Aftermath (гет)

Раны Хогвартса залечили довольно быстро — наверное, прошло около пары месяцев, во всяком случае, не больше трёх. И, конечно, всем, не успевшим закончить образование, выслали письма. Можно было вернуться и доучиться — с неполным составом учителей, с изрядно потерянным к учёбе интересом... Вернулись хорошо, если четверть от тех, кто тогда был старше четвёртого курса. Она в том числе.

Это была попытка абстрагироваться от всего — чувств, мыслей, воспоминаний. Она была вся — кровоточащая рана, хотя никто этого и не видел, и потому хотела только одного: уйти в учёбу с головой. Так, как это удавалось раньше. Просто замещать своё чужим. Опыт, ощущения, слова в сознании. Хотела изматывать себя до того состояния, когда получается только добраться до кровати и закрыть глаза. Или просто закрыть глаза, над книгами, в гостиной факультета... Чтобы наутро болела голова и ломило тело, но чтобы чувство опустошения сменилось на чувство переполнения, чтобы можно было щелкать любые задания, как орехи, и не давать себе ни секунды на то, чтобы просто думать. Сон ради сна, без сновидений, четыре часа от силы, только чтобы хватало минимально восстановиться физически и продолжить бросаться в действительно гранитную стену наук.

Это была попытка, претерпевшая оглушительное фиаско. Когда-то (века и века назад) лучшая ученица Хогвартса, теперь она медитировала над учебниками, подолгу сидела, уставившись в одну точку, а когда удавалось наступить себе на горло и хоть что-то прочитать, в голове разворачивалась широкоформатная чёрная дыра, в которую засасывало любые знания. В конце концов, Макгонагалл выловила её, больше похожую на тень, в коридоре. Потом, в директорском кабинете, под взглядами портретов Дамблдора и Снейпа, состоялся долгий и тяжёлый для обеих диалог. Профессор пыталась убедить её досрочно сдать ЖАБА и не мучить себя. Говорила, что у неё, мисс Грейнджер, есть все шансы стать великой волшебницей и войти в историю. Или, по крайней мере, устроиться в министерство или куда-либо ещё, на хорошее место, возьмут без проволочек. Говорила: все двери открыты, а к экзамену она была готова ещё на шестом курсе.

Она же именно тогда поняла, что не выйдет. Учёба — неверное средство. Не вылечит и не спасёт. И не хочет она в историю, в министерство или на хорошее место. Никуда не хочет, только пусть всё это закончится...

А потом, уже на пороге, её нагнало усталое: "Двери Хогвартса всегда открыты для вас, мисс Грейнджер". Они открыты для всех бывших учеников, так и не вернувшихся после битвы. Но было что-то такое в голосе этой женщины, перед которой спасовала бы любая "железная леди", что заставило искренне её поблагодарить и пообещать, что если что-то изменится... то, конечно... обязательно. И потом просто уйти.

Министерство помогало участникам битвы. За неспособные зажить душевные раны поступали небольшие суммы на счёт: по чьей-то просьбе, — кажется, мистера Уизли, но она не была уверена, — они из Гриноттса перенаправлялись в один из лондонских банков. Потому что так было проще. Вне всего... родного. Проще было там, где никто не знал. Можно попытаться спрятаться даже от себя самой — да, далеко не всегда успешно, но... Хоть что-то.

Она была бы благодарна этой поддержке, если бы не чувствовала себя настолько усталой. Усталой и пустой. Есть что-то, нет ничего — какая разница?

Ей тогда было, куда возвращаться. Был дом. Семья. Друзья. Все надеялись пережить, залечить раны, встать на ноги и жить дальше. И она тоже думала, что сможет. Допустила лишь раз: возможно, если просто отрезать то, что болит... Как ампутация... Только чтобы некроз и дальше не пошёл. Только чтобы сохранить хоть каплю, хоть частичку.

Да пришлось почти сразу понять: это больше не её мир. Стояла у родительского дома, смотрела в окна — опустошённая и тяжёлая, с дрожащими руками. Смотрела, не в силах ни поверить в эту спокойную, счастливую атмосферу, окутавшую дом в пригороде Лондона, ни нарушить её своим появлением... возвращением в их жизнь. Калечным не место среди счастливых. А — да, да, это именно так, ни к чему спорить и отпираться, — она калечная. Но точно не мразь, способная сломать чужое равновесие своим изуродованным, страдающим нутром. Тем более, собственным родителям.

Без неё это место счастливо — и это её выбор, ею выстроенный не для себя мир. Стоило вычесть лишь одно — небольшое, неважное, — и значение стало положительным. Убрать из семьи дочь, тянущую за собой шлейф проблем и боли...

Теперь, когда всё обернулось так, возвращать им калечную, рассыпающуюся на части себя — лишь умножить количество несчастных. Ни за что. Невозможно.

Ещё немного. Минутку. Видеть улыбки... Чувствовать близкое, недоступное, чужое теперь тепло. Больно. Но эта боль в чём-то похожа на эйфорию; отстранись от себя самой, заблокируй сознание и смотри: так выглядит нормальная жизнь.

И она приходила снова и снова — словно просто смотреть, тянуться самыми кончиками пальцев к обогревателю, не решаясь его касаться, но чувствуя тепло и упиваясь этим. Словно надеялась — где-то очень глубоко, — что сможет когда-нибудь улыбаться так же искренне и легко, как мама, или, может, что в следующий раз не будет слёз... Приходила проверять, не дали ли чары сбой и не возникло ли каких проблем. И упивалась ощущением пустоты: "Видишь? БЕЗ тебя".

Вскоре иссякли слёзы, ещё чуть позже она разучилась видеть сны, а потом от Гермионы Грейнджер не осталось ничего — её место покрылось пеплом сигарет Джин.

* * *

— ...обед, Фред. Забыл?

Забыл.

— Помню.

Следом — ряд каких-то действий, вроде бы не столь важных, но почему-то обязательных, и миг, когда мир прессует тебя, распыляя на свихнувшиеся частицы, а потом — глотаешь воздух, пропитанный запахами, присущими родному дому перед обедом. Что-то варёное, печёное, слегка суматошное и взволнованное, и всё — под соусом всепроникающей заботы. Так пахла кухня.

Гудящая голова подсказала, что ему среди этих ароматов не место — Фред сбежал. Попытался сбежать в компанию садовых гномов и свободного воздуха, но был пойман в дверях матерью.

— А я как раз... — начала было она, прервалась, оглядела его — словно окунула в бочку кипятка, так сильно хотелось зажмуриться и просто исчезнуть, — и, поставив корзину с зеленью на подскочивший табурет, что-то быстро заговорила, иногда беспокойно оглядываясь — слова жужжали и расползались, обтекая его, как обтекает водный поток каменные глыбы. Фред моргнул и заставил себя слушать и понимать.

— ...она совсем одна, бедная девочка, и наверняка снова не придёт. Ты ведь знаешь, где её искать? Приведи её, Фред.

Он понял, о ком шла речь. Единственная уклоняющаяся от этих обедов — и всё ещё живая. Фред промолчал. Кивнул только — всё-таки, это была небольшая отсрочка, может быть, хватит сил прийти в себя. Не острить, не язвить, не срываться. Не отмалчиваться. Может, от этого его отделяет только пара глубоких вдохов и небольшая доза одиночества. Совсем немного. Вырваться ненадолго из этой раскалённой атмосферы...

Он кивнул.

Самым сложным было сосредоточиться. Мысли соскальзывали не в те стороны: полуразрушенные стены, алые и зелёные вспышки, теплицы, Большой Зал, гостиная Гриффиндора... Они с Джорджем (тогда везде было "они", как единый, целостный организм — связь, казавшаяся нерушимой, но, наверное, только казавшаяся) без проблем прошли курс трансгрессии, сдали экзамены, получили лицензию. Тогда казалось, что все страхи — чушь. Расщепление? Не может быть. Не приходилось прилагать совершенно никаких усилий, чтобы сосредотачиваться. Всё получалось само собой, словно они для этого были рождены. Тогда казалось — это как дышать.

Сейчас Фред стоял во дворе Норы и думал только о том, что куда проще попросить... Нет. Не проще.

"Сам. Иначе пути назад не будет".

Потом мир свернулся — скомканный бумажный лист, брошенный в мусорную корзину, — и ещё успела мелькнуть мысль о том, что всё пропало и что будет, когда Джордж найдёт сигареты, а он уже не сможет объясниться... Но перед глазами серело какое-то здание, в ушах звенело, сквозь пальцы пробирался, разрываясь на части, слабый сырой ветер.

У этого бара не было вывески, и Фред удивился, как смог запомнить его достаточно хорошо, чтобы очутиться здесь — они лишь раз когда-то были рядом, и то — мимоходом... Он толкнул дверь, подумав, что она наверняка не здесь. Может, дома, или где-то в городе, но не в этом проспиртованном, опутанном паутиной безнадёги месте. Потому, наверное, не сразу заметил. Не сразу распознал за тёмным пятном девушку, не признал в загнанном существе ту, что раньше была...

Была — кем? Какой? Сейчас он с трудом мог вспомнить даже её внешность — несмотря на то, что видел Грейнджер достаточно часто. Превратилась в тень, призрак, невесть чем удерживающийся в этом мире. И как её угораздило вообще дожить?.. Фред вздрогнул от этой отвратительной мысли; он всё чаще замечал за собой странное ожесточение. Хотя, учитывая размер тёмных кругов под глазами девушки, ссутулившейся над барной стойкой, смерть, пожалуй, пошла бы ей только на пользу.

Она его не замечала. Она не замечала вообще ничего, и Фред даже несколько позавидовал степени охватившей Гермиону отрешённости — она могла вот так, на долгое время проваливаться в небытие, таращась в пустоту. Это в какой-то мере — благословение. Передышка. Он бы многое отдал, чтобы тоже научиться отключать текущий водоворотом вокруг мир.

Но он не мог. Не умел игнорировать братьев, сестру и её... мужа, не мог отмалчиваться при матери и отце.

Проклятье, одно время он даже пытался казаться нормальным, словно принял то, что судьба ему выдала пулемётной очередью. Словно пережил это. Словно поверил — ладно, хотя бы вообще допустил до себя мысль, что он невиновен, это не его вина, не его вина, не его... Пытался отшучиваться и улыбаться. Но шуточки выходили резкие, острые, ядовитые, а каждая вот так выдавливаемая из себя улыбка была похожа на разбитую вдребезги и кое-как склеенную вазу — изувеченного монстра, выдаваемый за живого искромсанный труп. В конце концов он понял, что этой своей бравадой только заставляет родных вздрагивать.

...а они молчали. Молчали, потому что понимали: каждый пытается справиться так, как умеет. Каждый учится справляться так, как только может. Поэтому и Гермиону никто не винил — ни за алкоголь, ни за сигареты. Ни за то, что она сбежала в серость городских, лишённых магии лабиринтов. Ему бы, конечно, досталось, узнай Молли о пачке Dunhill'а, но, слава богам, она не обыскивала сыновей. Тем более — сейчас.

Целое мгновение — она всё ещё не замечала его присутствия, — он хотел позвать: "Гермиона". Следом ещё одно долгое мгновение понимал — это не Гермиона. Наконец, так и не произнеся ни звука, занял соседний с ней стул на высоких ножках. Упёрся локтями на не блистающую чистотой столешницу.

Дышал.

Она обратила на него внимание через несколько минут: ни капли не удивившись, чуть приподняла стакан с виски. Понятно: жест-приветствие, когда слов нет. Когда нет даже голоса. Ему нечего было приподнимать в ответ; он кивнул и, не прочищая горла — из-за чего хриплый голос едва не сорвался, — спросил:

— Ты идёшь?

Не требовалось никаких уточнений. Она медленно покачала головой.

— Она не отстанет. Пока не убедится, — на середине слова понял, что сказал то, чего говорить не хотел вовсе, оборвал фразу, уже ожидая вопроса, и до отвращения не желая на него отвечать; Гер... Джин едва заметно кивнула и, пальцами оттолкнув от себя пустой стакан, бессмысленно на него уставилась.

— Я как-нибудь... потом, — пояснила она. Прошло несколько минут. Фред хотел было уйти, но сидел, словно чувствуя, что стоит ему подняться со стула, и по матово-туманному облику его теперешнего мира проползёт трещина: кажется, надо было как-то уговорить её. Увести с собой. Чтобы... Может быть, она и вправду долго так не протянет — только вот станет ли ей лучше на этих проклятых ужинах и обедах, которые, словно странный и жестокий ритуал, собирала его собственная мать.

Фред подумал: каждый из нас борется, как умеет. Нельзя винить Молли за то, что именно так она спасается от чувства потери: через суету, суматоху, домашние дела и заботу обо всех, кто попадётся под горячую руку. Нельзя винить её за то, что это заложено в ней, на том уровне, с которого нельзя ничего изъять, не разрушив целостность личности. Это не просто в ней, это — она и есть. Это делает только хуже... правда, видимо, только ему и сидящей рядом тени Гермионы Грейнджер, бывшей лучшей студенткой на курсе. Может быть, даже во всём Хогвартсе.

— Гер...

Она бросила на него мрачный короткий взгляд.

— Джин. Идём. Сегодня, а в следующий раз, если захочешь... Я ей объясню.

Думать было — он видел, — тяжело и неприятно. Потом она просто оставила деньги рядом со стаканом и слезла со стула. Так ничего и не сказав, толкнула дверь и вышла в наступающий промозглый вечер. Фред двинулся следом — наверное, если бы она не вняла его просьбе, то осталась бы на месте. Во всяком случае, он чувствовал, что на сей раз не придётся видеть обеспокоенную её отсутствием мать.

Она шла, не оглядываясь, сунув руки в карманы куртки; Фред плёлся чуть позади. Только сейчас дошло очевидное: она избегала смотреть на него. Как стоящий на краю пропасти судорожно отводит взгляд от расстилающейся под ногами бездны, боясь потерять равновесие.

— Ты не можешь нас видеть, потому что вспоминаешь Рона?

Она запнулась на ровном месте и словно как-то сжалась, съёжилась. Обернулась, блуждающим взглядом проехалась по нему — раскалённым катком, вдавливая в воздух спиной. Фред едва не закашлялся, отступив на шаг назад. Подумал: зря.

Джин медленно вздохнула и, неуверенно пошарив по карманам, достала пачку сигарет, взяла одну. Протянула ему, предлагая присоединиться к акту медленного саморазрушения: Фред долго тянулся, будто между ними были километры, а не пара шагов.

Хотелось бы сказать, что после первой же затяжки стало легче, но это была бы откровенная, громкая ложь.

— Извини, — хрипло произнесла Джин.

Помолчали.

— Откуда ты знаешь, что я... — он неопределённо махнул окурком. Она пожала плечами, так что уже не оставалось и мысли, что ответ всё-таки последует, но потом всё-таки тихо пробормотала:

— Не знала, просто ты выглядишь... как я.

Он всё-таки закашлялся.