Проверено на грамотность 
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
— Только давайте не будем предавать дело огласке, — проигнорировав внушительную, запечатанную сургучом зеленую пачку, которую хозяин сунул ему буквально в нос вместо рукопожатия, детектив Джеймс Бьюкенен Барнс перешагивает порог клуба с вывеской «Le cheval enrage?»* над входом. Пружинящей походкой он безошибочно шагает на место преступления, скользя цепким, внимательным взглядом по напуганным лицам работников, что расположились по обеим сторонам прохода, образовав живой коридор. Чувствуя себя звездой кинематографа, детектив с угрюмым и гордым видом пересекает заведение, толкает щербатую деревянную дверь и на долю секунды застывает на пороге. Позади он слышит шёпот, сдавленные крики и чей-то всхлип под самым ухом. Барнс снимает кепи и ищет в широких карманах коричневых, видавших виды, твидовых брюк стальной портсигар…
Густая копна волос, протравленных перекисью до соломенной сухости, цветом напоминала топлёное на медленном огне молоко, которое готовила мать чёртову уйму лет назад. Волосы, как всегда аккуратно уложенные в крупные кудри, прикрывали посиневшее, опухшее лицо некогда прекрасной женщины, тонкой и грациозной танцовщицы, местной звезды, изящная шея которой теперь была насмерть перетянута верёвкой.
— На колготках! Представляете?! Итальянских! — мужчина в котелке, с густо подведёнными чёрным угольным карандашом глазами, и с бородкой, которую детектив тут же обозначил для себя «козлиной», просовывается в дверь следом за ним.
— Кто вы, сэр? — не разделяя его возмущения, сухо спрашивает Барнс.
— Антонио Старкони, конферансье и балетмейстер этого чудесного заведения, — Старкони, едва достававший детективу до подмышек, снимает котелок, отчего становится ниже еще дюймов на пять, и делает книксен. — Но можете звать меня просто Тони.
Конферансье и балетмейстер лукаво ухмыльнулся и игриво подмигнул Барнсу, отчего тот закатил глаза и отошёл от греха подальше вглубь гримёрной.
«Ещё пидарасов мне на службе не хватало».
— Мистер Старкони, извольте подождать снаружи, я осмотрю место и задам вам пару вопросов.
— Да хоть десять, детектив! — балетмейстер бесшумно, исполнив батман тандю, выскальзывает из помещения, оставив Джеймса один на один с телом.
«Жертва Натали Романова, русская эмигрантка, бывшая балерина, экзотическая танцовщица кабаре «Бешеная Лошадь» — средоточия разврата, контрабанды и бутлегерства, в котором помимо всего вышеперечисленного проводятся бои без правил, а так же… Нет, такого в рапорте не напишешь. Хотя кого я обманываю, я сам погряз в этом по самое горло. Буквально на прошлой неделе пропивал здесь свою получку, слюни пускал на неё. Эх, Наташа, Наташа, кому же ты перешла дорогу, девочка?»
— Это самоубийство, — детектив вздрагивает, его утянуло в размышления так, что он не заметил, как едва слышно в комнате появился хозяин клуба и прикрыл за собой дверь. — Начальник полиции со мной согласен.
Брюс Бэннер, владелец заведения, сын итальянской эмигрантки и разорившегося промышленника, лениво опирался на спинку стула, на котором как попало валялись пелерины и горжетки из меха и цветных перьев. Он небрежно и многозначительно подбрасывал в воздух свернутую в тугую толстую трубочку пачку долларов.
Бэннер двигался бесшумно и грациозно, напоминая детективу громадного зелёного аллигатора, и зачастую ощущал он себя рядом с ним не иначе, как кроликом. Безупречный белый костюм сидел на нём идеально, пошитый точно по фигуре, начищенные ботинки блестели, а ногти на крупных мягких его руках были чисты и отполированы. Трудно было представить, что парень хлебнул горюшка, когда ровно через полгода после «чёрного четверга» часовой завод и всё имущество его семьи обратилось в прах, а он сдирал руки в кровь, работая в порту вместе с отцом за пол-доллара в час…
— Я понял, — процедил Барнс, старательно избегая смотреть ему в глаза. — Но мне нужно осмотреть место преступления и опросить всех, кто с ней работал. Ведь жалование не вы мне платите…
Хозяин скривился в усмешке. Неуместная дерзость детектива была ему, что здоровенному сенбернару тявканье болонки, скорее забавляла, чем раздражала.
— Хорошо, только поскорей. Я открываюсь через час. Мои гости и без того будут крайне разочарованы, когда узнают, что номера с перьями и крылышками сегодня не будет, — Брюс глубоко вздыхает и разворачивается к двери, бросив на стул пачку наличности, которую тут же поглотила бездна цветных перьев. — И, кстати, начните со Старкони, это он её нашел и отвязал от двери шкафа.
«Самоубийство, как же?! А номер с перьями и крылышками был ничего…»
Детектив Барнс помотал головой, отгоняя некстати возникший волнующий образ, предусмотрительно забросил дверной крючок на петельку, сделанную из тонкого длинного гвоздя, подергал дверь, шагнул было к комоду с зеркалом и тут же задержался.
«Крючок был сорван, и кто-то наспех сделал новый. Хотя такой хлипкий замок вряд ли удержит даже пидераста балетника».
Барнс вспомнил громадного негра Сэма Уилсона, прозванного Громилой Сэмми, который встретил его у входа. Любимчик хозяина, лучший боец, вышибала и личная охрана. Бэннер любил наряжать его в дорогие тряпки и таскать с собой по городу, собирая удивленные, а то и вовсе ошарашенные взгляды.
«Ещё бы опахало ему вручил, придурок».
В гримерной Наташи было чисто. Разбросанных вещей, следов борьбы, грязи на полу он не находил. На столике в полном порядке располагались духи, крема, помады в несметном количестве, тени в палетках, блестки и пуховки, приспособление, похожее на ножницы, бутылочки и баночки, о назначении которых детектив мог только догадываться. Зеркало было чистым, без единого развода, а блестящие маленькие тряпочки, что назывались концертными платьями, аккуратно висели на спинках многочисленных стульев. Под комодом чисто, под софой — тоже, даже пыли нет. Барнс насторожился.
«Слишком чисто для женщины, которая собиралась себя убить. Да и вообще для женщины. Неряшливые они создания».
Отложив до лучших времен воспоминания о неудачном опыте совместной жизни, Барнс открыл ящик комода. В нём такого порядка не наблюдалось, вещи были измяты и втиснуты наспех как попало, детектив вытащил первую тряпицу, оказавшуюся кружевным корсетом цвета розового фламинго, смутился и поспешно сунул его назад.
«Наташа. Милая Наташа».
Он вздохнул и дотронулся до холодного, бледного запястья, на котором фиолетовым пятном расплылся синяк, под рукавом легкого халатика, на плече красовался ещё один, а бороздки следов от веревки, что представляла собой пару прочных женских чулок, были направлены назад, а не вверх…
«Или показалось… Самоубийство, так самоубийство, всё равно ж тебя не вернуть, красавица».
Детектив прошёл через кухню на улицу, остановился на хлипком, железном крылечке и вытащил, наконец, из кармана стальной портсигар, который своим острыми углами уже наметил в подкладке дыру. Барнс с наслаждением затянулся. Хорошая кубинская сигарилла, подарок сослуживца, офицера Рамлоу, уроженца солнечной Гаваны, который неплохо так организовал скромную поставку хорошего табака с исторической Родины своей прямо в Штаты, взяв в долю начальника таможни. Рамлоу собирался оставить службу, посвятив себя «любимому делу», которое даже в таких скромных масштабах превышало его жалование в десятки раз, обещав товарищу вечную дружбу и хорошие сигары за молчаливое покрывательство.
«Барнс, в дерьме ты по самое горло, друг».
Дым оставлял гадкий привкус на языке и мерзкий осадок на душе. Девчонку было жалко. Жалко так, что хотелось напиться. Напиться, оставив в баре чёртову кучу денег, и залить ту мерзость и подлость, что прописалась в его душе, утопить в стакане хорошего, непалёного виски подыхающую совесть, корчившуюся в муках где-то на задворках души.
«Я лишь винтик в этой чёртовой системе. Барнс, что ты можешь? И идти к Старкони совсем не хочется…»
Джеймс дёрнулся от мысли о противных, холодных пальцах балетмейстера на своем плече и от его тонких, гнусных намёков, бросил недокуренную сигариллу точно в канаву, где её мгновенно подобрал ободранный мальчишка, стремглав бросившись наутёк по подворотням, и спустился с крыльца.
— Детектив Барнс! — его окликнули сзади.
«Стоптанная обувь, замасленная фуражка. Единственный выходной костюм, да и то с чужого плеча — размер маловат. Наверняка, отца. Старик думать не думал, что сынок вымахает таким здоровяком. Из портовых? Нет, не местный. Лесоруб?»
Незнакомец стягивает фуражку, изначальный цвет которой определить было довольно трудно, прячет её за пазуху и протягивает детективу руку. Барнс пожимает грубую, громадную, мозолистую ладонь, борясь с желанием следом вытереть руку платком. Лесоруб смотрит на него почти прозрачными, голубыми глазами, в которых сквозняком мечется тоска и отчаяние, но сам он ведёт себя сдержанно и скромно, стоит прямо и смотрит открыто, будто в душу глядит.
«Непробиваемый деревенщина, первый раз в большом городе».
Так окрестил его про себя детектив, в очередной раз пропадая в размышлениях. Где-то он этот взгляд уже видел…
— Меня зовут Стив Роджерс, я брат Натали, — огорошил он.
— Стив Роджерс? Русский эмигрант? — Барнс удивился, вопросительно изогнув густую черную бровь.
— Не-е-ет, мы американцы, — улыбнулся Роджерс. — Выросли на лесопилке в Тексбери, Натали уехала от нас, когда ей исполнилось семнадцать. Мечтала стать балериной, восхищалась Павловой…
«А стала задирать ноги на потеху кабацкой швали».
— Что вы хотите, мистер Роджерс, — устало протянул Джеймс, в надежде отделаться от невесть откуда взявшегося братца, как можно скорее и предаться, наконец, разврату и пьянству.
— Я хочу поговорить о моей сестре…
— Дело ясное, она повесилась, — он грубо обрывает лесоруба на полуслове, натягивает кепи и шагает через двор на улицу.
— Она не могла этого сделать!
— Ну отчего же? — Барнс нарочито зевает и объясняет увязавшемуся за ним спутнику, как малому ребёнку медленно, с расстановкой. — Разгульная жизнь, кабак, танцульки вместо балетной сцены, вечные домогательства…
— Нет, вы не понимаете! — Роджерс выбегает вперед и преграждает ему путь. — Ей нравилась эта жизнь. Звучит ужасно, но… Она была счастлива. Она не могла этого сделать.
Мерзкая искалеченная совесть снова издала предсмертный хрип, и Барнс опустил глаза, не в силах выдержать умоляющий взгляд здоровенного детины напротив. Сомнения, что надеялся он утопить в бутылке хорошего виски, который теперь найти можно было лишь в баре у Дум-Дума и здесь, в «Бешеной Лошади», снова роем гудели у него в голове. Со дна души поднималась мутная мерзота, что давным-давно покрыла её чёрной, скользкой копотью изнутри, презрение к себе самому, служителю закона, что продавал этот закон за хороший алкоголь и кубинские сигары, убеждая себя раз за разом, что просто стоит в стороне, ни в чём не участвует, просто не мешает...
«Не могла. Ясное дело, ей помогли. Дураку понятно. Только, что я могу?! Мне что, больше всех надо?!»
— Я хочу нанять вас, — выпалил лесоруб, заметив секундное замешательство во взгляде Барнса, и детектив оторопел от такой простодушной прямоты.
— Я не занимаюсь частным сыском…
— Вы хороший человек, мистер Барнс! Я знаю, вы не верите, что она убила себя! Мне больше не к кому обратиться, я тут никого не знаю, мне никто не поверит, — он тараторил без остановок, и Джеймс не знал, куда себя деть. — Я проделал такой путь! У меня есть деньги! Пожалуйста…
Детектив потёр ладонями небритое лицо, тряхнул головой, в надежде, что этот чёртов деревенщина растворится в сизом, пахнущим помоями и нужником воздухе, как призрак, как очередное навязчивое размышление.
— Пойдём, поговорим о твоей сестре, — он произнёс это, прежде чем подумал, за что тут же отвесил себе мысленно крепкий подзатыльник.
* * *
Christina Aguilera — Candyman
Пить лесоруб Роджерс не умел совершенно, ровно, как и развратничать. Разговор по существу быстро перерос в пустой пьяный трёп, а Барнс опрокидывал в себя стакан за стаканом, успевая в перерывах щипать за крепкие зады официанток и смеяться в голос над красным до ушей Стивом, который, казалось, впервые в жизни видит голую женскую грудь. Когда из смрадного веселья опьянение перешло в стадию горькой тоски до Джеймса, наконец, дошло, кого ему так напомнил увалень-деревенщина. Его также звали Стив, они дружили ещё мальчишками, играли в бруклинских подворотнях, где юный детектив проводил свои дни после смерти матери, в то время как отец его доживал жалкую свою жизнь, парализованный наполовину, однажды нахлебавшись досыта палёного виски. Тощий Стив, как его называли ребята, астматик с больным сердцем, детдомовец с обострённым чувством справедливости.
«Эх, Стиви, как же я огребал из-за тебя!»
— Баки! — грянул Джеймс и стукнул пустым бокалом по барной стойке, требуя повторить.
— Что?! — стеснённый с обеих сторон двумя пышными девицами, с видом обречённого на каторгу, произнес Роджерс.
— Для друзей я — Баки! — именно тогда, с лёгкой руки Тощего Стиви, к нему привязалась эта дурацкая кличка.
Его младший друг однажды пропал. Расспросив, как следует пацаньё, Джеймс узнал, что тот подхватил воспаление легких и сгинул. Он не видел тела, не был на похоронах, которых, может, и не было вовсе, и только тоскливое одиночество, пустота и ненужность заняли место лучшего друга в мальчишеском сердце, что не по годам испытало горя. Тощий Стиви мечтал работать в полиции — помогать, спасать и защищать, и после его ухода только глупая мечта лучшего друга помогала юному Баки оставаться на плаву и не пропасть следом за ним. Мечту его Барнс исполнил за него и теперь, нося гордое звание детектив, он понимал, как чудовищно далека была она от реальности, и благородные цели двух друзей подыхали на дне души, придавленные грузом прогнившей насквозь совести…
Спустя ещё два стакана, детектив самолично готов был посадить в тюрьму самого Гувера, если тот был причастен хоть каким-то образом к гибели его сестры, клялся оплатить ему самых лучших девочек Эмпайр Бэй и ящик шампанского в придачу, даже если придется продать свою почку.
На сцене в виде громадной катушки, наспех накрытой бордовым вельветом, вертелась Джин Харлоу и Джоан Кроуфорд в одном лице, блондинка с крепким задом, обтянутым атласным кюлотом и поясом для чулок. Позади от самых бедер до щиколоток по чулкам, еле заметно штопанным, змейкой струились соблазнительные стрелки, пропадая в изящных, но уже стоптанных лодочках. Танцовщица кокетливо прикрывала полуобнажённую грудь и лукавое премилое личико горжеткой из белых, под цвет её волос, перьев, изредка подмигивая детективу. Изогнувшись в очередном вульгарном па, девица открывает лицо, и Барнс давится сигаретным дымом. На него в упор смотрит Натали, а на теле её белом и нежном, как по волшебству появляются красные и фиолетовые синяки, на шее — иссиня-чёрный след от чьей-то пятерни, а глаза, полные озорного блеска, вмиг стекленеют и проваливаются.
Мысли улетучиваются из головы, детектив осушает свой стакан до дна и только потом набирается смелости взглянуть на девушку ещё раз.
«Надрался», — установил для себя Джеймс.
Видение рассеялось, но страх склизкой поганью оседал на его душе. Мелкая дрожь в пальцах и липкий от холодного пота ворот рубашки раздражали, а спиртное больше не вызывало блаженного облегчения, лишь злобу и отвращение к самому себе…
* * *
Барнс просыпается у себя дома в одних трусах и подтяжках. Память подсовывала мутные картины вчерашнего вечера. Роджерса он потерял где-то по дороге, та самая блондинка с лукавой улыбкой дотащила его домой, сгрузила на диван, раздела и уселась на него верхом, надеясь на продолжение вечера. Детектив, только лишь коснувшись головой подушки, уложил распалённую спутницу рядом, неверными движениями накрыл её одеялом, пожелал спокойной ночи и провалился в сон. Крепкую пощёчину, ругательства, громкое цоканье каблучков разочарованной леди и грохот входной двери он уже не услышал.
С треском в голове и горечью на языке Джеймс тащится на кухню, почёсывая щетину на помятом лице, чтобы заварить покрепче редкий и дорогущий кубинский кофе, подарок Рамлоу за очередное молчаливое пособничество, с отвращением вспоминая, что сегодня должен наведаться к Старкони…
*«Le cheval enrage?» — фр. «Бешеная Лошадь».
«Crazy horse» — реально существующее заведение в Париже.
Юная и очаровательная ножка, принадлежащая рыжеволосой ирландке Вирджинии О'Поттс, ступила на американскую землю после многодневного плавания на лайнере «Виктория». Британцы, ирландцы, валлийцы, итальянцы и греки толпились и собирались кучками, толкали её в спину, а она, ещё пошатываясь после долгой качки и испуганно озираясь, осторожно ступала по дощатому настилу, боясь оступиться и сломать каблук. Портовая площадь наполнилась иностранным говором, выкриками и руганью. Служащие дока отбирали из вновь прибывших мужчин самых крепких для разгрузки судов, лениво тыкая пальцем им прямо в лицо, как скоту. Остальные же, кому в этот день не повезло, разочарованно вздыхали, сетовали и отправлялись дальше, в город, испытывать свою удачу.
Тоненькая и высокая, Вирджиния крепко сжимала в кулачке, облачённом в кружевную перчатку, бумажку с адресом. Темно-бордовое пальто её, перешитое по моде из старого матушкиного, колыхалось у самых коленей, а чёрная шляпка с вуалью наполовину прикрывала юное напудренное личико, с тонкими губами и ещё по-детски пухлыми нарумяненными щечками. Ступала она гордо и упрямо, не обращая внимания на скабрезные шуточки и свист матросни, улыбалась, не смотря на нищету и запустение, царившее вокруг, всё ещё наивно и непреклонно веря, что поймает за хвост свою американскую мечту…
В доме дядюшки по адресу, что написала ей мать на листке, открывать ей не спешили. Она звонила в колокольчик и стучала, и звонила снова, пока из соседнего окна не высунулась толстая чумазая итальянка, обругала её на крикливом своём наречии и плеснула из чугунного таза воды ей прямо на пальто. Буквы на бумажке в мокром кармане расплылись синими разводами, и Вирджиния горько заплакала, усевшись прямо под дверью на маленький свой узелок со сменой белья, выходным платьем и нехитрой косметичкой.
Она утёрла слёзы, высморкалась в белый кружевной платочек и направилась прочь от дома, где никакой дядюшка никогда её не ждал. На площади Вирджиния купила у торговца сэндвич и газету, присела у фонтана и раскрыла страницу с объявлениями о работе.
«В клуб «Бешеная Лошадь» требуется актриса».
«Ну, что, Пеппер, вперёд, штурмовать Голливуд!»
Девушка проворно поднялась на ноги, отряхнула крошки с пальто, которое почти уже высохло, и бодро зашагала навстречу мечте о славе, повторяя про себя реплики и монологи, выученные ею в любительском театре при пансионе для девочек…
* * *
Детектив Барнс, сиротливо подпирает стенку напротив сцены, над которой парил балетмейстер и конферансье едва ли не грациознее, чем все девицы из кордебалета вместе взятые. От стакана виски Джеймс не отказался, заливая похмельные отголоски вчерашнего кутежа и коротая время до встречи с омерзительным коротышкой. Старкони повизгивал и ругался, то и дело хватался за сердце, вертелся, словно волчок, пытаясь растормошить сонных неуклюжих танцовщиц и заставить разучивать новые, слишком замысловатые для них па. Сэм гремел вёдрами в углу, усатый бармен в белом переднике начищал до блеска стойку и смолил самокрутку, стряхивая пепел прямо на пол, а толстый шеф-итальянец громыхал на кухне чугунными кастрюлями и сковородками, кряхтел и взывал тихонько к своей Мадонне. О вчерашнем происшествии не напоминало ровным счётом ничего, будто прелестной прима-балерины никогда и не было, и её восхитительные, маленькие, тонкие ножки никогда не ступали по этим подмосткам, а упругие, сочные, словно спелые персики, бёдра не покачивались соблазнительно в такт модным джазовым ритмам…
Старкони, сияя улыбкой, слетает бабочкой с подмостков и приземляется за ближайшим столиком, элегантным мановением руки приглашая детектива присесть.
— Сигаретку? — Тони, с самым благодушным выражением лица протягивает ему раскрытый портсигар.
— Пожалуй, — Барнс не отказался. Чувствуя себя крайне несобранным и разбитым, он согласен был принять любой допинг из любых рук. Детектив с наслаждением затягивается, выпуская дым под потолок, собирается, наконец, с мыслями и приступает к вопросам, согласно протоколу.
«Вчера Натали не вышла на репетицию. Как сейчас вижу, коротышка бегает, как в зад ужаленный вокруг сцены и проклинает её на чём свет стоит. Посылает Громилу негра достать её оттуда, а тот возвращается ни с чем, мол, дверь заперта, она молчит. Тогда Старкони воинственно трясёт своим костлявым кулачишком, идёт за ней сам, ломает дверь и…»
— … я вижу её. Сидит она на полу, голову опустила, и веревка к дверце шкафа привязана, — Старкони грациозно прикрывает изящными ладонями лицо, закусывает губу, скулит, шевелит усами, будто громадный чёрный таракан. На лице расплывается печальная гримаса, и он вскидывает ручонки, словно рассеивает страшное воспоминание. — Я скорее её снимать, но было поздно… И чулки... Зачем чулки, я ума не приложу?! Дорогущие, итальянские…
Старкони хватается за сердце, горюя об утраченных чулках, привезенных им лично из Милана, следом сгребает руку детектива в свою, сжимает костлявыми, но сильными своими пальцами и заглядывает ему в глаза, пряча в усах жеманную ухмылку.
— Я п-понял, — Джеймс прерывает его сетования, с трудом выдирая ладонь из цепкой его хватки. — Было что-то необычное накануне? Ссоры, может, угрозы?
— Да, ну что вы, дружочек! Натали была примой! — восклицает балетмейстер, с громким скрипом передвигая стул поближе к детективу. — Прелестная фигура, лёгкий характер, грациозная поступь — настоящая звезда! Не то, что эти колченогие коровы… Конечно, девочки завидовали, но чтобы придушить, о, Святая Мадонна, никогда! Хотя… Был тут один, — Старкони почесал затылок под котелком, а Барнс отодвинул свой стул подальше. — Не из местных, здоровенный такой. Завалился однажды пьяный, и давай вопить, и стулья раскидывать! Оказалось, жених её, с лесопилки. И, кстати, никакая она не русская, это так, амплуа. Ох, и влетело ей от Бэннера, недельное жалование с неё содрал, а парня того наш Громила Сэмми выкинул за дверь, прямо в сточную канаву.
Барнс кое-что припоминал. Пока хмельная вакханалия у Дум-Дума не закрутила его с головой, лесоруб поведал ему о женихе сестры, норвежце Джейке Свенссоне, кузнеце, за недюжинную силу и светлые волнистые волосы прозванного на лесопилке Тором, в честь скандинавского бога грома и бури. В названных женихах он ходил у неё с четырнадцати лет, никого к ней не подпускал на пушечный выстрел. Заезжих столичных дельцов, что обхаживали Натали, обещая увезти её в большой город, Тор распугивал кузнечным молотом...
Задумавшись, Барнс не сразу чувствует, как вездесущие, холодные пальцы поглаживают под столом его коленку.
«Твою ж мать!»
Он вскакивает, как ошпаренный, едва не опрокидывает столик, спотыкается об стул и готовится переломать Старкони руки, что посмели посягнуть на коленки офицера при исполнении…
— Томми! — в зал вбегает барышня, взъерошенная, в одних панталонах, с накрученными на коклюшки волосами, и девичью толпу с визгом и с топотом смывает с подмостков словно волной.
Детектив расталкивает кудахтающих девиц и врывается в уборную, где Громила Сэм вынимает из петли высокого, очень худого и бледного юношу. Бедняга хрипел, рыдал и кашлял, проклиная Сэмми, Бэннера, «Бешеную Лошадь» и весь белый свет заодно.
— Натали! — всхлипывал парнишка. — Натали! Как вы все могли?
Аккуратно зачесанные на косой пробор чёрные волосы растрепались, пока Уилсон тряс его за борта когда-то вполне добротного шерстяного пиджака, который был ему велик не меньше, чем на два размера. Башмаки его были худы, а глаза голодны и полны слёз. Мальчишка был совсем юн и до того несчастен, что Барнс в порыве безрассудного благородства вырвал тощее создание из лап Громилы, когда тот со всему размаху собирался опустить громадный чёрный кулак прямо ему на ухо.
— У нас тут что, эпидемия?! И ты туда же?! — Брюс, в белой рубашке с закатанными по локоть рукавами и в коричневых домашних брюках на подтяжках, гневно сверкая глазами, возникает между Барнсом и вышибалой. Детектив отшатнулся. Брюс явно был не в себе. От надменного, вальяжного, как сытый лев, дэнди не осталось и следа. Ярость плескала зелёным ядом от одного лишь его взгляда, вены на руках вздулись, простое лицо его с крупными, мягкими чертами заострилось, и мышцы на левой щеке мелко подрагивали, словно в припадке. Джеймсу на мгновение подумалось, что в таком виде Бэннер мог завалить здоровенного, как шифоньер Уилсона одной левой. — Хватит мне покойников! Чтобы я тебя тут больше не видел, Томми! Проваливай, а то Сэм тебе быстро пальцы переломает! Детектив, зафиксируйте это, если недоносок вдруг решит пойти в профсоюз.
— Вы её погубили! Вы! — не унимался Томми, и Барнс от греха подальше поволок его к служебной лестнице. Детектив вытолкнул Томми, плачущего горько, совсем не стыдясь, к мусорным бакам, сунул в зубы сигариллу, чиркнул спичкой, затянулся и хорошенько парня встряхнул.
— Ты кто такой?! — Джеймс выплюнул в сторону горький клуб дыма и пригвоздил его к щербатой кирпичной стене.
— Я — Томми Лафейсон, сэр, — заикаясь и шмыгая носом, ответил он. — Я… У сэра Бэннера… На фортепиано играл… Вот.
«Акцент британский. Приехал недавно. Лет двадцать, не больше. Образованный. Из хорошей семьи. Голодает и бедствует. Не обращал никогда на него внимания. Каким ветром его вообще в «Лошадь» занесло?!»
* * *
Детектив толкает Томми в прихожую. Мальчишка-пианист, долговязый и нескладный, вбирает голову в плечи, чтобы не удариться о низкий дверной проём, встаёт на пороге, опустив глаза в пол и теребя в руках мокрую после дождя шляпу. Джеймс вешает промокшие пальто и кепи на гвоздь, спускается вниз к домовладелице и приносит тарелку горячей гороховой похлёбки, коря себя за излишнюю и совершенно неуместную благотворительность. Вести ребёнка к Дум-Думу показалось ему сущим кощунством...
Джеймс сидит за столом, скрестив на груди руки, и с удивлением наблюдает, как парнишка уплетает безвкусную баланду за обе щеки, закусывая хлебом четырёхдневной свежести. Дождь за окном разошёлся не на шутку, а Томми, проворно орудуя ложкой, значительно повеселел и освоился, умудряясь к тому же болтать с набитым ртом.
— Я только-только окончил университет, как тут началось это… Отец заложил дом, чтобы выплатить долги за мою учёбу, и нам пришлось переехать из Вестминстера в небольшую квартиру на окраине. Родители потеряли акции и все сбережения, и даже маменьке пришлось устроиться на швейную фабрику… В Лондоне стало туго с работой. Раньше я давал частные уроки, но в городе стало не до музыки, сэр. И я решил попытать счастья в Америке.
— Ну и как? — Джеймс ещё раз придирчиво оглядел парнишку с ног до головы. В голове зудела мысль, что он в приступе вселенской похмельной доброты приютил бездомного благодарного щенка, оставить насовсем которого ему совершенно не улыбалось.
— Не очень, сэр, — честно ответил Томми, вытирая тарелку дочиста хлебной корочкой. — Я жил в палаточном городке в Центральном парке. Мама посылала мне сто десять долларов в месяц, большую часть своего жалованья, пока я обивал пороги консерваторий. Но однажды я опоздал на свой автобус, и мне пришлось идти до парка пешком…
… День не ладился с самого утра. Его погнали прочь из двух театров и одной оперетты, хозяева которых не могли заплатить даже своим артистам, не то, что принимать новых. Солнце уже клонилось к закату, и возвращаться в ночлежку пришлось уже затемно. Томми в этом квартале ни разу не был — неудачно срезал путь, свернул не туда и заблудился. Он топал и топал упрямо в надежде выйти на авеню по узкой каменной дорожке, по которой ручейками стекала грязная жижа, помои и блевотина, пряча непривыкший к таким ароматам нос в воротник пальто. Фонари светили тускло, из полуоткрытых дверей забегаловок гремел блюз вперемешку с криками, женскими визгами и смехом.
Прямо у него перед носом пробежала девица в одних панталонах, и кокетливо хихикая, исчезла за поворотом. Ей вдогонку, подтягивая на ходу спадающие штаны и оправляя неряшливо выбившуюся из-за пояса рубаху, проследовал высокий, бритый налысо негр, а вдоль стены проскочила большая серая крыса и скрылась за мусорными баками. Мимо пролетали редкие машины, обдавая заблудшего пианиста брызгами грязи, что нещадно липла к брюкам и штиблетам, а он жался к кирпичным стенам и всё прибавлял шагу, пока не налетел со всего размаху на камень, больно ударил ногу и испортил ботинок. Холодная вода немедленно залилась сквозь надорванную подошву и теперь премерзко хлюпала в единственной оставшейся у Томми обувке. Вконец расстроенный, он прислонился спиной к мокрой каменной стене и поднял глаза…
Peggy Lee & Benny Goodman — Blues in the night
— …она была словно ангел с крыльями, — Томми заломил тонкие, музыкальные пальцы, широкие брови его сошлись на переносице домиком, в глазах снова задрожали слёзы, и Джеймс устало уронил голову на руки, предвидя очередную истерику. Он рад был бы предложить ему выпить, да боялся, что станет ещё хуже, и щенок будет выть до самого утра. — Я увидел её в окно — занавеска была опущена не до конца. Я подошёл ближе… Она была вся в белом, такая светлая, воздушная, настоящая принцесса… Руки словно крылья…
«Ещё бы! Так повезло. Увидел в щёлку, совершенно бесплатно её знаменитый номер с крылышками! Пёрышком тут проведёт, там себя погладит... Только у мёртвого бы не встал, ясен хрен!»
— Я никогда таких не видел, сэр! Никогда…
«Ты вообще хоть кого-нибудь когда-нибудь видел?!»
…Натали плыла между столиков, миниатюрная, но фигуристая, переступая точёными ножками в сетчатых белых чулках. За спиной её качались маленькие, ажурные, белоснежные крылья из крашеной проволоки и кружев, платиновые волосы её были завиты в крупные упругие кудри и чуть-чуть не доставали длиной до плеч. Напудренный вздёрнутый носик, пухлые, цвета красного вина губы и глаза — огромные, с густыми, длинными, щедро усыпанными блёстками ресницами, она была словно ожившая фарфоровая кукла, недосягаемая кинодива и развратная кабацкая девка в одном флаконе. Этот изумительный, пугающий контраст манил и дурманил завсегдатаев кабаре каждый вечер, довольный Бэннер пересчитывал зелень и монеты в подвале, а Натали блистала и соблазняла одним лишь взглядом, в котором не было ни намёка на сожаление о том выборе, что она сделала…
— Я напросился к мистеру Бэннеру на работу, говорил, что буду играть за еду и вообще бесплатно, так хотелось мне видеть её каждый день, хотя бы издали. Она пленила. Говорила «Привет, Томми!» — и я каждый раз забывал, как дышать. Я мечтал увезти её из этого кабака домой, в Лондон. Однажды я сказал ей об этом, а она только рассмеялась…
…Вдоволь нахохотавшись, Натали подходит к пианисту, накрывает клавиши фортепиано крышкой и присаживается прямо на неё. Берет тонкую, нежную, никогда не видавшую тяжелой работы его кисть в свою и нежно целует в выступающую косточку под средним пальцем.
— А с чего ты взял, что мне здесь плохо, Томми? — понизив голос до соблазнительного шёпота, танцовщица целует указательный его палец, оставляя на нём бордовый, жирный след от помады, бросает на него взгляды-молнии, от которых он то бледнеет, то краснеет.
— Я вижу... Вот ты танцуешь, а глаза у тебя холодные, неживые… Разве этой жизни ты хотела? Бэннер заставляет тебя выходить к ним каждый вечер… Они пялятся на тебя… Лапают… — пианист заикался, и возмущённый шёпот его забавлял девушку ещё сильнее.
— А, может быть, ты тоже хочешь меня полапать? — Натали прячет тонкий, длинный, средний палец парнишки в горячий, влажный свой рот целиком, проводит по нему языком вверх-вниз, слегка сжимает зубами и отпускает. Томми одёргивает руку, как от кипятка, прижимает к своей груди и глядит на неё ошалело. — Какие у тебя изящные пальцы, Томми, тонкие, чувствительные…
Натали резко к нему наклоняется, берёт его лицо в ладони, а Томми отстраняет её, вскакивает со стула и чуть не падает. В штанах стоит колом, он бросается за кулисы под сдавленные смешки девчонок из кордебалета, что нарастали волной до откровенного гогота и звонкий, раскатистый смех Натали, который ещё долго звучал колоколом в его голове…
— С тех пор мы не разговаривали больше. Бэннер выделил мне угол в кладовой, питание, а чаевые разрешал забирать себе. Немного выходило, но…
«Диагноз — влюблённый идиот. Преследовал, страдал, а Натали в упор его не замечала. Вот же страсти, мать твою, Шекспиру не снилось! Да и на кой чёрт ты ей сдался, голодранец?! Что ты мог ей дать, простая твоя душа?! Стихи бы ей писал или сонеты?! Это же Натали-и-и… Не станцуешь ты нам больше, милая, милая Натали…»
Джеймс тяжело вздохнул, предаваясь тягостным размышлениям.
— У неё были любовники?
«Никто бы не отказался. Даже я… Особенно я! Но везло далеко не каждому. Говорят, даже сенатор Фил Коулсон бывал в «Бешеной Лошади».
— Из постоянных помню одного. Признаюсь, я украдкой следил за ней... От мысли, что её кто-нибудь мог обидеть я… я приходил в ярость! — хрупкие ладони и тонкие музыкальные пальцы сжались в кулаки, и Джеймс подумал, что парнишка ни за что бы не вступил в драку, ведь главный свой рабочий инструмент стоило беречь, да и куда ему, сосунку. — Странный тип. Кажется, журналист. У него часы были на цепочке, а на крышке гравировка — лук со стрелой… Последние дни Натали была сама не своя. Я видел, как она выносила бутылку из подвала Бэннера, выпивала украдкой, а он больше не приходил…
— Ну, и как ты думаешь, где мне его найти? — протянул детектив, мусоля в зубах сигарету, а промокшие спички никак не хотели поджигаться.
— Однажды я проследил за ней до Стэйт-стрит…. Я знаю адрес, где они встречались...
«Вот же умница! Сделал за меня всю работу! Но всё завтра. Только завтра…»
Джеймс поднялся из-за стола, собрался было выпроводить беднягу-пианиста за дверь, закинуться аспирином и, наконец, выспаться.
«В ночлежку, в палаточный городок, да хоть в подворотню — плевать, я в няньки не нанимался!»
Гудок автомобиля под окнами и пронзительный свист чётко свидетельствовали о том, что планам детектива сбыться было не суждено. Джеймс закатил глаза, поднял отяжелевший от усталости зад со стула и, почесав трёхдневную щетину, побрёл отпирать дверь. На площадке послышался бодрый топот, стук каблучков, звонкий девичий смех и пылкий, выразительный, словно песня, испанский говор.
— Баки, старина, ты забыл, какой сегодня день?! — офицер Брок Рамлоу вваливается в квартиру, чисто выбритый и блестящий — от начищенных лаковых ботинок до белоснежных зубов, сиявших на смуглом его лице. — Ну и рожа у тебя!
Барнс оценил в маленьком треснувшем зеркале обросшую и помятую свою физиономию, попутно отмечая у Рамлоу новый, довольно хороший костюм и светлую шляпу борсалино, сдвинутую на затылок, которую он даже не потрудился снять, зайдя в квартиру. С обоих боков к нему прижимались разодетые девицы, блондинка и брюнетка, словно две кошечки белой и чёрной масти, хихикали в кулачок и перемигивались. Они бросали на детектива оценивающие взгляды, а комната за секунду наполнилась сладким пряным ароматом дешёвых духов, которыми юные леди щедро полили свои меховые горжетки.
— Четверг, ну… — ответил Джеймс и тут же стукнул себя ладонью по лбу. Последний четверг месяца. Бои без правил в «Бешеной Лошади». Тотализатор. Покер. Девочки…
Бэннер делал щедрые подношения начальнику полиции, чтобы кабаре не побеспокоил незапланированный полицейский рейд, расчищал подвал, а Громила Сэмми нанимал бродяг, чтобы установить ринг ровно посередине, натянув корабельные канаты между четырьмя тяжеленными железными балками, притащить столы для карточных игр и перетаскать уйму ящиков со спиртным из нычки в порту…
— Нечего рассиживаться, бамбини! Надевай чистые труселя и вперёд гудеть!
Из кухни несмело показался бледный Томми, Брок выпучил глаза и расхохотался.
— Эй, старина, неужто ты дружка себе завёл?!
— Рожу набью, — совершенно беззлобно бросил детектив, натягивая единственную чистую рубашку поверх белой нательной майки. — Я дело веду. Это — свидетель. Похоже, я единственный в нашем балагане, кто ещё пытается работать!
— Сэр, раз уж вы уходите, быть может, разрешите мне остаться до завтра? — прошелестел пианист, заглядывая в окошко, за которым нещадно хлестал дождь.
— Нет! — рявкнул Джеймс, взглянув на Рамлоу, с которым они за годы службы научились понимать друг друга без слов. Тот лишь пожал плечами, мол, мне всё равно, места в машине всем хватит. — Поедешь с нами, в «Лошадь». Только не отсвечивай там и не пытайся заколоться вилкой! Главное Громиле на глаза не попадайся, а Бэннеру сегодня будет не до тебя. Завтра заскочу к Дум-Думу, может, у него найдется для тебя место.
Отвешивая себе в очередной раз мысленного подзатыльника за свою неуёмную доброту и чрезмерное сострадание, Джеймс натягивает кепи на самые глаза. На площадке у двери послышался звон ключей и возмущённое, словно клёкот старой потревоженной вороны, брюзжание домовладелицы, которая ненавидела шумного, крикливого Рамлоу пуще самого дьявола.
— Мы уже уходим, бабу-у-ля-я-я! — тянет Брок, подпихивая девиц под зады на улицу, — Аdios bella! — офицер посылает взъерошенной пожилой леди воздушный поцелуй, и Барнс снова закатывает глаза, понимая, что ему в очередной раз придется краснеть и объясняться перед домовладелицей за ночной визит и неподобающее поведение товарища.
Чёрный корабль, как окрестил про себя детектив новенький «Кадиллак Фаэтон», стоявший прямо на тротуаре, приветливо поблескивал отполированными своими боками и серебристыми дисками чистых ещё колёс в тусклом свете ночных фонарей. Джеймс присвистнул.
— У меня сегодня свой собственный повод для веселья! — Рамлоу плюхнулся на водительское кресло и небрежно щелкнул пальцем по офицерским погонам, отодранным от мундира и висевшим теперь на зеркале заднего вида в качестве безделушки-болталки.
— Я ушел со службы, бамбини! Теперь заживу, как человек, — Брок вынимает из бардачка бутыль виски и четыре стакана. — Мальцу не наливаю!
Рамлоу заправился алкоголем, неловко дёрнул тугое сцепление и рванул по канавам, не разбирая дороги, в «Бешеную Лошадь». Девушки, зажав с обеих сторон на заднем сиденье притихшего Томми, визгливым, нестройным хором завели модную, скабрезную песенку, а Барнс, уставившись в окно, топил на дне стакана непонятную и незваную тоску, что не отпускала его с того самого вечера, когда не стало прекрасной Натали…
— Вирджиния, говоришь, тебя зовут… — Брюс вальяжно развалился на громадном своем кресле, обитом изумрудно-зелёным сукном, выскабливая из-под ногтей грязь ножичком для разрезания конвертов и изредка бросая оценивающие взгляды на новую кандидатку на место безвременно почившей прима-балерины.
— Да, мистер Бэннер. Я играла в театре при воскресной школе. Мы ставили «Синюю птицу», и ещё я играла Ассоль в «Алых Парусах»…
— Нет, волосы оставим, как есть! — Пеппер, казалось, никто не слушает, Старкони нарезает круги вокруг неё, осматривая с ног до головы, что корову на базаре. Берет за руку, рассматривает ногти, пальцы и ладони, приподнимает брезгливо двумя пальчиками подол пальто, рассматривая колени, звонко шлёпает по заду, отчего Вирджиния, совершенно потерявшись от такого обращения, лишь вскрикнула, не зная как реагировать.
— Пардон, мадам, — хищно ухмыляется Старкони, обходит её за спину и хватает за грудь.
— Вы что делаете?!
— Это кастинг, милая, размерчики определяем, — подмигивает ей балетмейстер, и Пеппер закусывает губу. Она совсем-совсем не так представляла себе просмотр на роль в театре, и смутное сомнение закралось в её чистую, доверчивую, ещё не испорченную душу… — Рыжая, бледная. Немка. Марлен. Марлен Вильковская. Немецкая еврейка. Сбежала от гонений национал-социалистов. Да! — он подпрыгивает и трёт от предвкушения маленькие ручонки. — Народ повалит толпами! Акцент немецкий изобразишь?
Пеппер, отринув все сомнения, довольная тем, что её так сразу, без проб, берут на главную роль, радостно кивает головой, едва сдерживаясь, чтобы не захлопать от радости в ладоши. Старкони проворно цепляет её, высокую, на голову выше его, под руку и сопровождает через весь зал под удивленные, сочувствующие и местами откровенно заинтересованные взгляды рабочих прямо в гримёрную Натали.
Незаменимых не бывает, а шоу должно продолжаться, потому в комнатке по приказу Бэннера не оставили ни намёка на бывшую звёздную жительницу. Антонио стремительно распахивает дверцы шкафчиков, вываливает цветное тряпьё на софу и увлеченно в нём копается, как такса-ищейка, шевеля усами и бубня что-то себе под нос. Из громадной кучи перьев, мехов и лоскутков балетмейстер вытаскивает черно-белый корсет, забавно напоминавший маленький фрак, с торчащими конусом чашечками, заячьи ушки на резинке и белый мохнатый хвостик. Весьма довольный собой, Старкони с ослепительной улыбкой оборачивается к Пеппер, предлагая примерить «наряд».
— А где платье? — наивно вопрошает Вирджиния, пунцовая по самый вырез, такой костюм не то, что надеть, на него стыдно было даже смотреть девушке из приличной семьи.
Старкони всплескивает руками, едва ли не кудахчет, как потревоженная наседка, хлопал себя то по бокам, то по лбу, приседая и возмущаясь глупой девичьей наивности.
— Золотце! Здесь надо работать лицом, ногами и задницей! Это кабаре, а не «Мэдисок Сквер Гарден», лапочка! Если хочешь кушать, и кушать хорошо, ты будешь ещё и не такие услуги оказывать!
Вирджиния всё враз понимает, вспыхивает, как спичка, подобрав подол пальто и сунув узелок под мышку, выскакивает на улицу пулей. Слезы обиды и разочарования льются из светлых её глаз, туманят взгляд мутной поволокой, Пеппер вздрагивает от громкого автомобильного гудка и успевает в последнюю секунду убежать с дороги. Водитель высовывается, обзывает её шлюхой и прибавляет газу, а девушке сейчас же, немедленно захотелось домой в Ирландию, к матушке на ферму, в свой дикий и прекрасный край из этого жестокого, огромного, грязного города.
Утирая ладошками слёзы, потому как носовой платочек с инициалами, заботливо вышитыми матушкой, она обронила на дороге, Пеппер побрела к автобусной остановке. Пока она копалась в сумочке в поисках мелочи, галдящая толпа мальчишек на велосипедах промчалась со свистом и улюлюканьем прямо по тротуару, едва не сбив её с ног. От испуга Вирджиния не сразу заметила, что узелок её смело прямо из рук, словно ураганом, следом за мальчишеской стайкой.
Она едва не упала в обморок, обмерла и похолодела, ведь всё, всё абсолютно осталось в маленькой матерчатой сумочке, украденной голодными, оборванными пацанятами. Документы, семьдесят пять долларов и двенадцать центов, платье и даже чулки с панталонами. Пеппер, готовая завыть белугой, присела на краешек грязной, некрашеной лавочки у остановки и горько заплакала от обиды уже второй раз за сегодняшний, ужасно неудачный день. Прохожим до несчастной девчонки дела не было никакого. Погруженные в свои заботы, которых в это неспокойное время было немало, они спешили мимо, опустив головы и крепко держа в руках буханки хлеба и бутылки с молоком, добытые в громадных очередях. Вирджиния дрожала и кусала губы до крови, ведь она осталась совершенно одна, без средств к существованию и даже без паспорта. Скрепя сердце, глубоко вздохнув, она поднялась на ноги и побрела обратно, в сторону кабаре, уговаривая себя, что всего лишь заработает на обратный билет…
* * *
Benny Goodman — Sing, sing, sing
Изрядно надравшаяся по дороге компания выгрузилась у «Бешеной лошади». Девушки разделили кавалеров ещё на берегу, и к плечу Джеймса жалась брюнетка по имени Пэгги, приземистая и крепко сбитая, коротконогая, с алыми губами и чёрными кудрями. Надушена она была до того сильно, что у детектива разболелась голова и в горле оседала горечь, которую не мог смыть даже крепкий алкоголь. Вторая — премилая белокурая испанка Лорейн, целовалась с Рамлоу почти без передышки, и Барнсу подумалось, что зря эта парочка с горячей латиноамериканской кровью вообще покинула квартиру.
В зале гремела музыка. Бэннер притащил откуда-то целый оркестр, колоритных, чернокожих трубачей и саксофонистов, а дородная мулатка в чёрном блестящем одеянии распевала зычным, глубоким, грудным контральто популярные песни. У сцены танцевали, в углу расположились бильярдные столы и даже рулетка, а спуск в подвал был расчищен и украшен неоновыми лампами и афишами, на которых умелой рукой художника были изображены сердитые бойцы в трико.
В подвале было дымно и накурено так, что можно смело вешать топор лесоруба Роджерса и молот кузнеца Свенссона в придачу. Под потолком густился сизый туман, и свет, и без того приглушенный, стал совсем мутным, а глаза слезились от терпкого запаха сигар, дымящихся трубок, тонких, длинных дамских мундштуков, сигарилл и самокруток. Слева резались в покер, справа — в блэк-джек. Официантки в умопомрачительно коротких юбках плыли между столами, покачивая аппетитными бедрами и перьями на маленьких, аккуратных шляпках-цилиндрах.
Гости в кабаре были разных мастей — от портовых рабочих до партийцев и даже начальник полиции, с размалёванной толстой девицей на руках сидел за большим столом в углу, огороженном темно-бордовой тяжелой портьерой. Рядом с ним восседал Бэннер в любимом своем изумрудно-зелёном кресле, одетый в безупречный костюм-тройку и с позолоченной тростью в руках. Он лениво курил и смеялся, и Джеймс снова удивился той поразительной манере Брюса в одну секунду разгоняться от светского льва до неуравновешенного психопата.
На ринге разминались ребята помельче, а в рефери Джеймс не сразу узнал конферансье и балетмейстера Старкони. Из жеманного и манерного хлыща-пидераста с подведёнными глазами тот превратился во вполне себе брутального арбитра, который бесстрашно лез под кулаки и даже отразил пару ударов зарвавшихся, слишком азартных бойцов.
— Ну, и где ты теперь? — удивление от столь разительной перемены детектив тут же залил очередной порцией виски, плюхнувшись на свободный диван рядом с Рамлоу и его спутницей, Томми же затерялся где-то за их спинами.
— Ребята Кастелло* теперь прикрывают мой бизнес, так что у меня развязаны руки, и денежки теперь потекут ко мне рекой, бамбини, — оторвавшись от своей блондинки и утерев рот тыльной стороной ладони, отвечает Рамлоу. — Давай ко мне, старина, хватит протирать штаны в отделе! Мне нужен толковый помощник!
— Не сегодня, Брок, не сегодня, — вздыхает Барнс, некстати вспомнив Тощего Стиви, который часто приходил к нему во снах и глядел укоризненно на старого своего друга, похоронившего на дне души своей рядом с совестью понятие о чести и доблести. Никакие обстоятельства не могли сломить того мальчишку, а Джеймс всегда казался себе куда слабее своего бесстрашного друга, который не боялся получить от целой толпы старших ребят за то, что отстаивал свои принципы...
По залу пронёсся звон гонга, толпа воодушевилась, и часть гостей устремилась к огороженной канатами площадке. Рамлоу хватает детектива за рукав и тащит поближе к углу ринга, где уже разминался Сэм Уилсон в широких боксёрских трусах. Ноги и руки его были обмотаны белыми эластичными бинтами, а на плотных, стальных мышцах под вспотевшей кожей, тёмно-коричневой, как кубинский кофе, белесо-жёлтыми бликами играл неоновый свет.
— Дамы и господа! Леди и джентльмены! То, чего вы так долго ждали! — конферансье важно прохаживался вдоль ринга, горланя во весь голос. — Непобедимый, устрашающий, убивший на ринге троих противников, чемпион — Громила Сэ-э-э-эм!
Под оглушительные аплодисменты Бэннер заметно оживился, предчувствуя очередную несокрушимую победу и лёгкие деньги, выглянул из своего угла и одобрительно кивнул своему протеже.
— Кто решится бросить вызов чемпиону? Кто рискнёт попытать счастья, ведь цена успеха велика! Пятьдесят долларов за участие и две сотни за победу! — прокричал Тони, и толпа одобрительно загудела. — Никто ещё не смог уйти на своих ногах после его коронного удара справа…
— Я! — послышался голос из толпы и народ расступился. На ринг поднимался Стивен Роджерс, лесоруб из Тексберри, невозмутимо снимая на ходу потрепанную кожанку и клетчатую застиранную рубаху.
Старкони живо подскочил к нему, дернул его за плечо, чтоб тот, высокий и статный, чуть наклонился, и прошипел прямо на ухо:
— Тебя как звать, удалец?
— Стив Роджерс, лесоруб, — отвечает парень уверенно, и Тони тут же гремит на весь зал:
— Лесной Воитель Стив Роджерс против Громилы Сэма-а-а!
— Какого, мать его, хрена? — брови ползут вверх от удивления, а пепел с сигариллы сыплется детективу прямо на брюки. Он невежливо отстраняет парнишку, который принимал ставки, и смотрит в оба глаза на нового своего знакомого, которого не видел после той попойки у Дум-Дума. Роджерс преспокойно разминался в углу ринга, не представляя по наивности или самоуверенности своей, что его ожидает.
Объявляется первый раунд, и на ринг, нагнувшись под канатами, выплыла хрупкая молодая девушка с табличкой в руках, грустная и испуганная, в нелепом и непристойном для её нежной, неиспорченной красоты наряде, обнажавшем стройные белые ноги и нежно-розовые, усыпанные тысячами веснушек, плечи. Едва переступая ножками в узких лодочках, в которых ещё позавчера дефилировала Натали, Пеппер обходит ринг, высоко поднимая над головой табличку с номером один. Старкони шлёпает её хлёстко и едва заметно по спине, чтобы не горбилась и улыбалась. Этот жест не ускользнул от пытливого взора юного пианиста, что спрятался за дверью кладовой, и он сжал кулаки и зубы от негодования. Он знал всех артисток кордебалета в лицо, и эта девушка явно была новенькой, милое создание, попавшее в беду и натерпевшееся горя, и в этот раз обнажённые чувства и тонкая, поэтическая душа не позволили Томми обмануться.
Отчаянный девичий взор скользил по гудящей толпе, по головам и шляпам, полный горечи и слёз, в поисках спасения, тугой корсет не позволял дохнуть, и сердце бешено стучало от страха и стыда. Лишь от одного мимолётного взгляда светло-серых глаз юной ирландки, прозрачного и полного слёз, у Томми защемило сердце, и он в эту же секунду, непреклонно, раз и навсегда решил для себя, что эту заблудшую и прекрасную душу он спасёт непременно, излечит своим состраданием и любовью и увезет в родной Лондон, во что бы то ни стало...
Мощный удар справа отбрасывает Роджерса на канаты, струйка крови с разбитой брови заливает глаза, а в голове гудит колокол от сокрушительных ударов железных кулаков. Лесоруб продержался достойно целых три раунда, что стало почти рекордом за всю историю боев в «Бешеной Лошади», ведь громила Сэм отправлял противников в нокаут уже после второго. Стив пошатывается, но всё ещё стоит на ногах, рёбра нещадно ноют, и он с досадой думает, что заработал трещину в кости, и теперь долго не сможет взяться за топор. Громадная чёрная фигура в заплывших потом и кровью глазах разделилась надвое, и Роджерс пропускает коронный удар Уилсона справа. Он с грохотом падает на дощатый настил, а рефери начинает обратный отсчёт. Лесоруб силится на счёт восемь встать, но детектив Барнс резко дёргает его за штанину, и тот скатывается с ринга прямо под ноги гудящей толпе.
— Ты спятил?! — шипит на него Джеймс, на что Стив только улыбается, обнажая белые, омытые кровью зубы.
— Я дожал бы его, — невозмутимо отвечает он, встаёт на ноги, покачиваясь, и рефери под гром толпы объявляет победу Уилсона.
— Это же Громила Сэм, ты хоть знаешь, кто это такой?! Какого чёрта ты полез на него?! Сдохнуть решил?! — детектив, отгоняя от себя смутное ощущение дежавю, водружает товарища за свой столик, сует парню носовой платок, тот стирает кровь с лица и щупает себя за бока.
— Мне деньги нужны были. Я должен тебе за работу, — бурчит он, шмыгнув носом.
— Ты сказал, что у тебя есть деньги?!
— Я соврал. Разве иначе ты бы согласился? — Роджерс горько усмехнулся, и гадливое презрение к самому себе снова подступило Джеймсу к горлу. Пэгги подсаживается к поверженному, но достойному бойцу, порхает вокруг него бабочкой, стирая кровь платочком и болтая что-то без умолку, а Старкони зазывает для Громилы нового противника. Мальчонка подбегает к столику, суёт лесорубу пятьдесят долларов, и он смущённо улыбаясь, протягивает мятую бумажку детективу. Джеймс деньги принимать отчего-то медлит, сложив упрямо руки на груди…
— Наш новый претендент на титул чемпиона, отважный кузнец Джейк Свенссон по прозвищу Могучий То-о-о-ор! — взревел Антонио, Роджерс уронил челюсть, а Джеймс, сидящий к рингу спиной, немедленно развернулся.
— Тот самый? — Стив утвердительно качает головой в ответ. — Сегодня что, вся лесопилка съехалась?!!
— Я не знал, что он тоже здесь…
Джейк Свенссон, кузнец из Тексберри, светлый и широкоплечий, как скандинавский викинг, ростом был чуть ниже Роджерса, но кость его была шире и крупнее. Мощи в его крепких, рабочих руках было в избытке, а ярость и безрассудная отвага молниями вспыхивала в светлых его глазах. Измученная, с натоптанными в кровь мозолями, Вирджиния потеряла счёт, в который раз она выходила с тяжелой табличкой над головой, и руки её уже дрожали от напряжения…
Поединок начался. Сэм прохаживался вдоль канатов, примеряясь к новому противнику, а Роджерс, прижимая надушенный платочек Пегги к разбитой брови, вместе с Барнсом неотрывно следили за каждым их движением. Противники схлестнулись, и Бэннер сжал набалдашник своей трости до посинения пальцев, ведь первый удар кузнеца заставил несгибаемого, как скала Сэма, отшатнуться и отступить от центра ринга назад на целых два шага. Матч обещал быть захватывающим и непредсказуемым, кузнец Тор не уступал Громиле в силе, и к концу четвертого раунда они сошлись в клинч. Сэм злился и шипел проклятия на своём родном языке, пот струился с него ручьями, в глазах от напряжения полопались сосуды, а грозный вид его становился ещё более ужасающим.
Когда Свенссон увернулся от коронного удара и обрушил свой кулак-молот прямо на голову измотанному Громиле, зал ахнул.
— Меня?! Тора?! Искупать в отбросах?! — прорычал кузнец, вспоминая тот позорный свой вечер, когда он завалился в «Лошадь» пьяным, чтобы забрать назад свою невесту. Он наносил удар за ударом, не разбирая, куда и как бьет. Буйная ярость застилал его глаза, рефери давно покинул пределы площадки, и Свенссон остановился лишь тогда, когда Уилсон рухнул, как подкошенный, к его ногам, под гробовую тишину в зале, нарушаемую лишь тяжелым его дыханием.
Громила Сэмми с разбитой в кровавое месиво физиономией в себя не приходил, Бэннер подбежал к краю ринга, а Старкони, пощупав пульс бойца, отрицательно покачал головой. Джеймс ожидал чего угодно, что Брюс броситься на Тора, как разъярённый хищник, будет вопить и разгонять посетителей, но тот, лишь сделав знак музыкантам, чтобы те продолжали, с неизменным выражением лица, под грохот джаза лениво и с достоинством отправился в свой кабинет.
Ринг обступили со всех сторон суровые, рослые ребята — охрана и блюстители порядка кабаре, зажав растерянного Свенссона в кольцо, и Джеймс, посчитав себя, представителя закона, обязанным вмешаться, поднимается с дивана и стучится в каморку Бэннера. Ответа он не слышит, потому толкает дверь и осторожно проникает в темное помещение, в котором Бэннер не потрудился зажечь даже лампы. Полоска ржавого света озаряет комнатушку, и Барнс едва не спотыкается о чей-то гипсовый бюст. В помещении царил полный бардак, стол был опрокинут, всё, что могло разбиться, было разбито, книги и бумаги были разорваны и раскиданы по полу, даже толстенный том «Капитала» был разодран пополам чьей-то неведомой силищей. Во главе всего этого безобразия восседал хозяин кабаре в зелёном кресле, которых детектив насчитал в его имении уже три штуки. Бэннер, казалось, не мог сидеть на чём-либо иного цвета… Он, словно паук, чёрный, мрачный и ужасающий, притаился в центре своей паутины, и Джеймс в очередной раз поймал себя на мысли, что ему страшно смотреть Брюсу в глаза, да он и не помнил, когда в последний раз делал это…
— Я разрешал входить? — сдержанно и спокойно, чётко проговаривая каждое слово, произносит Брюс, и Джеймса пробирает озноб.
— Сэр, в кабаре произошло убийство по неосторожности, и я должен…
— Разве я разрешал входить?! — хозяин показался на свет, поднявшись с кресла, остановился прямо напротив детектива, которому ничего не оставалось, как поднять на него глаза. Никто и никогда не внушал Барнсу такого безотчётного ужаса. Если бы дьявол, которым пугала его в детстве матушка, когда он забывал молиться на ночь или перед обедом, принял человеческий облик, то выглядел он бы точно, как Бэннер сейчас. Мягкие черты лица его заострились, мышцы на лице дёргались, будто его одолел нервный тик, ноздри раздувались, как у быка на корриде, которую так любил Рамлоу, а глаза, пустые и мертвые, прожигали душу насквозь адским пламенем, отравляя и забирая её в преисподнюю без покаяния...
— Уберите из моего клуба эту мразь, детектив! Посадите его за решётку. Не мне вам объяснять, что и как тут произошло, — Брюс мотнул головой, указывая детективу за дверь, и тот немедленно покинул разрушенную его обитель.
«Да. Ни о каких боях, само собой, речи быть не может. Напился, подрался, силу не рассчитал. Лет пять общего режима. Не повезло, чёрт, не повезло парню».
Барнс почувствовал неодолимую тягу закурить, направился сквозь толпу к выходу, нащупывая в штанах портсигар, и застыл на полдороги. Взгляд его намертво был прикован к позолоченным часам с гравировкой в виде лука и стрелы, которые вынул, раскрыл и тут же спрятал обратно в нагрудный карман серого жилета молодой светловолосый мужчина. Он медленно спускался по лестнице в подвал, серьёзный и внимательный, а Джеймс неотрывно следил за каждым его движением, готовый броситься на него, как охотничий пёс на добычу.
— Это он, — со спины к нему подошёл Томми, который и поведал ему накануне о загадочном ухажере Натали. Мужчина словно ощущает пристальное внимание к своей персоне, рассматривает толпу и встречается с льдисто-голубым, острым и пристальным взглядом детектива, заносит ногу над ступенькой, но тут же разворачивается и мчится обратно, вверх по лестнице, к выходу из кабаре.
Джеймс жалеет, что оставил табельное оружие дома, бросается за ним, за рукав его хватает кузнец, на которого в проходе уже надевают стальные браслеты, и он вынужден задержаться, теряя драгоценные секунды.
— Детектив! Я убил эту чёрную гниду, но я не трогал Натали! — Барнс освобождает руку, и продолжает преследование.
— Я любил её, детектив! Я не убивал её! — кричит вслед Свенссон, но Джеймс уже летит через ступеньку вверх по лестнице, вышибает дверь и видит, как журналист прыгает в автомобиль, стоящий на углу, и немедленно исчезает за поворотом. Барнс чертыхается, пинает со злости какой-то мусор на дороге и присаживается на край мостовой, прямо на мокрый асфальт, чтобы отдышаться.
«Слишком много дерьма за один вечер! Слишком много!»
— Эй, старина! — за плечо его дёргает Рамлоу. — Ты во что впутался, а?! Сдалась тебе эта шлюха?!
— Я должен, Брок! Я должен, — выдыхает детектив давно забытое им слово, уронив на руки голову.
— Так вот что за дело у тебя! — негодует Брок, размахивая руками в обычной своей, темпераментной манере. — Да этих шлюх тут полная улица! Помирает одна, на её место приходит другая! Нашел, чем озаботиться!
— Не хочешь помочь — не мешай!
— Не собираюсь делать ни того, ни другого! — Рамлоу, нашумевшись как следует, присаживается на корточки рядом. — А что, если это Бэннер?! Что ты можешь против него? Я бы не стал идти против Бэннера. Он ненормальный, Джеймс…
«Последние годы я ходил в «Лошадь», чтобы надраться и поглазеть на Натали, и дела мне не было ни до Громилы, ни до Старкони с его наклонностями, ни до Бэннера с его припадошностью. А теперь ты погряз в этом змеином гнезде с головой, дружище! И чем всё это для тебя кончится, известно одному Богу. А всё из-за тебя, Тощий Стиви! Из-за тебя…»
— Поступай, как знаешь, Джеймс, тут я тебе не помощник. Аdiоs, старина, — Брок перебегает улицу к ожидавшим его у входа девушкам, бросает колкий взгляд на побитого лесоруба, который только что выполз из кабаре, пошатываясь, и растворяется в толпе.
— Тебе бы к врачу, — Барнс поднимается на ноги и придирчиво осматривает нового своего товарища с ног до головы.
— Я справлюсь сам. Это не первая моя драка.
— Ты похож на одного моего друга, тот ещё был любитель подраться, — он усмехается, вспоминая, что погибший друг его Стиви, худой, болезненный и чрезмерно принципиальный, был побит в каждой потасовке, в которой участвовал, и Роджерс отчего-то улыбается ему в ответ. — Ты где остановился?
— В Гувервилле**, — пожимает плечами лесоруб и опускает взгляд на землю, с грустью вспоминая, что ему сегодня ночевать в холодном сыром бараке под боком у старого пьяницы, которому он обещал десятку за койку в углу.
— Ты нужен мне завтра. Есть одна зацепка о твоей сестре, — Джеймс поднимается на ноги и отряхивает штаны и руки, собираясь уходить. — И забери с собой вон того чудика, он тоже где-то там обосновался.
Детектив указал на бледного Томми, который мрачно бродил туда-сюда вдоль здания кабаре, заглядывал в окна и удручённо вздыхал, высматривая среди пляшущих теней свою новую, юную и нежную возлюбленную, которая об этом ещё не знала, и, спрятав руки в карманы, пошёл вниз по улице пружинистой своей походкой.
— И, Стив, — он вдруг остановился и обернулся. — Я не возьму твоих денег. Сними лучше себе комнату. Зима скоро.
«Проклятье! Заигрался ты в хорошего копа, Барнс. А в этой игре совсем другие правила».
— Баки! — Джеймс собрался было свернуть за угол, как Роджерс окликнул его старым, забытым прозвищем, отчего сердце его пропустило удар.
— А где сейчас твой друг? — простодушно поинтересовался лесоруб.
— Он умер, Стив, — детектив скрылся за углом, погружаясь в растревоженные бесхитростным парнем с лесопилки воспоминания, и Роджерс застыл посреди дороги, расстроенный, что не успел извиниться за неудобный вопрос...
* * *
Rossi Tino et orchestre — Un violon dans la nuit
Барнс бросил на пыльный стол связку ключей, скинул грязные ботинки, штопанные не один раз носки бросил в плетёную корзину для белья, а грязную, пропахшую потом и сигаретами рубашку небрежно оставил на спинке кресла. Домовладелица сегодня не прибралась, вероятно, Джеймс задолжал ей за прошлый месяц и совершенно об этом забыл, а вчерашний визит Рамлоу разозлил старушку окончательно.
Джеймс бегло оглядел в зеркале сетку шрамов на своём теле, которые он получил ещё мальчишкой в бруклинских подворотнях, вступаясь за своего друга, на плече белел след от пули, полученной в первый год службы, а сбоку виднелся неровный шов от операции — в пятнадцать лет у него случился аппендицит. Мрачные мысли выветрились по дороге, и детектив, подходя к умывальнику, с довольной ухмылкой отметил про себя, что всё же неплохо сложён и даже вполне симпатичен.
От водных процедур его отвлёк негромкий, но уверенный стук в дверь.
«Кого там ещё принесло на ночь глядя, чёрт подери!»
Джеймс, не надев рубашки, отпирает замок. На пороге стояла Лорейн, улыбаясь и снимая с худой своей ладони бежевую кружевную перчатку неторопливо, пальчик за пальчиком. Платиновые кудри сбились от дождя и ветра, на зацелованных губах розовели остатки помады, а чёрная подводка и тушь чуть растеклись по нижнему веку и длиннющим ресницам, отчего взгляд блондинки становился манящим и притягательным.
— А я к тебе, — отчего раньше он не обратил внимания, какой у неё бархатный и певучий голос? — Пустишь?
Почесав затылок, удивлённый, но ничуть не расстроенный детектив пропускает даму в квартиру и услужливо помогает ей снять пальто.
— А что же Рамлоу? — интересуется Джеймс, на что Лорейн одарила его ослепительной улыбкой, скользнув оценивающим взглядом по его обнаженному торсу.
— Твой друг только болтать умеет. Надеюсь, ты не такой.
Девушка, соблазнительно покачивая бёдрами, проплыла в спальню, и Барнс, намереваясь отыграться за свой позорный провал после той жуткой попойки у Дум-Дума, когда он притащил домой девицу и бесстыдно захрапел, отправился следом за Лорейн, прикрыв за собой дверь...
*Фрэнк Костелло (1891 — 1973) — реально существовавший гангстер.
Франческо Кастилья родился в 1891 году в Италии и в возрасте 4 лет переехал в Соединенные Штаты. В возрасте 13 лет он вступил в преступную группировку и поменял имя на Фрэнк Костелло, занимался бутлегерством и азартными играми. Сила Костелло состояла в том, что он был связующим звеном между мафией и политиками, особенно с членом Демократической партии Таммани Холлом в Нью-Йорке, что позволяло ему избегать преследований.
**Гувервилль (назван так по имени президента США Г. Гувера) — это трущобы, возведённые в Центральном парке Нью-Йорка во времена Великой депрессии.
Детектива разбудил терпкий и пряный запах жареного чеснока, от которого желудок сворачивался в тугой узел. Он, свесив босые ноги с кровати, скрипучей и ржавой, на которой Лорейн самозабвенно отдавалась ему до самого рассвета, не сняв даже чулок, ступил на холодный дощатый пол. Собирая разбросанные по полу вещи, детектив ухмыльнулся — недовольным этой ночью точно никто не остался…
— Доброе утро, Джимми, — Лорейн кружилась у газовой плитки в крохотной кухоньке, где едва могли уместиться двое. — Готовлю паэлью. Правда без оливкового масла, без шафрана, без помидор… Хотя проще сказать, что тут есть, чем чего нет. В такое время живем, — она пожала плечами, перемешивая деревянной ложкой рис в старой чугунной сковородке.
Девчонка была почти не одета. Безнадежно помятое своё платье она так и оставила небрежно брошенным на полу в спальне, но внешнего своего вида, к слову довольно непристойного, она ничуть не стеснялась. Светлые чулки были неряшливо приспущены и держались только лишь на одной подвязке, бюстье под нижнюю ажурную сорочку она не надела, под прозрачной тканью её угадывались короткие кружевные панталоны, а белокурые локоны были наспех взбиты пышной копной.
Барышня с пылким сердцем и горячей кровью, выросшая на виноградниках солнечной Андалусии, воспитанная быть кроткой женой и хорошей матерью, вырвалась своевольно из-под строгой опеки, пустилась познавать жизнь, мужчин и свободу, а с вместе с нею неприкаянную пустоту, одиночество и сомнения.
«Я могу быть и хорошей девочкой, Джимми. Давай на минуту представим, что я твоя девушка, а ты мой парень? И будто через полчаса ты не выставишь меня за дверь, как уличную потаскуху».
Говорила она совсем без акцента. Гладкое, круглое личико её было умыто, выглядела оно гораздо моложе, чем под тоннами пудры и румян, а у детектива в голове пронеслась шальная мысль, что она может оказаться и вовсе несовершеннолетней. Джеймс поймал её взгляд, полный разнузданной, утолённой страсти, но вместе с тем непостижимой тоски, потерянности и смирения тому, что ей никогда не разорвать замкнутый круг от одной койки до другой и никогда, никогда не вернуться домой на виноградники...
— Если ты решила найти путь к моему сердцу, ты нашла самый короткий, — Барнс обнимает её сзади, бесстыдно задирая подол неглиже и дотрагиваясь до молодой, шелковистой кожи, по которой лёгкой вуалью струился едва заметный аромат духов с нотками розы и жасмина.
«Ну, что ж, я сыграю в твою игру и представлю, что через полчаса не выставлю тебя за дверь, хотя ты, конечно, очень хороша. Да и если ты придёшь ещё, против я точно не буду».
Руки детектива, блуждавшие под кружевом сорочки, легли на её маленькую, аккуратную грудь, и Лорейн довольно замурчала, прогнулась и прижалась круглой, упругой задницей к офицерскому утреннему стояку.
Раздался стук в дверь, и Лорейн, переступая на носочках по холодному полу, спешит открыть дверь.
— Простите, мэм, я не вовремя? — на пороге стоит лесоруб Роджерс, а насмешливая девица с удовольствием наблюдает, как розовеет от смущения его лицо, довольно симпатичное, не смотря на ссадины и заплывший после вчерашней драки глаз.
— Пришёл бы пораньше, котик, тебе бы тоже досталось, — она натягивает пальто прямо на бельё, поднимает с пола платье и обувает маленькие изящные ножки в лодочки.
— Что досталось? — невинно вопрошает обескураженный лесоруб, а уши у него уже полыхают огнём.
— Да всё… — загадочно отвечает девица, скользнув мягкой ладонью по широкой, натренированной бесчисленными взмахами топора груди, запахивает пальто и исчезает за дверью неслышно, словно кошка прошмыгнула…
* * *
Детектив Барнс и лесоруб Роджерс выгрузились из такси на углу, намереваясь пройти пешком до дома журналиста, где, по словам наблюдательного Томми, с ним встречалась Натали.
…Одетая дорого и по последней моде, прекрасная Натали своей гордой поступью и статью ничем не выдавала принадлежности к своей профессии и на разбитную кабацкую девку ничуть не тянула. Она походила скорее на молодую леди, из новой породы независимых, сильных и свободных женщин, добившихся в недавнем прошлом право голоса на местных выборах, на которых дамы традиционных взглядов глядели укоризненно, а мужья их, обремененные браком с консервативным своими супругами, с нескрываемым интересом.
Она спешила по каменной мостовой, и ножки её то и дело подворачивались, каблучки грозились застрять между камнями и слететь с точёной её ступни, а Томми, скрываясь в тени подворотен, едва сдерживался, чтобы не броситься ей на помощь. Она взволнованно улыбалась, поправляла по дороге пышные кудри и несколько раз останавливалась, чтобы глянуться в маленькое зеркальце и освежить помаду. Натали искренне презирала традиционные ценности, ненавидела глуповатого своего жениха-кузнеца и недалёкого братца, но как самая, что ни на есть обыкновенная женщина, жаждала любви отчаянно и была способна ради неё на любые глупости.
Днём Натали вела обыденный образ жизни, посещала дамский салон, ходила в кондитерскую, булочную и прачечную, и каждый раз, встретившись с ней взглядом, её почитатели и поклонники, сопровождавшие своих жён за покупками, отводили взор, а Натали лишь усмехалась, оценивая сухих, старых и мрачных их жён.
— Добрый вечер, сенатор! Миссис Коулсон! — Натали одарила ослепительной улыбкой одну из самых узнаваемых пар в городе, встретившись с ними в мясной лавке, и сенатор снял шляпу в знак приветствия. Худая и бледная, набожная и строгая, Мария Хилл-Коулсон, допускала сенатора к телу лишь несколько раз в год, во время духовных праздников и по церковному благословению, таскала мужа каждое воскресенье на мессу, а вечером, отмолив, как следует, свои грехи на сутки вперед, сенатор отправлялся в «Бешеную Лошадь» под предлогом внеочередного заседания...
Натали исчезала в парадной, а Томми заходил в бар напротив и наблюдал с тоской, как причудливо пляшут две тени в задёрнутом шторами окошке на втором этаже. Барменша Сиф, урождённая Персефона Аматаниду, островитянка, появившаяся на свет прямо посреди оливковой плантации на сказочном зелёном Халкидики, высокая и толстая, приносила ему как всегда стакан простой воды. К самому же закрытию жалела беднягу, наливала остатки прогорклого пива с самого дна бочонка, а на закуску выставляла пару кусков зачерствевшего чёрного хлеба, щедро намазанных сыром из козьего молока...
В ту ночь Натали выбежала со слезами, даже не закрыв за собой двери, Томми спрыгнул со стула, едва не растянулся на скользком, только что вымытом полу, и помчался вслед за нею, а Персефона лишь покачала головой, дожёвывая нетронутые бутерброды. В переулке он потерял её из виду, остановился посреди дороги сам не свой, мучительно выбирая, куда ему податься. Хотелось вернуться в ту злосчастную квартиру, встряхнуть того хлыща, что посмел оскорбить прекрасную его возлюбленную, или помчаться по кварталам, не разбирая дороги, найти её, прижать к груди, утешить, сказать, как сильно он её любит и что никому больше не позволит её обидеть. Бесцельно побродив по бруклинским улочкам, уставший и замёрзший, Томми вернулся в свою каморку в «Лошади», а наутро Натали вышла на репетицию свежая и сияющая, как ни в чём не бывало…
Детектив с новым своим напарником прошли весь путь Томми шаг в шаг и остановились у дверей парадной. Дверной колокольчик был сорван, а на громкий стук мозолистых кулаков лесоруба никто не ответил. Боднув безуспешно дверь плечом разок-другой, Джеймс обходит дом и, разбежавшись, цепляется за ржавую пожарную лестницу на заднем дворе.
— Ты что, влезть к нему собираешься? — возмущённо шипит снизу Роджерс.
— Именно!
— А разве так можно?!
— Мне можно всё, — не имея ни ордера, ни постановления, самоуверенно отвечает детектив, и, колупнув коротким ножичком старую деревянную раму, открывает окно. — Ты со мной или как?
Стив, почесав макушку и нервно оглядевшись, взбирается на лестницу, быстро, легко и непринужденно, словно лесной эльф, и ныряет в окно следом за ним.
Утреннее солнце пряталось за тучами, серый, рассеянный дневной свет свободно озарял комнату, потому Барнс лампу зажигать не стал. Под толстыми подошвами лесоруба что-то хрустнуло, и детектив бросил на него грозный взгляд.
— Под ноги смотри! — Роджерс беспомощно застыл, как слон в посудной лавке, и Джеймс покачал головой.
«Вот же безмозглый увалень!»
Квартира была больше похожа на временное пристанище или командировочную вписку, личных вещей, милых безделиц, фотографий и даже намёка на присутствие женщины детектив не обнаружил. Письменный стол был завален бумагами и книгами, корзина для мусора была наполнена доверху, а хрустальная пепельница заплёвана и полна окурков. Под кроватью пылился раскрытый кожаный чемодан, на двери висел выходной костюм, а под ним стояла пара начищенных мужских туфель.
Барнс передвинул несколько мятых листков и наткнулся на толстенную, отпечатанную на машинке рукопись.
«Роман «Переплывая океан», автор Барток Клинтон, рецензия — отклонено».
Газетные вырезки, напечатанные статьи и заметки, а снизу та же подпись — Барток Клинтон.
«Сербский или венгерский журналист? Неудачливый писатель?»
Барнс было нагнулся к чемодану, как в замке зашуршал ключ. Он бросается вниз, за спинку кровати, а Роджерс, не успев сообразить ничего приличного, застывает прямо под самой люстрой, ровно посредине комнаты, глаза его наполняются ужасом, а лоб покрывает испарина. Барнс шепчет проклятья одними губами, дверь распахивается настежь, и в квартиру входит молодой мужчина в светлом плаще, тот самый загадочный ухажёр Натали, что сбежал прямо из под носа детектива прошлой ночью. Он небрежно бросает стопку газет на тумбу и поднимает глаза…
Мужчина резво выбегает из квартиры прочь, а Роджерс прытью устремляется за журналистом. Барнс вынимает пистолет и вылетает в коридор за ними, проклиная лесоруба уже вслух за то, что тот помчался вслед за потенциальным убийцей так опрометчиво, не подозревая по простоте своей душевной или от безудержной храбрости своей, что тот может быть вооружен и очень опасен.
Детектив пересекает коридор и замирает за углом. Его тревоги подтвердились, и Стив застыл с поднятыми руками, а Барток, гневно сверкает глазами и шевелит желваками, надвигается на него, направляя пистолет прямо ему в грудь. Под рёбрами у детектива заныло от глупости своего положения и беспомощности, дыхание перехватило, а лицо запылало жаром гнева и страха, будто Тощего Стиви собирались окунуть в помойную лужу у мусорных баков прямо у него на глазах. Он стремглав бросается на улицу, огибает здание, молясь Богу впервые за много лет, лишь бы только успеть. Лишь бы не опоздать...
Детектив открывает дверь чёрного хода, проникает, словно мышь, в подсобку, бесшумно и медленно крадётся по стенке вдоль коридора и выходит из тени, словно призрак, прямо за спиной журналиста. Когда Роджерс переводит на него ошалелый взгляд, Барток этот жест замечает, но уже ничего не успевает предпринять — холодное пистолетное дуло упирается ему в затылок.
— Совет на будущее, если уж собрался стрелять — то стреляй, — шипит ему Барнс над самым ухом, и мужчина, стиснув зубы, поднимает руки над головой.
* * *
— Я думал, вы от Бэннера, детектив, поэтому я бежал! Я видел вас вчера в «Лошади», — говорит Клинт, закуривая сигарету под строгим и внимательным взглядом детектива.
— Ну... — нетерпеливо подгоняет его Барнс, не выпуская из рук револьвера.
— Я не убивал её! Мы с Нат встречались. Я хотел её забрать оттуда. Она клялась, что любит меня и готова всё бросить. Я как-то пришёл к Бэннеру, хотел поговорить о ней, и увидел… — он запнулся, потупив взор. — Она трахалась в своей гримёрке с этим негром, Громилой.
Детектив с отвращением представил, как громадный чёрный хрен взрезает упругую розовую плоть прекрасной Натали в самых немыслимых позах и поморщился.
— Ну, я и ушёл. Мне с ним не тягаться, — он горько усмехнулся, а Джеймс не мог отделаться от зудящей мысли, что ни черта ему не верит. — Она приходила, умоляла простить её, но я… я не смог.
— Почему вы решили, что мы от Брюса?
— Он знал о нас. Вчера я пришёл повидать её, я всё-таки её любил, знаете ли, — деловито прибавил венгр, поправляя галстук. — Но мне сказали, что она покончила с собой. Говорят, что из-за нас. И Бэннер поклялся снять с меня голову. А с ним шутки плохи.
Журналист, представившийся внештатный сотрудником «Дэйли Мэйл», типом был мутным и доверия не вызывал ни малейшего, а Джеймс на таких был натаскан хорошо. Он врал и врал безбожно, и к тому же очень умело, не давая детективу ни единой возможности зацепиться за его слова. Он силился казаться взволнованным, расстроенным и подавленным, но глаза его не выражали ровным счётом ничего — пустые, бесстрастные, холодные, и Джеймс, как опытная ищейка, не мог этого не заметить.
Внештатный сотрудник газеты выглядел слишком хорошо для нынешнего положения дел в стране. Ухоженные руки, новый, добротно сшитый костюм из тонкой шерсти, разрешение на ношение оружия и часы с гравировкой на цепочке, которые на поверку оказались самыми, что ни на есть, золотыми.
«Неужели Бэннер? Вряд ли, она была его золотой жилой. На неё шли, как на Марлен Дитрих. И Уилсона, упокой Господь его душу, допросить мне уже не светит. Снова все нити ведут в это чёртово кабаре. А что если всё же Бэннер? Да и этот хлыщ мне совсем не по душе…»
— Детектив! — окликнул его Клинтон, и Барнс вынырнул на поверхность из бездны собственных размышлений. — Думаю, я достаточно помог следствию?
Уточнил журналист, намекая на то, что ребятам пора бы проваливать. Подавленный Стив, подпиравший весь допрос стенку, встрепенулся, готовый немедленно покинуть дом, где ему впервые в жизни угрожали огнестрельным оружием.
— Да, благодарю, пан Барток, — согласился детектив, кивнул Роджерсу и направился к выходу. — И будьте любезны, не покидайте город, пока ведется расследование.
— Непременно, детектив, непременно, — мужчина расплылся в широкой приторной улыбке, и Джеймс заметил, что выражение его глаз снова ничуть не поменялось.
Он сбежал вниз по ступенькам, толкнул дверь, остановился на крылечке и втянул носом шумно сырого и прохладного городского воздуха. Напряжённые пальцы, наконец, отпустили рукоять револьвера, и Барнс нащупал в кармане брюк стальной портсигар…
— Спасибо, — Стив равняется с ним и, покачав головой, от предложенной сигариллы отказывается.
— За что? — детектив чиркает спичкой, отчего рыжие всполохи пляшуь по острым, бледным его скулам и сжатым губам.
— Ты жизнь мне спас, — отвечает Стив, на что Джеймс только отмахивается и спускается с крыльца, натягивая кепи поглубже на глаза. — Мне в другую сторону.
Детектив останавливает шаг и оборачивается на своего товарища.
— У меня свидание. С Пэгги… — смущенно добавляет лесоруб, и Барнс ухмыляется, вспоминая сладкий, непереносимый аромат её духов, от которого его мутило хуже, чем от выпитой однажды палёной водки.
— Ну, удачи, — оценив побитую физиономию лесоруба, что странным образом придавала ему необъяснимого шарма и колорита, усмехается Джеймс.
— Знаешь, Баки, мне кажется, я видел тебя раньше, только не помню где, — бросает ему вслед Роджерс, на что детектив смог только лишь поджать губы в напрасной попытке улыбнуться. Джеймс, втянув голову в плечи, побрел вниз по улице, напрямик домой. Предаваться традиционному вечернему пьянству сегодня отчего-то ему совершенно расхотелось…
Джеймс редко просыпался раньше одиннадцати, но сегодня он встретил рассвет, попутно с удивлением отмечая про себя преимущества трезвого образа жизни. Рамлоу бы на подобные выводы сокрушённо вздохнул, упомянул Мадонну или Пресвятую Марию Гваделупскую и сказал, что мол, Джимми, ты совсем испортился. Детектив неожиданно бодро вскочил с постели, зашагал на кухню, сварил себе кофе в почерневшей от времени и частого использования турке и уселся прямо в трусах за кухонный стол, намереваясь хорошенько почистить револьвер. Ведь сегодня он запланировал совершить очень опрометчивый поступок…
«Бэннер… Просил меня настойчиво бросить это дело, угрожал пианисту пальцы переломать, угрожал Бартоку, если он не брешет, да и Рамлоу просил с ним не связываться. Неужели он мог собственными руками удавить свою лучшую девочку, пусть даже она и собралась уйти? Бэннер, душащий Натали колготками с криками «Не доставайся же ты никому»?! Хм… Он мог бы провернуть это более элегантно, ведь Свенссона, который завалил Громилу он и пальцем не тронул? Или всё-таки…»
* * *
Детектив ютился под козырьком дома напротив «Бешеной Лошади» уже добрых два часа. Стрелка старых, проржавевших от времени часов над аптекой неумолимо ползла к восьми утра, а Бэннер пристанище своё так и не покидал. Только через полчаса терпение Барнса было вознаграждено, и Брюс в сопровождении двух рослых ребят вышел из кабаре, сел в свой Форд, припаркованный на заднем дворе, и отправился в сторону порта принимать товар с недавно причалившего судна.
Проползая вдоль окон кабаре согнувшись в три погибели, Джеймс понял, что не он один решился на столь ранний визит. У служебного крыльца отчётливо слышались два голоса. Один знакомый — взволнованный, вдохновенный шёпот пианиста Томми и второй — неразборчивый женский с ирландским выговором, тонкий и звенящий, перемежающийся всхлипами и отчаянными завываниями. Детектив выглянул за угол. У мусорных баков стоял Томми, хватая за руки высокую и худую, под стать ему, девушку, новенькую танцовщицу Старкони, которую Джеймс заметил в прошлый четверг.
Пеппер отнимала свои ладони из настырных, длинных пальцев пианиста, заламывала их печально, утирала бегущие по щекам слёзы, и снова отдавала их влюблённому герою, а он целовал её руки, смотрел ей в глаза и пылко что-то говорил, говорил, говорил…
— Я не могу! — почти кричит она, и Барнс с досадой думает, что пробраться незамеченным к чёрному ходу из-за этой дурной парочки у него не выйдет.
На удачу детектива на крылечко выбегает Старкони, машет руками и голосит, бежит назад, а потом обратно уже с метлой в руках, слетает со ступенек и гонит палкой Томми взашей до самого переулка. Бледную, заплаканную Вирджинию с размаху бьёт по лицу, больно хватает за руку, обзывает грязной потаскухой и грубо затаскивает обратно в кабаре.
Детектив крадется по тёмному коридору, сливаясь с чернотой стен и замирая, если поблизости слышались голоса. Царящая в кабаре дневная суета позволила ему проникнуть в первую попавшуюся дверь, ведущую в подсобку, где до потолка высились деревянные ящики, набитые соломой и опилками, с пыльными бутылками внутри. Слева на грязных тюках, туго начинённых какими-то крупами и мукой, лежали две ноги хамона, справа — ящики с подгнившими фруктами, от которых на всю комнатку разливался густой и терпкий цитрусовый аромат.
— Эй, а ну чего стоишь? — сзади его окрикнул грубый мужской голос, Джеймс инстинктивно сжал рукоять пистолета в кармане и обернулся.
— А ну, бери ящик и тащи в кухню, я тебе за работу плачу, а не за то, что ты тут стенку подпираешь! — бригадир грузчиков, пожилой, помятый мужчина, подслеповатый и сухой, но с сильными, жилистыми руками, бросил в него пару крюков для погрузки, и скрылся за дверью. Детектив вздохнул с облегчением. Он, заткнув револьвер за пояс, резво стянул с себя плащ, надел висевшую на гвозде чью-то замасленную куртку, зацепил крючками довольно тяжелый мешок и с кряхтением потащил чёрт знает куда…
Затерявшись среди рабочих, Барнс оставляет свою ношу у входа в кухню и едва слышно, пряча лицо в воротнике кожанки, пробирается в подвал, где в закутке располагался кабинет хозяина заведения. Внизу на удивление было тихо, и Джеймс вытаскивает из кармана брюк набор отмычек — верных помощников и безмолвных свидетелей трудного его детства. Утерев со лба пот и уняв в руках волнительную дрожь, двумя точными движениями отпирает замок, проскальзывает в тёмную комнатку, и, нащупав стул, подпирает дверь изнутри. Найдя на стене выключатель, щёлкает им и каморку озаряет зеленоватый, мутный свет от мохнатых бра на кованых бронзовых ногах.
В кабинете было на удивление чисто, ведь только позавчера здесь царил настоящий разгром. Тяжеленный, дубовый стол стоял аккурат напротив входа, будто недавно не подпирал острым углом стену, поставленный на попа. Бумаги были сложены опрятной стопкой на столе и двух стульях, книги расставлены в шкафу в алфавитном порядке, а на корешках не было ни пылинки, даже гипсовый бюст, оказавшийся бюстом Карла Маркса, был тщательно склеен, и швов было почти не заметно. Джеймс, сам не до конца понимая, что именно собирается здесь найти, проследовал к столу Бэннера. Поверхность его была начищена до блеска и на ней располагались в идеальном порядке чистая хрустальная пепельница, набор для раскуривания сигар, нож для писем и маленькие очки-пенсне.
«Неужто Бэннер страдает дальнозоркостью?»
Джеймс, усмехнувшись, примерил пенсне, скривился от резкой размытости и положил их точь-в-точь на то же место. Почти стерильная чистота стала его раздражать, а звуки и голоса спустились в подвал, и детектив встал на колено перед запертым на ключ ящиком стола. Отмычки здесь отчего-то оказались бесполезны, дерево слишком крепко, чтобы выламывать его голыми руками, Джеймс в жесте отчаяния схватился за нож для бумаг, выполненный в форме меча короля Артура. На поверку нож оказался вполне себе боевым, из дамасской стали, коллекционный, с гравировкой, но что для детектива было гораздо важнее — прочным и крепким.
Замок был срублен с первой попытки, Барнс почти не наделал шума, но для проформы присел под столом, ловя чутким слухом каждое движение и слово. Детектив действовал холодно и расчётливо, но кровь бешено стучала в висках, и он благодарил судьбу за то, что Сэм отдал Богу душу, ведь если бы он — верная тень своего хозяина — застукал его за этим нелицеприятным делом, то целым и невредимым он отсюда точно бы не выбрался.
В ящике стола стопочкой лежали документы его работников, сопроводительные накладные к товарам, чековая книжка и немного наличности. Барнс с неясным трепетом раскрыл один из паспортов, который в суете прошедших событий Бэннер ещё не успел уничтожить. «Натали Ребекка Роджерс, дата рождения — 12 марта 1911 года, место рождения — Тексберри, Нью-Йорк, США», и внизу крохотная, несмелая подпись, круглые буковки, старательно выведенные рукой тогда ещё шестнадцатилетней прекрасной Натали. На самом дне Барнс нащупал конверт из гладкой дорогой бумаги, подписанный витиеватыми инициалами Ф.К.
«Сенатор Коулсон», — присвистнул детектив.
Он раскрыл его и вытащил записку, написанную от руки беглым почерком, а следом фотографию. На чёрно-белом оттиске красовалась физиономия Бартока, одетого в мундир венгерского офицера.
«Этот человек — вражеский шпион. Будьте осторожны. Вы знаете, что делать».
Барнс прячет конверт в карман и мчится к выходу, в надежде застать ещё шпиона-журналиста под прикрытием на квартире. Убирает стул, открывает настежь дверь и застывает на пороге. Напротив каморки, сложив на груди руки и опираясь вальяжно о стену, стоит балетмейстер и конферансье, покусывает кончик усов и ехидно ухмыляется.
— Так-так, — деловито тянет Старкони, надвигаясь на детектива и заставляя его попятиться обратно в кабинет хозяина. Барнс выхватывает пистолет, на что Антонио лишь смеется, по-идиотски, на вдохе, а плечи его мелко подрагивают.
— Глупо, детектив. Я начну кричать, сюда сбежится тридцать человек обслуги, патроны у вас рано или поздно кончатся, а вы под землей, в комнате без окон, и деваться вам будет совершенно некуда… — он хищно рыщет глазами по офицерской фигуре, останавливаясь дольше на оттопыренных карманах брюк, цокает языком и причмокивает.
Тони подмигивает столь мерзко и недвусмысленно, что детектив Барнс зарекается про себя иметь дело с балетмейстерами вообще, а со Старкони в частности. Изящным движением ноги он захлопывает за собой дверь и, раскинув руки в стороны, идёт на Джеймса, как жених на пунцовую от стыда невесту в первую брачную ночь, при этом его блестящие от помады губы вытягиваются в трубочку.
Ошалев совершенно от представшей ему картины маслом, детектив теряет самообладание, ноги его подкашиваются, а руки дрожат, чем конферансье удачно пользуется, выбивая у него из рук пистолет. Оружие катится под стол, а Барнс обреченно орёт, пихая Антонио в грудь, но тот ловко перехватывает его руки и разводит их в стороны. Оттопырив голову и размахнувшись хорошенько, Старкони впечатывает лоб в лицо незадачливого детектива, отчего нос характерно хрустит и плачет кровью, но садиста-пидераста это не останавливает. Второй частью Марлезонского балета конферансье объявляет Джеймсу увесистый пинок острым носком танцевальной туфли по самому дорогому, что есть у мужчины, отчего тот воет и заваливается на бок, а из глаз его брызжут слезы и натурально сыплются искры.
— Я сделал тебе больно? Прости! Давай подую? Или поцелую? — вещает тот елейным голоском, но слова его до детектива уже не доходят, приглушённые бешеным биением пульса в висках. Старкони крепким ударом под рёбра переворачивает Барнса на спину и седлает его, как необъезженного скакуна.
— Отдай мне! Отдай мне, что взял, щенок! — потные, холодные, скользкие, как две рыбины, руки танцора бесстыдно шарят под замасленной курткой, касаясь обнаженного тела под тонкой рубашкой. Барнс извивается, как уж, пытаясь свести прикосновения к минимуму, прижимает локти к бокам, но Антонио лишь крепче сжимает его тело своими бедрами, сильными и натренированными долгими, изнурительными занятиями в балетной школе. Детектив не к месту вспоминает, что в кладовке у него уже несколько лет пылятся гири, ежеутренние занятия с которыми он успешно променял на хмельные попойки и развратных девиц в борделе, и клянётся себе свято, что будет тягать их до седьмого пота, лишь бы только высвободиться...
Старкони наклоняется к нему так близко, что детектив отчётливо видит, как раздуваются его ноздри, внутри них топорщатся слипшиеся волоски, а на носу выступают маленькие, омерзительные капельки пота.
— Твою мать, твою мать, твою мать! — ревёт детектив, когда Старкони пытается влезть вездесущими сучковатыми ручищами ему в карман брюк, силясь вытащить конверт, а попутно полапать его ушибленное достоинство. Барнс готов был поклясться, что этот выродок получает извращённое удовольствие, прихватывая его то за бока, то за плечи, то за грудь, задевая соски, отчего те болезненно ныли. В последним па своего блистательного номера Антонио нагибается к шее детектива, намереваясь запечатлеть на ней слюнявый поцелуй, и Джеймс нечеловеческим усилием рвётся вверх, сбрасывает с себя балетмейстера, как бык ковбоя на родео, вскакивает на четвереньки, а Старкони, вцепившийся ему в подол куртки, вдруг отпускает его, хватается за сердце и с каменным лицом оседает на колени.
Барнс ныряет под стол, забирает оружие, рвёт на себя дверь и очертя голову бросается прочь из адского плена. Размахивая револьвером, Джеймс несётся вверх по лестнице, пропуская ступеньки, а рабочие, словно испуганные насекомые, рассыпаются прочь, бросая мешки на пол, жмутся к стенам и прячутся за ящиками. Детектив сбивает с ног рослого, широкоплечего грузчика у самого входа, тараня его словно пушечное ядро, тот машет руками, заваливается на спину, роняет на себя ящик с алкоголем, орёт и матерится. Бутылки разбиваются, янтарная жидкость плещется ему на лицо и на куртку, а Барнс продолжает мчать, что есть сил по улице, ныряет в переулок и, угрожая оружием, останавливает старенькое авто у булочной.
— Полиция! Мне нужна ваша машина, сэр! — детектив выволакивает за шиворот с водительского кресла пожилого мужчину, тот возмущается и сетует, а Джеймс прыгает за руль и давит акселератор в пол. Лишь отъехав от проклятого заведения на приличное расстояние, Барнс позволяет себе выдохнуть. Мысли были мутны и разрознены, бились, как раненные птицы о черепную коробку, выбивая детектива из колеи совершенно и нарушая столь необходимое за рулём внимание. Он чуть не сбил пожилую пару, затормозил резко, машина, скрепя покрышками, упёрлась колесом в бордюр, и Барнс, щупая карманы, с досадой понял, что плащ свой забыл в кабаре, а в нём и свой любимый портсигар. Ничего, абсолютно ничего отвратительнее в жизни он ещё не испытывал, и, как назло, заглушить эту мерзость затяжкой крепкого табака возможным не представлялось.
«Очень надеюсь, что мне не придётся посещать мозгоправа».
К счастью фотография и письмо в теперь уже мятом конверте было на месте, в кармане брюк, куда Старкони своими мерзкими, потными, жилистыми руками добраться не успел. Джеймс тормозит под окнами квартиры Клинтона, выскакивает на улицу, не закрыв даже за собой дверцу, попутно вытирает рукавом куртки кровь с лица и барабанит, что есть сил, по двери, заглядывает в окна, мечется и крутится вокруг себя, как болонка, что охотится за собственным хвостом.
«Ушел, гад!»
— Эй, мистер! — его окликнули через улицу.
Барменша Сиф, подметавшая улицу перед входом в своё скромное заведение, в безразмерных мужских штанах, которые на ее толстой заднице уже начинали расходиться по шву, долго и с искренним любопытством наблюдала за хаотичными передвижениями Барнса.
— Вы того парня ищете, со второго этажа? — зычным голосом продолжала вещать женщина, и детектив в три прыжка оказался напротив неё.
— Да, чёрт возьми! — детектив выглядел, как заправский рецидивист в замызганной, рваной кожанке и с перемазанной кровью рожей, он был зол и зол не на шутку, и ярость его грозилась выплеснуться на ни в чём не повинную Персефону. Дама, почуяв недоброе, расправила могучие плечи, выпрямилась в полный рост, и, став на пол головы его выше, перехватила метлу поудобнее. Джеймс тут же смягчился — барменша совершенно определённо могла навалять ему по первое число.
— Он каждый день у меня завтракал, а сегодня вот не пришёл. Утром вышла мести двор, смотрю — выходит родимый с чемоданом и прыг в машину! — Джеймс, прошептал про себя проклятия, поскрёб ногтями пробивающуюся щетину, развернулся и, плюнув себе под ноги, медленно зашагал назад к машине.
— Что-то случилось, мистер? — гаркнула ему вслед Сиф, на что детектив лишь отмахнулся.
— Нехорошая квартира, шляются и шляются тут всякие, — забубнила про себя барменша, продолжила своё занятие, и внушительная её фигура пропала в мутных клубах пыли и мусора. — Может, разведчики иностранные, чёрт их разберёт? Надо бы в участок сходить…
* * *
Bert Ambrose And His Orchestra — Lullaby of the Leaves
Джеймс заруливает на задний двор пятиэтажного жилого дома из красного кирпича, по виду очень даже приличного, оставляет авто напротив гаражных ворот и поднимается на четвертый этаж по чистой и опрятной лестнице с перилами, украшенными витиевато коваными листьями и виноградными веточками. Он встаёт на мохнатом коврике напротив дверного ока, намереваясь позвонить, рука замирает на полдороги, и Барнс замечает, что квартира не заперта.
Детектив толкает дверь и проскальзывает в окутанное тусклым сумраком помещение. Он забыл, когда в последний раз был у Рамлоу, но обстановку тот явно сменил. Обои богатой расцветки, с золотыми и бордовыми узорами в помпезном стиле рококо замысловатым кружевом обрамляли стены, цветастые гобелены тонкой, ручной работы украшали зал даже там, где были совсем не к месту. Дубовый обеденный стол с резными ножками был выволочен на середину гостиной и завален остатками снеди, объедками и грязной, жирной посудой, с присохшими к ней намертво остатками пышной трапезы. Диван и пара кресел, новехоньких, обитых молочного цвета кожей, патефон раритетный и внушительный, крутил забытую кем-то пластинку круг за кругом, а венчала всё это роскошество громадная хрустальная люстра, пошлая и вульгарная, блестевшая в лучах утреннего солнца.
Подошвы офицерских ботинок липли к равномерно залитому шампанским полу, а запах в комнате стоял непередаваемый — табак, крепкий перегар и блевотина, вперемешку с невыносимой духотой и приторными женскими духами. В коридоре лежало тело, на поверку оказавшееся вполне себе живым — оно храпело и изрыгало драконьим пламенем алкогольный смрад из приоткрытого беззубого рта. Остатки вчерашнего балагана — мусор и окурки, мятые и рваные газеты, куриные кости и битые бокалы были разбросаны повсюду и находились в самых неожиданных местах. Например, гроздья вишнёвых и виноградных веточек равномерно свисали с пресловутой люстры, как елочные игрушки на Рождество, а заботливо уложенный стопочкой бекон угнездился на подоконнике, видимо, гости в пьяном припадке сострадания кормили бродячих псов. Кто-кто, а бывший теперь уже офицер Рамлоу кутить умел всегда.
Джеймс ступил на пушистый, ещё недавно белоснежный ковёр, оставляя на нём грязные следы, которые терялись среди замысловатых пятен от вина и виски, споткнулся о пустую пузатую бутылку, та отскочила от его ботинка и звякнула о ножку стола.
Из-за спинки дивана тут же показывается взлохмаченная голова Брока. Он что-то бурчит себе под нос по-свойски, пытается встать дважды безуспешно, утопая в мягкой диванной обивке и путаясь в красной бархатной шторе, в которую завернулся вместо одеяла, наконец, собирает мысли и конечности в кучу, и одним рывком вскакивает с дивана, запахивая на ходу длинный, ярко-лиловый, расписанный турецкими огурцами халат…
— Старина, ты чего в такую срань?! Десяти же ещё нет, — причитает Рамлоу, едва продравши глаза. — Ты чего на себя напялил, э-эй?!
Он брезгливо двумя пальцами берет Джеймса за ворот старой кожанки, которую он впопыхах не успел сбросить и сменить на свой плащ, безнадёжно потерянный в «Лошади» на радость поганому Старкони.
— Оставь в коридоре, диван мне запачкаешь, — Барнс ухмыляется, подумав, что в таком бедламе одежда его ничем не выделялась, скорее наоборот, но покорно слушается хозяина бардака и цепляет её в коридоре на ветвистые оленьи рога, завешанные множеством шляп, котелков и кепи.
— Дай закурить, — бросает детектив, плюхаясь на кресло и закидывая ноги в ботинках на стеклянный журнальный столик под неодобрительный взгляд Брока.
— Эй, бамбини, что это с тобой? — он поднес ему огня, замечая разбитый нос, алеющие свежие синяки на лице и разбитые костяшки пальцев.
Джеймс совершенно не хотел рассказывать товарищу об омерзительном происшествие в кабаре, и на его удачу на лестнице, что вела на мансардный этаж, в хозяйскую спальню, послышались лёгкие шаги. Лорейн спускалась, держась за стену и покачиваясь, захмелевшая и весёлая, и тихонько мурча песенку под несмолкающий патефон. На ней не было ничего кроме чулок и пояса, и грудь её, маленькая и острая, покрытая свежими бордовыми засосами, упруго подскакивала в такт её движениям. Заметив детектива, что измерял её удивленным взглядом с ног до головы, она потупила взор, вспыхнула, и помчалась вверх по лестнице обратно, прикрывая поочерёдно руками голую грудь и задницу.
— Лори, девочка, досталось ей сегодня, — ухмыляется Брок, раскуривая толстенную сигару. — Трое парней и одна лесбиянка. Вот это был бутерброд! Чуть четвертую дыру в ней не провернули…
Барнс с отвращением и разочарованием представил эту сцену, что раньше могла показаться ему забавной, решив бесповоротно казавшуюся ему вполне милой девушку больше не пускать на порог.
— В честь чего вечеринка? — интересуется детектив, пробуя почву и не зная с какого боку ему подступиться к своей просьбе.
— Жизнь одна, старина! Глупо искать повод, чтобы хорошенько надраться и натрахаться. Но ты ведь пришел не как у меня дела спрашивать? — Рамлоу, как всегда проницательный, вопросительно заламывает бровь, и Джеймс тяжело вздыхает.
— Помощь твоя нужна, — он бросает на столик фотографию Бартока. — Его надо найти. И найти быстро. Я знаю, ваши ребята могут это сделать.
Брок берёт фотокарточку в руки, долго рассматривает лицо венгра, молчит и щурит глаза.
— Люди Кастелло не будут помогать просто так…
— Сколько нужно?
— Э, не-е-ет, бамбини! Дело не в деньгах… — усмехается Рамлоу, бросает фото на стол, и, скрестив на груди руки, буравит своего бывшего товарища заговорщицким взглядом, от которого детективу, как на грех вспомнившему мерзкое лицо балетмейстера, вдруг становится не по себе.
— Душу мою бессмертную хотите? — усмехается Джеймс, прогоняя тошнотворное воспоминание, затягивается и выпускает кольцо дыма под потолок.
— Свои люди в полиции никогда не бывают лишними… К том же я тебе уже предлагал место в своей группе, и предложение ещё в силе.
Джеймс лишь отмахнулся, мол, разберёмся.
«Я не хуже тебя понимаю, что в должниках у босса долго ходить не светит, рано или поздно придётся расплачиваться за свой опрометчивый поступок, а там продаться окончательно в распоряжение бутлегеров и сутенёров, прикрывать их делишки, уничтожать свою и так паршивую репутацию, рисковать жизнью и свободой, и всё ради чего? Ради бестолкового лесоруба, что смотрит на меня глазами Тощего Стиви, будь он проклят, или его шикарной сестрицы, которая уже разлагается в могиле? Ради совести, чести и глупых идеалов в мире, где царит пидарастия, блядство, подлог и мошенничество?! Где всё катится в тартарары?!»
Детектив раскуривал третью подряд сигариллу, пытаясь в смрадном никотиновом опьянении утопить мрачные свои рассуждения. Он не заметил, как Рамлоу удалился в дальний угол комнаты к телефонному аппарату, проорал в него несколько минут, забористо матерясь и топая ногами, вернулся, умытый и уже одетый, и пощёлкал пальцами у него перед самым носом.
— Не спи, старина! Он в порту! Поехали-поехали!
Джеймс спускается по лестнице, следуя за Рамлоу, садится на переднее сиденье роскошного его Кадиллака, скользнув напоследок взглядом по балкону, сквозь застывшую у штор фигуру печальной блондинки, не задержав даже на ней взгляда, будто она раз и навсегда стала для него пустым местом. Лорейн грустила и ненавидела себя за то что, встретив на своем извилистом жизненном пути единственного достойного человека, так глупо его упустила…
В пустующем доке в порту Нью-Йорка сквозь душераздирающий вопль сирен полицейских автомобилей, свист рабочих на погрузке, встревоженный лай собак и будоражащий перезвон медных колоколов на пожарных машинах раздавались приглушённые вскрики пленника, на которые в рабочей суете никто не обращал внимания. Редкие вихрастые головы или головы в замасленных фуражках показывались в дверях и в ту же секунду исчезали как по волшебству, едва завидев в центре дока недобрую компанию в плащах и шляпах.
Барток Клинтон, привязанный корабельным канатом к колченогому стулу с надломанной ножкой, который вот-вот готов был завалиться на бок от дуновения сквозняка, восседал посреди огромного помещения с высоченными потолками, пыльного, заброшенного, с гниющими половыми досками и вальяжно снующими вдоль поломанных ящиков жирными крысами.
Детектив Барнс раскуривал шестую сигариллу, прислонившись к покрытым плесенью и гнилью деревянным коробкам и наблюдая, как обрабатывает шпиона Джек Роллинз — сообщник Рамлоу, головорез и налётчик с изуродованным после падения с высоты лицом. Он методично и прицельно, по одному ему известному плану избивал разведчика железобетонными кулачищами, тот глухо мычал, сплевывал на землю кровь и иногда зубы, смотрел на мучителя с ненавистью и презрением и продолжал стойко молчать.
Рамлоу, докурив сигарету до середины, затушил её об журналистскую руку, точно промеж костяшек, окурок смялся в гармошку, а Клинтон завопил и затопал ногами, и Брок тут же отвесил ему хлесткую пощёчину тыльной стороной ладони.
— В следующий раз эта штука зашипит у тебя в глазу, — Рамлоу наклонился к пленнику, закурил новую и выпустил дым ему прямо в лицо. — Ну, так как?
Огоньки тлеющего табака угрожающе заплясали у самого его лица, и Барток непроизвольно отстранился назад, отчего ножка стула с хрустом переломилась.
— Хорошо! Хорошо! — взвизгнул шпион, дрыгая ногами и ворочаясь, как толстый майский жук, которого изловили злые мальчишки, перевернули на спину и подпалили солнечными лучами сквозь толстое стекло битой бутылки.
Джеймс отлип от ящиков, покачнулся, потерявшись в смрадном облаке никотина, в неимоверных количествах затмившего его сознание и координацию, и нетвердой походкой побрёл к пленнику.
— Что. Это. За. Хрень? — медленно, с расстановкой произносит детектив, наклоняется к Клинтону и, придерживая двумя пальцами за помятые уголки, показывает ему фотокарточку с его собственной личиной, выполненной в чёрно-белом цвете.
— Я скажу, что это, — шипит разведчик, смеряя детектива ненавидящим, полным досады взглядом, — но вам, детектив, следует отпустить меня после. Вы ввязываетесь в дело, которое, увы, не в вашей компетенции…
— Это мы еще посмотрим, — Барнс отвечает на ненависть ярым презрением, вгрызаясь разведчику в глаза своим бешеными, серо-стальными глазами, с расширенными, чёрными, как бездна, зрачками, и Рамлоу предусмотрительно отходит подальше, насвистывая песенку себе под нос.
— Внешняя разведка США, слышали об этом? — шепчет Клинтон, раздувая кровавые пузыри сквозь разбитые зубы.
— Не слышал…
— И не услышите, — ухмыляется Барток. — Надвигается война, детектив! У власти в Германии национал-социалисты во главе с фюрером, очень скоро повсюду начнётся такое дерьмо, о котором вы своим недалёким умишком даже не подозреваете. А вы сейчас, сию секунду срываете моё задание…
— Какая патетика! Да вот мундирчик что-то на наш не похож! — детектив замахивается, чтобы самолично впечатать разбитый в потасовке со Старкони кулак ему в уже расквашенный нос, но шпион-журналист, повысив голос, продолжает.
— Я внедрился в Венгерское Информационное Бюро по заданию правительства США, журналист — моё прикрытие, и мне нужен Бэннер!
— Зачем?!
— Фил Коулсон двигает интересы национал-социалистов в сенате, разделяет их взгляды, поддерживает дуче и собирается бежать в Италию с женой. Он передал ему пакет на хранение. Хорошо заплатил. В нём — данные внешней разведки Венгерского Королевства, я должен их у него забрать!
— Натали! — рычит детектив прямо ему в ухо. — Ты её туда отправил? Ты позволил с ней это сделать?! Ты её убил!
— Да не убивал я эту шлюху! — взвыл Барток, закатив заплывшие глаза. — Она слишком глупа для этого, детектив, а Бэннер достаточно хитёр, чтобы не хранить такое добро в кабаре. Я уверил её в чувствах, пообещал звёзд с неба. Она поверила, и я попросил её стянуть из кабинета выписку из лечебницы, взамен на вечную любовь, преданность и совместную старость у камина в Будапеште, — он мотнул головой на свой нагрудный карман, и Джеймс достал пожелтевший, смятый бумажный листок, исписанный неразборчивым, докторским почерком.
«Роберт Брюс Бэннер. Диагноз — диссоциативное расстройство идентичности, биполярное аффективное расстройство».
— Бэннер загремел в дурку восемь лет назад, через год после краха Уолл-стрит, когда его семья разорилась. Избежал лоботомии чудом, его лечащий врач вытащил его из кризиса экспериментальным медикаментозным лечением, — продолжал вещать Клинтон, лежа на спине с задранными ногами, — Забавные вещи про него рассказывали. Когда впадал в буйство, называл себя странным именем Халк и крушил всё, что видел. Его отпустили с условием — любой срыв, любое увечье человеку — обратно! Вряд ли бы он кокнул эту твою шансонетку! Да и хвастаться этой бумажкой перед серьёзными людьми он бы не стал. Поэтому сегодня у нас должен был быть честный обмен, а ты! Ты мне всё испортил! Тогда на боях, помчался за мной, как идиот, и сейчас!
Детектив отпрянул от разведчика, вскочил на ноги с колен и отвернулся. К брюках серыми пятнами липли мусор и бетонная пыль, и ему вдруг стало страшно. Страшно по-настоящему. Топкое, зловонное болото неизвестности подступало к самому его горлу, сдавливало шею сильными, сучковатыми пальцами, лишая воздуха. Воля случая, собственный выбор или злая его судьба — всего несколько неверных шагов отделяли детектива Джеймса Бьюкенена Барнса от края пропасти, к которой он сам же себя и подвёл. Впереди маячила отнюдь не радужная перспектива. С одной стороны — давящая неотвратимость стать шавкой босса, того, с кем бороться было его священным долгом, с другой — неминуемая неизбежность держать ответ перед правительством, за то, что влез, куда не следовало.
«Вот и настал час расплаты, старина. Ты и так слишком долго живёшь на свете. Надо было закончить всё тогда, когда погиб Стиви».
Он вспоминал, как день спустя после смерти друга разодрал руки до костей, когда перелезал через кованый забор, украв в лавке чёрствую, вчерашнюю булку. Как сидел у ворот, истекал кровью и плакал, совсем ещё ребёнок, и не хотел просить помощи, в надежде, что сгинет, наконец, одинокий и никому не нужный, пока добрая женщина не подобрала его и не выходила, как своего собственного сына...
— Детектив! — окликнул его Клинтон.
Джеймс прикрыл глаза, малодушно мечтая уснуть и не проснуться, не увидеть и не почувствовать, как перемелют его жернова судьбы, неспокойного времени и надвигающейся войны. Голова гудела от мрачных размышлений, курить расхотелось в одночасье, он кивнул Рамлоу утвердительно, и тот острым ножом разрезал пленнику путы. Барток вскочил на ноги удивительно резво, потёр отёкшие запястья, откашлялся и бросил уничтожительный взгляд на Рамлоу, Барнса и всю честную компанию.
— Знаешь, бамбини, я его рыбам бы скормил по частям, сдаст он нас…
— Нет, отпустите его, пусть идёт. Под мою ответственность. — Брок тряхнул его за плечи и заглянул ему в глаза, пасмурные, как тяжелые, свинцовые тучи, с досадой замечая, как задорный и отвязный его товарищ постарел сразу на десяток лет, и как неумолимо он его теряет…
Помирать так с музыкой, и музыка в виде грохота выстрелов снаружи не заставила себя ждать. Барнс вываливается из дока, путаясь в собственных ногах, а по пирсу, визжа и прикрывая головы руками, бегут пассажиры, лают собаки, рассыпаются по сторонам, словно потревоженные муравьи, работники порта, уступая дорогу нелепой парочке, которая держась за руки и оглядываясь беспрерывно, мчится со все ног к отчаливающему кораблю.
Детектив, уронив от изумления челюсть, узнал в мужчине пианиста Томми Лафейсона, которого он не так давно прикормил на собственной кухне. Он прижимал к груди выцветший матерчатый чемоданчик, а другой рукой крепко держал тонкую девичью ладошку в кружевной перчатке, принадлежавшую рыжеволосой ирландке, заблудшей душе и новой танцовщице кабаре «Бешеная Лошадь» Вирджинии О'Поттс, чьё настоящее потихоньку забывалось. Её раскрасневшееся от волнения и слёз юное лицо мелькало в толпе, Томми распихивал зазевавшихся прохожих, перепрыгивал длинными тонкими ногами через чужие чемоданы, сумки и узлы. Брюки, великие ему на два размера, свободно колыхались у него на талии, а сзади их неумолимо нагоняли трое, среди которых он узнал Брюса Бэннера.
Он нёсся, как ледокол на всех парах, сбивая с ног встречных, что-то кричал, и голос его терялся в гомоне толпы, он размахивал пистолетом и целился в стремительно убегающую от него прибыль в лице танцовщицы Марлен Вильковской, которую скрывали ежесекундно чужие, мельтешащие спины, развевающиеся пальто и забрызганные грязью плащи.
Детектив живо представлял, как невообразимо трудно ему было сдержаться и не оторвать кузнецу Свенссону его кудрявую голову на глазах у изумлённой толпы. Как после гибели Громилы Бэннер крушил свою обитель, отрывался по полной, пока никто не мог его видеть, а затем методично собирал, расставлял, строил и склеивал заново свои вещи, уничижая позорные последствия своего постыдного состояния. Брюс готов был истово кусаться за каждый доллар, лишь бы не сползти снова на дно жизни, которое довело его до сумасшествия, а теперь его дойная кобылка убегала прочь вприпрыжку с тощим, наглым мальчишкой, и Брюс ничем не смог сдержать своего рвущегося наружу зверя. Он остановился, прицелился, тяжело дыша, прямо в худую спину пианиста, и детектив спустил курок...
Рука его не дрогнула, Бэннер схватился за ногу, выронил оружие и завалился боком на бетонную площадку. Барнс метнулся к изумлённой, растрёпанной парочке, жизнь которых он только что спас одним точным выстрелом. Их держал на подступах к кораблю толстый усатый блюститель порядка, не пуская на борт и не переставая громогласно дудеть в свисток. Томми, сложив ладони домиком, умолял его о чём-то, а Пеппер рыдала в голос и испуганно озиралась.
— Пропустите их, — приказал детектив, помахав у него перед носом значком и оружием, и старик покорно отступил в сторонку, освобождая проход. — А у тебя есть яйца, Томми, — он похлопал пианиста по плечу, когда Вирджиния уже поднялась на борт.
— А у вас есть сердце, детектив, — восторженно произнес парень, пожал ему крепко руку, взглянув на него прямо своими добрыми голубыми мальчишьими глазами, и устремился, сверкая пятками драных штиблет, на палубу вслед за своей возлюбленной.
Барнс, не теряя времени, прорвался сквозь толпу, собравшуюся вокруг Брюса Бэннера, которая при виде револьвера немедленно рассеялась. Брюс держался за раненное бедро и шипел от боли, словно удав, шляпа его, смятая, грязная и растоптанная, валялась у самого края причала, и ветер гнал ее дальше, к самой воде, вместе с окурками, папиросной бумагой и сухой листвой. Спутников его по близости видно не было, детектив склонился к Бэннеру и схватил его за воротник.
— Вам придётся отвечать! — прорычал Джеймс, прикладывая ровно посередине его лба холодное пистолетное дуло, будто градусник больному. Искажённое яростью лицо хозяина кабаре в одно мгновение смягчилось, в глазах, полных исступлённого буйства и боли, заплясали колючие смешинки, и он расхохотался тихо, отчаянно и устало.
— Говорил я вам, детектив Барнс, не ввязывайтесь вы в это дело, — произнес Брюс, давясь смехом, и из уголков глаз его побежали две мокрые дорожки слёз, пропадая в чёрных, кудрявых его волосах.
— Вы её убили, Бэннер? Вам лучше признаться.
— Я её не трогал, детектив. Уж я точно её не трогал, — он перевел взгляд на пожелтевший от времени клочок бумаги — выписку из лечебницы, торчащую из кармана куртки Джеймса. — Не мог себе позволить, даже если б захотел...
— Я сам с ним разберусь. Поезжайте пока, детектив, — со спины к нему подошел разведчик, шмыгая и утирая платком разбитый нос, — только не покидайте город, будьте любезны.
Бросив в него фразой, которой детектив грозился ему буквально вчера, Клинтон крикнул в толпу зевак, чтобы вызвали карету скорой помощи, склонился над Бэннером и связал канатом безропотно подставленные руки.
— Я не убийца, детектив! Я всего лишь сумасшедший, отпущенный под честное слово. И я устал бегать от самого себя. Вызывайте бригаду в белых халатах, герр Барток! Я возвращаюсь домой…
Барнс, топая всё скорее и скорее прочь с пристани, закрывал уши ладонями безотчётно, чтобы не слышать голоса Брюса, гомона безмозглой, любопытной толпы и глухого, утробного гула отплывающего судна. Ему было тошно и жутко представлять, что предстоит Брюсу Бэннеру по возвращении в лечебницу для душевнобольных. Операция, после которой он никогда не станет прежним, и от владельца «Бешеной Лошади», могущественного, внушающего страх и уважение мужчины, не останется и следа, и он — детектив Барнс, причастен к этому тоже.
Завернув за угол, детектив вспомнил, что так и не допросил мерзкого балетмейстера, как следует, и в порыве ужаса и отвращения не придал значения тому, как поджидал он его у дверей кабинета и после рьяно шарил по его карманам. Джеймс позвонил в больницу, где работала Пэгги медицинской сестрой и где теперь частенько ошивался лесоруб Роджерс, и ничуть не удивился, застав его там.
* * *
Через полчаса Стив ждал его на условленном месте, засунув кулаки в карманы куртки, заботливо заштопанной ловкими руками Пэгги. Он измерял широкими шагами площадь возле аптеки взад, вперёд, поперёк и обратно, пинал шапки пожелтевших листьев, грыз семечки подсолнечника и бросался ими в голубей. Завидев детектива, он бросил своё увлекательное занятие, перебежал улицу и проследовал за ним прямиком к «Лошади».
Они прокрались в непривычно тихое кабаре через чёрный ход, уже раз опробованный детективом. Барнс, проверив оружие, ступил на лестницу, ведущую на второй этаж, где располагались номера и комнатки танцовщиц. Под ногами лесоруба поскрипывали половицы, девицы из кордебалета крепко спали после трудной рабочей ночи, а из приоткрытой двери дальней каморки доносились шум, возня и приглушенные ругательства. Джеймс замер, сделал глубокий вдох, шаг вперед и заглянул внутрь.
Старкони летал по комнате, словно Питер Пэн, в выходном костюме и с зачёсанной набок чёлкой, вываливал из шкафов и запихивал в чемодан перьевые горжетки, кусочки меха, шуршащие, переливающиеся лоскутки и итальянские колготки. Вещи высились горой над чемоданом, и Антонио утаптывал их ногой прямо в ботинке, силился закрыть крышку, падая на неё с разбегу безрезультатно, раскрывал чемодан снова и выкладывал лишнее с причитаниями, будто отрывал от сердца, и потом снова утрамбовывал...
— Цыпа! Ты всё же передумал?! — Джеймс неслышно показался в дверях, а Старкони всплеснул руками и улыбнулся широко и приветливо, точно как миссисипский аллигатор. Следом из-за спины его показался Стив, и балетмейстер сию секунду помрачнел.
— Я тебе покажу цыпу, — прошипел детектив, схватил его за шиворот, и поволок из комнатки прочь. Старкони, оторопев от такого обращения, нахохлился, как потревоженный воробей, но против лесоруба с тяжёлой, мозолистой рукой и детектива, наученного горьким опытом, с заряженным пистолетом поделать ничего не мог. Товарищи подхватили его под руки и поволокли по коридору прямо к клозету, балетмейстер упирался, крутился, как юла и повизгивал, отчего из спален повысовывались встревоженные, взлохмаченные головы в бигуди и коклюшках.
Барнс толкнул дверь нужника, Старкони застрял в проходе, обеими своими тренированными ногами упершись в трухлявые дверные косяки, как кот, которого хозяева вознамерились выкупать, и упорно не желал поддаваться, скрепя зубами и раздувая ноздри от напряжения. Роджерс таки вдавил его в каморку, отчего злосчастная деревяшка вывернулась из проёма двери и рухнула вдоль коридора, рассыпаясь в прах, и детектив склонил его к грязному, омерзительно разящему отходами жизнедеятельности ватерклозету, где вместо механического слива гордо высилось обыкновенное жестяное ведро.
— Ты что творишь?! Что… — конец фразы превратился в визг, а затем в бульканье, и детектив с закатанными по локоть рукавами рубашки с садистским удовольствием купал умытую, гладко бритую и напомаженную рожу балетмейстера в вонючей жиже.
— Отвечай! Что тут было в среду утром, когда обнаружили тело Натали Романовой, то есть Натали Ребекки Роджерс? — Барнс завёл допрос в удивительно спокойном тоне, ослабил хватку, позволяя ошалевшему конферансье вдохнуть воздуха, который едва был свежее дивного букета ароматов, царивших в уборной.
— Да, как ты смеешь, щенок! Я выступал в Большом театре с гастролями, был примой Ла-Скала… — детектив вновь не дал Старкони закончить мысль, опуская его голову под воду, пока лесоруб выворачивал ему за спиной руки.
— Ты тут все знаешь, гад! Мне-то ты не заливай!
Старкони вдруг скривился, задрожал мелко, выпучил и завращал испуганно глазами, и Барнс ослабил свою железную хватку.
— Сердце! У меня больное сердце, — он шипел, заикался и булькал, отплёвываясь нечистотами, Роджерс отпустил его, а он схватился немедленно за грудь и завалился обессилено на пол. — Лекарство… В кармане…
Джеймс, не долго размышляя, залез во внутренний карман его пиджака, достал стеклянную, замутнённую белой пыльцой лекарства бутылочку с маленькими пилюлями, и потряс ею прямо у конферансье под носом, не позволяя его узловатым, крепким пальцам выхватить ее у него из рук.
— Ты мне всё рассказываешь — я даю тебе таблетку, идёт?
— Будь ты проклят, детектив! У меня больное сердце! Мне нужна была операция, а крохобор Бэннер отказал мне в ссуде! Я знал, что сенатор передал ему важный пакет, я хотел забрать его и продать. Но эта маленькая потаскушка меня опередила! — протараторил скороговоркой Антонио, и тут настала очередь Роджерса — он отвесил ему тяжелого пинка под зад за оскорбительные слова в адрес безвременно почившей его сестры. Детектив протянул Старкони склянку с пилюлями, и Антонио сразу проглотил три штуки.
Натали притворила неслышно дверь своей гримёрной, где, уткнувшись лицом в пуховые подушки и цветные перья надушенных концертных платьев, крепко спал Громила Сэм после бурного и многократного с нею соития. Она поила его вином, которое потаскивала у Бэннера из погреба, танцевала для него лично свои самые непристойные танцы, отдавалась ему самозабвенно и с большим удовольствием, и, стащив у него связку ключей, отправилась в кабинет хозяина. Подгоняемая страстью и обещаниями возлюбленного Бартока, она, бесшумно переступая маленькими ножками в одних только белых чулках, спустилась вниз и отворила дверь. Сэм, влюблённый и простодушный, с радостью сдал ей все тайны своего хозяина, и Натали прекрасно знала, где и что ей нужно искать. На самом дне ящичка, запертого на ключ, она нашла выцветший, смятый листок — выписку из лечебницы и весьма собой довольная помчалась обратно на крыльях любви, не заметив балетмейстера, притаившегося среди ящиков с вином, как большой, чёрный паук в ожидании зазевавшейся бабочки.
— Я хотел отобрать его сразу, но у этой шлю…, — Роджерс пнул его под коленку, — у Натали в комнате спал Громила, и я не мог к ней войти.
Старкони вломился к ней только спустя сутки, сорвав с петельки замок. Наташа взвизгнула, но Старкони зажал ей рот ладонью, требуя немедленно отдать то, что она вчера взяла…
— Я не хотел убивать эту тупую идиотку! Я не смог сдержаться, и тут увидел колготки… А она их ещё и порвала вчера… Дорогущие. Итальянские!
Роджерс размахивается и бьет кулаком прямо ему в лицо, и воет в бессильной злобе, и уже не помнит, как детектив оттаскивал его от убийцы своей сестры и волоком тащил прочь из кабаре, куда перепуганные девицы из кордебалета немедленно вызвали по телефону, спустившись в аптеку, скорую помощь и полицейскую машину...
 |
|
|
В первом абзаце исправьте "Le cheval enrage" - фанфикс не умеет в utf8
Добавлено 21.05.2015 - 01:15: вторая глава, первый абзац - не трехмесячное плавание, а максимум неделя |
|
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Популярное
VKontakte
WhatsApp
Telegram
Отключить рекламу