Под керосиновым дождем (гет)

Экипаж привозит их к дому Уайлена. Джаспер зовет Каза зайти, но тот лишь качает головой и велит вознице отвезти его обратно в Клуб Воронов. Контракт он забирает с собой, чему Джаспер только рад. Каждый раз когда он касается бумаги, кажется, что руку как будто колет едва ощутимыми иголочками. Наверное, это от нервов.

Джаспер смотрит вслед отъезжающему экипажу, и в душе его не скребут кошки, а отчаянно хлопают крыльями испуганные вороны, впиваясь когтистыми лапами прямо в незащищенное сердце.

Он сам не поймет, боится он или просто тоскует. По отринутой спокойной жизни, по учебе в университете, отвергнутой во имя авантюр, пьянства и азарта, по тому, кем мог бы стать, будь он другим человеком.

Тоскует он и по отцу. Пусть тот и принял его образ жизни, он все же ждет, ждет какого-то чуда. Джаспер знает, что отец надеется, что сможет передать свою ферму хотя бы внукам. Надеется, что блудный сын однажды вернется домой, и одинокий покинутый дом оживёт.

Этого никогда не случится. Это знает и Джаспер, и сам отец. Он всё знает, догадывается, по крайней мере, но не может отказать себе в последней, скрытой, молчаливой надежде. И Джаспер малодушно не может лишить его ещё и её.

Он хотел отправиться в Новый Зем через пару месяцев, уже подобрал корабль, чтобы приехать аккурат ко дню рождения матери, посетить её могилу, поддержать отца и поговорить. Открыто и честно или с утешительным обманом, он не знает, на что хватит его решимости. Впрочем, это теперь и неважно, ведь на самом деле Джаспер уже не приедет. Каз не в первый раз переворачивает все с ног на голову безжалостным беспощадным вихрем.

Какие у них шансы выжить на этот раз?

Джаспер устало кивает горничной и проходит в крохотный дворик, вымощенный цветной кирпичной плиткой. Маленький пруд играет зеленоватыми переливами темной воды, разукрашивая солнечными зайчиками буйство цветущей зелени — Уайлен создал все это для матери, чтобы она могла рисовать в удовольствие так, как привыкла.

А теперь все они приползают сюда зализывать свои раны.

Госпожа Хендрикс тоже здесь. Не рисует, вышивает какой-то диковинный узор и что-то напевает себе под нос, сидя в кресле у самой воды. У неё глубокий красивый голос. Джаспер любит слушать, как они с Уайленом поют дуэтом, как их голоса сплетаются воедино, дополняя друг друга.

Он тихо проходит и садится рядом, прямо на зеленую траву под низеньким, но раскидистым лимонным деревом. Облокачивается на бордюрный камень и ложится щекой на локоть, закрывая глаза и вдыхая необычно свежий для их славного города воздух. Здесь он всегда успокаивается.

Мария Хендрикс улыбается при взгляде на него, но не прерывает песни. Она знает, что он будет слушать до самого конца и никогда не прервет её сам. Раньше она пела лишь для себя, чтобы не сойти с ума, теперь же она готова петь для каждого из них, лишь бы это дарило хоть каплю утешения тому, кто его ищет.

Джаспер ищет. Он всегда приходит сюда, когда сердце его неспокойно, а душа в смятении.

Друг Уайлена стал для неё практически вторым сыном за эти годы. С Уайленом они сближались тяжело, не в силах поверить, что вновь обрели друг друга, знакомясь заново, пытаясь осознать, что же с ними обоими сделали.

Джаспер же изначально относится к ней, как к чуду, с тем священным трепетом, с каким может отнестись сирота к чужой принявшей его семье. Мария рада, что у её сына такой друг, она не устает повторять это Джасперу, боясь, чтобы он не почувствовал себя лишним и чужим в их семье. Джаспер всегда улыбается ей, открыто и с благодарностью, но иногда его взгляд наполнен какой-то непонятной Марии виной и одновременно с тем скрытым вызовом. Она никогда не спрашивает, что же это за вина, что его тревожит. У неё на это права нет.

Ей остается лишь дивиться, насколько же крепка их дружба с её сыном. Кажется, для Уайлена нет человека важнее, чем Джаспер. Даже она не в счет. Уайлен относится к ней с трепетом, уважением, безмерной нежностью, но доверить душу не готов. Джаспер же знает о её сыне всё. Несдержанный, смешливый и безбашенный, рядом с ним он мгновенно преображается, становясь то собранным и серьёзным, то заливаясь счастливым смехом.

Только ему Уайлен не стесняется вручать книгу и готов часами слушать его негромкий неровный голос, скачущий от низких басов ужасных злодеев до писклявого фальцета прекрасных дам, когда книга особенно интересна. Помнится, той серией романов — юмористическим переложением равкианских святых писаний — они зачитывались около недели, и по вечерам из библиотеки доносилось ржание, схожее с конским, из чего можно было сделать вывод, что содержание данных книг было на редкость пошлым. Впрочем, высокую поэзию Джаспер может также увлеченно зачитывать целыми страницами наизусть. У него цепкий живой ум и блестящая память.

Мария никогда не решается спросить, почему он так и не пошел учиться в университет, однако всегда с удовольствием слушает его рассказы и поощряет любую тягу к искусству, радуясь каждый раз, когда может дать дельный совет. Однако что-то тревожит её, не дает покоя, словно она что-то упускает. В отношениях с сыном, прежде всего.

Когда однажды Джаспер уехал куда-то на пару месяцев и она предложила Уайлену почитать ему вместо него, сын вдруг резко опустил взгляд, сжался точно от удара и мягко, но настойчиво отказался, а затем избегал её несколько дней. Она до сих пор не понимает, что же тогда сделала не так? Во что вмешалась, что надломила в его и без того измученной душе?

Может быть, Джаспер знает? Он всегда догадывается, что на уме у Уайлена, даже когда тот молчит как рыба.

Она замолкает, и он тут же поднимает голову, скашивая на нее свои смешливые лукавые глаза. И только по его безвольно опустившимся плечам Мария понимает, насколько он устал и ищет поддержки.

— Прочтешь мне что-нибудь? — ласково просит она. — Давно не слышала хороших стихов!

Джаспер тут же оживляется и хмурит лоб, перебирая роящиеся в памяти строки. До знакомства с Уайленом он и не задумывался, как много остается у него в голове, как много он способен запомнить. Может, не зря ему никогда не везло в карты?

— Герои, герои, герои… — полушепотом начинает он и, запнувшись на секунду, продолжает. — О них говорит целый свет.

...Шагают по краю порою,

И полнится список побед.

Но есть и у них мне на радость

Изъян незаметный для глаз.

Их вера в себя — это слабость,

Хоть кажется силой подчас…

Не скрою, судьба позволяет,

И пешкам ходить в королях.

Но время идёт, и в финале

Все будут на нужных ролях.

Для каждого зверя найдётся

Однажды надёжный капкан.

И всё чем борьба обернётся -

Напрасная жертва богам.*

Когда он замолкает, веско уронив последнее слово, и опускает голову, наступает тишина. Лишь ветерок шевелит листья немногочисленных деревьев и что-то с громким плеском ныряет в пруду.

— Интересный выбор, — Мария откладывает вышивку в сторону и наклоняется к нему. — Тебя что-то тревожит сегодня, Джаспер?

— Ничего особенного, госпожа Хендрикс, — Джаспер улыбается в ответ с обезоруживающим очарованием. — Знаете, бывают такие дни, когда кажется, что земля вот-вот из-под ног уйдет, а ничего такого будто и не происходит. Это проходит, надо только подождать.

— Вы не поссорились с Уайленом? — на всякий случай спрашивает она, хотя в этом случае вряд ли бы Джаспер сидел сейчас подле неё, скорее мерил бы шагами гостиную или носился по городу, не в силах сдержать свою свободолюбивую натуру.

— Нет, — он качает головой. — Просто… один наш приятель любит играть со слишком крупными ставками. И это… вызывает опасения.

— Проигрался? — сочувственно спрашивает Мария.

— Пока нет, — отвечает Джаспер и задумчиво устремляет взгляд в голубое небо. — Но если проиграет, то этот долг мы вряд ли сможем выплатить.

— Может быть, он ещё передумает, — успокаивающе произносит она. — Ян часто увлекался, но он умел останавливаться даже в пылу азарта… Жаль, что в жизни останавливаться так и не научился.

— Не вспоминайте его, — откликается Джаспер. — Он этого не стоит.

Мария тяжело вздыхает и неосознанно потирает запястья.

— Ты прав, — наконец произносит она, улыбается и встряхивает кудряшками, такими же рыжими, как у Уайлена. — Поговорим о чем-нибудь приятном! Вот ты знаешь, к примеру, что существует такая примета: если юноша грустит, то скорее всего в этом повинна какая-нибудь красавица! Ты там часом не влюбился, а, Джаспер?

— Что?..

Джаспер выглядит настолько очаровательно огорошенным, что Мария не может удержаться от смеха и прикрывает рот рукой.

— Может быть, в твоей грусти тоже повинна какая-нибудь красавица? — лукаво повторяет она.

Джаспер несколько раз медленно моргает: Каз в его воображении выразительно закатывает глаза и в красавицу превращаться не спешит. Хотя нет, есть у них и такая, Казу под стать.

— Ага, целых две… красавицы, — фыркает он. — Одна в пальто, вторая с косой, и обе дурные, как целый шуханский гарем!

А что, Каз его все равно не услышит! Наверное… но проверять не хочется.

— Глупости это, все эти приметы, — добродушно добавляет он. — Ни одной красавице покорить меня не удалось и вряд ли удастся, будьте спокойны.

О причинах Джаспер скромно умалчивает.

— Жаль, — Мария вздыхает. — Я была бы спокойнее, если бы было наоборот. Может быть, я застану тот момент, когда каждый из вас поведет под венец свою суженую.

— Кто поведет? — тупо спрашивает Джаспер.

— Ты или Уайлен, — мечтательно отвечает она. — Кстати, Джаспер, ты не знаешь, Уайлен ни в кого не влюблен? Он немного странный в последнее время, такой увлеченный, восторженный... Я никогда его таким не видела и боюсь вмешаться во что-то, боюсь, что не пойму его. Он ведь почти не говорит о себе, и я его понимаю. Ян постарался на славу.

— Он вам так и не сказал… — Джаспер сжимает травинки в кулак и резко обрывает сам себя. — Неважно.

— Не сказал что?..

— Есть кое-кто, — Джаспер не отрывает взгляда от земли. — В кого он влюблен. Но… это слишком сложно, госпожа Хендрикс. Лучше в это не лезть.

— Надеюсь, однажды это все же закончится свадьбой, — Мария через силу улыбается и прикладывает руку к груди. Сердце неприятно покалывает, но к этим приступам она уже давно привыкла. Они быстро проходят.

— Надеюсь, что нет! — с искренним содроганием отзывается Джаспер и кривит рожу, показывая все свое отвращение к этому действу.

Мария смеется. С Джаспером она всегда чувствует себя свободнее, они часто подшучивают друг над другом. Уайлен всегда в эти моменты делает вид, что он здесь не причем, но эта уловка редко ему помогает, и он получает сполна от обоих.

— Да ты никак ревнуешь? — усмехается она.

— О да! — веско отвечает Джаспер и легко вскакивает на ноги, несколько раз прокручивается вокруг своей оси и напоследок пафосно всплескивает руками. — Посмотрите на меня, госпожа Хендрикс! Разве можно такого оболтуса оставить без присмотра? Нет, Уайлен не должен так со мной поступать!

— Действительно, — она смеется, довольная, что сумела рассмешить его. — Что ж, оболтусы, живите свободной вольной жизнью! Пусть она сама расставляет все по местам.

— Это точно, — кивает Джаспер. — Ладно, пойду-ка я посплю немного! Вы не против, если я вас покину?

Мария с улыбкой качает головой, и он уходит легкими, почти неслышными шагами. Аккуратно закрывает за собой внутреннюю дверь и сползает по ней на пол, до боли закусив край ладони.

Сегодня он прогулялся по краю, по острой грани ножа. И кажется, этот нож вот-вот вонзится ему под ребра.

Все становится сложнее с каждым прожитым днем, и будет ещё хуже. Он не вправе давить на Уайлена, он даже говорить с ним об этом лишний раз не рискует. Иногда правда такова, что её лучше не знать. Особенно человеку с больным сердцем.

Уайлен настолько неправилен в собственных глазах, что предпочитает не проверять границы любви даже у собственной матери. Он слишком боится потерять ещё и её, потому хранит её от всех волнений и всей правды, какую только может скрыть. Госпожа Хендрикс не знает ни про Каза, ни про настоящую работу Уайлена, ни про его недавнюю увлеченность летательным аппаратом, ни про них обоих. И всего фабрикаторского дара Джаспера не хватит, чтобы убедить его, что ложь только делает уязвимее то, что и так слишком хрупко. Сам же Джаспер не скажет ни слова, он слишком дорожит ими обоими.

Забавно, а разве не Уайлен однажды убеждал его рассказать всё отцу? Как забавна судьба и её перевертыши…

Только смеяться сил уже не хватает.

* * *

Он небрежно кладет контракт на подоконник и несколько минут сосредоточенно колдует, как выразилась бы Инеж. Сейфам Каз никогда не доверял, в конце концов, это его прямая профессия — лишать смысла само их существование.

Теперь эту папку найти сможет лишь тот, кто знает все секреты Клепки. А таких людей нет — даже Инеж не знает всего. В Клепке она умеет прятаться, но не прятать.

Когда Каз раз за разом отказывался переезжать отсюда, он точно знал, почему он это делает. Это его настоящий дом — место, которое работает на него и для него.

Здесь он знает каждую мелочь, каждую скрипящую половицу, каждый люк или неровность на перилах. И наверное, нет другого такого места, где он чувствовал бы себя так же свободно и спокойно.

Доносится глухой щелчок, и Каз отстраняется, довольно оглядывая результат. Теперь контракту не страшен даже пожар, а заодно крысы, птицы и некоторые другие умельцы наподобие самого Каза.

Каз закрывает за собой дверь и удовлетворенно кивает. Теперь он может возвращаться обратно к себе в кабинет.

По правде говоря, у Каза целых два кабинета: один официальный внизу, приватизированный в свое время у Пера Хаскеля. Старик, к слову, до сих пор разражается проклятиями, как только видит Каза, даже удивительно, как его до сих пор не хватил удар. Впрочем, пока он не мешает остальным Отбросам, они ничего против него и не имеют, даже позволяют выигрывать по маленькой и иногда даже бесплатно проставляют выпивку по старой памяти.

Вот в том кабинете как раз и стоит сейф. Удивительно удобная штука: сколько самонадеянных бедолаг уже сложило на ней головы, не перечесть. Полный возмущения Джаспер каждый раз громогласно ругается, перезаряжая и смазывая самострельную ловушку. Ковер перед сейфом Каз, в конце концов, убрал — чистить его от крови оказалось крайне утомительным занятием. Это не то, с чем легко обратиться в химчистку. Пару лет назад им вместе с Аникой пришлось экстренно очищать этот злосчастный ковер собственными руками — столько Каз в жизни не матерился. Зато и желающих пощипать его банду на предмет компромата изрядно поубавилось. Последние месяцы несправедливо позабытая ловушка совсем заскучала без дела.

Второй кабинет, свой родной, Каз в первый год совсем забросил. Внизу ему казалось и удобнее, и солиднее, пока он не осознал, что не выходит оттуда до глубокой ночи и при том ни секунды не остается в одиночестве. Все время кто-то заскакивает то со срочным делом, то с пустой ерундой, которая отвлекает и отнимает время хотя бы на то, чтобы осознать, что это была ерунда. А уж когда Каз обнаружил, что половина поступающих отчетов из букмекерских контор разлетается по всей Клепке и словил Джаспера на попытке запустить в окно бумажный самолетик, то терпение его лопнуло.

Клепку постигли кардинальные перемены. Нет, по сути она так и осталась их главным штабом и одновременно с тем общежитием для всех Отбросов, у кого не было иного жилья, но Каз отделил официально-приемную часть от жилой, и основательно отремонтировал обе.

Несколько месяцев в Клепке царил хаос и было не продохнуть от летящих во все стороны стружек, запаха краски и брызгов цемента, зато из кранов на всех этажах впервые полилась горячая вода, а тяжелые чугунные батареи в комнатах зимой начали нагревать не только себя самих.

Каз вернулся в свой прежний кабинет неохотно, скорее под давлением обстоятельств. Веских и очень вонючих: клей и краска не вдохновляли на трезвость ума и ясность преступной мысли.

Он не хотел туда возвращаться, весь год до этого он просто зашвыривал туда ненужные вещи и проходил в спальню, не задерживаясь. Вороны обиженно каркали за окном: их больше никто не кормил. Так что бывший кабинет встретил его огромной кучей хлама, пыли и отчетливым запахом плесени: где-то протекла крыша, а он даже и не заметил за все это время.

Тогда Каз долго стоял на пороге и рассеянно смотрел, во что превратилось место, в котором он проводил большинство если не лучших, то определенно неплохих моментов, наполненных делом и… жизнью. Здесь он жил, здесь начался его путь, его возвышение.

В этом не было ни капли сентиментальности, но дышалось здесь отчего-то легче, хотя нотки плесени были определенно лишними. Окно было закрыто, подоконник покрыт многодневной пылью, но отчего-то там пахло чем-то пряным, травяным, горько-знакомым… Тем, что давным давно забрали себе чужие корабли и брызги волн Истинноморя.

Каз задумчиво провел пальцем по серой поверхности, рисуя нечто, похожее на волну, и попытался открыть окно. Отсыревший шпингалет напрочь заело в разбухшей раме, а прыгающий снаружи ворон злорадно каркнул. Это было неправильно. Окно должно было открываться, а он, Каз, не должен был бояться воспоминаний. По крайней мере, хороших.

Потом он обвел взглядом запущенное помещение, морщась всякий раз, когда натыкался на гору наваленных как попало вещей, горстки мусора на полу или вороха рассыпанных бумаг, и медленно палец за пальцем принялся стягивать с рук перчатки. Затем спустился вниз, под настороженным взглядом Аники неторопливо набрал ведро мыльной воды, взял несколько щёток, потрепанный долгими годами службы веник и прочие принадлежности для уборки и также молча прошествовал наверх. Никто не потревожил его по дороге, верно предчувствуя вспышку неминуемого гнева.

Что бы не подумали остальные Отбросы, они оставили свое мнение при себе. Может, они считали, что он намерен скрыть следы зверского убийства, а может представили какой-нибудь зловещий ритуал, который Грязные Руки должен был провести единолично.

Что ж, руки у него действительно стали грязными, едва ли не по локоть. Каз занимался уборкой почти всю ночь, остервенело оттирая особо заметные пятна грязи и несколько раз безуспешно пытаясь распахнуть окно, пока с одним особо отчаянным рывком рама наконец с жутчайшим скрипом не поддалась.

Потом до самого рассвета он сидел под открытым окном, ощущая макушкой край выступающего подоконника и холодный сырой ветер, задувающий в комнату, вдыхал свежий утренний воздух и рассеянно комкал в кулаке обрывок бледно-синей ленты, случайно найденный под столом. Она вплетала такие в кончик косы, чтобы не расплеталась. Он помнил: она несколько раз заплетала косу на его глазах, становясь при этом странно уязвимой, почти беззащитной, хоть это и была всего лишь видимость.

На следующий день Каз распорядился перенести часть вещей из нижнего кабинета наверх, и отныне всеми важными делами занимался там, и даже когда нижний кабинет избавился от ремонтного нашествия, он стал служить исключительно для деловых встреч. К слову, беспокоить по пустякам Каза стали существенно меньше: тащиться лишний раз через несколько этажей охотников не было.

Ленту он небрежно бросил в ящик прикроватной тумбочки. Под его подушку она перекочевала как-то сама собой, совершенно без его участия. Сознательного уж точно.

* * *

Раздевшись, он садится на кровати, вытягивая перед собой обе ноги, и впервые за долгое время внимательно рассматривает их. Ушла незаметная под одеждой кривизна и одному ему видимый вечный отек, который всегда появлялся после нагрузок, не позволяющий лодыжке сгибаться, а ноге работать, как положено.

Это стало частью него так давно, что он и не помнит, как жить без этого.

Кажется, как будто кто-то заставил его взять кредит, проценты от которого ему не выплатить до конца жизни. Он уже не позволил сделать этого однажды, когда ему довелось попасть в руки одной из самых влиятельных гришей Равки, чтобы спустя несколько лет какая-то безвестная девчонка-недоучка вмешалась в естественный ход вещей. Где только Инеж её взяла?

И зачем притащила с собой? Зачем заботится о ней, словно старшая сестра? Кто она ей, еще одна подруга-рабыня по несчастью? Слабая, жалкая, раздражающая…

Кажется, она ближе Инеж, чем все они вместе взятые, и это до безумия, до одури злит, заставляет в бешенстве сжимать в кулаке ни в чем неповинные простыни.

Каз откидывается на подушку и закрывает глаза. Под щекой скользит нежная ткань чужой шали, и знакомый аромат окутывает его с головой, искушая вновь провалиться в мир заманчивых и невозможных грез.

Там тяжело падают волны блестящих черных волос, блестит вода на обнаженной золотистой коже и слышится счастливый грудной смех. Там соприкасаются губы, объединяются души и сливаются воедино тела. Там нет страхов и нет грехов, нет воспоминаний. И мыслей, тяжелых и неотступных, тоже нет.

Голова его клонится набок, и Каз соскальзывает в беспокойный глубокий сон, уже не слыша и не чувствуя, как в комнату его проскальзывает бесшумная гибкая тень.

Инеж склоняется над ним, осторожно касается ладонью плеча, пытаясь разглядеть в темноте последствия его ранения. Во сне Каз не чувствует прикосновений, это единственная возможность дотронуться до него, не потревожив.

Во сне он беззащитен и опасен одновременно. Он хмурит лоб, и первые морщины уже пропечатались на ещё молодом, почти юном, лице. Полураскрытые губы подрагивают при каждом вдохе.

Она замирает, разглядывая его так внимательно, словно не видела вечность. Впрочем, это так и есть: впервые за долгое время она видит его так близко, так мирно. Это создает иллюзию, словно он действительно принадлежит ей, словно она имеет право находиться в этой комнате, пока он спит, и хранить его сон, словно она имеет право заснуть рядом.

В голове мелькают дурацкие озорные мысли. Инеж осторожно садится подле него и, опираясь ладонями по обе стороны подушки, наклоняется так низко, что может ощутить щекой тепло, исходящее от него. Тепло, которое выдыхают его губы.

Она однажды видела, как так сделала Малена: поцеловала спящего юнгу и что-то прошептала ему на ухо, отчего он заворочался пуще прежнего и улыбался как дурак. Потом Малена нарисовала ему усы угольком, а потом её выловил Менах и долго бранил на своем языке.

Интересно, стал бы Каз улыбаться? Вряд ли. Он улыбается так редко, что кажется будто и вовсе не умеет. Но у Инеж есть секрет, тайна, которую она беззастенчиво украла, доказывающая, что Каз умеет всё, в том числе и смеяться так заразительно, что хочется улыбнуться в ответ.

Инеж смотрит на него, жадно впитывая взглядом все мелочи, которые только может разглядеть в этой темноте с одиноким отблеском уличных фонарей. Хочется приблизиться ещё немного, хочется рискнуть, но она боится. Даже во сне она может причинить ему боль, пусть тот и хранит его от большинства дневных кошмаров. И все же ей безумно хочется сделать это, хотя бы попытаться.

Это касание легче перышка, но обжигает её как огнем. Каз беспокойно вздрагивает и распахивает глаза, еще затянутые мутной поволокой сна. Но кровать подле него уже пуста.

— Инеж… — этот вздох похож на стон. — Инеж...

Когда его дыхание вновь становится спокойным, Инеж рискует поднять голову над краем его постели. Каз уже не выглядит таким же умиротворенным: глаза под закрытыми веками двигаются туда-сюда, он мечется головой по подушке и неразборчиво шепчет её имя. По его виду Инеж не может с уверенностью заключить, что это именно кошмар. Пожалуй, сегодня она не хочет знать, что в действительности снится Казу Бреккеру.

Она осторожно скользит по его комнате, ориентируясь по памяти и частично на ощупь. Ставит на тумбочку баночку лечебной мази с запиской, поднимает с пола упавшую шляпу и вешает обратно. И уже почти выпрямившись, замечает соскользнувший на пол белый листок.

Под тусклым уличным светом черный типографский шрифт сливается в ровные неразборчивые полоски. Это газетная вырезка с каким-то рассказом. Такие небольшие новеллы вошли в моду не так давно: повальное увлечение ими в Равке докатилось и до Керчии. Неужели Казу неожиданно стали интересны не только новости и биржевые сводки?

Инеж прищуривается, пытаясь вчитаться в текст: это действительно небольшой рассказ, незамысловатый, с юмором повествующий господам туристам об опасностях и прелестях Каттердама. Один из тех, который пробегаешь глазами, цепляясь памятью за яркие детали и забывая основное содержание. Такие колонки авторы обычно подписывают какими-нибудь звучными псевдонимами или попросту двумя буквами инициалов.

Этот рассказ подписан тоже. Двумя прописными четко отпечатанными буквами: “К.Б.”

Инеж задумчиво оглядывается на Каза и осторожно кладет листок поверх стопки таких же. Что бы это ни было и зачем бы ни понадобилось Казу, лезть в его секреты она не будет.

Да и сил на это уже все равно нет. Усталость наконец настигает её так, что она готова уснуть прямо здесь, хотя бы и на полу. Но, разумеется, она этого не делает.

Она бесшумно выскальзывает в окно и по крышам уходит обратно в дом Уайлена. Так нужно, так правильно.

Каждый должен оставаться на своей территории.

Примечания:

*Рок-опера "Орфей", песня "Герои".