О воспитании (гет)

— ... Мама, но ты же говорила, что не знаешь, где могла заразиться?!

— Это была неправда. Я говорила неправду. Я случайно услышала во дворе от соседок, что вслед за младшими детьми Евдокии заболели и старшие, и в тот же день пришла к ней и предложила помощь. Я не болела в детстве, поэтому, когда болел ты, Анастасия Андреевна и Яков меня к тебе не пускали, несмотря на все мои возражения. Но Евдокия об этом не знала, она измучилась с четырьмя больными детьми и потому приняла помощь с радостью, хотя и удивилась, конечно. Я ухаживала в основном за Сашей и Лизой, а она — за младшими, и за две недели я сделала всё, чтобы заразиться...

— Зачем?! — Платон уже понял, зачем, вот только это понимание совершенно не укладывалось в голове.

— Я пыталась тебя остановить. Ты же сразу после школы решил уехать поступать в это Калининградское военное училище, а я тогда совершенно не готова была тебя отпустить. Я долго и упорно пыталась тебя отговорить, но ты не слушал ничего...

— Неправда. Я слушал, просто собирался поступить по-своему.

— Пусть так. Я только тогда и поняла, что ты окончательно повзрослел и намерен принимать свои решения, не оглядываясь на меня. Это оказалось... намного больнее, чем я могла себе представить.

— Некоторые решения мужчина должен принимать самостоятельно, иначе он — не мужчина. Но именно это решение уже было компромиссным.

— В каком смысле?

— Мама, разве ты не помнишь, как сильно я хотел в детстве пойти по стопам отца? Да я же бредил просто оперативной работой, уголовный кодекс уже в двенадцать лет почти наизусть знал. Но в семидесятом, когда отец чуть не погиб, я очень ясно увидел, что это для тебя значит. Думаешь, я не понял, что тогда мог потерять обоих родителей?! Несколько дней мне очень страшно было, казалось, один останусь... с дядей Володей. После этого я решил выбрать более мирную стезю. Ради тебя решил.

— Мирную? Ты решил стать военным!

— Я решил стать военным инженером, мама. Это служба, которая в мирное время не подразумевает постояннай угрозы для жизни. И я тебе об этом тогда твердил без конца, а ты меня так и не услышала. Что ты наделала, мама? Зачем?! Это не просто обман, подрыв доверия, ты ещё и жизнь свою подвергла серьёзной опасности!

— Я тогда не знала, насколько тяжело взрослые болеют детскими болезнями, но даже если бы знала... меня это вряд ли остановило бы. Я тогда, наверное, немного сошла с ума.

Мать смотрела прямо и решительно, но глаза её блестели непролившимися слезами, и это пока помогало не выйти из себя окончательно. Платону хотелось встать и уйти сейчас, не сорвавшись, но ещё были заданы не все жизненно важные вопросы.

— А отец... был в курсе?

— Тогда — нет. Конечно, нет! — вскинулась мать. — Разве он позволил бы мне? Платон, отец уж точно ни в чём перед тобой не виноват!

— Когда же ему стало об этом известно?

— Где-то через полгода, в ноябре. Я даже не знаю, как именно он узнал, нам с ним до сих пор ещё трудно говорить об этом. Но скорее всего, Евдокия проговорилась, тогда Бочкин как раз дебоширил, а Яков его утихомиривал. Он очень рассердился на меня тогда, уехал в командировку, месяц не звонил...

— Почему он ничего не рассказал мне?!

— Да потому что ты был доволен сделанным выбором! Ты сам ему сказал, что в политехе тебе нравится и что ты ни о чём не жалеешь.

Действительно, сказал. Платон помнил этот странный разговор на первом курсе, немного похожий на допрос. Несмотря на занятость, отец всегда интересовался его делами, но в тот день он расспрашивал Платона об институте с особой дотошностью и смотрел при этом очень пристально, словно хотел прочитать мысли. И под этим испытывающим взглядом Платон тогда спросил самого себя, не жалеет ли, не хотел бы отыграть всё назад, и понял, что и тени сожаления нет, что ему как никогда интересно и от новых открывающихся перспектив захватывает дух. Всё это он тогда объяснил отцу с горящими глазами. А тот его внимательно выслушал и, получается, принял решение промолчать о поступке матери. Собственно, единственно возможное решение в той ситуации. Всё остальное было бы разрушительно и бессмысленно. Но мама... Какая дикая, отчаянная манипуляция! Что с этим делать? Как это... простить? Он прислонился спиной к стене, понимая, что молчит слишком долго, но слов больше не находилось.

"Мне два дня назад сон приснился... Про то, что мы с тобой не встретились... разминулись. Ходим теперь по одним и тем же улицам — каждый сам по себе, друг друга не замечая..." Марта? Он не сразу понял, откуда это взялось. Воспоминание было внезапным и таким отчётливым, будто опять наяву услышал вздох, расстроенный голос, тихий и быстрый шёпот. Мартуся не хотела тогда об этом говорить, потому что страшно, тусклый кошмар о неслучившемся, но всё равно — кошмар. А он тут на мать сердится, что не позволила ему в Калининград уехать!

— Mein Junge, sag schon irgendetwas...

В голосе матери отчётливо слышались боль и страх, и вроде совсем о другом речь шла, но интонация была почти как у Марты. Платону вдруг подумалось, что мама легко могла всего этого избежать. Только и нужно было остаться в стороне от Шуркиной истории, не вмешиваться ни во что, сделать вид, что не слышала. Они ничего от неё не ждали и как-нибудь разобрались бы сами, и тогда история с ветрянкой не выплыла бы сегодня, а может, и вовсе никогда бы не открылась. И не сидела бы мама сейчас перед ним, мучительно оправдываясь.

— Ладно, мам, проехали, — сказал он хрипло.

Она глянула растерянно, неверяще. Что-то прошептала, он не расслышал, потом спросила громче:

— Почему? Ты был так зол, а теперь — "проехали". Почему?

— А какой смысл сердиться теперь? — Он пожал плечами. Злость и правда вся ушла, как вода в песок. — Буду строить плотины, дамбы и шлюзы вместо фортификационных сооружений, тоже достойная служба и очень мне по душе. А ещё... — Он вдруг улыбнулся, хотя ещё пару минут назад ему было совсем не до улыбок. Но тут как-то само получилось. — ... буду семью строить, не сейчас, а через пару лет. Потому что благодаря тебе у меня теперь есть Марта, мама.

— Благодаря мне? — спросила мать почти испуганно.

— Получается, что так. Если бы я уехал в Калининград, мы могли бы с ней не встретиться, или встретиться не тогда, когда это было совершенно необходимо. А значит, хорошо, что всё получилось как получилось. Но ты всё равно больше так не делай. — Он дёрнул подбородком. — Никогда.

Мать кивнула, медленно и задумчиво.

— И ещё у меня будет к тебе просьба — большая, — продолжил Платон. — Марта очень переживает по поводу этих "смотрин" на моём дне рождения, в первую очередь, из-за тебя. Я ей ничего такого, конечно, не рассказывал, но она чувствует. Она всегда меня чувствует, иногда просто будто мысли читает. Ты... не пугай её, пожалуйста, ещё больше.

— Думаешь, я могу? — спросила она горько. — Как Бочкина, молотком?

— Ну, не так радикально, но...

— Ты теперь всегда будешь ждать от меня подвоха? Я детей не обижаю!

— Ты их защищаешь, Бочкин не даст соврать. Но Марта — больше не ребёнок, мама. Она очень выросла за эти полтора года, прямо у меня на глазах. Наверное, просто очень хотела меня догнать...

— Mein Junge, ты так говоришь о ней, что...

— Я люблю её, мама.

— И она об этом знает?

— Чувствует. А говорить нам об этом пока совсем нельзя.

Хотя разговор с матерью окончился лучше, чем можно было предполагать, в голове у Платона всё равно крутилось всякое разное. Чтобы отвлечься, он для начала позвонил отцу и вкратце описал происшествие с Бочкиным. Отец выслушал молча и сказал, что немедленно выезжает. Судя по всему, вечером Платона ждала взбучка за то, что маму не остановил и сам в уголовно наказуемом деянии поучаствовал. Полностью заслуженная, конечно, взбучка. Оставалось только надеяться, что Бочкин не осмелится сам отправиться в милицию, и Евдокия не передумает.

На улице опять пошёл густой снег, поэтому прогулка с собаками отменялась, но к Марте его сейчас тянуло как магнитом. Всё-таки хорошо, что она в двух кварталах живёт, которые при желании можно пройти за десять минут. Скоро ему придётся преодолевать гораздо большие расстояния, чтобы её увидеть, когда они с Риммой Михайловной к дяде Володе переедут. Скорее бы потеплело, тогда можно будет прикинуть велосипедный маршрут.

Мартуся распахнула дверь, кажется, даже раньше, чем Платон успел позвонить.

— О-ох, — почти простонала она, — наконец-то! А я уже к тебе бежать собиралась!

Действительно, она была в распахнутой шубке и с шапочкой в руке.

— Зачем? — удивился он. — Мы же договорились, что я сам приду, когда освобожусь.

— Договорились, но... Вот только не делай вид, что у вас ничего не случилось!

— Случилось, — согласился Платон, перехватывая её шапочку. — У нас всё время что-то случается, семья такая.

— И что на этот раз?

— Расскажу, если чаем меня напоишь.

— С травками? — спросила Марта, пропуская его в квартиру и стаскивая шубку.

— Обязательно, — кивнул он, — только на этот раз не приворотными, а успокоительными.

Мартуся посмотрела на него укоризненно, а потом вдруг шагнула к нему и обняла, нырнув руками под только что расстёгнутый полушубок. Пожаловалась, прижавшись к его груди щекой:

— Я почему-то так переволновалась...

— Зря, — сказал он тихо. — Видишь же, всё в порядке.

— Да? — переспросила она с сомнением. — А почему тогда сердце бухает?

Платон не очень понял, чьё сердце она сейчас имела в виду, поэтому его ответ получился многозначительным:

— Это, знаешь ли, бывает, если обниматься.

Марта негромко прыснула, потом затихла. Так стоять они могли долго, но в коммунальной прихожей для этого было совсем не место. Словно в ответ на его мысли впереди открылась дверь в комнату Клавдии Степановны. Соседка выглянула в коридор, тут же их заметила, посмотрела на Платона почти сердито, а потом и негромко, но явственно кашлянула. Марта вздохнула и нехотя отстранилась.

— Добрый вечер, Клавдия Степановна, — поздоровался Платон.

— Вечер-то, может, и добрый, — Женщина приблизилась к ним и скрестила руки на груди, — да я теперь на вас злая.

— Мы ничего не делали! — возмутилась Мартуся.

— А обнимался кто? — поинтересовалась соседка. — Мы с Гитой, что ли?

— Бывают разные ситуации, — объяснил Платон спокойно. — Марта просто сильно разнервничалась... Малыш, всё-таки сделай нам чаю, и Клавдии Степановне заодно.

— Угу, с успокоительными травками, — проворчала девочка и ушла на кухню, и соседка последовала за ней.

Когда Платон к ним присоединился, женщина настойчиво выговаривала мрачной как туча Мартусе:

— И нечего на меня дуться, я вам дело говорю. Это вы мне можете про "разные ситуации" объяснить, и я даже поверю. И Римма верит, потому что каждый день ваши отношения вблизи наблюдает. А тому, кто со стороны посмотрит, эти объяснения до лампочки будут. Когда языками начнут трепать, мало никому не покажется. И ситуацию там только одну увидят. Скажут: "Генеральский сынок девчонку-соплюшку спортил, а тётка её не досмотрела, ей не до того было, потому что свою собственную жизнь устраивала". И как вам такое понравится?!

— Но это же свинство! — вспыхнула Марта. — При чём здесь Риммочка?

— Не усугубляйте, Клавдия Степановна, — не выдержал и Платон.

— А как вам ещё объяснить, чтоб дошло?! Марта к тебе льнёт, тебя на прочность испытывая, да и сам ты, по-моему, не понимаешь, что если начнётся, она сильнее всех пострадает, и прикрыть её собой у тебя не получится. От сплетен защищаться, что воду решетом черпать!

— Хорошо, Клавдия Степановна, — вздохнул Платон, потому что спорить было не о чем, — считайте, что мы вас услышали, поняли, прониклись и впредь будем осторожнее.

— Да? — Женщина посмотрела на них с сомнением, а потом махнула рукой. — Может, и хорошо, что Римма замуж выходит, они с Мартусей скоро к Владимиру Сергеевичу переедут и вы больше не будете нашим кумушкам день-деньской глаза мозолить. А на новом месте, пока общественность разберётся, что к чему, время-то и пройдёт. Хотя я, конечно, без вас скучать буду, — добавила она совершенно неожиданно. — Ещё и собаку нашу увезёте...

— ...Добрый вечер, Володя. Не разбудил?

— Да я как раз тебе звонить собирался, чтобы узнать, что там у вас за происшествие, из-за которого ты сегодня так стремительно управление покинул.

— В соседнем подъезде один урод свою дочь ремнём наказывал с особой жестокостью. Когда о том стало известно моей жене, в ней проснулась амазонка, и воспитывать этого домостроевца она отправилась в компании Платона и с колотушкой для мяса наперевес.

— Ого! Теперь что, разгребаем неприятности?

— Таковых, похоже, не ожидается. Там побои сняли и у девочки даже трещина в ребре от удара ременной пряжкой, так что её мать своего мужа прикрывать совершенно не собирается. Я с ней и её старшим сыном сегодня беседу имел, так они меня заверили, что Августе очень благодарны, а никакой колотушки не видели и вообще не понимают, о чём я. И знаешь, что я подумал в связи со всеми этими событиями?

— Что этому уроду не мешало бы добавить?

— Об этом тоже. Но ещё по делу Никитина...

— Что именно?

— Что Людмила себя совершенно не защищала, субтильные издевательства мужа терпела, на оскорбления свекрови по большей части отмалчивалась, но когда обидели её ребёнка, немедленно кинулась его защищать. Женщина, защищая ребёнка, на очень многое способна. А что, если мы ещё не всё знаем?

— Хочешь сказать, что Никитин мог издеваться над Антоном так же, как и над Людмилой? Но ведь Бережная говорила, что он нормально к мальчишке относился.

— Она, как мне помнится, сказала "вроде, нормально", и сразу же добавила, что у Никитиных всё шло неплохо, пока был жив академик Родницкий.

— Полагаешь, и здесь недоговорила? Может быть... Слушай, Штольман, если ты прав, то я начну убийце больше сочувствовать, чем его жертве!

— Скажи, когда начнёшь, я тебя от дела отстраню.

— И с кем тогда работать будешь? Тут любой посочувствует... Давай тогда, пока ты завтра с Людмилой будешь беседовать, я у них в квартире осмотрюсь на предмет твоей новой версии. Особенно в комнате у мальчика.

— Именно об этом я и хотел тебя попросить.