Кровавая Марь (джен)

Еля выбежала за калитку и, обделив вниманием старуху, следившую за играющими детьми, поймала за руку первого попавшегося сорванца.

— Позови атамана, — повелела она, наклонившись к мальчишке, вложила ему в руку горсть орехов и сама сжала его пальцы в кулак.

Остальная ребятня заверещала, покатываясь со смеху:

— “Волка”, “волка” поймали! Ловили “гусей”, а поймали — “волка”!..

— Ой, ой! — отрывисто завопила старуха, ударяя толстыми ладонями по коленям. — Уже и здоровья не пожелаешь, а, Елька! А, какая выросла!

Лица Ели она видеть не могла, а потому прежде, чем ответить, та позволила себе закатить глаза.

— Здоровья вам.

Пойманный Елей мальчишка, лохматый, чумазый и расхристанный, как видавшее виды чучело, твердо заявил:

— Не позову, — и, боясь лишиться преждевременной награды, засунул в рот все орехи разом.

— Это почему? — возмущенно захлопала ресницами Еля.

Кто-то из гущи детей задорно прозвенел на всю улицу:

— С проклятым заговоришь — язык отсохнет!

Смутно ощущая, что был нарушен некий негласный запрет, ребятня с дикими визгами кинулась врассыпную. Старуха грузно снялась с лавы и, угрожающе гаркая на озорников, вразвалочку поковыляла за одним, за другим; так ни за кем и не поспев, она обреченно махнула рукой и поволокла себя обратно на место дежурства.

— Явора позови, — рассеянно обратилась Еля к мальчику, жевавшему орехи. — Я хотела сказать… Явора.

Тот наконец проглотил угощение и стал ковыряться мизинцем в курносом носу.

— А малины дадите? — мальчик находчиво оттянул вперед край рубахи, будто ожидал, что ягоды посыплются туда тотчас же.

Еля развернула наглеца за плечи лицом к реке и подтолкнула:

— Вернешься — и во-о-он тот куст обдерешь. Давай-давай, шагай.

К тому моменту, как подпрыгивающий на каждом шаге посыльный привел Явора, возвратившиеся на хутор Вольные еще даже спешиться не успели — только во двор к Еле заехали. Прошмыгнув в калитку под прикрытием могучей Яворовой спины, мальчишка голодным медвежонком набросился на подзаборную малину. Южик предостерегающе окликнул мальца, ловко спрыгнул наземь и двинулся к ягодному кусту — наводить порядки.

В окне нарисовалась Еля — с блестящим на солнце носиком, хорошенькая, точно картина в расписной рамочке, — и громыхнула на подоконник две тяжеленные кружки со свежим квасом; пышные шапки пены всколыхнулись и чуть не перевалили за край. Еля торопливо бросила мужу:

— Я ему разрешила! — и снова скрылась внутри дома.

Пришлось Южику отпустить мальчугана; тот потер плечом выкрученное ухо, показал обидчику язык и, давя босыми ступнями просыпанные из рубахи ягоды, продолжил собирать малину.

Тем временем напарник Южика неуклюже слез с коня и, крякнув, зарылся в седельную сумку. Забренчало что-то, зашуршало внутри; выпала коню под копыта бритва, опасно блеснула лезвием из незастегнутого чехла.

— Разузнали мы много чего, — он целеустремленно перебирал вещи, высунув от напряжения язык из уголка рта. — Да только черт знает, что из этого полезно…

— Разберемся, — заверил его Явор, кивнув для вескости.

Не обращая на него внимания — как, впрочем, и на весь остальном мир, — Вольный вдруг протянул глубоко удовлетворенное “о-о-о” и достал из сумки медную табакерку с выгравированным на крышке пауком. Восемь глаз, похожие на солнечную росу, поздоровались с новым владельцем снопом искорок.

Южик забрал с подоконника кружку и сделал несколько больших гулких глотков, окунув длинный нос в мокрую пену.

— Теперь понятно, — выдохнул он и, опасливо стрельнув глазами в окно, внутрь дома, понизил голос на несколько тонов. — Понятно, чего Микола наших девок только под мухой тискает. Конечно, после такого… таких-то…

Запоздало сообразив, какую брякнул дурость, Южик поперхнулся квасом, вернул кружку на подоконник и виновато втянул голову в плечи.

Еля нарочито медленно, по-театральному появилась на крыльце, чтобы все успели ею полюбоваться, и в развевающихся широких юбках направилась к мужу. Тот потупился и вслепую ткнул в нее поводьями, чуть не заехав Еле в нос.

Напарник Южика криво ухмыльнулся в усы, снова полез в сумку и произнес с особым выражением:

— Эко ты небалованый, братец…

— Они останавливаются в “Бражнике”, — Южик пытался говорить как можно непринужденней. — Дорогущее… э-э, заведеньице, хочу вам сказать…

Еля насторожилась:

— Заведеньице?

— Хана цыпленку, — глухо предрек Вольный глубинам сумки.

Явор жестом повелел Еле, чтобы уходила. И сопроводил это угрюмым:

— Дела у нас, потом поговорите.

Одарив мужчин подозрительным прищуром, Еля с надменным “ха” взяла обеих лошадей, буланую мужнину и чужую, пегую, и повела их в конюшню. По дороге она недовольно передергивала плечами и неразборчиво, вполголоса возмущалась.

Вольный наконец-то извлек из сумки вожделенную трубку.

— Сапожки ей оближешь — сразу простит, — заявил он.

И в следующий миг едва не попрощался с находкой: Южик рванул к нему с явным намерением начистить рожу, и Вольный отшатнулся, судорожно ловя обеими руками трубку, которая запрыгала в них, как рвущаяся на волю лягушка.

Южик так и не достал до шутника;: не пустил собственный натянувшийся ворот — это Явор схватил его за шиворот. Кулак Южика бесплодно пронесся по воздуху.

— Ох ты, буйный какой, — опасливо всхохотнул Вольный, отступая еще на шаг.

Южик придушенно зашипел:

— Не меш-ш-шай…

— Не до того сейчас, — наставительно прогудел Явор.

— Приезжает это графье драное, — обидчик нервно протер рукавом и без того чистый медный ободок на трубке, — а мы тут сами друг друга перебили. Во потеха…

— Не разжигай, — одернул его Явор и, оценив Южика недоверчивым взглядом, все-таки решился его отпустить.

Тот, красный до корней волос, тяжело дышал и сжимал и разжимал кулаки, силясь успокоиться.

— Вольному на все воля, — свысока усмехнулся задира, закусывая загубник. — Может, в бою я кому и чинюсь, да по своему выбору. А на хуторе я сам себе хозяин… В отличие от некоторых.

На этот раз Явор не стал вмешиваться. Впрочем, свободолюбивый Вольный все равно избежал зуботычины: боец из Южика был не ахти, поэтому поднырнуть под неуклюжий широкий замах не составило противнику труда. Схватив драчуна за пояс, Вольный с задорным ревом побежал вместе с ним вперед и со всей дури ударился вместе с Южиком об забор, так что доски выгнулись. Оба повалились в неухоженную, лохмато цветущую клумбу.

— Ну, что теперь? — пропыхтел Вольный, оседлывая Южика, и заломав ему руки. — Женку на подмогу позовешь?

Из малинового куста высунулся любопытный мальчишка с листиками в волосах и, не дожевав ягоды, с разинутым ртом уставился на возню взрослых под оградой.

Другой зритель, Явор, с глубочайшим смирением обреченного потягивал прохладный темный квас с осевшей пеной.

В окне возникла Еля; она все еще бубнила под нос что-то о том, что рано или поздно “мальчики” доиграются со своими секретами. Присоседив к оставшейся на подоконнике кружке еще одну, новую, Еля наконец увидела, что творится у нее во дворе, и оторопела.

Но лишь на мгновение.

— Cовсем очумели?! — голос ее сорвался на скрежещущий кошачий вопль. — А ну разошлись! Вы у меня будете цветы сажать, пока не станет краше, чем было!..

За несколько часов в саду под неусыпным надзором Ели общее страдание кое-как помирило двоих Вольных. В корчму они направлялись уже под дружескую, слегка натянутую грызню; топор войны был окончательно закопан во время сытного обеда.

Лениво ковыряя остатки свинины, они стали рассказывать Явору все, что разнюхали за неделю. За окном возле их стола качались ветки шиповника.

Разлапистый куст замечательно заслонял от улицы Захара, неподвижно застывшего спиной к стене из старых широких бревен. Запах поздних цветов, переплавленный в жаре, путал мысли; жужжание пчел заглушало и без того негромкие слова…

Вдруг справа от Захара раздался шелест, сквозь него — сдавленное ойканье; Захар зашарил взглядом по колючим ветвям.

Раздраженно отдирая вышитые рукава от шипов, к окну пробиралась Еля. Всецело сосредоточенная на борьбе с цепким кустом, она до последнего не замечала, что за ним кто-то есть, — а потому едва не вскрикнула, когда, яростно вырвав юбку из лап шиповника, со всей дури врезалась в Захара.

— Ты что тут делаешь? — прошептала она, отпрянув.

Захару было почти смешно.

— Птичек слушаю.

Еля неловко поджала губы.

— Я… тоже постою послушаю.

Прокравшись на полусогнутых под окном, она вытянулась в струнку по другую его сторону и навострила уши.

—...”бражник”?.. Захар, что такое “бражник”?

— Бабочка, — одними губами отозвался Захар.

— Захар! — шепотом прикрикнула на него Еля.

Захар непонимающе воздел брови: мол, чего еще ты от меня хочешь?

Еля поднырнула под окном и, резко распрямившись во весь рост, пригрозила:

— Если сейчас же не ответишь, — она стояла так близко, что Захар чувствовал ее дыхание у себя на подбородке, — я закричу.

Захар поднял руки, всем видом показывая, что сдается, и пригласительно кивнул в сторону дороги.

Едва они продрались сквозь шиповник на открытое место, Захар громко заговорил:

— Постыдилась бы, Еля. Замужняя женщина, а к другим лезешь средь бела дня…

Прохожие, услышав его, останавливались; из окон корчмы высовывалось все больше пунцовых от пива и загара рож.

— Н-да, Елька… — протянул кто-то разочарованно. — Недолго продержалась…

Еля стремительно побледнела, так что вишневые губы ее и черные брови в момент стали яркими, как ветка калины на снегу. Упавшим голосом она проронила:

— Гад…

Захар холодно взирал на нее исподлобья.

Из корчмы вывалился разгневанный Южик, завертел головой; завидев жену, а перед ней — бывшего атамана, он до того растерялся, что застыл на пороге как вкопанный. Неизвестно, сколько бы он там торчал, если бы сунувшийся следом напарник не задел его локтем, когда схватился за голову с ошеломленным “ну, дела!..”

Захар обратился к Южику:

— Забирай свою…

И, не договорив, шарахнулся назад, чтобы спастись от Елиной пощечины.

— Тварь! — звонко взрыкнула Еля и попыталась ударить его снова — на этот раз удачно. Захар поморщился. Такая куколка, а силищи… — Гад! Чтоб тебя черти дра-...

Третьей пощечине не суждено было состояться, потому что занесенную для нее руку схватил подошедший наконец Южик. Он развернул Елю лицом к себе; та обожгла мужа раскаленными угольями глаз, неистово дернулась, бешено раздувая ноздри — и с неохотой присмирела.

Вольный, наблюдавший за ними с порога, присвистнул и провозгласил:

— Хочешь верную красавицу — жди, пока состарится!

Елю как молнией прошибло.

— Ах ты!... — она задохнулась от негодования.

Выдернув руку из хватки мужа, она с подчеркнутым высокомерием разгладила сорочку.

— Этот, — Еля вздернула подбородок и указала им на Захара, — под окнами уши грел.

— Я? — Захар хмыкнул. — Я-то знаю, что такое “бражник”, Еля.

Он уходил под гвалт и крики. Кто-то подвывал от смеха:

— Понаставили друг другу рогов, у-у-у, понаставили…

Захар завернул в соседскую хату, как договаривались, уже на закате. Первой его встретила Яся — и тут же захлопотала:

— Что ж меня Явор не предупредил… Молока хочешь, Захар? С хлебом. Пока я сготовлю чего-нибудь… Где ж ты так подряпался? Как из терновника вылез, честное слово. Дай-ка мне спину, протру хоть…

— Зорюшка, — одернул ее Явор.

Он сидел за обеденным столом — сплошной укор: скрещенные на груди руки, глубокая складка между бровями, тень на пристальных глазах. Перед Явором лежала, на манер непомерно большой скатерти со всех сторон свешиваясь до пола, знакомая буро-зеленая карта. Из темной щелки между ниспадающей тканью и ножкой стола настороженно следили радужные монетки кошачьих глаз.

Явор жестом пригласил гостя сесть. Разровнял кусок карты, помещавшийся на стол; на разглаженное место тут же опустился кувшин, аляповато расписанный маками и ромашками.

— Зорюшка, — Явор воздел на жену тяжелые глаза.

Яся шумно выдохнула носом, как сердитый бычок, рывком забрала кувшин, чуть не пролив молоко на карту, и ушла с обиженным:

— Никого тогда вообще кормить не буду — ни тебя, ни кур! Хочешь во всем главным быть — пожалуйста!

Захар, виновник второго за день супружеского раздора, поспешил перенести свое внимание на карту.

В город, где располагался “Бражник”, он часто ездил за солью. На карте рельефы и расстояния притворялись незначительными, будто весь путь занимал не больше минуты. Напряженный взгляд заскользил по извилистым дорогам: если свернуть здесь, потом срезать там, то можно проехать сквозь безымянную рощицу без единой тропки…

— Поховать хочешь? — спросил Явор.

Захар промолчал.

Явор вздохнул с таким звуком, будто сошла лавина.

— Я поспрашиваю, — он покинул стол. — Может, кто с тобой захочет…

— Малых не бери.

Захар знал, что громче всех будет проситься Бондарь. Присматривавшая за ним девка сетовала всем подряд, что “этот дармоед” ночи напролет торчит в деннике с соловой лошадкой, о чем-то бормоча, а днем дрыхнет так, что не растолкаешь — в общем, никакой помощи по хозяйству… Повезло, что Бондарь — не Лемка. Этому хватит приказа, не важно чьего. Как же всё просто, когда тебя боятся, а не…

Закрылась дверь; черно-белая кошка едва успела проскользнуть наружу между хозяйских ног.

В наступившей тишине стало слышно, как лениво квохчут снаружи куры, приветствуя Явора с зерном, и как прерывисто звенькает муха под потолком. Напевала за бревенчатой стеной Яся — чудесным голосом, но мимо нот:

— Ай, стояла Калинова Ярь, целый век стояла Калинова Ярь…

Захар сгорбился и опустил свинцовую голову на руки.

Почему ему ответили “нет”? Как сделать так, чтобы ответили “да”? Отменить — это же не сложно, ломать не строить… Захара с детства стращали: “дарит, чтобы отнять” — дарит, вестимо, надежду. Да что толку в предостережениях? Если сейчас ему скажут, что завтра лопнет солнце, разве он сможет этому помешать?..

— Сука! — Захар неожиданно для самого себя треснул кулаком по столу.

И попал точно по нарисованному на карте домику с подписью “Сычье гнездо”.

Звуки были слишком громкими, режущими, враждебным: непрекращающийся шорох палой листвы под медленными копытами, тревожное журчание крон и редкий, короткий шум, будто от выстрела, а на самом деле — от беличьего прыжка, скрип старых стволов — надсадный, угрожающий. Духота стояла болотная, рябая от насекомых и жаркая, как пар от кипятка. Деревья терялись в унылой зеленой мгле уже в каких-то двадцати шагах.

Скоро показался зад поваленного набок фургона. Воздух все сильнее отдавал резким запахом порченого мяса.

Казалось, что в этом месте время текло не быстрее смолы, и с провальной засады не минуло и суток. Фургоны с отпоровшейся парусиной лежали на своих местах, под одним из колес суетливо рос муравейник. Из волчьей ямы торчало обломанное дышло. Южик захотел подойти к нему поближе, но на середине пути повернул обратно, зелёный от тошноты.

Лемку нашли там же, на мху, прислоненным к дереву. Захар прилег голым плечом к осине в пяти шагах перед овражеком. Люди вокруг сменяли друг-друга, о чем-то договаривались, спорили…

— Этот, — пробилось сквозь пелену невнятных звуков, — вообще что тут делает?

Недовольного тут же присмирили усталые раздраженные голоса.

Захар не замечал, что ему протягивают темный от крови самострельный болт, и продолжал глядеть мимо подошедшего, на тело, пока его не позвали по имени.

Стрела была как стрела: недурно обтесанная деревяшка без опознавательных знаков. Она могла принадлежать любому мастеру на земле.

Когда Захар наконец оторвал от нее взгляд, Явора уже не было рядом, а тело наглухо закутали в плащ.

Захар заткнул арбалетный болт за черес и пошел к единственному устоявшему фургону — тому, что посередине.

Возле большого темного пятна на земле валялся изжеванный в лохмотья сапог с позолоченной шпорой. Захар присел на корточки, погладил большим пальцем покривившиеся лучи металлического солнышка. Из-под стершейся грязи выглянула облезлая позолота.

— Березки бы найти… — вздохнули неподалёку, сверху.

Чтобы березовый крест извещал путников, что здесь чьи-то нити судьбы легли крест-накрест — и не сумели завязаться в узел, не выдержали, оборвались…

Захар встал с сапогом в руке. Ну и куда его теперь? Не выбрасывать же. С собой забрать?..

Южик прошел мимо него и отважно полез в помятый орешник, враждебно ощетинившийся остриями поломанных ветвей. Какое-то время Вольный пробирался вперед под ломкий хруст, чертыхаясь; затем вдруг всё стихло. Захар услышал, как в недрах кустов Южик резко втянул носом воздух и выругался так, будто прямо сейчас собирался все бросить — и эту поездку, и Вольных, и Калинову Ярь…

Захар стиснул кулак. Острые лучики больно впились в кожу; рука дрогнула, раскрываясь, и выронила шпору. На ладони остались мелкие ранки.

Тела замотали в плащи и понесли из леса к полю.

Захар копал яму вместе с остальными, сняв кольцо, чтобы не врезалось в палец. Ладонь с проколами саднило от пота, стрела под поясом натирала бок.

Летели комья земли, рвались под железом корневища. Во Власеле везде одно и то же: мягкие почвы и бескрайние хлеба. Каждый раз одно и то же…

Управились к закату; спускаясь в могилу, Захар, изнуренный жарой и ноющей болью в пояснице, поцарапал плечо об обрубок корня, торчавший из земляной стены, и чуть не подвернул лодыжку. На подмогу к нему спрыгнул — куда ловчее — еще один Вольный. Над ними равнодушно простиралось раскаленное к вечеру небо в рамке вислой травы. Люди на краю стояли темной стеной.

То, что завернуто в плащ, — тяжелые кости и мягкое, расползающееся под пальцами мясо — сложно спускать вниз даже вдвоем. Сложно и страшно, потому что кажется, что тело сейчас порвется прямо в руках.

Их уложили друг возле друга. Захар присел на корточки у них в головах и стал поправлять ткань вокруг тощих, желто-бурых лиц. Угасающее солнце прилежно осветило всё, что ему предложили. Особенно ему понравилась черная, расклеванная воронами щека…

Вольные наверху затревожились, зашумели:

—...ну что, нашли?

Искали оружие — Лемкин лук и Миколаев шамшир.

— Забрали, черти, — с едкой горечью помянули солдат в черном.

— Но так нельзя…

— Надо было взять что-то с собой, — вздохнули. — А теперь уже что…

А теперь будет Захаров кинжал один на двоих. Захар ненадолго прислонил его ко лбу и только затем сложил к ногам покойников. Прежнего хозяина этого оружия тоже хоронили не по правилам — если вообще хоронили.

К кинжалу подбежал крупный бесцветный паук, поколебался с миг — и прополз мимо.