Моё поколение не завтракает (гет)

Главное — не оставайся лишним.

* * *

Восемьдесят седьмой насквозь пропах никотином и ностальгией, поглотил в себя всю горечь сказанных слов и прочитанных строчек. Восемьдесят седьмой оказался седым подростком с разбитым сердцем, распахнутой душой и грубой обувью. Тогда многие пили огденское виски, пили резко и сразу, будто оно могло затопить тот пожар внутри.

У меня тоже пожар, рыжие языки пламени которого изнуряют до полного бессилия, заставляют ржаветь внутренности. Из-за этого я целиком красно-бурый.

В тот восемьдесят седьмой люди привыкли жить в осаде, жевать пресную еду и мечтать о лучшем. Мы от других не отставали, наши мечты, на скорую руку сделанные, бежали вслед за другими, подтягивая штаны.

Нам же подтягивать штаны не приходилось, мы носили подтяжки.

Быть с Эванс не представлялось возможным, она была бороздой, мешала жить, одновременно с тем дополняя наши дни. Эванс наша, а как по-другому скажешь? Она выливала галлоны заботы и Бодроперцового.

— Бадьян! Боже, Бродяга, скорее! Скорее! — она не захлёбывается в слезах, а надо бы. Я стою с окровавленными руками, пустым взглядом и прорехой в груди. Смотреть на покорёженного Джеймса тяжело. Он храбрится, старается не харкать кровью, но лёгкие обмануть тяжело.

Сириус, с недельной щетиной, грязными волосами и дрожащими руками, отдаёт Эванс пузырёк, та выливает его на Джеймса. Мой черёд ставить Защитные Заклинания, Питер разбирается с палаткой.

— Джеймс! — у Эванс руки теперь тоже в крови, она этими руками держит Джеймсу голову. Как он до сих пор не умер от кровопотери?

Я крепко сжимаю правую руку с палочкой, заклятие рикошетит от щита. До меня доходит понимание — сейчас не забота кипит внутри, а ревность шипящей змеёй обвила хребет, крепко-накрепко обхватила его и доходит до грудной клетки. Понимаю я и то, что так было всегда. Понимаю, что никогда не завидовал Джеймсу. Оставаться на втором плане легче, можно просить перестать задирать Снейпа, и самому таким образом оказываться вне подозрений. Проще наблюдать за Эванс искоса, проще представлять на месте Джеймса себя и успокаиваться.

Эванс, наверное, всё понимает. Она деликатная, старается не замечать. Я тоже хочу на это наплевать. Обычно всё самообладание уходит на не-разговор. «Привет, Лили». «Привет, Римус». На этом всё.

Нужно взять перерыв, научиться курить и не кашлять при этом. Нужно надевать шапку, когда холодно, влюбляться в небо и быть свободным. С каждым годом не получается, с каждым прожитым годом сложнее.

Курить я пробовал один раз, и то от злости. И вот сейчас опять хочется. В рюкзаке Сириуса нахожу бумагу и табак, неумело закручиваю и поджигаю палочкой. Сириус собственной персоной тоже подоспевает скоро, садится на плоский камень, вытягивает длинные тощие ноги. Стирать приходится иногда, вонь от носков идёт страшная, но Эванс всё равно любит Джеймса. Сириус курит мастерски, он часто нервничает. К тому же, привык. С каждой скуренной сигаретой внутри что-то сгорает и возрождается вновь, но намного бледнее и слабее. «Что-то», что понять тяжело. Возможно, осколок магии.

* * *

Восемьдесят седьмой принёс «Будешь ли ты любить меня?». Джеймс случайно наткнулся на эту песню, когда в очередной раз крутил ручку от радио. Бегунок замер именно на той станции, переключать никому не хотелось. Мы сидели за столом, положив голову на руки, уставившись на приёмник. «Chicago» пели искренне и открыто, им верили люди, это отнять невозможно.

— Эванс! — Джеймс оправился, Эванс моет руки в холодной речке. — Эй, Эванс, я заметил, что у нас одинаковые кровати. Мне, конечно, не принципиально, но, может ты хочешь спать на моей?

— А какая разница? — орёт Эванс в ответ, улыбаясь и за ухо заправляя красно-бурую прядь.

— На моей, вместе со мной!

Если в школе такие шутки заставляли улыбаться (хоть криво, но всё же), то сейчас от них ёжишься, как от неуместно забравшегося под кожу осеннего ветра. Эванс крикнет «дурак». Или продолжит отмывать руки.

А Джеймс перед ней продолжит храбриться, шутить по-дурацки, подкидывать вверх найденный на земле каштан. Он так будет делать век. Будет плести Эванс правду, и ту, с три короба, ляпать языком глупости.

А в восемьдесят седьмом я пытаюсь выдворить Эванс за дверь из своей пустой головы. Поправка: она пустая, только там эта рыжая простуда. Мы болеем по Эванс уже который год, изо дня в день смотря на её голые пятки, выглядывающие из-под короткого лоскутного пледа.

Сириус трёт затёкшую шею. Питер хочет домой. Джеймс напевает «Будешь ли ты любить меня?». Эванс улыбается.

— Сириус, смотри! Смотри! — Питер подбегает к нам, тычет пальцем в Карту, — Мэри! Наша Мэри!

Сириус, как и подобно счастливым дуракам, щерится глупо. А я никакую такую нашу Мэри не знаю. Она Сириуса, и только. Он торжествующий, ведь МакДональд пропадала, как и Эванс. Никто не слышал о ней, сов посылать опасно, и как пересечься? Но пошли искать мы Эванс, на Мэри плюнули. Вроде и несправедливо, вроде все и ощериться должны на Джеймса, в особенности Бродяга.

— Ну да, она. — стараюсь как всегда изображать перекошенное подобие радости, — Поздравляю, Бродяга.

Я хлопаю его по плечу, а сигарета до сих между указательным и средним. Сигарета догорает.

Вот и во мне что-то там сгорело.

* * *

Я не нарочно отдёргиваю ткань палатки, а там переодевается Эванс без лифчика и совести. Она поспешно натягивает свитер, достающий до бёдер, смущённо улыбается. У меня, дурака, реакция оказалась замедленной, закрыл глаза не так быстро, как не хотелось бы.

— Да ладно, ты поймёшь. Рем, ты же мне как брат.