Шкатулка с секретом (гет)

Ближе к вечеру пошел снег.

Девушка потерла колючей, одеревеневшей на морозе рукавичкой замерзший нос и поправила выбившуюся из-под вязаной шапочки своевольную каштановую прядь. Обеспокоенно окинула взглядом хмурое небо: облака над головой тревожно слоились, собираясь тяжелой ватной кучей, обещая ночью добрый густой снегопад; по верхушкам деревьев, стряхивая снеговые шапки, небрежно прогуливался пока еще легкий, но явно набирающий силу ветер. Подходящая погодка для конца февраля, ничего не скажешь… Ну, не беда — до уютного домика на берегу озера, в котором они с Дилоном намеревались провести уикенд, осталось совсем недалеко: только миновать поворот дороги…

Интересно, когда здесь в последний раз проезжал снегоочиститель? Узкий лесной проселок уже основательно припорошило; внизу, под пушистым слоем пока еще рыхлого снега угадывалось коварное ледяное полотно, по которому лыжи чиркали в тех местах, где снег сдувало позёмкой. Пожалуй, следует поторопиться: при таких темпах усиления ветра очень скоро начнется настоящая метель. Удастся ли им вообще завтра с Дилоном покататься на лыжах по Долгому озеру и совершить восхождение на пик Независимости, о чем они мечтали вот уже месяц — или придется целые сутки сидеть у полыхающего очага, потягивая горячий глинтвейн, многозначительно переглядываясь и нежно сжимая друг друга в объятиях? Не такое уж и неприятное времяпрепровождение, если подумать, но…

Наверно, Гейл все же предпочла бы прогулку по озеру. Не потому, что объятия Дилона ее напрягали, вовсе нет — в конце концов, она уже дала согласие стать через месяц его женой! — просто… ну, просто потому, что для того, чтобы вдоволь пообниматься и выпить немеренное количество глинтвейна, вовсе не стоило тащиться на лыжах, да через лес, да в гору, да по неслабому морозу в такую дикую глушь. Но, по крайней мере, здесь их никто не найдет… до ближайшей железнодорожной станции — пять миль неторной тропой через лес, а единственный в округе телефон находится на турбазе, расположенной на противоположном берегу озера, так что грядущие два дня Гейл и Дилон проведут в абсолютном отрыве от цивилизации. Даже отец Дилона, которому, собственно, домик и принадлежит, не знает о планах сына на выходные — да и не особенно хочет знать, всецело поглощенный предстоящими выборами в муниципалитет: мистер Роберт Хаксли, владелец нескольких антикварных и ювелирных магазинов, известный общественный деятель, благотворитель и меценат, совершенно уверен, что венцом его карьеры должно стать мягкое удобное кресло в городской мэрии…

А что общего может быть у Дилона Хаксли, сына этого в высшей степени преуспевающего и влиятельного в политических кругах дельца с такой тихой, скромной, сдержанной и, в общем-то, неприметной серой мышкой, как Гейл Андерс? Для всех, в том числе и для самой Гейл, это, увы, являлось величиной неизвестной.

Всегда и всюду она была на вторых ролях — в школе, в университете, в жизни — да как-то и не рвалась в солистки, предпочитая наблюдать за происходящим на сцене из-за кулис. Никогда не пыталась быть объектом всеобщего восхищения, не гналась за мужским вниманием и уж тем более не стремилась занимать в этой гонке без правил призовые места. И всё-таки вытянула счастливый билет: вот, пожалуйста, ее жених — блистательный Дилон Хаксли, мечта всех университетских девчонок, красавчик и капитан бейсбольной команды, будущий наследник магазинов и миллионов богатенького папаши… И что́ он нашел в этой тощей нелюдимой селедке Гейл?

Подруги тихо завидовали. Хотя какие там, собственно, подруги — так, соседки по общежитию, с которыми можно обсуждать разве что шмотки из ближайшего бутика — но Гейл не считала себя особенной специалисткой ни в области бутиков, ни в области шмоток. Девчонки посмеивались за ее спиной, считая ее слегка «не от мира сего»: слишком уж она была серьезна, если не сказать — необщительна, слишком «сама по себе», слишком предпочитала одиночество и книги шумным и утомительным (по крайней мере, для нее) вечеринкам с грохочущей музыкой, обилием выпивки и непременными обжиманиями в темном углу. И каким волшебным вихрем ее, чурающуюся подобного убивания времени как огня, занесло на ту рождественскую студенческую пирушку, где она и познакомилась с Дилоном, до сих пор оставалось неразрешимой загадкой.

Еще большей загадкой было то, что́ обаятельный балагур и «душа общества» Дилон Хаксли мог найти в витающей в облаках тихоне, молчунье и безнадежной скромняшке Гейл. Или таким необъяснимым образом сработал загадочный закон притяжения противоположностей? Во всяком случае, когда Гейл, спустя месяц после их первой встречи, набралась решимости задать Дилону этот вопрос напрямик, он, снисходительно улыбаясь и поглаживая ее по мягким, слегка волнистым, спадающим ниже плеч каштановым волосам, небрежно ответил: «Сам не знаю. Ты какая-то… милая, Гейл».

Милая!

Ей показалось, что сначала он хотел сказать «странная» — но потом передумал… А вообще-то она надеялась, что он ответит «красивая». Или «соблазнительная». Или хотя бы, на худой конец, «хорошенькая». Но оказалось, что она всего-навсего «милая». Н-да… Тем не менее они — опять каким-то чудом! — продолжали встречаться, и к эпитету «милая» Дилон вскоре добавил «уютная», «мягкая», «добрая» и, подозревала Гейл, «привычная». Как пушистая домашняя кошечка, ага.

«Кошечка, которая гуляет сама по себе», — посмеиваясь, говорил о ней Дилон. Это было правдой, Гейл по прежнему оставалась «сама по себе» и, наверное, поэтому казалась Дилону «загадочной», — а на самом деле тихо ненавидела себя за то, что просто плохо умеет выражать свои чувства. Без Дилона ей было тоскливо и скверно, она скучала по нему, когда он разъезжал по стране по делам отцовских фирм, и страстно мечтала о встрече — но, как только он, любимый и желанный, наконец оказывался с ней рядом, ее с головы до ног охватывала непонятная и презираемая ею самой деревянная робость. Совсем как в тот первый раз, когда на давней студенческой вечеринке он взял ее, смущенную и оттого отчаянно краснеющую, за тонкую смуглую руку и пригласил на танец…

Наверное, ей все же не слишком нравилась его избалованность. Его привычка жить на широкую ногу, его бездумное, чуть ли не пренебрежительное отношение к деньгам (Гейл не могла понять, как можно за один вечер спустить на рестораны и казино сумму, равную трем ее стипендиям). Его абсолютная неспособность всерьёз задумываться о завтрашнем дне. Некоторая узость его кругозора, в конце концов… Незатейливые интересы Дилона вращались всецело вокруг бейсбола, спортивных автомобилей, породистых лошадей, ночных клубов и… и, разумеется, красивых девушек, Гейл не была настолько наивна, чтобы этого не замечать. И все же, при всей своей беспечности и легкомыслии, он был остроумен, нескучен, щедр и бесконечно обаятелен — и Гейл, отнюдь не искушенная большим опытом в амурных делах, не умела, как и большинство ее сверстниц, устоять перед чарами его черных кудрей, мужественного подбородка и выразительных синих глаз.

А неделю назад он сделал ей предложение.

И она не смогла ему отказать.

В конце концов, она уже полгода как не студентка — а полноценный дипломированный специалист, хе. Интерн в известной клинической больнице. Загруженный работой по самые уши…

Впрочем, что́ Гейл действительно любила всем сердцем — так это свою работу. Ее, работы, было много, особенно зимой, в период бронхитов, пневмоний и повального гриппа — поэтому к выходным Гейл совершенно выдыхалась и готова была пролежать в постели всю субботу и половину воскресенья. Но на этот раз Дилон всё же уговорил ее поехать в уединенный лесной коттедж и покататься на лыжах по широким просторам заснеженного озера — и, закончив дежурство, Гейл успела-таки подхватить собранный еще накануне рюкзачок с припасами, навострить лыжи и вскочить на поезд, идущий в сторону Орменвилля. Вот только погода, увы, явно не желала подстраиваться под их с Дилоном грандиозные планы: ладно бы еще просто сыпал снег — но этот резкий, обжигающе-холодный ветер, насмешливо бросающий в лицо горсти колючей снежной крупы, был абсолютно невыносим…

…Гейл остановилась, чтобы перевести дух. Пошаркала, опираясь на палки, лыжами по рыхлому снегу. Осмотрелась. В последний раз они с Дилоном были на Долгом озере в начале осени — но сейчас снежный покров изменил местность настолько, что Гейл с трудом могла отыскать знакомые ориентиры. К тому же начинало темнеть… Да, вот слева — сосна, искривленная буквой S, и сразу за ней — небольшой овражек, по дну которого летом бежал ручей; значит, до цели ее пути остается совсем недалеко. Сейчас она повернет за последний изгиб дороги — и взору ее откроется широкая белая гладь озера, заключенного в лесистые заснеженные холмы, а по левую руку возникнет одноэтажный уютный коттедж с верандой и мезонином — и можно будет зайти в дом, укрыться от метели, включить печи, расположиться возле горящего камина с кружкой горячего какао в руке и наконец-то отогреться… Гейл вздохнула, поправила сползшую на глаза шапочку, встряхнула за спиной рюкзачок, собираясь с силами для последнего решающего рывка и… замерла.

В звонкой тишине предсумеречного зимнего леса ей почудился невдалеке тихий стон.

Или это… просто ветер шумит в кронах деревьев? Звук был такой негромкий и смутный, такой неуверенный, что Гейл тут же убедила себя, что это ей всего-навсего послышалось. Переведя дыхание, она отряхнула от снега куртку и рукавицы и уже хотела двигаться дальше, но…

Вот, вот опять… Стон!

На этот раз — совершенно отчетливый. Глухой и прерывистый, доносящийся откуда-то справа, из запорошенного снегом овражка. Гейл присмотрелась…

Сердце у нее оборвалось — и ухнуло в пятки.

Из сугроба, уже наметенного непогодой в канаве у обочины дороги, торчала белая, как иней, полузасыпанная снегом человеческая рука.

Труп?!

Первая мысль была — бежать. Прочь, прочь, вперед, за поворот, к крепким кирпичным стенам коттеджа — и запереться в доме, и ждать Дилона, который (о, господи!) приедет только через несколько часов, и позвонить в полицию, и… и…

Трупы не стонут.

Несколько секунд Гейл стояла на краю дороги, взмокшая от ужаса и обмершая всем телом, точно обомлевшая мышь, всматриваясь в подстерегающие со всех сторон серые зимние сумерки, напряженно прислушиваясь…

Тишина.

Никого нет.

Она — одна на темной и пустынной лесной дороге. Наедине с…

Тот, Кто Лежал В Сугробе, больше не стонал. Потерял сознание? Умер? Или умирает? Действуя, как во сне, Гейл сбросила с плеч рюкзак, наклонилась и отстегнула крепления лыж, осторожно спустилась в канаву и, стиснув зубы, заставила себя прикоснуться к торчащей из-под снега бессильной бледной руке…

Холодная. Как лед. Окоченевшая. Как у тех мертвецов, которые им, студентам медицинского университета, показывали в анатомичке — и с которыми Гейл искренне надеялась никогда больше дела не иметь… Или просто — одеревеневшая от холода? Гейл принялась стряхивать с лежащего рыхлый снег, который, будто насмехаясь над ее усилиями, валил с неба все гуще и гуще, точно из какой-то пущенной на полную мощность снеговой машины. Но наконец её старания все-таки увенчались успехом, и содержимое сугроба открылось ее смятенному взору...

Парень. Или, скорее — молодой мужчина.

Лет тридцати или чуть больше. Лежащий на боку, свернувшийся калачиком в «позе эмбриона». Синевато-бледный, как обрат, со светлыми, припорошенными снегом взлохмаченными волосами. В одной только — в такой-то мороз! — водолазке темного неопределенного цвета и старых потертых джинсах… Дышит или нет? Ужас Гейл постепенно проходил; растерянная, насмерть перепуганная застенчивая девочка уступила в ней место рассудительному, деловитому и хладнокровному профессионалу. Не она ли избрала своим долгом — и делом всей жизни! — помогать тем, кто в ее помощи нуждается? А теперь, испугавшись темноты, неизвестности и вообще непонятно чего, готова в самый острый, в самый необходимый момент пойти на попятный и, чего уж там скрывать, обратиться в постыдное бегство? Ну уж нет!

— Эй! Эй, вы! Очнитесь! Нельзя лежать на снегу! Очнитесь же, ну!

Лежащий не пошевелился. Он, похоже, был в ступоре от переохлаждения, пульс его едва прощупывался, дыхание было редким, слабым и затрудненным. Она рванула его изо всех сил, надеясь перевернуть на спину; голова его жалко, беспомощно мотнулась из стороны в сторону, тонкая ткань никчемной одежки жалобно затрещала — и Гейл вскрикнула от ужаса.

Снег внизу, под инертным телом незнакомца, был испятнан алым. Левая рука стыла в запёкшейся бурой корке — и прикрывающий ее разорванный рукав водолазки был пропитан кровью и уже одеревенел на морозе…

Гейл судорожно огляделась. Никого!

Она схватила горсть снега и принялась лихорадочно растирать бледные щеки незнакомца, надеясь хотя бы таким дедовским, отнюдь не одобренным современной медициной способом привести его в чувство. Если он сейчас не очнется, с отчаянием подумала она, я ничего, ничего не сумею сделать… До домика мне его одной не дотащить, а бежать за помощью обратно на станцию или на турбазу (есть там вообще хоть кто-нибудь?), в сущности, бесполезно — вернувшись, я найду в сугробе всего лишь белый замерзший труп… Впрочем, то ли энергичные растирания и тормошения наконец возымели успех, то ли незнакомец посредством какой-то неведомой телепатии услышал ее мысли — но его заиндевевшие ресницы чуть дрогнули; он сделал глубокий, прерывистый вздох и чуть приоткрыл глаза…

— Вставайте! — крикнула Гейл. — Ну же! Вставайте, сейчас же! Держитесь за меня!

Он смотрел мутно, непонимающе. Прижимал к себе раненную руку. Гейл тянула его, трясла и толкала, не давая вновь погрузиться в небытие, придерживая его за плечи — и он медленно, с усилием, все-таки заставил себя приподняться — и сел, закрыв глаза, покачиваясь от слабости. Чуть не завалился набок. Попытался что-то сказать — и не смог, дрожащие губы его не слушались, зубы выбивали конвульсивную клацающую дробь. Да у Гейл и не было времени выяснять, кто он такой и как здесь очутился; она скинула с себя легкую спортивную куртку и набросила ему на плечи: она вся взмокла от своих энергичных реанимационных усилий и рада была чуток охладиться, к тому же ему теплая одежда была явно сейчас нужнее, чем ей.

— Сможете идти? Тут недалеко. За поворотом…

Он мотнул головой. Некоторое время еще сидел на снегу, собираясь с силами, потом, шатаясь, опираясь на ее плечо, попытался подняться. С первого раза не получилось; Гейл видела, как от холода и слабости дрожат его губы — серовато-синие на молочно-бледном лице. Стиснув зубы, он упрямо повторил попытку — и все же каким-то чудом преодолел коварную земную гравитацию, поднялся сначала на четвереньки, потом — на колени, и, наконец, после неимоверного напряжения сил — на ноги; опять-таки каким-то чудом выпрямился и встал, держась за плечо Гейл той самой пресловутой хваткой цепляющегося за соломинку. Кое-как (чудо, чудо!) они выбрались из канавы — и точно таким же манером, кое-как, побрели по дороге: спасенный дышал тяжело и судорожно и едва переставлял ноги, навалившись на хрупкие плечи Гейл. Он был отнюдь не высок, но так плотен и крепко сбит, что она пошатывалась под его тяжестью, к тому же преодолевать заметаемую снегом, подобную нехоженой поверхности Марса дорогу с каждым шагом становилось труднее. Не раз и не два незнакомец спотыкался и едва не падал, грозя опрокинуть в сугроб и спутницу — и после этого им несколько секунд приходилось, пошатываясь, восстанавливать равновесие, собираясь с силами для следующего отрезка пути; Гейл казалось, что каждый раз её спутник мучительно борется с дурнотой и накатывающимся обмороком. Да уж, такой цепкой и безудержной воле к жизни можно было только позавидовать… Гейл несказанно обрадовалась, когда впереди наконец замаячил невысокий забор загородного дома; теперь только бы дотащиться до калитки…

Еще несколько шагов — и они у порога. О, слава всем богам, наконец-то!

Осталось только вставить в замочную скважину ключ…