все очень интересно, сеньор. Правда. Но место и время для душеспасительных бесед не слишком удачное. Не так ли?

Незнакомец улыбнулся. Так мне показалось. По крайней мере, раздавшийся звук напоминал смешок или что-то вроде.

— О, я не собираюсь никого спасать! Этим займется Он. Когда придет время.

Ладонь, обвитая четками, указала вверх. В еще не проснувшееся небо.

— Я всего лишь укажу путь к очищению. И тот, кто способен внять, внемлет.

За спиной почувствовалось движение. Всколыхнувшегося воздуха.

— Внемлет боли, я правильно понимаю?

Новый смешок.

— И чем же я заслужил ваши труды по… э, наставлению меня на путь истинный?

— Даже самая жалкая божья тварь может огрызнуться. Но умная собака никогда не покажет зубы тому, чьи руки способны дотянуться до палки.

Понятно. Ничего конкретного мне не скажут. Не станут выдавать себя. Но какой-то знак должен быть. Иначе все грядущее избиение бессмысленно.

— А хозяина у приблудной собаки не будет никогда. Как бы она ни ластилась.

Намек на то, что меня некому защитить? Ой, спасибо. А то я не догадывался!

— Жаль, что собака не знает, какой урок она должна запомнить.

Незнакомец зло хрустнул четками. Но все-таки учел возражение и пояснил:

— Собака должна знать свое место и не тявкать пустые угрозы.

А, теперь все ясно. Угрожал я только однажды. И, как видно, вовсе не впустую, если водитель автобуса спустил на меня своих псов.

Но ситуация осложнилась. Мне ведь теперь не остается ничего, кроме воплощения слов в дело. И думаю, любитель слова божьего это тоже понимает. Значит…

Этот тупик — последний?

Жаль. Чертовски жаль.

— И кто будет первым учителем? Ты?

Еще одно движение. По левому флангу. Оборвавшееся, когда сверху раздалось спокойное и многообещающее:

— Только дернись — получишь такой загар, что вовек не отмоешься.

Он стоял на балконе своего дома. Полупьяный, как и всегда, заметно пошатывающийся Фелипе Ллузи. И в руках у него, конечно же, была бутылка. С торчащим из горлышка фитилем. А в зубах мой названый отец держал хорошо раскуренную сигару.

— Так что, пошли все вон отсюда. И поживее!

Если эти люди и были трусами, то самую малость, потому что их вожак с минуту оценивал расстановку сил прежде, чем дать сигнал к отходу.

— А ты чего столбом застыл? Будешь ждать, пока они вернутся?

По лестнице я поднимался медленно. Словно старался оттянуть разговор. Вернее, необходимость сказать «спасибо» человеку, который только что спас мою жизнь. А когда добрался до комнаты, надобность в разговоре отпала сама собой: папаша Ллузи уже сопел в своем гамаке, любовно прижимая к боку бутылку. Без фитиля, конечно же.

Но поговорить все-таки пришлось.

— Что хотели эти люди?

Она вышла из теней, зябко передергивая голыми плечами. Настороженная. Хмурая. Некрасивая больше обычного.

— Покалечить. Или убить, что вероятнее.

— Почему?

— Имел неосторожность погрозить их дружку.

— «Блюстителю»? Они не ходят теми же дорогами, что и мы. Ты не мог их встречать раньше.

Ну вот, давайте меня еще в чем-нибудь обвиним. Особенно в незаслуженном.

— Да мне без разницы, кто. Я предупредил водителя автобуса, что надо работать честно, иначе можно потерять лицензию. И он воспринял меня всерьез. Прислал… Ты видела, кого.

— Они опасные люди.

— И это говорит та, от которой местная шваль шарахается, как от огня? А кстати… Ты же была здесь все это время. Правильно? Почему же не вышла? Глядишь, они бы тоже испугались и разбежались.

Лил глубоко вдохнула и выпрямила спину.

— Они… не боятся. И это плохо. Они должны признать нашу силу. И признают!

— Эй!

Я поймал ее за плечо.

— Куда собралась?

— Есть дело. Появилось.

— А я хотел побыть хорошим хозяином. Предложить тебе кофе, например.

Удар попал в цель: девушка поспешно отвела взгляд.

— Я не хочу кофе.

— Да ты только попробуй! Вкус приходит во время еды, так говорят? Вот мы и проверим.

— Я не хочу кофе.

— А вот я не откажусь. Ладно, не хочешь пить — просто составь компанию. Поболтаем о том, о сем.

— Тебе разве не нужно отдыхать после работы?

Ах, какая забота! Умилительно искренняя.

— Это да. На мешки меня сейчас не хватит. Зато хватит на…

— Пусти!

Она дернулась всем телом. И вырвалась, конечно. Потому что ее никто не собирался удерживать.

— В чем дело? Не понимаю. То заявляешь, что я должен считать тебя женщиной, то убегаешь. Ты уж выбери что-то одно, ладно?

— Я выберу. Когда сама захочу.

Вскинула подбородок. Гордо, по-королевски.

— Но ты не должен об этом думать, потому что…

Ее пальчик уперся мне в грудь. Примерно туда, где бьется сердце.

— Ты.

Коснулся теперь уже ее груди.

— Мой.

И уже откуда-то снизу, от подножия лестницы победоносно прозвенело:

— Я так выбрала!

* * *

Остатки чересчур бодрящего кофе уплыли в канализацию. Вспылили воздух, покружились по раковине вместе с водяными струями и канули в небытие, а я занялся помолом свежей порции. Не для борьбы со сном, о нет! Спать не хотелось. Потому что и так все вокруг воспринималось, как сон. Ночной кошмар, и не думавший заканчиваться.

Страшно было первые несколько минут. Когда незнакомцы выступили из темноты и еще не обозначили свои намерения. Правильно говорят, что больше всего прочего нас пугает неизвестность. А если к твоему горлу уже приставлен нож, бояться поздно. И совершенно непродуктивно. Особенно учитывая кучу незавершенных дел, начиная с ежедневных гигиенических процедур коматозного друга.

— Тут такое дело, Хэнк… Неприятное. Очень может быть, что я так и не дождусь твоего пробуждения. Да-да, представь себе! Влип. В историю.

Правда, вряд ли она удостоится хотя бы пары строчек в сводке криминальных новостей завтрашнего газетного номера. Или все-таки послезавтрашнего? Хм. Нет, те парни не будут зря тратить время.

— Надо было вливаться. В здешнее общество. Заручаться поддержкой. Если даже у водителя автобуса нашлись решительные приятели, то и я бы справился. Но вся беда в том…

Это обида. Она и только она. Детское глупое чувство, от которого никак не избавиться. Все должно было идти совсем другим чередом. По правилам. По укатанной и ровной дороге. Нельзя было даже предположить, что на ближайшем перекрестке то ли бог, то ли дьявол затеют ремонт именно для меня. И объезд предложат такой, что неизвестно, куда кривая выведет. И выведет ли вообще.

— Надеяться на лучшее, да? Ты бы так поступил. И верил бы, конечно. А вот я не мог. С того самого вечера. До сих пор не верю в произошедшее.

Поэтому и не удивляюсь усугублению ситуации. Почему бы и нет, собственно? Кто обещал, что хуже уже не станет? Небеса и те промолчали.

«Фракционные девиации спонтанно сложившихся общественных формаций» — от одного названия скулы сводит. И лекции были скучнейшие. Хорошо, что факультативные, а не основные, иначе этот предмет я бы никогда в жизни не сдал. В той жизни, прошлой. Новая полна примеров, которые очень оживили бы не один учебный курс.

— Это очень серьезно, Хэнк. Хотя бы потому, что для моих ночных гостей убить человека не труднее, чем вдохнуть и выдохнуть. Вот ты мог бы представить себе такие ужасы посреди родного города? Я — нет. Правда, и город этот мне не…

Родной — это другое. Давнее, прошлое, почти забытое. В Санта-Озе я никогда не чувствовал себя, как дома. А когда окончательно осознал свои ощущения, все и решилось. Родилось желание подняться поближе к Джозефу, чтобы не жить одной жизнью с городом, раскинувшимся от побережья до гор, а играть в него. Смотреть на коробку с куклами, домиками и машинками сверху. Но оказаться вдруг одной из этих кукол… М-да, замечательная ирония. Вполне себе божественная.

— Все-таки извинюсь. Хоть это и лишнее. Подозреваю, у тебя были на мой счет определенные планы. Изначально уж точно были, не отпирайся! Как и у всех остальных. Но почему ты остался рядом позже, когда… Жаль, что не ответишь. Вернее, жаль, что я, похоже, не узнаю ответ.

Дружба? А что это такое, кто объяснит? Делить на двоих время, действия, мысли и чувства? Да, бывало. Неоднократно. И иногда здорово помогало. Только карие взгляды слишком темны, чтобы прочитать то, что в них кроется. Слишком глубоки.

— Знаешь, я ведь поначалу боялся местных. На полном серьезе. Там, где прошло мое раннее детство, черными глазами на меня смотрели очень редко. Мать ты видел, отец… Он тоже был ясноглазым, как это называют. И когда я вдруг попал в место, где почти все поголовно…

Помню, не хотел выходить из комнаты. Потому что все вокруг казалось чужим. Непонятным. Враждебным.

— И это продолжалось еще много лет, Хэнк. Да, я даже на тебя смотрел настороженно. Думаю, ты чувствовал. Не мог не понять. Но не отступил. И не воспользовался, за что отдельное спасибо. Мне вообще нужно бы за многое тебя поблагодарить. Вот только отблагодарить нечем… Но в долгу не останусь, нет. Можешь быть уверен.

Фелипе добудиться не удалось. Попробовал раз-другой и оставил попытки. Судя по количеству недавно опорожненных бутылок, на возвращение в сознание папаше Ллузи требовалось не менее суток, а у меня времени на руках было куда как меньше. На все про все — частично уже израсходованный день.

Вероятность того, что папаша Ллузи прочтет оставленную ему записку, была ничтожной. Возможность, что Лил снова заявится в дом ближе к рассвету, выглядела несколько менее сомнительной, однако умеет ли девчонка читать? Черт ее знает. Многим из Низины эта наука и даром не нужна, так что…

— Это твои проделки, Господи? Теперь-то твои? В первый раз мне никто не дал подготовиться, а сейчас все в полном соответствии с процедурой, да? Предупреждение и запись в ежедневнике. Про встречу, на которую невозможно опоздать. А уж тем более, пропустить.

Позволяешь закончить дела? Спасибо. Но раз уж ты оказался настолько любезен… Ну да, да! Дай палец — всю руку оттяпают. И я такой же, как остальные. Одно из твоих чад, и других объяснений тебе, надеюсь, не требуется?

Несколько строк. Дались они нелегко: переписывал то так, то эдак. Казалось бы, что трудного в составлении завещания? А когда дошло до дела, пришлось поломать голову. И это учитывая, что новых знакомых я успел завести всего ничего! А по правде сказать, сами завелись. Как блохи.

Путеводная звезда соборного купола, парящая над крышами. Пара миль, не больше, по пыльной мостовой — разве это можно назвать настоящей дорогой к храму? Должна быть трудной, изнуряющей, жестокой и беспощадной. Так ведь заповедано небесами? Вернее, земными глашатаями небес.

Тишина. Пустота. Резные дубовые скамьи. Специально ведь привозили дерево с другого континента. Творили на века.

Сидеть неуютно. И непривычно. Ну да, если учесть, что все службы последнего десятилетия я проводил на ногах… Нет, надо напоследок побыть таким, как все. Притвориться, чтобы сделать приятное. Тебе ведь приятно, Господи? Видеть мое смирение? Или все равно?

Он тоже вырезан из дерева. Распятый на кресте человек, которого мы возвели в божества. Грандиознее смотрелось бы каменное изваяние. Внушительно и подавляюще. Но нет, высота фигуры скромная. С меня ростом или даже чуть пониже. Если подойти вплотную, покажется, что смотришь на своего соседа. На того, кто мог бы им быть.

— Тебе придется еще поработать, Господи. За меня. Ну да, а как ты думал? Я попросту не успею все закончить сам, а у тебя времени — до самого Судного дня. Справишься.

Нехорошо, конечно, перекладывать свои проблемы на чужие плечи. На растянутые в напряжении и ощетинившиеся костями плечи. Но просить уже не о чем.

Прощение? Ерунда. Я снова сделал что-то не так и не вовремя, если заслужил прямую угрозу. И каяться поздно: все предельно ясно.

— Это был мой второй шанс, да? Извини, что не воспользовался. Говорят, правда, что бог троицу любит… Нет-нет, не бойся! Мне третья попытка не нужна. Оставь для того, кто по-настоящему достоин. Договорились?

Приятно отправляться в путь налегке. Наверное, так и надо поступать. Всегда. Останется пара задолженных перед девчонкой ужинов, да одинокий, вечно пьяный старик. Они ведь жили без меня, верно? Значит, и дальше проживут. А мне без них будет…

— Вам помочь?

Он умеет подкрадываться. Как хищник. Вполне может быть, что в своем далеком юном прошлом отец Мигель пребывал дальше от Господа, чем я теперь.

— С чего вы взяли, что мне…

— Требуется помощь?

Присел на скамью. Рядом. Осенил себя крестом, глядя на распятие, и что-то коротко прошептал.

— Вы слишком сосредоточены, юноша. Как будто должны что-то решить или сделать. И если в такой момент заглянули в храм… Другой причины быть не может.

М-да, не очень-то хотелось выглядеть озабоченным. Надо было лучше учиться контролировать свою чувства. Теперь уже нет никакой разницы, но все же. Стыдно. За легкомысленные огрехи прошлого, когда думалось, что впереди еще целая жизнь.

— Помощь… Да, нужна.

— Господня?

— Ваша, падре.

Удивился. На самом деле.

Ну да, редко кто приходит сюда, чтобы обратиться к человеку. Бог, святые, ангелы и прочие небесные обитатели — куда более желанные собеседники. Хотя бы потому, что слушают молча.

— И что такого могу сделать я, чего не может господь?

— Выступить душеприказчиком.

— О, понимаю.

Ни лицо отца Мигеля опустилась отрепетированная маска всепрощения и светлой скорби.

— Кто-то из ваших близких сейчас на смертном одре?

— Я.

Он чуть отстранился, словно собираясь внимательно оглядеть меня с ног до головы.

— Простите, но вы не выглядите…

— Больным? Неважно. Существуют сотни других способов ухода из жизни. Особенно недобровольных.

— Хотите сказать…

— Мы ведь можем считать это исповедью, падре?

Оглянулся. Удостоверился, что в пределах видимости нет больше ни единой живой души. И ожидаемо предложил:

— Было бы намного удобнее пройти в другое место.

В исповедальню? Боже упаси! Никогда там не был и не рвусь. К тому же, скрывать мне нечего. Главное, чтобы падре оставил все нечаянно полученные сведения при себе. От греха подальше, что называется.

— Мне удобнее здесь, если не возражаете. Думаю, Он с удовольствием побудет третьим в нашей беседе.

Мои слова и кивок в сторону распятия заставили отца Мигеля нахмуриться. Не грозно или обвинительно, нет. Растерянно.

— Мне не пристало о таком говорить, но… Странное чувство. Я не помню ни одного человека, который так же, как вы, вел себя в священной обители. И одновременно все это кажется знакомым. Очень знакомым. У вас, случаем, объяснений не найдется?

Хотел бы, чтобы нашлись. Но увы.

— Оставим загадки Ему с Его провидением, ладно? А вот это — для вас.

Я протянул падре плоды своего литературного творчества: сложенный вчетверо лист бумаги.

— А где же печать?

А нету. Не нашлось в доме Фелипе ни одного конверта, который можно было бы заклеить. Но оно и к лучшему.

— Мне она не нужна.

— Но завещание полагается вскрывать лишь после…

— Мне решать, не правда ли, падре?

— Разумеется.

— И я разрешаю. Даже настаиваю: прочтите. Вдруг что-то будет вам непонятно, так я поясню. Пока могу это сделать.

Он посмотрел на меня, потом на бумагу. Вздохнул. Развернул.

— Сеньору Фелипе Ллузи, давшему мне имя и крышу над головой: мое глубочайшее почтение. И пожелание продолжения спокойной жизни.

Надеюсь, она еще состоится, эта жизнь. По крайней мере, без меня вряд ли у кого-то возникнет необходимость досаждать старому пьянице.

— Эстебану Норьеге: извини, что не сложилось. И удачи.

Не слишком «государственно» желать удачи тому, кто работает над изменением политической обстановки, но почему бы и нет? Может, он правее всех прочих. То есть, на самом-то деле — левее, только правда его — правдивее.

— Девушке по имени Лил: похоже, ты сделала неудачный выбор. В будущем выбирай осмотрительнее.

Возможно, у нее просто нет других вариантов. И такое бывает. Но с ее энтузиазмом случится много хороших шансов. Даже сомневаться не стоит.

— Падре Мигелю: благодарность за то, что донес эти послания до адресатов. И просьба.

Пауза. Взгляд поверх листа.

— Где же она?

— Я не дописал? Ах, да. Не смог подобрать слова, чтобы все было коротко и ясно. Так что вам придется слушать. Согласны?

— Как пожелаете.

— В доме Фелипе Ллузи, о котором речь в самом начале, находится еще один человек. Он… Сильно болен. Наверное. По крайней мере, сейчас он в коме, и неизвестно, когда очнется. Я попрошу вас за ним приглядывать. Хотите — прямо там. Хотите — заберите в приют. Мне важно только одно: он должен очнуться. Когда-нибудь. А когда очнется, спросите его… Хотя нет, не нужно. Но если он спросит обо мне, расскажите все, что знаете.

— Но все, что я знаю о вас, это…

— А больше и не надо. Правда, не надо. Он может меня вообще не вспомнить. И может быть, это станет лучшим выходом.

Отец Мигель снова сложил листок. Спрятал в рукаве.

— Я выполню все, о чем вы просите.

— Спасибо.

Вроде и присаживался ненадолго, а задницу отсидел. И как только молящиеся проводят здесь часы за часами?

— И все же, юноша, насчет помощи…

— Вы уже помогли.

— Вашему духу? Хорошо. Но тело тоже нуждается. И зачастую больше, чем душа. А уж вопиет о своих нуждах куда как громче. Если вашей жизни угрожает опасность, я могу…

— Предоставить убежище? Нет, не надо. Я верю в бога не так, как вы, падре. Но то, что он посылает мне для испытания или наказания, приму. От начала и до конца.

— Вы пришли сегодня сюда. И это может значить, что Он…

— Желает моего спасения?

— Именно.

Изможденный болью лик. Взгляд, устремленный вниз, к пастве.

А я ведь только сейчас заметил, что ты смотришь прямо на меня, Господи. Потому что стою у подножия Твоего креста, а не там, где обычно.

— Думать так означало бы, что я отдаю себя в Его руки.

— Все мы в руках господних.

— Ну что ж…

И смотрит деревянная статуя очень даже странно. Выжидательно. Мол, следующий ход — за тобой.

— Если Он и вправду хочет меня спасти, шанс Ему представится, обещаю.

* * *

Бывают ли на свете чудеса? Не знаю, не видел. Светопреставление в «Каса Конференсия» не в счет. Это не чудо, а кошмар. Хорошо хоть, не кровавый. По дороге в собор меня сопровождало одно настроение, на белоснежную площадь под руку вывело совсем другое.

Это можно было бы считать испытанием. Очередным. Правда, по сравнению с тем, что мне уже довелось потерять, все прочие тяготы и невзгоды меркли сразу и навсегда. Угроза жизни? Ха! То, что осталось в моем распоряжении, не стоит и самой мелкой монеты. Самое дно. Низ из низов. И подняться хотя бы на уровень выше…

Возможно? Согласен. Но девяносто девять из ста путей, ведущих на следующую ступень, для меня пролегают опять-таки по задворкам. Сдать экстерном экзамены? Пожалуйста. Проблема только в том, что показывать свои знания небезопасно. Даже на примере водителя автобуса выяснилось: осведомленность не добавляет твоей жизни спокойствия. Конечно, если бы у меня на груди не болталась карточка с указанием «места происхождения», эффект был бы другим, уверен. Не таким разрушительным и опасным, уж точно.

И все-таки интересно, почему решение было выбрано именно силовое? Только из страха за возможное взыскание? Не думаю. Боящийся человек сначала попытался бы выяснить, способен ли выскочка из Низины претворить слова в дело. Ведь как говорят? Собака лает, ветер носит. Мало ли кто что заявит? Глупо верить всем и вся, верно?

Верить…

Пусть будет испытание. Я не против. Хочешь проверить мою веру? Изволь. Не стану препятствовать. Пальцем о палец не шевельну, чтобы спасаться самостоятельно. Положусь целиком и полностью на Твое всесилие.

Церковники любят твердить, что все беды и страдания ниспосланы людям, дабы укрепить дух и доказать право на посмертный билет в царство небесное. Так вот, я ничего и никому доказывать не собираюсь. Где-то согрешил? Пусть. Сдается мне, по счетам уже заплачено. У Тебя появились новые планы? Ну и замечательно! Задумал разыграть замысловатый спектакль? Отлично! Тогда будь любезен позаботиться об исполнителе главной роли. Хотя бы последи, чтобы до занавеса он, то есть, я, добрался успешно.

Мне готовиться не нужно: только вдох сделать. Или выдохнуть. И шагнуть вперед. А Ты-то готов, Господи?

* * *

* * *

— Желаете подать жалобу?

Швейцар был слепым. Абсолютно. И, учитывая его преклонный возраст, можно было гадать, чем заработано увечье, долгой службой или несчастным случаем. Но жалости человек при входе в самую странную часть здания муниципального совета не вызывал. Скорее всего, многие ему даже завидовали. Получить на склоне лет постоянную и достойно оплачиваемую работу — чем не мечта? А если еще и понемногу приторговывать информацией…

Многие, кстати, думали именно так, когда открывался отдел по приему анонимных жалоб на действия городских служб и служащих. Но строгие меры быстро остудили пыл нечестных на руку сеньоров и сеньор. Одна из весомых заслуг сенатора Линкольна. И очень действенная. По каждой жалобе непременно проводилось тщательное расследование. Другое дело, что иногда анонимки оказывались пустышками, но и в таких случаях результат мог считаться положительным. Хотя бы потому, что установленные факты клеветы тоже подлежали изучению. С помощью оболганного чиновника, конечно же. И понятно, чем заканчивались. Но главное, хотя времена расцвета «жалобной комнаты» прошли еще до моего поступления в университет, она все еще функционировала.

Коридор в этом месте был изломан много раз и под такими углами, что в десяти шагах перед собой ты уже никого не мог видеть. И никто, соответственно, не мог видеть тебя. Только швейцар, сидящий в глубокой нише. Ага, тот самый. Слепой.

— Желаете подать жалобу?

Он повторил свой вопрос. Потому что знал наверняка: я остаюсь на месте.

— Да.

Еле заметный кивок. Нажатие потайной кнопки. Тихий шелест двери, открывшейся за спиной убеленного сединами стража.

Здесь не было окон. И вентиляции тоже, поэтому у жалобщика имелось не так уж много времени, чтобы сделать свое «черное дело». Хотя даже за час можно успеть настрочить достаточно занимательную историю.

Да, он все-таки не боялся. Водитель. Его привело в бешенство совсем другое. Моя персона. Голодранец из Низины посмел читать нотации уважаемому жителю Вилла Лимбо? Такое прощать нельзя! Ну ничего, как бы ни сложился наступающий вечер, свою угрозу я тоже осуществлю.

Одинокий стол посреди замкнутого пространства. Совмещенный со стулом, как старинная школьная парта. Стопка пыльных листов на краю и чернильница. Только перо не гусиное, а деревянное со стальным наконечником. Кстати, вот и еще одно ограничение для жалобщиков: мало того, что не каждый вообще умеет писать, так еще и инструмент… Аристократический, ага. Уроки каллиграфии для меня были обязательными наряду со всеми прочими науками. Но сейчас и эти навыки больше мешали, чем могли помочь.

Пришлось немало потрудиться, выводя рубленые закорючки букв. Вспотел весь, с ног до головы. Наполовину от напряжения, наполовину от духоты. Зато остался доволен своим посланием и опустил его в приемный ящик с чувством выполненного долга.

Оно ляжет на стол к инспектору спустя несколько минут. И запустит механизм следствия. Неповоротливый, долго разгоняющийся, однако всегда добирающийся до цели, пока за положением дел в Санта-Озе присматривает сеньор Джозеф Линкольн.

Сколько еще лет так будет продолжаться? С дюжину, не меньше. А что случится потом? Хотелось бы взглянуть. Ой как хотелось бы! Но в моем распоряжении времени явно намного меньше.

Последние часа полтора перед отправлением на работу я провел у полицейского управления. На одной из скамеек чудесного парка. Правда, разбит он был соответствующе: никаких высоких или протяженных растительных композиций, только клумбы и газон. Во избежание возникновения и бла-бла-бла. Впрочем, красивой природа от этого быть не переставала. И настраивающей на размышления.

Возможно, в полицию мне все-таки следовало зайти. Подать заявление. Правда, оно провалилось бы в долгий ящик, как и все остальное, не приносящее наград и премий. Зато в случае моей преждевременной кончины ясно указывало бы на виновника. Но все это выглядело бы…

Мы же договорились, Господи? Помнишь? Только Ты. Только Твое провидение.

Можно было найти защиту. У того же Норьеги. Даже лучше: нападение на жителя Вилла Баха давало пламенному борцу за права и свободы прекрасный шанс оказаться на переднем крае. Проблема в том, что я не хочу делать такие подарки. Не хочу играть роль безвинной и беззащитной жертвы, да и вообще полагаться на…

Люди моей прошлой жизни доказали свою ненадежность. Собственно, меня «забыли» гораздо раньше, чем в ночной тишине раздалось карканье той девицы. Один лишь Хэнк оставался рядом, но и его, в конце концов, стало бы обременять мое общество. Наверняка. У нас ведь не предвиделось больше поводов где-то бывать вместе. Официальных оснований, кстати, тоже. Самый молодой богач Санта-Озы и… Кто? На какое место я мог бы претендовать?

Бесполезное и бессмысленное существование, вот что меня ожидало, не случись той встречи в саду. И вот ведь свинство: получается, что теперь, при всех нелепых странностях и завихрениях судьбы, я больше нужен этому городу, чем прежде. Ну чем не издевательство?

Кстати, о городе и работе. За нарушение маршрута меня уже пожурили, так что нарываться на очередную выволочку, только теперь уже за опоздание, не хотелось. Правила должны соблюдаться, иначе зачем они вообще придуманы, одобрены и приняты большинством голосов?

* * *

От главной площади автобус отошел почти заполненным. Даже присесть было некуда. Только остановок через пять освободилось местечко в самом конце салона, на которое я и взгромоздился.

Лица вокруг казались почти знакомыми. Что характерно, и моя физиономия у постоянных пассажиров маршрута вызывала уже меньшее раздражение, чем в первый раз. Примелькался, в общем. Конечно, объятия никто из этих людей для меня не раскрыл бы, но высокомерное равнодушие ощущалось поприятнее, чем открытое презрение. Так, глядишь, еще пара недель, и…

Вот кто был постоянен в своих чувствах, так это водитель. Меня смерили уничтожающим взглядом при входе, а на протяжении всего остального пути злобно зыркали в зеркало заднего вида. Стало даже жаль человека. И когда последний из пассажиров потянулся к выходу, я отправился следом. Да, на остановку раньше конечной. Потому что не мог больше смотреть на красное от ненависти лицо.

Хлоп!

Двери закрылись прямо передо мной, изрядно напугав, кстати, того, кто уже вышел. Он даже повернулся и высказал что-то нелицеприятное. Но кто его слушал? Уж точно не водитель.

— Сеньор куда-то торопится?

— Да нет. Наоборот, хотел пройтись. Подышать свежим воздухом.

— Напоследок?

В прошлый раз он не опускался до прямых угроз. Значит, с того времени разозлился еще больше. Взлелеял свое бешенство.

— Ну почему же? Надеюсь встретить еще один рассвет. Как минимум.

— Надежда — глупое чувство. Ненадежное.

Эту реплику следовало бы произносить мне. С полными на то основаниями. Ну раз уж отняли, поищу другую. Например, такую:

— Друзья тоже не всегда выполняют свое обещание сразу и целиком.

Рожа водителя побагровела еще больше. Попал в цель?

— Они доберутся до тебя, будь уверен!

Точно, попал.

— Да я и не сомневаюсь. Со второй попытки. С третьей. С десятой. Смотря, насколько ваши парни старательны. Им ведь может и наскучить. Или нет?

Один на один у меня есть шансы. Даже принимая в расчет увесистые инструменты, спрятанные под водительским сиденьем. Но стоит ли доводить до греха? Что мне даст возможная победа? Удовольствия и то пшик. На один укус. А пользы и того меньше.

— Считаешь меня слабаком?

А он заводится. Чем дальше, тем больше. Но не форсирует события. Из-за людей на улице, не иначе. Недавних пассажиров, которые с интересом присматриваются к происходящему в салоне автобуса.

— Думаешь, не смогу за себя постоять сам?

Я ведь так опоздаю на смену. Сколько он еще может горячиться? Вполне вероятно, до самого утра.

Утро… Отличное время для всего, чего ни пожелаешь. Даже для начала путешествия в мир иной. Не на ночь же глядя отправляться к богу? Каким бы радушным ни был хозяин, гость, заявившийся по темноте, всегда рискует получить от ворот поворот.

— Конечно, можете. И давно бы постояли, если бы не сидели… В смысле, за рулем не сидели. Я же понимаю: вы при исполнении и все такое. Вот если бы встретиться после работы, и моей, и вашей… В свободное время, то есть.

— Приглашаешь?

Он что, и правда, ухватился за мои слова?

— Почему бы и нет?

Теперь кашляет. Только не от пыли, которой хватает повсюду. От смеха.

— Ну как я сразу не догадался! Сначала сыплешь угрозами по-взрослому, а потом веришь, что кто-то захочет вдруг играть в твою игру? Ты же еще настоящий ребенок! Всего лишь самоуверенный мальчишка!

Любопытный итог. Практика, идущая в разрез с теорией. Значит, зря нам в университете прожужжали все уши о политике компромисса? Мол, люди по природе своей в большей степени склонны к переговорному процессу, нежели…

Ага, как же! Хотя, будь на моем месте сейчас кто-то другой, более внушительный… Нет, скорее, внушающий. Тому же Эсте договориться удалось бы быстрее. И продуктивнее. Потому что за ним стоят реальные силы. И за водителем толпятся бездельники, обожающие резать прохожих по ночам. За мной вот ничего нет. Зато и оглядываться не нужно.

— Мальчишка… Таких, как ты, довольно отшлепать, и все дела.

Я уже понял о себе все, спасибо.

— Может, откроете дверь?

Его взгляд ушел в сторону. Вперед по направлению движения.

— И желающие размяться всегда найдутся. Не бойся, много времени не уйдет! Если повезет, даже на работу успеешь.

Автобус тронулся. Резко, с поворотом, отбрасывая меня на дверь.

— Эй, что вы…

Водитель промолчал. Скрючившийся, похожий на паука, добравшегося до заветной мушки и готовый…

Машину повело юзом, раскручивая, как волчок.

Ну конечно, если дать газа и одновременно выкрутить руль до упора, двигаться будешь по кругу. Пока место есть. Но зачем расправляться со мной таким экзотическим способом? Заблокировать рычаги управления и меня заодно, а самому убраться подальше — это разумно. Оставаться рядом со своей жертвой? Бред собачий.

— Хорошо подумал, кретин? Ты же тоже убьешься!

Что-то прозвучало. В ответ. Нечленораздельное. А может, в визге шин и вое мотора я просто не смог разобрать ни слова.

А ведь он меня, скорее всего, тоже не слышит… Черт! Но как-то налаживать общение надо. Пока мы оба еще живы.

Полированный металл поручней и вспотевшие ладони — не самое удачное сочетание. Трудно держаться. Ноги еще мешают, путаются в поисках опоры. Ну да ладно, мне всего-то и нужно несколько дюймов. Вот так, правее. Еще правее. Чтобы заглянуть в боковое зеркало и состроить рожу.

— Какого…

То, что я увидел, лицом назвать было трудно. Застывшая маска, на которой жили одни глаза. И эти глаза кричали. Орали. Вопили. Во весь голос.

— Дьявола?!

Никто не хотел никого убивать. И умирать никто не хотел. Вот только обстоятельства складывались таким образом, что…

— Твою-то мать!

Никогда не любил карусели. С детства. С того дня, как отец решил меня развлечь таким образом. Так за какие грехи попал на этот адский аттракцион?

Оборот, и стена дома становится ближе. На несколько дюймов. Сначала не замечаешь движения, а потом впору тереть глаза в надежде, что все это тебе только кажется.

Бьешься о поручни. Ладонями, локтями, плечами, поясницей, коленями: болтает, как тряпку на ветру. Что-то похожее по физике нам рассказывали. Центробежное, центростремительное. Не учили, как поступать. Вот ничего и не остается, кроме как двигаться. Поступательно. И верить, что твои сухожилия выдержат.

Его пальцы сжаты тисками. Проще вырвать рулевую колонку, чем разжать эту хватку. Какие еще есть варианты?

Ну да, как я сразу не догадался! Педаль газа. Прижата ботинком, но у обуви, слава Господу, пальчиков нет, и цепляться она не…

Его нога сгибается под очень странным углом. В кости сгибается, чего быть не должно. Зато соскакивает в сторону, и вой двигателя становится тише. С каждой секундой.

Все. Сделано. А почему карусель не замедляет ход? Непорядок! Где-то тут был ручной тормоз, или я ошибаюсь?

Буммм!

Ох, не надо было отпускать поручень…

* * *

Это больно. Все вместе. И картинка перед глазами никак не желает проясняться.

— Да приподнимите вы ему голову! А то еще захлебнется… Ну вот, я же говорил!

— Доктор доморощенный! Раньше не мог это сказать?!

И правда, что-то мешает дышать. Ровно десять секунд, в течение которых мой желудок пытается выбраться на свежий воздух. К счастью, у него это не получается.

— У кого-нибудь есть вода?

— Вот, тут еще немного осталось…

Капли летят в лицо. Противно-теплые. Затекают в рот, и становятся еще омерзительнее. На вкус.

— А второму-то как помочь?

— Как, как… У тебя при себе пила есть? То-то же! Да не трогай его! Все равно не вытянешь: мало того, что кабина покорежена, так и он еще узлом завязался.

Мир вокруг постепенно останавливается. Или моя голова. Неважно. Но происходящее все равно плохо видно. Хотя, вечер же давно. Темень и вполне разумная экономия на осветительной сети в те часы, когда…

— Освободите проход!

Лучи прожекторов ударяются в мятую коробку автобуса. Отражаются. Много-много солнц, только свет от них белый и какой-то неживой.

— Отойдите все! Да отойдите же!

— А то что? Рванет, что ли?

— Вот куда ни плюнь, всюду умник найдется… Да-да, тебе говорят!

— Так рвануло бы уже, если бы могло. Мы ж тут не сумасшедшие, чтобы в огонь лезть. У меня брат в автопарке работает, я про эти машины все знаю. Он горючее-то выжег до донышка, пока крутился: под конец смены остается всего-то пара литров, а на базу на аккумуляторах все возвращаются.

— А аккумуляторы, по-твоему, рваться не умеют?

Что-то зазвенело. Потом завизжало. Наверное, пила. Значит, хороший был удар, если пришлось водителя выпиливать. Странно, как меня на улицу ухитрились вытащить?

Ага, двери открыты. Причем все. Запараллелены с тормозной системой, что ли? Если так, то решение удачное. Спасительное, можно сказать.

— Скоро справитесь?

— Пять минут. Ну, семь. Как пойдет.

— Тогда сами позовете. А пока не мешайтесь!

Знакомый голос. Где-то я его уже слышал. И лицо, пожалуй, видел…

— Ага, старый знакомый!

Доктор Вега, точно. На сей раз в форме бригады скорой помощи. С официальным визитом, то есть.

— Нет, подниматься не надо! Лежи. И дыши ровно.

Пластины медицинского сканера тоже теплые, а хочется прохлады. До смерти хочется.

— Так, легкое сотрясение все-таки есть. Ну ничего, отлежишься: это даже лечить смешно. А что у нас еще имеется?

Имелось многое, судя по количеству мест, которые обследовали руки доктора.

— Могу обещать: жить будешь. Первую неделю со скрипом и руганью, но будешь. Обязательно.

Отрадно слышать. Хотя уточнение настораживает, да.

Лязг. Визг. Грохот.

— Все, готово!

— Вот, держи пока. К вискам приложи.

Салфетка, пропитанная чем-то пахучим и — какое счастье! — наконец-то холодным, шлепнулась мне в ладони.

— Ну-с, взглянем на второго пострадавшего!

С моего места копошащиеся спасатели тоже просматривались хорошо. В первую очередь потому, что свидетелей аварии все-таки оттеснили за ленты оцепления. Прямо в руки зевающих полицейских.

— Эк его…

Непрофессиональный диагноз, зато точный. Потому что водитель автобуса, извлеченный, наконец, из металлической ловушки, остался точно в той же позе, в которой сидел за рулем. Растопырившись и изогнувшись всеми сочленениями. Ну разве что, за исключением ломаной голени правой ноги.

Они попробовали его разогнуть. Вся бригада, по очереди и совместными усилиями. Не получилось. Доктор Вега поколдовал со своими приборами над несчастным, потом вдруг нервно дернул головой и посмотрел. В мою сторону. Прямо на меня.

— Ладно, кладите его, как есть… Пролезет в двери, должен. Я подойду через минуту.

И подошел. Правда, сначала ко мне. Наклонился, словно собирался проверить мое состояние, но вместо этого спросил, зло и почему-то растерянно:

— Как ты это делаешь?

Что? О чем это он?

— Сначала один, потом второй… И оба — рядом с тобой. Скажешь, совпадение?

Один и второй? Ну второй — это водитель, понятно. А первый? С кем доктор меня вообще мог видеть? Я и то его увидел только потому, что…

Хэнк. С перекошенными членами. Не такими же и не настолько страшно, но похоже. Очень похоже.

— Как ты это делаешь?!

Если бы я знал! А не знаю в силу той простой причины, что…

— Не я ЭТО делаю.

Вега выпрямился. Посмотрел сверху вниз еще раз. Недоверчиво.

— Доктор, с парнем вы закончили?

— Что? А, да… Жить будет.

— Опрашивать можно?

Глаза доктора сверкнули. А может, это в них отразились лучи ближайшего прожектора.

— Можно. Все можно.

В поле моего зрения вплыло новое лицо. Сверху располагалась форменная фуражка, снизу — расстегнутый не по уставу полицейской дорожной службы воротничок.

— Сколько дашь?

Я что-то должен давать? Кому и за что?

— Сумма на усмотрение клиента. Тебе повезло парень, что ночной тариф еще не начался, так что…

— Повторите, пожалуйста.

— Чего повторить?

— Вы что-то сказали… Про сумму. Какая сумма? Зачем?

— Э, а доктор-то пошутил, — разочарованно сплюнул полицейский, обращаясь к кому-то в стороне. — Клиент явно не в себе.

— Ну не в себе, так не в себе! Тебя учить надо? Посмотри по карманам.

Его руки любезничали меньше, чем докторские.

— Нет ничего.

— Хорошо посмотрел?

— Куда уж лучше? У него карманов-то раз, два и обчелся.

— Потормоши тогда. Вдруг очнется?

Меня шлепнули по щеке. Легонько, но удар отозвался звоном чуть ли не во всем теле.

— Эй, парень! Ты давай, быстрее соображай: есть шанс переночевать в своей собственной постельке.

И все-таки, я туплю. Причем тут постелька? Или он хочет сказать, что если заплачу, меня тут же доставят домой? В обход всех правил и инструкций?

— Вот дьявол! Следаки прикатили. Плакали наши денежки...

— Ничего, еще успеем свое сорвать сегодня. Ночь-то только что началась! А с этим блаженным пусть сами разбираются.

— Что тут у нас?

— У вас, шеф, дорожно-транспортное.

С вновь прибывшим офицером полицейский разговаривал так сладко, что уши готовы были слипнуться. Мои, по крайней мере.

— Жертвы есть?

— Слава Господу и Деве Марии, только пострадавшие. Одного увезли на скорой, а это второй.

— Опрос проводили?

— Никак нет, шеф! Ждали распоряжений от вышестоящего начальства.

— То-то. Знаю я вас…

Человек, заглянувший мне в лицо, в отличие от его коллег по цеху, не собирался ничего предлагать. И спрашивать тоже не стал. У меня. Зато повернулся к полицейским.

— Его врач смотрел?

— А как же! Первым делом.

— И что сказал?

— Что клиент… в смысле, что пострадавший в сознании. И можно проводить следственные процедуры.

— Какая бригада приезжала?

— Сорок третья.

— В сознании, значит?

— Так точно!

— Вы бы хоть ему в глаза посмотрели, олухи.

— Доктору?

— Парню этому! Он сейчас родную мать и то вряд ли признает.

А вот это офицер зря. Не настолько я плох. Все-все помню. И маму мою зовут… зовут… маму…

— Раз медицина отказалась, сами поработаете.

— Э, шеф…

— Доставьте его в управление. И не дай бог, добавите новых синяков — за каждый спрошу. Со всей строгостью!

Конечно, особой заботы я не почувствовал. Но хамить все-таки не стали. Только тот, что давал советы своему напарнику, повторял через каждые пять минут:

— Чтоб я еще раз вот так вокруг бахито прыгал? Да лучше в постовые пойду!

* * *

* * *

Пусть воспоминания о позднем вечере и ночи у меня оставались самые туманные, в одном я был уверен твердо: разнос корыстным служителям закона давал вовсе не тот человек, что сидел сейчас через стол передо мной.

Этот был энергичным. Даже слишком. Ерзал в своем строгом костюме так, словно собирался из него выпрыгнуть в любую минуту. И, едва я опустился на стул, начал с места в карьер:

— Готов сделать признание?

Почему-то вспомнилась давешняя парочка. По крайней мере, энтузиазм находился примерно в том же градусе. Так что ответить «в тон» получилось само собой:

— Всегда готов, шеф! Как на духу, шеф!

Нормальный человек оскорбился бы. Или усмехнулся. В любом случае не стал бы воспринимать сказанное всерьез. Ага. Нормальный. А вот следователь и бровью не повел. Чуть наклонился над столом, уставился немигающим взглядом мне в глаза, выждал с минуту, а когда почувствовал неладное, подбадривающее протянул:

— И?

— В чем я должен признаться?

На смуглом лице отразилась целая гамма эмоций. Не очень сложная, зато яркая. Потом нависли уже не над столом, а надо мной. Сурово и недвусмысленно. К счастью, поток угроз так и не пролился, потому что дверь в дальнем конце комнаты распахнулась, и кто-то тихо так, но весомо сказал:

— Рамирес, хватит валять дурака. Найди себе другую игрушку.

Следователь поник. Сдулся, как воздушный шарик. Недовольно одернул пиджак, гордо выпрямился и, больше не удостоив меня ни одним взглядом, удалился восвояси, предупредительно разминувшись с новым игроком на поле моей явно незавидной участи.

Допросная комната была не столько большой, сколько длинной, как и многие другие помещения полицейского управления Санта-Озы. Бывший форт, что с него возьмешь? Белоснежная крепость на скале над океаном, неприступная и грозная… Правда, с тех пор океан несколько сдал свои позиции, и там, где раньше плескалась вода, постепенно начали обживаться люди. Оборонительные укрепления частично снесли, фасад облагородили, особо устрашающие элементы сгладили, и теперь снаружи мало что напоминало о прошлом массивного здания. Но внутри характер остался. Бесстрастный и непреклонный. Чего только стоили эти долгие проходы от дверей: за три десятка шагов можно было успеть испугаться до смерти! Если было, чего бояться.

Позаботившийся о моем самочувствии мог показаться внушительным исключительно в сумерках, природных и душевных. Невысокий, щуплый, без намека на официоз: ни тебе костюма, ни тебе галстука, только рубашка поверх майки. Так впору было бы одеваться его более молодому коллеге, но мужчины словно нарочно поменялись ролями. И голос звучал вовсе не пугающе. Но почему-то он все же заставил вытянуться в струнку вымогателей при исполнении? Да и я сообразил, что поднимаюсь на ноги, только когда услышал:

— Сиди, сиди.

Потом он и сам присел за стол. Раскрыл принесенную с собой папку, начал листать подшитые бумажные страницы.

Листал долго, с пантомимой: щурился, чесал бровь, приглаживал клок седых волос над виском, зевал и прочая. В общем, всем своим видом показывал, что занят чертовски важным делом. Но я был точно того же мнения, поэтому терпеливо дождался окончания представления и поднятого на меня взгляда.

Этот следователь смотрел иначе. Не угрожающе и даже не вопросительно. Просто изучал, причем не особенно старательно, скорее раздумывал о чем-то, а мое лицо выбрал в качестве фона.

— Так я должен признаваться или нет?

— А хочешь?

— Да не откажусь.

Он приглашающе махнул рукой.

— Могу вот признаться в том, что прошлым вечером двое полицейских предлагали доставить меня домой. Безо всяких разбирательств и допросов. За сумму, размер которой разрешили определить мне самому.

— И сколько бы ты дал?

Глупо верить в честность и неподкупность чиновников. Любого ранга. Об этом нам подробно рассказывали на лекциях по государственному устройству. Заодно учили на глаз угадывать покупную цену. Но сейчас я спасовал бы. Потому что слишком ясно помнил вчерашний коротенький разговор под прожекторами.

— Так сколько?

— Когда будет, что давать, тогда и отвечу.

Он усмехнулся. Не надо мной, над чем-то своим.

— Кстати, можешь написать заявление. На патрульных. Как писал на того водителя.

О, а вот и свобода слова. Вернее, конфиденциальность информации. Во всей своей красе. Хотя, чему удивляться? Происшествие было? Было. Закончившееся… А чем оно закончилось, в самом деле?

— С ним все в порядке?

— Что, очко заиграло? Не беспокойся, он вполне себе жив. И даже в сознании. Правда, до допроса еще не добрался: всю ночь напролет изливал душу священнику. Видно много грехов успел накопить.

Я бы тоже, наверное, подумал о душе. Если бы оказался на месте перекошенного на все стороны водителя.

— Мы с ним поговорим, разумеется. И возможно, не однажды. А пока… — следователь веером расправил бумаги по столу. — Будем работать с тем, что есть.

Проявлять живой интерес вряд ли было уместно, но я не удержался:

— И что есть?

— Всякое разное. Вот, к примеру, показания очевидцев. Результаты медицинской экспертизы. Счет за услуги службы спасения. Много чего есть, не сомневайся. Только одной малости не хватает.

— Какой?

— Объяснения, что же там все-таки стряслось.

У меня его тоже нет. К счастью? Нет, скорее, к сожалению. Если бы я знал, какие силы скрутили в бараний рог здорового и сильного человека, это могло бы подсказать… Или помочь. Хэнку.

— Хотите обвинить…

— Тебя? Упаси Господи! Если только ты не маг и чародей. Или не супергерой, который гнет рельсы одним взглядом. Все очевидцы, как один, утверждают, что ты не приближался к пострадавшему. Ну, до того, как все началось. И никакого оружия или прочих устройств при тебе не было — на это тоже есть убедительные свидетельства. Так что, даже если у тебя была мыслишка пожить на казенных харчах, извини. В этот раз не получится.

— Тогда почему я все еще…

— Здесь? До оформления документов по делу. Все отчеты и экспертизы должны быть завизированы высоким начальством. Как положено. Сейчас как раз и визируют.

— А справку мне дадут?

— Какую справку?

— Что я… Понимаете, шеф, я же из-за всего этого на работу опоздал. В смысле, вообще не попал на работу. Чудо будет, если меня уже не уволили.

— Ах, это… выпишут. В канцелярии.

— Спасибо.

— Да не за что благодарить. Процедура, не более.

— Значит, я могу?

— Идти? Да пожалуйста. Я провожу.

Он аккуратно собрал бумаги обратно в папку и пошел к двери рядом со мной. А перед самым порогом отстал на шаг и, понизив голос, напутствовал:

— А про сумму ты подумай. На будущее. Так всегда проще, и тебе, и нам.

Узкий коридор вывел нас в старый внутренний двор, под стеклянный купол, под которым лабиринтом змеились приемные отделения. Здесь было много людей, в основном, местных полицейских работников, но попадались и гражданские лица всех мастей. И было шумно, как везде, где скапливается достаточное количество народа. Но крик, раздавшийся от входных дверей, пролетел надо всем этим гулом без помех. А следом, вполне ожидаемо, наступила гробовая тишина.

— Отпустите его, он ни в чем не виноват! Это я! Я все сделала!

* * *

Лучше бы мое сотрясение не проходило. Тогда списал бы потрясение на плохое самочувствие и другие последствия аварии. Но видеть хрупкую, и в то же время яростно отчаянную фигурку было… Странно. Удивительно. Непривычно. И одновременно ощущалось то ли чувство вины, то ли угрызения совести.

Она что, пришла сюда из-за меня? Да еще во всеуслышание пытается заявить, что случившееся — ее рук дело? Что за бред?!

— Это все я! Только я и никто другой!

Перед ней расступились. Как морские воды перед Моисеем. Но тот хоть служил богу и совершал благое деяние, а Лил…

— Отпустите его!

Ну что за дура? Никто меня не держит. И не стали бы держать.

— Отпустите!

Бегает она быстро, в своем весе москита. Раз, два, не успел оглянуться, уже висит на тебе, да еще ухитряется при этом ощупывать. Можно подумать, меня тут на кусочки резали, чтобы теперь понадобилось считать, все ли на месте!

— Он ни в чем не виноват…

Ага, первый запал прошел, теперь наступает упадок сил? Э, только не падай тут мне!

— Сеньорита?

Это уже следователь. Настроенный на нужную волну.

— Вы сказали, что…

— Этот человек ни в чем не виноват, — повторила Лил, возвращая в голос прежний напор. — Я все сделала.

— Очень любопытно. Нет, правда, весьма и весьма любопытно. А не подскажете нам, что именно вы сделали?

— Я поставила метку. Метку мертвеца. Он отмечен смертью.

— Кто отмечен?

— Тот, кто хотел поднять руку на моего мужчину!

Спрашивать, какой мужчина имелся в виду, не требовалось: назойливая обезьянка забиралась по мне все выше и выше, время от времени что-то шепча и прикасаясь губами. Наверное, тоже метила. А может, молилась.

— Вы хотите сказать, что заколдовали сеньора Фуэнтеса, от чего с ним и произошел… несчастный случай?

— Геде будут приходить до самого конца. Пока конец не наступит, — с мрачной уверенностью заявила Лил, прямо мне в ухо.

Следователь поднял ладонь к виску, собираясь пригладить волосы, но на полпути передумал и сотворил пальцами жест, очень похожий на тот, которым встречали и провожали девушку во время нашей первой прогулки по Низине.

Только не говорите мне, что он поверил в это идиотское заявление про колдовство!

— Сеньорита…

Точно, поверил. По тону голоса сразу понятно.

— Вы подтвердите свои слова под присягой?

— Я скажу все, что понадобится. Если его отпустят.

Для начала неплохо, чтобы ты сама это сделала, мартышка.

— Сеньора Ллузи никто не задерживает. Он может идти.

Наконец-то сползла. И победоносно посмотрела, хотя и снизу вверх.

— А вам, сеньорита, надлежит…

— Вы в своем уме, шеф? Она же просто ребенок. Нафантазировала, бог весть что, а вы ей потакаете!

— Тебе сказали идти, так и иди, — цыкнул на меня следователь. — Не мешайся под ногами.

— Это… Нет, даже не бред! Это идиотизм! Какое, к дьяволу, колдовство?!

По его лицу читалось, что мне светило заключение под стражу за оскорбление полицейского при исполнении или что-то в этом роде, но в непосредственной близости от Лил никто почему-то не спешил делать выводы. И вообще действовать не спешил.

— Вы будете слушать эти нелепые сказки? Серьезно?!

Молчание. Полное? Нет, кто-то где-то что-то бурчит, но так тихо, что слов не разобрать. Опасается кары небесной? То есть, колдовской? А Лил в восторге. Выгнулась и нос задрала. Правда, если приглядеться, личико опять слегка посерело. Меньше, чем в прошлый раз, но все же. Лечить ее надо. Только не понятно, от чего в первую очередь.

— Шеф, прошу вас, подумайте трезво!

— А вот мне мой богатый опыт подсказывает, что на некоторые вещи нужно смотреть исключительно через стенки наполненного вином бокала. Будете спорить, юноша?

Теперь звуки прекратились. Все и сразу. Поэтому каждый шаг приближающегося к нам человека был слышен четко и торжественно.

Начальник полицейского управления Санта-Озы, сеньор Энрике Ангелино да Сильва больше всего походил на доброго плантатора. Из старинных пропагандистских изданий, призванных затуманить генетическую память темнокожих аборигенов о временах рабовладения. Высокий, еще десять лет назад — статный, а теперь округлившийся со всех сторон, обладатель роскошных усов, переходящих в бакенбарды, выглядел бодрым, несмотря на раннее утро. И скорее всего, источником выходящей из берегов энергии являлась женщина, следовавшая за Сильвой.

Не местная, сразу видно. Жители экваториального Юга — дети игуаны. Они никогда не сорвутся с места просто так, вообще не пошевелятся, пока перед глазами не возникнет нечто, сулящее личную выгоду. А эта сеньора казалась похожей на ловчую птицу, высматривающую добычу с высоты полета. Впрочем, даже если бы она вздумала расслабиться и слиться с толпой, для начала пришлось бы поменять гардероб: женщины Санта-Озы не носят коротких юбок, выставляя напоказ поджарые икры. Минимум одежды — удел молодых красоток. Вернее, тех, что еще не расцвели. Как Лил, к примеру. А зрелые сокровища прячут за занавесями. Почти прозрачными, конечно: должен же ищущий видеть, что движется в верном направлении?

— Команданте!

— Опять все веселье оставили себе, Гарсия?

— И в мыслях не было. Да веселья тут, прямо скажем…

— Мне послышалось что-то особенное. Про какую-то метку. Верно?

Следователь поморщился, но вынужден был признать:

— Было такое. Девчонка заявляет, будто…

— Давайте-ка пройдем ко мне. Поговорим подробнее. А вы продолжайте! — махнул рукой Сильва офицерам в зале. — Работайте, работайте!

— С вашего позволения, сеньор, я тоже пойду. Работать, — сказала женщина, шевельнув желваками на впалых щеках.

— А я-то хотел позабавить вас местными чудесами!

— Меня забавляет экзотика, это верно. Но такая… Право, уже чересчур. Честь имею.

Начальник управления отсалютовал уходящей, причем без тени иронии. Но я не успел подумать, что он делает это в силу очень определенных причин: вместе с женщиной мимо меня пронеслось облако жасминового аромата. Того самого, наводняющего городской дом сенатора.

Неужели, она была тогда с Джозефом? Девяносто шансов из ста за это, уж слишком духи чужеродные: не под наш климат. Но если так, вряд ли речь идет о банальной супружеской измене. Хотя бы потому, что сенатор Санта-Озы тоже не сторонник экзотических развлечений. По крайней мере, был. Все то время, что я проводил с ним рядом.

* * *

До личного кабинета Сильвы допустили только Гарсию, меня, Лил и пару мускулистых низших чинов. В целях обеспечения безопасности, видимо.

— Ну вот, теперь я готов выслушать всю историю, от начала и до конца, — милостиво сообщил начальник управления, опускаясь в кресло, обивка которого, похоже, помнила последнего настоящего команданте. Того, что управлял фортом во времена пушек и парусов.

— Обычное уличное происшествие. Водитель автобуса неважно себя почувствовал, потерял сознание, машину повело юзом… Но все закончилось вполне благополучно. Не в последнюю очередь усилиями этого молодого человека.

— Герой? — прищурился Сильва, переводя взгляд на меня.

— Никак нет, команданте! Надо было что-то делать, чтобы не помереть самому, вот я и делал.

Начальник одобрительно кивнул и снова повернулся к следователю.

— Тогда из-за чего весь этот балаган?

— Юная особа, которую вы видите перед собой, взяла на себя смелость заявить, что… э… заколдовала водителя. И ему стало плохо именно посредством колдовства, — Гарсия говорил медленно, стараясь сделать вид, будто пренебрежительно относится к собственным же словам, но я помнил его непроизвольный жест, а Сильва…

Сильва наверняка знал своего подчиненного очень хорошо, потому что сцепил пальцы в замок над столом и спросил прямо:

— Вы допускаете такую возможность?

— Команданте…

— Допускаете или нет?

— Вы же понимаете, я не могу дать ответ, которые не скомпромети…

— Я понимаю, Гарсия. Я все прекрасно понимаю. И со слухом у меня все отлично. Это ведь вы спрашивали, согласна ли девица повторить свое заявление под присягой?

— Я хотел ее припугнуть. Немного. Чтобы не отнимала своими глупостями время у занятых людей.

— Это не глупости! — буркнула Лил у меня из-под мышки. — И я скажу все, что попросите. Хоть на распятии поклянусь!

— Колдовство, значит? — опустил подбородок команданте.

— Колдовство!

— И в чем же конкретно оно заключалось?

— Тот человек хотел причинить вред моему мужчине. Он был врагом, а врагов нужно уничтожать!

— То есть, вы намеревались убить сеньора Фуэнтеса?

— Я поставила метку. Метку Геде. Я указала цель. Средства выбирает лоа.

Когда она так говорит, по коже и впрямь начинают скакать мурашки. То, что сама верит в свои фантазии — несомненно. И Гарсия, похоже, не прочь поверить. Стало быть, последнее слово за начальником управления. Он, вроде бы, всегда славился здравомыслием, но в подобных противоречивых обстоятельствах даже прирожденному скептику есть, над чем задуматься.

— Надо сказать, ваш лоа избрал весьма занятный способ убиения. Слишком причудливый. Не проще было ли…

— Для лоа нет ничего невозможного. Путь к цели может быть длиннее или короче, но рано или поздно он придет к своему завершению.

— А вы, собственно, кто? И как вы сюда прошли, скажите на милость?!

При дневном свете ее черное лицо вовсе не казалось грозным или пугающим, особенно обрамленное мирной белизной покрывала.

— Мое имя Мари. Мари ла Кру.

— Очень приятно, сеньора. Но если вы заметили, это помещение — особое, в него проходят только по приглашению, а вас никто не…

Незваная гостья пропустила слова Сильвы мимо ушей легко и непринужденно.

— Девочка говорит правду. О том, что касается меток.

— И вы тоже будете утверждать, что вечернее происшествие продиктовано колдовской волей?

— Команданте…

— Что еще, Гарсия?

Следователь откашлялся и, понизив голос, пояснил:

— Эта женщина — мамбо, команданте. Жрица вуду. Она знает, о чем говорит.

Вуду, вуду… Знакомое слово. Я его слышал. Но где и когда? Не вспомнить. Что-то этническое. То ли традиции, то ли обычаи. Культурология никогда не входила в круг моих интересов. Может быть, зря.

— Она является проводником…

— Спасибо, Гарсия, можно обойтись без дальнейших подробностей. Я в курсе.

— В восточных кварталах ее почитают наравне со святыми.

— А вы, насколько я помню, проживаете совсем в другой стороне, однако… Да полно вам! Шучу. А шутки начальства не бывают неудачными, верно?

Следователь умолк. Как мне показалось, все-таки немного обиженно.

— Итак, сеньора… Не расскажете ли внятно и четко, о какой метке идет речь?

Мамбо, как ее назвали, прошла к столу и уселась напротив Сильвы. Элегантно и с достоинством, которое невозможно натренировать, если его изначально нет в твоей природе. А Лил судорожно вцепилась в мой локоть.

— Есть много способов уничтожить врага. Метка Геде — не самый тонкий из них, но надежный. Весьма и весьма. Суть ее заключается в том, что жертва отмечается… своего рода маяком, потом открываются врата в мир мертвых, и на свет маяка устремляется дух, откликнувшийся призывателю. Как я уже говорила, этот путь может быть достаточно длинным, но дело будет сделано в любом случае. Раньше или позже.

— Дух?

— Tonton macoute. Так его иногда называют. Призрак, сотканный из злобы.

— И вы тоже это практикуете?

— Я знаю правила. Я умею им следовать. Но я — мамбо. Я не творю черных дел.

— Что ж, хоть что-то прояснилось. Отлично. А эта девочка? Она в ваших терминах как будет именоваться?

— Лилис не посвящена.

— И что это меняет?

— Я приглядываю за ней. Она помогает мне по дому. Она может стать жрицей, но не сегодня. И не завтра.

— Значит, ее заявления — ерунда?

Вместо ответа темнокожая Мари повернулась к нам. Ко мне и Лил. И строго спросила:

— Какие вещи потребны для вызова духа?

— Нож, амулет, кожа. И кровь призывающего.

— Что дальше?

— Папа открывает врата, Барон — могилы. Нужно просить очень хорошо, чтобы они услышали. А потом нужно просто выбрать.

— Что выбрать?

— Голос. Всего один голос, который скажет то, что ты хочешь слышать.

Ровные дуги бровей мамбо сморщились складками, но она признала:

— Все так, все так…

— Девочка провела обряд?

— Она могла его провести. Но это не значит, что он прошел, как следует.

Мари поднялась, подошла, положила ладонь на щеку Лил.

— Ты звала духов?

— И они не молчали.

— Это было так нужно тебе?

— Да. — Девчонка выпрямила спину. — Это было мне нужно.

Мамбо замолчала. Вместе с ней почтительно молчал Гарсия. Охранники за спиной команданте, даже не шевельнувшиеся, когда странная женщина вошла в кабинет, стояли, стиснув зубы. Только глазами двигали. Очень осторожно.

— Я не сторонник всех этих ваших штучек, — сказал Сильва, устав от наступившей мрачной тишины. — Как по мне, что колдовство, что проделки святых — одного поля чудеса. Но поскольку меня поставили отвечать в этом городе за порядок… Я должен принять решение.

— Можно верить или не верить в восход и заход солнца, но оно все равно будет двигаться по небу, — заметила Мари ла Кру.

— Да-да, именно так. Я не могу отрицать существование и… определенные возможности вашего профессионального поприща. Однако думаю, что вы согласитесь со мной в другом вопросе. Касательно отдельных представителей профессии. Кто-то ведь может быть более умелым, а кто-то менее?

— Как всегда и везде.

— Отлично! — кажется, команданте наконец-то вернул себе прежнюю уверенность, слегка пошатнувшуюся во время проникновенной речи мамбо. — Значит, все, что нам требуется, это подтвердить, мог иметь место акт колдовства или нет. Или, проще говоря, получить практическое свидетельство возможностей вашей воспитанницы. Как вы на это смотрите?

Мари задумалась. Ненадолго. И согласно кивнула.

— А что скажете вы, сеньорита?

— Как пожелаете, — гордо бросила Лил.

— Есть только одна небольшая проблема, — подкрутил ус Сильва. — А может, большая. Если я правильно понимаю, ваше колдовство направляется на людей? То есть, вызывать дождь или бурю вы не…

— Лоа могут все. Сила духов не знает границ. Но природа — их владения, не людские. Можно просить. Вот только придет ли ответ?

— Ясно. Значит, нужна жертва. И вот в этом, как раз, трудность. А, Гарсия? Вы же не согласитесь поучаствовать в нашем эксперименте?

Следователь побледнел. Стал серым, как пепел погасшей сигары на столе у команданте.

— И среди ваших коллег вряд ли найдутся энтузиасты… Да. и мы возвращаемся к тому, с чего начали. Вернее, к тому, чего пытался добиться мой усердный подчиненный: вам, сеньорита, лучше забыть о своих словах.

— Я поставила метку!

— Думайте, как вам удобнее. Ваше право. Но ситуация показывает, что…

— Он умрет. Если еще не умер, умрет потом!

— Не умрет, — мамбо сделала попытку обнять Лил, но та отшатнулась. — Я помогу ему.

— Вы мне не верите? Вы все мне не верите… А я говорила с лоа. И лоа слушали меня!

Ее плечики дрожали, как в лихорадке. Тощие, остренькие, держащиеся прямыми из последних сил.

Вот так, девочка. То, что важно для тебя, что важнее всего прочего мира, другие и в грош не ставят. Не замечают. Собираются растоптать. Совсем как мои надежды. И это будет больно, могу подтвердить. Но я-то — здоровый мужик, а ты такая хрупкая… Справишься ли? Особенно в одиночку?

— Команданте, ваше приглашение еще в силе?

— Какое приглашение, юноша?

— Это… про эксперимент.

— А почему, собственно, спрашиваете?

— Если нужен кто-то, жертва, как вы сказали… Я могу.

На меня уставились все. Кроме Лил, которая почему-то не рискнула обернуться.

— Юноша, вы… простите, что спрашиваю, но это важно. Вы в своем уме?

— А разве мне что-то угрожает? Здесь же никто не верит, что у девчонки получится. Даже ее учительница не верит.

— Вероятность есть всегда, — напомнил Сильва.

— Зато все вопросы будут сняты. Правда, команданте?

Начальник управления разве руками:

— Пресекать инициативу на корню — не мое правило. Если юноша желает, по доброй воле… Мы уж точно ничем не рискуем. Если колдовские чары и вправду действуют, не полиции с ним сражаться. А если все это шарлатанство, то на нет и суда нет. К вящей славе божией.

* * *

На камеру я не рассчитывал.

В смысле, не думал, что благое человеческое намерение доведет меня до тюрьмы: во имя соблюдения чистоты эксперимента и для собственного спокойствия команданте принял единственно возможное решение. Ага, поместить добровольную «жертву» туда, где колдовские чары не практиковались, а если имели место, то заключенным помочь так и не смогли. По крайней мере, история полицейского управления вкупе с историей форта не помнили случаев спасения, особенно чудесных.

Соглашаться на участие во всем этом идиотизме было… ну да, глупо. А еще опрометчиво: только некоторое время спустя я вспомнил, что водитель-то все еще жив и даже что-то соображает, если терзал священника ночь напролет. Значит, вполне мог связаться со своими дружками. И конечно, мог отдать определенные распоряжения. Насчет меня? Да и пожалуйста! Но я же был не один. Поэтому оставалось только молиться, чтобы…

Молиться. Считается, что делать это эффективнее всего в присутствии прямого посредника между человеком и богом. Мне всегда представлялось иначе, но сейчас выдавался шанс проверить общепринятую теорию, раз уж зверь сам вышел на ловца.

— Намечается причастие?

Вопрос застиг падре Мигеля еще на самом пороге. Но не смутил. Священник вошел в камеру, смиренно подождал, пока дверь закроется, и только потом поинтересовался:

— А вы желаете причаститься, молодой человек?

— Да не так, чтобы слишком.

— И мне думается, что уместнее будет просто побеседовать.

— Душеспасительно?

Падре подвинул стул от стола к кровати, сел, скрестил руки на груди и посмотрел. Осуждающе, если мне не почудилось.

— О спасении я хотел поговорить, не скрою. Но, каким бы это ни показалось оскорбительным… Не только о вас пойдет речь.

— Любопытно.

— Вы совершили поступок. Неожиданный, с непредсказуемыми, возможно опасными последствиями. И в сам момент деяния думали не о собственном благе. Я прав?

А я и спорить не буду.

— Правы.

Он удовлетворенно кивнул и продолжил:

— Осмелюсь предположить, что вами двигало желание защитить…

— Хотите честно? И вопросов никаких не останется.

— Попробуйте.

— Я хочу только одного: выбить раз и навсегда из головы девчонки всю эту колдовскую дурь. Еще бы кое-что хотелось выбить… ну ничего, подождет.

— Дурь?

— Она на полном серьезе считает себя волшебницей. Не помню, как это у них называется, да и ладно. Она уверена, что с помощью какого-то мусора может вершить судьбу человека. Вы не находите это кощунством? А как же Господь? Думаю, у него на этот счет тоже есть мнение. Очень похожее на мое.

Падре улыбнулся. Сочувственно и слегка растерянно.

— Пожалуй, я понял. Вы хотите изъять из жизни девочки чудеса.

— Я не хочу, чтобы она однажды жестоко разочаровалась в своих надеждах.

— Так, как это пришлось сделать вам?

Ну да. Правда, моя «сказка» не обещала закончиться счастливо. Так, намекала. Вводила в заблуждение. Но чтобы прямо и четко уверить: все получится, если будешь хорошим мальчиком? Нет, никогда. Ни разу. Мне нравилось так думать. Грело душу. Только тепла хватило ненадолго.

— Не имеет значения.

— Что ж, вам решать. На свой счет, разумеется. Но что касается девочки…

— Она на каком-то особом положении? Или вы заступничаете по доброте душевной? Из любви к ближнему?

Взгляд Мигеля посуровел, но все равно не смог напугать бы даже самого впечатлительного малыша.

— Любовь к ближнему, над которой вы смеетесь, молодой человек, способна на великие деяния. И настоящие чудеса. Впрочем, вы задали вопрос, и я отвечу.

Он помолчал, глядя на клочок неба, застрявший в решетке глубокого окна.

— Лилис никогда не была счастлива. Трудное детство, как часто говорят о подобных судьбах. Ее мать несколько лет перед рождением дочери провела в грехе. Пересчитать мужчин, что перебывали в постели Лурдес, не взялся бы никто. И с каждым — всего одна ночь. Или утро. Никакого второго раза, никаких привязанностей. Я знал нескольких человек, что предлагали ей руку и сердце, искренне, со всем чувством… Лурдес отказала всем. А однажды закрылась от мира. Как потом выяснилось, чтобы выносить и родить дочь. А после родов словно помешалась: твердила всем, что малышка — особенная, лучшая из людей. Единственная.

— Многие матери говорят такое.

— Да, пожалуй. Но я закончу, позволите? Она протянула еще несколько лет, постепенно сходя с ума. Лилис было около семи, когда мать ушла в мир иной.

— Достаточный возраст, чтобы понимать.

— Не скажу, что она понимала многое, но… да. Радости это не прибавляло. С тех пор я присматриваю за девочкой, как могу.

— Не вы один. Та странная… мамбо? Она говорила о том же.

— Мари? Увы. Ближе к смерти Лурдес сблизилась с ней. На почве своего безумия. И завещала заботу о дочери.

— Которую вы не одобряете. Заботу, имею в виду.

Падре вздохнул:

— Видите ли, у Лилис есть некоторые… особенности. Неустойчивые психические реакции, как сказал бы врач, но я скажу: мятущаяся душа. Причины понятны. Однако есть еще последствия, и они настораживают.

— Вы о чем?

— Девочка не просто верит в колдовство или, говоря мягче, сверхъестественные и необъяснимые вещи, как это делают многие дети, подростки, да и взрослые. Она уверяет, что слышит голоса.

— Лоа. Она называла их «лоа».

— Да как ни назови… Суть не меняется. Я потороплюсь, если объявлю ее блаженной, но уверен, что когда-нибудь так и случится. А до тех пор Лилис нуждается в участии. В чуткости, заботе, доброте. Неважно, что она творит, какие неудобства способна доставить, нужно быть снисходительным и внимательным. Каждую минуту. Всегда.

То, что у девчонки не все в порядке с головой, я уже понял. Давным-давно. Пока шалости, правда, были вполне безобидными. До прихода в полицейское управление. Ухватилась за первое попавшееся происшествие, чтобы найти подтверждение своей «исключительности». Хорошо же ее мама воспитала! И кстати, падре-то куда смотрел? Все это корректируется в юном возрасте и вполне успешно. Прошляпил? Не решился вмешаться? Странно. Как меня прогнать из собора, так сразу и грозность нашлась, и сила. А перед маленькой девочкой спасовал?

— Смотрю, вы не слушаете… И почему я вам все это рассказываю?

Хочешь переложить груз на чужие плечи, вот почему. Тяжеловат крест оказался, да? Ладно, пусть так. Я особо деликатничать не буду. В крайнем случае, выпорю.

— Может быть, потому что я — ее мужчина?

— Она так сказала?

— Она все время так говорит.

Падре сдавил подбородок пальцами.

— Это хорошо.

— Для кого?

— Для девочки, в первую очередь. Она избрала вас опорой. Надежной частью мира. Неизменной. Спасительной.

— Звучит не особо обнадеживающе.

— Как и принятие на себя любой ответственности. Лилис Сапатеро доверяет вам.

— Скорее, считает своей собственностью.

— Своим близким окружением, — поправил падре. — Точно так же она относилась бы к каждому из друзей.

— Которых у нее нет.

— Которых нет… Это жутчайшая несправедливость на свете, когда ребенок оказывается отрезан от общества. В силу физических или умственных недугов, из-за упрямства родителей, по иным, подчас нелепым причинам. Для такого человека, когда он вынужден покинуть свою раковину, жизнь становится сродни прогулке по минному полю.

— Я бы не сказал, что девчонка чего-то боится. Скорее наоборот, боятся как раз все вокруг.

— Страшиться — удел сомневающихся. Свет рассеивает все страхи.

— Значит, яркий фонарик ей однажды достался.

Падре Мигель укоризненно качнул головой и обратился к кому-то за дверью, повышая голос:

— С божьей помощью, я составил свое мнение. Можно продолжать.

* * *