Знамя — единственному (джен)

Месяц Кшар, 529 г.п. Коадая, гарнизон Фла

Земли Фла — кость и стальные цепи, скрытые травяным шелестом бескрайней пустоши Евгэр. Податливая изменчивость, у которой невозможно отыграть и такта. Стеклянные песчинки Лиадары взмывали смерчем, кружились между трав, вгрызались в цепи и просыпались сквозь кость. Сталь Евгэр сыпалась прахом и ржавчиной под ее напором. Песок шелестел, окутывал бурей гарнизон от обломков башен до пролетов обрушившихся мостов, но пустошь молчала. Сердце Евгэр едва билось, и не было руки, способной взметнуть цепи, сдавить сталью и прорасти сквозь плоть костяными цветами, утопить песок в шелесте травяного моря и окрасить алым серебряные стебли. Песчаная буря летела вперед, заносила густым пряным запахом улицы и переходы, осыпалась и бессильной яростью грызла саму себя. Цепи молчали. Знамя Евгэр рухнуло, и не родилась еще рука, способная подхватить его. Останься пустошь ближе к Застывшему Источнику — на западе стало бы на одно сердце меньше. Но падение Завесы смело сердце Эшсар на восток, отделив его от пустынь соленой водой и шелестом волн. У Леконт едва хватало сил, чтобы удержать собственное сердце, а Элехе и Тсоруд терзали друг друга, отвоевывая каждую крупинку изменившегося мира. Возможно, этой передышки хватит, чтобы из ржавчины вновь родилась сталь.

Песчинки дрогнули и сменили ритм, неся холодно-колкий аромат крови, с едва ощутимым пряно-стеклянным привкусом. С лица Лиадары осыпалась скрывающая его маска, и она жадно втянула воздух, отметая пропахшие угасанием ароматы Фла. Призрачные паутинки со стеклянным отблеском кружились совсем рядом, вились и расцветали сквозь густую зеркальную черноту, насквозь пропахшую тяжелой гнилью и разложением. Буря стихла. Песчинки собирались одна к другой, тянулись зубьями и лезвиями, следовали извивами переходов и травяным шелестом за дразнящим обоняние запахом. Лиадара не чувствовала его так много оборотов, что он почти стерся из ее памяти. А сейчас возник снова. Поэтому ли Индигарда заговорила о Леодасе? Но она не знала. Никто не мог знать, скрытого между Застывшим Источником и Стражами Крови. Индигарда думала о Раугаяне и Леодасе. Но Застывшее Сердце никогда не билось только в руках Леодаса. Их было двое — единых в общей кипящей крови, и стеклянные лепестки прорастали сквозь них, как обороты назад цвели для Форгасра и Кестхан.

Лиадара заставила песчинки отхлынуть. Собрала их тяжелой зернистой броней и шелестящим шлейфом плаща. Евгэр сочли, что им не нужны советы, чтобы распоряжаться своей кровью, и кровь Евгэр больше не способна дать их сердцу манш’рин. Эшсарская двуглавая змея отделалась зияющей раной и словом Лиадары. Застывший Источник и краем не коснется крови, оплаченной жизнью Леодаса. И тогда кровь будет жить. Облачный Форт обещал.

Песчинки сплелись коконом, оставив на поверхности яростный шепот, вечно алкающий крови и бурь. В его сердце стеклянными кристаллами вспыхивали и гасли мысли, тут же растворяясь в песчаном шелесте. Лиадара не знала, о чем думал Коадай, решившись обрушить Зеркальный Источник, но если вмешался Облачный форт - от крови Денхерим ему придется отступить, пока участь Евгэр не стала участью Кэль. Коадай слишком давно ходил по грани гнева Стражей Крови.

Месяц Зарам, 529 г.п. Коадая, порт Эшс

Туннельного пути между Фла и Эшсом не существовало и в лучшие времена. Айтари пользовались туннелем через Тсоруд и Димо, но этот путь отклонялся слишком далеко на восток, а Лиадара предпочитала пески и пустоши давящей тяжести подземья. Ездовой ящер ускорился, чувствуя раскаленное дыхание песков, более привычное ему, чем травяной шелест пустоши. Тяжелый повод был небрежно намотан на переднюю луку седла, и ящер ощущал достаточно свободы для охоты на потревоженную его приближением песчаную живность. Гибкое тело ловко переползало с бархана на бархан, не тревожа наездника. Лиадара одну за другой вставляла в приемник наруча гибкие светло-серые пластинки, и они окрашивались узорами, превращая неясный шепот ее крови в четкие образы.

Вокруг холодного, втягивающего в себя весь жар пустыни, камня шелест песка сменился волнующимся разнотравьем. Лиадара еще раз коснулась пластинки, ловя смутный образ заносимых песком трав, и покачала головой: Застывшему Сердцу не было смысла тянуться так далеко на север ради одной Черной Башни. Они больше не держали Завесу. Другая пластинка откликнулась мерным песчаным шелестов вместо вздымающейся в небеса бури. Димо, самый большой из пустынных гарнизонов, выдержал бурю. А Воющей Башне не повезло. Под пальцами Лиадары истончался образ высокой изломанной башни. Между Димо и Фэльч не осталось ничего, кроме песка. Пластинка хрупнула, просыпаясь сквозь пальцы серой пылью. Сквозь нее проступал далекий стеклянный перезвон, дробящийся голосами, но Лиадара отбросила его, не желая слушать недовольный шепот островов, ставших прибежищем Застывшего Сердца вместо привычных песков. Эйтеа Эшсар любили уединение, но не им спорить с волей Сердца.

Последняя пластинка дрожала и рассыпалась в пальцах горьковато-пряным нетерпением и дразнила обоняние морской солью и едва уловимым незнакомым ароматом. Приди и узнай. Лиадара дернула повод, и ящер потек вперед, подгоняемый поднимающимся фронтом песчаной бури.

Воздух Эшса пестрел солоноватым привкусом крови. Тяжелые волны накатывали на берег, сталкивались с песками, замирали в стеклянных гранях Застывшего Источника, расходились и возвращались бессчетное количество оборотов. Пока в один такт между ними не пробежала все расширяющаяся трещина. Застывший схлопывал лепестки, втягивался сам в себя, и вокруг него один за другим лопались стеклянные стебли. Лиадара чувствовала каждый из них, будто выдираемый с костями и мясом из собственного тела. Когда все закончилось — венчик Застывшего едва охватывал острова. Вокруг Димо вертелись кости и цепи Евгэр, а весь Эшс застыл в абсолютной сухой тишине. Никогда Лиадаре не приходилось заставлять Застывший размыкать лепестки. И никогда путь до Эшса не был настолько длинен.

Лиадара шла через Эшс и чувствовала, как он отзывается привычной пульсацией — не такой сильной, местами изорванной, но песками здесь вновь пахло так же сильно как морем. Ящер тихо заворчал, прикрывая морду от соленых брызг, и Лиадара спешилась, подходя к самому краю пристани. Море окружало ее — песчаное, соленое, оно вращалось тяжелыми волнами, взмывало вверх и рассыпалось стеклянной пылью. Она стояла близко, но грань между стеклом и солью принадлежала Коэрве.

— У волн больше нет края, — Коэрве смотрел вдаль застывшей чернотой зрачков, лишь по самому ободу тронутых лунным светом. Кровь ее крови, в чьих жилах шелест стекла звучал отчетливей, чем в любом другом, звавшемся Эшсар. Но когда Коэрве смотрел в море, Лиадара слышала только пение бесконечных дорог. Эшсар редко делились своей кровью с другими арон, и еще реже те соглашались принимать ее: одной крупинки хватило, чтобы кровь Эшсар цвела даже сквозь серые кольца Элехе. Петли Альяд должны были раствориться в песках и стекле. Но волны бежали вперед и возвращались назад, а их пена стекала с пальцев Коэрве снежинками Обеграна Альяд. Лиадара помнила, как снежные петли исчезали в опорах Черных Башен и рассыпались, едва коснувшись безмолвного полотна Завесы. Она не была ни стеклом, ни камнем — ничем из того, что может стать дорогой. Но Обегран видел иначе. Иногда Лиадара гадала, как одно Сердце могло петь заковавшему себя в Северный Круг Исилару и Обеграну, для которого клеткой оказался весь простор Исайн’Чоль. Обеграну не хватило терпения Эшсар дождаться, пока у моря снова не будет края. Иногда Лиадаре казалось, что зов петель и дорог в крови Коэрве окажется сильнее песка и стекла. Она слушала ускользающее пение волн и думала, что в мире без Завесы может быть смысл.

— Что принесли волны?

Коэрве сорвался к кораблям раньше, чем утихло изменяющее мир эхо. Она не ждала его прежде, чем ветра Ато принесут корабли обратно. Но багровая Астар едва завершила первый в этом цикле оборот, а над Эшсом голос моря уже звучал отчетливее песков. Лиадара чувствовала снующие вокруг корабля Коэрве стеклянные искры, менявшие снасти и такелаж. Могли ли бури Кшар приблизиться к тем, что приносил Ато?

— Каким был мир до Завесы? — соленые брызги застывали росой на стеклянных лепестках, стекали по ним, расцвечивая привычную россыпь запахов новыми дразнящими ароматами. Стальными, пряными, совсем незнакомыми — они растворялись в крови, не вызывая отклика, но будто задевали что-то много глубже, тревожили толщи песка у корней Застывшего Сердца. У Эшсар не было тех, кто помнил так далеко. Эйтеа М’эсе’диэссеа видела мир уже укрытый Завесой, а айзарон Гоэр’агассе никогда не волновало то, что творится за пределами стеклянных лепестков Застывшего Сердца. Коэрве знал это, и его волны уже неслись вперед, тая в туманной дымке горизонта, но он сам все еще стоял здесь — на самой кромке между песком и морем. Застывшее стекло прорастало сквозь кровь, тянулось бесконечными стеблями и лепестками и билось, крепко сжатое в руках Лиадары.

— Хочешь спросить эйтеа Коэнт? — стеклянные цепи танцевали между пальцев, и Лиадара медленно выпускала их — звено за звеном, чтобы спустя такт натянуть до предела, вонзаясь в плоть и прорастая окровавленными шипами.

— Если будет воля манш’рин, — соль рассыпалась песком и стеклянными искрами, собиралась кристаллами шипов и растворялась между пальцев. Обороты и обороты назад кристаллы почти прорвали цепи. Но все же песок под толщей волн оставался песком, а Застывшее Сердце билось в руках Лиадары и никого другого.

— Эйтеа Коэнт не пожелал говорить даже со Стражами Крови, — шипы сыпались песком, растворялись в пятнающих пристань пряных брызгах и прорастали тончайшими лепестками. Запах дразнил обоняние, сплетался с другим, и Лиадара медлила, ловя кончиками пальцев танцующую по лепесткам мысль. Тень померещившегося ощущения.

— Но с ним говорил Облачный Форт. И Облачный Форт стережет во Фла последнюю кровь Денхерима, — стеклянная бусина сорвался с тонкого лепестка и рухнула в бушующие волны, сверкая искристым сплетением паутинок. Лиадара перебирала их, вновь ощущая, как стекло скребется по черным застывшим кромках, и все отчетливее ощущала неправильность. Паутинка дробилась, переливалась и пела, но звучал ли в ней голос Облачного Форта?

* * *

Острые кристаллы осыпались крошкой, оставляя солоноватый привкус, и смешивались с мерным рокотом волн. Сила, на мгновение сковавшая море раскаленным стеклом, уходила — не исчезала, но отдалялась, отделенная все расширяющейся полоской воды. Коэрве предпочитал мешать кровь с морем, и как можно реже позволять ей вновь становиться стеклом и песчинками. Но иногда выбора не оставалось. Лиадара ненавидела, когда хоть что-то ускользало из ее рук. Но ее когти так часто пронзали пустоту, что с каждым разом их хватка усиливалась. Возможно, когда-нибудь она станет… нестерпимой. И исчезнет. Коэрве никогда не позволял этой мысли покидать море.

Он позволил волнам унести и другие мысли, но пальцы холодила хрупкая стеклянная бусина, и со дна одна за другой поднимались песчинки, прорастали сквозь кровь шипами и лезвиями, и Коэрве помнил. Ол’лээ’ге’гха’алатао’рэ. Такое имя он выбрал.

Застывшее Сердце волновалось, и от его голоса звенело море. Достаточно, чтобы смену оборотов Коэрве встретил на берегу. Застывшее Сердце раскололось и собралось заново, и Коэрве видел, как Лиадара чертит по песку кровавые дорожки, а из ее жил исходят на волю стеклянные цветы. Лиадара рвалась к скрытому лепестками Застывшего Сердца, и Коэрве не мог не следовать за ней. Пусть они оба и чувствовали — у эшсарской змеи осталась только одна голова.

Никто, кроме манш’рин, не спускался так глубоко к корням Застывшего Источника. Коэрве не был манш’рин, но шел сквозь вязкий стеклянный лабиринт, полный неистаившего эха давным-давно исчезнувших отражений. Была ли причина в Лиадаре или хватило неясного зова, бившегося в стеклянные стены?

За стеклом бились живые искры. Острая, крошащаяся стеклянными осколками пламени, и хрупкая, как застигнутый ветром песчаный цветок. Лиадара еще размышляла. Коэрве чувствовал, как медленно и неотвратимо поднимается за ее спиной песчаная буря, как песчинки сливаются одна с другой, расцветая прозрачными лезвиями, готовыми вот-вот наполниться цветом и солью. Искорки тоже чувствовали. Они сливались друг с другом, то огрызаясь вспышкой, то растворяясь в окружающих их сплетениях Застывшего Сердца. Лезвие обрушилось вниз. Расцвел крохотный огонек, и сознание накрыло зовом, пробрало до самого сосредоточия крохотными коготками, запело в крови, выкристаллизовывая сущность до простейшего из действий. Лезвие остановилось, увязнув в густых волнах и рокоте моря. Кровь пела крови, и на стеклянных гранях Застывшего Сердца расцветало новое имя. Ол’лээ’ге’гха’алатао’рэ. Алатэ. Искры, поющие лезвиям. Имя, которого больше не существовало.

Коэрве показал Алатэ море и научил различать переменчивость волн. Лиадара не хотела видеть среди лепестков Застывшего Сердца и тень погубившей Леодаса крови, но Коэрве и не собирался покидать море. Но кровь зовет кровь, и кровь не может не отозваться на зов манш’рин. Достаточно ли тогда было просто не возвращаться?

Виснера Альсе’Схолах редко покидала Облачный Форт, но в Эшс она прибыла во плоти. Стянула невесомыми паутинками и блуждающими облаками до звучащего за гранью слышимости треска стекла. Виснера пришла за кровью Леодаса. За его Алатэ. Будь у него хотя бы такт… но прежде чем Коэрве успел скрыть острые искры за песчаными цветами, они соткались пламенными паутинками и невесомой призрачной пылью. Потянулись навстречу серебру тающими лунными дорожками.

— Алатэ!

— Путь ашали — в Облачном Форте, — две паутинки сплетались, и Коэрве почти не верил, что всего такт назад одной из них не существовало. — Или Эшсар нужно еще слово?

— Эшс помнит, — от треска стекла застывала бегущая по жилам кровь. Лепестки Застывшего Сердца сомкнулись, в миг расцветая острыми лезвиями. Обрыв. Эта нить не принадлежала Коэрве, но он так много раз вел ее сквозь лепестки, что чувствовал разрыв каждой крупинкой крови. Так же ясно, как натянувшееся в позвоночнике и сдававшее горло стекло, не позволяющее высвободить и волос силы. Искра должна была потухнуть. Но вместо вырванного с корнем стеклянного стебля тянулись призрачные паутинки.

— Ян’ашэ’ай’нэ, — пальцы Виснеры вплели в них холодные кости Облачного Форта и густую пелену высотных туманов.

Альсе’Схолах так и не узнала, что Леодас оставил Эшсар две искры.

Бусина в руках Коэрве хрупнула, рассыпаясь, и стеклянная пыль смешалась с морской водой. Лиадара прятала свою память глубже корней Застывшего. Почему в этот раз она позволила ему вспомнить?

Месяц Зарам, 529 г.п. Коадая, архипелаг Н’Хилт

Огненное Сердце Коэнт всегда билось в волнах, но сколько Коэрве помнил — море до самой Завесы пело в такт Застывшему Источнику. Ветры несли знамена со змеями до самой густой тени предгорий, и лишь там уступали воды распахнутому оку Феримед и призрачным крыльям Вельда. Теперь скрываемые волнами пески отчетливо пахли медью.

Коэрве скользнул вниз, коснулся воды, разбирая упругие нити течений: стекло и медь, медь и стекло. Песчинки сталкивались, расходились и вонзались друг в друга. Покой южного моря был эфемернее пены на его волнах.

Корабль спустил паруса и развернулся, покачиваясь на самой кромке воде между песком и медью. Коэрве чувствовал, как набегающие с берега невесомые искры касаются его, отражаются эхом и возвращаются обратно. Коэрве ждал, одну за другой перебирая бусины, принесенные песками и ветром.

После падения Завесы быстрее, чем отравленные земли Денхерим, дейм покидали только земли Коэнт. Они наводнили даже лишенный тяжести Застывшего Сердца Эшс, отпечатывая в песчинках видение разлетающихся медных искр и голодно поющей бури. Манш’рин Коэнт пал, и медная кровь пропитала Н’Хилт до самых корней, сметенная поступью эйтеа. Коэрве не знал, что у Коэнт есть эйтеа, но М’эсе’диэссеа Эшсар помнила о том, кто был ди’гайдар Велимира Кэль. Он спал с тех пор, как Велимир оставил Исайн’Чол. Возможно, падение Завесы разбудило Винкорфа Коэнт. Возможно, дело было в чем-то ином. Над Н’Хилт плыл густой медный голос, и Коэрве казалось, что он не различает за ним песни Огненного Сердца. Мог ли манш’рин быть сильнее собственного Источника?

Медь расступилась, выстраивая в волнах узкую дорожку к скалистому берегу одного из островков Н’Хилт и вздымающимся вверх зеркальным стенам маяка.

— Эйтеа Коэнт. — Винкорф Коэнт ждал Коэрве на небольшой площадке и ловил взлетающие к ней соленые брызги.

— Эйтеа? — медь всколыхнулась, по ней пролетела быстрая шелестящая рябь и угасла прежде, чем Коэрве сумел уловить ее привкус, но разорвавшие песок и стекло медные лезвия он ощутил отчетливо. — Когда небо звенело силой, а нити сплетались новой судьбой, я вплел в них имя. В’’и’эн’коэр’фиэн’нэ. Другого не будет.

Коэрве подхватил кончиками пальцев тягучую пряную каплю, не позволяя ей коснуться зеркального камня. Пусть в мареве меди у стекла и песка не было шанса, но не стоило провоцировать Винкорфа больше, чем получалось само собой. Медь отхлынула, собираясь тусклыми пластинами доспеха, взметнулась зыбким маревом и истаила до едва слышного шелеста.

— Коэнта говорила, что с этого маяка лучше всего видно море, чем оно пахнет в этот оборот, Эшс’тимэ? — слова непривычно долго звучали густыми медными переливами, и Коэрве вслушивался в них, почти не улавливая таящиеся в глубине смутные образы. Эшс’тимэ? За незнакомым обращением угадывался привкус отраженной и разделенной множество раз крови. Эшс’тимэ. Дитя Эшсары. Он не слышал, чтобы даже эйтеа говорили так. Коэрве ответил таящим вдалеке эхом, зовом, так и не принесенным назад морской пеной. Но образ только скользнул по кромках медных лезвий, рассыпался отдельными песчинками. Он собрал его заново, облекая смутное эхо словами:

— Безграничностью.

Небо взорвалось медью. Густые потоки поднимались вверх, сплавлялись тонкими спицами и гибкими суставами, распадались пылевой дымкой, замещая собой каждую крупицу воздуха. Коэрве никогда не слышал песни Огненного Сердца, а Застывший Источник тек корнями и плотью, лишь изредка поднимая густые песчаные бури. Дыхание Огненного Сердца заполняло небо. Кровь Коэрве застывала стеклом, защищаясь от царапающих касаний меди, но чем больше ее оседало на стеклянных лепестках, тем отчетливее Коэрве ощущал эхо. Не Сердце Коэнт, В’’и’эн’коэр’фиэн’нэ задевал медными крыльями луны. Сердце звучало между ними едва уловимым шелестом. Коэрве чувствовал, где заканчивается море, слышал о ветре, истаивавшем за Черными Башнями, но никогда не спрашивал летунов, есть ли преграда для крыльев. Медь поднималась выше, чем решался любой из всадников. Если не считать Феримед, но ветры над их горами никогда не были теми же, что над остальной Исайн’Чол. Мог ли Винкорф Коэнт сложить крылья, потому что им не достало места под Завесой?

— Ты тревожил меня за этим? — медь осыпалась вниз. Не исчезала окончательно, лишь сливалась с ветрами и воздухом, простираясь так далеко, что касалась раскаленных граней Застывшего Сердца.

Коэрве вплел в медь новые голоса, которыми говорило с ним море, пружинящее под ногами неживое тепло и запах, пустую холодную кровь и острые жалящие касания, разрывающие плоть, но не касающиеся энергий. Винкорф вслушивался, играл долгим эхом, и медь оплетала стекло, скреблась, рассыпая его песчинками и исчезала, так и не задев скрытых в глубине кристаллов:

— Покажи.

Медленно, приглушив стекло до едва уловимого рокота волн, Коэрве достал из паза черный кристальный стержень, покрытый инистый вязью. Она колола, затягивала и шелестела в висках далекой чужой песней. Он потянул за нее, будто снова сучил между пальцев звенья цепи, притягивая ближе добытое в море тело. Оно так и не начало таять, распадаясь отдельными нитями, но терзало обоняние множеством запахов, похожих на те, что иногда выбрасывали на побережье волны. Медь сплелась тонкой сетью, вонзилась иглами в мягкую плоть, выдавливая вязкие капли, так не похожие на полнящуюся искрами и глубиной кровь, с которой любили играть все арон Юга.

Сеть дрогнула, взорвалась бесчисленным множеством жалящих песчинок и обрушилась на Коэрве. Затрещало под напором стекло, а в сознании один за другим возникали образы. Коэрве чувствовал запах крови — чужой, незнакомый и удивительно близкий, видел возносящиеся башни и застывший хрусталем город, закрывался покрытыми чем-то странным руками и от вспышек энергии, слышал гудящие над головой крылья и шел, шел вперед, к пряному запаху крови и яростным крикам. Образы наслаивались друг на друга, дробились и тут же стирались, оставляя выворачивающую кости потребность идти, следовать, достать и… Острые грани стекла пронзили насквозь, расцвели пылающими цветами, и медь отхлынула. Коэрве вдохнул густой запах собственной крови.

— Оки’хэ’уфс’нерисад. Мы звали их так, — медь собралась плотным коконом вокруг Винкорфа, и воздух вновь стал воздухом и морем. Он тек через Коэрве, и стекло растворяло последние отголоски меди в крови. Говорить с эйтеа никогда не было легким делом, но Винкорф Коэнт — не эйтеа. Ничего странного, что даже его кровь предпочла искать убежище в мертвых песках Эшса.

— У них были свои Сердца? — сознание еще пылало, то застывая стеклом, то рассыпаясь песчинками, но из множества образов Коэрве отчетливо уловил видение огней силы, что могли быть только Источника.

— Они владели всеми Источниками от края мира до места, что В’’эе’л’’я’эее’миэр’рэ» назвал Айз’к Со, — медь снова коснулась стекла и тут же отхлынула, — но Сердец у них не было. Оки’хэ’уфс’нерисад не смели касаться, боясь ответного касания. Но они придумали, как заставить Источники служить себе.

Винкорф коснулся зеркальной стены маяка, и он дрогнула и поблекла, расходясь в стороны волнами. За стеной пылало Сердце: живое пламя, стиснутое цепями и ободами, уже обветшалыми и покрытыми медной пылью, они тянулись к стенам, вплавлялись в них и переходили в гроздья покрытых незнакомыми символами кристаллов. Коэрве вжался спиной в камень. Стеклянная броня шла трещинами, а собственная кровь стремилась взорваться в жилах уже не цветами, а густой пылью. Не каждый даэ видел Сердце своего арон, если не становился манш’рин, и никто не мог рассказать, что видел чужое.

— И все же их кровь не была пустой, — по пальцам Винкорфа бежало живое пламя, медь кутала его, и оно замирало, чтобы вспыхнуть снова. В ответ загорались кристаллы и символы, и с вершины маяка срывался пылающий луч. — Кто знает, что стало с ними сейчас.