Фрагменты (джен)

Ветер гнал по небу большие тяжёлые тучи. Было промозгло. С тощих кладбищенских деревьев падали коричнево-жёлтые хрупкие листья, так что земля вся покрывалась лёгким шуршащим ковром. Казалось, с каждой новой минутой природа становится всё голее, уродливее и жальче.

Священник читал молитвы спокойно, протяжно. Выл ветер, перестукивались кривые ветки, но его голос не затихал ни на мгновение. Бабушка и тётя слабо всхлипывали, и их почти не было слышно.

Мэриголд неотрывно смотрела на крышку гроба, не замечая ни обжигающего щёки холода, ни сырости ботинок. Она сжимала в бесчувственных пальцах цветок белой лилии и думала, до чего же неприятным выдался этот сентябрь.

— Credo in Deum, Patrem omnipotentem, Creatorem caeli et terrae… (1)

Было неуютно. Мэриголд хотелось домой. От ветра ей приходилось много моргать; глаза тогда становились влажными, и Мэриголд чувствовала, как со всех сторон её пронизывают жалостью. Впрочем, она практически не смотрела вокруг.

Редко Мэриголд опускала голову. С непринятием, точно впервые, она разглядывала свои побелевшие, бездвижные ладони; тонкие и беззащитные, лепестки лилии трепыхались на ветру — сквозь них Мэриголд видела и полы чёрного пальто, и носы чёрных же ботинок на грубой шнуровке. По земле перекатывались свернувшиеся в безобразные комочки листья; Мэриголд не понимала, отчего никак не начнётся дождь. Пару раз до неё донеслись глухие раскаты грома — казалось, тучи над головой вот-вот взорвутся и вокруг разлетятся мириады колючих капель.

Когда священник замолчал, с десяток секунд все стояли в безмолвной нерешительности. После — отец Мэриголд бросил на крышку гроба свой цветок, и этот прощальный жест был тут же подхвачен остальными. Бабушка — от нервов движение вышло почти что грубым — коснулась плеча Мэриголд, так что и ей пришлось отпустить белую лилию. Мэриголд не хотелось этого делать: цветочный аромат действовал на неё умиротворяюще.

Спустя ещё несколько минут всё совсем закончилось — одетые в траурное люди стали растерянно и смущённо разбредаться.

— Как же так, как же так, — повторяла тётя, и бабушка болезненно кивала ей после каждого слова. — Наш Эдмунд… я просто не могу в это поверить…

— Пусть ему будет спокойно, — проговорил, нагнав родственниц, полуседой мужчина — насколько Мэриголд помнила, он приходился ей двоюродным дедом. — Совсем молодой был, да вот…

— О-о, Эдмунд, мой мальчик…

— Все говорили ему: не ходи купаться! Прóклятое место!

— Это ужасно.

Мэриголд всё озиралась вокруг — и, наконец остановив свой взгляд, улыбнулась. Юноша, которого она искала, стоял чуть поодаль от остальных, прислонившись к мшистому дереву. Он, тоже улыбаясь, махал ей.

— Эдмунд!

Мэриголд подскочила к брату и быстро обняла его. Он же, засмеявшись, потрепал сестру по волосам — таким же золотым и вихрастым, какие были у него самого.

— До чего же унылое дело — похороны, — шутливо скривившись, сказал Эдмунд.

— Похороны? — переспросила Мэриголд, а потом неловко протянула: — а-а!

— Держи, — в руках у Эдмунда вдруг появилась белая лилия — он отдал её Мэриголд. — Эти цветы очень красивые, но у меня их слишком много.

— Спасибо! Мне нравятся лилии.

— Хочешь, дома поставим все мои в вазу, — улыбнулся Эдмунд.

Мэриголд, обернувшись, посмотрела на родных: кто-то снова слёзно позвал её брата.

— Идём подальше отсюда, — Эдмунд взял сестру под руку и немного ускорил шаг. — Здесь до невозможности тоскливо! — он засмеялся. — Я покажу тебе озеро, а потом — домой.

— Да, и чего это они все плачут и причитают? — нахмурилась Мэриголд.

— Это уже не наше дело, — отмахнулся Эдмунд. — Им нужно время.

— Но я не могу это выносить! Как хорошо, что ты пришёл…

— Я всё время был там, — спокойно отозвался он. — Только ты меня не замечала.

Стал накрапывать дождь. Мольбы и стенания становились всё тише и тише, пока ветер и даль совсем не растворили их. Мэриголд, снова держа в руке лилию и не слыша больше ни молитв, ни плаксивых голосов, ощущала, как благодать и тепло разливаются в груди. Засмеявшись, она прижалась щекой к плечу брата. На горизонте показался обрыв.

(1) — начало молитвы «Верую» на латыни

Майский день вышел мрачный, прохладный. Солнце выкатилось из-за облаков около десяти, но — не прошло и получаса — скоро снова скрылось. Вид застланного бело-серой ватой неба отнюдь не обнадёживал; по всей видимости, холода задерживались ещё на сутки.

Груша проснулась, выглянула в окно (на лице её отразилось неудовольствие), умылась и, босая, побежала в сад. Она надеялась: вдруг хотя бы потеплело. Но разочарование встретило вновь.

Мягкая сочная трава щекотала голые ноги. Легкомысленно перешагивая, Груша отправилась искать бабушку: ей вздумалось что-то спросить. Она оббежала клумбы, заглянула в парник, и вдруг — раздался ласковый оклик:

— Доброе утро, Груня!

Девочка развернулась и побежала к изгороди. Бабушка оказалась там — стояла, глядя на пурпурно-бордовый большой куст.

— Что это? — спросила Груша. Она часто что-нибудь забывала.

— Барбарис, — в бабушкином голосе было пренебрежение. — Скоро он зацветёт и будет дурно пахнуть.

Груша наклонилась, вдохнула полной грудью. Пока что она не находила в барбарисе ничего неприятного.

— Неделя-другая — и мимо не пройдёшь, — бабушка даже нахмурилась. — Надо бы его извести, пока не поздно.

И, вся в мыслях о хладнокровном избавлении, она удалилась вглубь сада.

Груша даже забыла, о чём ей хотелось спросить. Выражение её лица и звучание мысли приобрели печальный оттенок. Она притянула к себе гибкую веточку, расправила маленькие пурпурные листочки, задумчиво провела по одному подушечкой указательного пальца. «Какой красивый, — подумалось Груше; и тут же она беспомощно проговорила про себя: — Извести?»

Каждое утро Груша выходила в сад и бежала к изгороди — посмотреть, на месте ли куст барбариса. Вздыхала облегчённо, находя его в целости и пышности. По вечерам, когда солнце только-только садилось и было ещё светло, Груша садилась на траву под облиственными ветками и — до самой темноты — смотрела перед собой.

— Ах да, — бабушка всплёскивала руками всякий раз, когда проходила мимо и заставала внучку за её превентивной скорбью. — Надо этим заняться.

Но что-то всё время мешало и останавливало. А куст между тем собирался зацвести со дня на день. Груша очень внимательно наблюдала за течением растительной жизни и ждала, когда распустятся бутоны.

— Разве ягоды барбариса нельзя есть? — спросила она как-то за завтраком.

— Можно, да что толку? — просто ответила бабушка. — Они страшно кислые, ко всему прочему, пока будешь собирать, исцарапаешь все руки.

— Я не хочу, чтобы ты выкапывала куст, — призналась Груша.

— Ну, Груня, на что он тебе? Ещё чуть-чуть — и будет этот гадкий запах, — помолчав, бабушка махнула рукой: — Да ты не станешь есть барбарис!..

Груша подумывала даже спрятать от бабушки садовые инструменты, да ей стало боязно и совестно — пришлось отказаться от такой идеи. Однако новый способ предотвратить истребление куста она не могла найти. Зачем Груше, в самом деле, понадобился барбарис? — Было не совсем ясно. Кажется, её больше возмущала сама идея истребления. Как будто не было более жестокого поступка, чем лишить жизни готовый дать плоды куст. Да и любопытно было поглядеть на цветы барбариса; Груша уже позабыла, что видела их в прошлые вёсны.

— Это невозможно! Снова забыла!

Был очередной вечер, и бабушка, обходя сад, застала Грушу за любованием пурпурными листочками.

— Теперь уже поздно, — рассудила она, поджав губы. — Завтра же с утра... Груша, идём в дом: роса выпадает.

Груша протяжно моргнула и, встав, сжала ветку барбариса подробно человеческой руке.

— Вот и ночь, — сказала она куда-то в сторону. И ушла домой.

На следующий день Груша не хотела выходить из дома. Слишком уж неприятно ей было даже и думать о том, чтобы на месте барбарисового куста оказалась разрытая земля — зияющая пустота. Она хотела было взглянуть на всё из дома — будто расстояние могло сгладить разочарование, — да только не нашлось такого окна, с которого была бы видна эта часть изгороди. Пришлось — неизбежное стоило встречать смело и резко — выйти на улицу.

Бабушка нашлась у изгороди. Она стояла перед пышным кустом, на котором огоньками сияли жёлтые цветы.

Груша завертела головой, пытаясь выискать место преступления. Но всё было цело. И даже будто бы — появилось что-то ещё. Груша не могла признать цветущего куста. Он был красивый, тёмный, с ярко-жёлтыми цветочками с красноватыми серединами. В воздух вмешивался запах чего-то несвежего.

— Что это? — Груша посмотрела перед собой.

— Как "что"? Твой барбарис, — улыбнулась бабушка.

Взяв лопату, она пошла прочь.

Лика — производная форма от имени Сильвия, что значит «лесная»

История эта случилась со мной в прошлом октябре.

Шла пора, которую называют «золотой осенью». Погода была в меру тёплая, ясная, деревья стояли ещё полуодетые — держались явно из последних сил, однако ж радовали людской глаз своей яркостью. Особенно, конечно, клёны. Дожди пока не начались, хотя по ночам уже задувал холодный, промозглый ветер. Я жила тогда в Подмосковье, часах в трёх езды на юг. Город окружал лес, довольно-таки густой, плодовитый, а больше ничего вокруг не было. До следующего поселения — половина часа на хорошей скорости.

Тем себя горожане и развлекали: ходили за грибами, за ягодами, смотрели издалека на птиц, белок, ежей да писали лесные пейзажи. За свою недолгую жизнь в этом месте я успела познакомиться с несколькими одарёнными художниками; эти знакомства, признаться, заставили саму взять кисть.

В лес я, как и все, ходила. Собственно, потому я и жила в том городе: требовалось слияние с природой во благо душевного спокойствия. Я знала окрестности очень хорошо и никогда мне не случалось заблудиться или даже на мгновение потеряться в тропинках и развилках.

В тот день я вышла из дома на закате. Со мной был маленький альбом, букет цветных карандашей и карманный фонарик.

Солнечные пятна причудливым узором ложились на деревья и траву — редкую, но высокую. Пахло мокрой корой, валежником, хвоей. Землю устилали сухие еловые листья, шишки. Со всех сторон раздавался шорох: перелетали с дерева на дерево маленькие птички, бегали юркие, пышнохвостые белки. Я пробовала затаиться, чтобы дать им подойти поближе, но пугливые зверьки остро чуяли человека и — трусили.

Я присела на поваленный временем ствол. Стала рисовать. Стучали, кричали, щебетали, порхали птицы. Ветра в лесу не было, но воздух всё ж таки холодил. Я думала: закончу с рисунком — поверну домой. Солнце быстро клонилось к западу.

Та осень была грибная. Пока я шла, видела много белых и лисичек. Корзинки с собой я не взяла, но уходить из леса, не взяв с собой его частички, было как-то жаль, и я стала набирать грибы просто так, в руки.

Всё вечерело и вечерело. В свитере мне стало холодно, и я точно решила: пора возвращаться. Я пошла к дому привычной дорогой.

Когда мне оставались считанные шаги и я думала вот-вот увидеть городские огни, оказалось, что я по-прежнему глубоко в лесу.

По природе своей я очень редко бывала подвержена панике. Но, чтобы оставаться спокойной в такой ситуации, надо было быть бесчувственной ледяной статуей. Кем я тоже не являлась.

Страх стал первой естественной реакцией. Сердце забилось, дыхание участилось, несмотря на холод осенней ночи, стало жарко. Я пошла быстрее, в один момент — даже побежала, но ничего не помогало. Я заблудилась, и своими попытками выбраться, вероятно, делала только хуже. Я не разбирала дороги, не пыталась ничего вспомнить, просто — двигалась. Шум дороги остался где-то вдалеке. Глухо пел лес. Земля размеренно дышала. Природа являла собой спокойствие, и я одна всё куда-то спешила. От чего я спасалась? От матери-природы? Здесь пахло древесной корой, разговаривали птицы; лес заключил меня в свои крепкие объятия, а я силилась выбраться.

На глазах были слёзы; я наконец остановилась, когда перестала разбирать, куда бегу, и — спустя время звучит даже комично — ударилась о дерево. Пришлось кое-как выдохнуть, отряхнуться, прийти в себя и собраться. Я старалась мыслить рационально и отогнать от себя то эмоциональное, что охватило меня. Я говорила себе: «ты знаешь эти места, это просто небольшая путаница, скоро ты выйдешь к городу». Между тем продолжало темнеть. Я вспомнила о том, что — по какому-то чудесному совпадению — взяла с собой фонарик.

Заухали совы, засопели ежи — проснулась ночная жизнь. Как бы я ни старалась держать себя в руках, темнота, тени, шум — всё нагоняло жуть. Мне казалось, я не одна, кто-то стоит за спиной и следит на каждым моим действием. Я опять пошла, но — медленно, оборачиваясь и прислушиваясь. Меня била мелкая дрожь.

Зашевелился куст. Взлетела, крича «ка-а-а», большая птица. Кто-то пробежал у моих ног — я вздрогнула. Каждый мой шаг отдавался хрустом сухого настила, и даже эти звуки наводили страх. Мне стоило, наверное, поаукать, но я не могла. Я чувствовала себя сжатой железными клешнями; ноги мои вроде бы передвигались, но я была скована своей беззащитностью. В те минуты я понимала, как на самом деле мал и ничтожен человек. Нужно всего-навсего оказаться один на один с природой, чтобы это осознать. Тысячи лет эволюции уходят в небытие, когда появляется то первобытное, что неискоренимо. Человек всегда будет меньше и слабее стихии. Я чувствовала себя во власти леса — деревьев, птиц, зверей, мха и травы — и понимала своё бессилие. Я ощущала себя такой крохотной перед громадой природы, что холодок бегал по коже (и ночь была здесь не при чём).

Следующим этапом стало смирение. Я перестала бежать, пошла спокойно. Вдруг накатило безразличие. Я как-то резко, неожиданно и слишком скоро свыклась с мыслью о своей пропаже. Оставалось только идти в слабой надежде выбраться из леса, в наивном стремлении не замёрзнуть окончательно. И я шла.

Через время — когда совсем потемнело и пространство вокруг залил невыносимый холод — мне снова стало страшно. Фонарик с его желтоватым светом был слабым утешением. Сквозь деревья виделось чернильное небо и полная, белая луна. Показалось: я никогда не спасусь. Я навсегда застряла в этом месте. Тело снова бросилось в погоню — от судьбы. Я быстро устала, тем не менее не перестала бежать. Наверное, это отдаляло меня от спасения, однако момент не располагал к столь серьёзным размышлениям. Я просто двигалась, дальше и дальше.

Когда впереди показались огоньки — дрожащие, желтоватые, — я только, перестав светить фонариком, ускорила бег. Вот всё и кончилось, подумала я. И лес вокруг вмиг показался знакомым — как я вообще умудрилась заблудиться?

Я выбежала на опушку. Естественно, никакого города не было — передо мной оказался всего-навсего дом. Об одном этаже, деревянный, с крытой соломой крышей; стёкла в окнах были толстые, мутные. Дом лесничего, решила я. Сил и смелости ругаться с судьбой уже не было, так что я не стала досадовать. Наоборот, как-то приободрилась и, облегчённая, подошла к двери. Постучала.

Я ожидала увидеть на пороге сурового мужчину — мне открыла молодая женщина, навскидку — моя ровесница. Чем-то неземным повеяло от неё. Она ясно посмотрела на меня — глазами с жёлтым отливом.

Я смутилась.

— Прошу прощения… я заблудилась, думала…

— Заблудились? — переспросила она мягким, мурлыкающим голосом. — В лесу это случается. Вам нужна помощь?

— В-выйти бы…

— Утром вы без труда найдёте дорогу. Сейчас ни к чему ходить: холодно. Заходите.

Она отошла от двери и махнула ладонью на комнату. Я медлила: мне было не по себе.

— Заходите-заходите. Я напою вас чаем.

За спиной оставался чёрный страшный лес. Передо мной была неизвестность, однако ж тело, уже истосковавшееся по теплу, само потянулось в дом. Я вошла, и хозяйка закрыла за мной дверь. Растерявшись, я всунула ей собранные грибы, но она отказалась принимать мой дар.

Обстановка вокруг напоминала не то музейную инсталляцию, не то картинку из детской книжки. Этот дом словно бы принадлежал иному веку. В углу стояла печь, на печи дремала кошка; вдоль окна тянулась деревянная лавка, были маленькие кружевные занавески. На столе стояла керосиновая лампа, под потолком висели нанизанные на верёвку высушенные грибы, гербарии полевых цветов. Всюду стояли какие-то банки, корзинки и коробки́, пахло деревом, яблоками и мёдом. В вазочке на столе лежал лесной орех. Мне казалось: я попала в сказку. Будто лесная фея, дочь природы, приютила меня.

Спасительница моя представилась Ликой. Я никогда не слышала такого имени. Лика усадила меня на лавку, к столу; на вопрос же: «кто вы такая?» — она ответила улыбкой…

— С людьми такое случается: заблудиться, — говорила она и сыпала в кривую чашку сухие смородиновые листья. — С лесом опасно шутить. Чуть ослабишь внимание — всё, пропал. Мы имеем дело, как вы говорите, со стихией.

Лика не переставала улыбаться и коротко, полу-иронично посмеиваться. Голос её сквозил добротой, однако, казалось, она видела своё надо мной превосходство.

— Я люблю лес, — негромко сказала я в надежде, что тогда моё присутствие перестанет быть для неё варварским вторжением.

— О, это приятно, — Лика опять улыбнулась. — Я часто вижу вас здесь, — тут она и вовсе засмеялась в ответ на моё удивление: — Конечно, я знаю всё про эти места.

Я пыталась понять её черты: это могло стать ключом к разгадке её слов. Глаза у неё были кошачьи и уши — острее, чем обычно у людей. Когда она улыбалась, видны были белые клыки. Я понимала: она не человек, и всё-таки продолжала надеяться, что всё происходящее — костюмированное шоу, затянувшийся маскарад. Я верила в науку и потому не могла теперь объяснить себе ничего.

Чай был горячий и — настоящий. Отваренные в крутом кипятке сушёные листья навеяли умиротворение и какую-то тоску. Я хотела было уйти — казалось более привлекательным провести всю ночь в тёмном лесу, чем в доме колдуньи, — но скоро эта мысль покинула меня. Стало хорошо.

Лика говорила со мной.

— Впрочем, я не особенно верю в то, что люди любят лес. Что значит любить? Дорожить, только пока вы что-нибудь получаете? Люди ходят в лес за «силой» или отдыхом, проще говоря —взять. Это эгоистичная любовь. Люди не любят лес так, как мы (кем были эти «мы», я не понимала и боялась понимать). Лес — это наша жизнь. Лес питает нас, но и мы питаем лес. Кто избавляется от человеческого мусора? И отчего затухают пожары? Отдаёшь, потому что любишь, а не любишь, потому что берёшь. На самом деле люди любят только себя, а мир вокруг — ненавидят. Иначе как объяснить, что вы творите? Это же не любовь. Простите… конечно, вы не виновны. Но я, признаться, устала от людей.

— Вы живёте здесь одна?

Право, мне не хотелось спорить. Я страшилась Лику, лесную богиню.

— Как же? У меня есть Гюлленмуркла, — Лика взмахом руки указала на кошку. Мне же вдруг почудилось, что вовсе и не кошка это — рысь.

Дрожал огонёк в керосиновой лампе. Ухали совы. Лика мурлыкала. Я пила отвар из смородиновых листьев и засушенных ягод, и что-то внутри трепетало от уюта. Хотелось отдаться всем своим существом этой сказке. От тепла меня разморило, хотя лёгкая — у меня подрагивали руки — тревога не отступала. Я пребывала в странных, полярных чувствах, я вся была противоречием. От запаха дерева, от сушёных грибов, гербариев, большой кошки, спавшей на печке, мне было уютно. От слов же, которые произносила Лика, краска заливала лицо — становилось стыдно и неловко.

Над лесом пролетел самолёт. Шум металлической машины стал мне так противен, так для меня чужероден, что я поморщилась.

— Людям приходится изобретать гигантских птиц, чтобы иметь возможность видеть мир, — проговорила Лика. — Люди больше пчёл и жаворонков, но не умеют летать. Так забавно. Если глупому жаворонку надо всего лишь взмахнуть крыльями, умному человеку надо провести пару часов в железной коробке, чтобы добраться до юга.

Она не ненавидела людей. Она была всего лишь утомлена — искренне, как ребёнок, которого чем-то расстроили. Я не могла винить Лику за её слова. Ей было горько, только и всего. Она не просто жила в лесу, нет, — она и была лесом. Она и лес — это являлось одним целым. И, конечно, несчастная волшебница страдала от того насилия, что горожане совершали над природой. Это был её мир, её Сила, её Дом. Она действительно любила, и от любви её слова были так горьки.

Лика накормила меня яблочным пирогом и уложила спать на печке. Она приглушила свет, но сама не стала ложиться — села за вязание. Полутьма никак не мешала ей. Я отвернулась к стене, но уснуть смогла ещё не скоро. А Лика всё стучала спицами.

Утро было солнечное. Лучи света золотили пучки сухих листьев. Самовар уже закипел. Лика опять вязала (может, она и вовсе не спала), что-то щебеча, как птичка. Я встала, и она опять налила мне чаю. В голове промелькнула мысль: остаться бы здесь навсегда.

— Не стоит, — сказала вдруг Лика.

— Простите?

— Не стоит оставаться здесь, — повторила она. — Человеку нужны другие люди. Вам ни к чему ещё большее одиночество.

Я рвано вздохнула. И откуда она только узнала об этом — что я была безнадёжно одинока? Хотя — чему было удивляться?

— Спасибо вам за гостеприимство.

— Спасибо Лесу, — сказала Лика.

Я почти прошептала:

— Спасибо…

На улице было тепло, намного теплее, чем ночью. Я обернулась и, остановившись, посмотрела на дом. Бревенчатый, с соломенной крышей — он был родной частью этого леса. Лика стояла на пороге.

Под ногами шуршали листья. Пели птицы. Над деревьями дул ветер. Когда я обернулась во второй раз, ни дома, ни Лики уже не было.

Я без труда нашла дорогу к городу и с тех пор ни разу не терялась в лесу. Но вот что это было — где и кем я провела октябрьскую ночь, — так и не знаю.

Ждать чего-то и дальше было просто глупо.

Администрация институтского общежития выдала мне временную прописку в самом конце октября. Тогда я и пошла в больницу. Записи не предусматривалось, все просто занимали очередь, и так, одного за другим, врач принимал пациентов; об этом мне рассказала второкурсница.

В тот день стояли туман и липкая морось. Небо сливалось с землёй. Больничный двор был завален лысыми ветками остриженных деревьев.

Передо мной оказалось четыре человека. Я села на крашеную железную лавочку, и началось тяжкое время — наедине со своими беспокойными мыслями. У меня была с собой книга, но даже раскрывать её не хотелось.

Никто не разговаривал. Пожилая женщина в грязной куртке кашляла и громко вздыхала. Мне было одиноко. Я трясла ногой и повторяла про себя всё, что планировала рассказать врачу. Откуда-то дуло, и я мёрзла. Белая длинная лампа под потолком противно мигала. Хотелось курить — уже не терпелось выйти на улицу, оказаться как можно дальше от этого места.

— В первый раз? — шепотом спросил у меня короткостриженый мужчина. Я взглянула на него, и он показался мне похожим на Булгаковского мастера. У него были такие же несчастные глаза.

— Ага.

Он покачал головой и проговорил что-то похожее на «эх-эх-эх».

Я рассмотрела на свои ботинки, шуршащие синие бахилы, потом перевела взгляд на серо-коричневую, в разводах, плитку. От волнения у меня болел живот. Из-за монотонного больничного шума — кашля и мигания сломанной лампы — казалось, что время не двигается.

Я попробовала было раскрыть книгу, но, нет, чтение совсем не шло. Я побарабанила пальцами по твёрдой обложке, состроив гримасу разочарования.

Наконец-то подошла моя очередь.

Я молча открыла дверь, также молча положила на стол, за которым сидела докторша, свою свежеизготовленную медицинскую карту, и опустилась на чёрный кожаный стул, как-то нелепо стоявший посередине кабинета.

Докторша — женщина со светлыми волосами, в прямоугольных очках, хмурая и безучастная — коротко оглядела меня, потом раскрыла мою карту.

— Варвара… Студентка? Недавно переехали? — спросила она, опять посмотрев на меня.

— Ага, — я кивнула.

— Н-да, молодая… ну ладно, с чем пришли?

Все мысли вдруг перепутались. Я опустила руки на колени, чтобы унять дрожь.

— Мне плохо.

Пока я искала, что сказать дальше, докторша ответила мне усталым тоном:

— Да нам здесь всем нехорошо.

Не зная, зачем, я кивнула…

— Мне очень тяжело вставать по утрам: сил совершенно нет. Раньше я много плакала. Сейчас — практически не могу… Очень устаю, даже просто сидеть на лекции — тяжело. И скучно. Не могу представить, чтобы меня что-то интересовало или радовало. Кажется, я этого не умею. Еда безвкусная. Память ужасная. Реакция — тоже… В мыслях бардак. Ощущение, как будто мой мозг гниёт. Я спала бы и спала, больше ничего. Хотя иногда спать никак не могу: много беспокойных мыслей. Я стала часто болеть. Даже от метро пройти не могу… Пропускаю пары, когда совсем плохо. А мне часто плохо… Устала — я очень устала.

Докторша, до того ведшая запись, остановилась.

— Вы учитесь на филологическом?

— Нет, на геологоразведочном.

— Речь у вас хорошая. Да и потом, у филологов обычно нервы расстроенные…

Наступила тишина, и она показалась мне невыносимой.

— Часто мне кажется, что все меня ненавидят, — сказала я, — что я сделала что-то ужасное. Такое неприятное ощущение — как будто вот-вот поймают с поличным. Да я и сама себя ненавижу.

— О, уже бред.

Она произнесла это таким тоном, точно только что сделала долгожданное открытие.

И опять повисла тишина.

— Как долго держится это состояние?

— В общей сложности около года.

— Что вы имеете в виду?

— Сначала я была плаксивой, раздражительной, ажиотажной… А где-то три месяца назад мне вдруг всё стало скучно... в общем, так.

— Понятно. Руки?

— Что, простите?

— Руки покажите.

Я послушно закатала рукава свитера…

— Да с таким членовредительством уже не ко мне — вам в стационар надо, — сказала докторша.

Я испугалась.

— А можно как-то иначе? Много пар пропущу.

— Первый курс… раз боитесь, значит можно. Хотя… всё зависит от того, как вам подойдёт лекарство.

— Вы назначите мне таблетки?

— А вы хотите попробовать обойтись без них? — она посмотрела на меня поверх очков.

У меня вдруг нашлись силы усмехнуться (это было в высшей степени неуместно):

— Не рискну.

— Так, галлюцинаций, мании преследования, голосов в голове — ничего нет?

— Нет.

— О смерти думаете?

— Думаю.

Докторша что-то зачеркнула на своём листке.

— Были попытки?

— Были…

— Что ж вы не сказали?

Я не ответила. Не нашла слов.

— На диетах сидите, голодаете?

— Нет.

— Точно? Худая.

— Иногда нет аппетита, но специально не голодаю.

— В обмороки падали?

— Два раза… в детстве.

— Ясно.

Докторша замолчала, вытащила небольшой лист бумаги, начала снова что-то писать. Я сильно надавила на колени, чтобы не трясти ногами, и от нечего делать стала смотреть вокруг. Стены кабинета были выкрашены бежевым. В углу зачем-то стояла раковина, напротив — шкаф. Справа висел плакат — с призывом читать «Палату №6» Чехова и быть стоиком. «Какое странное прочтение» — пронеслось в голове. Мне казалось, что «Палата №6» отвращает от стоицизма и Чехов выставил эту философию в неприглядном свете.

Ещё сильнее, чем в коридоре, захотелось на улицу и курить.

— Вредные привычки есть? — точно прочитав мои мысли, спросила докторша, оторвавшись от письма.

— Курю.

— Бросайте. Это может усиливать ваши симптомы.

«Как легко» — поджав губы, подумала я.

Спустя пару минут докторша перестала писать и положила листки бумаги на край своего стола. Я расценила это как знак встать и подойти.

— Вот вам рецепты и схема лечения. Приходите через месяц. Будет совсем плохо — раньше… Но, учтите, я отправлю вас в стационар. Если окажется, что препараты сильно на вас действуют, иначе никак.

— Хорошо, — вот и всё, что оставалось сказать. — А что со мной?

— Пока депрессия, а там посмотрим.

«Посмотрим»…

— Подойдите в регистратуру, поставьте печати. А то рецепты будут недействующие. И скажите следующему, что у меня перерыв десять минут.

Я собрала выданные мне бумаги, и из-за дрожи в руках тут же уронила всё на пол. Докторша ничего не сказала. Она уже закончила свою работу.

Выйдя на улицу, я всё-таки закурила. Было уже темно, холодно, дул ветер; туман сошёл. С неба летели редкие колючие хлопья снега. Я опять вспомнила Чехова, только на этот раз — его «Студента». Хоть там была и весна, пейзаж сходился с настоящим.

«Вот бы и мне быть всего лишь чьей-нибудь героиней».

Я ревностно желала не существовать. Хотелось, чтобы всё перестало быть настоящим, чтобы действительность обратилась в рассказ, фильм, на худой конец — шутку. Да, было бы это всего лишь долгой, грустной, глупой шуткой о девочке Варе, зачем-то уехавшей в Москву и сломавшейся.

До общежития оставалось идти где-то десять минут, когда я зашла в сквер и там — села на лавочку. Мне было горько, вернее и прозаичнее сказать — тошно. Я вдыхала едкий дым и думала о том, что мне, возможно, придётся лечь в больницу, а ещё о том, что я совершенно одна, что мне не с кем даже поговорить о происходящем. Одиночество разъедало меня изнутри. До слёз — которых я не могла выдавить из себя — хотелось близости и тепла. Я чувствовала себя иссушённой, сгоревшей дотла, и мне оставалось мечтать только об одном — о человеке. Я казалась себе жалкой, потому что мне и хотелось — жалости. «Вот бы кто-нибудь приютил, приласкал». Да, я проживала мгновения слабости. Было тяжело, больно и невыносимо досадно. Я смотрела, запрокидывая голову, в небо, на снег, и меня терзала несправедливость: в мире столько людей, а одиночество неискоренимо и, наверное, даже естественно. «Каждый, — думала я, — однажды бывает одинок, и вот настала моя очередь». Все человеческие страхи виделись чем-то мелким и глупым, потому что я понимала: единственное, что страшно, — это одиночество. Живой человек, как бы болен он ни был, не может оставаться один. Ни одно безумие не отберёт нужды в общении и взаимном познании.

Сигарета таяла в моих пальцах, и я понимала, что придётся вернуться «домой» — весь этот город был для меня чужим и строгим, — кое-как приготовить домашнее задание, поужинать (я заранее знала, что ни на что сложнее быстрозаваримой лапши меня не хватит) и лечь спать. Придётся делать вид, будто всё идёт, как и должно.

Я развернула рецепты и прочитала названия препаратов. Их было два, и оба я видела впервые. По-хорошему мне бы стоило зайти в аптеку прямо теперь, но сил совсем не было. Я мысленно отложила это дело на завтра. Стало ещё горше. Я представилась самой себе сумасшедшей и немощной, решила, будто такой меня отныне будут видеть все вокруг. Хотелось плакать, но я по-прежнему не могла.

Мимо прошла женщина в длинной куртке, она вела на поводке мокрую коричневую собаку и тоже курила.

Название дано по песне Jack Stauber’s Micropop «Tea errors». «Tea errors» — игра слов: tea errors — t-errors — terrors: ужас.

Я буду стоять у моря. Море! возврати мне мою любовь! возврати мою молодость и свежесть! Море, сделай так, чтобы всё это обернулось сном, молю тебя, дай мне пробудиться.

Доктор настоятельно рекомендовал мне уехать на юг. В июле я оставила дом и наняла квартиру у моря.

В городе, где я поселилась, было малолюдно; я бы без зазрения совести назвала это место настоящим захолустьем. Один полузаброшенный отель, пара столовых — вот и всё его богатство. С другой стороны, имелись и преимущества: жильё здесь было недорогое, дешёвые продукты тоже доставались легко, а ничего больше мне и не нужно было, и я могла, не работая, жить на сбережённые средства.

Мне было предписано ежедневно бывать на свежем воздухе. Но, право, я выходила бы на прогулки и без чужих увещеваний. Дома — в четырёх стенах — меня брала тоска, я не могла найти себе дела: досугом оказалось только чтение да всевозможное рукоделие; и тем, и другим не удавалось увлечься надолго. Иногда — не то от бессилия, не то от бесчувствия — я проводила время лёжа, глядя в потолок или стену. Над моей постелью висел ковёр — я водила пальцами по замысловатым узорам, повторяя про себя одно и то же: строки из песен или абзацы прочитанных книг.

Пока стояло тепло, я купалась в море. Пляж здесь был дикий, совсем не ухоженный, но в этом, признаться, находилась своя прелесть. Особенно приятно было в штиль: вода походила на зеркало, огромное и тёмное. Ныряя, я воображала, что единюсь с природой, и мне становилось так легко, так хорошо, так спокойно, что я словно бы исцелялась на эти мгновения.

Когда закончилось лето, людей в городе стало ещё меньше. Наступило, вместе с глубокой осенью, какое-то затишье. Время шло, словно на тормозе, ночь сменяла день неохотно, и с такой же ленью приходило утро.

Я уже не купалась — много и подолгу гуляла. Уходила из дома (временного дома, всегда поправляла я себя) утром и возвращалась вечером, уже в темноте. Обедала в одной из гаденьких столовых (впрочем, я быстро привыкла к местной скромной кухне), где супы стоили копейки и не было никакого обслуживания.

Я жила отшельницей. Иногда у моря, где я проводила свои дни, появлялись люди, но мне не доводилось говорить с ними. Хотелось молчать — только внимать, внимать, внимать бесконечной воде. Хотелось отдаться несуществующим и уж точно неважным мыслям, заткнув уши, слышать мир вокруг. Я могла часами сидеть на каменистом пляже без чтения, музыки или вышивания, просто сидеть и смотреть вдаль. С приходом холодов море посветлело. Чаще стали появляться большие, жестокие волны. Исчезла граница между небом и землёй, всё это стало одним огромным целым. Чайки пронзительно кричали, хлопая крыльями, а море билось, билось и билось о грубый камень, точно его что-то сильно обидело, разозлило.

Мне нужно было постичь что-то настоящее, большое и впечатляющее. Я чувствовала, будто всё в жизни стало для меня безразличным, мелким и уродливым — и я должна была найти в ней нечто удивительное, нечто — значительное. Не знаю, чего я ждала — здесь, в этом крохотном городке у моря. Я не искала вещи или человека. Я просто надеялась, что однажды смысл жизни, то есть сама вера в то, что этот смысл — существует, вернётся ко мне и мир встанет на круги своя. Я ощущала пустоту, а мне хотелось, чтобы было что-то.

Скоро я стала замечать, что фигуры, окружающие меня, повторяются изо дня в день. Каждые выходные я стала встречать молодую семейную пару. В хорошую погоду выходили гулять мамы и бабушки с детьми. Но чаще всего — каждый-каждый день — я видела у моря одну женщину. Она никогда не появлялась в компании родственников или друзей. Она всегда была (как, в общем-то, и я) совершенно одинока. Пройдя неуклюже по серо-коричнево-белой гальке, она останавливалась в одном месте, стояла — смотрела на море и словно бы обнимала кого-то невидимого, — после чего уходила восвояси. Я видела её, но никогда не решалась подойти. Мне казалось — я чувствовала, — что она охраняет какую-то тайну или, может, боль.

Холода не было даже в начале декабря. Конечно, температура заметно упала, стали лить дожди (из-за чего я проводила больше времени в своей квартире), но всё же это ни в какое сравнение не шло с тем, что начиналось уже в октябре у нас, на севере.

Я много думала о будущем, о том, что однажды придётся вернуться к прежней жизни, к работе, возобновить старые связи. Мне было уже не так тошно и беспокойно, но какое-то отторжение ощущалось по-прежнему. Я уже начинала думать о том, чтобы найти здесь работу, продлить аренду, да и жить себе спокойно, хотя понимала, что на этот отчаянный шаг у меня не хватит душевной боли. Я знала, что вернусь, какой бы чужой мне теперь ни казалась вся моя прошлая жизнь.

* * *

Дождь прекратился часам к четырём. Весь день, сидя перед окном (чтобы поймать хоть какой-то свет и как можно дольше не зажигать ненавистных ламп) в большом, обёрнутом светлой тканью кресле, я вышивала. Тикали настенные часы, старая оконная рама скрипела от ветра. У меня выходила небольшая салфетка с причудливым, словно бы абстрактным узором, что мне нравилось, несмотря на свою, в глобальном отношении, бесполезность: требовалось всего-навсего убить время и занять руки.

Я оделась: широкие джинсы, футболка, поверх которой — толстый серый свитер, тяжёлые кроссовки, — и поспешила выйти из дома. Неожиданно, после целых суток дождя, выглянуло солнце, и я почувствовала почти что физическую потребность в свете и (пускай слабом) тепле.

От моей квартиры до пляжа было десять минут бодрой ходьбы. Я шла уже давно знакомой дорогой, практически не смотря по сторонам, в своих пустых, машинальных мыслях. Дул ветер, по небу быстро бежали тучи, и солнце то скрывалось, то показывалось вновь. К моим ногам прибилась кошка, я остановилась, присела, погладила её по мягкой спине.

Это была моя первая тёплая зима. Подумать только — первая за двадцать два года жизни. Я остановилась опять, потянулась к небу, вдохнула полной грудью солоноватый, свежий запах большой воды.

На пляже никого не было. Никого, кроме уже знакомой — и одновременно, подумала я, абсолютно чужой — мне женщины. Она стояла на камнях, мокрых от дождя и недавнего прилива, ветер развевал её незастёгнутое пальто, под которым было платье, и светлые, кудрявые волосы. Она смотрела вдаль, туда, где ничего не было, и опять будто бы обнимала кого-то. Море было светло-лазоревое, холодное, и низкие волны бились о берег с тихим, убаюкивающим плеском. Я встала, приложив руки к груди, и попыталась было прикрыть глаза, отдохнуть, но что-то волновало меня. Мне хотелось разрушить эту тайну, хотелось подойти, спросить и, может быть, найти родственную душу. Я знала, наверняка знала, что счастливые люди не ищут покоя, что счастливые люди лишены одиночества и той меланхоличной задумчивости, какую я находила в своей морской подруге.

Заходящее солнце золотило небо. Море уходило далеко, в непроглядную даль, и скрывало в себе что-то.

Я подошла к женщине и легко коснулась её плеча.

— Простите, — сказала она, обернувшись, — я вас не узнала.

— О, нет-нет. Мы не знакомы. Я просто… часто вижу вас здесь.

— Каждый день, — она улыбнулась.

Я не знала, как задать свой вопрос. Мне стало как-то неудобно, неприятно.

— Здесь Николай.

Я невольно заозиралась по сторонам, но так и не увидела никого. Мы были вдвоём. Я, она, а третьим могло быть только море.

— Здесь?

— Он ушёл в море десять лет назад.

— Как — «ушёл»?

— Отправился в плавание. Он был писателем — ему нужно было вдохновение. Наш город маленький, здесь впечатлений не наберёшься.

Она отвернулась от меня и опять обратилась к воде. Мне же стало как-то не по себе, словно я тронула то, что не должна была трогать, словно я узнала какую-то нехорошую вещь. Мне показалось, что я стала свидетельницей чужого помешательства.

— Конечно, я знаю, что он давно погиб, — сказала женщина, уже не глядя на меня. Я вовсю разглядывала её лицо — старое, бледное. — Но у моря он приходит ко мне.

Точно помешательство, пронеслось в голове, и печаль обуяла меня.

Спустя ещё минуту или две женщина рассмеялась. И теперь — всё-таки посмотрела на меня.

— Вы, наверное, думайте, что я сумасшедшая. Да? Но, к сожалению, это не правда. Я бы очень хотела сойти с ума, потому что тогда бы я на самом деле видела его. Но я совершенно нормальна. Настолько нормальна, что я даже не надеюсь, что Николай вернётся. Я прекрасно понимаю, что он ушёл навсегда и мне никак не встретиться с ним. Я прихожу сюда, чтобы представить. Воображение у меня хорошее… знаете, я в прошлой жизни тоже была писательницей.

— В прошлой жизни?

— Когда он был ещё со мной.

Я рвано вздохнула.

— Вы приходите сюда уже десять лет? — спросила зачем-то.

— Десять лет, — точно эхо, отозвалась она. — Сначала… первые месяцы я делала это потому, что Николай сказал: «Приходи к морю, вспоминай меня. И я стану думать о тебе. Это будет нашей традицией», — а после я просто не смогла перестать.

Она помолчала.

— А вообще мы танцевали здесь по вечерам, в хорошую погоду. Мы знали мно-ого разных танцев. Конечно, это не самое романтичное место, но… да что объяснять? Любовь — она всё красит.

Мне не хотелось больше нарушать священной тишины единения. Я было двинулась в сторону, но тихий вопрос остановил меня:

— Вы любите читать?

Я обернулась и сказала: «Да».

— Многие говорили, что мои тексты неплохи. Но они больше не нужны мне — хотите, я отдам их вам? Хочу, чтобы слова послужили ещё.

Словно бы и не оставалось ничего иного — только кивнуть.

Женщина протянула к морю обе руки, заключила воздух в объятия, сжала невидимые плечи, прошептала: «до завтра»; а потом, улыбаясь, махнула мне рукой, и мы пошли прочь от берега.

Стояло молчание — не напряжённое, но необходимое, честное, меланхолично-целительное. Я не понимала, о чём думает моя спутница — она удовлетворённо, легко улыбалась. Мои же мысли занимали эти спокойные, простые слова: десять лет. Я не могла размышлять ни о чём другом. Сознание только и делало, что воспроизводило в памяти наш короткий диалог. Я силилась представить эти тысячи вечеров у моря.

Она жила на самом краю маленького города: дорога отняла у нас минут двадцать, если не больше. Так же молча мы поднялись на второй этаж.

— Вы будете чаю? — спросила у меня незнакомка.

— Нет, спасибо.

Как бы мила и привлекательна она ни была, мне хотелось остаться в одиночестве. Я чувствовала, что мои глаза полны невыплаканных слёз.

Я, обутая, стояла в прихожей. Вокруг царил полумрак, а пахло бумагой и кожей. Мне на глаза попалась рыжая, как пламя, кошка; сверкнув глазами, кошка юркнула за дверь, и, аккуратно подавшись вперёд, я подсмотрела за ней. Мой взгляд проскользнул по комнате. Большая двуспальная кровать была расстелена лишь наполовину: одна её часть оставалась нетронута, точно из уважения к… призраку? Стало не по себе, но всё же и теперь — скорее грустно, чем жутко. Ремонт в квартире был старый-старый, и время оттого казалось замершим. Всё словно бы остекленело, замёрзло, остановилось, боясь, что, если пошевелится, мир рухнет.

— Вот — что я смогла найти. Представляете, они лежали у меня за старыми книгами в шкафу, в гостиной. Я не открывала этот шкаф, кажется, несколько лет. Чуть не решила, что уже выбросила это всё.

Она дала мне стопку толстых чёрных тетрадей, их было пять штук.

— Точно не хотите чаю?

— Правда, нет. Спасибо.

— Тогда до свидания. Читайте с удовольствием. Это совсем старые работы, но, — она повторилась, — многие их хвалили. Я писала в основном стихотворения в прозе, но есть и несколько рассказов.

На улице никого не было. Захлопнув подъездную дверь, я села на лавочку, освещённую ярко-белым фонарём. Вздохнула. Почему-то помедлила, прежде чем раскрыть одну из тетрадей.

На внутренней стороне обложки было написано карандашом: «Стихотворения в прозе: посвящения», а на первой странице стояла дата: 28. 12. 2005.

В начале было Слово, а что же будет в конце?