Огоньки в тумане (джен)

Едва первые серые тучи поползли по небу, а в кронах буков, росших по сторонам парадной аллеи, зазмеился сырой ветер, как домашний лекарь и кормилица в один голос заявили, что выходить из дому мне больше не следует — и двери в мое волшебное царство закрылись для меня на долгие семь месяцев.

Особняк, принадлежавший прежде старинному роду Кальме-ах-Шторм, а теперь — моему отцу, был огромен, величествен и мрачен. Он возвышался в дымке леса бесформенной бурой глыбой и казался настолько тяжелым, что удивительно было, как он держится на горном уступе. Фасад его был перегружен множеством пышных украшений; помпезный герб Кальме-ах-Штормов красовался над парадным входом. Внутри же всегда царили полумрак, сквозняки и запустение. Комнат, пригодных для жилья, было всего шесть; ромбы черного и красного дерева покрывали пол, кресла и диваны обтягивал старинный темный атлас с жесткой геральдической вышивкой, шпалеры на стенах потемнели от времени, и всё здесь — и мебель, и кованые люстры, и сами комнаты — были таких гигантских размеров, что создавалось впечатление, что дом этот построили для великанов. Почти все дни моего «заточения» я проводил в кресле-качалке у жарко полыхающего камина, закутанный в плед, словно в кокон. В полусне от бездействия и тяжелой тишины пустого дома, я рассеянно наблюдал за пляской огня, за его отсветами, дрожащими на резном дереве мебели, за причудливыми тенями, ползущими по узорчатому ковру… Всё казалось мне каким-то нереальным, призрачным, будто картины тяжелого бредового сна. Я был пленником этого мрачного великолепия, этих цветных росписей на потолках и золоченых лепных украшений — я был принцем в изгнании.

В один из череды таких дней приехал отец. Вернее, по своему обыкновению нагрянул совершенно неожиданно, уничтожив сонную тишину нашего маленького мира властным громовым голосом, мгновенно заполонив собой весь особняк, чьи громадные залы вдруг словно бы стали тесными для одного-единственного человека. С его приездом слуги будто проснулись, воспрянули к жизни и засуетились. Открывались прежде запертые двери, с мебели сдергивались чехлы, раздвигались тяжелые шторы. И вот уже загудело пламя в каминах, из кухни поплыли дразнящие запахи, зазвенело серебро, вынутое из высоких буфетов, и воодушевленные служанки расстилали на обеденном столе накрахмаленную белоснежную скатерть. Весь дом словно ожил и посветлел — ибо приезд такого человека, как мой отец, был поистине исключительным событием.

Я ничуть не дивился тому, что отца любили абсолютно все: и слуги, и клерки, и деловые партнеры. Родившись шестым ребенком в семье булочника и унаследовав от него лишь претенциозное имя Теодор и грубоватую фамилию ван Поот, мой отец оказался настолько смекалист, неутомим и дерзок, что к своим сорока годам сделался баронетом Кальме-ах-Штормом, богачом и самым влиятельным человеком в городе. Он стоял у кормила прогресса — строил железные дороги. Одна из них проходила прямо у Мульхекальме, огибая ее и уходя на север — и, хотя за лесом и горными уступами ее не было видно, я часто слышал далекий грохот — точнее, размноженный эхом отзвук оглушительного грохота поезда, который уносился вдаль, пронзая воздух тревожными призывными гудками. Я прочел множество книг о поездах — должно быть, ради отца, ведь мне так хотелось хоть в чем-то стать ближе к нему — и пришел к выводу, что отец был создан для своего дела, принесшего ему баснословное богатство. Такой же могучий, шумный и стремительный, как и его паровозы, отец появлялся внезапно — и все взгляды обращались к нему; так же внезапно он уносился прочь, в какие-то неведомые дали, влекомый одному ему известными заботами, — и никто не мог удержать его.

Несмотря на приобретенный статус, отец оставался таким же добродушным и приветливым, как и в годы своей нищей юности: рубаха-парень, душа компании, балагур и жизнелюб, он знал толк в хорошей еде, пил столько, сколько мог, смеялся от души и громко разговаривал. Надо ли говорить, что слуги в нем души не чаяли!

На Мульхекальме отец бывал совсем нечасто, не покладая рук трудясь в своей конторе в городе, но всякий его нежданный приезд становился ярчайшим событием в моей жизни — и в то же время величайшим потрясением. И хотя он, шагая мне навстречу, топтал мои хрупкие сокровища-цветы, хотя громогласным своим смехом он разбивал на осколки упоительную тишину парка, хотя он, хватая меня своими ручищами и подбрасывая высоко над землей, напрочь уничтожал весь мой иллюзорный, чудесный мир и одним своим жизнерадостным видом олицетворял все земное, простое и неволшебное, для меня его приезд был настоящим праздником.

Но на этот раз отец приехал не один.