Друзья от конца до начала (гет)

«Что, дорогой мой, спохватился? Пришло время зарыть топор войны в землю, говоришь? Земля вытолкнет его обратно! Мы с тобой хорошо знаем, как вести такую войну, не правда ли? Однако я знаю это гораздо лучше: в пошлый раз, как вообще почти всегда, победил я. Да, я, а не ты, жалкое подобие человека. Благодаря вашему решению, я стал настоящим французом, который понимает свой народ! А ты так и остался „ленивым маркизом“. Если не понял, это вольная интерпретация „ленивых королей“.

Ты хочешь отдать мне на время своего сына. Думаю, ты тысячи раз проклял меня перед тем, как написать свое чертово письмо, от которого до сих пор пахнет вашим строем. Мерзость!.. А может, ты помянул добрым словом и свою супругу, которая так некстати решила подарить тебе ребенка? Я слышал, каково состояние здоровья твоего первенца, и должен сообщить, что у меня он никаких поблажек не получит. Впрочем, ты прекрасно знаешь меня и не должен был и надеяться на это.

Завтра к четырем часам я приду за твоим сыном. Позаботься о том, чтобы он был прилично одет. Мне не хочется краснеть за него в моем квартале.

Твой любящий брат,

Жюль Мюжавинье»

Маркиз еще раз перечел письмо и с трудом поборол желание выругаться. Почему он уступил жене? Ведь знал же, чем это кончится! А теперь поздно: Жюль точен и придет ровно в четыре. Он всегда приходил в четыре. Когда еще был жив отец, он сбежал из дома и принял эту безобразную фамилию, окончательно порвав с семьей. Старому маркизу пришлось вычеркнуть его из завещания, и Мишель стал наследником вместо брата. Какой же это был стыд! Никто, конечно, в лицо семье обвинений не бросал, но натыкаться на холодную стену отчужденности было страшнее всего. Счастье для старого маркиза, что умер так скоро!

А сын принялся восстанавливать утраченную репутацию. Он дал понять всем, что между ним и Жюлем больше не пролегают кровные узы. Он женился на воспитанной девушке из благородной семьи. Он стал еще надменнее, чем обычно. Правда, последнее исключалось, если они с семьей были одни. Он был добрым семьянином и никогда не нарушал клятву верности, данную священнику, Богу и жене. Но теперь пришло время прогнать чувство собственного достоинства: Реми нужна здоровая голова, а если он не будет увезен из дома, он сойдет здесь с ума. Именно поэтому маркиз написал брату. Что бы он там ни говорил, он любил мальчика.

За завтраком было тихо. Реми молча ковырял вилкой омлет, маркиза улыбалась украдкой, глядя на него, а маркиз читал книгу. Извиняться за вчерашнее он не хотел: не хватало еще главе дома унижаться! Тем более, что вечером он подошел к Элоизе и они поговорили по душам, но гораздо спокойнее, чем днем. Именно тогда ими и было принято решение об отсылке сына к дяде: Мишель позволил себе пойти на уступки жене. В конце концов, иногда компромисс бывает полезен. Даже сильнейшие мира сего часто решают государственные проблемы с его помощью. И хорошо. Пусть продолжают в том же духе, ибо это наиболее гуманный способ.

— Маркиза, я рад сообщить вам, что ответ на вопрос, который мы вчера пытались решить, найден, — сказал глава семьи, откладывая том. — Сегодня в четыре часа пополудни сюда придет господин Мюжавинье и заберет Реми себе. Реми, мальчик мой, прикажите Николя сложить вещи. Соберите все самое нужное: возможно, вы уедете надолго.

— Реми! — маркиза уронила в бокал с легким вином слезинку. — Мне так жаль! Неужели же это необходимо?

— Если вы, маркиза, хотите, чтобы ваш сын потерпел крах в своем обучении, то я этого не хочу, — отрезал маркиз. — Вы в своей любви совершенно не думаете о мальчике. Я не хочу ссориться, поэтому уступил вашей просьбе привлечь к делу господина Мюжавинье. Вы же со своей стороны примите мое распоряжение относительно мальчика.

— Хорошо, мой милый, — поспешно согласилась Элоиза, не желая повторения своих ошибок. — Реми, вы уже закончили? Идите в свою комнату и соберитесь. Сейчас десять. У вас есть пять с половиной часов.

Мальчик послушно кивнул и, тяжело опираясь на трость, вышел из столовой. О дяде он слышал немного, но этих сведений было достаточно, чтобы Мюжавинье представлялся ему героем. Он ведь взбунтовался, осмелился пойти против воли семьи. Реми, воспитывающемуся всегда в строгих рамках почтения к родителям, это казалось немыслимым: Жюль Арман де Лиратье нарушил все то, что в юного наследника вколачивали из года в год. Однако сын достопочтенного Мишеля де Лиратье, несмотря на повиновение воле отца, был свободолюбив. С трудом сносил он оковы, надетые на него положением в обществе и родителями, и лелеял мечту о новых порядках. Но в свои двенадцать лет он отлично понимал, что никаких перемен в их время не предвидится. И оставался один единственный способ: пойти по стопам дяди. Но на это он не мог решиться.

Сборы прошли быстро: Реми ухитрился открыть „Историю“, несмотря на шепоток совести, и его затянуло. Вокруг него сновали слуги, мать несколько раз подходила к дверям комнаты, а он читал, забыв о времени. На возмущение старого Николя он отвечал односложно, что уже идет, и вновь проваливался вглубь веков. Очнулся он только тогда, когда внизу задребезжал колокольчик: кто-то стоял у двери. Реми отложил книгу в сторону — Николя тотчас же подобрал ее и засунул подальше в баульчик, от греха — и спустился в гостиную. Маркиз стоял около своего кресла с каменным лицом, а в кресле графа нахально расположился какой-то человек, поджарый, жилистый, сухонький.

— А вот и племянник! — человек шумно вскочил на ноги и забегал вокруг мальчика, рассматривая его. — Так… Парик, трость, кюлоты, вестон, камзол… О Господи… Вы куда его отправляете?

— На квартиру господина Мюжавинье! — надменно ответила мать. Она, по всей видимости, уже успела пожалеть о своей просьбе. Деверя она видела только во время бракосочетания, и тогда он показался ей довольно приятным человеком. Только сейчас она поняла, куда отдает своего нежного мальчика. Четырнадцать лет назад Мишель все еще мог чуть повлиять на брата, что и сделал, чтобы он не шокировал своими выходками Элоизу. Теперь же Жюль совершенно игнорировал знаки, подаваемые ему маркизом. Оба знали себе цену, и только это мешало им сцепиться прямо в гостиной.

— Вы собрались, Реми? — отец обернулся к сыну, пытаясь приветливо улыбнуться, что у него не совсем получилось. Приезд старшего брата выбил хозяина дома из колеи.

— Собрался, отец, — кивнул мальчик. Прежде чем засесть за книгу, он успел передать слугам, чтобы брали только самое необходимое. — Жан вынес баул к экипажу.

— Откуда ты знаешь, что господин Мюжавинье приехал в экипаже? — быстро спросила маркиза. — Ты услышал?

— Нет, матушка, — Реми улыбнулся ее наивности. — У Жана хорошие уши.

— Так, — Жюль пошагал взад-вперед, совершенно не замечая, что его туфли, выпачканные первосортной парижской грязью, периодически оставляют следы на роскошном ковре де Лиратье. — У меня, вообще-то, дел не так уж и мало. Давайте прощайтесь, и мы поедем.

— Боже! — Элоиза осела в кресло, нервно теребя платок. — Реми, мальчик мой!

Он бросился бы к ней, если б мог. А так ему пришлось медленно приблизиться к ней. Она обняла его, притянула к себе. Провела рукой по его голове:

— Берегите себя…

Самообладание оставило ее, и маркиза быстро вышла из гостиной. Муж проводил ее печальным, тоскующим взглядом: ему не хотелось оставаться один на один — сын не в счет — с братом, а уход женщины развязывал тому язык.

— Я надеюсь, граф, — сказал он, — мне не придется выслушивать от вашего дяди жалобы на ваше поведение. — Мальчик удивленно посмотрел на него. Действительно, представить его шалящим было трудно. Маркиз продолжал: — Мы уведомим вас, едва появиться возможность вернуться.

— Я благодарен и вам, отец, и вам, господин Мюжавинье, — вежливо произнес Реми, повинуясь долгу этикета. Маркиз довольно улыбнулся, а дядя уставился на мальчика с совершеннейшим недоумением.

— Я тебе еще ничего не сделал, за что меня надо благодарить, — возразил он, усмехаясь. — А вот я буду вам обоим очень благодарен, если вы прекратите трепать языком и выпроводите меня и одного из вас за ворота.

— Выпроводить? — переспросил маркиз, и его голос задрожал от плохо скрываемой ярости. — Вам как удобнее — пинком или за шиворот?

— Ногами, братец, ногами.

— Значит, пинком?

— Собственными.

Де Лиратье хотел было ответить, но наткнулся на заинтересованный взгляд сына, при котором никогда не позволял себе ничего подобного, и предпочел молчаливо указать гостю и Реми на дверь. Жюль довольно потер руки: и на этот раз победа досталась ему. Он был уже стар, но радовался, как ребенок. Вынужденное бездействие сердило его, а начинать ссоры первым он не хотел. Он просто цеплялся, как клещ, за какую-нибудь двусмысленную фразу брата и пускался во все тяжкие. Впрочем, тяжко приходилось не ему, а маркизу: говорить Жюль умел всегда.

Дядя и племянник подошли к дверям. Маркиз следовал за ними на некотором расстоянии, с неудовольствием отмечая, что каждый шаг дается Реми с трудом: волнение заставляло сердце мальчика биться чаще, а это дурно отзывалось на его и так не лучших способностях. Однако Жюль ничего не замечал, витая в облаках по поводу этих четырех месяцев, которые племянник проведет с ним.

— До свидания, дорогой мой, и да будет оно нескоро, — попрощался он, надевая шляпу с высокой тульей и плащ-крылатку. Трости у него не было.

— Вы себе не представляете, как мне хочется сказать „прощайте“, — пробормотал сквозь зубы Мишель, оборачиваясь к сыну. — До свидания, Реми. Не скучайте без нас. Это необходимая мера.

Мальчик поднял на него полные слез глаза и промолчал, а маркиз задохнулся от внезапно подступивших к горлу рыданий. Они впервые расставались надолго. Боясь за наследника, отец не отпускал его от себя ни на шаг, всегда готовый защитить, помочь, ободрить в начинаниях, если они, конечно, соответствовали его титулу. Но он никогда не показывал своей любви к мальчику: это было лишним. И Реми, почти выросший, не знал, что он дорог отцу не только как наследник.

Экипаж ждал у крыльца. Кучер, успевший пересказать лакею все городские новости, вальяжно развалился на козлах. Господин Мюжавинье небрежно швырнул ему монетку в десять су, и тот мгновенно пришел в себя. Дядя помог мальчику забраться внутрь, проверил, крепка ли подножка, и вошел сам. Кучер хлестнул лошадь, и парк медленно поплыл назад, постепенно ускоряясь. Реми обернулся и выглянул в заднее окошко, заляпанное грязью по углам. Отец стоял на крыльце их особняка, разом уменьшившийся в размерах, печальный, и глядел им вслед. У мальчика защипало в носу.

— Да будет тебе! — проговорил дядя, увидев слезы в его глазах. — Не думал, что ты такой плакса. Скажи-ка лучше: ты правда граф?

— Да, — тихо произнес Реми. — Я же сын маркиза. Все старшие сыновья маркизов носят титул графа. Я ношу титул графа де Бейе.

— Ого! — Жюль одобрительно посмотрел на него. — Да ты говорить умеешь! Другое дело! А то знаешь, мне вовсе не хочется ехать с мямлей, плаксой и аристократом с ног до головы в одной коляске.

— Почему? — Реми немного оживился. Разговор обещал быть интересным.

— Да потому, что я сбежал, чтобы отдохнуть от этого, и совсем не обязан изменять своим убеждениям. Правда, давно это было… Но убеждения не поменялись, будь уверен. Слово Мюжавинье твердо!

— Почему у вас такое имя? — спросил племянник, и дядя расхохотался:

— У тебя такое лицо, будто ты уксусу выпил! — сказал он, отсмеявшись. — Я помню это правило: никогда не задавать глупых вопросов об именах. Пункт восьмой, кажется…

— Девятый, — Реми любил точность. — Но вы не ответили.

— Мальчуган, ты мне нравишься, — объявил дядя. — Имя мое таково, потому что я сам его выбрал. Мне так захотелось.

— А разве так можно? — изумился юный граф, восхищенно глядя на родственника, который и так имел в его лице почитателя.

— Можно, — успокоил его Мюжавинье. — Никто это со времени Хильдерика не отменял. Знаешь, кто это?

— Знаю! — вскинулся Реми, но тут же поднес к губам платок и несколько раз негромко кашлянул. — Это первый король франков, существование которого подтверждено не только письменными, но и материальными историческими источниками. Хотя я и предпочитаю изучать другую страну, Хильдерику я симпатизирую. Без него не было бы нас.

— Правильно мыслишь, — кивнул дядя. — А что это за другая страна? Если не секрет, конечно!

— Не секрет, — сказал Реми и сам удивился: это было опасно. — Я интересуюсь Римской республикой, господин…

— Просто дядя, сделай милость, — оборвал его спутник.

— Хорошо. Я считаю, что нам, в нашей бедной старой стране, где каждое слово — лицемерие, где каждый готов всадить другу нож в спину, где люди голодают, необходимо избавиться от причины такого состояния.

— Так, а теперь тихо, — быстро сказал Мюжавинье. — Остальное ты мне расскажешь дома. Сколько тебе лет?

— Двенадцать, дядя.

— Интересные же у нас лучшие умы, если не понимают того, до чего дошел и ребенок! — непонятно пробормотал тот, но, наткнувшись на настороженный взгляд племянника, добавил: — Впрочем, может, ты ничего еще и не понял. Тем лучше: неизвестность безопаснее, чем осознание. Особенно в твоем случае. — Он высунул руку из окошка и постучал по бортику экипажа: — На улицу Сент-Оноре, пожалуйста.

Улица Сент-Оноре была одной из новых улиц в районе Марсового поля, и Мюжавинье очень гордился своей квартиркой на самом верху четырехэтажного здания, в мансарде. Он снимал ее с самого своего возвращения в Париж в сорок пятом году, когда французы захватили Фонтенуа в ходе войны за австрийское наследство. Мюжавинье, получивший тогда довольно серьезное ранение, оказался на мели, но смог выкарабкаться, благодаря сильному организму и пенсии, которая ему полагалась. Сумма была не такой уж значительной, но человеком он был проворным, умел подстраиваться под обстоятельства и зажил спокойно. Не голодал, а больше ему и не требовалось. Впрочем, иногда ему приходилось и туго: он не умел отказывать в помощи. Соседи часто занимали у него, а он сидел без гроша, верный своему принципу: он никогда ничего не просил.

Экипаж подъехал к дому, и кучер постучал по борту:

— Приехали.

— Спасибо! — Мюжавинье улыбнулся ему, выходя из кареты. Реми удивленно взглянул на дядю поверх очков: его поведение значительно отличалось от поведения маркиза. Мальчик уже понял, что братья совсем не похожи друг на друга, но он просто не успел узнать, какая у старшего манера себя держать. Никто из их семьи не позволял себе общаться с простолюдинами, а дядя не только разговаривал с ними, но и улыбался им! Это было невероятно!

Они поднялись в мансарду — Реми чуть было не задохнулся, хотя дядя сам нес его баул, — и Мюжавинье отпер крепкую дверь. Мальчик с интересом вытянул шею, пытаясь разглядеть хоть что-то, но все покрывала непроглядная тьма. Дядя рассмеялся, но ничего не сказал. Привычным движением он протянул руку вправо, взял кремень и огниво и уронил искру на свечу, ярко вспыхнувшую и осветившую внутренность комнаты. Реми подался вперед и разочарованно вскинул брови: комната была обставлена очень бедно. Два стула, простой стол, выскобленный до белизны, шкаф с книгами, коротенькая кушетка, стопки бумаг, шпага, висевшая на стене, старинный ларец, по-видимому, очень дорогой, — вот все, что составляло обстановку этого жилища. За вторым шкафом, выполнявшим также функции ширмы, угадывалась кровать, но мальчик, ошеломленный этой бедностью, не посмел идти туда и застыл на пороге.

— Проходи, граф, — насмешливо сказал дядя, но в голосе его неожиданно прозвучали искорки смеха. — Посмотри, как живет тамбурмажор в отставке. Смотри хорошенько! Я служил добросовестно восемь лет. И вот благодарность! Нет, я не жалуюсь, мой дорогой, ты не поверишь, как я счастлив: мне все же назначили пенсию! И на том спасибо! Неважно, что она не покрывает большей части моих расходов! Их не интересует, что твой покорный слуга провалялся в госпитале целый год после чертового Фонтенуа и лишился возможности заработать честным трудом что-либо! А я ведь еще ухитряюсь давать в долг! И ни один проситель не ушел отсюда с пустыми руками.

— Значит, вы богаты, дядя? — спросил Реми. — Вы знаете, что они благодарны вам — вы богаты?

— Можно и так сказать, мой милый, — произнес Мюжавинье. — Но мне все-таки хотелось бы иметь какое-то подспорье. Благодарностью сыт не будешь.

— Вы голодаете? — племянник уставился на него, словно обнаружив на его физиономии муху цеце, о которой читал в книгах. — Но почему вы не скажете об этом маркизу? Он бы помог вам.

— Я в этом не уверен, — дядя улыбнулся. — Когда-то мы с твоим отцом крупно поспорили. Я ушел из дому, разбив родительское сердце, служил в армии, а после Фонтенуа оказался на койке. И знаешь, твой отец даже не написал мне. Все-таки, несмотря на эти треволнения, можно было протянуть старшему брату руку помощи?

— Разве вы старше? — брякнул Реми, не подумав, и прикусил язык. Его учили, что задавать вопросы такого рода недопустимо для графа и будущего маркиза. Пункт семь. — Получается, вы должны носить титул моего отца? Пока вы живы, он не может быть более чем графом.

— Тебя это расстраивает? — живо спросил Мюжавинье, но, увидев его отрицательный жест, улыбнулся: — Твоему отцу это не грозит. Старый маркиз — маркиза скончалась, слава Богу, до моего побега — вычеркнул меня из завещания, а моему брату накрепко вбили в голову, что я помешанный. Он и сам в этом убедился, впрочем… Я ведь осмелился нарушить все то, что мне вбивали в голову с младенчества. Ему это вбилось, а мне нет, как видишь.

— Но ведь вы имеете понятие о чести, господин Мюжавинье?

Вопрос застал его врасплох. Бывший де Лиратье, конечно, знал, что такое честь, доблесть и тому подобные вещи, но никогда не задумывался, откуда у него эти знания. Но Господи, почему этот мальчик смотрит на него с таким торжеством? Его не учили, что это невежливо? Видимо, учили: он покраснел, совсем как девчонка. Но глаза за толстыми стеклами все еще блестят. Значит, вдохновился? Сам Мюжавинье вдохновлялся часто. Когда это происходило, он брал остатки гербовой бумаги и начинал бездумно черкать что-нибудь. Однажды у него случайно вышел памфлет на годовщину Фонтенуа, и с тех пор он стал сочинять речи. Он прекрасно знал, что они никогда не прозвучат, но продолжал заниматься этим, оттачивая свою речь.

— Если вы честный человек, то кто преподал вам это, дядя? — Реми торжествующе глядел на него. — Старик-маркиз все же оставил свой след в вашем сознании. И без него не получились бы вы. Вы бы не смогли сбросить оковы.

— Сбросить оковы? — переспросил Мюжавинье. — Где ты услышал это выражение?

— Я дошел до него сам, — был ответ.

— Ну и молодежь пошла, — покачал головой дядя. — Куда смотрит правительство!.. Ну-ка, расскажи мне теперь о твоей Римской республике!