Птица Смерти (джен)

В Тулоне бушевали три напасти: крысы, голод и чума.

Наш дом голод пока обходил стороной, хоть крысы и старались погрызть небогатые запасы — не раз я просыпался ночью от шороха и шёл со свечой на кухоньку. Но чем дальше, тем меньше крысы боялись человека.

Ализон часто смеялась над моими страхами по поводу крыс. Моя сестра была воистину бесстрашной, надо ли было взобраться на самую верхушку яблони за спелыми плодами или вычистить мою маску. Глядя на эту неугомонную девчушку, вы бы точно не поверили, скажи я, что она правнучка Бригитты де Лузиньян. Да-да, той самой Бригитты, которая очаровала юного дофина, уже будучи матерью моего деда.

У Ализон же от Бригитты была разве что фамилия и ещё, пожалуй, улыбка — во всяком случае на портретах в доме моей двоюродной бабки мадам де Лузиньян улыбалась именно так. Возможно, это была всего лишь игра памяти, ведь я был у неё лишь раз, да и то из-за похорон нашей с Ализон матери. Виконтесса Каллист де Лузиньян не горела желанием общаться с врачом и его невоспитанной сестрой.

— Вы, месье Лерой, и ваша покойная матушка совершенно не смогли сделать из Ализон воспитанную девушку! — заявила мне виконтесса после похорон, обмахивая вычурным чёрным веером свои расплывшиеся телеса. — Если бы вы озаботились её воспитанием, то мы могли бы объединить распавшиеся ветви де Лузиньянов, скрепив этот союз браком между Ализон и Дагобертом.

Дагоберт был настолько отвратителен внешне, насколько непроходимо туп. Даже все деньги и связи виконтессы не смогли обеспечить ему мало-мальски выгодный брак, и тогда Калллист благосклонно обратила свой взгляд на Ализон, желая хотя бы её выдать замуж за своего сорокалетнего сынка, раз уж ничего выгоднее богатенькому идиоту не светило. Моя покойная матушка была противницей этого брака. При её жизни Каллист помалкивала, но идею свою не оставила, вот и набросилась на меня, не дожидаясь, покуда тело матери опустят в землю.

— Но мы с Дагобертом можем перевоспитать вашу сестру, — продолжила виконтесса свою мысль.

— Благодарю, но Ализон рано думать о браке. Ей всего четырнадцать и к тому же, мадам де Лузиньян, если вы не заметили, мы с сестрой находимся в трауре по матери.

Каллист презрительно фыркнула, жирные щеки её затряслись:

— Поверьте мне, месье Лерой, ваша сестра вовсе не думает печалиться: на похоронах вашей матушки — моей любезной племянницы — Ализон не то что ни слезы не проронила — ваша сестра не соизволила даже прийти попрощаться с матерью, если вы не заметили. К тому же, свадьбу всегда можно и отложить на год, если мы с вами договоримся.

Конечно же, я знал, что сестра не была у гроба: накануне ночью заплаканная Ализон призналась мне, что не сможет проводить мать в последний путь. Я понимал её. С каким бы удовольствием я и сам отказался от столь печальной ноши!

Через месяц после смерти матери с одним из кораблей в Тулон пришла чума.

Дагоберт де Лузиньян стал одной из первых её жертв — глупец, он бывал в порту ежедневно с тех пор, как узнал о первом заболевшем, матросе с “Ауриэль”. Я и сейчас уверен, что он искал смерти — глупый, отчаявшийся Дагоберт. Виконтесса ненамного пережила своего единственного сына. Я был с ней в её последние дни.

Меня зовут Эдмонд Лерой и я — чумной доктор.

Мой сон уже давно перестали тревожить крысы и всё чаще тревожили люди. Не могу вспомнить ни единой ночи, когда бы я смог спать от заката до рассвета — в самый темный час приходили они, словно крысы, словно воры. Приходили и умоляли, стыдящиеся своей беды, не желающие показывать её кумушкам-сплетницам, не ведающие, что и сплетницы эти обречены, как и они, что и у кумушек дети успели заразиться чумой.

— Доктор Лерой! — говорила промокшая от дождя вдова Ле Пен. — Мой сын!

— Месье Эдмонд! — заламывала руки вздрагивающая от каждого грозового раската юная Антония. — У моей сестры жар.

Господин Корбюзье топтался у моего порога, не решаясь войти, и многословно умолял меня спасти его возлюбленную супругу, на прекрасном теле которой появилась странная язва и под кожей гроздями выступали опухоли.

Изредка мне казалось, что у моего порога собрался весь Тулон.

В эти тяжёлые дни Ализон проявила себя умницей: зевая, помогала мне надеть тяжёлый плащ и застегнуть на затылке ремешки маски, махала на прощание из окна и лгала посетителям не менее многословно, чем говорил господин Корбюзье. Сестра виртуозно плела паутину благой лжи, стараясь поддержать больных.

— Конечно, мадам Ле Пен, Эдмонд обязательно вылечит вашего сына! — говорила она вдове, пока я, напоминая птицу смерти, пересекал улицы Тулона. Матери крестились и отворачивались, прижимая к себе детей, стоило им завидеть меня. Я не винил их в этом — слишком многим я принес смерть.

— Успокойся, Антония, твоя сестра обязательно выживет, — шептала Ализон за чаем, пока обеспокоенная девушка отпивала из своей чашки. Я прикасался к маленькой сестре Антонии и понимал: девочка не жилец, чума уже забрала её тело и вот-вот преблагой Господь наш возьмёт к себе душу малютки. Столь ли благ Он, как говорит Церковь?

— Месье Корбюзье, конечно, ваша супруга подарит вам сына, — ласково улыбалась сестра супругу обречённой госпожи Корбюзье, на двери которой я рисовал мелом крест, не дожидаясь смерти хозяйки. Утром мои товарищи по этой неблагодарной, злой работе должны были сжечь этот дом вместе с больной и её сердобольным мужем. Чума не терпит сентиментальности, и мы, чумные доктора, обязаны искоренять как чуму, так и излишнее в нашей жизни мягкосердие.

Дома полыхали по всему Тулону, будь то покосившаяся лачужка бедняка или роскошный особняк престарелой аристократки; полыхали корабли из дальних стран и утлые рыбацкие лодчонки. Толпа, знавшая, что чума пришла с моря, не делала разницы между моряками и рыбаками.

На моих глазах обезумевшие люди растерзали юношу лишь за то, что он шёл из порта. Тёмные пятна его крови сохранились до первого дождя, который смыл их с мостовой. Плоть юнца забрали себе вконец оголодавшие бедняки, а внутренности растащили тощие бродячие собаки, расплодившиеся в то время в огромном количестве.

Торговля, рассказывала сестра, вернувшись домой, совсем замерла. Цены за буханку хлеба заламывали несусветные, и если бы не те, кто приходил ко мне с деньгами за мои услуги, то мы с Ализон давно бы уже и забыли, когда в последний раз ели мясо.

Раскладывая на столе головки чеснока и ароматные специи, сестра пересказывала мне сплетни городских кумушек, а затем брала в руки мою маску. Дело в её руках спорилось.

Сперва Ализон вытряхивала из маски старую смесь и сгребала её в жарко натопленный очаг, а затем принималась за главную свою работу — натирала клюв маски изнутри чесноком, прокладывала розмарином и перцем, добавляла базилик и мелко порезанный тимьян, не забывала про мяту и майоран. Затем она плотно приминала травы и клала подготовленную маску на сундук, где я при сборах к очередному заболевшему мог её взять. Остатки этой смеси Ализон раскладывала по всем углам дома, под пороги и окна, стараясь хоть так защитить нас от чумы. Также сестра вощила мой тяжёлый плащ и штаны, натирала до блеска сапоги и полировала трость.

Благодаря её стараниям я, хоть и посещал зараженные чумой дома, так и не заразился, в отличие от десятков моих товарищей. Но странно: когда я был дома у тяжело больной Кларисс, считающей свои последние вздохи, у меня не было маски, но чуму в дом я так и не принес. Ализон посмеивалась и утверждала, что чума послана Господом для того, чтобы покарать грешников, а я, по её словам, грешником не был.

Я не убивал — но грешником был. Я выносил приговор — но не был палачом. На моих руках нет ни капли пролитой мною крови, но они полны боли и страданий тех, на чьих дверях я рисовал мелом крест. Они умирали в страшных муках, сгорали — мертвые ли, живые ли? Семьи с детьми и одиночки, я не щадил никого; мне предлагали деньги — я не брал; меня проклинали — я шёл в следующий дом. Я — чумной доктор, такова моя работа.

Наверное, я бы давно уже свихнулся, если бы не сестра. О нет, я не ограждал Ализон от себя и не пытался скрыть от неё свои дела.

— Врачам приходится убивать, — говорила она с кривоватой улыбкой. — Ты спасаешь сотни здоровых, разве это не главное?

— Нет, Ализон, врач должен спасать и больных, и здоровых, — не говорил ей я.

— О тебе говорят в городе, — хитро подмигивала она, размешивая угли в очаге.

— Говорят, что за спиной моей шествует смерть, а я слишком чистоплотен, чтобы убивать других, — молчал я. — Говорят, что те, кто сжигает дома, честнее меня, ведь они не боятся замарать руки в жизнях других людей.

— Ты прекрасно распознаешь болезни, — раскладывала она нехитрый ужин по нашим тарелкам.

— Я убийца невинного, — хотел крикнуть я, но мог лишь поблагодарить сестру за еду. — Я убил чахоточного ребёнка, думая, что у него чума! Я убил его чужими руками, и оттого грех мой страшнее во много раз! Я убил кашляющее дитя, потому что думал, что чума прибрала его к своим рукам! Я убил его — и теперь каюсь, не могу уснуть, слишком поздно я понял свою ошибку, Ализон!

Но у Ализон, моей милой добропорядочной сестры, что сейчас возносила молитву Господу за насущный хлеб наш, даже тогда бы не возникло и мысли о моём грехе. Признайся я Ализон в том, что своими руками уничтожил сотню человек — она бы только покачала головой и спросила, что я буду делать дальше.

Так воспитала нас мать — быть всегда вместе, быть друг за друга. Мать связала нас семейными путами и пути эти тянулись даже из её могилы.

О, как бы я хотел порвать эти путы, отпустить Ализон на волю, подальше от этого зачумлённого дома, зачумлённого города, зачумлённой страны!

Меня зовут Эдмонд Лерой, и я — невольный тюремщик своей сестры.

В комнатах месье Нуармона было жарко натоплено. Дорогие подушки были разбросаны на диванах и валялись на полу, так, что я боялся наступить на них — Бернард вполне мог потребовать заплатить за порчу имущества.

На стуле, который граф велел обить кожей, небрежно примостилась белая меховая пелерина. Один конец её лежал на полу, и я испытал странное желание забрать эту вещь и отнести её домой, к сестре. Поймав себя на мысли о том, как прекрасно будут смотреться тёмные волосы Ализон на фоне перламутрово-белого меха, я ужаснулся и мысленно ударил себя по щеке:

“Дурак! Ты помышляешь о воровстве!”

Бернард наблюдал за мной, полулежа среди подушек. Казалось, мои помыслы не были для него тайной.

Я опустил глаза и вдруг понял, что пытаюсь прикоснуться к меху, погладить пелерину, и устыдился, отдергивая руку. Граф Нуармон только шире улыбнулся:

— Не будьте таким скромником, Эдмонд. Сбросьте эту вещь со стула и садитесь. Я хотел поговорить с вами.

Я не решился сделать этого и сел на край стула. Взгляд Бернарда Нуармона стал совершенно нечитаемым.

— Вы не боитесь ослушаться меня?

— Не боюсь, — ответил я, почтительно склонив голову и глядя на резные ножки дивана и собственные отнюдь не новые ботинки, казавшиеся ужасно грязными рядом с начищенным служанками до блеска каменным полом.

— Чего же вы боитесь? Впрочем, можете не отвечать. Позвольте мне понять это самому.

Так странно. Граф не успел ещё ничего сказать, но я уже испытывал сильнейшее раздражение.

— Возможно, месье Нуармон, вы могли бы сказать, зачем вы позвали меня? — осмелился спросить я, без спросу запуская пальцы в пелерину. Пусть этот аристократ посчитает меня невеждой и выгонит поскорее — я не гордый, а общество этого странного человека вовсе не внушало мне никакого доверия.

— Называйте меня Бернардом.

Должно быть, моё лицо в этот момент обладало каким-то удивительным выражением — граф хохотал, как блаженная Мари у церкви святого Антуана недалеко от нашего с Ализон дома.

— Эдмонд! — произнёс он через несколько минут, едва-едва успокоившись. — Если вы выслушаете меня, то поймёте, что имеете полное право не величать меня по титулу или по имени моего рода. Вы ведь не хотите, чтобы я называл вас де Лузиньяном?

— Моя фамилия Лерой, — глухо ответил я, переводя взгляд с графа на стену.

— Я задел вас, Эдмонд?

— Нет, Бернард, — сарказма в моём голосе не услышал бы разве что глухой. Граф Нуармон был глухим.

Либо я был слишком необходим ему.

Но зачем?

— Эдмонд Лерой, чумной доктор. Вы живёте вместе с сестрой, Ализон Лерой, а ваша мать была внучкой известной Бригитты де Лузиньян. Я прав?

Я кивнул, не желая давать графу новый повод для сарказма.

— Скажите мне, Эдмонд, — Нуармон неожиданно резко передвинулся, приблизившись ко мне. — Вы ходите по домам заболевших и сами выставляете им диагноз?

— Да.

— Вы носите ту же одежду, что и остальные доктора?

— Да.

— Тем не менее, вы единственный из докторов остались в живых с начала чумы. Все те, кто вошёл в эти страшные дни вместе с вами давно мертвы, и лишь вы, Эдмонд, не только не заразились, но и не принесли болезнь домой. Верно?

— Никогда не задумывался об этом, — признался я вполголоса. Бернард кивнул и продолжил свою речь:

— Вы видели последний вдох вашей тётки, Каллист де Лузиньян, но не принесли чуму вашей сестре. Ваша сестра чистит ваш плащ и вощит ваши штаны — не удивляйтесь, Эдмонд, я смог собрать достаточно сведений о вашей жизни, — но у неё нет признаков заболевания. Почему?

Я впервые задумался об этом. До того было достаточно принимать это, как должное, и радоваться каждому дню, когда я видел свою сестру здоровой, когда у меня не возникали чёрные опухоли.

— Возможно, — осторожно заметил я, — Господь всеблагой не посылает болезнь на мою сестру, ибо она безгрешна, и не посылает на меня, ибо я единственная опора для сестры?

— Эдмонд, вы разумный человек. Верите ли вы в это?

Я покачал головой.

— Господь отнюдь не благ. В монастырях, где живут святые, чума свирепствует с той же силой, что и в борделях. Думается мне, секрет в другом. Давно ли бывали вы в нашей лечебнице?

Я содрогнулся, вспоминая длинный тусклый коридор лечебницы, в котором свет масляной плошки выхватывал лишь несколько твоих ближайших шагов и ещё стены, которые какой-то уже давно умерший художник покрыл удивительными птицами и цветами. Он рисовал их мелом на стенах, бедный безнадёжный больной, один из тех, кого чума увела за собой, один из тех, с кем смерть уже сплясала свой танец.

Я знал его. Художника звали Жан-Поль и он рисовал на стенах за несколько дней до своей смерти. Бывший матрос, дебошир, любитель дешёвого вина и дешёвых женщин, Жан-Поль рисовал райских птиц, что были как живые, и живые цветы, что его мел превращал в райские. Я просил, чтобы он нарисовал на доске портрет Ализон, даже принёс ему разных недорогих красок — сестра часто заходила во двор лечебницы, так что Жан-Поль смог изобразить черты лица моей сестры на ясеневой доске. Этот портрет Ализон повесила над своей постелью и радостно улыбалась всякий раз, когда её взгляд падал на картину.

— Я вижу по вашему лицу, что вы бывали,— оказывается, всё это время граф наблюдал за моими эмоциями. Я тут же поклялся себе быть сдержаннее. — Вы помните запах лечебницы?

Я кивнул. Вряд ли можно забыть запах сотен гниющих заживо людей.

— Я считаю, что именно запах переносит болезнь. Господь здесь ни при чём. Кто знает, существует ли он вообще… Но запах и болезнь идут рука об руку и часто те, кто вдыхают этот запах, заболевают.

— Мне незнакомо ваше предположение, — аккуратно заметил я. — Но зачастую бывает так, что в семье болен лишь кто-то один. Как вы можете объяснить это?

— Это я и хочу объяснить и увековечить в своих трудах. И вы поможете мне в этом, — Я не успел ничего спросить, как Бернард встал с дивана и неожиданно опустился передо мной на колени: — Эдмонд Лерой, согласны ли вы взять меня к себе в помощники?

Меня зовут Эдмонд Лерой и мой помощник — наследник одного из древнейших родов Тулона.

Ализон всегда мечтала побывать в Англии. Неведомый ей Лондон влек её с той силой, с какой иных отважных путешественников влечет неизведанная Индия и безграничная Африка. В известной степени сестра гордилась тем, что наша бабка по отцовской линии была англичанкой, потерявшей во Франции супруга, но быстро утешившейся с молодым мельником.

Я прекрасно помнил Елизавету — бледная, высокая, худая женщина с вечно поджатыми губами. Она никогда не была довольной жизнью, часто набрасывалась на деда по мелочам и всегда говорила о Лондоне, своей родине, как о рае земном.

Когда мне было четырнадцать, отец как-то признался, что в его детстве Елизавета поносила Лондон на чем свет стоит и называла его не иначе, как прибежищем Люцифера. Возможно, добавлял он в таких случаях, бабушка была счастлива в свои первые годы в Тулоне, но затем тяжелый труд, бесконечные роды и не менее бесконечные смерти детей довели её до той грани, когда ты начинаешь обвинять всё, что тебя окружает, в своих бедах. Елизавета считала главной причиной своих бед саму Францию.

Нашу с Ализон мать она ненавидела, впрочем, к сестре относилась довольно тепло. Сейчас я понимаю, что это было связано с наследством Бригитты, которое у матери отняла сама Бригитта, сочтя брак своей внучки с дочерью мельника мезальянсом. На свадьбу де Лузиньяны прислали в подарок фарфоровый кувшин и медное блюдо. Мать поставила их на окно и не продавала даже после смерти отца, предпочитая зарабатывать деньги шитьём.

У Ализон же, с точки зрения Елизаветы, были шансы на брак с Дагобертом и, следовательно, на титул и наследство де Лузиньянов. Я понимаю, что для неё это был шанс поставить хотя бы внучку на высокую ступень, но хотела ли на эту ступень сама внучка?

Никто не интересовался.

Возможно, Ализон оказывала Бернарду такое внимание потому, что не так давно граф вернулся из Англии и его истории про англичан делали сестру на самую малость ближе к мечте. В присутствии Нуармона сестра расцветала.

К моему счастью, эти визиты были редкими и краткими — Бернард никогда не заходил без веской причины. Чаще всего мы с ним встречались уже у больных.

Я никогда не видел человека, который бы относился к больным так, как он — коршуном набрасывался на человека, не гнушался резать живых, даже не давая им снотворного. Мне было противно наблюдать за тем, как он с сосредоточенным выражением лица разрезал плоть фамильным кинжалом Нуармонов, снимал лоскуты кожи, вытаскивал из разрезов ещё пульсирующие опухоли и внимательно их осматривал.

Когда я увидел это впервые, меня стошнило прямо у изголовья больной. Бернард поднял на меня блещущие интересом глаза:

— Завесьте чем-то окно и заткните госпоже Луизе рот. Чем меньше людей будут знать о моих занятиях, тем лучше для нас с вами.

— Вы чудовище, Бернард, — пробормотал я, пытаясь закрыть льющийся из окна свет старой дерюгой.

— Всего лишь ученый, мой друг. Не путайте. Я действую в интересах общества.

— Столь ужасными методами? Вы не ученый, а живодер!

Я не успел понять, когда же Бернард оказался рядом со мной и, прижимаясь ко мне, как продажная девка без монеты в кармане, прикоснулся кончиком кинжала к моей шее и, обдавая меня горячим дыханием и запахом листьев бетеля, которые ему привозили из Индии.

— Не дергайтесь, Эдмонд, — выдохнул он мне в ухо. — Иначе очень глубоко порежетесь. Ваша драгоценная сестра расстроится, если вы умрете.

Я перевел взгляд на узкое лезвие и посчитал за лучшее смолчать.

— Я изучаю больных. Они всё равно обречены, мой друг, так не лучше ли будет им послужить науке?

— И вам в частности?

— И мне в частности.

— Вы жестоки.

— Такова правда, хотите вы этого или нет. Будьте так любезны закрывать мои исследования от чужих взглядов. Иначе, боюсь, ваша сестра останется совсем одна на этом свете.

Я кивнул и Бернард, напоследок ещё раз дохнувший на меня бетелем, вернулся к своему делу.

К моей превеликой радости, он никогда не просил пособить ему в этих операциях. Стоило ему приблизиться к очередному больному, как я уходил на улицу, размашисто рисовал крест на двери и стоял, прислонившись к стене, стараясь отдышаться и не думать о том, что сейчас происходит за закрытой дверью.

Через некоторое время Бернард выходил, отирая пот со лба и стирая с кинжала плоть и частицы загнившей крови. Как правило, он сам и поджигал дом, а затем долго наблюдал за тем, как взмывают в небо языки пламени.

— Там уже нет никого живого, — сказал он как-то, заметив мой взгляд. Очевидно, мои эмоции были для него более чем распахнутой книгой.

Именно потому, что я знал о Бернарде больше, чем мне хотелось бы знать, мне было страшно за Ализон. Как бы я не убеждал себя, что сестре ничего не грозит и граф Нуармон вскрывает только больных, я всё больше и больше изводил себя.

Бернард, глядя на меня, усмехался, но не намеревался настроить меня против себя и именно потому старался как можно меньше появляться на глазах у моей сестры. Я был ему за это благодарен.

Необходимо сказать, что интересы Нуармона простирались намного дальше исследований, как он сам это называл, живых тел. Граф разбирался во всех тех предметах, которые были необходимы для того, чтобы быть своим в светском обществе — в соколиной и псовой охоте, в музыке и даже в новомодном театре… Один раз он предложил Ализон посетить с ним одно из этих представлений. Сестра, до того считавшая театры образцом греха, в тот вечер, вернувшись, долго не ложилась спать, щебеча о прекрасных платьях благородных дам, интересной истории, показанной актерами, и о галантности своего спутника.

Ализон была влюблена так, как только и может влюбляться девушка, когда ей только-только исполнилось пятнадцать.

Я боялся за неё.

Меня зовут Эдмонд Лерой и моя сестра влюблена в человека, который пугает меня.

Я уже несколько дней не видел Ализон спящей. Она вышивала при тусклом свете непогасшего камина, когда я засыпал. Едва проснувшись, я слышал, как она что-то напевает, начищая котелки до блеска. То и дело она роняла себе под ноги тяжёлую посуду и негромко, надеясь, что я не услышу, ругалась на собственную неуклюжесть.

Она сильно ослабла за последние три дня. Постоянно роняла даже самые легкие предметы, нуждалась в передышке после нескольких быстрых шагов — Ализон, моя смелая сестра, которая с лёгкостью носила тяжелые ведра с водой, теряла силы с пугающей быстротой.

Ализон настигла чума.

Я принёс своей сестре смерть, но меня почему-то Безносая обошла стороной.

— Бог решил, что ты ещё нужен людям, — говорила Ализон, превозмогая боль. — А мне уже пора, видимо.

Чтобы не расстраивать сестру, я соглашался, хоть и был убеждён, что это неправильно и что всё должно быть совсем не так. Я бы сам умер! Да, умер бы, если бы только это могло помочь Ализон.

Сестра словно стиралась из этого мира, словно краски уходили из неё — она побледнела и истончилась, побелел даже её язык — ох уж этот острый, говорливый язычок! Мне так не хватало её шуток.

Я не стал обращаться ни к кому из своих товарищей, поскольку заранее знал их решение — сжечь. Уничтожить чуму, уничтожить обитель чумы. Как часто я и сам поступал так!

Тем не менее, я лелеял надежду спасти сестру.

Бернарда я встретил, когда шёл за водой. Сестру словно глодало подкожное пламя, и я непрестанно обтирал её исхудавшее тело влажной тканью, стараясь не задевать язвы и те места, где в её теле прятались опухоли. Это было сложно — казалось, на Ализон не было ни единого живого места.

— Я слышал, — нарушил пронзительную тишину летнего утра Нуармон, — что ваша сестра больна.

— Да, — коротко ответил я, опуская ведро в колодец.

Признаться, я питал смутную надежду на то, что граф уйдёт. У меня не было ни малейшего желания общаться с ним, а если бы и было, то что? Меня ждала Ализон, и потому я ценил своё время превыше золота и специй.

Впрочем, Бернард Нуармон, как и всегда, был глух к моим молчаливым намёкам.

— Возможно, я смог бы помочь, Эдмонд? — предложил он, облокотившись о растущий у воды кипарис.

— Нет.

— Подумайте лучше, месье Лерой, — негромко продолжил он. — Я уже достаточно много узнал в своих изысканиях — во многом благодаря вам, мой друг. Возможно, если вырезать из тела вашей сестры опухоли…

Я выпрямился, глядя на Бернарда. Меня трясло от одной мысли о том, что фамильный кинжал Нуармонов разрежет тело моей сестры, что Бернард коршуном будет раздвигать её плоть.

Кажется, он заметил, что мне не нравится его предложение, так что поспешил добавить:

— Эдмонд, я признаю, что мои методы могут показаться вам излишне жестокими. Но задумайтесь: это ведь шанс, шанс спасти вашу сестру!

— Шанс? — прошипел я сквозь зубы. — Вы убьёте её быстрее, чем это сделает чума!

Он покачал головой, глядя на то, как вода выплескивается из пляшущего в моей дрожащей руке ведра.

— Я почти уверен, что корень зла таится в этих опухолях. Именно они порождают этот чумной запах. Когда он проникает в плоть здорового человека, он тоже заболевает и опухоли начинают развиваться в его теле…

— Бернард, — перебил разошедшегося Нуармона я, — я не позволю вам делать что-либо с моей сестрой. Возможно, у Ализон вовсе не чума.

Он презрительно фыркнул, но я не стал слушать его, а поспешил к сестре.

Спешил я зря.

Ализон была мертва.

Я потратил почти весь день, чтобы подготовить сестре достойное погребальное ложе. Собирал всё, что может гореть, и раскладывал вокруг постели сестры. Напоследок я решил, что стоит на прощание подарить сестре её любимые белые розы, и без колебаний проник в заброшенный сад Лузиньянов за ними — лишь затем, чтобы окружить лицо Ализон достойным её красоты венцом.

Наступило время прощания.

Я сел около тела сестры и непослушной рукой пригладил её тёмные волосы. Если бы не испуганное выражение, которое лишь немного сгладила смерть, то можно было подумать, что Ализон просто уснула — задремала среди цветов

Мне не оставалось ничего, кроме как лечь рядом с ней, сжать истончившиеся пальцы и бросить свечу в изножье кровати. Пламя мгновенно охватило тонкую ткань постели, а я закрыл глаза и крепче взялся за руку сестры.

Меня звали Эдмонд Лерой.

Примечания:

К официальной науке высказанная Бернардом теория не имеет никакого отношения — автор не уверен, что она вообще существовала и, тем более, рассматривалась в каких-либо научных трудах.

Первым, что я увидел, когда очнулся, было затянутое грозовыми тучами небо над головой. Моя постель немилосердно дрожала, правая нога болела, а над ухом кто-то насвистывал нехитрый мотив.

Приподнявшись на локтях, я взглянул в сторону свистуна и с удивлением понял, что это был Бернард. Память неловко заворочалась, подбрасывая мне картины того, что случилось...

… бледная Ализон, снедаемая чумой…

… лепестки белых роз, запутавшиеся в тёмных прядях…

… треск огня, пожирающего иссохшее дерево кровати…

Нуармон прекратил свистеть и склонился надо мной.

— Эдмонд, у вас лицо — открытая книга. Вы вспомнили, что произошло?

Я кивнул, поражённый мелькнувшим в его глазах беспокойством.

— Что с моим домом? — этот вопрос казался сейчас самым важным; единственно важным.

— Сгорел, — буднично пожал плечами Бернард. — Друг мой, вы подожгли кровать, перед тем натаскав в деревянный дом ворох соломы. Что с ним ещё могло случиться?

Сгорел. Сгорел дом моей матери, сгорел кувшин, подаренный ей на свадьбу, сгорело тело моей сестры…

— Куда мы едем?

— Подальше, — пожал плечами Бернард. — А что, вас настолько поразил результат — вполне прогнозируемый, Лерой! — ваших действий, что вы даже не поинтересуетесь, что с вашей ногой?

Я перевёл взгляд на свои ноги.

Ногу.

Правая нога была отрезана немного ниже колена. Далёкий от стыдливости и ханжества Бернард не стал её ничем прикрывать, оставив на виду обмотанную бывшими когда-то белыми тряпками культю.

— Зачем? — я не мог кричать, только яростно хрипеть. — Зачем, Бернард? У меня нет семьи, нет дома, а теперь ещё нет и ноги!

— А ещё я увёз вас из родного города, — насмешливо сказал Нуармон. — Вы мне ещё нужны. Смиритесь, Эдмонд.

Я внимательней посмотрел вокруг. То, что поначалу показалось мне тряской постелью, на самом деле было телегой, дряхлой настолько, что граф в своём вычурном камзоле казался на ней насмешкой над миром, над дворянством и над Францией в целом.

Возможно, если бы я был философом, то увидел бы в нашей группке сатиру, достойную пера презренного итальянца Бокаччо. Но я был всего лишь беспомощным инвалидом и злился на Бернарда за то, что он не позволил мне умереть.

В том, что именно он вытащил меня из горящего дома, сомнений у меня не было.

Телега медленно покачивалась, проезжая мимо искривлённых, засохших деревьев -дождя не было уже несколько месяцев. Нуармон молчал, листая один из фолиантов, которые грудой лежали у его ног, — очевидно, он собрал свою обширную библиотеку перед отъездом.

— Куда мы едем? — переспросил я, невольно оглаживая кончиками пальцев культю.

Он пожал плечами и перевернул страницу.

Кучер сплюнул в придорожную пыль.

Дорога вела в неизвестность.

На ночь мы остановились в придорожном трактире. Он был далеко не первым из тех, которые мы проезжали, но единственным, владелец которого не сбежал с приходом чумы.

К тому времени я смог понять из скупых реплик Бернарда, что я выжил только благодаря тому, что он решил ещё раз попытаться убедить меня в своей теории и пошёл к дому. Сам я в это время был уже без сознания; в таком состоянии я провёл три дня — Нуармон утверждал, что если бы я не очнулся, то он бы похоронил меня прямо на обочине. Если верить ему, то бессознательный я был идеальным пациентом и не очнулся даже тогда, когда он отрезал мою сгоревшую ногу.

Ногу он оставил в телеге и продемонстрировал мне. Я впервые порадовался своему голоду — чёрная, обуглившаяся плоть казалась меньше, чем была на самом деле, и источала отвратительный запах. Нашего возничего, Анри, стошнило, я держался только благодаря тому, что не ел с момента смерти Ализон, однако Нуармон был непроницаем.

Трактирщик смотрел на меня с сочувствием и даже предложил деревяшку, которая крепилась к культе с помощью кожаных ремней и помогала держаться при ходьбе. Мой долг Бернарду, и без того безграничный и включающий в себя мою жизнь, возрос ещё на семь монет.

Ужин нам подали довольно скудный — тощая, умершая своей смертью утка, несколько сухих лепёшек, каждая размером с ладонь, и разбавленное вино. Разом съевший свою долю Анри печально поглядывал на мою тарелку — по настоянию Нуармона я ел медленно. Сам Бернард выглядел так, словно он сидит не в захудалом трактире, а по меньшей мере на приёме у дофина и на блюде у него не жалкий кусок мяса, а горделивый, целиком зажаренный лебедь.

— Эдмонд, — прошипел он мне на ухо, — не кривитесь так и ведите себя достойно. Анри — слуга, ему позволительно, но вы же дворянин, де Лузиньян!

— Я Лерой, — ответил ему я, стараясь разрезать жесткую утиную грудку.

— Даже и так. Это не отменяет законов вежливости. Постарайтесь не оскорблять нашего любезного хозяина своим недовольным лицом. Как-никак, он принял живое участие в вашей судьбе.

Спать я в ту ночь не мог и лишь смотрел в заплетённый паутиной потолок, стараясь не разбудить спящих со мной в одной комнате спутников.

Меня зовут Эдмонд Лерой, и я потерял всё.

Когда мы уже отъезжали от трактира, за нами увязался сын нашего хозяина — тощий чумазый юноша в засаленных обносках. Он бежал по пыльной дороге вслед за нашей телегой.

Бернард велел кучеру остановиться, но навстречу юноше не сделал ни единого жеста — напротив, остановил меня, когда я собирался встать.

— Сидите, Эдмонд, — с насмешкой посоветовал Нуармон. — Я не удивлюсь, если мальчишка бежит сюда только потому, что его отцу показалось, будто мы мало заплатили.

Он вытащил из висевшего на поясе мешочка лист бетеля и, бегло осмотрев его, положил в рот. Мне не предложил — эту траву Бернард предпочитал жевать в одиночку.

Юноша остановился у нашей телеги и, тяжело дыша, скороговоркой выпалил:

— Возьмите меня с собой!

Я с недоумением взглянул на своего спутника. Он усмехнулся, облизал губы, оставляя на них следы алой, окрашенной бетелем, слюны и жестом поощрил сына трактирщика продолжать.

— Меня Жак зовут. У меня мать от чумы умерла, — смутившись под внимательным взглядом Нуармона, пробормотал юноша. — Я чуму уничтожить хочу, за мать отомстить, так сказать...

— А если не сможешь? — уточнил Бернард.

— Не уничтожу, так хоть пораню! — возбуждённо замахал руками Жак.

Я хотел было сказать, что юноша ошибается, что он зря видит в нас героев, что он и сам умрёт в муках, но рука Бернарда, с силой сжимающая моё запястье, показывала, что по достоинству мой монолог оценен не будет.

Нуармон вновь осмотрел его с ног до головы, словно оценивая, в какой мере он может быть нам полезен.

— А отец что скажет?

Жак насупился. Судя по всему, его затея явно не получила благословления от столь любезного трактирщика. Бернард понимающе кивнул:

— Лезь в телегу, разберемся с тобой позже.

Юноша просиял и с такой радостью вскочил в повозку, что та закряхтела.

— Осторожнее! — крикнул Анри с козел. — Прыгают тут, а чинить Анри должен.

— Поехали, — холодно приказал Бернард, пропустив реплику кучера. Мой спутник обладал удивительным даром слышать лишь то, что ему хотелось услышать.

Анри презрительно фыркнул себе под нос, но лошадь стегнул и старая кляча, таща за собой повозку, неспешно побрела по пыльной дороге.

Жак с любопытством крутился, оглядывая телегу и наваленные в ней вещи — мой нехитрый скарб, состоящий из того, что удалось добыть по пути, и груду книг Бернарда. Толстые, дорогие тома, посвященные различным проблемам анатомии и медицины, без всякого порядка лежали на подгнивших деревянных досках. Нуармон даже не удосуживался перенести их из телеги в помещение, когда мы останавливались заночевать в каком-то трактире. Несколько раз книги мокли под дождём, но, казалось, графа отнюдь не беспокоили их покоробившиеся страницы.

— А эти книги, они о чём? — с благоговением спросил Жак, указывая на лежащий поверх всего коричнево-красный том.

— О том, как лечить людей, — ответил я, когда молчание Бернарда начало становиться неприличным.

— Ух! Как бы я хотел их прочитать…

Нуармон, поглощенный размышлениями, молчал.

— Читай, — пожал плечами я, склонившись и затягивая ремни на ноге туже.

Жак залился краской. Краснел он очень интересно — на шее и около ушей проступали красные пятна, щеки же, насколько я мог видеть под слоем грязи, оставались бледными.

— Не умею, — тихо признался он.

Бернард зловеще щелкнул языком.

— А что ты вообще умеешь?

— Готовить могу, — принялся загибать пальцы Жак, — убирать, за лошадью смотреть ещё…

— Резать животных умеешь?

— Однажды пришлось, но это ещё до чумы было.

Бернард, требовательно оглядев себя, снял с рукава камзола не заметную никому, кроме него, нитку.

— Я так понял, что Эдмонду придётся учить тебя нашему ремеслу?

Такого от Бернарда я не ожидал:

— Что?

— Эдмонд, подумайте сами. Я слишком занят исследованиями, чтобы возиться с неопытным юнцом. Вы, думаю, ещё не настолько оправились после смерти Ализон, чтобы с лёгкостью входить в зачумлённые дома. Будете учить Жака чтению, рассказывать ему всё, что вы знаете. Я, так и быть, — он снисходительно взглянул на меня, — буду его брать на операции.

— У него нет маски! — вскрикнул я, цепляясь за этот аргумент, как утопающий за соломинку.

Бернард вздернул бровь:

— Эдмонд, я, кажется, ясно дал понять, что вы не будете присутствовать на операциях. Мальчику вполне подойдет ваша маска.

У меня оставался один-единственный довод, который я не замедлил привести:

— Вы мой помощник, Бернард, вы же сами это говорили!

Усмешка Нуармона каменной маской застыла на лице:

— Лерой, — угрожающе прошипел он, не заботясь о том, что Жак и Анри могут нас услышать, — вы переходите все дозволенные границы. Позвольте напомнить вам, благодаря кому вы всё ещё живы.

Я скривился:

— Лучше бы я умер, чем был сейчас с вами! Вы хотели убить мою сестру, вы — живодёр, Бернард!

— Умерли, Лерой? Это можно устроить хоть сейчас.

Я и опомниться не успел, как он прижал к моей шее острое лезвие.

— Вы не хотите извиниться, Лерой? — бархатисто прошептал он в моё ухо. — У вас идёт кровь. А если я надавлю чуть сильнее?

Меня спасло только то, что Анри резко затормозил, и Бернарда отбросило на пол телеги.

Жак, глядя на него, мог только шумно дышать и боязливо жаться к груде книг.

— Помните, Лерой, кому вы всем обязаны, и не злите меня больше.

Я кивнул. Потерявший ко мне всякий интерес Нуармон взял первую попавшуюся под руку книгу и углубился в чтение.

Меня зовут Эдмонд Лерой, и я совершенно не знаю, что меня ждёт.

Меня разбудил шум, раздавшийся от двери — вернувшийся поздней ночью Бернард впервые за всё то время, что мы осели в небольшом городке, разбудил нас.

Обыкновенно он приходил практически неслышно и мы с Жаком видели его уже утром, недоумевая, когда именно Бернард успел вернуться. Но на этот раз Нуармон ухитрился нас разбудить.

Жак отреагировал раньше меня — пока я зажигал свечу, он уже успел в несколько широких шагов приблизиться к нашему товарищу и подтащить его к моей нехитрой постели. В зыбком свете стало видно, что обыкновенно светлые волосы Бернарда слиплись в неопрятные грязно-рыжеватые пряди, а по лицу тонкими струйками сбегает кровь. Стоило Жаку его отпустить, как он, потеряв равновесие, упал на пол.

— Ну ничего себе, — пробормотал Жак, пытаясь уложить Нуармона на его тюфяк. — Кто его так, месье Лерой?

Я пожал плечами и потянулся за лежащей у кровати деревянной ногой. Раны Бернарда, к счастью, были не столь серьёзны, чтобы суматошно носиться вокруг, не зная, за что хвататься в первую очередь, но и не настолько пустяковыми, чтобы оставлять его без помощи до утра.

Пока я пристёгивал деревяшку к культе, обеспокоенный Жак бестолково бегал по комнате, сваливая в кучу около бессознательного Нуармона всё, что, как ему казалось, могло хотя бы немного помочь.

— Сходи к колодцу и принеси холодной воды, — приказал ему я. Жак растерянно взглянул на меня, а затем мигом бросился прочь из дома. До меня донёсся скрип ворота колодца и негромкий плеск воды.

Кое-как приковыляв к Бернарду, я опустился около него на колени и как можно аккуратнее начал убирать с раны налипшие волосы. Это было нелегко — несмотря на все мои старания, Нуармон метался от боли и что-то шипел сквозь плотно сжатые зубы.

— Месье, вот вода, — раздался голос Жака над моим плечом. — Я могу сделать что-то ещё?

Я уже хотел отослать его, когда понял, что именно сейчас Жак может получить свой первый опыт в медицине. Конечно, я уже вторую неделю обучал его в меру своих сил и парень даже научился уже читать — пусть медленно и по складам, но ведь какая разница.

— Возьми белую рубашку и порви её на полосы.

— Но ведь это любимая рубашка графа! — возмущенно заявил Жак, готовясь грудью встать на защиту имущества своего благодетеля.

При виде подобной преданности я только закатил глаза.

— Немедленно. От этого зависит его жизнь.

Мальчишка недоверчиво взглянул на меня, а затем нерешительно рванул дорогую рубашку, с треском отдирая узкую полосу. Я тем временем старался вспомнить всё, что знал о лечении подобных травм.

Давно — ещё до прихода чумы — я часто залечивал такие раны. Сейчас это казалось мне чем-то невероятным.

Жак робко прикоснулся к моей руке:

— Месье, что дальше делать?

Я взглянул на лежащую у ног груду ткани. Мальчишка постарался на славу — ровные, аккуратные полосы.

— Возьми мой нож и сунь его в очаг, — велел я, разыскивая в сумке, притащенной всё тем же старательным Жаком, настойку белладонны с опием. — И принеси мне свечу, но ни в коем случае не зажигай её.

На этот раз он не стал задавать лишних вопросов, молча выполняя приказ. Я же с трудом разжал Бернарду зубы и принялся вливать лекарство.

— Что вы делаете, месье Лерой? — поинтересовался мой ученик, сидя у огня и наблюдая за тем, как раскаляется металл ножа.

— Этот настой заставит графа уснуть, — пояснил я. — Он не будет чувствовать, что мы с ним делаем.

Жак задумался.

— А нельзя ли такой настой давать больным чумой? У них такие боли бывают, знаете?! Я по матери видел!

Конечно же, я знал. Слишком живы были ещё в памяти мучения Ализон в её последние дни на этой земле.

Предаваться печальным мыслям я не стал. Я старался поменьше об этом думать, чтобы не сойти с ума, но всё равно каждый вечер, стоило мне сомкнуть веки, перед глазами вставало измученное лицо сестры. И почему я не подумал давать ей настойку опия, уж мне-то Бернард точно не отказал бы, попроси я у него хотя бы немного чудесного средства...

— Это очень дорогое лекарство, Жак, — устало сказал я, глядя, как расслабляется лицо Нуармона. — Дай мне нож.

Опий оказал своё действие и всё то время, пока я прижигал рану, Бернард лишь изредка вскрикивал. Но вырваться не пытался. Возможно, в этом была и немалая заслуга Жака, который со всей своей силой придавил его к постели.

Всю операцию мы проделали в полном молчании. Уже после того, как я натёр рану воском и перемотал голову Нуармона нарванными Жаком лентами, мой помощник тихонько присвистнул.

— Медицина всегда такая жестокая?

— Всегда, — кивнул я, отмывая руки.

Жак мягкой тряпкой принялся стирать с лица Бернарда запёкшуюся кровь.

— Страшно. А это точно поможет?

— Возможно, нет. Тогда граф умрёт.

Жак поёжился, явно не желая такого исхода.

— Я за него помолюсь, месье Лерой. Бог поможет.

— Помолись, — пожал плечами я, желая уже наконец лечь спать. — Только Бернарду не говори, он этого не оценит.

Меня зовут Эдмонд Лерой, и, кажется, я вернул большую часть своего долга.

— Лерой! — прогремел над моим ухом чей-то бас. Я недовольно поморщился и заткнул ухо пальцами.

— Лерой, что произошло с господином Бернардом? — рявкнул Анри, срывая с меня тонкое одеяло.

— Он пришел уже в таком состоянии, я лишь перевязал его, — пробормотал я, надеясь, что кучер удовлетворится и оставит меня досыпать. Ночная операция вынула из меня абсолютно все силы.

Я услышал, как Анри хмыкнул и тяжелыми шагами направился к Жаку. Получив от него подтверждение моих слов (по неизвестной причине он доверял сыну трактирщика намного больше, чем мне), он, ничего более не говоря, вышел, не забыв на прощание хлопнуть дверью. За окном печально заржала наша печальная кобылка со впалыми от голода боками.

— Он ещё больший дурень, чем я думал, — зло прошипел очнувшийся от шума Бернард со своего тюфяка. — Видит же, что я сплю, нет, ему нужно орать, топать своими сапожищами и греметь всем, чем можно греметь!

— Анри беспокоится за вас, — пожал плечами я, садясь и нашаривая сбоку от себя свою верную деревяшку.

Нуармон фыркнул и с тяжким стоном откинулся на свои подушки.

— Лерой, судя по повязке и по моим — весьма мутным, заметьте! — воспоминаниям о вчерашней ночи, обо мне беспокоились лишь вы, — он заметно повеселел. — К слову, у вас это неплохо удалось.

— Что вообще произошло?

Я уже закрепил свою искусственную ногу и направился к умывальному тазу. Жак всхрапнул и повернулся к нам спиной, бормоча во сне что-то про сад с цветущими яблонями.

— Ничего особенного, де Лузиньян…

— Лерой.

— Простите, всё время забываю, — глаза Нуармона издевательски блеснули и я поскорее склонился к тазу, чтобы не видеть его лица. — Вы знаете юную Антуанетту, дочь булочника?

Конечно, я знал её. Антуанетта была чем-то похожа на Ализон — не внешне, нет, но было что-то неуловимое в её улыбке, жестах, в привычке подбирать юбки, перешагивая через лужицы, в том, как носком деревянной туфельки она била лежащие на дороге камушки. К тому же она единственная среди всех, с кем мы успели познакомиться, относилась к нам без отвращения и презрения.

— Неужто вы решили поухаживать за нею, а отец девушки заметил вас и решил побить несвежим хлебом?

— Я и девушки? Эдмонд, у меня такое ощущение, что голова повреждена не у меня, а у вас!

Я через силу улыбнулся и потянулся за остатками Бернардовой рубашки, желая вытереть лицо. Нуармон, явно недовольный утерей дорогостоящей вещи, скривился.

— Вчера я явился к Антуанетте по её слёзной просьбе. У юной прелестницы, если вы не знаете, есть возлюбленный. К сожалению, пока она носит траур по матери, они не могут сочетать свои святые узы в лоне нашей пресвятейшей Церкви, — последние слова Нуармон выделил с тем концентрированным сарказмом, с которым он обыкновенно говорил о религии. — А теперь есть опасность, что они и вовсе не женятся. У её ненаглядного жениха обнаружены все приметы чумы.

— Только не говорите, что…

— Антуанетта наслышана о моих исследованиях и надеется на то, что я помогу её возлюбленному Иву.

Я застонал, надеясь что это шутка.

Как бы там ни было, я по-прежнему не доверял Бернарду во всём, что касалось медицины. Его идеи были довольно эксцентричны. Чего стоило только лекарство, которое он самолично несколько дней перегонял из мочи*, вынуждая нас с Жаком спать на улице, спасаясь от немыслимой вони. Готовые флаконы с желтоватой жидкостью стояли на деревянных полках, заманчиво поблескивая и ожидая несчастливого случая для своего использования.

— Это не объясняет, каким образом у вас оказалась пробита голова, — по возможности миролюбиво сказал я.

Нуармон приподнял руку и ощупал покрывавшие голову ленты.

— Ах да. Мы беседовали с Антуанеттой на улице и нашу милую беседу подслушала эта блаженная старуха.

— Госпожа Софи?

— Лерой, она далеко не госпожа. Софи — всего лишь выжившая из ума старуха, которая только и может, что поражать благонравных молодых людей наподобие вас, бесстыдно мочась в придорожные канавы и демонстрируя вам те обвисшие тряпицы, что когда-то были её грудью. Ах да, ещё она способна нести бессмысленную чепуху, выдавая её за предсказания. Конечно, изредка она угадывает… Вот вы, к примеру, сейчас поперхнётесь лепёшкой, которую жуёте…

Я закашлялся. Бернард смотрел на меня со странной смесью торжества и сочувствия.

— Вот видите, я угадал. Вы же не станете называть меня предсказателем, верно?

Впрочем, Эдмонд, я отвлёкся от ответа на ваш вопрос. Так вот, Софи обвинила меня в том, что это именно я заразил Ива чумой, чтобы проверить свои адские лекарства и выдать бедолагу Антуанетту замуж за вас. Эдмонд, друг мой, видели бы вы сейчас своё лицо! Пожалуй, я бы рассмеялся, если бы у меня не настолько адски болела голова.

Как оказалось, столь дряхлая старуха обладает немалой силой. Мой ответ — возможно, несколько резкий, не буду утверждать обратного и лгать, мой милый друг, — её взбесил окончательно и она ударила меня по голове камнем, вытащенным ею из недавно положенной у церкви мостовой. Дальнейшее вам известно, Эдмонд.

А теперь оставьте меня. Я всё же надеюсь выспаться, раз уж этот остолоп Анри разбудил меня.

Я развернулся и уже направился было к двери, как Бернард вкрадчиво добавил:

— Совершенно забыл, де Лузиньян…

— Лерой.

— Ах да, это я тоже забыл. Но суть в том, что я обещал прелестной Антуанетте помощь. Как вы понимаете, в таком состоянии я принесу мало пользы, а ведь при чуме каждый час на счету.

— Я должен принести ей ваш отказ? — со скрытой надеждой поинтересовался я, невольно напрягшись.

— О нет, Лерой, — граф испустил сухой звук, долженствующий изображать смешок. — Нуармоны никогда не отказывались от своих обещаний. Вы будете моими руками на этой операции. Заодно подучите малыша Жака.

«Малыш» как раз окончательно проснулся и осоловевшими от счастья глазами смотрел на своего живого и чересчур, по моему мнению, активного благодетеля.

Я зло сплюнул на земляной пол и вышел, хлопнув дверью. Возможно, у меня вышло сделать это намного тише, чем у Анри… Но в любом случае, я старался.

Меня зовут Эдмонд Лерой, и я вынужден подчиняться собственному помощнику.

Примечание к части

Лекарство из мочи — реально существовавшее лекарство от чумы, изобретённое в XVII веке Джорджем Томпсоном.

К Иву мы отправились тем же вечером, когда Бернард немного отдохнул, а Анри, ни на миг не прекращая ворчать, сделал для своего хозяина мягкие носилки. Должно быть, только в тот день я понял, насколько же кучер предан своему своенравному господину, раз уж даже согласился уехать вместе с ним из богатого дома в Тулоне. Насколько я понял из редких скупых реплик Нуармона, своё поместье он передал во владение кому-то из своих многочисленных племянников, а слугам дал полную свободу выбора: оставаться ли в поместье, уходить к другим господам или покидать город вместе с ним.

Как бы там ни было, к закату мы были уже вполне готовы отправляться к молодому ткачу. Жак под чутким руководством Бернарда собрал все необходимые флаконы, я же старался подготовить нашу с ним одежду. Конечно, у меня не удавалось сделать всё настолько аккуратно, как делала это Ализон, но результат был вполне приемлем.

Заранее было решено, что Жак и Анри отнесут Бернарда к дому Ива, где он вместе со своим слугой останется в саду у открытого окна, откуда и будет руководить операцией. Возможно, это было не лучшим нашим решением, но из-за наличия у нас только двух масок приходилось выкручиваться таким образом.

Удивительно, но, по меньшей мере в то время, когда мы готовились к операции, — собирали препараты и инструменты, добирались к дому Ива, размещали шипящего от головной боли Бернарда в саду — нам никто и ничто не мешало. Даже погода, казалось, подтверждала, что всё будет хорошо — низко висящий округлый диск луны не заслоняло ни одно облако.

Единственную комнату небольшого каменного домишки освещали десятки свечей и масляных лампадок. В их свете Ив выглядел особенно устрашающе.

Он был тощим, бледно-желтоватым. Иссохшаяся кожа обтягивала кости и чумные опухоли. Глаза закатились и он непрестанно кричал от боли, которую ему причиняли разбросанные по телу язвы.

Жак рухнул на колени рядом с ним и принялся истово молиться. Бернард, чья голова виднелась за окном, насмешливо хмыкнул.

— Для начала стоит напоить юношу настойкой опия. Это снимет боль и во время операции он будет спать.

Я коротко кивнул и постарался разжать зубы юноши, чтобы влить в его рот содержимое пузырька. Мне почти удалось напоить Ива этим полезным настоем, как вдруг он с силой сжал челюсти, откусывая горло тонкого стеклянного флакона.

Меня охватила паника. Кровь текла из рта юноши по его шее и подбородку, вздувалась на его губах бордовыми пузырями.

Только с помощью Жака я смог вытащить осколки — к счастью, Ив был слишком слаб, чтобы проглотить их.

Кровь гулко капала с бедной постели на каменный пол.

Бернард потёр переносицу.

— Это было неожиданно. Впрочем, сейчас не время залечивать внешние раны. Пора лечить возлюбленного нашей с вами подруги от более опасной противницы.

Я склонился над Ивом, утирая кровь с его лица.

— Лекарства от чумы нет, и вы это знаете, Бернард, — с отчаянием прошептал я. — Как бы мы ни старались!

Нуармон уже готовился было ответить мне, как по комнате разлился неприятный едкий запах. Оказалось, пока я отвлёкся, Жак успел открыть флакон с перегнанной Бернардом мочой.

— Я подумал, месье Лерой, — виновато пробормотал он, склонив голову, — что господин граф делал это, как лекарство от чумы, а мы ведь должны вылечить его, правда?

— Надо же, — желчно рассмеялся Бернард. — Жак понял всё быстрее вас, Эдмонд. А ведь именно вы у нас лекарь со стажем! Жак, друг мой, — от такого обращения мальчишка покраснел, — немедленно напоите Ива лекарством, а мы тем временем с Эдмондом приступим к последующим стадиям операции. Раскалите ножи, Лерой! Будем вырезать опухоли.

Я вздрогнул.

— Никогда! Мы этим только убьём его.

— А иначе его убьёт чума. Так у него будут хоть какие-то шансы.

Я стащил маску и бросил её на пол.

— Никогда, Бернард. Я не буду убийцей.

— Вы и так убийца, мой дорогой друг. Но вы убивали чужими руками, — вдруг его лицо исказила гримаса ужаса. — Что ты делаешь, дурак?

Должно быть, этого я не смогу забыть до конца дней своих — как Жак, надеясь получить ещё одну похвалу от своего благодетеля, готовился взрезать подмышку Ива там, где тонкая кожа пыталась скрыть под собой самую большую из опухолей, но поскользнулся на скользком от крови полу и, падая, вонзил нож в его исхудавшую грудь. Вскочил, дергая нож, но лишь расширил зияющий зев раны.

Ткач выгнулся, кровь последним кратким фонтаном брызнула из его рта, а затем он обмяк. Напряженная до того рука безвольно обвисла.

Всё это заняло буквально несколько мгновений. В комнате и за её пределами повисла терпкая, липкая тишина.

Первым пришел в себя Бернард.

— Эдмонд, — он старался говорить повелительно, но голос его дрожал от ужаса так же, как дрожало тело беззвучно рыдающего Жака. — Эдмонд, вы знаете, что делать.

Я лишь кивнул и, вытолкав Жака в сад, где Бернард немедленно потребовал от своих носильщиков возвращаться домой, взял в руки одну из свечей. Горячий воск скатился мне на пальцы, но я не заметил этого. В последний раз взглянул на Ива, ещё несколько дней назад готовившегося к свадьбе с прекрасной девушкой, и поджёг лежащую в углу стопку тонкой ткани.

По пути к дому я ни разу не обернулся.

На следующее утро я встретил Антуанетту. Она была смертельно бледна, а я стоял, не зная, как сказать ей страшную правду.

— Мадемуазель, я…

— Вы сделали всё, что могли, — покачала она головой. — Я благодарна вам уже за это.

«Его убил мой ученик. А я ничего не мог сделать», — хотел было сказать я. Пусть бы Антуанетта ненавидела бы меня, но лгать этой девушке я не мог.

Мои размышления прервало дерево, мимо которого мы шли. Рукав чёрного платья Антуанетты зацепился за сук и с громким треском оторвался.

Повернувшись на этот звук, я застыл от ужаса.

Моим глазам предстала проступившая под левой рукой Антуанетты чумная опухоль.

Меня зовут Эдмонд Лерой, и я вновь оказался в зачумленном городе.

Семнадцать больных лишь за первые трое суток — и это только те, о ком нам сообщали.

Мне пришлось отбросить все моральные принципы и внимательно прислушиваться к указаниям Бернарда.

Из семи прооперированных трое скончались, не дожидаясь даже конца операции, ещё четверо умерли на следующий день. Нуармон был темнее тучи и попеременно обвинял то нас с Жаком, то слишком поздно сообщавших о болезни родных, то общее несовершенство медицины.

Возможно, в его последних словах и было здравое зерно.

В эти трудные для нас дни, заполненные запахами затхлых трав в масках, дыма, крови, гноя и пота, изменился и Жак. Из робкого мальчишки он превратился в угрюмого молодого мужчину. Перестал молиться в любой затруднительной ситуации, чем вызвал однозначное, хоть и молчаливое, одобрение Бернарда.

Сам Нуармон относился к нему двойственно. С одной стороны, он гордился успехами своего ««питомца», как сам он его называл; с другой же стороны, убийства — пусть и невольного! — молодого ткача он ему так и не простил. Я, в свою очередь, старался отвлечься от этих напрасных мыслей. Да и трудно мне было обвинять Жака в том, что он сделал, зная, как ночами он занимается самым бессмысленным из всех дел в этом мире — самоистязанием.

О том, что сын трактирщика наказывает себя кнутом, в нашем домишке были осведомлены все. Но, как ни странно, молчали — о таком не принято было говорить. Разве что Бернард изредка фыркал, видя исполосованную спину мальчишки, да Анри каждый раз старался запрятать кнут. Толку в этом не было — Жак всё равно его находил и избивал себя с упорством, достойным лучшего применения.

Не только на Жака повлияла смерть Ива. Антуанетта ходила по городку бледной тенью — горе и чума пожирали её изнутри. Белая и тонкая, она передвигалась медленно, с большим трудом перенося даже небольшие сумки. Опухоли и язвы мешали девушке носить тяжелые, трущиеся о тело, шерстяные траурные платья, так что ей приходилось одеваться легко и ярко, точно ничего и не происходило в городке.

Она была едва ли не единственной, кто не заперся в своём доме. Антуанетта носила больным нехитрую еду — хлеб да яйца. Не забывала она и про нас до последних своих часов.

Я нашел её, когда спешил на очередную «чудодейственную» по мнению Бернарда операцию. Нуармон уже давно отказался от идеи с вырезанием опухолей, посчитав, что это не приносит должных плодов. Вместо этого он предположил, что можно вылечить больного человека, вливая ему кровь из жил здорового. По мнению графа, это должно было придать ослабленному чумой телу сил и возможностей бороться с болезнью.

Впрочем, не то в городке уже не осталось здоровых людей, согласных нам помогать, не то Бернард в очередной раз выдвинул нелепую теорию, но одно оставалось неизменным — ни одна операция успехом не увенчалась.

Скрюченное тело Антуанетты лежало у церковного заборчика. Блаженная Софи сидела рядом, раскачиваясь и то и дело ударяя девушку по рёбрам.

— Добегалась, дурная девка! — завопила она, едва завидев меня. — А сидела бы дома, так не померла бы в муках, а скончалась бы, подобно доброй христианке, в спокойствии, при священнике да в тёплой постели.

Я поморщился от запаха, несущегося из её полного гнилых зубов рта, и сел рядом с Антуанеттой.

— А всё потому, что она вам, докторишкам, помогала! — пуще прежнего орала она. — Сразу же понятно было, что вы одну смерть несёте, вот ткача первым убили, потом ещё люду доброго сколько?! А девка-то с вами была, грешница этакая, убеждала всё нас, чтобы вам верили, мол, поможете вы. А кто её слушал, да вас в дом пускал, где они все? На погосте они нынче!

Софи, покачиваясь, встала на ноги, плюнула на мой плащ и резво утопала на своих сухоньких ножках куда-то за церковь, не отказав себе напоследок в удовольствии перетянуть меня клюкой по рёбрам.

Антуанетту мы похоронили в дальнем уголке кладбища, рядом с её отцом-булочником, скончавшимся незадолго до этого, и Ивом. Бернард не стал возражать, когда Жак попросил разрешения вознести короткую молитву, и мне даже на мгновение показалось, что он сдерживает слёзы.

Как бы там ни было, мы все успели привязаться к доброй и понимающей девушке.

Софи, казалось, намеренно возникала почти у каждого дома, где мы появлялись и не упускала возможности сделать нам какую-либо пакость, начиная от подкидывания коровьего и куриного навоза под ноги и заканчивая регулярными попытками кого-либо ударить. Особо она невзлюбила Бернарда.

— Ты сдохнешь в муках! — орала она, тащась за медленно идущим Нуармоном

— Только после вас, мадемуазель, — улыбался он, уклоняясь от грозной клюки.

— Убить бы тебя прямо здесь, пред Божьим ликом! — кидала она в его спину камень, вывалянный в придорожной грязи, когда они шли возле церкви.

— Вы уже пытались, мадемуазель! — неизменно вежливо отвечал он, делая шаг в сторону. — Впрочем, именно вашими стараниями я обрёл столь удивительную шапку!

С этими словами он молодцевато поправлял бинты на голове и нырял в низкую дверь нашего домишки.

Не взирая на всю его наносную браваду, я знал — раны, нанесённые клюкой блаженной старухи, никак не хотели затягиваться. Не помогало ничто — ни отвары из трав, мастером приготовления которых нежданно оказался Анри, ни ежедневная и весьма болезненная процедура замены повязки, ни какие-то странные заморские лекарства.

Бернард слабел на глазах.

Меня зовут Эдмонд Лерой, и я совершенно не знаю, что делать дальше.

Положение ухудшалось, несмотря на все наши старания. Мы уже давно сбились со счета — сколько было больных, сколько теорий было предложено Бернардом, сколько было проведено различных операций, сколько раз в день мы меняли маски. В городке не было ни одной семьи, в которой чума не собрала бы своего урожая.

Нас и раньше не любили; теперь же боялись и при встрече крестились и переходили на другую сторону дороги. Не могу сказать, чтобы нам это нравилось… Но выбора не было.

И мы входили в зараженные семьи, где все старались скрыться с наших глаз; мы лично сжигали опустевшие дома, где только что на наших глазах умер последний из жильцов.

Не припомню ни единого случая, когда я боялся настолько сильно — нет, не чего-то конкретного, а просто — боялся. Казалось, страх пропитал меня с головы до пят, окутал своим покрывалом. Это не был страх смерти — к нему я привык; не был это и страх гнева толпы — толпа, верней, её остатки, сидела по домам, дрожа перед лицом чумы. Бога я перестал бояться уже давно, своих спутников бояться не мог… Но всё равно каждую ночь, стоило мне, уставшему, уснуть, как страх чёрной липкой массой прокрадывался в мои сны. Я кричал… и просыпался.

— Лерой, — как-то раз сонно пробормотал в очередной раз разбуженный мною Бернард. — Вы откровенно надоели со своими ночными криками. Что же вы думаете, вам одним тяжело?

Я пристыжённо помотал головой, но Нуармона было уже не остановить.

— Взгляните на малыша Жака, Эдмонд, — "малыш" спал, отвернувшись к стенке и посапывая. На могучей спине его виднелись следы от кнута. — Он сбежал от любящего отца. А ведь он склонен к тому, чтобы обвинять себя во всём… Впрочем, вы уже убедились в этом. Но он же не кричит по ночам, мешая честным людям спать, правда?

Я отвернулся к стене, надеясь, что Бернард умолкнет. Он же некоторое время ещё пытался убедить меня в моём ужасном, отвратительном поведении, но затем, убедившись, что я ему не отвечаю, умолк.

Впрочем, даже несмотря на всю его, казалось бы, обыкновенную ворчливость и разговорчивость, я видел, как Бернард медленно угасал.

И не только он.

Софи, его вернейший недруг, готовая едва ли не караулить под нашим домишкой, лишь бы не упустить малейшей возможности напакостить Бернарду, в один мрачный день пропала. Мы сперва не обратили на это внимания, разве что тяжело дышащий из-за быстрой ходьбы с одной окраины городишка на другую Бернард негромко сказал, осматривая окрестности:

— Померла эта сумасшедшая, что ли?

Как и всегда, он был прав. Софи лежала в придорожной канаве с нечистотами за церковью и тощее грязное тело её было облеплено шевелящимся ковром из блестящих зеленоватых мух.

Впрочем, были у нас проблемы и посерьёзнее. Как узнал Жак, умирающая Софи исцарапала себе руки до крови и старалась ударить всех идущих мимо неё по ногам. Бернард, как раз выдвинувший теорию о том, что чума передаётся с кровью больного человека, нахмурился.

— Перед смертью она свихнулась окончательно, — сказал он, наблюдая за тем, как Анри выкапывает небольшую могилу в глинистой почве на опушке леса. — И сама умру, и остальных убью, да, дура старая?

С этими словами он положил тело старухи — без своих многослойных оборванных одежд, в одной монашеской рясе (монахи все погибли и потому Бернард без зазрения совести пользовался их запасами) Софи казалась совсем крошечной.

Когда мы шли обратно, Нуармон остановил меня и, глядя мне в глаза, негромко сказал:

— Запомните, де Лузиньян...

— Лерой.

— …я сделал это лишь потому, что опасаюсь, что миазмы смерти, витающие над ней, могут принести чуму в немногие здоровые дома.

Я показательно честно кивнул. Странное человеколюбие Нуармона, прячущееся за его надменностью, не переставало меня поражать.

Анри выглядел осунувшимся и бледным.

— Бежать надо, господин Нуармон, — непрестанно твердил он, что бы ни делал. — Помрут тут все, и вы тоже помрёте. Сгубит вас этот!

Он тыкал пальцами в меня и я невольно вздрагивал, вспоминая, как этими руками Анри при мне разгибал тяжёлые стальные подковы. Верный Бернардов кучер по-прежнему не доверял мне, считая, что я своими мазями и бинтами хочу сгубить его хозяина.

Рана Бернарда и в самом деле требовала постоянного присмотра и лечения, а, поскольку у самого Нуармона всегда находились дела куда важнее собственной докрасна воспалившейся головы, мне нередко приходилось силком усаживать его и перевязывать, сдерживая все его порывы бежать к очередному больному.

— Хватит, Анри! — единожды рявкнул Бернард в ответ на очередное предостережение кучера. — Вы ничем не лучше их, запомните!

Анри отвернулся, словно не желая смотреть на своего господина, но Бернард в несколько широких шагов пересёк комнату и, ухватив его за подбородок, вынудил его взглянуть себе в глаза.

— Кто вы, Анри? — зло прошипел он. — Вы такой же человек, как эти умирающие. Вы такой же мой друг, как и Жак с Эдмондом. Но почему выть и молить о позорном бегстве позволяете себе лишь вы?

— Жениться вам надо было, господин Нуармон, — вполголоса пробормотал Анри. — Тогда бы вы не глупостями разными вроде чужих больных страдали, а занимались бы процветанием семье. Госпожа Каллист, овдовев, присылала вам неофициальное предложение о браке, презрев приличия.

Бернард отпустил его и презрительно фыркнул.

— Я? Жениться? Анри, вы знаете меня далеко не один год и до сих пор питаете столь глупую надежду?

Он расхохотался и вышел прочь. Сил на то, чтобы хлопнуть дверью, у него не было.

Бернард затухал на глазах. Конечно, он старался бодриться, не показывая Жаку с Анри своего самочувствия, но наедине со мной мрачнел и резко терял всю распирающую его энергию.

У нас уже давно не было никаких тайн друг от друга. Слишком многое связало нас за прожитое время. Изредка я оглядывался назад и ужасался: неужели Ализон умерла всего шесть недель назад?

— Вы опять вспоминаете сестру? — с присущей ему проницательностью поинтересовался Бернард, пока я промывал ему рану тряпицей, смоченной в вине.

Я кивнул, стараясь смыть выделяющийся гной, не причиняя Нуармону излишней боли.

— У вас при этом такое лицо... — он покачал головой. — Не мучьте себя. Отпустите сестру и живите дальше. Назовите дочь в её честь, в конце концов!

— Не мешайте, — проворчал я, беря кусочек гноя на палец и отходя к окну. Нельзя было не признать одного: его слова действительно — уже в который раз, — меня задели.

Цвет и консистенция гноя показались мне подозрительно знакомыми. Я поднес руку к носу и сморщился.

В происхождении запаха у меня не было ни малейшего сомнения. Слишком часто ощущал я именно эту гнилостную нотку, пробивавшуюся даже сквозь благовония маски.

— У меня для вас плохие новости, Бернард.

Он рассмеялся.

— Вы будете плохим шутником, если скажете, что у меня чума.

Я медленно кивнул.

— Я ужасный шутник.

Никогда ещё не видел Бернарда таким. На несколько секунд его лицо затопил животный страх, но затем всё схлынуло. Исчез возраст, исчезли эмоции и мысли. Казалось, что на сундуке сидел человек, заглянувший в глаза тем самым высшим силам, в существование которых он не верил.

— Я подозревал, — глухо сказал он. Голос Нуармона был иссушен.

Так быстро.

— Лекарства не помогают, верно, де Лузиньян?

— Лерой.

— Простите, забыл. Впрочем, окончите перевязку. Думаю, до смерти я ещё успею сделать несколько крайне важных вещей.

Я пожал плечами и вернулся к бинтам, давно уже плавающим в котелке с кипящим вином. Всё то время, что шла перевязка, Бернард помалкивал, погруженный в свои мысли.

— Вы слышали о Перье? Они живут у леса, — неожиданно спросил он.

Я покачал головой.

— Вот и услышали. Дело в том, что у всей семьи проблемы, — меланхолично сказал Нуармон. — Вы вместе с Жаком должны поехать туда и разобраться, как раз по вашей части работа. Анри вас довезёт.

— А вы?

— Я останусь, Лерой. Знаете, вы мне открыли далеко не те знания, которые можно с лёгкостью воспринять. К слову, вы не надели маску.

Я не видел в этом смысла. Слишком долго я работал с Бернардом бок о бок, ухаживая за его открытой раной, и, если мне суждено было заразиться, то судорожно и наспех надетая маска вряд ли принесла бы мне пользу.

Нуармон, уже почти вернувшийся в своё обыкновенное состояние, усмехнулся, глядя на моё состояние.

— Ваше лицо восхитительно легко читать. Собирайтесь и позовите Анри.

На окраине леса, куда по указаниям Бернарда нас довёз немногословный Анри, никого не было. Ни единого человека, ни одного, даже самого захудалого, строения.

Спрыгнувший с телеги Анри недоумённо оглядывался.

— Наверное, я ошибся, — негромко сказал он. — Свернул не там.

— Может, Бернард дал вам неверные указания? — осторожно уточнил я.

Кучер зло сверкнул на меня глазами:

— Граф Нуармон не ошибается! — заявил он. — Один раз ошибся, когда с вами начал знаться. Вы-то его до беды и довели! Рану эту, небось, сами ему растравливаете, на наследство надеетесь!

Он поднял меня над землёй, прижав спиной к сучковатому дереву. Я зажмурился и уже было начал вспоминать все молитвы, которые учил в далёком детстве, как вдруг Жак вскрикнул:

— Кажется, наш дом горит!

Мы с Анри одномоментно взглянули в ту сторону. И в самом деле, над крайним домишком, укрытым дешёвой черепичной крышей, вился густой столб чёрного дыма.

Кучер отбросил меня, как куль с мукой, с искаженным лицом вскочил на телегу и стегнул клячу. Лошадь взвилась и со всей возможной скоростью помчалась к городку, который с каждой секундой всё больше и больше укрывался траурной завесой чумного дыма — Бернард унёс с собой всех больных и, по нелепой случайности, верного Анри, безвозвратно метнувшегося за хозяином в самое пекло.

Оказалось, что Анри действительно ошибся. Если бы мы только добрались до дома семьи Перье вместе с ним, то план Бернарда — во всяком случае, та его часть, о которой я догадывался, — оправдался бы.

Я собрался с духом и постучал.

Мне открыла дверь круглощекая румяная женщина в усыпанном мукой платье. Она оглядела нас с Жаком и всплеснула руками:

— Доктора! Как же вы вовремя! — мы не успели опомниться, как мадам Перье втащила нас в дом и принялась хлопотать вокруг, — У нас старшенькая дочь болеет, я уж думала, в город придётся одной ехать!

Я сглотнул, представив себе больную чумой в этом неожиданно тёплом и уютном домике, пропахшем сдобой, но не успел ничего сказать, как меня втолкнули в полутёмную комнату и заперли за мной дверь. Я сделал несколько шагов, приближаясь к кровати, и внимательно взглянул на лежащую на кровати спящую девушку, светлые волосы которой разметались по подушкам.

К моему счастью, последующий тщательный осмотр не обнаружил ни единого признака чумы. У девушки была обычная лесная лихорадка, столь частая среди охотников, лесников и тех, кто живёт на опушках.

Узнав эту новость, мадам Перье громогласно заявила, что не отпустит нас, покуда её Аннет не выздоровеет. Мы не были против.

К вечеру в дом вернулась и её младшая дочь. Я взглянул на неё и обомлел.

С чумазого личика четырнадцатилетней нескладной девицы на меня смотрели знакомые глаза редкого оттенка красного дерева — те самые, которые с одного взгляда читали все мои мысли, точно лицо моё было открытой книгой.

— Мадам Перье, — негромко спросил я, уже догадываясь, какой ответ меня ждёт, — а где ваш супруг?

Женщина вздохнула.

— Сгорел, думаю, в сегодняшнем пожаре. Он говорил, что скоро умрёт и чтобы я о нём не жалела.

— Папа редко появлялся, — встряла в разговор грызущая яблоко Роза. — Раз в полгода где-то. Хотя вот шесть недель назад приехал сюда, сперва каждую ночь к нам ходил, потом реже.

Поздно ночью, сидя на деревянном пороге, Жак спросил у меня:

— Это потому герцог хотел, чтобы мы приехали сюда и непременно с Анри?

Я кивнул. Кажется, впервые в жизни моя догадка совпала с догадкой Жака и, как ни странно, оказалась истиной.

Над Францией простиралась ночь. Пахло дымом от сгоревшего городка.

Мы с отцом возвращались домой, в Тулон. Признаться, это был первый раз, когда он брал меня с собой в какую-то поездку. Когда мы были всего в двух днях пути от города, отец неожиданно свернул с дороги и поехал к виднеющемуся вдали молодому лесочку.

Он правил лошадьми молча, сосредоточенно вглядываясь в кроны деревьев. Я была удивлена этим — не часто отец делал что-то, не предупреждая о своих планах.

Когда мы подъехали ближе, мне стало ясно, что лесок вырос на месте пепелища. Возможно, это была большая деревня или маленький городок… В любом случае, сейчас там виднелись только наполовину разрушенные каменные основания домов да изредка торчали из земли обгорелые стены. Из всех зданий более-менее сохранила свои очертания разве что старая церковь.

Отец аккуратно, как и всегда, сошел с повозки и, припадая на свою деревянную ногу, приблизился к церквушке. Постоял около неё, а затем пошел по тому, что раньше, должно быть, было улицей, настолько быстро, что я едва поспевала за ним.

У одной из обгоревших стен он остановился. На несколько секунд замер, а затем решительно ступил на остатки фундамента.

— Пап? — негромко позвала я его, глядя, как он тяжело опускается на землю у корней проросшего сквозь основание дома клёна. — Пап, ты в порядке?

Он улыбнулся мне и жестом подозвал к себе.

— Ализон, ты помнишь, я рассказывал тебе про эпидемию чумы?

Я кивнула, усаживаясь рядом и тут же ощущая тёплую руку отца на своих плечах.

— Тогда умерла моя тётя, верно?

Отец внимательно посмотрел на меня, убрал с моего лба выбившуюся из прически прядь и погладил меня по щеке.

— Ты очень на неё похожа, Ализон.

Он вновь умолк, вглядываясь в листву над нами. Молчание начинало меня беспокоить и я наконец-то решилась задать отцу вопрос, который мучил меня с того момента, как наша повозка свернула с дороги:

— Пап, а зачем мы здесь?

Он вздрогнул, словно не ожидал этого вопроса, но быстро собрался и ответил мне — обстоятельно и честно, как и всегда.

— Здесь умер мой друг. Он сделал для меня много хорошего. — Отец потёр переносицу и мрачно добавил: — Правда, методы у него хорошими не были.

— А при чём здесь чума?

— Он мечтал вылечить чуму, — усмехнулся отец. — Конечно, мне не нравились его методы… Но я не могу не признать — он стремился к цели до своих последних дней.

Я задумалась.

— Он умер от чумы, пап?

Отец коротко кивнул. Стало понятно, что больше он не хочет об этом говорить, так что я затихла, внимательно рассматривая его задумчивое лицо.

Неожиданно он скривился и принялся растирать ту деревяшку, которая была у него вместо ноги.

— Надо же! — пробормотал он себе под нос. — Мне кажется, будто она болит!

Мне подумалось, что до этого дня отец никогда не упоминал о своей жизни до встречи с моей матерью. Всё, что я о нём знала до этого дня, так это что у него была младшая сестра Ализон, которая умерла совсем юной и на которую, по его утверждению, я так похожа.

Отец встал, всё ещё морщась от иллюзорных болей в ноге.

— Идём, Ализон. Думаю, до заката мы успеем добраться в трактир моего друга Жака. Надеюсь, он меня ещё помнит.

Когда мы подходили к повозке, отец обернулся и погрозил пальцем в сторону клёна, у которого мы сидели.

— Какой я вам де Лузиньян, Бернард? Я Лерой. А вы и после смерти продолжаете надо мной издеваться.

Именно в эту секунду я поклялась себе во что бы то ни было убедить отца записать всю историю его жизни — в первую очередь для меня самой.

И теперь я дописываю к его запискам этот эпилог, а отец с насмешкой смотрит на меня из своего кресла и настойчиво стучит по полу деревянной ногой.