Фрагменты (джен)

Рейс был послеобеденный. Мы приехали в отель затемно, впрочем, ещё оставалось время перехватить сладостей и чая на шведском столе.

Или нет? Большой компании всегда нелегко разместиться, тем более если речь не о поездке в соседний город, но о перелёте из одной части света в другую. Из Москвы, скажем, в Шарм-эль-Шейх, Египет.

Мама суетилась и всё пыталась разъяснить что-то на простом и крайне громком русском; своего английского она, я знала, стеснялась — и потому никак не собиралась сдавать позиции, даром что понимали её через слово и то неправильно. Отец стоял, опершись о стойку ресепшн и, раздражённый этой суетой, молчал. Дядя Саша, родительский приятель, по привычке отпускал нелепые шутки. Златочка уже успела уткнуться в планшет.

Я, ненужная и смущённая, отодвинулась ото всех. Меня всегда стыдил — и злил — шум, который разводили родители и их друзья. Будто в первый раз выехали за границу! Как дикари какие-то! Я стала прохаживаться взад-вперёд по лобби; изо всех сил делала вид, точно давно своя здесь, точно, да, вот, просто задумчиво рассматриваю эту кадку с большелистым деревцем. Эта рассеянная компания? она мне совсем не знакома.

Не знаю, что именно меня так взволновало, но вдруг я замерла и, заворожённая, поглядела перед собой. Через всё лобби, к стеклянным дверям, в которые только недавно вошли мы, прошагал мужчина. Их здесь были десятки, и не только мужчин — женщин, детей тоже, — но я заметила именно его. Черноволосого, взглядом как будто строгого или сосредоточенного, одетого отнюдь не сложно, но красиво и дорого. Он вдруг остановился и обернулся — меня изнутри встряхнуло, я почему-то с уверенностью подумала, что он заметил мою слежку и сейчас возмутится; но отвести глаз я не могла.

Мужчина, конечно, смотрел в другую сторону.

— Жаннет!

Одновременно с тем позвали и меня. Я стиснула зубы — у моего отца была отвратительная привычка коверкать любые имена на какой-то дворовой лад, и только младшую сестру эта участь миновала, — но не двинуться послушно в сторону просто не смогла.

И всё-таки краем глаза я заметила, как к тому мужчине дурачась подходит худенькая растрёпанная девочка в длинной-длинной разноцветной юбке.

* * *

Вдали, под ровным светом с безоблачного неба, море казалось цвета индиго. Мама насилу оторвала Златочку от планшета и отправила купаться. Само собой, под моим надзором; а кроме того, крикнула Егорке, сыну дяди Саши, чтобы шёл следом.

Я не любила Златочку. Не то чтобы прямо не хотела любить — скорее не могла найти ни одной причины испытывать к ней хоть что-нибудь тёплое. Златочка была несуразным, толстым и капризным существом. Ей должно было вот-вот исполниться десять, но она оставалась сущим малышом. И самое гадкое — никто не спешил лишать её этой роли. Даже обращались к ней всегда ласкательно; иногда я забывала, что на самом деле мою сестру зовут Златой. Нет, она была именно «Златочка».

У воды мы оказались одни. В феврале в Египте не было жары, с вечным свежим ветром не могло соревноваться и солнце, такое же вечное. Я бы не шла купаться, если бы не дети.

Егорка прыгнул в волны; вот уж кого не трогал холод. Мне пришлось, глядя себе под ноги и осторожно переступая с камня на камень, пойти за ним. Переборов нежелание, я повисла на воде, лицом к берегу, и сложила пальцы козырьком. Златочка хмурилась, скрестив руки.

Егорка заплескался в стороне от меня:

— Златочка, Златочка!

Даже здесь, где людям воды было едва по пояс, водились разноцветные рыбки. Особенно много было плоских синих — вроде бы они называются хирургами. Я хотела их поразглядывать, но крик и плеск здорово мешали.

Вздохнув, я вплавь подобралась к Златочке и улеглась перед нею на живот; волны то и дело окатывали мою спину.

— Пойдём. Привыкнешь.

— Ты меня утопишь!

Я подавила вздох. И поморщилась — волна, чуть больше прежних, намочила мне затылок.

— Обещаю, я не буду тебя трогать.

— Там акулы!

Тут сдержаться оказалось труднее.

— Какие акулы!

— Как в книжке.

— Златочка, они живут в открытом море. Они никогда не подплывут к берегу, здесь же люди.

Егорка тем временем разошёлся. Похоже, Златочка была ему не слишком нужна, для игры хватало и моря. Он с визгами, рыками, какими-то грозными восклицаниями то уходил с головой под воду, то вставал, отплёвываясь и разгребая руками.

Златочка, сжав пухлые кулачки, наконец решилась. Я демонстративно отплыла в сторону; но недалеко — намерения топить сестру у меня не было, всё дело заключалось в том, что с этим она могла справиться и сама. Когда Егорка ознаменовал Златочкино появление в море новыми брызгами, Златочка так заверещала, что мне пришлось встать и заслонить её собой.

Меня неволей занесло в скучную закольцованную сцену. Вот Егорка — кричит и веселится, и кажется, что море там, где он стоит, не успокоится уже никогда. Вот Златочка — идёт крошечными шагами, морщится и пыхтит, как будто нет мучения страшнее. И я — разделяющая, в целом, ощущения сестры, но никак того не выдающая; только неотрывно следящая за всем вокруг, ощущающая на макушке солнце, на плечах — колючее дыхание ветра.

Вдруг краем глаза я уловила движение — слева и сверху. Там было что-то вроде утёса, созданного естественным нагромождением песчаных камней; обычно утёс пустовал — один неловкий рывок, и ты летишь по этим самым камням в неглубокую воду. Я подняла голову — свесив ноги, над пропастью сидела девочка в красной, с каким-то рисунком, кепке, с разлетающимися во все стороны золотистыми волосами. На шее у неё висели большие наушники — меня это удивило; равно как и то, что сидела она совершенно не шевелясь.

— Там что-то есть! Я на что-то наступила!

Пронзительный вопль Златочки, как кульминация всего происходящего, вывел меня из любопытного созерцания. Она скакала на одном месте, размахивая руками. Я перевела взгляд на берег — а между тем снова коснулась и девочки, которая успела надеть свои наушники — и мысленно застонала и застыдилась. Конечно, Златочка сняла свои тапочки, перед тем как войти в воду. А дно здесь было устлано обломками кораллов, острыми камнями, и наконец, вдоль него вились те самые жадные до укусов рыбы-хирурги.

 

— Что такое? Златочка?.. Ах! Моя крошечка, бедненькая…

Моей матери досталось самое коварное и неприятное сочетание внутренних качеств; она любила опекать и заботиться — и в то же время боялась всего и всех. Даже, казалось, собственных детей. Златочка от боли стала злой и чуть не отпихивала от себя мать; а та, покорно эту злость снося, не переставала причитать.

— Поля! переведи, чё он там хочет сказать!

— Давай-давай, — назидательно сказал отец, — ты ж хотела здесь язык практиковать.

Я посмотрела вокруг. Передавая Златочку в материны руки, я не заметила рядом ни отца, ни дяди Саши — ни, тем более, того, чью речь меня вдруг потребовали перевести.

Наверное, опять пристают с какой-то рекламой?

Наконец я увидела на соседнем от отцовского шезлонге незнакомого мужчину. Он протянул мне руку с какими-то английскими словами. Я же — растерялась и с одним только кивком села напротив. Нет, не такой уж и незнакомый; я видела его — в тот первый вечер!

— Скажи ему, — громко и с ненужной расстановкой (я-то прекрасно всё понимаю) произнёс отец, — «Моего папу зовут Володя, а это его друг Саня»!

Оказалось, что говорить по-английски с учительницей, даром что хорошей языковой школы, и с настоящим иностранцем — вещи сильно разные. А кроме того, у Анри (так представился этот мужчина) был какой-то акцент; я не могла распознать его, а иногда и вовсе не слышала, тем не менее через две-три фразы он возвращался и путал меня совсем.

Щёки горели страшно. Будто не от стыда, а от самого настоящего жара, от солнца; будто я ни разу не пользовалась защитным кремом, выходила из тени в самые опасные часы.

Мой отец имел привычку относиться к людям, особенно близким себе, как к прислуге или шутам. Златочку он не трогал, а вот нас с матерью гонял туда и обратно по любому поводу. «Принеси», «попроси», «сделай». Мама рассказывала, что мой дед никогда не садился за стол, если хоть одна женщина в комнате оставалась на ногах; отец же всегда скорее других занимал самое удобное место.

Теперь, стоило мне на очередное «переведи» ответить ему: «Я не знаю как», — сыпались возмущения. «Зря училась в языковой школе?» Или, лучше: «Ну ты ж сама хотела говорить по-английски!»

— Переведи ему: «Мой папа ездил на бетономешалке»!

Я чувствовала себя униженной в этой вынужденной роли синхронного переводчика и таким же униженным, также ставшим объектом развлечения видела Анри. Неужели он до того вежлив, что не может просто встать и уйти?

По мере того как расходились отец и дядя Саша (со своими совсем уж нелепыми вставками, вроде «Скажи ему, какие куры живут у меня на участке!»), я исполнялась всё большим раздражением. Шумные, глупые и — я запоздало поняла — чуть нетрезвые, они ни в какое сравнение не шли с этим красивым иностранцем Анри. Он сдержанно улыбался и являл одну доброжелательность, а если видел, как мне тяжело понимать его, говорил медленней и проще и совсем прекращал свой акцент. Французский акцент, пришло вдруг на ум; грассирующая «р», ну конечно! Чуть погодя он сам сказал, что живёт в Лондоне, но родня его действительно из Франции.

Анри был красив. Не как потенциальный возлюбленный — ему всё же было столько же, сколько и моим родителям, если не больше. Нет — как тот, с кем рядом не стыдно находиться. Я всегда стеснялась своих родителей; некрасиво и нелепо одетую мать (когда у неё была, собственно, возможность выглядеть иначе), запустившего себя — вечно сального и оплывшего — отца. Они походили на пару из какого-нибудь остросоциального ток-шоу, да и вели себя часто не лучше. Анри же выглядел как (именно как: я либо пропустила, либо не спросила название его профессии) профессор или какой-нибудь учёный; охотнее всего я сравнивала его про себя с лордом-аристократом, но предаваться совсем уж бессмыслице было странно.

Я заметила ещё в тот вечер, какой у него сосредоточенный взгляд; теперь мне подумалось, что глаза выдают в нём не просто серьёзного, но и очень умного человека. У него были благородные, вроде бы римские черты лица, и чёрные волосы, с возрастом разве что немного поседевшие. Фигурой он был явно лучше и моего отца, и дяди Саши, и большинства, наверное, мужчин вокруг; правда, всё время с нами он оставался в рубашке и шортах.

Анри сказал, что приехал сюда с дочкой, и мне сразу вспомнилась та растрёпанная светленькая девочка. Ей шестнадцать, добавил он, и она учится не в школе. Как я поняла, у него есть ещё и сын, старший; в другое время они ездят куда-то с ним вдвоём — или и с ним, и с девочкой.

Наверняка он обходится с ней лучше, чем мой отец со мною. Такой спокойный, такой вежливый, такой приятный, такой красивый — он просто не может обижать маленькую девочку. Если бы я только могла поменяться с ней местами! И уехать с этого побережья не домой, но с ним, в Лондон, и не слышать больше никогда «принеси», не слышать насмешек и укоров, пьяного шума и ругани.

* * *

Я вернулась за стол с тарелкой пирожных.

— Полька, ты смотри аккуратнее. Серьёзно тебе говорю. Мама твоя, знаешь, тоже раньше худенькой была, а потом как начала есть…

Отец руководствовался правилом «твоё тело — моё дело» и редко обходился без замечаний в адрес моего рациона. Меня эти замечания не то чтобы трогали — выводили из себя. Но тут он выбрал удачный момент — мы ужинали всей компанией; если бы я стала пререкаться, то себя и выставила бы окончательной дурой.

— Володь, ну не надо так, — робко заметила мама.

Златочка, не отрываясь от планшета, захихикала; впрочем, она наверняка нас и не слышала, а смеялась над чем-то своим. Егорка тут же потянулся к ней.

На меня с грустной, жалостливой улыбкой посмотрела тётя Инна, Сашина жена. Она была здесь единственной, кто нравился мне; а ещё она носила очень красивые платья, сегодня, например, — длинное, свободное, цвета индиго, словно дневное море.

— А смотрите, — проговорила Инна; у неё всегда, о чём бы ни шла речь, выходил высокий, как будто немного просящий и ласкающий разом голос, — вот и наши друзья тут…

Я надолго задержала взгляд в стороне. Эта растрёпанная девочка, Жаннет, сидела, поставив одну ногу на стул, и немигающе смотрела в пустоту. Она, может быть, о чём-то думала; во всяком случае, выражение у неё было такое, какое я в школьные годы наблюдала у одноклассников на сложных контрольных. Скоро подошёл Анри. Поставил на стол две чашки, протянул Жаннет яблоко, сел, закурил. (Мы ужинали в этот вечер на террасе.) Жаннет за всё то время сделала лишь одно движение — взяла яблоко — и никак не изменилась в лице. Потом Анри спросил что-то (даже услышь, я бы не разобрала), дождался рассеянного кивка и подхватил с её части стола раскрытую нелинованную тетрадь — вроде бы с рисунками. Прошло всего ничего, прежде чем он улыбнулся — самой, наверное, тёплой и искренней улыбкой, какую только можно увидеть на человеческом лице; Жаннет это, кажется, не столько обрадовало, сколько развеселило.

Меня захватило страшное раздражение.

— Так и не скажешь, что дочка, — с особенным удовольствием хмыкнул мой отец. — Вообще не похожа.

Мама, конечно, знала этот тон не хуже меня.

— Володь, — она просяще погладила отца по руке.

— Вам уже ничего сказать нельзя!

— Надо у него завтра спросить, почему у меня куры нести перестали, — весело (хотя я понимала, что он совсем не шутит) сказал дядя Саша, — может, чего-нибудь посоветует.

— Почему? — резковато откликнулась я.

Дядя Саша часто предлагает и предполагает странное, но это было слишком даже для него.

— Так он ветеринар! сам сказал.

— Надо бы у него спросить, сколько у них в Лондоне зарабатывают, — деловито распорядился отец. — Может, хоть Златочку отправим учиться.

— Я не хочу! — взвизгнула Златочка.

Удивительно, что даже планшет не мешал ей слышать поводы для возмущений.

— Да что ты понимаешь. А то будешь, как Полька, дурью маяться в колледже.

— Я не поеду в Лондон!

Я чуть ли не впервые в жизни готова была её поддержать; не то чтобы из реального сочувствия, скорее из здравого смысла. По-английски Златочка не могла и поздороваться, и, судя по её стараниям, положение не планировало улучшаться.

* * *

Не знаю, откуда я взяла свои самые сокровенные мечты. Сама с собой я называла их старомодностью, посеянной матерью рассказами о моём дедушке.

Я всегда хотела, чтобы со мной обращались как с леди. Чтобы моё окружение было похоже повадками и видом на красивых достойных аристократов. Дедушка, конечно, аристократом не был, но он всегда помогал, уступал и говорил жене с дочерями только приятные слова — потом что считал ниже мужского достоинства хоть как-то оскорблять своих прекрасных дам.

Больше всего здесь мне нравились вечерние прогулки с мамой. Всякий раз за ужином отец с дядей Сашей пили привезённую ещё из дома водку (покупать импортный, европейский, алкоголь здесь казалось слишком дорогим и глупым); после они становились совсем шумными и развязными, но, на счастье, предпочитали сидеть где-нибудь или петь караоке, а не ходить с нами. Златочку же оставляли играть с Егоркой под присмотром тёти Инны. Златочка не любила много и бесцельно гулять, это злило её, делало капризнее привычного в разы.

Отдалённое от огней и музыки, море было чёрное-чёрное, шумело мерно и успокаивающе. От него было холодно и ветрено, зато пахло солёной свежестью. Песок под ногами из-за своих светлых тонов казался чуть светящимся. В небе то и дело проносились самолёты, в кустах невдалеке трещали цикады. А больше не было ничего. В такие моменты мне хотелось никогда отсюда не уезжать — чтобы уехали только отец и Златочка и остались мы с мамой.

Нет — чтобы мама тоже уехала. А я осталась. Одна.

Или нет, не одна, одной страшно и скучно. Чтобы произошло какое-то чудо, я однажды моргнула — и оказалась не совсем собой. То есть вроде как в том же теле, с той же душой — но ещё знала хорошо английский, и была англичанкой, и вообще, да, сделалась дочкой этому Анри. Вместо Жаннет. И уехала бы с ним в Лондон; или нет, не Лондон, Париж — я почему-то представляла дом Анри именно в Париже; мы бы сидели в высокой квартире с окнами на Эйфелеву башню, пили бы чай, он бы говорил со мной ласково и спокойно и всё время хвалил.

Я часто видела их вдвоём, часто видела её одну, и меня брало всё большее раздражение. Эта Жаннет была либо избалованной высокомерной злодейкой, либо непроходимой дурочкой. У неё всегда был такой отсутствующий и утомлённый вид! она всё делала медленно и не откликалась ни на какие забавы. Я никогда не замечала её за общением с кем-то, кроме Анри, за играми, танцами, даже за купанием. Она то сидела с какими-то книжками и карандашами, то смотрела на море, то бездумно ходила. И всегда — или выбирала самые безлюдные места и часы, или надевала свои наушники.

Прокрутив всё это в голове, я поняла: вот, наверное, причина, почему при всей гадости и глумливости отца и дяди Саши Анри продолжает говорить с ними. Ему просто скучно, ведь дочка-принцесса не желает снисходить до бесед! Да она бы отлично подружилась со Златочкой, по части недовольства окружающим миром они бы точно нашли общий язык!

— О чём думаешь? — спросила мама. Как и всегда — с интересом и тут же боязливо, будто служанка.

— У Анри странная дочка, тебе не кажется?

— Ну, может быть, она просто похожа на свою маму… или на кого-то из дедушек и бабушек…

— Не в этом смысле странная! — вздохнула я. — Она ведёт себя странно.

— Мне кажется, она милая, — всё так же боязливо заметила мама. — И очень спокойная. Тебе просто непривычно, Златочка-то у нас бойкая.

— Тебе она что, нравится?

— Я не знаю, она же никогда не приходила с нами поговорить… Но она милая…

* * *

Чем ближе был март, тем холоднее становилось у моря. Гуляли недобрые ветра, солнце иногда скрывалось за грязно-белыми, как будто желтоватыми, облаками; волны, ударяющие живот и плечи, не веселили даже Егорку. Хотелось только бесконечно смотреть вдаль, думать, мечтать — всё о том же, о невозможном, — ходить туда-сюда по кромке острых песчаных скал.

Я поняла наконец, что ещё сводит Анри с моей недружелюбной компанией. Пляжный волейбол. Анри появился у наших шезлонгов с рассаженными о песок коленями — судя по блеску крови, он разве что промыл их водой, — и какие-то недолгие минуты они с отцом и дядей Сашей обменивались впечатлениями без моего участия.

Потом дядя Саша вспомнил о своих несчастных курах, протянул через меня телефон, на котором энергично пролистывал фотографии, и стал громко, почему-то весело диктовать мне для перевода.

Хоть бы сделал голос грустнее — для вида.

Анри ответил нам искренним недоумением и, едва подавив смех (или мне так показалось — что он готов рассмеяться), посоветовал обратиться к ветеринару.

— Так я и обращаюсь! — дядя Саша всплеснул руками. И тут же выронил телефон, так что добрая минута ушла на то, чтобы стряхнуть с него весь песок. — Поля, скажи ещё раз, может быть, он не так понял? Ну вот, тут видно, куры все худые, спроси, что это за болезнь!

Анри всё-таки рассмеялся. Причём смотрел он при том только на отца и дядю Сашу, а меня, сидящую ближе всех, будто совсем не хотел замечать. Рассмеялся, а потом коротко махнул рукой и сказал почти по слогам, к тому же предельно простым языком:

— Я хирург, а не ветеринар. Я не знаю что с ними. Но вы, — прибавил он словно с сожалением, — всё-таки обратитесь к ветеринару.

Я порывисто обернулась к отцу и дяде Саше; щёки мигом загорелись.

— Почему вы вообще решили, что он ветеринар?!

— Я ему наших собак показывал, — чуть не оскорблённо отозвался отец, — а он сказал, что у него тоже такие есть.

Почему, интересно, собаки не могут жить у него дома? Разве вот это — не более логичное заключение?

— Простите, — пристыженно попросила я, посмотрев опять на Анри. — Мы… — меня било желание сбежать, спрятаться, исчезнуть — весь английский, конечно, сам собой стёрся в памяти, не приходило в голову даже перевода простейшего «ошиблись», — простите.

Анри заверил меня: «Ничего страшного». А я подумала тогда, как будет смеяться его Жаннет, когда он перескажет ей эту историю.

К стыду примешалась злость. Кто бы смеялся, странная, глупая принцессочка! И где ты снова пропадаешь? Наше общество слишком просто для тебя?

Я поняла, что бежать, прятаться и исчезать — плохая идея. Как бы там ни было, а я должна оставаться, должна говорить — чтобы Анри понял, какая я умная, вежливая и хорошая, насколько я лучше в сравнении с этой Жаннет. Понял и, может быть… в конце концов, он же видит, какие у меня родственники!

Отца с дядей Сашей, по-видимому, нисколько не заботила эта сцена. Не успела я предаться чувствам (интересно, отражается ли что-нибудь на моём лице? Надеюсь, нет, иначе мне придётся лгать Анри, а это последнее, чего я хотела бы), им пришёл новый вопрос.

— А спроси, где его жена, — усмехнулся отец. Так, что я тут же представила, какие картины он себе рисует, — и что меня замутило от нового приступа раздражения и отвращения.

Резкий ответ сказался сам собой:

— Я не буду это спрашивать!

— Не, а что такого?

— Володь, правда, это некрасиво, — проговорила мама.

Её тихий, робкий голос был как очередная комедийная ремарка.

— Уже и спросить нельзя?

Я промолчала.

— Вот попробуй меня потом о чём-нибудь попросить, — выплюнул отец.

И вдруг оказалось, что всё это время они с дядей Сашей вполне могли обходиться без меня. Он задал вопрос сам; его английский был с ужасным, режущим акцентом, кроме того, машинально отметила я, он перепутал глагол; и всё же — задал.

— Мы в разводе, — спокойно ответил Анри.

И всё.

Отец разом оживился и расстроился, поспешил, конечно, поинтересоваться: что случилось, — и Анри ответил ему, правда, из его слов даже я не поняла ни одного.

Лицо отца вытянулось, затем он нахмурился, затем скривился. А затем невдалеке от нас стали собираться на новую игру в пляжный волейбол.

Анри же посмотрел в сторону моря — и я, машинально, вместе с ним; там, у двух занятых шезлонгов, остановилась его растрёпанная Жаннет. Анри ещё раз улыбнулся, извинился и уже на ходу бросил, что в этот раз пускай играют без него.

— Бедный мужик, — засмеялся отец, — разбаловал дочь.

— Вертит девка им как хочет, — нараспев поддакнул дядя Саша. И, крякнув, встал.

— Будешь играть? — отец развернулся ко мне. Я помотала головой, и он тут же отмахнулся: — Ничего не умеешь!

Мама попыталась что-то возразить, но до меня донёсся лишь шелест, как будто ветер пронёс вдруг по песку сухой лист.

За спиной засвистели и закричали. Я, прижавшись щекой к спинке шезлонга, посмотрела на Анри и Жаннет. Он закурил и стал расчёсывать ей волосы. Долго — и медленно. Из-за того, наверное, что они были взъерошенней и спутанней обычного — всё ветер. Я видела лицо Жаннет, видела, как она улыбается и смотрит на свои руки. И вроде даже что-то говорит. Анри легко — явно это было для него привычным — заплёл ей косу; потом, подав руку, повёл к морю. Я заметила, что и он, и она держат маски для плавания. Причёска у Жаннет была аккуратная и крепкая, ветер больше не разметал её волосы во все стороны.

* * *

Когда мы проходили через отель к ужину, мама несколько раз сфотографировала со вспышкой маленькие хрупкие цветочки цвета индиго; их растили на лужайке перед декоративным бассейном.

Отец снова ругал меня за то, что я ем слишком много сладкого.

— Вот у тебя сейчас фигура красивая, я б сам засмотрелся, если б твоим папой не был, а потом ведь растолстеешь, уже не сможешь в одном купальнике ходить…

Задрожав, я шумно отодвинула нетронутую тарелку.

— Только не надо обижаться! Я же тебе помочь пытаюсь.

Я встала. Ругаться с ним здесь, при всех, не хотелось; и никакие слова не шли, они просто-напросто застряли в горле.

— Полин, ну, сядь, покушай, — выдавила мама.

— Я не хочу.

— Тебе ничего сказать нельзя!

— Нет, всё нормально. Я просто не хочу есть. Я пойду.

От обиды меня потряхивало, лицо горело. Это ужасное свойство моей кожи — чуть что, сразу полыхать и краснеть! Я представляла, что мои щёки наверняка уже выглядят так, будто их перемазали раздавленной вишней или клубникой, и хотела поскорее добраться до комнаты, чтобы умыться холодной водой.

Перед выходом из ресторана сидела Жаннет. Я вдруг замерла — не знаю отчего точно — и позабыла всё на свете.

Она казалось странной — как и всегда. На ней снова были эти большие наушники, на одной ноге, согнутой и поставленной прямо на лавочку, она держала сцепленные пальцы (даже на расстоянии я видела, как они напряжены), второй методично болтала вперёд-назад. Смотрела, чуть скосив глаза, на каменную дорожку перед собой.

Я стояла на месте и разглядывала её в интуитивном — почти что — стремлении поймать внимание и возмутить. Мне хотелось, чтобы она подошла и с раздражением потребовала уйти; чтобы у меня наконец появилась возможность вывести её на правду и хоть самой себе доказать, что она на самом деле высокомерная, дурная принцессочка. Нет, лучше, конечно, не только себе, лучше, чтобы это вдруг увидел и Анри, увидел и понял, что она из себя представляет.

Жаннет не меняла не только позы, но и выражения лица.

Я быстро прошла вперёд и села рядом. Жаннет вздрогнула, опустила ногу и, улыбнувшись одними губами (самую малость) и стащив наушники, сказала по-английски:

— Привет.

Первый раз мне довелось видеть её так близко. Замечались теперь не столько её растрёпанные, будто хаотично завитые, волосы — замечался её взгляд. Глубокий и пустой разом, какой-то потусторонний взгляд пронзительно-голубых глаз.

Жаннет не добавила ничего к своему приветствию; обычно я понимала людей, даже безо всяких слов, но здесь я никак не могла решить, чего она ждёт. Чтобы я заговорила? чтобы ушла? чтобы предложила ей чего-то? чтобы извинилась за внезапное вторжение?

— Что ты слушаешь?

Жаннет удивилась. Во всяком случае, её тонкие светлые брови приподнялись; глаза же так и остались полно-пустыми, широко раскрытыми.

— Тебя.

Я стиснула зубы. Злость снова взяла верх.

Мне даже не приходило в голову злиться на Анри, когда он говорил со мною нарочито медленно, просто и чётко. Я была ему сотню раз благодарна, потому что любое моё непонимание гарантировало разочарованный вздох отца и очередное «Ничего ты не умеешь». Но чтобы эта девочка смеялась надо мной? Даже, нет, не смеялась — издевалась! своими крошечными репликами!

— В наушниках, — проговорила я, грубовато ткнув пальцем.

— Ничего, — Жаннет нахмурилась, потом, чего-то выждав, улыбнулась — и неожиданно протянула наушники мне. — Они для тишины. Не для музыки.

Она явно подражала отцу, ведь никто не говорит на своём родном языке так понятно. А для неё английский точно был родным, даже роднее, чем для Анри, — я не услышала ни следа того французского акцента.

Я надела её наушники и — поразилась. На самом деле поразилась — мир звуков для меня тут же исчез, совсем, его будто никогда и не существовало. Это было странно, а ещё жутко и неправильно, потому что люди, которых я видела, по-прежнему ходили, открывали рты, смеялись и махали руками.

— Зачем?

— Я не люблю, когда много шума. Я от него устаю. Хочешь? — без перехода и паузы она подала мне открытую упаковку кислого мармелада. Я, поведя плечами, согласилась.

Кроме неестественной простоты, в речи Жаннет сквозило удивление. Оно, впрочем, на игру не походило — уж слишком ровным было его звучание.

Смотреть на неё было так же, как сидеть в этих наушниках, — жутко и неуютно. Мне всё казалось, что она смотрит не то чтобы на меня — в меня. У неё были тонкие, в ранках, губы, а под глазами лежали тени, как это бывает у бледных, светловолосых людей. В этот вечер стоял ветер — и Жаннет была одета в свободные тёмно-синие джинсы и тёмно-синий же, крупной вязки, свитер; такой тёмно-синий, который и зовут цветом индиго. Мне казалось, она вся источает что-то мистическое и потустороннее; и у этого «чего-то» есть цвет.

— Ты здесь со своим папой, да?

Каким бы глупым ни был вопрос, лучше говорить с нею и думать о её голосе, чем и дальше исполняться жути в молчании.

Почему, почему такому странному, даже не вредному, а опасному, инопланетному существу досталась моя мечта? И зачем было спрашивать её об отце?Вопрос поднял во мне же волну обиды, жгучей и горькой, обиды-ревности, обиды-скорби.

— He’s not my dad. He’s my foster-dad.

«Он не мой папа, он мой…», — на автомате перевела я; разве что на последнем слове пришлось затормозить, но в нём, по-видимому, и был весь смысл. «Он не мой папа, он мой Какой-То-Там-Папа» — но не могут же два разных слова переводиться практически одинаково! Она не использовала бы такого явного противопоставления! И причём здесь лес? Или нет, не лес, там другое слово…

— Мы не родственники, — с той же точно интонацией, с той же улыбкой добавила Жаннет.

Анри — её папа, но они не родственники? Как это возможно?

В следующую же секунду меня снова бросило в красный — я всё же поняла; криво улыбнувшись и пробормотав с ужасным акцентом: «Здорово», — я стала нервно перебирать волосы.

— А ты тут с мамой, папой и их друзьями. И с сестрой.

Я задержала ладонь в воздухе. И, тоже раскрыв глаза, посмотрела на Жаннет.

Где-то в стороне запели на итальянском.

Лет шесть назад в кино вышла пятая часть «Гарри Поттера». Новая героиня, Полумна Лавгуд, не понравилась мне тут же; несмотря и на то, что мне в то время было немногим меньше чем ей, чудной белокурой девочке на экране. Мои подруги, все как одна, восхищались самостью и обаянием Полумны — я же до сих пор считала её образ неприятным, пугающим и чуть ли не зловещим. И вот теперь я наконец поняла, кого всё это время мне напоминала Жаннет. Она и говорила точь-в-точь как Полумна, Полоумная Полумна, Лавгуд!

И почему она сказала про моих родителей, про дядю Сашу с женой и сыном, про Златочку? Почему опять заулыбалась так спокойно и легко?

Чтобы хоть немного согнать набежавший вдруг холод, я спросила, чем она занимается здесь. По всему выходило, Жаннет не ценительница веселья, а кроме того, я ведь и вправду нечасто видела её там же, где и Анри.

Жаннет вдруг улыбнулась живее, закинула на сей раз обе ноги на лавочку и устроилась по-турецки — и ответила мне, что смотрит рыб.

А потом заговорила совсем иначе. И эмоциональнее, и быстрее, и сложнее. Мне показалось было, она хочет посмеяться надо мной, хочет выставить дурой, проверить, как скоро я устану от настоящего английского и запрошу пощады; а потом мне пришло на ум: она ведь странная, она могла и забыть, просто, в один момент, что я совсем не так хорошо понимаю её родной язык.

Жаннет говорила, говорила, говорила, не останавливаясь и не запинаясь, но иногда показывая мне свои рисунки из нелинованной тетради; там везде были рыбы, такие, каких видела и я, когда плавала с маской. Очень хорошие рисунки, не чета Златочкиным, даром что даже отец нет-нет да называл её художницей. Я подумала, что она, наверное, и рассказывает про этих рыб. Я ничего не понимала, кроме отдельных, ничего не значащих в этой отдельности, слов. Иногда мне казалось, что Жаннет говорит даже не на английском, но на латыни.

Почему она не прекратит или — хотя бы — не замедлится? И как ей вообще удаётся говорить складно и сложно так много? Она выучила какой-то учебник? Она придумала всё это сама? Может быть, мне только кажется, а она всё же только шутит надо мной и на самом деле говорит что попало?

Жаннет показала мне акулу.

— Ты видела?.. — вырвалось у меня.

Она остановилась на полуслове, моргнула так непонятливо, как будто только что меня заметила, и сказала утвердительно.

— Ты их боишься?

— Why?

Наверное, она имела в виду: «Почему?», — но я не могла ручаться. Это «why» могло быть и «зачем», вроде «Зачем бояться?» Жаннет и озадачилась, и расстроилась, и развеселилась, оттого что я прервала её.

Кроме рисунков морских рыб, я видела в тетради Жаннет длинные, непонятные математические примеры; букв в них было едва ли не больше, чем цифр. Мы не решали такого даже в колледже в те два года, когда нас учили по программе старшей школы. Были огромные многоэтажные дроби, графики и незнакомые мне знаки; но самое удивительное — почти не встречалось исправлений.

У меня было ощущение, что со мною сидит столетний профессор с голосом и видом неряшливой девочки. От этого ощущения, крепнущего с каждой секундой, становилось только холодней и неприятней. Я так увлеклась своей реакцией, что не сразу поняла: Жаннет наконец замолчала.

Я нашла себя в её власти и стала лихорадочно искать ответ, хоть какой-то.

— Ого… Ты выучила это для урока?

Если бы выражение Жаннет не походило на удивление до того, можно было бы сказать, что теперь она удивилась.

— Я не хожу в школу. И это странно. Что, вы делаете так в русских школах?

— Мы… нет. Ты просто… ну, я подумала…

— Это же интересно, — в её лице промелькнуло что-то то ли снисходительное, то ли жалостливое; у меня действительно никакие английские слова ни шли на ум, да и произношение стало совсем ужасным. — Я просто помню.

Я глубоко вздохнула. На ум пришёл безобидный и будто даже хороший вопрос.

— У вас есть собаки?

— Да. Они мне очень нравятся.

— Какие?

Жаннет положила одну руку на колено и посмотрела вниз.

— Ты не поймёшь. Я покажу, — и с тем она достала фотоаппарат, очень долго листала снимки, а потом наконец развернула ко мне экраном — я увидела двух молоденьких псов трёхцветного окраса, с большими висячими ушами, сильными лапами и хвостами с белым кончиком. — Они братья. Не мои — друг друга. А мой брат почти человек.

— Почти?

Я подумала между делом, как же это неудобно, когда собаки, к тому же парой, живут в доме. От них так много шума, шерсти и запаха! Я в целом не любила собак, но эти показались мне особенно гадкими.

— Well, sometimes he laughs like a hyena.

Жаннет убрала тетрадь и фотоаппарат, свесила ноги и посмотрела перед собой, на двери и окна ресторана, с простой, ничего не значащей и ни к чему не приглашающей улыбкой.

У меня зачесалось горло и защипало глаза. Неважно, в сущности, что именно с ней не так — «что-то» не так, и сильно, и на этом можно закончить. И какая несправедливость, что этот красивый, добрый Анри вынужден мучиться с этим странным ребёнком. Притом не своим!

Интересно, а он сам её не боится?

— Твоему папе не грустно, что ты такая?

Жаннет повернулась ко мне. Её веки дрогнули; почти незаметно, раз или два, а потом она снова широко раскрыла глаза.

— Какая?

Я не нашла выражения тому, что клубилось внутри. Только поморщилась и немного, на несколько сантиметров, отодвинулась от неё.

Жаннет опять достала тетрадь, перевернула половину страниц и вырвала одну — с рисунком не рыбы, морского ежа. И протянула мне.

— Ты смешная. Не грусти. И я надеюсь, твои курицы выздоровеют.

Жаннет смотрела на меня, чуть склонив голову, а потом — как будто что-то услышала — отвернулась и заулыбалась; много ярче, чем во все разы до.

Я попыталась найти, что же так привлекло её внимание, а в следующую секунду покраснела и неосознанно приняла жалобный вид; я увидела Анри.

Он поздоровался со мной, остановился перед Жаннет, а она, не вставая и только задрав голову, произнесла что-то по-французски. Я совсем не могла её понять, зато заметила, что она говорит опять небыстро и с той простотой, о которой рассуждают обычно только о самых малозначительных вещах.

В лице Анри что-то изменилось, он коротко и без веселья глянул на меня, потом немного сжал губы и, протянув Жаннет руку, ответил словно с неохотой или в оправдание.

Я спохватилась, что даже не поблагодарила Жаннет за рисунок, но когда у меня собралось удачное предложение, она уже встала и вместе с отцом зашагала прочь. Я невидяще уткнулась в мятый с краю листок с чёрным длинноиглым морским ежом. Перевернула — там оказался математический пример.

Когда я подняла голову, Анри и Жаннет были уже далеко. Он обнимал её одной рукой, привлекая к себе, и курил; и всякий раз отворачивался, чтобы не выдыхать дым ей в лицо.

 

 

---

В тексте обыгрывается термин «ребёнок индиго». Автор не разделяет позиции, на основе которой он (термин) был введён.