Кабаре «Бешеная Лошадь» (джен)

Юная и очаровательная ножка, принадлежащая рыжеволосой ирландке Вирджинии О'Поттс, ступила на американскую землю после многодневного плавания на лайнере «Виктория». Британцы, ирландцы, валлийцы, итальянцы и греки толпились и собирались кучками, толкали её в спину, а она, ещё пошатываясь после долгой качки и испуганно озираясь, осторожно ступала по дощатому настилу, боясь оступиться и сломать каблук. Портовая площадь наполнилась иностранным говором, выкриками и руганью. Служащие дока отбирали из вновь прибывших мужчин самых крепких для разгрузки судов, лениво тыкая пальцем им прямо в лицо, как скоту. Остальные же, кому в этот день не повезло, разочарованно вздыхали, сетовали и отправлялись дальше, в город, испытывать свою удачу.

Тоненькая и высокая, Вирджиния крепко сжимала в кулачке, облачённом в кружевную перчатку, бумажку с адресом. Темно-бордовое пальто её, перешитое по моде из старого матушкиного, колыхалось у самых коленей, а чёрная шляпка с вуалью наполовину прикрывала юное напудренное личико, с тонкими губами и ещё по-детски пухлыми нарумяненными щечками. Ступала она гордо и упрямо, не обращая внимания на скабрезные шуточки и свист матросни, улыбалась, не смотря на нищету и запустение, царившее вокруг, всё ещё наивно и непреклонно веря, что поймает за хвост свою американскую мечту…

В доме дядюшки по адресу, что написала ей мать на листке, открывать ей не спешили. Она звонила в колокольчик и стучала, и звонила снова, пока из соседнего окна не высунулась толстая чумазая итальянка, обругала её на крикливом своём наречии и плеснула из чугунного таза воды ей прямо на пальто. Буквы на бумажке в мокром кармане расплылись синими разводами, и Вирджиния горько заплакала, усевшись прямо под дверью на маленький свой узелок со сменой белья, выходным платьем и нехитрой косметичкой.

Она утёрла слёзы, высморкалась в белый кружевной платочек и направилась прочь от дома, где никакой дядюшка никогда её не ждал. На площади Вирджиния купила у торговца сэндвич и газету, присела у фонтана и раскрыла страницу с объявлениями о работе.

«В клуб «Бешеная Лошадь» требуется актриса».

«Ну, что, Пеппер, вперёд, штурмовать Голливуд!»

Девушка проворно поднялась на ноги, отряхнула крошки с пальто, которое почти уже высохло, и бодро зашагала навстречу мечте о славе, повторяя про себя реплики и монологи, выученные ею в любительском театре при пансионе для девочек…

* * *

Детектив Барнс, сиротливо подпирает стенку напротив сцены, над которой парил балетмейстер и конферансье едва ли не грациознее, чем все девицы из кордебалета вместе взятые. От стакана виски Джеймс не отказался, заливая похмельные отголоски вчерашнего кутежа и коротая время до встречи с омерзительным коротышкой. Старкони повизгивал и ругался, то и дело хватался за сердце, вертелся, словно волчок, пытаясь растормошить сонных неуклюжих танцовщиц и заставить разучивать новые, слишком замысловатые для них па. Сэм гремел вёдрами в углу, усатый бармен в белом переднике начищал до блеска стойку и смолил самокрутку, стряхивая пепел прямо на пол, а толстый шеф-итальянец громыхал на кухне чугунными кастрюлями и сковородками, кряхтел и взывал тихонько к своей Мадонне. О вчерашнем происшествии не напоминало ровным счётом ничего, будто прелестной прима-балерины никогда и не было, и её восхитительные, маленькие, тонкие ножки никогда не ступали по этим подмосткам, а упругие, сочные, словно спелые персики, бёдра не покачивались соблазнительно в такт модным джазовым ритмам…

Старкони, сияя улыбкой, слетает бабочкой с подмостков и приземляется за ближайшим столиком, элегантным мановением руки приглашая детектива присесть.

— Сигаретку? — Тони, с самым благодушным выражением лица протягивает ему раскрытый портсигар.

— Пожалуй, — Барнс не отказался. Чувствуя себя крайне несобранным и разбитым, он согласен был принять любой допинг из любых рук. Детектив с наслаждением затягивается, выпуская дым под потолок, собирается, наконец, с мыслями и приступает к вопросам, согласно протоколу.

«Вчера Натали не вышла на репетицию. Как сейчас вижу, коротышка бегает, как в зад ужаленный вокруг сцены и проклинает её на чём свет стоит. Посылает Громилу негра достать её оттуда, а тот возвращается ни с чем, мол, дверь заперта, она молчит. Тогда Старкони воинственно трясёт своим костлявым кулачишком, идёт за ней сам, ломает дверь и…»

— … я вижу её. Сидит она на полу, голову опустила, и веревка к дверце шкафа привязана, — Старкони грациозно прикрывает изящными ладонями лицо, закусывает губу, скулит, шевелит усами, будто громадный чёрный таракан. На лице расплывается печальная гримаса, и он вскидывает ручонки, словно рассеивает страшное воспоминание. — Я скорее её снимать, но было поздно… И чулки... Зачем чулки, я ума не приложу?! Дорогущие, итальянские…

Старкони хватается за сердце, горюя об утраченных чулках, привезенных им лично из Милана, следом сгребает руку детектива в свою, сжимает костлявыми, но сильными своими пальцами и заглядывает ему в глаза, пряча в усах жеманную ухмылку.

— Я п-понял, — Джеймс прерывает его сетования, с трудом выдирая ладонь из цепкой его хватки. — Было что-то необычное накануне? Ссоры, может, угрозы?

— Да, ну что вы, дружочек! Натали была примой! — восклицает балетмейстер, с громким скрипом передвигая стул поближе к детективу. — Прелестная фигура, лёгкий характер, грациозная поступь — настоящая звезда! Не то, что эти колченогие коровы… Конечно, девочки завидовали, но чтобы придушить, о, Святая Мадонна, никогда! Хотя… Был тут один, — Старкони почесал затылок под котелком, а Барнс отодвинул свой стул подальше. — Не из местных, здоровенный такой. Завалился однажды пьяный, и давай вопить, и стулья раскидывать! Оказалось, жених её, с лесопилки. И, кстати, никакая она не русская, это так, амплуа. Ох, и влетело ей от Бэннера, недельное жалование с неё содрал, а парня того наш Громила Сэмми выкинул за дверь, прямо в сточную канаву.

Барнс кое-что припоминал. Пока хмельная вакханалия у Дум-Дума не закрутила его с головой, лесоруб поведал ему о женихе сестры, норвежце Джейке Свенссоне, кузнеце, за недюжинную силу и светлые волнистые волосы прозванного на лесопилке Тором, в честь скандинавского бога грома и бури. В названных женихах он ходил у неё с четырнадцати лет, никого к ней не подпускал на пушечный выстрел. Заезжих столичных дельцов, что обхаживали Натали, обещая увезти её в большой город, Тор распугивал кузнечным молотом...

Задумавшись, Барнс не сразу чувствует, как вездесущие, холодные пальцы поглаживают под столом его коленку.

«Твою ж мать!»

Он вскакивает, как ошпаренный, едва не опрокидывает столик, спотыкается об стул и готовится переломать Старкони руки, что посмели посягнуть на коленки офицера при исполнении…

— Томми! — в зал вбегает барышня, взъерошенная, в одних панталонах, с накрученными на коклюшки волосами, и девичью толпу с визгом и с топотом смывает с подмостков словно волной.

Детектив расталкивает кудахтающих девиц и врывается в уборную, где Громила Сэм вынимает из петли высокого, очень худого и бледного юношу. Бедняга хрипел, рыдал и кашлял, проклиная Сэмми, Бэннера, «Бешеную Лошадь» и весь белый свет заодно.

— Натали! — всхлипывал парнишка. — Натали! Как вы все могли?

Аккуратно зачесанные на косой пробор чёрные волосы растрепались, пока Уилсон тряс его за борта когда-то вполне добротного шерстяного пиджака, который был ему велик не меньше, чем на два размера. Башмаки его были худы, а глаза голодны и полны слёз. Мальчишка был совсем юн и до того несчастен, что Барнс в порыве безрассудного благородства вырвал тощее создание из лап Громилы, когда тот со всему размаху собирался опустить громадный чёрный кулак прямо ему на ухо.

— У нас тут что, эпидемия?! И ты туда же?! — Брюс, в белой рубашке с закатанными по локоть рукавами и в коричневых домашних брюках на подтяжках, гневно сверкая глазами, возникает между Барнсом и вышибалой. Детектив отшатнулся. Брюс явно был не в себе. От надменного, вальяжного, как сытый лев, дэнди не осталось и следа. Ярость плескала зелёным ядом от одного лишь его взгляда, вены на руках вздулись, простое лицо его с крупными, мягкими чертами заострилось, и мышцы на левой щеке мелко подрагивали, словно в припадке. Джеймсу на мгновение подумалось, что в таком виде Бэннер мог завалить здоровенного, как шифоньер Уилсона одной левой. — Хватит мне покойников! Чтобы я тебя тут больше не видел, Томми! Проваливай, а то Сэм тебе быстро пальцы переломает! Детектив, зафиксируйте это, если недоносок вдруг решит пойти в профсоюз.

— Вы её погубили! Вы! — не унимался Томми, и Барнс от греха подальше поволок его к служебной лестнице. Детектив вытолкнул Томми, плачущего горько, совсем не стыдясь, к мусорным бакам, сунул в зубы сигариллу, чиркнул спичкой, затянулся и хорошенько парня встряхнул.

— Ты кто такой?! — Джеймс выплюнул в сторону горький клуб дыма и пригвоздил его к щербатой кирпичной стене.

— Я — Томми Лафейсон, сэр, — заикаясь и шмыгая носом, ответил он. — Я… У сэра Бэннера… На фортепиано играл… Вот.

«Акцент британский. Приехал недавно. Лет двадцать, не больше. Образованный. Из хорошей семьи. Голодает и бедствует. Не обращал никогда на него внимания. Каким ветром его вообще в «Лошадь» занесло?!»

* * *

Детектив толкает Томми в прихожую. Мальчишка-пианист, долговязый и нескладный, вбирает голову в плечи, чтобы не удариться о низкий дверной проём, встаёт на пороге, опустив глаза в пол и теребя в руках мокрую после дождя шляпу. Джеймс вешает промокшие пальто и кепи на гвоздь, спускается вниз к домовладелице и приносит тарелку горячей гороховой похлёбки, коря себя за излишнюю и совершенно неуместную благотворительность. Вести ребёнка к Дум-Думу показалось ему сущим кощунством...

Джеймс сидит за столом, скрестив на груди руки, и с удивлением наблюдает, как парнишка уплетает безвкусную баланду за обе щеки, закусывая хлебом четырёхдневной свежести. Дождь за окном разошёлся не на шутку, а Томми, проворно орудуя ложкой, значительно повеселел и освоился, умудряясь к тому же болтать с набитым ртом.

— Я только-только окончил университет, как тут началось это… Отец заложил дом, чтобы выплатить долги за мою учёбу, и нам пришлось переехать из Вестминстера в небольшую квартиру на окраине. Родители потеряли акции и все сбережения, и даже маменьке пришлось устроиться на швейную фабрику… В Лондоне стало туго с работой. Раньше я давал частные уроки, но в городе стало не до музыки, сэр. И я решил попытать счастья в Америке.

— Ну и как? — Джеймс ещё раз придирчиво оглядел парнишку с ног до головы. В голове зудела мысль, что он в приступе вселенской похмельной доброты приютил бездомного благодарного щенка, оставить насовсем которого ему совершенно не улыбалось.

— Не очень, сэр, — честно ответил Томми, вытирая тарелку дочиста хлебной корочкой. — Я жил в палаточном городке в Центральном парке. Мама посылала мне сто десять долларов в месяц, большую часть своего жалованья, пока я обивал пороги консерваторий. Но однажды я опоздал на свой автобус, и мне пришлось идти до парка пешком…

… День не ладился с самого утра. Его погнали прочь из двух театров и одной оперетты, хозяева которых не могли заплатить даже своим артистам, не то, что принимать новых. Солнце уже клонилось к закату, и возвращаться в ночлежку пришлось уже затемно. Томми в этом квартале ни разу не был — неудачно срезал путь, свернул не туда и заблудился. Он топал и топал упрямо в надежде выйти на авеню по узкой каменной дорожке, по которой ручейками стекала грязная жижа, помои и блевотина, пряча непривыкший к таким ароматам нос в воротник пальто. Фонари светили тускло, из полуоткрытых дверей забегаловок гремел блюз вперемешку с криками, женскими визгами и смехом.

Прямо у него перед носом пробежала девица в одних панталонах, и кокетливо хихикая, исчезла за поворотом. Ей вдогонку, подтягивая на ходу спадающие штаны и оправляя неряшливо выбившуюся из-за пояса рубаху, проследовал высокий, бритый налысо негр, а вдоль стены проскочила большая серая крыса и скрылась за мусорными баками. Мимо пролетали редкие машины, обдавая заблудшего пианиста брызгами грязи, что нещадно липла к брюкам и штиблетам, а он жался к кирпичным стенам и всё прибавлял шагу, пока не налетел со всего размаху на камень, больно ударил ногу и испортил ботинок. Холодная вода немедленно залилась сквозь надорванную подошву и теперь премерзко хлюпала в единственной оставшейся у Томми обувке. Вконец расстроенный, он прислонился спиной к мокрой каменной стене и поднял глаза…

Peggy Lee & Benny Goodman — Blues in the night

— …она была словно ангел с крыльями, — Томми заломил тонкие, музыкальные пальцы, широкие брови его сошлись на переносице домиком, в глазах снова задрожали слёзы, и Джеймс устало уронил голову на руки, предвидя очередную истерику. Он рад был бы предложить ему выпить, да боялся, что станет ещё хуже, и щенок будет выть до самого утра. — Я увидел её в окно — занавеска была опущена не до конца. Я подошёл ближе… Она была вся в белом, такая светлая, воздушная, настоящая принцесса… Руки словно крылья…

«Ещё бы! Так повезло. Увидел в щёлку, совершенно бесплатно её знаменитый номер с крылышками! Пёрышком тут проведёт, там себя погладит... Только у мёртвого бы не встал, ясен хрен!»

— Я никогда таких не видел, сэр! Никогда…

«Ты вообще хоть кого-нибудь когда-нибудь видел?!»

…Натали плыла между столиков, миниатюрная, но фигуристая, переступая точёными ножками в сетчатых белых чулках. За спиной её качались маленькие, ажурные, белоснежные крылья из крашеной проволоки и кружев, платиновые волосы её были завиты в крупные упругие кудри и чуть-чуть не доставали длиной до плеч. Напудренный вздёрнутый носик, пухлые, цвета красного вина губы и глаза — огромные, с густыми, длинными, щедро усыпанными блёстками ресницами, она была словно ожившая фарфоровая кукла, недосягаемая кинодива и развратная кабацкая девка в одном флаконе. Этот изумительный, пугающий контраст манил и дурманил завсегдатаев кабаре каждый вечер, довольный Бэннер пересчитывал зелень и монеты в подвале, а Натали блистала и соблазняла одним лишь взглядом, в котором не было ни намёка на сожаление о том выборе, что она сделала…

— Я напросился к мистеру Бэннеру на работу, говорил, что буду играть за еду и вообще бесплатно, так хотелось мне видеть её каждый день, хотя бы издали. Она пленила. Говорила «Привет, Томми!» — и я каждый раз забывал, как дышать. Я мечтал увезти её из этого кабака домой, в Лондон. Однажды я сказал ей об этом, а она только рассмеялась…

…Вдоволь нахохотавшись, Натали подходит к пианисту, накрывает клавиши фортепиано крышкой и присаживается прямо на неё. Берет тонкую, нежную, никогда не видавшую тяжелой работы его кисть в свою и нежно целует в выступающую косточку под средним пальцем.

— А с чего ты взял, что мне здесь плохо, Томми? — понизив голос до соблазнительного шёпота, танцовщица целует указательный его палец, оставляя на нём бордовый, жирный след от помады, бросает на него взгляды-молнии, от которых он то бледнеет, то краснеет.

— Я вижу... Вот ты танцуешь, а глаза у тебя холодные, неживые… Разве этой жизни ты хотела? Бэннер заставляет тебя выходить к ним каждый вечер… Они пялятся на тебя… Лапают… — пианист заикался, и возмущённый шёпот его забавлял девушку ещё сильнее.

— А, может быть, ты тоже хочешь меня полапать? — Натали прячет тонкий, длинный, средний палец парнишки в горячий, влажный свой рот целиком, проводит по нему языком вверх-вниз, слегка сжимает зубами и отпускает. Томми одёргивает руку, как от кипятка, прижимает к своей груди и глядит на неё ошалело. — Какие у тебя изящные пальцы, Томми, тонкие, чувствительные…

Натали резко к нему наклоняется, берёт его лицо в ладони, а Томми отстраняет её, вскакивает со стула и чуть не падает. В штанах стоит колом, он бросается за кулисы под сдавленные смешки девчонок из кордебалета, что нарастали волной до откровенного гогота и звонкий, раскатистый смех Натали, который ещё долго звучал колоколом в его голове…

— С тех пор мы не разговаривали больше. Бэннер выделил мне угол в кладовой, питание, а чаевые разрешал забирать себе. Немного выходило, но…

«Диагноз — влюблённый идиот. Преследовал, страдал, а Натали в упор его не замечала. Вот же страсти, мать твою, Шекспиру не снилось! Да и на кой чёрт ты ей сдался, голодранец?! Что ты мог ей дать, простая твоя душа?! Стихи бы ей писал или сонеты?! Это же Натали-и-и… Не станцуешь ты нам больше, милая, милая Натали…»

Джеймс тяжело вздохнул, предаваясь тягостным размышлениям.

— У неё были любовники?

«Никто бы не отказался. Даже я… Особенно я! Но везло далеко не каждому. Говорят, даже сенатор Фил Коулсон бывал в «Бешеной Лошади».

— Из постоянных помню одного. Признаюсь, я украдкой следил за ней... От мысли, что её кто-нибудь мог обидеть я… я приходил в ярость! — хрупкие ладони и тонкие музыкальные пальцы сжались в кулаки, и Джеймс подумал, что парнишка ни за что бы не вступил в драку, ведь главный свой рабочий инструмент стоило беречь, да и куда ему, сосунку. — Странный тип. Кажется, журналист. У него часы были на цепочке, а на крышке гравировка — лук со стрелой… Последние дни Натали была сама не своя. Я видел, как она выносила бутылку из подвала Бэннера, выпивала украдкой, а он больше не приходил…

— Ну, и как ты думаешь, где мне его найти? — протянул детектив, мусоля в зубах сигарету, а промокшие спички никак не хотели поджигаться.

— Однажды я проследил за ней до Стэйт-стрит…. Я знаю адрес, где они встречались...

«Вот же умница! Сделал за меня всю работу! Но всё завтра. Только завтра…»

Джеймс поднялся из-за стола, собрался было выпроводить беднягу-пианиста за дверь, закинуться аспирином и, наконец, выспаться.

«В ночлежку, в палаточный городок, да хоть в подворотню — плевать, я в няньки не нанимался!»

Гудок автомобиля под окнами и пронзительный свист чётко свидетельствовали о том, что планам детектива сбыться было не суждено. Джеймс закатил глаза, поднял отяжелевший от усталости зад со стула и, почесав трёхдневную щетину, побрёл отпирать дверь. На площадке послышался бодрый топот, стук каблучков, звонкий девичий смех и пылкий, выразительный, словно песня, испанский говор.

— Баки, старина, ты забыл, какой сегодня день?! — офицер Брок Рамлоу вваливается в квартиру, чисто выбритый и блестящий — от начищенных лаковых ботинок до белоснежных зубов, сиявших на смуглом его лице. — Ну и рожа у тебя!

Барнс оценил в маленьком треснувшем зеркале обросшую и помятую свою физиономию, попутно отмечая у Рамлоу новый, довольно хороший костюм и светлую шляпу борсалино, сдвинутую на затылок, которую он даже не потрудился снять, зайдя в квартиру. С обоих боков к нему прижимались разодетые девицы, блондинка и брюнетка, словно две кошечки белой и чёрной масти, хихикали в кулачок и перемигивались. Они бросали на детектива оценивающие взгляды, а комната за секунду наполнилась сладким пряным ароматом дешёвых духов, которыми юные леди щедро полили свои меховые горжетки.

— Четверг, ну… — ответил Джеймс и тут же стукнул себя ладонью по лбу. Последний четверг месяца. Бои без правил в «Бешеной Лошади». Тотализатор. Покер. Девочки…

Бэннер делал щедрые подношения начальнику полиции, чтобы кабаре не побеспокоил незапланированный полицейский рейд, расчищал подвал, а Громила Сэмми нанимал бродяг, чтобы установить ринг ровно посередине, натянув корабельные канаты между четырьмя тяжеленными железными балками, притащить столы для карточных игр и перетаскать уйму ящиков со спиртным из нычки в порту…

— Нечего рассиживаться, бамбини! Надевай чистые труселя и вперёд гудеть!

Из кухни несмело показался бледный Томми, Брок выпучил глаза и расхохотался.

— Эй, старина, неужто ты дружка себе завёл?!

— Рожу набью, — совершенно беззлобно бросил детектив, натягивая единственную чистую рубашку поверх белой нательной майки. — Я дело веду. Это — свидетель. Похоже, я единственный в нашем балагане, кто ещё пытается работать!

— Сэр, раз уж вы уходите, быть может, разрешите мне остаться до завтра? — прошелестел пианист, заглядывая в окошко, за которым нещадно хлестал дождь.

— Нет! — рявкнул Джеймс, взглянув на Рамлоу, с которым они за годы службы научились понимать друг друга без слов. Тот лишь пожал плечами, мол, мне всё равно, места в машине всем хватит. — Поедешь с нами, в «Лошадь». Только не отсвечивай там и не пытайся заколоться вилкой! Главное Громиле на глаза не попадайся, а Бэннеру сегодня будет не до тебя. Завтра заскочу к Дум-Думу, может, у него найдется для тебя место.

Отвешивая себе в очередной раз мысленного подзатыльника за свою неуёмную доброту и чрезмерное сострадание, Джеймс натягивает кепи на самые глаза. На площадке у двери послышался звон ключей и возмущённое, словно клёкот старой потревоженной вороны, брюзжание домовладелицы, которая ненавидела шумного, крикливого Рамлоу пуще самого дьявола.

— Мы уже уходим, бабу-у-ля-я-я! — тянет Брок, подпихивая девиц под зады на улицу, — Аdios bella! — офицер посылает взъерошенной пожилой леди воздушный поцелуй, и Барнс снова закатывает глаза, понимая, что ему в очередной раз придется краснеть и объясняться перед домовладелицей за ночной визит и неподобающее поведение товарища.

Чёрный корабль, как окрестил про себя детектив новенький «Кадиллак Фаэтон», стоявший прямо на тротуаре, приветливо поблескивал отполированными своими боками и серебристыми дисками чистых ещё колёс в тусклом свете ночных фонарей. Джеймс присвистнул.

— У меня сегодня свой собственный повод для веселья! — Рамлоу плюхнулся на водительское кресло и небрежно щелкнул пальцем по офицерским погонам, отодранным от мундира и висевшим теперь на зеркале заднего вида в качестве безделушки-болталки.

— Я ушел со службы, бамбини! Теперь заживу, как человек, — Брок вынимает из бардачка бутыль виски и четыре стакана. — Мальцу не наливаю!

Рамлоу заправился алкоголем, неловко дёрнул тугое сцепление и рванул по канавам, не разбирая дороги, в «Бешеную Лошадь». Девушки, зажав с обеих сторон на заднем сиденье притихшего Томми, визгливым, нестройным хором завели модную, скабрезную песенку, а Барнс, уставившись в окно, топил на дне стакана непонятную и незваную тоску, что не отпускала его с того самого вечера, когда не стало прекрасной Натали…