На озере (гет)

— ... Её звали Лера, — сказал Володя. — Валерия Веретенникова.

Он только что остановил машину на служебной стоянке у здания Сестрорецкого РОВД.

— Кого? — не поняла Римма.

— Одноклассницу Щедрина. Ты же хотела имя — я вспомнил.

— Вспомнил?

— Да, со мной такое бывает, не могу что-то вспомнить, как ни стараюсь, а потом отвлекусь на другое совсем, и нужная информация сама всплывает.

— Удобно, — кивнула она. — Спасибо, Володя.

— Только одна не...

— Боишься, стану вызывать духов прямо в отделении?

— Боюсь твоего второго обморока за один день, — вздохнул он, и ей тут же стало совестно. Володя ведь тоже наверняка за неё испугался, когда она потеряла сознание прямо у него на руках. Она протянула руку и погладила его по плечу. Он поймал и пожал её пальцы. Это уже стало их ритуалом.

— Надо идти работать, — сказал он со странной интонацией.

— Неужели не хочется? — удивилась Римма.

— Представь себе, бывает и такое...

В сгустившихся синих сумерках она видела его лицо не слишком отчётливо. Но когда он потянулся к ней, немедленно подалась навстречу, прижалась губами к губам, почувствовала, как он взял в ладонь её затылок. Это было так хорошо, правильно, нужно, и так хотелось ещё ближе к нему, в руки, на колени...

— Что ж ты со мной делаешь... — пробормотал Володя минуту спустя.

— Примерно то же, что и ты со мной, — призналась она.

— Это замечательно, — сказал он, и всё, чего Римме было не различить сейчас на его лице, она услышала в его голосе. — Пойдём, моя хорошая, подыщем в этом райотделе для тебя стул...

— ... По сегодняшней истории там не больше пятнадцати суток, и то, скорее, в воспитательных целях.

Полковника Шурыгина Сальников знал давно и хорошо. Тот много лет был сначала замначальника, а потом и начальником милиции Василеостровского района, их с Яковом непосредственным руководителем. С тех пор много воды утекло, и Шурыгин, и они сами пошли на повышение, но по работе всё равно пересекались время от времени. Человеком Шурыгин был исключительно умным, дельным и честным, и сейчас Сальникову было его очень жаль. Полтора часа назад он дозвонился Вячеславу Михайловичу домой, благо телефон у него имелся ещё с прежних времён. Теперь полковник, примчавшийся в Сестрорецк и только что переговоривший с сыном, сидел, ссутулившись, за столом в пустующем кабинете местного следователя, положив на столешницу тяжёлые кулаки, точь в точь такие же, как у Лешего.

— А не по сегодняшней? Как думаешь, Владимир Сергеевич, может всплыть что-нибудь ещё? — Шурыгин говорил медленно и устало. — Лёшка клянётся и божится, что нет, но я уже не знаю, что и думать...

— Я бы ему поверил. Он сегодня единственный не врал и выкручиваться не пытался. Да и до моего появления вёл себя... лучше других.

Шурыгин горько усмехнулся:

— Ты особо-то не старайся слова подбирать, всё я понимаю и никого выгораживать не собираюсь. Это ещё очень повезло, что они на вашу компанию наткнулись и сразу по зубам получили. Подумать тошно, какой бы там мог быть состав преступления, если б им не младший Штольман попался, а кто другой, послабей. И ведь я же предупреждал Лёшку, чтоб от Родина подальше держался! Выпороть бы, да поздно...

— Кто ему Дмитрий Родин?

— Друг... был. С детского сада они вместе, в школе всю дорогу за одной партой, не разлей вода. Жена моя покойная с Димкиной матерью тоже очень даже дружила по-соседски. В общем, свой мальчишка нам был совсем, на глазах вырос. А потом... Пять лет назад родители его развелись, отец к другой женщине ушёл, там у него ребёнок родился, и к старшему сыну он всякий интерес потерял. Задело это Димку сильно, хотя ведь не пацан уже был, в институте учился. Так задело, что как с цепи сорвался — выпивать стал, сессию провалил, с деканом поскандалил, из института вылетел. Мать его ходила, извинялась, просила за него, в том числе и меня. И Лёшка просил. Я такое очень не люблю, ты знаешь, но уже готов был попытаться помочь. Однако не пришлось — Димка заладил: "Да пошли они все..." Ну, и в армию его забрали, естественно. Я подумал, к лучшему, армия и не таких в ум приводила, мать его утешал. Вот только не сработало, или даже сработало наоборот. Уходил — мальчишка на весь свет обиженный, а через два года вернулся — мерзавец циничный. Такая вот трансформация. Только я и сам её не сразу разглядел, что уж про Лёшку говорить. Тот сначала просто очень обрадовался возвращению друга. Как-то я домой вернулся — поздно, уже после десяти, а у нас на кухне дым коромыслом. В бутылке водки видно дно, на двоих приговорили. На моего это совсем не похоже было, он же спортсмен, и его, понятное дело, сильно развезло. А Димка сидит — вроде ничего, огурцом. Я сперва подумал — ладно, бывает, дембель есть дембель. Бутылку убрал, а то Лёшка совсем уж придурковато улыбался, но к столу присел, стал Родина про его планы расспрашивать. Он сказал, что летом хочет в институте восстановиться, а до тех пор работу подыскать, чтобы у матери на шее не сидеть. И вроде правильно всё сказал, но в глазах что-то такое было... Как будто нарочно говорил, что я хочу услышать, а думал совсем наоборот. И на Лёшку, который за столом заснул, посматривал с брезгливым превосходством. В общем, после этого разговора остался у меня неприятный осадок. Только не пойдёшь же с этим осадком к сыну без доказательной базы.

Месяца два прошло, я спросил у Лёшки, устроился ли Родин на работу. Сын сказал, нет пока, ещё в поиске. Я удивился: долго ли при желании молодому здоровому парню работу найти, тем более, когда у него водительские права есть? Лёшка тут же кинулся друга грудью защищать, мол, ему в армии тяжело пришлось, дедовщина и всё такое прочее, так что теперь хочется "воздухом свободы подышать". Про "воздух свободы" особенно глупо прозвучало, я так Лёшке и сказал. Поссориться мы не поссорились, но разошлись недовольные друг другом. Пару недель спустя я возвращался поздно, из гостей, потому был без машины и без формы, и услышал в сквере неподалёку от нашего дома развесёлую компанию. Издалека услышал, а ближе подошёл и понял, что компания из тех, что иногда хочется выстрелом в воздух разогнать. Заметили меня, и рот открыли: "Чего тебе надо, дядя, проходи мимо, пока цел...". А потом разглядел я среди них Родина, и он меня узнал и на других шикнул. Причём так шикнул, что стало сразу ясно, кто здесь вожак стаи. Передо мной извинился, сказал, что они расходятся уже. Несколько дней спустя я опять пешком возвращался, нарочно крюк сделал в сторону этого сквера — опять сидели, орали... Подходить не стал уже, дежурный патруль вызвал, чтоб разогнали. С участковым поговорил, тот по квартирам прошелся, жалоб наслушался — и про шум, и про то, что прохожих, особенно девчонок молодых, пугают, и про вечное свинство на детской площадке. Я Лёшке про это рассказал, он стал мне доказывать, что это ерунда и я придираюсь. А про то, что Димка этой шайкой-лейкой верховодит, сын и слушать не захотел, сказал, Родин только пару раз с ними посидел от скуки. Я подумал и зашёл к Димкиной матери поговорить, а она — в слёзы: приходит, мол, каждый день поздно, злой, в подпитии, хамит, на работу не устраивается, а когда она сама про него в овощном магазине договорилась, прикрикнул, чтобы не в своё дело не совалась. После чего рассказал и ей тоже жалостную историю про то, как его деды в части гнобили, и что ему теперь просто нужно время, чтобы от этой "проклятой армии" отойти. Как думаешь, Владимир Сергеевич, что я тогда сделал? Правильно, позвонил в часть на Ставрополье, где Родин проходил срочную службу. Сперва они меня, понятное дело, отшили, не захотели сор из избы выносить. Пришлось старые армейские связи поднять. И выяснилось, что и правда были в части серьёзные случаи неуставных отношений, чуть до самоубийства одного молодого солдата не дошло. Вот только Родин был не среди салаг затравленных, а среди тех, кто издевался. Даже под следствие попал, только не доказали ничего толком, потому что круговая порука. Закрыли дело. Узнав об этом, я решил поговорить с сыном серьёзно. Но он мне не поверил, и вышла у нас серьёзная ссора, первая после смерти жены. При Кате моей мы с Лёшкой частенько лбами сталкивались, а она нас мирила, как нельзя лучше умела остудить горячие головы. А как ушла четыре года назад, — тромб оторвался, — так и наступило у нас перемирие, потому что мы оба понимали: если что, без неё наводить мосты нам будет непросто. Но тут нашла коса на камень: Лёшка сказал мне — юрист будущий — что раз ничего доказано не было, то винить Родю ни в чём нельзя, у нас презумпция невиновности. А если хоть что-то из той истории правда, то от Димки не шарахаться надо, а спасать его. Я объяснил: если б он помощи хотел, то не врал бы напропалую. Возьмёшься такого насильно спасать, сам в дела его ненароком втянешься и влипнешь. Лёшка ответил: "Не бойся, вытаскивать меня тебе не придётся" и ушёл, хлопнув дверью. Это где-то месяц назад было. После этого мы не разговаривали почти, злились друг на друга. Лёшка стал позже меня приходить, через раз в подпитии. Тренировки забросил, тренер звонил, интересовался, в чём дело. Потом участковый зашёл сказать, что сына в той самой компании видели, они место дислокации сменили, но не повадки. Как-то я не выдержал, спросил Лёшку, зачем он с ними таскается. Он вскинулся было, слово не понравилось, а потом рукой махнул, сказал: "Присматриваю..." И вот, доприсматривался. После этих пятнадцати суток его из института, конечно, не выгонят, но проходить стажировку в прокуратуре, как собирался, он уже вряд ли сможет. Может, и правильно. Пусть на земле послужит, ума наберётся...

— Строго вы, Вячеслав Михалыч...

— А по-другому нельзя, — сказал Шурыгин тяжело и веско. — Он — мой сын, и поэтому должен быть, вот как младший Штольман, всегда по нашу сторону баррикад.

— Ну, а я бы его к себе взял, — сказал Сальников, и пояснил в ответ на удивлённый взгляд Шурыгина. — На стажировку, я имею в виду.

— Спасибо, если не шутишь, — сказал тот после паузы. — Только ты точно не обязан. Это я тебе обязан после этой истории.

— Пустое это дело, Вячеслав Михалыч, в нашей профессии долгами считаться с теми, с кем вместе служил и служишь. Парень ваш с характером, упёртый, за своих горой, и совесть у него есть. И мозги есть, только вправить немного надо. Так что если захочет, я бы его взял...

— Что же, — Шурыгин поднялся и протянул руку, которую Сальников с удовольствием пожал, — если в самом деле ничего больше не всплывёт, и Лёшка отделается этими пятнадцатью сутками, я поговорю с ним о твоём предложении.