Птица Смерти (джен)

Мой сон уже давно перестали тревожить крысы и всё чаще тревожили люди. Не могу вспомнить ни единой ночи, когда бы я смог спать от заката до рассвета — в самый темный час приходили они, словно крысы, словно воры. Приходили и умоляли, стыдящиеся своей беды, не желающие показывать её кумушкам-сплетницам, не ведающие, что и сплетницы эти обречены, как и они, что и у кумушек дети успели заразиться чумой.

— Доктор Лерой! — говорила промокшая от дождя вдова Ле Пен. — Мой сын!

— Месье Эдмонд! — заламывала руки вздрагивающая от каждого грозового раската юная Антония. — У моей сестры жар.

Господин Корбюзье топтался у моего порога, не решаясь войти, и многословно умолял меня спасти его возлюбленную супругу, на прекрасном теле которой появилась странная язва и под кожей гроздями выступали опухоли.

Изредка мне казалось, что у моего порога собрался весь Тулон.

В эти тяжёлые дни Ализон проявила себя умницей: зевая, помогала мне надеть тяжёлый плащ и застегнуть на затылке ремешки маски, махала на прощание из окна и лгала посетителям не менее многословно, чем говорил господин Корбюзье. Сестра виртуозно плела паутину благой лжи, стараясь поддержать больных.

— Конечно, мадам Ле Пен, Эдмонд обязательно вылечит вашего сына! — говорила она вдове, пока я, напоминая птицу смерти, пересекал улицы Тулона. Матери крестились и отворачивались, прижимая к себе детей, стоило им завидеть меня. Я не винил их в этом — слишком многим я принес смерть.

— Успокойся, Антония, твоя сестра обязательно выживет, — шептала Ализон за чаем, пока обеспокоенная девушка отпивала из своей чашки. Я прикасался к маленькой сестре Антонии и понимал: девочка не жилец, чума уже забрала её тело и вот-вот преблагой Господь наш возьмёт к себе душу малютки. Столь ли благ Он, как говорит Церковь?

— Месье Корбюзье, конечно, ваша супруга подарит вам сына, — ласково улыбалась сестра супругу обречённой госпожи Корбюзье, на двери которой я рисовал мелом крест, не дожидаясь смерти хозяйки. Утром мои товарищи по этой неблагодарной, злой работе должны были сжечь этот дом вместе с больной и её сердобольным мужем. Чума не терпит сентиментальности, и мы, чумные доктора, обязаны искоренять как чуму, так и излишнее в нашей жизни мягкосердие.

Дома полыхали по всему Тулону, будь то покосившаяся лачужка бедняка или роскошный особняк престарелой аристократки; полыхали корабли из дальних стран и утлые рыбацкие лодчонки. Толпа, знавшая, что чума пришла с моря, не делала разницы между моряками и рыбаками.

На моих глазах обезумевшие люди растерзали юношу лишь за то, что он шёл из порта. Тёмные пятна его крови сохранились до первого дождя, который смыл их с мостовой. Плоть юнца забрали себе вконец оголодавшие бедняки, а внутренности растащили тощие бродячие собаки, расплодившиеся в то время в огромном количестве.

Торговля, рассказывала сестра, вернувшись домой, совсем замерла. Цены за буханку хлеба заламывали несусветные, и если бы не те, кто приходил ко мне с деньгами за мои услуги, то мы с Ализон давно бы уже и забыли, когда в последний раз ели мясо.

Раскладывая на столе головки чеснока и ароматные специи, сестра пересказывала мне сплетни городских кумушек, а затем брала в руки мою маску. Дело в её руках спорилось.

Сперва Ализон вытряхивала из маски старую смесь и сгребала её в жарко натопленный очаг, а затем принималась за главную свою работу — натирала клюв маски изнутри чесноком, прокладывала розмарином и перцем, добавляла базилик и мелко порезанный тимьян, не забывала про мяту и майоран. Затем она плотно приминала травы и клала подготовленную маску на сундук, где я при сборах к очередному заболевшему мог её взять. Остатки этой смеси Ализон раскладывала по всем углам дома, под пороги и окна, стараясь хоть так защитить нас от чумы. Также сестра вощила мой тяжёлый плащ и штаны, натирала до блеска сапоги и полировала трость.

Благодаря её стараниям я, хоть и посещал зараженные чумой дома, так и не заразился, в отличие от десятков моих товарищей. Но странно: когда я был дома у тяжело больной Кларисс, считающей свои последние вздохи, у меня не было маски, но чуму в дом я так и не принес. Ализон посмеивалась и утверждала, что чума послана Господом для того, чтобы покарать грешников, а я, по её словам, грешником не был.

Я не убивал — но грешником был. Я выносил приговор — но не был палачом. На моих руках нет ни капли пролитой мною крови, но они полны боли и страданий тех, на чьих дверях я рисовал мелом крест. Они умирали в страшных муках, сгорали — мертвые ли, живые ли? Семьи с детьми и одиночки, я не щадил никого; мне предлагали деньги — я не брал; меня проклинали — я шёл в следующий дом. Я — чумной доктор, такова моя работа.

Наверное, я бы давно уже свихнулся, если бы не сестра. О нет, я не ограждал Ализон от себя и не пытался скрыть от неё свои дела.

— Врачам приходится убивать, — говорила она с кривоватой улыбкой. — Ты спасаешь сотни здоровых, разве это не главное?

— Нет, Ализон, врач должен спасать и больных, и здоровых, — не говорил ей я.

— О тебе говорят в городе, — хитро подмигивала она, размешивая угли в очаге.

— Говорят, что за спиной моей шествует смерть, а я слишком чистоплотен, чтобы убивать других, — молчал я. — Говорят, что те, кто сжигает дома, честнее меня, ведь они не боятся замарать руки в жизнях других людей.

— Ты прекрасно распознаешь болезни, — раскладывала она нехитрый ужин по нашим тарелкам.

— Я убийца невинного, — хотел крикнуть я, но мог лишь поблагодарить сестру за еду. — Я убил чахоточного ребёнка, думая, что у него чума! Я убил его чужими руками, и оттого грех мой страшнее во много раз! Я убил кашляющее дитя, потому что думал, что чума прибрала его к своим рукам! Я убил его — и теперь каюсь, не могу уснуть, слишком поздно я понял свою ошибку, Ализон!

Но у Ализон, моей милой добропорядочной сестры, что сейчас возносила молитву Господу за насущный хлеб наш, даже тогда бы не возникло и мысли о моём грехе. Признайся я Ализон в том, что своими руками уничтожил сотню человек — она бы только покачала головой и спросила, что я буду делать дальше.

Так воспитала нас мать — быть всегда вместе, быть друг за друга. Мать связала нас семейными путами и пути эти тянулись даже из её могилы.

О, как бы я хотел порвать эти путы, отпустить Ализон на волю, подальше от этого зачумлённого дома, зачумлённого города, зачумлённой страны!

Меня зовут Эдмонд Лерой, и я — невольный тюремщик своей сестры.