Те же и Платон: Крым (гет)

— Доброе утро, Володя.

Мужчина обернулся. Был он сегодня опять чисто выбрит и свеж, и кажется, уже даже успел сходить на море, а может, только собирался. Во всяком случае, поперёк скамейки лежало пляжное полотенце.

— Он и вправду доброе, — согласился он. — Погода удивительная...

— На пляж ходили?

— Ну, хоть раз нужно было искупаться, всё-таки отпуск... Я завтра назад в Севастополь поеду, Римма, а то загостился. Можно было б и сегодня, после того, как показания с вас с Мартусей снимут, но мне утренним автобусом удобнее.

— Спасибо вам за всё!

Она сказала это эмоциональнее, чем хотела. Капитан посмотрел на неё внимательно и чуть пожал плечами:

— Помог чем мог. Рад бы больше, но... вам не нужно.

В этой фразе даже особенной горечи не было, просто констатация. И от этого ей почему-то сделалось особенно неуютно.

— Вы простите меня, — вырвалось у неё.

— Да за что же? — удивился мужчина. — Ни в чём вы передо мной не виноваты. Это я вчера неправ был, устал просто. Никаких вы мне объяснений не должны.

Всё, дверь была закрыта. Или окно? Эту возможность она упустила.

— И всё-таки я хотела бы объяснить хоть что-то.

— Зачем?

— Не знаю. Как сказал бы Платон: так будет правильно.

Вот зачем ей это нужно, зачем? Что она может ему сказать? Нелепость какая-то!

— Володя, мне с вами эти дни было интересно и тепло, а я ведь не девочка и знаю, что это очень дорогого стоит. Вы умны, деятельно добры, очень обаятельны. Вас безусловно есть, за что уважать. С вами я... много чего могла бы себе представить.

Брови капитана Сальникова неудержимо ползли вверх, а в глазах плескалось эдакое весёлое изумление. Ещё бы, она ведь ему тут оду пела. С серенадой. "Да уж, сестренка, — развлекался Женька. — Так сказать человеку всё, что ты о нём думаешь — это надо уметь!"

— Гхм, — прокашлялся капитан. — Римма, вы давайте, переходите уже к "но", а то ведь неправильно пойму.

— А "но" — оно с вами никак не связано, — грустно улыбнулась она. — Просто в моей жизни сейчас такой период, что мне не до романов. Я не только вам не могу объяснить, что происходит, я сама этого не понимаю.

— Но Платону же объяснили как-то?

— Нет, — возразила она почти резко и тут же опять смягчила тон: — Он сам понял. Почти всё.

— Ну, может быть, тогда...

— Нет. Я не буду просить вас дать мне время разобраться или что-то в этом роде, просто потому что не представляю, сколько это может продлиться, и вообще, чем всё это закончится. Ждать в приёмной — вы точно этого не заслуживаете.

— А ведь нисколько я в тебе не ошибся, — сказал Володя после затянувшейся паузы, и от этого "тебе" Римма испытала просто огромное облегчение. — Даже по плечу хочется самого себя похлопать за такую проницательность... Знаешь, мы с Таткой моей в детстве людей меряли по тому, к кому и как тётя Настя отнеслась бы — кого бы любила, кого терпела, кого метлой гнала бы, а кого и — гитарой по кумполу. Так вот ты ей точно понравилась бы — со всеми твоими странностями.

...Он почти ничего не чувствовал и не слышал, кроме стука своего собственного сердца. Вокруг суетились поднявшие его из воды моряки: переодевали в сухое, растирали грудь спиртом, укутывали в одеяла, поили. Глотать было мучительно трудно, он чуть не захлебнулся. Что-то спрашивал у него седоусый старшина, но ответить пока не получалось. Он не совсем верил в происходящее, смотрел в низкий потолок каюты — а видел небо... Небо было видно и из окна эвакогоспиталя — не по-зимнему синее, с белоснежными перьями облаков, над заснеженной вершиной горы Машук. Здесь было красиво, но радоваться красоте не получалось. В огромной палате их было человек двадцать, но видел он только своих ближайших соседей. Слева мальчишка сержант, измученный фантомной болью в ампутированных ногах, жаловался и плакал даже во сне. Справа угрюмо молчал в подушку майор, по виду — сельский дядька самого простецкого вида. На тумбочке у майора лежала звезда героя. Замолчать майора заставила не ампутация правой руки, а известие о гибели под бомбёжкой всей его семьи. У самого Андрея конечности были на месте, но иногда хотелось, чтобы их не было. Жгучая боль в руках и ногах, в борьбе с которой крошились зубы, стала его постоянной спутницей.

— Ну, что ж, Андрей Васильевич, почки мы вам подлечили, и теперь многое зависит от вас, — Глубокий баритон доктора каждый раз действовал на него успокаивающе. — Реабилитация вам предстоит долгая, трудная, даже мучительная, но шансы у вас есть.

— На что?

— Встать, начать передвигаться самостоятельно. Сначала, безусловно, на костылях, в перспективе — с тростью.

— Когда?

— Не сразу, голубчик, и не быстро, но вы человек упорный и везучий, так что... Вот выплыть у вас никаких шансов не было, а вы взяли и выплыли, наплевав на теорию вероятностей. И теперь выплывете. Родным-то написали? Не ждите, пока сами сможете, попросите Анну Фёдоровну, она вам с удовольствием поможет...

Родные у него были, не по крови — бабушка умерла в эвакуации — но по сути. Родные люди: тётя Дарина и Оксанка. Последнюю весточку от них он получил на Тамани, как раз перед высадкой на плацдарм, именно в том письме и было про бабушку. Он должен был написать им, и очень хотел... но не мог. Даже когда в апреле, как раз к освобождению Керчи, пальцы правой руки сумели удержать карандаш. Потому что доктор ошибся в своих прогнозах, и он всё ещё оставался неподвижной, ходящей под себя колодой. И вместо того, чтобы стать для своих женщин поддержкой и опорой, мог стать только обузой, лишним ртом в и без того тяжёлое время, камнем на шее. Он и мужчиной-то сейчас не был в полном смысле слова, зачем он им? И ведь примут же, он не сомневался ни минуты, ещё и поплачут от радости и облегчения, и будут терпеливо выносить за ним судно и пролежни смазывать. Не хотел он Оксанке ни такого настоящего, ни будущего.

В День победы, среди всеобщего ликования, он понял, что больше ждать не может. Он просто должен был узнать, что с ними, где они, как и чем живы, вернулись ли в Эльтинген. Но ему самому до победы было ещё очень далеко. Он уже мог сидеть, спустить руками с постели исхудавшие, почти дистрофичные ноги, но даже с костылями встать без посторонней помощи ему пока не удавалось. Он изнурял себя упражнениями, рычал и ругался от напряжения, метался между гневом и апатией, отчаянием и надеждой. Будь что будет, он напишет в Эльтинген. Не на их адрес, дома там больше не было, да и улицы тоже. На почтамт. Не им, другому хорошему человеку, пока так, а там... Может быть... когда-нибудь...

Замелькали письма, десятки писем, сотни писем... Костыли в пол, усилие, рывок, ещё рывок... Школьный двор, детские классики, нарисованные на асфальте, прыгать по клеткам — недостижимой идеал, можно разве что ткнуть костылями на девять и десять. Девочки на крыльце недавно отстроенной школы шушукаются, смотрят с любопытством... Он уже может стоять у доски и писать мелом, опираясь на один костыль, но всё больше сидит, конечно... Первую трость вместо знаменитого, вошедшего уже в школьный фольклор костыля он получил в подарок от своего второго выпуска. Доктор всё-таки оказался прав, он только в сроках ошибся, а впрочем — он и не называл никаких конкретных сроков.

— ... Римма Михайловна, вы меня слышите? — Лицо Платона проступало из темноты как-то медленно, по частям. Она хотела ему ответить, но не смогла, просто посигналила ресницами. — Ну, наконец-то...

Судя по выражению его лица, в обмороке она пролежала довольно долго. Хотя она не лежала как раз, а сидела у стены. Перенёс он её сюда, что ли? Кажется, Платон опять собирался поднять её на руки. Ну уж нет! Римма перехватила его запястья, парень понял, осторожно выпрямился, она рванулась вверх, страшась чугунной тяжести в ногах и даже боли, но ноги послушались гораздо лучше, чем во сне.

— Давайте-ка мы с вами на воздух выйдем... Игорь, вы продолжайте без нас. Ребята, если нас в сквере перед проходной не будет, то искать нас не надо, езжайте на турбазу сами.

Он вывел её сначала из небольшого ангара, где стоял на опорах уже отремонтированный и свежевыкрашенный мотобот, а потом и за территорию судостроительного завода, благо идти было относительно недалеко, а на улице её почти совсем отпустило. Парень смотрел обеспокоенно и сочувственно, но ни о чём пока не спрашивал, давая отдышаться. На единственной скамеечке в скверике резались в домино пенсионеры, так что они просто дошли до автобусной остановки и присели здесь. Римма бездумно смотрела на выгоревшую траву и на гуляющих по поребрику голубей.

— Что случилось? — спросил Платон минут через пять.

— Я дотронулась до борта, — сказала она тихо. — Знала, что должна дотронуться и дотронулась. Собственно, я за этим и приехала. И увидела его опять...

— Кого его? И почему опять?

— Потому что это было как бы продолжение.

— Того, что вы видели в воскресенье утром? Про войну?

— Тебе... Марта рассказала? — Собственно, можно было не спрашивать. Платон кивнул:

— Вы не сможете ничего от неё скрыть, Римма Михайловна. Если попытаетесь, она будет волноваться только еще больше.

Возможно и даже вероятно, он был прав. Но отказаться от мысли уберечь Мартусю от всего этого было не так-то просто.

— Ты же присмотришь за ней, если со мной что-то...

— С вами ничего не случится! — перебил её Платон почти сердито. — Вы ещё... детей наших будете нянчить!

Сказал и немедленно смутился, отвёл глаза. А Римма поняла, что улыбается.

— Нам надо поговорить, Римма Михайловна, — сказал он немного погодя. — Вы расскажите мне, что вы видели, как можно подробнее. А потом мне надо будет кое-что вам рассказать.

— То есть, получается, он жив?

— Если верить видению, получается так.

Они дождались автобуса, доехали до Нимфея, спустились к морю и медленно пошли вдоль пляжа.

— Вы же понимаете, что это можно проверить. Для этого просто нужно рассказать о том, что вы узнали, Оксане Петровне.

— И как ты себе это представляешь? — Её передёрнуло. — А если это всё бред?

— С Мартой был не бред, — возразил Платон. — Верной оказалась каждая деталь... И потом, вы же понимаете, что вас подталкивают именно к этому.

— Подталкивают? Да кто?

Парень пожал плечами:

— Кто-то считает, что Оксана Петровна должна узнать, что её Андрей жив.

— Он сам? — спросила Римма неуверенно. — Ведь я, кажется, видела всё его глазами...

— Разве что неосознанно. Потому что сознательно, как я понимаю, он продолжает переписываться с кем-то другим. А этот другой, наверняка по просьбе самого Андрея, молчит.

— И кто же это?

— Об этом, опять-таки, проще всего догадаться самой Оксане Петровне. Но это наверняка кто-то из старшего поколения, кто знает их обоих с детства.

— И всё равно я не представляю, как к ней с этим идти. Вот как?! Оксана Петровна, я видела во сне — или в обмороке? — вашего погибшего друга, который на самом деле жив, но инвалид, потому что пытался переплыть Керченский пролив в декабре. Давайте пройдемся по посёлку, и поспрашиваем ваших соседей, кто из них с вашим Андреем переписывается?

— Я понимаю, что это трудно, — покивал сочувственно Платон.

Да, это было трудно, но постепенно перестало казаться невозможным. В худшем случае, хозяйка сочтёт её сумасшедшей и выставит, так что разговор лучше вести прямо накануне отъезда.

— Платон, — Она улышала свой звонкий и даже почему-то возмущённый голос как будто со стороны, — мне кажется, ты чего-то недоговариваешь! Что бы ты там мне ни рассказывал про теорию относительности и смену парадигмы, твоё философское отношение ко всему этому кажется мне просто неестественным! Человеку с материалистическим складом ума всё это должно быть поперёк горла. А ты... ты принимаешь все мои видения к сведению так, как Володя с твоим отцом, наверное, показания свидетелей к делу приобщают!.. Ну, вот что ты улыбаешься?!

При этих её последних словах улыбка на лице парня стала ещё шире, так что она только сердито рукой махнула.

— Извините меня, Римма Михайловна, — сказал парень, так и не справившийся с собой до конца. — Вы просто это сейчас в точности как Марта сказали.

— Сказала, потому что развеселился ты уже до этого.

— Вы правы. Я сейчас объясню, я как раз об этом и собирался с вами поговорить. То, что я вам сказал про смену парадигмы — это мной не позавчера придумано и продумано. Эта теория появилась у меня ещё в старших классах, как только я всерьёз физикой увлёкся.

— Но... — Она растерялась. — И что же ты себе таким образом объяснял?

— Так вот это самое и объяснял... Духовидение. Дело в том, что моя прабабушка, Анна Викторовна Миронова-Штольман, была духовидицей.

Она остановилась, и парень остановился вместе с ней. Смотрел спокойно и открыто, так что и заподозрить розыгрыш было невозможно. Да и не тот он был человек, чтобы попытаться разыграть её в такой ситуации.

— Ты не шутишь, — констатировала она.

— Нет, конечно.

— Это что, такая семейная легенда?

— Это гораздо больше, чем легенда. Есть дневник моего прадеда, шесть толстых тетрадей в кожаных переплётах, за период с 1895 по 1931 год. Там иногда за год всего две-три короткие заметки, а иногда — десяток страниц за два дня. Так вот там полно записей вроде: "Сегодня на завтрак к Анне Викторовне явился дух урядника Смольянинова, загрызенного давеча волками" или "Принял к сведению показания духа молодой женщины-утопленницы, пока неустановленной. По словам Анны Викторовны, явившаяся не старше двадцати двух лет, купеческого сословия, доведена до самоубийства собственным мужем. Домострой неискореним." Я потому и улыбаться начал, что вы как-то очень в этом духе выразились.

— У твоего прадеда было весьма своеобразное чувство юмора, — сказала Римма почти зло.

— Безусловно. Полагаю, как раз ему было очень сложно смириться со сверхъестественным в своей жизни. Ну, и с тем, что все эти духи досаждают его любимой жене...

— Платон, а ты уверен, что всё это — не мистификация?

— Уверен, иначе никогда не завёл бы с вами этот разговор. И моя бабушка, и отец рассказывали мне о том, как Анна Викторовна вызывала духов, а их совершенно невозможно заподозрить в какой-либо мистификации. Кроме того, у нас есть старинная спиритическая доска и довольно большая коллекция книг по спиритизму. Особенно "Спиритуалистическая философия. Книга о духах" Аллана Кардека — вся сплошь в пометках, рисунках и уточнениях Анны Викторовны...

— Ты даже не представляешь, — выдохнула Римма, — как это всё странно звучит из твоих уст!

— Почему, как раз представляю. Поэтому у нас и не принято распрастраняться об этой части семейной истории. Но в данном случае я решил, что не рассказать нельзя.

В голове как и на душе царил полнейший сумбур. То, что рассказывал Платон, ничуть не уступало по странности откровениям тёти Зины. Медиумы, книги духов, спиритические доски. Почему-то вспомнилось выученное ещё в школе стихотворение Ломоносова: "Открылась бездна, звезд полна; Звездам числа нет, бездне дна."

— И ты что... читал всё это? — спросила она, чтобы хоть что-то спросить.

— Дневник прадеда прочёл от корки до корки, это просто необыкновенно интересно, лучше любого приключенческого романа. А спиритические книги — нет, конечно. Зачем бы мне? Просматривал немного совсем для интереса. А вот вам, может, и полезно было бы прочитать...

— Подожди, — прервала она его, в ужасе от этой перспективы. — Что же, твоя прабабушка занималась спиритизмом профессионально?

— Ну, что вы, Римма Михайловна, — покачал головой парень. — Как можно было профессионально заниматься спиритизмом в нашей стране в двадцатых годах? Да и раньше профессионально этим по большей части шарлатаны занимались. Анна Викторовна занималась родовспоможением и педиатрией. Она сначала была сестрой милосердия при Свято-Троицкой общине, а потом, после замужества и эмиграции, закончила медицинский факультет Сорбонны. В двадцатых годах больницей в Затонске заведовала. Это городок такой провинциальный в Калининской области, она как раз оттуда родом.

— А твой прадед?

— Он в том же Затонске и окрестностях налаживал работу уголовного розыска, с бандами боролся. А после очередного ранения и выхода на пенсию всерьёз занимался беспризорниками.

— Платон, твоя родословная — это... — Слов для продолжения у неё не нашлось.

Парень вдруг опять улыбнулся, широко и как-то по-хулигански:

— Моя бабушка однажды сказала, что наше генеалогическое древо — это дуб зелёный у Лукоморья, а Анна Викторовна на нём — самая главная русалка... — Римма не выдержала, рассмеялась. — Вы только, пожалуйста, Марте пока про всё это не рассказывайте ничего. Я должен сам.

Она представила, каково Мартусе будет всё это услышать. Платон и так был для неё с самого начала полон чудес, а тут — такая история! Мысль была забавной. Изумлённое лицо племянницы просто предстало перед глазами. Ведь задразнит, подумала Римма, а если про дуб услышит, то и подавно. И тут же ей пришла в голову другая, немного жутковатая мысль: "Женька, ты дух?" — позвала она про себя. — "Я — это я, сестрёнка, как меня не назови..." — отозвался брат.

— Я вот ещё чего не понимаю, Римма Михайловна, — сказал Платон. — У Анны Викторовны дар духовидения был с детства, но проявления его были нерегулярными, без цели и смысла. Смысл всё обрело, когда в Затонск приехал столичный следователь. К Анне Викторовне стали являться духи жертв преступлений, жаждущие справедливости, она постепенно научилась управлять своим даром и направлять его на помощь людям и следствию. Правда, ещё довольно длительное время ей потребовалось, чтобы убедить прадеда эту самую помощь принимать, но это уже совсем другая история.

— Романтическая? — попыталась съязвить Римма.

— Очень, — не дрогнул Платон. — Но я не о том сейчас. Мы с вами знакомы больше года, но до совместной поездки в поезде десять дней назад ни я, ни даже Марта и не подозревали о наличии у вас необычных способностей. Можно предположить, конечно, что вы просто хорошо маскировались, но ведь нет? — Она покачала головой. — А потом здесь, в Крыму, у вас случилось три видения в течение нескольких дней, причём так, что не заметить, что что-то происходит, было невозможно. Получается тогда, что сам ваш рассказ о событиях шестилетней давности и запустил всё остальное. Ведь так?

Римма пожала плечами. Сам рассказ или разговор о Даре с тётей Зиной. Нет, о тёте Зине она пока рассказывать не будет. Хватит на сегодня откровений. Её больше другие вопросы занимали.

— А тебя не смущает, что ко мне являлись вовсе не духи? Что все три моих последних видения были о живых людях?

— Нет, — ответил он сразу, — такое с прабабушкой тоже случалось, хотя и намного реже.

О-ох, бедная женщина.

— Платон, а у Анны Викторовны были периоды... ремиссии?

Парень даже в лице слегка переменился:

— Да что вы в самом деле, Римма Михайловна! Это же не болезнь, в конце концов!

— Очень на это надеюсь, — вздохнула она.

На самом деле, мысль о том, что Платонова особенная бабушка была не пациенткой дурдома, а главврачом больницы, и прожила длинную интересную жизнь, хотя к ней, вон, духи на завтрак являлись, была очень утешительной, хотя по-прежнему немного дикой. Сколько-то времени всё-таки нужно, чтобы ко всему этому привыкнуть. "Привыкнуть недостаточно, сестренка, — опять напомнил о себе Женька. — Тут ещё нужно и смысл найти, и парадигму сменить. В общем, дел невпроворот". Полностью скрыть нервный смех не удалось, Платон посмотрел вопросительно.

— А можно мне вместо этой "Книги духов" дневник твоего прадеда почитать?

— Хотите приобщиться романтической истории? — усмехнулся Платон.

— Ну, ты же не захотел рассказывать...

— А у меня так и не получится. У прадеда был совершенно неповторимый стиль... Но я бы вам всё-таки посоветовал прочитать и то, и другое.

Оксана Петровна стояла, тяжело оперевшись руками о стол, и смотрела на неё так, как будто в первый раз увидела. На щеках у женщины постепенно проступали два некрасивых красных пятна.

— Я думала, ты человек, а ты... Потвора!

Напряжённые пальцы заскребли по столешнице, Римма запоздало вспомнила про хозяйкино давление и испугалась. Вскочила и поспешила налить женщине воды. Впрочем, протянутую руку со стаканом Оксана Петровна брезгливо и резко оттолкнула, вода выплеснулась через стол. Хорошо, хоть не в лицо.

— Что ж мне так везёт-то на вас, городских, — просипела хозяйка. — Одна мужа увела, другая в душу влезла и туда же... не плюнула, нет... помоев плеснула! Во-он! Манатки собирай и выметайтесь с соплячкой своей, чтоб ноги вашей, чтоб и духу... Во-он! — Голос к женщине постепенно возвращался.

— Ну, вот что, — сказала Римма, — на меня орите, сколько хотите, а Мартуся тут вообще ни при чём! Вещи я немедленно соберу, даже не сомневайтесь, но от слов своих отказываться не собираюсь. Я понимаю, что поверить в это почти невозможно, но я бы на вашем месте хотя бы попробовала убедиться.

— Убедиться, что живой был, но вернуться и не подумал? Что за без малого сорок лет и весточки не прислал? В этом убедиться? — буквально взвыла Оксана Петровна.

— Да вы меня слушали вообще? — возмутилась Римма, и вдруг замерла. — Вы что?! Вы ... сдурели?! То есть, если он к вам не вернулся, то пусть его вообще не будет?!

До Оксаны Петровны только сейчас, кажется, дошёл смысл собственных слов. Она дернула головой, зажала рот ладонью и рухнула на скамейку. Шумно вдохнула, выдохнула и вдруг истово перекрестилась, забормотала что-то пересохшими губами. Римма взяла пустой стакан и опять пошла за водой. На этот раз вода была принята без всяких возражений.

— Как ты это вообще? Откуда? — пролепетала хозяйка несколько минут спустя.

— Я не знаю, как, — отрезала Римма. — Так же, как и про Мартусю. Вы же сами видели.

— Так девчонка — твоя родная кровь, тут всякое может быть, а это... Ты что, ведьма?

— Вот только не начинайте! — Римма закатила глаза. — Лучше подумайте, кому он мог всё это время писать.

— Писа-ать?

— Да. Там десятки, даже сотни писем.

Оксана Петровна поводила головой туда-сюда, а потом подняла на Римму глаза.

— Знаю, кому. Со мной пойдёшь. Если что, позориться будем вместе.

Оксана Петровна какой-то торпедой вылетела за калитку, пронеслась до поворота, чуть не угодив белобрысому мальчишке под велосипед. Римма едва за ней поспевала. Уже на соседней улице она поняла, что идут они к Анне Ивановне, той самой милой женщине, у которой они с Мартусей должны были остановиться первоначально. Ни стучать, ни звать хозяев у ворот Оксана Петровна не стала, просто пошарила рукой по ту сторону невысокой калитки и распахнула её. Закрывать пришлось уже самой Римме. Пока она разбиралась, что к чему, услышала за спиной:

— Оксанка, ты куда рванула? Укусил опять кто-то?

Обернулась. Анна Ивановна стояла у палисадника под окнами дома в белой косынке и с сапкой в руке. Оксана Петровна, пробежавшая вглубь двора почти до крыльца, тут же развернулась назад, прошла десяток шагов и почти выкрикнула:

— Тёть Ань, ты скажи мне! Ты что, правда с сорок пятого ещё с Андреем переписываешься?!

По тому, как шумно вздохнула Анна Ивановна, как потянула она с головы косынку, Римма поняла, что всё правда.

— Да, — сказала женщина тихо и виновато.

— Что, правда, живой?!

— Живой...

Чуть не сомлевшую Оксану Петровну они усадили на скамейку под белёной стеной, сами сели с двух сторон. Оксана рыдала, неистово ругалась по-украински и по-русски, вытирала глаза тёть Аниной косынкой. Повторяла снова и снова: "Как ты могла! Как он мог!"

— Да в том-то и дело, — объясняла Анна Ивановна, — что не мог он почти ничего. В сорок пятом так даже стоять ещё толком не мог. От переохлаждения это с ним случилось, паралич — не паралич, но похоже. Не хотел он вам в тягость быть, и всё тут.

— Дура-ак, — плакала Оксана Петровна.

— Может, и дурак, конечно, но мужик самый что ни на есть настоящий... А к сорок восьмому, когда он, наконец, твердо на костыли встал, педагогический заочно закончил и работать смог, у вас и без него всё более-менее наладилось. Мамка твоя за Назара вышла, дом вы ладный отстроили, ты школу закончила и в училище поступила... а потом ещё, между прочим, с Сашком загуляла и замуж собралась.

— Так я ж не знала-а...

— Ясен пень, что не знала. И не винит тебя никто. Андрей тебе не суженый был, а что-то вроде брата старшего. Никто и не ожидал, что ты верность ему хранить станешь... Но после свадьбы твоей он, как я понимаю, и решил окончательно, что возвращаться ему некуда. И писем на какое-то время меньше стало. Посидите-ка, я сейчас...

Анна Ивановна вернулась с длинным картотечным ящиком, Римма знала такие по библиотекам. Ящик она сразу поставила на колени Оксане Петровне.

— Держи, это твоё теперь. Как знала, что когда-нибудь отдавать придётся.

— Это что, всё письма?

— Они самые. Двести штук поди уже, не меньше.

— И... как он там? — наконец решилась спросить Оксана Петровна. — Сам-то не женился?

— А ты б хотела, чтобы он всю жизнь бобылём? — Оксана замотала головой. — То-то и оно. Женился поздно, лет пятнадцать всего назад, на вдове с двумя детьми, и сам четыре года спустя овдовел. Мальчишек жёниных Андрей поднял, старший сам уж обженился, младший — в армии... А весной семьдесят первого он сюда приезжал.

— К-как?!

— Очень просто, на пароме. Назар утонул, вы после эпидемии под Бахчисарай перебрались, Дарина одна осталась, вот он и решил её повидать.

Сказался, что из собеса. Мамка твоя всё мне потом его расхваливала, такого, мол, душевного человека прислали.

— Она его не узнала?

— Не узнала, у неё с глазами тогда уже неважно было. И никто не узнал, хотя он тут весь посёлок исходил, вспоминая. Могилу друга своего искал, что здесь погиб, нашёл потом его имя на обелиске... Думаешь, так просто человека узнать через тридцать лет? Я б тоже его не узнала, если б не ждала. Денег он мне оставил для Дарины, много. Потом ещё перевёл, сколько я ему не говорила, что всё у неё есть и вы помогаете. Пришлось мне с Галкой-почтальоншей договориться: сделали мы с ней вид, что мамке твоей пенсию на десять рублей повысили. Остаток денег я СашкУ твоему потом на похороны её отдала. Ты б сама, может, и не взяла у меня или выспрашивать стала бы, а Сашко только обрадовался...

Замолчали. Оксана Петровна больше не плакала, смотрела в никуда с удивительным выражением лица, в котором горечь и радость не смешивались, а были как бы сами по себе. Римма её понимала. Ей самой и легко было, и в то же время что-то ныло в груди, да так ныло, что она это "что-то" даже рукой накрыла и поглаживать стала. Думала, что всё получилось очень правильно, и хотя до хорошего ещё далеко, но уже появился смысл.

— А фотографии нет? — вдруг очнулась Оксана Петровна.

— Фотографии? Подожди-ка... — Анна Ивановна порылась в ящичке, извлекла и развернула большую газетную вырезку. — Вот, посмотри, это три года назад было в "Таганрогской правде".

— "Заслуженный учитель школы РСФСР Андрей Васильевич Осадчий с выпускниками", — прочитала Римма заголовок вслух.

— Так не видно толком ничего, — пробормотала Оксана.

Видно и в самом деле было неважно. Группа старшеклассников у крыльца знакомой школы: девочки в белых фартучках, ребята в форменных пиджаках, а впереди — опирающийся на трость мужчина и две женщины с букетами цветов. Лица мелковаты, не разглядеть, подумала Римма, прикрыла глаза и... увидела. Кто-то как будто кадр приблизил в кино — лицо мужчины стало цветным и рельефным, живым. Светлые умные глаза, окружённые веером морщирок, прямой нос, волевой рот, угловатый подбородок. "Ну, здравствуйте, Андрей Васильевич", — вздохнула Римма.

Примечания:

В большинстве источников об Эльтингенском десанте о судьбе оставшейся на плацдарме группы прикрытия нет ничего утешительного. Но уже в разгар работы над повестью, когда глава об уходе Андрея в море уже была написана, мне попалась статья Владимира Додонова "Эльтингенский десант — героическая и трагическая эпопея" (ссылка на эту статью есть после седьмой части), где есть такие строки: "На плацдарме остались сотни раненых, которые приняли последний бой в опустевших окопах. Многие кинулись в холодную декабрьскую воду, чтобы вплавь, через пролив шириной 15 километров добраться до нашего берега. До Тамани не доплыл ни один, но катера Азовской флотилии подняли из воды 55 человек..." И я поняла, что Андрей просто должен быть одним из них.

Статья о Пятиговске "Город, вернувший в строй бойцов": https://pravda-kmv.ru/accost/gorod-vernuvshij-v-stroj-bojtsov/