Огоньки в тумане (джен)

Матушка моя умерла сразу после моего рождения, отдав свою жизнь слабому болезненному ребенку. Сколько я себя помнил, излюбленной темой для досужих разговоров у женской прислуги было «почему хозяин до сих пор не женится?» И в самом деле, что может быть более странным для столь жизнелюбивого человека, чем все эти долгие четырнадцать лет верности почившей жене? Однако я не задумывался об этом до того дня, когда отец с удивительной для своей стати проворностью выбрался из коляски и галантно подал руку незнакомой мне девушке.

Она даже не была красива — просто очень юная девушка с нечеткими чертами лица и волосами цвета льна. В круглых бледно-голубых глазах светилось добродушие и глупость. Как оказалось, звали ее Алоиза Хольп, и была она дочерью градоправителя.

— Мой наследник, Альфред Кальме-ах-Шторм, — торжественно провозгласил отец, хлопая меня по плечу и старательно отводя глаза.

Девушка с любопытством оглядела меня.

— Тео, но он ведь хорошенький! — вырвалось у нее. Отец смутился, а я понял в это мгновение, что он уже говорил с ней обо мне — потому она так изумилась, обнаружив вместо уродливой горбатой горгульи обыкновенного подростка, разве что только чересчур бледного.

Дело в том, что несмотря на старания многочисленных врачей, я сильно хромал на левую ногу и одно плечо у меня было выше другого; заячью губу мне удачно прооперировали — остался лишь почти незаметный шрам. Все это вместе с пороком сердца, малокровием и дюжиной других недугов весьма удручало моего отца, который никак не мог смириться с тем, что у такого здорового и сильного человека, как он, мог родиться такой недочеловек, как я.

Алоиза сообразила, что сказала глупость, и покраснела — ее белая шея и гладкий лоб под кружевами чепца покрылись пятнами румянца, только нос остался белым, что выглядело довольно нелепо. Отец и Алоиза прошли мимо меня в дом, а я остался стоять у порога, совершенно растерянный.

Отец пробыл на Мульхекальме меньше недели и уехал в город, наспех попрощавшись со мной и с Алоизой, которая лила слезы так, будто расставалась с ним навеки. В мгновение ока дом сделался пустым и мертвым, словно из него вынули бьющееся сердце. Потянулась бесконечная череда скучных бесцветных дней. Алоизу я дичился, и мы виделись только за столом. Она робела, не глядела на меня и явно тосковала — наверное, после шумного деятельного города ее тяготила тишина, царящая в доме. Алоиза привезла с собой с десяток кофров с нарядами, шляпные картонки, корзины с дорогим постельным бельем, два набора столового серебра, китайский фарфор, несколько романов в изящном переплете и столь же изящный, блестящий лаком кабинетный рояль. Каждый день она подолгу музицировала, старательно выстукивая на клавишах слоновой кости бесконечные виртуозные пассажи вальсов brillante, каждый из которых был похож на другие.

Однажды, проходя мимо прикрытых дверей гостиной, я уловил обрывок музыкальной фразы, непохожий на бурлящие потоки больших блестящих вальсов. Я остановился и прислушался. Под простой аккордовый аккомпанемент тихо и медленно журчала песенная мелодия, будто народная; несмотря на то, что исполнительница не совсем правильно ее интонировала, я заслушался, поддавшись тихому очарованию музыки. Это была песня лесных ручьев, нежно-розового восхода солнца, прохладного утра, пробудившего птиц, — в ней звучала свежесть и радость юной природы. Я неслышно приотворил дверь, застыв в полумраке коридора — но вдруг рояль смолк, только отзвуки еще несколько мгновений звенели в воздухе.

Алоиза смотрела на меня, приподнявшись со стула, и в ее глазах на какой-то миг отразился испуг. Все во мне сжалось от этого взгляда. Стремительно краснея, я отступил в темноту коридора, но Алоиза вдруг окликнула меня.

— Господин Альфред, — сказала она приветливо. — Я разучиваю новый вальс. Если желаете послушать, входите, — Алоиза повернулась к роялю и с растерянной улыбкой принялась перебирать нотные листы.

Не знаю, зачем, но я вошел в гостиную и сел в кресло недалеко от рояля. Алоиза заиграла снова, но теперь часто сбивалась, напряженно вглядываясь в ноты, и я видел, что ее обреченно склоненная шея быстро краснеет. Возможно, в эти минуты я впервые в жизни столь остро и горько осознал свое уродство.

— Пьеса совсем еще сырая, — сказала Алоиза, словно извиняясь, и поднялась со стула. Я тоже встал.

— Нет, уверяю вас, вы играли прекрасно, — зачем-то солгал я.

На лице Алоизы появилась слабая улыбка. Я почувствовал, что на меня накатывает новая волна мучительного румянца, поклонился и вышел — почти сбежал.

Оказавшись в своей комнате, я бросился на постель и разрыдался.

С того несчастного дня я приходил в гостиную всякий раз, когда Алоиза садилась за рояль; с каким-то странным наслаждением я растравливал свою рану, наблюдая, как Алоиза украдкой смотрит на меня взглядом, полным жалости и отвращения — так глядят на калек-нищих. Она наивно старалась быть приветливой со мной, и это было больнее всего, но я приходил снова и снова, словно желал удостовериться в своей убогости.

Со временем Алоиза привыкла к моему виду и больше не вздрагивала невольно всякий раз, когда я появлялся перед нею. Иногда она просила почитать ей — сама она читала с трудом, шевеля губами и водя по строчкам пальцем — и мне приходилось проговаривать вслух массу нелепиц, измышленных очередным Ричардсоном. Алоиза растроганно вздыхала и с жалостью смотрела на меня. Однажды я набрался смелости и прочел ей целую главу из своей повести, которую писал уже несколько лет и никак не мог закончить; Алоиза слушала с большим вниманием, даже с восхищением — и, похоже, не поняла ни слова, но очень хвалила. С тех пор Алоиза прониклась ко мне уважением, как к человеку образованному, и обращалась ко мне всякий раз, когда не могла понять какое-нибудь высокопарное выражение, встретившееся ей в сентиментальном романе. Постепенно между нами сложилась не то чтобы дружба, но некое молчаливое согласие. Я по-прежнему пребывал в своих мечтаниях, которые ревниво оберегал от чужих глаз, а Алоиза по-прежнему старалась не смотреть на мои плечи и шрам на верхней губе, и неловко молчала в моем присутствии, но уже не боялась. В ее взгляде жалость уже затмевала прежнее отвращение — я готов был поклясться, что если бы я попросил, она подала бы мне милостыню.

В те дни я потребовал, чтобы в моей комнате занавесили зеркало.