Не всё Мародёрам малина (гет)

Здесь всегда темно. Темнота и боль. Раньше я даже не мог себе представить, что такая боль может существовать. Болит душа. Болит так, словно с неё как кожу содрали тело и теперь любое прикосновение вызывает боль. Что там Азкабан! Теперь все тамошние ужасы кажутся детскими сказками. Как синяк на коленке по сравнению с двойным переломом, который я однажды заработал, решив посостязаться с Джимми в полётах. Дурак, конечно — в этом-то он всегда был выше на голову. Но кто же признается в таком в двенадцать-то лет! Вот и нарвался, хорошо ещё ногу сломал, а не шею. Шее, впрочем, тоже досталось — потом. А тогда я кусал губы, стараясь не заплакать от боли, и Джимми тоже чуть не плакал и кричал, что он во всём виноват. Джимми… Он терпеть не мог, когда его так называли. Говорил, что это имя для малыша. Из-за этого мы даже подрались — ещё на вокзале. Он сказал — ещё раз назовёшь меня так — получишь в ухо. Я, разумеется, ответил: «Попробуй!». А он, разумеется, попробовал. Потом мы вместе набили морду какому-то третьекурснику (слизеринцу, конечно!), который заявил, что мы дерёмся как маглы. После чего моё отношение к этому милому факультету стало ещё «нежнее», и я решил, что если распределят в Слизерин — сбегу из школы, живут же люди и без магического образования. Потм мы обсуждали факультеты и снова чуть не подрались — со Снейпом. Проклятье! Вот о ком вспоминать не стану. Здесь — не стану. В Азкабане я довольно быстро научился сортировать мысли и воспоминания, пряча счастливые в глубины памяти — я представлял при этом шкатулку, почему-то чёрную с золотом — чтобы дементоры не могли похитить их, но и самые болезненные прогонял тоже, иначе сошёл бы с ума, как многие там. И здесь тоже. Только здесь никакая шкатулка не поможет, здесь боль причиняют любые мысли, счастливые, горькие, злые — всё равно. Хорошо бы научится совсем не думать, но не получается. Не здесь. Может, я уже немножко сумасшедший? Или не немножко.… Говорят, ни один безумец не признаёт, что он безумен. Интересно, верно ли обратное? Как больно… Раньше я не знал, что может быть так больно. Впрочем, там — не может. Там от такого теряют сознание. Или умирают. А здесь… Можно ли умереть здесь? Можно, наверное… Иначе бы их было намного больше — тех, кто рядом со мной, в темноте. А может и нет. Может быть просто мало тех, кто отважился пойти на Зов. Шагнуть за Порог — куда как проще. Вот он, всегда в одном шаге. Здесь вообще словно бы нет пространства — можно идти час, два — и не сдвинуться с места. Только второй раз я не стану это проверять. Потому что тело болит тоже. Так, как положено болеть телу, свалившемуся с Мерлин знает, какой высоты. Хотя его нет. Тела. Как пространства. Нет — и есть. Можно встать и пойти — и нельзя, например, потрогать себя за нос. А вот идти — можно. Один шаг за Порог — или неизвестно сколько по Дороге Зова. Где я вычитал эту дурацкую шуточку: «Даже если вас съели — у вас есть как минимум два выхода»? Помню, мы хохотали до колик, представляя это в подробностях. А Лили ругалась и называла нас грубиянами и пошляками. Лили… тогда, в поезде, я на неё вообще не обратил внимания, а вот Джимми, как потом выяснилось, сразу решил, что эта девчонка ему нужна. Вот нужна — и всё. А она… Где-то на седьмом курсе она однажды спросила — из-за чего мы дрались на вокзале. А я взял, да и рассказал. Джеймс, конечно, заорал: «Убью гада!» или что-то в этом роде, но тут же пришёл в восторг («Ты и это помнишь!») и казнь была отложена ввиду более срочных дел. А мне осталось только стоять у двери (с наружной стороны) и объяснять всем желающим, что в этот кабинет входить нельзя — там только что взорвался котёл с крайне токсичным зельем. Что, в сущности, было практически правдой. Было, было, было… Уже четырнадцать лет — было. И нет. И в этом моя вина и моя беда, и поэтому я не могу позволить себе шагнуть за Порог. Я должен попытаться вернуться. Должен. Чтобы защитить Малыша. Ох, что было бы, узнай он это прозвище! Взорвался бы, наверное. Не хуже того мифического котла. А может и нет. Впрочем, пусть. Пусть бы даже морду набил в лучших традициях своего отца… Мерлин, как же они похожи! Я должен его защитить! Может быть, и не смогу — только больше-то всё равно некому. Ну не Рем же — его самого впору защищать. И главным образом от самого себя. Вот уж кто никогда не умел спорить. И всех старался помирить. Если бы это было возможно! В бой его пускать нельзя — погибнет. Если только… но нет. Он жив. Вот его нить в Дороге Зова — тусклое серебро, печаль и вина. Бедный Рем! Он до сих пор чувствует себя виноватым передо мной. Он вообще перед всеми чувствует себя виноватым — за что, только? За свою испорченную жизнь? Вот перед Нидой он, пожалуй, действительно виноват. Девочка его любит, а он… нет, если вернусь, если сумею — запру их в одной комнате и не выпущу, пока… в общем, пока не объявят о помолвке. Нида, Нида, племяшка моя маленькая… как она забавно обижалась на своё дурацкое имя. До слёз. А меня это смешило безумно — чуть всерьёз не поссорились. Причём с Меди. Малышку-то я легко утешил, придумав это самое «Нида», да ещё сказав, что это будет наш секрет. Слёзы мигом высохли! Недавно она сама смеялась над той давней обидой — а вот теперь эта мимолётная, давно прощёная вина жжет меня едва ли не больнее, чем смерть Джимми и Лили. Может быть потому, что к той вине-беде я привык. Привычная боль притупляется… Нида, девочка-радуга, даже в серой тоске её Зова мелькают разноцветные блики… Гермиона и Рон, ум и отвага, они славные, преданные, они всегда будут рядом с Гарри — только вот опыта у них… Они тоже вспоминают меня — иногда. Впрочем, я не в обиде, скорее наоборот. Не хватало только ещё их затянуть в эту карусель всеобщей виноватости! Не в обиде — но больно. Ещё две капли раскалённого свинца. Впрочем, если бы они тосковали сильнее — было бы, наверное, ещё больнее. Ещё? Нет, об этом лучше не думать. Лучше вообще не думать. Просто решиться. Но я боюсь. Здесь не перед кем «держать лицо» (те, во тьме, не в счёт), а себе-то я могу в этом признаться. Впервые в жизни (в жизни?!) я по-настоящему боюсь за себя. И поэтому тяну, хотя время дорого как никогда. Боль отнимает силы… А там время, кажется, идёт гораздо быстрее, чем здесь. Каждая минута моих раздумий-воспоминаний-колебаний — сколько это там? День? Неделя? Месяц? Как больно! И как страшно… И как легко ступить за Порог. Туда, где нет страха. И боли. Наверное, там совсем ничего нет, но это не важно. Так легко — один шаг. Но возврата уже не будет. Вернее — не будет той призрачной надежды на возврат, что есть сейчас. И я снова перебираю имена. Молли? Для неё есть один способ защиты: обложить ватой и спрятать подальше. А это совсем не тот случай. Директор? Он мудр… вот только мне всё больше кажется, что «мудрость» и «ум» — не совсем одно и то же. Нет, он любит Малыша и бережёт — только по-своему. Как гуся к Рождеству… проклятье, ну нет же! Я, наверное, несправедлив к нему — но что-то всё же в этом есть. Любовь великих штука сложная и непредсказуемая. Надо решаться… Малыш тоскует без меня, его Зов — широкая полоса, совсем чёрная. Широкая… пока. Он ведь и вправду совсем ребёнок. В этом возрасте время летит быстро. Горе забудется… Кто я ему? Крёстный… друг отца… ну и что? Мы ведь почти не были вместе. И он наверняка считает, что я мёртв. Это не так, не совсем так, только вот никто об этом не знает там. Никто… или, по крайней мере, не Гарри. Может, кто-то где-то и знает — ведь не может быть, чтобы за все столетия (или тысячелетия?) существования этой проклятой Арки из неё не выбрался никто?! А если выбрался — не мог не оставить записей. Ну хоть похвастаться должен был? Может быть, Гермиона-книгочейка что-то такое и раскопает? Призрачная надежда. Но всё же.… Решайся же! Решайся, пока они зовут. Потому что если Зов оборвётся, если хоть на миг там никто не будет думать о тебе и звать — Дорога растает, и ты сорвёшься обратно. Сюда, во тьму и боль. Только уже не будет Порога. Уже навсегда. Я не знаю, сколько это — здешнее всегда, но узнать совсем не хочется. То же будет, если, ступив на Дорогу, сам промедлишь хоть миг. Остановишься. Засомневаешься. Захочешь отдохнуть. Сейчас я могу позволить себе сомнения, ступив на Дорогу — нет. Один неверный шаг, минутное колебание… Не знаю, откуда у меня это Знание — но оно несомненно. Те, что вокруг меня, в этой тьме-без-пространства — они когда-то решились ступить на Дорогу Зова. И не прошли. Не знаю, кто был в этом виноват — они сами или те, то ждал и звал, ждал — не имея ни тени надежды. Наверное, по-разному. А итог один — тьма и боль. Боюсь. Но не могу не идти. Вот моя Дорога: чёрное, радужно-серое, серебряное… временами вплетаются нити-память других, кто знает меня и любит, кому плохо без меня. Их не так уж и мало! И потому я должен идти. И должен дойти. И я дойду. Это очень красиво — чернь и серебро… и ещё одна лента — алая. Я не знаю, кто это. Но я должен узнать. Обязательно должен! Я встаю — и делаю первый шаг.