О воспитании (гет)

— ...Римм, прости, пожалуйста, но сегодня опять ничего не получится. Я даже не в Ленинграде сейчас, в Петрокрепости, только что с задержания вернулся. Теперь машину с сопровождением жду, чтобы арестованного к нам в управление везти. Потом Якову докладывать, на допросе присутствовать. Я даже приблизительно не представляю, когда всё это закончится. Прости...

— Ничего страшного, Володя, не переживай. Увидимся в другой раз.

— Я завтра постараюсь до дежурства к вам заехать.

— Не надо тебе до дежурства никуда срываться, тем более, без машины. Тебе выспаться надо...

Сальников понимал, что Римма у себя на работе в помещении не одна, поэтому она просто не может говорить с ним иначе. В её голосе и так слышалось искреннее огорчение. И то, что она отговаривает его приезжать завтра, совсем не означает, что она не хочет его видеть. Хотя, если учесть, что он отменяет уже третье свидание подряд...

— Римм, ты только не подумай ничего такого, пожалуйста. Я очень соскучился, очень...

— Я знаю, Володя. Тебе совсем не надо оправдываться. Ты хоть пообедал?

Сальников горько усмехнулся: к его рациону Римма подходила с необычайной серьёзностью.

— Сейчас в буфет схожу с местными операми...

Как назло, в этот момент распахнулась дверь кабинета, где Сальников смог уединиться, чтобы позвонить, и местный дежурный басовито рыкнул: "Машина пришла, товарищ капитан!"

— Значит, не сходишь, — вздохнула Римма.

— Не страшно, моя хорошая, — отозвался он. — Значит, Штольман меня накормит, у него всегда с собой обед из трёх блюд.

— На двух человек? — Она снова вздохнула. — Надо что-то с этим делать... Ладно, езжайте, а то стемнело уже и снег пошёл.

Попрощавшись, он повесил трубку. За окном действительно мело. Первый снег выпал три недели назад, как раз когда они ездили с Риммой в Крестцы и Дно, и с тех пор, кажется, без него не обходилось ни дня. Он то сыпался мелкой, странно сухой крупой, то падал крупными кружевными хлопьями, то летел чуть ли не параллельно земле, хлестал в лицо, набивался за шиворот. Машину пришлось оставить в гараже — откапывать гаражные ворота и прогревать мотор каждое утро просто не было никакой возможности. На работу и с работы Владимир Сергеевич теперь ездил на милицейском уазике, а то и общественным транспортом добирался. Да и пусть бы, такое случалось чуть ли не каждую зиму, но Римма... Теперь не стало даже возможности просто отвезти её утром в издательство, просто заскочить к ней ближе к ночи на час-полтора, посидеть на кухне, подержать за руку, поцеловать украдкой. Урвать хоть как-то и хоть что-то, если уж настоящее и такое желанное свидание у него дома приходилось отменять в третий раз. Сальников скрипнул зубами. Да, надо что-то с этим делать, так продолжаться не может. Дверь снова приоткрылась, и всё тот же громогласный дежурный возвестил: "Товарищ капитан, арестованный в машине уже. Можно ехать..."

— Ну, поехали, раз можно, — буркнул Сальников.

Похищением и убийством Владислава Никитина Сальников со Штольманом плотно занимались уже вторую неделю. Попало к ним это дело потому, что Никитин, кандидат технических наук и изобретатель, работал конструктором в НИИ радиоаппаратуры. В настоящее время он занимался разработкой тренажёра для подготовки диспетчерского состава гражданской авиации и доступа к гостайне не имел, тем не менее, начальство уведомило Штольмана, что если выяснится, что убийство связано с профессиональной деятельностью Никитина, дело у них заберут комитетчики. Пока, впрочем, на это ничто не указывало, да и вообще, пока всё было мутно и непонятно.

Никитин с женой Людмилой и двумя сыновьями девяти и двух лет проживал в Ленинграде по адресу улица Моховая, дом 32. Супруга изобретателя и сама была кандидатом наук, доцентом кафедры высшей математики Ленинградского горного института. Именно Людмила Никитина утром в воскресенье, 26 ноября, пришла в милицию с заявлением о похищении мужа и рассказала дежурным оперативникам довольно странную историю. По её словам, муж хотел продать запасное колесо от своего москвича-412. В пятницу утром по дороге на работу он развесил несколько объявлений, а уже вечером того же дня Никитиным позвонил первый желающий приобрести дефицитный товар. Покупатель, назвавшийся Василием, согласился с ценой и даже был готов накинуть червонец, если Никитин в субботу отвезёт его вместе с колесом на дачу в Кировском районе, где у Василия осталась машина. Встретились после завтрака, сразу рассчитались. Покупатель оказался высоким спортивным мужчиной, не слишком разговорчивым, но как будто приятным. Никитин решил взять жену с собой в поездку, чтобы проветрилась, дети остались с бабушкой.

Ехали по Мурманскому шоссе ввиду снежной погоды небыстро, лениво беседовали. Никитина сидела рядом с мужем, Василий — на заднем сидении. Где-то через два часа за посёлком Синявино свернули на просёлочную дорогу, и тут пассажир внезапно выхватил и приставил к горлу водителя большой нож. Никитин резко затормозил, а Василий приказал Людмиле немедленно выйти из машины. Женщина совершенно растерялась, и тогда муж, вроде бы не потерявший присутствия духа, сказал ей: "Выходи и спокойно жди. Мы сами разберёмся". Никитина послушалась, машина уехала. Прождав на месте около полутора часов, Людмила замёрзла, разволновалась и в конце концов пошла назад к шоссе, где через некоторое время поймала попутку. Домой она вернулась на перекладных только к вечеру, вместе со свекровью прождала мужа всю ночь, сражаясь с высоким давлением, а на следующее утро пришла с заявлением о похищении в Дзержинский РОВД. Там её, естественно, спросили, почему пришла только утром, почему не обратилась за помощью сразу после похищения, хотя бы к водителям на шоссе. Женщина лепетала, что её смутили спокойствие и невозмутимость мужа, с мнением которого она привыкла считаться. Вообще, оправдывалась она не слишком внятно, без конца сбивалась с мысли, жаловалась на головную боль и настойчиво требовала немедленно ехать на место происшествия. В конце концов ей дали валерьянки и отвезли домой.

В квартире на Моховой оперативники пообщались со свекровью Людмилы, которая, на удивление, казалась не слишком обеспокоенной исчезновением сына. Галина Борисовна Никитина дала понять, что о своей невестке она не слишком высокого мнения и не торопится волноваться, поскольку считает, что Владислав просто решил таким своеобразным способом отдохнуть от жены пару дней. Однако эта оригинальная версия никакого подтверждения не нашла. Напротив, оперативная группа, выехавшая в Кировский район, вскоре обнаружила в двух километрах от места происшествия брошенный москвич со следами крови на переднем сидении, а затем неподалёку от машины — и зарытый в снег труп Никитина с петлёй на шее. Экспертиза показала, что мужчину сначала придушили бельевой верёвкой, а затем нанесли ему два проникающих ранения в сердце узким и острым металлическим предметом, судя по всему, вязальной спицей. Кроме того, при осмотре машины эксперты обнаружили сзади на спинке водительского сидения чёткий отпечаток обуви сорок шестого размера с резной подошвой. Очевидно, убийца упирался здесь, когда душил свою жертву. Чуть позже несколько аналогичных отпечатков были найдены на тропинке, уходящей через перелесок в сторону Петрокрепости.

Подключившись к расследованию, Владимир Сергеевич сам прошёл по этой узкой и извилистой тропинке до самых городских окраин и пришёл к выводу, что убийца прекрасно здесь ориентировался, а возможно, вообще был из местных. Поскольку других гипотез пока не имелось, Штольман дал указание проверять эту. Петрокрепость — городок совсем небольшой, с населением около десяти тысяч человек. Мужчин подходящего возраста среди жителей оказалось чуть больше семисот. Участковые пошли по квартирам, отсеивая по росту и размеру ноги, что позволило сильно сузить круг подозреваемых. Кроме того, учитывая точность нанесения ударов в сердце, искали человека с определёнными навыками. Уже на третий день в поле зрения милиции попал бывший спецназовец Алексей Васильев. Приметы совпалали, соответствующие навыки имелись, тяжёлые ботинки подходящего размера участковый заметил в прихожей.

Васильев вышел в отставку четыре года назад после ранения, развёлся, оставил квартиру в Пскове жене и сыну, а сам перебрался в Петрокрепость, где нашёл работу тренера по самбо и снял комнату в коммуналке неподалёку от местной Красной площади. Сальников со товарищи осторожно опросили его знакомых и соседей, собирая информацию. Соседками Васильева по коммуналке оказались три женщины: хмурая и въедливая пенсионерка, совсем молоденькая ученица профтехучилища и яркая и эффектная продавщица из местной аптеки Елена Волкова, состоящая с Васильевым в близких отношениях. Допрашивавший Волкову Сергей Лепешев, молодой оперативник из отдела Сальникова, обратил внимание на её красивый свитер и поинтересовался, не сама ли она его связала. Женщина польщённо подтвердила, что сама, а потом и призналась, что несколько дней назад Васильев одолжил у неё спицу, чтобы "что-то там протолкнуть в машине у приятеля", и до сих пор не вернул. После этого было принято решение немедленно арестовать Васильева. Пустить группу захвата в комнату Васильева и в свою собственную комнату без колебаний согласилась его соседка-пенсионерка, в прошлом военная лётчица. Оказавшись по дулами четырёх автоматов, Васильев никакого сопротивления не оказал и сразу поднял руки. Впрочем, на вопросы он вообще не отвечал, молчал как каменный.

Штольман допрашивал Васильева почти полтора часа, но добился только сверки анкетных данных. При первом же вопросе о Никитине бывший спецназовец сказал: "Я не знаю, о ком вы говорите, товарищ полковник", и больше не произнёс ни слова.

— ... Володя, Васильев явно не дурак. Спицу мы не нашли, так что кроме ботинок у нас на него пока ничего нет. Он это понимает, поэтому молчит, и будет молчать, пока мы не установим связь между ним и Никитиным... или его женой.

— Женщину ты тоже подозреваешь?

— Она последней видела мужа живым — классика жанра, обратилась в милицию с большим опозданием, да и жили Никитины, по словам свекрови, не так чтобы душа в душу.

— Если у них и были проблемы, то как раз из-за этой самой свекрови, поджимающей губы при любом упоминании о невестке.

— Возможно, ты и прав. Но чтобы это понять, мне нужно поговорить с женщиной лично. Она ещё в больнице?

— Да. Я звонил сегодня. Гипертонический криз ей купировали, послезавтра должны выписать. Настоятельно просят по возможности не волновать пациентку в ближайшее время.

— Значит, от полноценного допроса пока воздержимся, но опознание подозреваемого нужно провести как можно скорее. А пока будем искать связь.

— Есть идеи?

— Убийца и жертва — двое мужчин примерно одинакового возраста. Один разведён, другой женат, но даже его собственная мать полагает, что у него может возникнуть желание отдохнуть от жены. Значит, что?

— Шерше ла фам.

— Именно.

— Предлагаешь просеять через мелкое сито весь ближний и дальний круг?

— Да. Начать лучше...

— Со свекрови, на редкость приятной женщины, и с этой Елены, пассии Васильева. Понятно.

— Ещё в Псков, к бывшей жене Васильева нужно съездить.

— Нужно. Может, Серёгу отправишь?

— Устал? — Штольман посмотрел с сочувствием.

Сальников помедлил, но всё же ответил:

— Римму десять дней не видел. Сегодня очередное свидание отменил. Ощущение такое, будто дышу через раз...

Он встал и отошёл к окну Штольмановского кабинета. Они дружили двадцать с лишним лет, и Владимир Сергеевич давно привык рассказывать Якову о своих мыслях и чувствах намного больше, чем когда-нибудь услышит от него. Это было нормально, поскольку полностью соответствовало их характерам. Но сейчас вышло как-то чересчур. Никакого ответа от Штольмана он не ждал, но...

— Володя, при нашей с тобой жизни и работе есть только один-единственный способ видеть дорогую женщину чаще одного раза в неделю или в две.

От удивления Владимир Сергеевич обернулся:

— Хочешь сказать, женившись на ней?

— Ты и сам всё понимаешь, — пожал плечами Яков.

— Да я думал уже и думаю, но... — Штольман выжидающе приподнял левую бровь. — Во-первых, мы встречаемся всего-ничего.

— Всякое бывает, Володя, — ответил Яков задумчиво. — У Платона с Мартой — рано, у вас — быстро. Но лучше так, чем сначала полтора года вокруг да около ходить, а потом ещё три с половиной года с каторги письма писать.

— Это ты о бабушке с дедом, что ли? — удивился Сальников.

— О них, — кивнул Штольман. — Ты почитай дневники, Володя, тебе это нужно не меньше, чем Римме Михайловне. Там обо всех твоих сомнениях есть. Дед не раз сетовал, что не посватался уже через несколько месяцев после знакомства. Но он едва ли мог, потому что ещё очень далёк был от понимания, принятия, да и от настоящего чувства. Он не мог, а ты можешь.

— Могу, — подтвердил Сальников, — и хочу, и должен, в конце концов! Что с того, что времена другие, если люди — те же? Но не по телефону же предложение делать. И не на бегу, чёрт возьми! Ведь это у меня за плечами и шестнадцать лет в первом браке, и после... "донжуанский список", а Римма — молодая женщина, и брак у неё будет — если она согласится, конечно — первый. Атмосферу бы создать какую-то, чтобы было что вспомнить.

— С гитарой придёшь, — усмехнулся Штольман. Сальников сердито фыркнул. — Я не шучу, Володя. Не думаю даже. Вряд ли для Риммы Михайловны внешние атрибуты имеют решающее значение. Она очень умна, и — с даром или без — наверняка видит суть. Так что гитары довольно будет, да и она, по большому счёту, не нужна... Я, к примеру, Асе первый раз сказал, что хочу на ней жениться, когда вшей у неё выбирал.

— Э-эм?.. В каком смысле?

— В самом прямом. Она вернулась с... В общем, вернулась. Одежду попросила сжечь и ножницы острые принести: хотела волосы отрезать, чтобы проще было от насекомых избавиться. Я не дал. Керосин ей нашёл, мыло дегтярное. Потом сам всё выбрал и вычесал, часа три провозился. Так что да, есть что вспомнить.

Владимир Сергеевич на минуту дара речи лишился: во-первых, от внезапной Штольмановской откровенности, во-вторых, от самой истории. На лице у Якова мелькнула непривычно мягкая улыбка, ему обычно несвойственная — это Платон так часто улыбался, — но потом вернулось знакомое невозмутимо-ироничное выражение.

— То есть предлагаешь без гитары и без галстука? — протянул задумчиво Сальников.

— Слова найди. Ты ведь это умеешь...

На лестничной площадке невероятно вкусно пахло домашней снедью. Сальников даже не понял, чем именно — мясом, картошкой, выпечкой? Праздником, короче говоря. И не сразу догадался, что пахнет из его собственной квартиры, а догадавшись, обрадовался так, что вся усталость куда-то выветрилась. Правда, в квартире было темно, но не могла же Римма приехать, наготовить еды на всё управление и уйти. Ведь не могла же? Нет, на вешалке висело её пальто, на стуле рядом были сложены шарф, шапка, перчатки. Он стянул свою ушанку и прислонился к двери. Даже глаза прикрыл, так хорошо стало. Здесь у вешалки, кроме всего прочего, ещё и её духами пахло, совсем чуть-чуть, цветочным чем-то. Ощущение присутствия. И ведь Римма всё решила, уже когда они по телефону разговаривали, сказала, что надо что-то делать и сделала. А он всё мается — то цветы ему, то галстук. Прав Штольман, тысячу раз прав. Сейчас она спит уже, конечно. Ещё бы, в полвторого ночи-то.

Он наскоро умылся. Побриться тоже не мешало бы, а то щетина уже под ветром волнами ходила, но он не мог, так хотелось к ней. Он просто посмотрит, а потом уж... Свет в коридоре погасил, прежде чем дверь в спальню открыть. Дождался, пока глаза к темноте привыкнут. Она спала как-то по диагонали, головой на его подушке. О, это он очень хорошо понимал, ему в последнее время тоже постоянно хотелось на двоих постелить, даже когда её рядом не было. Штольман сказал: "Слова найди". И где же их найти? Может, и нет вообще для этого подходящих слов, кроме ошеломлённого: "Что ты со мной делаешь?!", но это он Римме уже не раз и не два говорил.

— Володечка... — выдохнула она в темноте.

Сальников шагнул к кровати, присел на корточки, поймал протянутую вслепую руку. Всё-таки он её разбудил. Можно не врать себе, что не хотел. Хотел, и ещё как. И разбудить, и голос услышать, и обнять, и...

— Вот как ты здесь, а? — шепнул он, целуя тонкие пальцы.

— У меня же ключи есть, ты забыл? — Он слышал, что она улыбается. — Я решила, что могу воспользоваться ими и в твоё отсутствие.

— Но я же всё отменил...

Риммины пальцы нежно коснулись его лба, виска, скользнули по заросшей щеке.

— Мне показалось, очень нехотя.

— Ещё бы!

— Вот я и подумала: когда-то же ты придёшь.

— Пришёл — в полвторого ночи. Ты б хоть намекнула, я бы, может, хоть на час раньше выбрался. Коньяк со Штольманом не пил бы...

— На голодный желудок?! — возмутилась она, окончательно проснувшись, и Сальников рассмеялся:

— Другая бы сказала: "На работе?!" А ты всё о моём режиме питания заботишься...

— И забочусь, — Римма решительно откинула одеяло и села. — Сейчас пойду и накормлю тебя, а то это никуда не годится!

— Да я пошутил, хорошая моя. Какой коньяк, что ты! Яков на работе не пьёт и другим не позволяет... Ложись, пожалуйста. Я сейчас в порядок себя приведу и приду к тебе.

Он осторожно коснулся ладонями тонкого хлопка ночной сорочки на её коленях. Ткань была чуть тёплой, тело под ним — горячим, мысли — обжигающими. Римма с тихим вздохом подалась вперёд, положила руки ему на плечи, прижалась щекой к волосам, попросила:

— Володя, надо поесть, с коньяком или без. Ну, пожалуйста... Там столько вкусного.

— В два часа ночи? Это вредно, мне кажется.

— Куриный бульон с сухариками точно можно.

— Искусительница...

Искушал его, конечно, не бульон. Если он её сейчас обнимет по-настоящему, то вообще никуда не отпустит уже. А поесть, и правда, было бы неплохо, но ведь потом в сон потянет, как пить дать.

— Римм, я...

— Ты устал, тебе надо поесть и поспать.

— Ммм... Устал, но не настолько же.

— Но ведь тебе завтра с утра не нужно на работу?

— Завтра суббота, мне на работу к восьми вечера, на сутки заступать. С утра я к тебе собирался.

— Не надо ко мне. Я здесь.

— Это замечательно.

— Володечка, пожалуйста...

Кажется, она и сама уже не понимала, о чём просит. Но тут, как водится, у него предательски забурчало в животе. Сальников тихо рассмеялся, а Римма выпрямилась, легонько прихлопнула его по плечу и сказала укоризненно:

— Вот видишь...

— Вижу, — согласился он, что ещё оставалось-то? — Ладно, я тогда быстро в душ и бриться, а потом — корми.

Бульон был дивный, сухарики хрустели и исчезали как семечки. Римма сидела напротив, смотрела задумчиво и очень нежно. Короче говоря, счастье было почти полным.

— Римм, вкусно очень. Только зачем столько всего? Стратегический запас?

— Володя, там не очень много. Жаркое из той же курицы, что и бульон, запеканка, и несколько пирожков от Мартуси — с собой на дежурство возьмёшь.

— Вы мои чудо-девочки! Мартуся нас к завтраку ждёт?

— Нет. Она Платона после завтрака ждёт, свитер примерять.

— Довязала?

— Конечно, ведь у него день рождения уже на следующей неделе. А ещё шарф будет, но сюрпризом, его примерять не надо.

— На следующей неделе не будут отмечать, там Яков на дежурстве с субботы на воскресенье. Двадцать третьего будут...

— Я знаю, Платон нас пригласил уже. Володя, это ведь смотрины, да?

— Обязательно. На Августу посмо́трите, себя покажете... Римм, Штольманы б не звали, если б не договорились. Конечно, распростёртых объятий со стороны нашей снежной королевы не будет, но после штруделя можно сильно не волноваться. Это жест был, и для неё серьёзный, что-то она для себя решила.

— Хорошо, если так. Марту я никому в обиду не дам.

— Марту никто из нас в обиду не даст, даже не думай.

— Я не могу не думать. Всё-таки это странно, Володя. Шестнадцатилетняя девочка и... смотрины?

Сальников отодвинул опустевшую тарелку, потянулся к ней, а она к нему. Взял за руки. Нежная кожа под пальцами ощущалась, как что-то совершенно уже своё, родное. Согреть, успокоить...

— Всякое бывает, моя хорошая. У Марты с Платоном рано, у нас — быстро, — повторил он сказанное сегодня Штольманом.

— Быстро? Почему?

— И полгода не прошло с момента знакомства.

— Да, но... мне иногда кажется, что я очень давно тебя знаю. Что всегда знала, что ты где-то есть.

Комок в горле. Но он ему сейчас не помешает.

— Римм, я очень люблю тебя, очень...

— Я знаю, Володечка. Поэтому я здесь. Разве я могла бы, если б не была совершенно в этом уверена?

Он понимал, что не могла бы. Она гордая, ранимая. Даже не просто ранимая, раненная когда-то и кем-то. Но об этом не сейчас, сейчас надо о другом.

— Я хочу, чтобы ты всегда была здесь. Хочу к тебе приходить каждый вечер, с тобой быть каждый день, и всё равно будет мало. Уходить... вообще не хочу, но не получится.

— Ты мне...?

— ...предложение делаю, да. Вот как есть, без гитары и галстука.

— А при чём здесь...

— Ни при чём. Глупости в голову лезут, когда нервничаю.

— Не надо нервничать.

— Не надо? Но ты не ответила.

— Нет?

— Нет.

— Да!

— Да?

Он рывком поднялся из-за стола, наклонился её поцеловать через столешницу. Стол сдвинулся, жалобно скрипнули ножки. Огибая чёртов стол, Сальников зацепил головой абажур, подарок тёти Насти. Тени пустились вскачь, а ведь голова и так кружилась. Мир пошатнулся, прежде чем окончательно и бесповоротно встать на место.

— ...Тебе надо поспать, Володечка.

— "Она добра молодца напоила, накормила и спать уложила".

— Я, по-твоему, Баба Яга?

— Что ты, ни малейшего сходства. Ты самая красивая. Но, с другой стороны, персонаж, безусловно, мифический, материалистической диалектикой не учтённый.

— Значит, ты собрался жениться на мифическом персонаже?

— А что делать, если хочется?

Уже несколько раз Римме казалось, что Володя засыпает, и поскольку они сейчас были одно, то она уплывала вместе с ним. Но потом его руки снова начинали движение по её телу, одновременно и убаюкивая, и распаляя. Она не очень представляла, как это может быть одновременно, но это было. Что-то удивительное он творил с её телом. Будто на гитаре играл, в самом деле. При этом Римма знала, что Володя очень устал: когда он пришёл на кухню после душа, то с трудом держал глаза открытыми. Но потом лёгкий ночной разговор вдруг оказался жизненно важным, и им обоим стало не до сна. А сейчас она как-то совершенно потерялась во времени. Сколько прошло часов? Это глаза так привыкли к темноте или уже светает?

— Будем спать?

— А что, есть варианты?

— Ммм... варианты? Что делать с горячо любимой женщиной в постели? Да, варианты есть.

— Ты хулиган.

— Нет. Я теперь жених. Мне можно.

— Тебе надо поспать, жених. Тебе завтра на дежурство.

— Римчик, мне сегодня на дежурство.

— Тем более... Римчик?

— Да. Я теперь жених. Мне можно. Можно ведь?

Она не знала, что с ним делать. Она не могла перестать улыбаться. Она любила его сейчас совершенно невыносимо.

Римма никак не рассчитывала проснуться в одиночестве. Но Володи рядом не было, а его подушка уже успела остыть. И как он сумел выбраться из постели, не разбудив её? А главное, зачем он это сделал? Первой мыслью было, что его опять на работу вызвали, но неужели она умудрилась проспать и телефонный звонок? Она поспешно оделась и отправилась на поиски. Босиком отправилась, поскольку представления не имела, где остались ночью её шлёпанцы. Ничего удивительного в этом не было: будучи в целом человеком дисциплинированным и хорошо организованным, Римма всю жизнь теряла и искала почему-то именно обувь. Мама говорила: "Золушкины гены". Володя стоял в кухне у окна. Не курил, форточка была закрыта, да и, судя по домашней одежде и всклоченным волосам, на работу не собирался. Она тихо подошла к нему, обняла сзади, прижалась щекой к его спине. Он глубоко вздохнул и замер, а Римма, погрузившись в его тепло, мгновенно забыла, что хотела сказать или спросить. Просто стояла, слушая, как постепенно ускоряется стук его сердца, ощущая близость, нежность, глубокое доверие, волнение, тягу. Вот как она хотела бы сегодня проснуться — так же, как и засыпали — медленно и обязательно вместе.

— Нет для этого слов, — сказал её мужчина низко и музыкально. Как же ей нравились эти его интонации!

— И не надо... — отозвалась она.

— И зачем я только встал?

— Не знаю. Ты мне скажи.

— Так выспался вроде бы. А ты наоборот, очень сладко спала и глубоко, я полюбовался, а тревожить не стал. Решил пойти, рубашки погладить.

— Погладил?

— Целых две.

— Молодец, — похвалила развеселившаяся Римма.

— Молодец я буду, когда тебя завтраком накормлю. — Володя, наконец, развернулся и тоже её обнял.

— Не я тебя?

— Не-а. Ты вчера уже отстрелялась. А омлет я не хуже Мартуси пожарю...

— Никогда в тебе не сомневалась.

— Сомневалась, и ещё как, иначе не стала бы до отказа забивать мне холодильник, — проворчал Володя. — Кроме бульона и жаркого там обнаружился ещё винегрет, а несколько пирожков от Мартуси — это двенадцать?

— А почему нет?

— Потому что двенадцать — это не несколько, двенадцать — это дюжина. — Володя почувствовал, что она хихикает, чуть отодвинул её от себя и посмотрел укоризненно. — Ри-им, честное слово, я вполне в состоянии прокормить себя сам. Ты мне нужна совсем не для этого.

— Володечка, я люблю готовить, — сказала она с улыбкой, — и гладить люблю... — Он закатил глаза. — А вот стирать терпеть не могу. И окна мыть, тем более, у тебя четвёртый этаж.

— То есть это мы сейчас разделение обязанностей в нашей семейной жизни обсуждаем? — уточнил он заинтересованно.

— Получается, что так, — кивнула она.

— Это замечательно, — Тут Володя как-то очень горячо её поцеловал, посмотрел внимательно, оценивая произведённый эффект, и продолжил как ни в чём не бывало: — Я тоже думал, как мы будем жить, только немного в другом русле. О том, что в квартире надо сделать к вашему переезду. Спальню придётся в комнату для Мартуси переоборудовать, а нам с тобой в большую комнату перебраться. Раньше так и было, меньшая комната Машуткина была, а я в большой напротив телевизора обретался. Но лет семь назад старый диван-книжка ночью подо мной развалился, я решил, что это знак, обзавелся кроватью и сменил дислокацию...

— Подожди, пожалуйста, — прервала его Римма со вздохом. — Я ещё ночью хотела сказать, но...

— Что? — насторожился он.

— У Марты выпускной класс, Володя, а это значит, что перевести её в другую школу сейчас невозможно. От нас до тебя я добиралась вчера на метро и автобусе больше часа, это долго...

— Возить буду, — сказал Володя напряжённо.

— Я знала, что ты это скажешь... — Она нежно погладила его по плечу. — Но зимой ты и сам без машины.

— Ты хочешь сказать, что придётся ждать до лета? — В голосе его прозвучала такая горечь, что у неё всё сжалось внутри.

— До весны, Володечка. — Римма приподнялась на цыпочки и обхватила его руками так крепко, как могла. Не даст она ему сейчас ни рассердиться, ни обидеться, ни затосковать. — Со свадьбой — до весны, до апреля где-нибудь. А заявление можем хоть завтра подать...

— Завтра — воскресенье, — пробормотал Володя, но она уже чувствовала, что его отпускает.

— Значит, в понедельник подадим, или когда ты сможешь?.. А до весны я буду приезжать. Как вчера, не реже раза в неделю. Если получится, то чаще. Я ведь тоже теперь совсем не могу без тебя.

Его руки дрогнули, а потом уже он прижал её к себе так тесно, как ей этого хотелось. Приподнял, оторвав от пола. Вздохнул: "Ну и почему ты опять босая?", и больше не вернул на грешную землю, только перехватил поудобней.

— Ты можешь меня поставить, Володя, пол не холодный, — заявила Римма.

— И не подумаю, — ответил он к её вящей радости. — Во-первых, не хочется. Во-вторых, ты ничего не весишь, это не мне, а тебе надо следить за режимом и питаться от четырёх до шести раз в день.

— Тебе что-то не нравится в моей фигуре? — деланно изумилась она.

— Мне нравится в тебе абсолютно всё... — ответил Володя на удивление серьёзно, подумал и добавил честно: — Ну, кроме ду́хов, конечно, но раз уж они к тебе прилагаются, то и шут с ними.

— А что в-третьих? — спросила Римма, потому что "в-третьих" явно тоже что-то было.

— А в-третьих, раз уж ты отложила наше бракосочетание и собираешься жить со мной во грехе, мне ничего не остаётся, как схватить тебя в охапку, утащить в пещеру и любить на шкурах неубитых медведей...

Римма рассмеялась. Володя опять хулиганил и совершенно не сердился, и это было чудо как хорошо. А против шкур вместе с ним она точно ничего не имела, тем более что все медведи остались живы. Но вслух она сказала всё-таки другое:

— А как же обещанный омлет? Мне кажется, в пещере с омлетом могут возникнуть проблемы...

— Да, это я как-то не подумал, — протянул он, и тут же продолжил без перехода: — Римм, я всё равно попытаюсь уговорить тебя не тянуть до апреля. Насчёт Мартуси я всё прекрасно понимаю, но...

— Только не говори ей, что мы из-за неё отложили! — немедленно попросила Римма.

— Конечно, нет. Мне ясно, что она подобной жертвы никогда не примет и будет самоотверженно ездить хоть за тридевять земель, лишь бы нам было хорошо... Но ведь можно, в конце концов, просто тихо расписаться в январе, чтобы потом до весны ты жила на два дома на законных основаниях? Можно ведь?

— Тебе так хочется поскорее сделать из меня честную женщину?

— Мне очень хочется поскорее сделать из тебя мою жену. Я, знаешь ли, как-то совсем сроднился с этой мыслью за последние восемь часов.

Римма смотрела на Володю неотрывно и думала, что он, пожалуй, прав. Даже наверное прав. Наверняка. Не стоит им создавать искусственные препятствия там, где их нет. А ещё ей просто необходимо было сейчас его поцеловать, потому что он был лучше всех, и она совершенно не понимала, как обходилась без него последние тридцать пять лет.

— А свадьбу можно и в апреле отгулять, — продолжил Володя тем временем, — с большим или меньшим размахом, как решим. Можно и с моим днём рождения совместить, всё равно гости примерно одни и те же. В апреле и Машутка с мужем и детьми точно смогут приехать... Римм, что? — прервал он сам себя.

— Да, — просто ответила она, второй раз за сегодня, и потянулась за поцелуем.

— Что ты творишь? — пробормотал он пару минут спустя. — Уроню ведь.

— Не обязательно ронять, — шепнула она. — Можно просто поставить.

— Не уж, моя хорошая. Шкуры так шкуры...

— ... Ты красивый, — произнесла Марта, до этого пару минут пристально разглядывавшая Платона в зеркале.

— Это свитер красивый, — поправил он её с улыбкой.

— Свитер получился тёплый, — вздохнула девочка, — и цвет тебе идёт. И сидит хорошо, внизу совсем чуть-чуть надо подправить. А так — учиться мне ещё и учиться...

Марта была сегодня на удивление меланхолично настроена, и Платон пока не понял, почему. Свитер никак не мог быть тому причиной. Толстый крупной вязки серый свитер с тёмно-синим воротником был прекрасен.

— Ну, предела хорошему вообще нет, но это теперь определённо будет мой любимый свитер. Через несколько лет сама же заплатки на локтях поставишь...

Упоминание возможного совместного будущего обычно было безотказным средством для улучшения настроения. Мартуся и сейчас улыбнулась — светло, но мимолётно, а потом опять вздохнула. И что бы это значило?

— Солнышко, что с тобой сегодня? — спросил он напрямую. — Ты в отсутствие Риммы Михайловны заскучала, что ли?

— Нет, что ты! — взмахнула руками Марта. — Это очень хорошо, что Риммочка к дяде Володе поехала. А то он слишком много работает, она очень скучает, а снег всё идёт и идёт...

Платон кивнул. Зимнюю проблему новых сыщика и медиума девочка описала коротко, но очень точно. Но к пониманию её собственного настроя это его никак не приблизило.

— Тогда в чём дело, малыш? Может, расскажешь? А то ведь расследование проводить придётся...

— Не надо расследование, — попросила Марта и снова вздохнула. Вздохов Платон насчитал уже больше десятка, и это всерьёз настораживало. — Тоша, а что будет, если я не понравлюсь твоей маме? — спросила она наконец, и Платон чуть не вздохнул сам.

Когда позавчера он пригласил Марту с Риммой Михайловной на свой день рождения, то девочка, вроде бы, обрадовалась. Но потом на досуге её, как видно, посетили разные мысли. Платона тоже предстоящая встреча немного беспокоила, но в общем и целом у него были основания надеяться на лучшее. Отношение матери ко всему, что связано с Мартой, с лета очень серьёзно изменилось. За последний месяц она трижды по собственной инициативе расспрашивала его о девочке, и то, что он рассказывал, похоже, больше не вызывало у неё отторжения. Благодаря отцу и обстоятельствам на смену её категоричному и яростному "нет" пришло желание понять, почему "да". Марта не знала, какие страсти кипели у них в доме из-за неё ещё летом, не знала и не должна была узнать, но она улавливала какие-то остатки его собственного напряжения, понимала, что всё непросто, потому что рано, и страшилась предстоящих "смотрин".

— А ничего не будет, малыш, — сказал он. Девочка недоверчиво засопела. — Честно говоря, я вообще не представляю, как ты можешь кому-то не понравиться, — продолжил он, — но если даже предположить, что такое случится, между нами ничего не изменится.

— Разве так может быть? — спросила Марта. — Ты ведь очень любишь свою маму, и тебе совсем не безразлично её мнение...

— Я очень люблю свою маму, — просто согласился Платон, — мне не безразлично её мнение, и я, конечно, буду очень рад, если вы найдёте общий язык, но даже если это произойдёт не сразу, между мной и тобой ничего не изменится. В нашей семье, Марта, как и в вашей, важные решения принимают по зову сердца, а не для того чтобы кому-то угодить. Принимают и отстаивают их при необходимости... Так что хватит волноваться и вздыхать, пойдём лучше дорожку во дворе расчистим, пусть это и "сизифов труд" в такую погоду, а потом на санках покатаемся.

В этот момент в дверь комнаты постучали, а потом раздался голос соседки: "Дети, ну что вы там, свитер-то примерили?". Клавдия Степановна явно возложила на себя обязанность присматиривать за ними в отсутствие Риммы Михайловны. Делала она это не то чтобы навязчиво, но довольно прямолинейно. Платон относился к этому философски. Соседка была и к нему, и к Марте с Риммой Михайловной явно и искренне расположена, так что пусть бдит. Так и им самим будет легче соблюдать осторожность, и сплетен будет меньше.

— Примерили, Клавдия Степановна, — отозвалась Марта и опять вздохнула. — Заходите, взгляните сами.

Дверь открылась, женщина заглянула. Крупная, в тёплом байковом халате, ещё увеличивающем объём, с бигуди на голове под пёстрым платком, она представляла собой весьма живописное зрелище.

— Хорош, — похвалила она, окинув Платона оценивающим взглядом с ног до головы. — Прям жених. Всё у тебя как надо вышло, Мартуся, зря ты сомневалась... Девочка, вы бы вышли проветриться, пока с неба не полетело опять, — добавила она.

Логично, на улице у них куда меньше шансов "наделать глупостей", чем в комнате за закрытой, пусть и не запертой, дверью.

— Мы как раз собирались, Клавдия Степановна, — ответил он сам. — Лопату с санками возьмём и вперёд.

Омлет Сальников пожарил только к обеду. Получилось неплохо, а вместе с винегретом и пирожками — просто замечательно. Беседовали об уголовных делах и духах. О чём же ещё сыщику с медиумом беседовать?

— ... Володя, а что за дело ты расследовал в Петрокрепости. Расскажешь?

— Нет, не расскажу, моя хорошая, — покачал головой Владимир Сергеевич.

Римма заметно огорчилась:

— Почему? Может, я смогла бы помочь...

— Римчик, ну... — вздохнул Сальников. — Давай, мы сначала сами попробуем. Мы за это всё-таки зарплату получаем. И потом... дело это непонятное пока, и может так повернуть, что засекретят. Нельзя рассказывать.

— Это опасно?

— Ничего особенного. Да и преступник, судя по всему, уже пойман, теперь только разобраться, почему он убил...

Римма помедлила, потом спросила:

— А если б не эта секретность, ты бы рассказал мне?

Он взял её руку в свои:

— Римм, я не собираюсь тебя нарочно отстранять от своих дел. Да и не получится у меня, если вместе будем жить. Я не Штольман, не умею все эмоции, с работой связанные, в сейфе оставлять вместе с табельным оружием.

— Так и не надо... Володечка, я очень хочу тебе помогать!

— Вот прям всем? И накормить, и приголубить, и показания духов на блюдечке с голубой каёмочкой преподнести? Я ведь тогда разленюсь и растолстею.

— С твоим режимом растолстеть тебе точно не грозит. А лениться мы с тобой, я надеюсь, время от времени будет вместе.

— Искушаешь? — Он наклонился и поцеловал её в ладонь. Посмотрел в глаза — тёмно-карие, завораживаюшие. Ему в них всё золотистые искры мерещились. Не мог понять — то ли есть они на самом деле, то ли кажутся. А вот нежности для него в глазах её точно было с избытком. Еле в реальность вернулся, чтобы попросить о том, что больше всего тревожило: — Главное, давай и духов твоих как-то вместе. Не рвись одна в бой без моего ведома.

— Я и не хочу одна. С тобой мне намного легче было в прошлый раз.

— Как-то мы с тобой это "легче" по-разному понимаем. Еле отогрел тебя.

— Но это правда, Володя. Страха меньше, сил больше, возвращаться проще.

— Откуда возвращаться, моя хорошая?

— Если у меня видение, то я в другом человеке, даже нет, не так, я и есть этот другой человек. Когда возвращаюсь, как будто выныриваю, то я его мысли и чувства какое-то время от своих собственных отличить не могу.

— А с духами что?

— С Женькой я говорю, не теряя связи с реальностью, и никаких неприятных ощущений при этом не испытываю. А в тот единственный раз, когда я напрямую говорила с духом Леры Веретенниковой, я была... не здесь. Чтобы её услышать, мне пришлось сделать шаг ей навстречу.

— Значит, поэтому Яков говорил, что его деду приходилось держать свою духовидицу "двумя руками по эту сторону черты", — пробормотал Сальников. — Знать бы ещё, как это правильно делать!

— Так ты уже меня держишь, Володечка. В прошлый раз я возвращалась на твой голос, к твоему теплу... Нет, Марту с Платоном я тоже слышала, и очень хорошо, что они были рядом. Может, у меня в тот раз всё и получилось, потому что вы все были со мной. Но тебя я всё равно по-особенному чувствовала. Не просто тепло — жар, огонь... "На ясный огонь", знаешь?

— "Езжай на огонь, моя радость..."? Знаю. Только ведь он там так дорогу и не нашёл.

— А я найду. Кажется, уже нашла. Споёшь мне?

— Прямо сейчас?

— Да, пожалуйста.

— ...Значит, получается, что последнее видение у тебя было около месяца назад? И с тех пор тишина?

— Да, пауза. Я даже Женьку в последнее время почти не слышу. То есть если позвать, он откликается, но как будто нехотя. Мне кажется, он хочет, чтобы я училась обходиться без него. Мне бы ещё набраться смелости и как-то с Мартусей о нём поговорить. Я ведь так ей и не рассказала. А чем дальше, тем сложнее, она же спросит, почему я молчала так долго... — Римма тоскливо вздохнула.

Сальников снова потянулся и взял её за руку, потому что нельзя было не взять.

— Римм, а ты с ним посоветуйся. Может, в каких-то вопросах тебе и правда лучше обходиться без него, но этот его как раз напрямую касается. — Самого Владимира Сергеевича незримое, но постоянное присутствие Римминого брата в их жизни довольно сильно смущало, но обсуждать это он сейчас не собирался. — Может, он вообще не хочет, чтобы Марта узнала, что он... не совсем ушёл. Это ведь тяжело.

— Очень, — тихо сказала Римма. — Мы только летом в поезде в первый раз смогли более или менее спокойно поговорить о гибели её родителей. Мне кажется, только благодаря Платону и смогли. Как-то он сумел нас поддержать, хотя сам мало что сказал. А с другой стороны... ведь у моей девочки не было никакой возможности попрощаться с родителями, Володя. А теперь есть.

— Вот и спроси, — выговорил Сальников хрипло.

Он никак не мог не думать сейчас о своих собственных потерях. О том, как шестнадцать с лишним лет назад Татка на кухне жарила гренки и ворчала на него, что он до сих пор не договорился насчёт летнего отпуска, а два часа спустя ему позвонила на работу инспектор ГАИ Зимина — он навсегда запомнил её фамилию — и сообщила, что грузовик с пьяным водителем вынесло на встречную полосу, так что он буквально расплющил Таткину машину о бетонное ограждение моста. Надо будет, кстати, Римме сказать про гренки, а то ведь пожарит как-нибудь ненароком, а он не сможет есть. Ещё вспомнилось, конечно, как третьего января семидесятого года у тёти Насти случился сердечный приступ, её увезли в больницу, и он навестил её на следующий день. Она неплохо выглядела, смеялась, шутила, сыграла с ним две партии в дурака, а уже через несколько часов в телефонную трубку рыдала Августа, он и представления не имел, что она может так плакать. Сколько бы он отдал тогда за возможность попрощаться с самыми близкими людьми? И что бы он говорил, каким-то невероятным образом получив такую возможность?

— Спроси его, — повторил он глухо. — Ты же просьбы духов выполняешь, вот и его просьбу выполнишь...

— ...Ты говорила, что у твоей матери тоже был дар?

— Был, но... — Римма задумалась, подбирая слова. — Латентный, что ли? На уровне семейных легенд. Наверное, как у меня до Крыма...

— А вот мне интересно: если это всё в генах заложено, то почему же у Штольманов ничего по наследству не передалось? Почему дар в семью теперь таким окольным путём возвращается?

Римма ответила сразу, видно, уже не раз об этом размышляла:

— Мне кажется, потому что девочек больше не было. В каждом поколении у них был только один ребёнок в семье — мальчик.

— А мужчин-духовидцев не бывает, что ли? Как женщин-дальтоников?

Он хотел пошутить, но Римма ответила серьёзно:

— Женщины-дальтоники встречаются, Володя, только очень редко... Духовидцы тоже, что мужчины, что женщины. Я понятия не имею, как это всё работает. Ни в какой книге по генетике мы не сможем прочитать о том, какой ген отвечает за спиритические способности, а какой — за интуицию, например. Но Платон говорил, что кроме Анны Викторовны медиумом в их семье была ещё её бабушка Ангелина. У нас — моя мать, я и... мне кажется, если со мной что-то случится, дар к Марте перейдёт.

— Римм?! — вскинулся он.

— Нет-нет, — поспешила она его успокоить, — это не предвидение и не предчувствие. Это просто ощущение и причина, по которой я никак не могу отказаться от дара и взвалить всё это на мою девочку... Но я не о том хотела.

— Имеешь в виду, что вы все — женщины?

— Да, все, о ком мы знаем. А у Штольманов-мужчин способностей медиума нет, и у моего брата их не было. Платон бы всё равно сказал, что для серьёзных выводов недостаточно эмпирического материала, но предположения, наверное, можно строить.

— Может и можно, только проверять-то их как? — сказал Сальников, и тут же сам способ проверки изобрёл, да такой, что в жар бросило и в голове зазвенело. Почему-то он до сих пор ни разу не думал об общих детях. Римме, похоже, такое тоже ещё в голову не приходило. Она сказала:

— Володя, я не хочу, даже боюсь забегать так далеко вперёд, но если у Марты с Платоном будет дочь...

— Ри-им, — протянул он, стараясь не думать сейчас о дочери, которая могла бы родиться у них самих, — даже если у Мартуси с Тошкой пацан получится, как в последних четырёх поколениях Штольманов, у него ваша мистика в крови будет по обеим линиям! Так что он может всю твою статистику поломать! Ладно, ну её пока, эту генетику, всё равно я в ней разбираюсь не больше, чем в японской поэзии... А вообще, Римчик, это хорошо, что нас с тобой соседи не слышат.

— Думаешь, санитаров бы вызвали? — усмехнулась она.

— Угу. И Новый год мы бы встречали с тобой в дурдоме "Солнышко", в палате "Ветерок".

— Боюсь, Володечка, — сказала Римма задумчиво, — что нас вряд ли поместили бы в одну палату.

Сальников рассмеялся в голос.

— ...Римм, а что там с дневниками? Получилось дальше читать?

— Ты знаешь, да, — заулыбалась она. — Я с последней нашей встречи довольно сильно продвинулась. Скучала очень, все дела переделала, даже те, что полгода откладывала, а потом случайно возле портфеля оказалась, достала самую первую тетрадь и так и ношу её с собой. Быстро читать не получается, конечно, потому что почерк в начале не очень разборчивый. Яков Платонович же в конце 1894 года, примерно через год после свадьбы и помилования, сильно обморозил руки и дневник поначалу вёл, чтобы пальцы разрабатывать, это ему Анна Викторовна такую терапию назначила.

— И как его угораздило?

Римма тихонько рассмеялась:

— Анна Викторовна так и говорила: "Учитесь писать заново, Яков Платонович, раз Вас угораздило подвиг совершить".

— Что за подвиг?

— Они с другом ездили по делам в Усолье-Сибирское и спасли на Ангаре четверых мальчишек, под которыми треснул лёд.

— Ну, понятно, мимо такого Штольман никак пройти не мог. И как же он в ссылке с обмороженными руками?

— А это как раз был тот случай, когда нет худа без добра. Один из этих мальчишек оказался сыном местной знахарки, а двое других и девочка, которая на помощь позвала, — детьми купца Василия Андреевича Белоголового, с которым Анна Викторовна ещё по дороге в Сибирь познакомилась и в доме которого жила по приезде в Иркутск.

— Совпадение?

— Да. Дети с матерью как раз на усольском курорте отдыхали. Эта самая знахарка и помогла Анне Викторовне выходить Якова Платоновича, а у спасённых детей он потом почти два года проработал в Иркутске домашним наставником, пока полностью не восстановился.

— Штольман? Учителем?

— А что такого, Володя? Он был умнейшим и образованнейшим человеком, много читал, всем интересовался, преподавал детям немецкий, французский, латынь, литературу, математику, естествознание, старших брата с сестрой ещё и фотографии обучил. Думаю, они его обожали.

— А как же купец взял осуждённого за убийство учителем к своим детям? Нет, я понимаю, что он был ему обязан, но...

— Да, Белоголовый не хотел оставаться в долгу, а денег Штольманы никогда не взяли бы. Но кроме того — и это вообще очень интересно, Володя! — у Белоголовых в семье было, похоже, совершенно особенное отношение к обучению детей. Это я уже в библиотеке побывала, кое-какие дополнительные источники посмотрела и узнала, что отец и дядья Василия Андреевича получали начальное образование в семьях ссыльных декабристов Якушкина и Юшневского, осуждённых за государственную измену. На этом фоне Яков Платонович, якобы убивший какого-то князя из ревности, никого уже напугать не мог.

— Вольнодумные были купцы, выходит. Повезло Штольману. Вот только как же он без расследований перебивался? Ведь сыщик же был до мозга костей...

— А он расследовал, Володя. Первый раз через полгода после помилования по личной просьбе тюремного священника, потом для тех же купцов Белоголовых, а после в Иркутске в частном порядке помогал приставу следственных дел Добронравову. В иркутской полиции был ужасный недостаток кадров и финансирования, один городовой приходился на две тысячи человек, а сыскной отдел дважды расформировывался "за неимением средств". Судя по всему, для них Яков Платонович был вроде манны небесной.

— Понятно: Штольман расследование везде найдёт, а если нет, то расследование найдёт Штольмана... А что же Анна Викторовна?

— Анна Викторовна работала сестрой милосердия: сначала в родильном приюте при тюремной больнице в Александровском, потом в Усолье, а после — и в Иркутске. И младшим Белоголовым она тоже преподавала — английский язык и рисование, и в расследованиях мужу помогала.

— Когда только всё успевала?

— Просто она рядом с ним хотела быть как можно больше. Не могла без него.

Примечания:

1. В этой главе речь идёт о песне Булата Окуджавы "Ночной разговор" из кинофильма "На ясный огонь..." (1975). Замечательную песню в исполнении автора можно послушать здесь:

https://www.youtube.com/watch?v=N5Xo2jBlFXE

2. Инфомация о династии иркутских купцов белоголовых:

http://www.kapitalpress.ru/kapitalist/archive/2014/74/2116/

Римма вернулась домой к восьми часам вечера. От Володи они вышли вместе, вместе проехали часть пути. И даже когда его место рядом в автобусе опустело, он всё равно остался с ней. Она смотрела в тёмное оконное стекло, за которым мелькали вечерние огни, и улыбалась, перебирая детали сегодняшней восхитительной мозаики — слова, взгляды, интонации, прикосновения... День и ночь, равно наполненные любовью и светом. Наверное, по её лицу можно было многое прочитать, ну и пусть, она слишком хотела думать и вспоминать. Чуть не проехала свою остановку, спохватившись в последнюю минуту. Потом было метро, трамвай, их заснеженная улица с двумя жёлтыми фонарями... Володя был с ней всю дорогу. Он теперь будет с ней всегда.

Дома её встретила только Клавдия Степановна, позвала попить чаю с мороза. Римма не любила чужого любопытства, но и обижать соседку не хотела. Впрочем, та и не стала сходу ни о чём расспрашивать, наоборот, сама отчиталась о том, как дети день провели: свитер примерили, снег во дворе убрали, часа два катались на санках, обедали, долго сидели с какими-то задачками, ещё и соседскому мальчишке Вовке Никифорову с уроками помогли, минут двадцать назад ушли гулять с собаками. Вели себя прилично, скоро вернутся. По поводу приличного поведения Римма усмехнулась. Обязанности дуэньи при Марте с Платоном Клавдия Степановна совершенно добровольно возложила на себя осенью, когда сама Римма впервые осталась у Володи ночевать. Относилась соседка к своим обязанностям серьёзно, но без фанатизма, так что пока никто не жаловался. Марта молча закатывала глаза, Платон улыбался. Римма же думала порой, что вряд ли смогла бы так улыбаться в похожей ситуации. Терпения и мудрости у парня было не по возрасту, и это не могло не радовать, потому что в отношениях с племянницей это самое терпение ему было необходимо.

Вопрос прозвучал, когда Римма согрелась, расслабилась и перестала ждать подвоха:

— А сама-то ты долго ещё так ездить собираешься?

Слова "Это не ваше дело!" уже готовы были сорваться с губ. Римма удержалась просто чудом, глубоко вздохнула, отодвинула почти пустую чашку.

— Клавдия Степановна, я вас очень прошу...

— Да ладно тебе злиться, — махнула рукой соседка. — Ты-то не Марта, блюсти твою мораль я точно не собираюсь, живи как знаешь...

— Спасибо большое!

— Только зачем так, если можно нормально? Был бы прохвост какой-нибудь, только для одного дела пригодный, то и ладно, а так ведь Владимир Сергеевич — явно хороший человек, для семьи лучше не придумать, причём ты и сама это понимаешь, иначе в дом его не привела бы. И чего тянешь тогда?

Такого поворота разговора Римма не ожидала и немного растерялась.

— Почему вы решили, что я тяну?

— А что, он, что ли? Ну, так это оттого может быть, что он сильно тебя старше и потому не считает, что он для тебя главный приз. Не понял ещё, что с твоим характером лет пятнадцать разницы с мужем — самое оно...

— Клавдия Степановна, сделайте одолжение...

Соседка фыркнула:

— Вот умеешь ты: слова самые вежливые, а на лице написано: "Закройте рот!" Я и закрою, когда выскажусь. Матери твоей давно нет, тётушки далековато и не видят, что происходит, а у меня под носом всё. Все годы как было? Субботним или воскресным днём Марту к тётушкам определила, платьице парадное надела, марафет навела, духо́в капнула и фьють, нет тебя. Но в полвосьмого дома, не позже. И на лице ничего не написано, не поймёшь, может, ты на концерте или выставке была, такая красивая. А в этот раз по-другому всё: глаза горят, без него себе места не находишь, когда в гости собираешься, не сумочку дамскую с собой берёшь, а две авоськи с продуктами, и главное, Марта в курсе, где и с кем ты время проводишь.

— Клавдия Степановна, вы зачем мне всё это говорите?!

— Затем, что тебе замуж пора! А если мужчина сомневается, то надо ему намекнуть, а то и прямо сказать, что любишь и предложения ждёшь. Увидишь, он тебе его тут же сделает и сам не свой от радости будет! И гордость твоя тут ни при чём. Ведь ты подумай, ты же ещё родить от него можешь, а если продолжишь тянуть, то через три года у тебя уже будут внуки, а собственных детей так и не будет. Не пожалеешь?

Ну, нет, обсуждать нечто настолько сокровенное Римма точно не собиралась ни с кем, кроме любимого. Едва справившись со сложным коктейлем чувств, она медленно поднялась, возмущённо глядя на соседку, сказала гневно: "Вы что, в самом деле, Клавдия Степановна!", и ушла к себе.

В комнате она даже свет включать не стала, просто присела на диван, прижав руки к груди, чтобы хоть так успокоить растрепыхавшееся сердце. На самом деле сказанное соседкой не столько рассердило её, сколько взбудоражило. Клавдия Степановна не знала о том, что предложение сегодня уже было сделано и принято, но в остальном она опять разглядела много — слишком много! — такого, о чём сама Римма до сих пор не задумывалась. Например, что в их с Володей истории гордость почти не играет роли. В их отношениях Римма не была "упрямой гордячкой", как её однажды назвали. С Володей это было... совершенно не нужно. Поговорив с ним вчера по телефону, она просто собралась и поехала к нему незваной, в полнейшей уверенности, что с ним это можно и даже правильно. И прямо ночью получила предложение руки и сердца. Она сделала шаг навстречу, и её поймали в объятия. Что касается их разницы в возрасте, то Римма обычно её совершенно не чувствовала, но эта разница была и имела значение. Римма обожала Володины истории: увлекательные, сочные, живые и мудрые, они никогда не были бы такими, если бы не полвека за его плечами. Именно его несомненный опыт и очевидное знание людей и делали его советы, которые он, кстати, не слишком торопился ей давать, такими весомыми, что ей хотелось к ним прислушаться. И потом, разве сумел бы он так быстро и полностью принять её вместе с видениями и духами, если бы не видел в жизни всякое разное, пусть и не мистическое? Вряд ли. Нет, Володя — именно такой, как есть, со сложной и опасной работой, нелёгким багажом и десятком шрамов на теле и на душе — и был её главным призом и самой большой удачей. Римма ему об этом уже говорила. Она обязательно скажет ему об этом ещё...

И наконец, ребёнок, о котором вдруг завела речь Клавдия Степановна, преступив все возможные границы. Римме сейчас не хотелось сердиться на соседку, ей хотелось додумать эти мысли — неожиданные, острые и обжигающе желанные — до конца. Раньше её такие мысли не посещали. Давным-давно, когда она сильно и горячо любила, она была ещё слишком молода. После предательства долго приходила в себя, жила и дышала вполсилы, казалось, внутри что-то треснуло, и если разогнаться опять, душа может на осколки рассыпаться. Летом шестьдесят второго года, в последние месяцы перед рождением Мартуси, Римма завороженно наблюдала за беременной невесткой. Света носила свой быстро увеличивающийся живот с удивительной лёгкостью и счастливой гордостью, так что думалось, глядя на неё, как же хорошо, что всё это есть, пусть не для самой Риммы, пусть для других. Мартуся родилась смешной и сразу рыжей: кудрявый хохолок, нос кнопочкой, маленькие кулачки. Девочка-огонёк, "солнечный зайчик", как как-то назвал её Володя. Рядом с малышкой были счастливые родители, сияющая бабушка... Римма тогда оказалась как-то немного в стороне. Десять лет спустя всё изменилось — упал самолёт, и она приняла на себя заботу об осиротевшей племяннице. Это было страшно, ведь казалось, что она ничего такого не умеет. Но Марта долго болела, Римма медленно её выхаживала, и в круговороте бессонных ночей и бесконечных медицинских процедур потерялись и страх, и сомнения. Мартуся стала её ребёнком, роднее невозможно. Часть её души навсегда отдана девочке.

"Теперь у тебя может быть ещё больше, сестрёнка, — вдруг отозвался молчавший уже много дней Женька. — Ты заслужила и дождалась". — "Но ведь ты говорил мне, что Володя не моя судьба", — прошептала Римма. Она редко говорила с братом вслух, но сейчас получилось именно так. "Я и сам уже не верю в то, что говорил. Ты сейчас очень ярко горишь и сама многое в своей судьбе решаешь... Надо быть слепым, чтобы не видеть, как твой сыщик тебе подходит. Если бы я сам тебе рецепт для полного и окончательного выздоровления и новой жизни выписывал, ингредиенты были бы те же самые". Римма покачала головой. Володю невозможно было разделить на какие-то ингредиенты. Он был ей нужен весь. "Всё так, Риммуль. Он нужен тебе, а ты — ему. Он поймёт, поддержит и сохранит. Да и у Мартуси уже есть её рыцарь, борец с энтропией. Ох и сделал бы мне нервы этот их ранний роман, если бы я был жив. Но отсюда виднее..." — "Женька, ты что, прощаешься со мной?" — "Ещё нет, но скоро. Меня ждут, сестрёнка, а вы больше не нуждаетесь во мне так, как раньше". — "А Мартуся? Ты не хочешь с ней... поговорить?" Пауза, вздох... "Я хотел бы ей кое-что передать, но это в другой раз. Сейчас она придёт. Собственно, она уже здесь". В этот момент дверь в комнату открылась, щёлкнул выключатель. Римма инстинктивно заслонилась рукой от яркого света.

— Риммочка, ты чего в темноте сидишь? — прозвучал взволнованный голос племянницы. — Клавдия Степановна сказала, что ты на неё обиделась. Что случилось?

Мартуся стояла в проёме двери, румяная с мороза, в растегнутой шубке и шапочке, с ёрзающей Гитой под мышкой.

— Ничего страшного. Клавдия Степановна преувеличивает...

Римма встала, подошла к племяннице, сняла её цигейковую шапочку, пригладила совершенно растрепавшиеся волосы. Мартуся нежно потёрлась о её ладонь холодным после улицы носом. Гита возмущённо тявкнула, собачке хотелось на пол, вытереть мокрые лапы и пузико о половики.

— Точно ничего не случилось?

— Случилось, но очень хорошее. Ребёнок, я, кажется, замуж выхожу...

Мартуся восторженно пискнула и ринулась её обнимать. Гита при этом ловко вывернулась, чтобы не оказаться зажатой между ними, и тут же радостно заплясала у их ног.

— Риммочка, это просто чудо, как хорошо! Я так рада, я...

— А сразу нельзя было сообщить? — Напротив полуоткрытой двери стояла улыбающаяся Клавдия Степановна. — Что я тебе, как дура, нотации читаю?

— Я бы сообщила. Сначала Марте, тётушкам, а потом и вам. Но вы меня опередили...

— Хочешь сказать, что полезла не в своё дело, где все взрослые люди и без меня прекрасно разобрались? — усмехнулась соседка.

— Я бы так не сказала.

— Ну, другие слова нашла бы, но по сути... — Клавдия Степановна наклонилась и подхватила с пола Гиту. — Пойду-ка я, вашему-нашему зверю лапы помою. Может, зачтёшь мне в качестве искупления.

— Ты на неё не сердишься? — спросила Мартуся, прикрыв дверь за удалившейся соседкой.

— Уже нет, — ответила Римма, — сегодня такой день, что трудно сердиться.

Мартуся шумно и радостно вздохнула, сняла шубку и... вдруг закружилась по комнате. Римма перехватила её, прижала к себе, поцеловала в висок.

— А дядя Володя где?

— На дежурстве.

— Бедный... Как же он сегодня работать будет?

Последние слова Марта произнесла с явственной лукавинкой, а Римма подумала, и правда, как? Ей сегодня точно было бы не до переводов. Обнимать племянницу было очень уютно, Римма успела соскучиться по девочке за прошедшие сутки.

— Ты уроки сделала?

— Физику сделала и к контрольной по алгебре с Платоном подготовилась. Ещё и немецким дополнительно позанималась вместе с Вовкой Никифоровым. Написала сочинение на тему: "За что я люблю зиму?"

— И за что же?

— За то, что у Платона зимой день рождения, а у тебя будет свадьба... Под ёлочкой?

— Нет, уже позже. Но ёлку Володя, и правда, обещал.

— Большую? — восхитилась Мартуся.

— Надеюсь, не очень. А то ставить нам её совершенно некуда...

— ...Здравствуй, Володя! Как дежурство проходит?

— Приветствую, Яков Платонович! Ну, ночь мы уже простояли, да и день почти продержались... А ты чего звонишь? Неужто отдыхать устал?

— Так второй выходной подряд, кто такое выдержит?.. А если серьёзно, то хотел новостями поделиться: я только что нашёл в сводке пятилетней давности по Псковской области убийство гражданина Геворкяна В.А., очень похожее на убийство Никитина: удушение бельевой верёвкой с последующим ударом спицей в сердце.

— Ого! Я даже не буду спрашивать, с какой стати ты в воскресенье после обеда читал псковские сводки пятилетней давности.

— Да маячило что-то знакомое с этой спицей, вот и стал искать.

— Ну, если маячило, тогда понятно. И очень интересно, особенно если учесть, что пять лет назад наш подозреваемый как раз-таки в Пскове жил и служил.

— Именно. Так что передай лейтенанту Лепешеву, что уже завтра вечером он едет в командировку в Псков.

— А Серёга всегда готов, он и вчера, вместо того чтобы перед дежурством отоспаться, в Петрокрепость съездил. Говорит, хотел по берегу Ладоги погулять и баррантиды послушать, ну и заодно ещё раз с соседками нашего подозреваемого Васильева побеседовать. Не знаю, верить или нет, похоже, плохому мы молодое поколение научили...

— Удачно съездил?

— Насчёт баррантид местные ему сказали, что за ними лучше на Валаам, а вот по делу он полезное привёз, что есть, то есть. Похоже, Яков Платонович, мы тебе "ла фам" нашли, которую ты "шерше".

— Связь между Васильевым и Никитиным? Я весь внимание.

— Я тебе тогда Серёгу дам сейчас, пусть сам докладывает...

— Яков Платонович?

— Слушаю вас, Сергей Викторович.

— Сначала я довольно долго беседовал с Еленой Волковой, подругой Васильева. По её словам, встречались они уже около года, и несколько недель назад он даже заговорил с ней о возможной женитьбе. Но речь повёл как-то непонятно, то ли в шутку, то ли всерьёз, поэтому и Волкова в ответ отшутилась, чем неожиданно вывела Васильева из себя. Он разозлился так сильно, что даже схватил её за плечи и встряхнул. Елена испугалась, вскрикнула, Васильев тут же опомнился, извинился, и она его в конце концов простила, но осадок остался.

— Интересный штрих к портрету. До сих пор Васильев вспыльчивым не выглядел. Что-нибудь ещё?

— Ещё мне показалось, что для таких близких отношений Волкова как-то мало о Васильеве знает. Судя по всему, он довольно скрытный человек. На мои вопросы о его друзьях и увлечениях Волкова по большей части пожимала плечами, была даже не в курсе, общается ли он с сыном от первого брака. Так что его знакомства нам придётся, как обычно, пробивать по его записной книжке. А вот по поводу увлечений мне помогла Дарья Петровна Венедиктова.

— Это та военная пенсионерка?

— Да, она. Сказала, что Васильев много и охотно читал, она ему свои книги, все какие были, почитать давала, а ещё он в городскую библиотеку был записан и ходил туда как на работу. Я тогда вспомнил, что во время обыска в самом деле видел в комнате Васильева библиотечный абонемент и несколько книг со штемпелями. Так что я сразу после разговора с соседками отправился в библиотеку имени Дудина. Пожилая библиотекарша показала мне карточку Васильева и подтвердила, что он был у них завсегдатаем: и книги на дом брал, и в читальном зале довольно много времени проводил. Я у неё поинтересовался, всегда ли он один приходил или, может быть, кто-то с ним был. Женщина ответила, что нет, никого из посторонних она с ним не видела. Я спросил, естественно: "А не посторонних?" И оказалось, что Васильев водил довольно близкое знакомство с заведующей библиотекой Алисой Андреевной Бережной: беседовал с ней подолгу, чай пил и в её кабинет вместе с ней поднимался. С Бережной мне тоже удалось поговорить, она на месте оказалась, несмотря на субботний день. Очень эффектная женщина лет тридцати пяти, высокая фигуристая ухоженная блондинка. Моему появлению она совсем не обрадовалась, о Васильеве говорила неохотно, признала, что он был из постоянных посетителей и неоднократно с ней по поводу книг консультировался. Когда я спросил, не пытался ли он за ней ухаживать, отрезала, что нет, его книги больше её самой интересовали. В этом что-то личное прозвучало, возможно, это как раз Бережной Васильев нравился, но взаимности она не встретила, поэтому и говорить о нём ей неприятно. А возможно, роман был, и она просто не хочет, чтобы об этом стало известно. Давить на неё я пока не стал, оснований не было.

— Всё вы правильно сделали, Сергей Викторович, и хорошо поработали в свой выходной. Завтра отдохните как следует после дежурства, а после обеда подъезжайте ко мне, я вас проинструктирую по поводу командировки в Псков. Вечерней электричкой поедете, дня на два-три, не меньше.

— Слушаюсь, товарищ полковник.

— Связь Бережной с семейством Никитиных тоже вы выявили?

— Нет, это уже Владимир Сергеевич.

— Тогда, будьте добры, передайте ему трубку.

— Сальников опять на проводе...

— Докладывай, Володя, и не только о прекрасной библиотекарше.

— Слушаюсь, товарищ полковник! Я сегодня утром, кроме всего прочего, опять в больницу звонил, о Людмиле Никитиной справлялся, и мне сказали, что её сегодня уже выписывают и она к обеду будет дома. А днём мы выезжали на Фурманова: там ограбление квартиры работника торговли и тяжкие телесные, сначала думали, что труп, потому нас и дёрнули.

— Фурманова от Моховой в двух шагах...

— Именно. Так что я решил зайти к Никитиным и предъявить Людмиле фотографию Васильева для опознания.

— Предъявил?

— Да. Вот только она его опознать не смогла.

— Что значит "не смогла", Володя? Это не он похитил её мужа?

— Никитина не может сказать, Васильев это был или нет. Говорит, что вроде бы общее сходство есть, но она ни за что не ручается.

— Но она же видела его с близкого расстояния?

— Оказывается, у неё близорукость минус семь, очки с толстыми линзами, а в день похищения она была без очков, потому что её мужу, видите ли, не нравилось, как она в очках выглядит, и она, когда была с ним, старалась очки не надевать.

— При такой сильной близорукости? Возмутительное требование мужа и удивительная жертвенность жены.

— Вот и я так подумал, но Людмила тут же принялась Никитина оправдывать, мол, он всячески помогал ей и поддерживал её, когда она была без очков.

— Это всё равно очень странно, Володя. У моей мамы было минус пять, и она, если помнишь, без очков даже есть не садилась. Попросить женщину обходиться без очков при близорукости минус семь — это как хромого лишить костыля из эстетических соображений.

— Хочешь сказать, изощрённое издевательство?

— Хочу сказать, что меня это настораживает.

— А меня многое в этом семействе настораживает. Например, что за Людмилой после больницы, судя по всему, ухаживает её старший сын, девятилетний мальчик, именно он, когда я пришёл, провёл меня к ней, убрал поднос с тарелками и принёс ей лекарство. Свекровь Людмилы, Галина Борисовна Никитина, там тоже присутствовала, но занималась только младшим внуком. А ещё эта свекровь подтвердила наличие близорукости у невестки, назвав ту "подслеповатой курицей". Причём сказала она так прямо при Людмиле и при детях. Людмила на это только глянула устало, а вот старший парнишка за мать обиделся чуть не до слёз... В общем, отношения у них очень напряжённые, если не сказать враждебные.

— А сама свекровь покупателя колеса не видела?

— Видела, но из окна четвёртого этажа в профиль, и лица его под шапкой-ушанкой толком не разглядела. В понедельник нужно будет поквартирный обход провести и среди соседей свидетелей поискать, а то получается, что некому у нас опознавать Васильева.

— Ничего, Володя, пока не прояснится с псковским делом пятилетней давности, он посидит в любом случае, тем более, если между ним и Никитиным наметилась связь. Про связь я, правда, от тебя пока ничего не услышал...

— Это совсем просто. Серёга вчера из библиотеки фото Бережной прихватил — с Доски почёта снял — и мне показал. А когда я сегодня пришёл к Никитиным, меня попросили пять минут подождать, чтобы Людмила могла закончить обедать и немного привести себя в порядок. Так я, пока ждал, рассматривал фотографии на стене в большой комнате.

— И обнаружил там Бережную?

— Именно так, на одной из фотографий вместе с супругами Никитиными. Чтобы не дать понять, кем именно мы интересуемся, расспросил свекровь обо всех, чьи лица мне были незнакомы. Про Бережную Галина Борисовна сказала, что это школьная подруга Людмилы, то ли Лариса, то ли Алиса, "тоже невеликого ума, но хотя бы внешне интересная".

— Тогда, Володя, это действительно связь, причём как с Никитиным, так и с его женой, и эту связь нам нужно срочно отрабатывать. За Бережной нужно будет проследить.

— Сделаем, я договорился уже... Так, Серёга, сколько можно эту тарелку гипнотизировать? Не появится там пирожков больше, съедены все. Давай, сходи уже в буфет, а то прямо вселенская тоска в глазах... Извини, Яков, на чём мы остановились?

— На слежке, только с ней, как я понял, уже всё ясно... Володя, ты вызови мне на завтра на допрос Галину Борисовну Никитину. Хочу познакомится с этой женщиной, приятной во всех отношениях. А Людмила как тебе показалась?

— Усталой и нездоровой.

— Тогда мы с тобой вместе во вторник к ней домой съездим. В первой половине дня, когда детей дома нет.

— Как скажешь.

— Ты сам-то как, в субботу смог отдохнуть?

— И отдохнул, и даже последовал твоему совету... Удачный совет оказался.

— И что, можно поздравить?

— Успеешь ещё. Ты мне лучше скажи, Яков Платонович: у вас диван в гостиной по-прежнему свободен?

— Насколько мне известно, квартирантов мы не брали.

— Так меня возьмёте на одну ночь? А то мне сегодня непременно нужно быть в ваших краях, и есть опасения, что в один конец я в такую погоду после дежурства ещё доеду, а вот домой вернуться уже не смогу...

Сальников добрался до Риммы только к десяти. Было поздно, холодно и снежно, но заветные окна ещё светились, а значит, всё было хорошо. Римма звонила ему сегодня днём, когда он был на выезде, а перезванивать было некуда. Впрочем, он всё равно не стал бы предупреждать её, что приедет, теперь была его очередь свалиться ей как снег на голову. Хотя нет, о снеге лишний раз не стоило.

Римма открыла дверь, когда он отряхивался на лестничной площадке, видимо, топал слишком громко. Но всё равно, она не услышала бы его, если бы не ждала. Когда она шагнула к нему, Сальников перехватил её за руки, не дал обнять, потому что она была в домашнем, а он сам — похож на снеговика. Поцеловал руки одну за другой — ладони, запястья...

— Почему у тебя руки опять холодные такие?

— Почему у тебя губы с мороза горячее моих рук?

Он смотрел в её глаза и проваливался во вчерашний день и вчерашнюю ночь, сейчас разом вспомнилось всё, о чём он пытался не думать целые сутки на работе.

— Володечка... Вот зачем ты приехал? Ты же две ночи почти не спал! Я боялась, что ты поедешь, звонила тебе, хотела отговорить.

— Ты же не думаешь, что я тебя послушался бы? Ведь не думаешь?

— Но ты же домой теперь не доберёшься!

— Не доберусь. У Штольманов переночую.

Потом Римма принесла ему одёжную щётку. Сальников не позволил ему помочь, чистился сам, и выглядел сейчас, наверное, как отряхивающийся Цезарь, и брызги так же во все стороны летели, а она наблюдала за ним, прислонясь к дверному косяку. И будто глазами его вбирала, ему дышать было трудно под этим взглядом. А когда он закончил, Римма вдруг сказала: "У нас ещё никто не спит..."

Действительно, не спали. Стоило ему войти в квартиру и снять верхнюю одежду, как в коридор выглянула Мартуся, всплеснула руками, бросилась поздравлять. Со своей собачкой они прямо какой-то танец радости вокруг него исполнили, он потом долго не мог перестать улыбаться. Чуть позже выплыла соседка, тоже очень сердечно высказалась, пожала руку своими двумя. Но главное, и женщина, и девочка дружно проявили понимание и на кухне не задержались, удалились на покой. Уже через четверть часа они остались с Риммой вдвоём, и стало можно, наконец, обнять, притиснуть к себе, вдохнуть запах волос и кожи. Он поцеловал её в щёку, в уголок губ и замер. Пробормотал:

— По-другому боюсь...

— Почему?

— Потому что если начну, меня уже и выстрелом в воздух не остановишь.

Римма рассмеялась.

— Тогда я надеюсь, что ты хочешь есть, потому что я сейчас не могу придумать никакого другого способа, как тебя отвлечь.

Потом Сальников сидел, прислонившись к стене и смотрел, как Римма накрывает на стол, что-то разогревает, поправляет волосы. Короткие густые пряди, изгиб шеи, тонкие запястья...

— Римм, я не знаю, как мы дотянем до апреля, — вырвалось у него.

Она вздохнула и обернулась:

— Да, это будет... сложно.

— Ты сможешь завтра с утра отпроситься с работы на пару часов?

— Ты хочешь..?

— Да. Заявление подать.

Примечания:

Слово «баррантиды» употребляется только в отношении Ладожского озера. Означает оно громкие звуки, поднимающиеся со дна, похожие на звуки удара металла о металл. Такие звуки можно услышать между островами Валаам и Коневец. Звуки могут сопровождаться моретрясением и «кипением» поверхности воды, даже если на озере был полный штиль. В 1858 г. на озере побывал знаменитый французский писатель Александр Дюма. Вот что он наблюдал в конце июня того года: «...все заволоклось таким туманом, что друг друга было не разглядеть. В гуще тумана гремел гром, и озеро забурлило, словно вода в котле. <...> Казалось, что гроза зародилась не в воздухе, а в глубинах бездонного, озера. <...> Туман все сгущался, раскаты гремели все оглушительнее, угасая в плотных сгустках пара, молнии отсвечивали каким-то мертвенным блеском; воды озера вздымались все выше и не из-за буйства волн, а от какого-то подспудного клокотания. <...> Все это длилось часа два”. Звучит пугающе и драматично.

За возможными объяснениями этого природного явления — сюда:

https://russian7.ru/post/glavnye-tayny-ladozhskogo-ozera-chem-on/

— ...Галина Борисовна, какие у вас были отношения с сыном?

— Наилучшие.

Мать Никитина пришла на допрос к Штольману ожидаемо в чёрном. Но к трауру прилагалось изрядное количество золотых украшений, а также шапка из чернобурки, которую женщина не стала снимать в помещении.

— Будьте добры, расскажите о ваших отношениях подробнее.

— Владислав был умным, талантливым, преуспевающим человеком. Таким сыном гордилась бы любая мать. К тому же, он очень уважал меня, прислушивался ко мне. Чего же больше?

— Однако жену он выбрал, не считаясь с вашим мнением?

— Из чего вы сделали такой вывод?

— Вы всячески дали понять нашим сотрудникам, что недолюбливаете свою невестку.

Женщина поджала губы. Судя по морщинам вокруг рта, это выражение лица ей было привычным.

— У Владислава были серьёзные резоны для заключения этого брака. Он изложил их своему отцу и мне, и мы не смогли с ним не согласиться. Но мы тогда совсем не знали Людмилу.

— А потом узнали?

— Мой муж — нет, к счастью для него. А мне пришлось познакомиться с ней поближе, когда два с половиной года назад я овдовела и переехала из Вологды к сыну в Ленинград.

— Ваш сын попросил вас о переезде?

— Конечно. Я никогда не стала бы навязываться. В Вологде у меня была вполне налаженная жизнь и даже работа. Но Людмила ждала второго ребёнка и Владислав полагал, что им может понадобиться моя помощь.

— Однако в Ленинграде вы большую часть года жили не на Моховой, вместе с невесткой и сыном, а на даче покойного академика Родницкого в Комарово, ведь так? В чём же заключалась ваша помощь?

— В том числе и в присмотре за этой самой дачей, если угодно. Кроме того, я приезжала посидеть с внуком, стоило Владиславу только попросить.

— С внуком или с внуками?

— В моём понимании сидеть с восьми- или девятилетним мальчиком уже нет никакой необходимости, — отрезала Никитина. — А Сашенька этим летом провёл у меня почти три месяца.

— И ваша невестка не возражала расстаться с младшим сыном на столь долгое время?

— Ах, да что она могла возразить! — поморщилась Никитина. — Кроме того, никто не запрещал ей навещать ребёнка.

— И она навещала?

— Да.

— Галина Борисовна, а всё-таки, почему вы столь категорично настроены против своей невестки?

— "Категорично"? — Никитина пожала плечами. — Ну, что ж, пожалуй.

— Отчего же так?

— Я мать, товарищ следователь, и кроме профессиональных достижений я хочу... — Женщина замолчала и на короткое мгновение прикрыла глаза. — ... хотела для своего сына личного счастья, какое было у меня с его отцом. А Людмила была неспособна дать Владиславу даже тень этого самого счастья! Эта женщина некрасива, неумна, слабохарактерна до бесхребетности, начисто лишена темперамента, да и как хозяйка совершенно безнадёжна. Ума не приложу, как мой сын выдержал рядом с ней девять лет.

— Вы сказали, "неумна". Однако Людмила — кандидат физико-математических наук.

Женщина презрительно усмехнулась.

— От умной женщины муж не гуляет. Умная женщина умеет не только привлечь мужчину, но и удержать его неослабевающий интерес, окружить его заботой, создать дома уют, чтобы туда хотелось возвращаться. А Людмила не просто всего этого не умеет, она в этом... катастрофически бездарна. А её диссертация, которую она защищала в институте, где её отец был деканом, а потом и проректором — недорогого стоит.

— Галина Борисовна, но ведь ваш сын тоже защищал диссертацию на факультете своего тестя.

— А какое это имеет значение?! — ощетинилась женщина. — Владислав стал золотым медалистом, поступил в ЛЭТИ, закончил его с красным дипломом и начал учёбу в аспирантуре без всякого участия академика Родницкого. Вот о его дочери этого сказать точно нельзя...

— Но вы же не будете отрицать, что академик Родницкий поспособствовал научной и профессиональной карьере вашего сына?

— Я не знаю, кто донёс до вас все эти сплетни, но... А впрочем, да, поспособствовал. Протекция сама по себе не позор.

— Эта протекция была весомой частью тех резонов для заключения брака, о которых вы говорили прежде, не так ли?

Никитина побелела:

— Откуда вы..? Как вы..? Из каких источников вы берёте вашу информацию?!

— Поверьте, Галина Борисовна, у нас есть самые различные источники достоверной информации, — ответил Штольман, проведший всю первую половину дня в аудиториях и кабинетах ЛЭТИ и в очередной раз убедившийся в том, что люди с научными степенями в общем и целом сплетничают не менее охотно, чем простые смертные.

Женщина напряжённо о чём-то размышляла. Потом вскинула на него светлые глаза и спросила:

— И насколько далеко зашли эти ваши источники?

— Галина Борисовна, вы совершенно по-разному относитесь к вашим внукам. Это ведь потому, что старший из них, Антон, вашим внуком не является?

Никитина молчала, наверное, полминуты, прежде чем ответить:

— Достойная у вас, однако, работа — копаться в чужом нижнем белье... Да, мой сын помог академику Родницкому скрыть позор дочери. Людмилу Владислав взял с приплодом. Поэтому Родницкий был ему обязан и помогал, чем мог. Действительно помогал, с Петром Николаевичем у Владислава были прекрасные отношения. За зятя тому точно никогда не было стыдно, в отличие от...

— Вам известно, кто отец Антона?

— Ну, что вы! Владислав тоже не знал, это была тайна за семью печатями. Но судя по тому, как тщательно это скрывалось, отец мальчишки был очень далёк от... академических кругов.

— Ваш сын изменял жене?

— А разве вас это удивляет после того, что вы только что узнали?

— Будьте добры, ответьте на вопрос.

— Свечку я, как вы понимаете, не держала. Но Владислав был настоящим полнокровным мужчиной со всеми естественными потребностями, которые его жена была совершенно не в состоянии удовлетворить. — В голосе женщины шипело и пенилось презрение.

— То есть наверняка вы ничего не знаете?

— Я не знаю имён, но... Владислав неоднократно за последние два года просил меня, если кто-нибудь спросит, подтвердить, что он ночевал на даче.

— Вы случайно не помните, на какие именно дни ему требовалось алиби?

— Наизусть не помню, но у меня всё записано на всякий случай.

— Вас отвезёт домой один из наших оперативников, будьте добры, передайте с ним список всех дат.

— Хорошо. Это всё?

— Нет. Как вы полагаете, а Людмила любила вашего сына?

— Владислав говорил, что она его любит, смотрит ему в рот и ради него на всё готова.

— А вы так не считаете?

— Я считаю, что в любви между мужчиной и женщиной должно быть больше достоинства. А в рот смотреть и собака хозяину может...

— Скажите, Галина Борисовна, вы кого-нибудь подозреваете в убийстве вашего сына?

— Вы хотите, чтобы я назвала вам подозреваемого? Разве это не ваша работа?

— Как вы полагаете, ваша невестка может быть как-то к этому причастна?

Никитина посмотрела на Штольмана в крайнем изумлении, а потом вдруг рассмеялась странным лающим смехом.

— Нет, Людмилу я не подозреваю, — сказала она наконец. — А вы, судя по всему, не услышали ничего из того, о чём я вам говорила. Для того, чтобы кого-нибудь убить, тем более, собственного мужа, нужен ум, характер, сила воли... то есть всё то, чего у моей невестки нет и в помине. Что она могла? Рыба снулая...

Когда за Галиной Борисовной закрылась дверь, Яков Платонович перевёл взгляд на Володю, просидевшего весь допрос на своём обычном стуле в углу у окна.

— Что скажешь? — спросил он.

Сальников поднялся на ноги и потянулся:

— Скажу, что если сынок был похож на свою мамашу, то нет ничего удивительного в том, что кому-то захотелось его придушить... А если серьёзно, то Людмилу жаль.

— Жаль, — согласился Штольман, — но вполне возможно, что свекровь её недооценивает.

— Ясно, что недооценивает. Людмила совсем не показалась мне дурой, да и с чего бы — при кандидатской степени и отце-академике? Ты её подозреваешь?

— Конечно. Она странно вела себя в день похищения, она не может опознать убийцу, хотя видела того с близкого расстояния, от Васильева к ней потянулась ниточка, муж, вероятно, изменял ей налево и направо, после его смерти она остаётся наследницей всего имущества и хозяйкой своей жизни. Все эти факты вместе не могут не наводить на размышления... Ты в Вологду дозвонился?

— Так точно. Выяснил, что наша Галина Борисовна, считающая дурой свою невестку, доцента кафедры высшей математики, и изображающая из себя Шамаханскую царицу на покое, тридцать пять лет — и до, и после войны — проработала секретарём главврача в первой горбольнице. Первый раз в двадцать лет она выскочила замуж за завхоза этой больницы, а десять лет спустя поспешно развелась с вернувшимся с фронта мужем, чтобы сделать куда более выгодную партию.

— Вторым мужем стал главврач?

— Даже не буду спрашивать, как ты догадался. Да, главврач Александр Витольдович Никитин, на двадцать лет старше нашей героини... Штольман поднял бровь. — Нет, конечно, мы с тобой последние, кто может осуждать женщину за роман с мужчиной намного её старше, но я скорее поверил бы в полное достоинства личное счастье, если бы она сменила главврача на завхоза, а не наоборот.

— Всякое бывает, Володя.

— Э-эм, Яков Платонович, — протянул Сальников, — мне так понравилась эта твоя фраза, сказанная в пятницу о нас с Риммой и о Марте с Платоном, что будь добр, не употребляй её всуе.

— Хорошо, я постараюсь, — усмехнулся Штольман. — От первого брака у Галины Борисовны были дети?

— Есть старший сын, Валерий Анатольевич Дюмин, 1940 года рождения, в настоящее время живёт и работает где-то на Дальнем Востоке.

— А ведь брата не было на похоронах, Володя.

— Да, я тоже об этом подумал.

— Нужно будет спросить у Галины Борисовны, почему, и выяснить, где именно этот Дюмин живёт и работает.

— Слушаюсь, товарищ полковник! Так, Штольман, ты ничего не хочешь у меня спросить?

— Зачем? У тебя и так на лице написано, что вы с Риммой Михайловной утром успели в ЗАГС. Думаю, сегодня после работы мы с тобой за это выпьем...

В этот момент в дверь постучали, и почти тут же в кабинет Штольмана заглянул лейтенант Лепешев:

— Яков Платонович, можно?

— Добрый день, Сергей Викторович, заходите. Вы командировочные получили уже?

— Ещё нет. Как раз собирался, но тут позвонил оперативник, который с утра начал слежку за Бережной. Полчаса назад он её задержал, когда она пыталась сжечь мужскую рубашку за гаражами возле своего дома...

— ... Вы можете мне объяснить, почему меня арестовали?! Я ничего не понимаю!

— Успокойтесь, пожалуйста, Алиса Андреевна. Вас не арестовали, а задержали до выяснения обстоятельств.

— Обстоятельств чего? Сожжения ветоши за гаражами? Сжигала в неположенном месте?!

— Да будет вам, Алиса Андреевна, какая ветошь? Вы облили тройным одеколоном и пытались поджечь вполне новую мужскую рубашку.

— И что, это запрещено?!

— Ни в коем случае. Но мне необходимо выяснить причину.

— С какой стати? И кому "вам"? Вы, между прочим, так и не представились...

Нарочитое недоумение и громкое возмущение Бережной начали понемногу утомлять Штольмана, не любившего театральщины.

— Старший следователь по особо важным делам ГУВД исполкома Ленинградского областного и городского Советов полковник Штольман Яков Платонович. Попрошу вас успокоиться и отвечать на мои вопросы по существу, тогда наш разговор не затянется. Что это за рубашка и почему вы хотели её уничтожить?

— Она испорчена, — ответила женщина после небольшой, но заметной паузы.

— Вы имеете в виду следы женской помады на плече и воротнике?

— Да. Эти пятна не отстирываются.

— Почему же вы просто не выбросили рубашку?

— У меня с ней связаны неприятные воспоминания. Послушайте, это очень личное, и я не понимаю, почему...

— Хорошо, Алиса Андреевна, я объясню, хотя думается мне, что вы давно обо всём догадались. В субботу вы беседовали с нашим сотрудником лейтенантом Лепешевым о вашем знакомом Алексее Васильеве, и у следствия есть основания подозревать, что вы были в этом разговоре недостаточно искренни. Поскольку Васильев арестован по подозрению в совершении тяжкого преступления, за вами было начато наблюдение. В пятницу и субботу было снежно и очень ветрено, то есть совершенно неподходящая погода для уничтожения улики подобным образом, но сегодня погода улучшилась, и вы решили, что откладывать больше нельзя.

— Какой улики? Подождите, Вы что, решили, что эта рубашка принадлежит Васильеву? Да что же это такое?! Я ведь сказала вашему лейтенанту, что с Васильевым у меня было самое поверхностное знакомство. Он с увлечением читал, я давала ему рекомендации в соответствии с его вкусами. Это же моя работа!

— И что же он предпочитал? Детективы?

— И детективы тоже. Ещё приключенческие романы и книги о войне, обычный мужской набор. Кроме того, его интересовала история оружия, но это тоже нормально, он же военный...

— Бывший военный.

— Разве? — Тут было заметно, что Бережная удивилась.

— Совершенно точно. Он вышел в отставку четыре года назад, с тех пор работал тренером по самбо.

— Об этом он не говорил... Но это не имеет значения. — Это совершенно точно имело для женщины значение, вот только говорить об этом она сейчас не собиралась. — В любом случае, это не его рубашка. Мы не были с ним... близки, даже друзьями не были, я вообще ни разу не встречалась с ним за пределами библиотеки!

— Зато вы довольно регулярно встречались с ним в пределах библиотеки, на протяжении довольно долгого времени вы по крайней мере раз в неделю пили с ним чай у вас в кабинете... Но сейчас не об этом. Следствию известно, что рубашка не принадлежит Васильеву, она на один-два размера меньше, чем ему необходимо.

— Так почему же вы..?

— Есть версия, что рубашка принадлежала убитому две недели назад Владиславу Никитину. Что вы на это скажете?

Такого поворота женщина совершенно не ожидала, и на несколько мгновений она не смогла с собой совладать. Потом взяла себя в руки снова, но было уже поздно.

— Скажите мне правду, Алиса Андреевна. Рубашка, которую вы собирались сжечь, из нейлона. Кстати, нейлон прекрасно горит, поэтому одеколон был совершенно лишним. Белая нейлоновая рубашка сейчас есть, пожалуй, в гардеробе у каждого советского мужчины, но эта — голубая, не окрашенная в химчистке или Доме быта, а фабричная, такие по-прежнему довольно большой дефицит. Две нижние пуговицы на рубашке чуть-чуть отличаются, их пришивали позже и нитками другого цвета. Как вы думаете, если мы покажем эту рубашку жене или даже лучше матери Никитина, какова вероятность, что они её опознают?

Бережная буквально на секунду отвела глаза, а потом посмотрела на Штольмана снова, уже с вызовом.

— Люся вряд ли сможет, — сказала она, — а вот Галина Борисовна — наверняка.

— Никитин был вашим любовником?

— Нет. Мог бы стать, но не стал. Мне повезло, я очень вовремя испачкала ему рубашку.

— ...С Люсей Родницкой мы дружим с четвёртого класса. Я была единственной её подругой, допущенной к Родницким в дом. Было время, я очень гордилась тем, что удовлетворяю критериям: из хорошей семьи, отличница, а кроме того, Петра Николаевича умиляло то, какая я хорошенькая — он называл меня: "Наша куколка Алиса". Было время, мне казалось, что Люся живёт как в сказке. Мой отец был главным инженером завода металлоизделий, и наша семья жила в достатке, но всё познаётся в сравнении. У Люси было всё, что душе угодно — не игрушки с ЛЗМ, а ГДР-овские куклы и кукольная мебель, модная одежда — сшитая на заказ или импортная, любые деликатесы на столе даже в будни, цветной телевизор, машина с водителем... Но довольно скоро я поняла, что приходить в этот дом два раза в неделю в гости куда лучше, чем жить там. У Люси было всё, кроме свободы быть собой и делать то, что хочется.

Люсин старший брат умер маленьким в эвакуации, а она родилась уже после войны — поздний и любимый ребёнок, впрочем, эта любовь была очень своеобразной и требовательной. Люся училась ещё лучше меня, но за это её не хвалили, это было чем-то само собой разумеющимся. Пётр Николаевич говорил: "Моя дочь не может иначе". За ней был строжайший контроль, её дни уже в двенадцать лет были расписаны по минутам. Школа, музыкальная школа, дополнительные занятия по всем точным наукам. В шестом классе она решала задачки из сборника для поступающих в вузы. При этом вундеркиндом она не была, просто очень способная и старательная девочка, стремящаяся угодить обожаемому отцу. Как она радовалась, просто ликовала, если Пётр Николаевич, вернувшись с работы, находил для нас четверть часа. Обычно он приносил с собой стопку книг, лично отбранных — и одобренных — для чтения дочери. Люся читала запоем, это было дозволенное хобби, но Жюля Верна ей было можно читать, а Дюма — нельзя, потому что это "профанация исторического романа", и Конан-Дойля — тоже нет, потому что его "дедуктивный метод смехотворен", а "человек, отвергающий знание о том, что земля вращается вокруг солнца, — мракобес". Даже классику Люсе можно было не всю, разве может "Анна Каренина" научить чему-либо хорошему юную девушку? С книгами был связан первый Люсин тихий бунт, на который я её подбила. Просто пронесла контрабандой в дом Родницких "Графа Монте-Кристо", а потом ещё десятки, даже сотни других книг, не получивших одобрение Петра Николаевича. Может, как раз тогда я и решила стать библиотекарем... Да, и фонарик, чтобы читать запретные книги по ночам, укрывшись одеялом с головой, тоже принесла ей я. Так Люся, собственно, и испортила себе зрение. Раз в месяц мы с Люсей и её мамой Верой Сергеевной выбирались в музей или в театр, для нас могли провести индивидуальную экскурсию, а в театре билеты были, как правило, в первый ряд, но вот на танцы Люсе было нельзя и в театральную студию вместе со мной — ни-ни, даже в шестнадцать лет, потому что это "рассадник". Пётр Николаевич тогда озаботился так, что даже позвонил моему отцу. Но папа — спасибо ему! — не стал с Родницким спорить: да-да, конечно, вы совершенно правы, мы убедим Алису, чтобы оставила это чреватое занятие. После чего я продолжила ходить в студию и шёпотом рассказывать Люсе о наших постановках и о своей первой любви. Люся слушала, грустно улыбалась и продолжала учиться и жить в предложенных рамках. На явный бунт она не была способна ни в шестнадцать, ни в восемнадцать, ни в двадцать...

— А в двадцать два?

— Что, неужели вам уже поведали о "страшном скелете в шкафу" Родницких-Никитиных? Воистину, шила в мешке не утаишь...

— Вы знаете, кто на самом деле отец Антона Никитина?

— Даже Люсины родители этого не знали. Осенью шестьдесят восьмого года она поехала в студенческий лагерь, "на картошку". В то время отец её был на каком-то симпозиуме, и Люсе удалось уговорить мать. Она училась тогда на пятом курсе, уверенно шла на красный диплом, опубликовала за лето две блестящие научные статьи, и Вера Сергеевна просто не смогла ей отказать. Что она беременна, выяснилось только после нового года, и для радикальных мер было уже слишком поздно. Родницкие впали сначала в ярость, потом — на некоторое время — в ступор, а Люся молчала как партизан. Мы какое-то время с ней не виделись, мне никак не удавалось до неё дозвониться, а потом мне позвонил лично Пётр Николаевич и попросил срочно зайти. С бледной и какой-то закаменевшей Люсей мне тогда дали поговорить минут пять прямо в прихожей, после чего я попала прямо в кабинет Родницкого на допрос с пристрастием. Сначала я долго не могла понять, чего он от меня хочет и в чём дело, а когда поняла, то страшно удивилась. Как же он был тогда раздосадован тем, что только что выдал мне их страшную семейную тайну! Взял с меня слово, что я буду молчать об этом. Я и молчала, но слухи всё равно поползли. В следующий раз мы смогли увидеться и поговорить с Люсей лишь через месяц, в день её свадьбы.

Влад приятно удивил меня в тот раз. Узнав, что Люся выходит замуж за аспиранта из их института, я всё поняла правильно и представила себе этого спасительного мужа этаким заучкой, бесконечно преданным науке и без шансов у женщин. Но Влад оказался совсем другим — интересным внешне, обаятельным и компанейским, с прекрасным чувством юмора. Мне подумалось тогда, что Родницкий всё-таки очень любит свою дочь, раз нашёл такой выход. В день свадьбы Люся смотрела на новоиспечённого мужа... не влюблёнными глазами, это пришло позже, но с затаённой надеждой, что ли. Влад сразу постарался найти со мной общий язык, пригласил бывать у них в любое время, и в первые годы после свадьбы я действительно часто навещала молодожёнов в квартире на Моховой, которая оказалась по сути в их полном распоряжении, поскольку Родницкие старшие перебрались на дачу. Пётр Николаевич и прежде проводил много времени в Комарово, там удобный отапливаемый двухэтажный дом, пять комнат с большой верандой...

— Значит, с Владиславом Никитиным вы были дружны?

— Пожалуй, можно сказать, что какое-то время я дружила с ними обоими. После рождения ребёнка Люся даже казалась счастливой, и это легко было понять, ведь теперь у неё было много больше свободы, как ни парадоксально говорить такое о женщине в декретном отпуске. Но постепенно я стала замечать, что есть в этом счастье какая-то горчинка. Это были мелочи, детали, которые портили безоблачную картину. Например, Влад называл Люсю "моя матрёшка", намекая на то, что в первое время после родов она поправилась и краснела всегда некрасиво, на щеках выступали красные пятна. Он говорил, что очки её уродуют, Люся покорно их снимала и, естественно, становилась ещё более неловкой, натыкалась на все углы. По поводу неудавшегося супа он мог сказать: "Ах, эти ручки-крючки! Супы варить — это вам не интегралы рекурсивным методом вычислять". И вроде бы говорил он это с мягкой улыбкой, и смотрел, можно сказать, ласково, а то, что при мне, так ведь я у них считалась своей, но послевкусие от этого у меня оставалось неприятное, и у Люси в глазах мелькала какая-то тоска. Однажды он совершенно меня потряс, сказав после смерти восьмидесятичетырёхлетней Люсиной бабушки, матери Веры Сергеевны, вроде как в утешение: "А что вы хотели, девочки, в такие лета? Время жить и время умирать..." Люся очень горько расплакалась тогда, но не сразу, а только после того, как он вышел из комнаты.

— Алиса Андреевна, а как Владислав относился к ребёнку?

— Да вроде бы нормально относился, не тетешкался особо, но это далеко не все мужчины делают. Во всяком случае, пока были живы старшие Родницкие, всё у Никитиных шло внешне неплохо. Люся вышла из декрета, вернулась в университет, получила свой красный диплом, поступила в аспирантуру, досрочно и блестяще защитилась, как, впрочем, и Влад годом раньше. Для Антоши Родницкие нашли хорошую няню, да и сама Вера Сергеевна охотно с ним сидела или брала его к себе. Люсю сразу взяли на работу в горный институт, с руками оторвали, Влад отлично зарекомендовал себя в НИИ радиоэлектроники, получая патент за патентом... А потом три года назад с Петром Николаевичем случился обширный инфаркт, он скоропостижно скончался, через полгода умерла и Вера Сергеевна, и почти сразу после этого Влад вызвал в Ленинград свою мать. Вроде бы, из благородных побуждений вызвал, в помощь Люсе, которую смерть родителей страшно подкосила, а ведь она опять была беременна. Вот только теперь я думаю, что он прекрасно понимал, какая от Галины Борисовны будет "помощь". Через месяц после прибытия свекрови Люся на мой вопрос "Как дела?" впервые ответила: "Ужасно", и это было удивительно, потому что прежде она никогда и ни на что не жаловалась...

Примечания:

1. Немного о синтетическом буме в СССР в 60-70 гг. прошлого века:

https://novate.ru/blogs/020419/49977/

2. ЛЗМ — Ленинградский завод металлоизделий, выпускал знаменитые на всю страну металлические игрушки, в том чисте и заводные.

— ...До переезда Галины Борисовны в Ленинград Люся свою свекровь почти не знала. В Вологду к родителям Влад её никогда не возил, а старшие Никитины приезжали повидаться с сыном раз в год, на день его рождения, и останавливались при этом у Родницких на даче, "на свежем воздухе". Их прекрасно принимали, семья и друзья встречались за большим столом, и близорукая Люся не замечала никаких косых взглядов. А может, их и не было, потому что присутствие академика Родницкого заставляло свёкра со свекровью видеть невестку в особом свете. Но Пётр Николаевич умер, свет погас, и приехавшая в Ленинград Галина Борисовна разглядела все Люсины недостатки, даже те, которых не было. Разглядела и не стала молчать. Она с самого своего появления не стеснялась говорить Люсе в лицо всё, на что Влад прежде только намекал.

— А что же сам Никитин?

— Влад вроде бы утешал Люсю, но делал это примерно так: "Матрёшечка, тебе не обижаться на маму надо, а поучиться у неё. Она замечательная хозяйка, может быть, с ней у тебя наконец что-нибудь начнёт получаться". "Да, мама действительно стала носить некоторые вещи Веры Сергеевны. Но неужели тебе жалко? Ведь ей они очень идут и впору, а тебе сейчас малы, а после родов наверняка будут велики". "Мама настаивает, чтобы мы назвали сына Сашенькой в честь моего отца. Ей это очень нужно, она так тяжело перенесла смерть папы. А в честь твоего отца мы можем назвать нашего следующего сына..." В общем, когда Люсю за месяц до вторых родов положили на сохранение, она была просто счастлива. Сразу после рождения Саши Галина Борисовна ретировалась на дачу, видимо, возиться с совсем крохотным и крикливым младенцем ей не хотелось. Люся связалась с Антониной Глебовной, женщиной, которая нянчила Антошку, и та снова пришла ей на помощь. Конфликт со свекровью поутих на время, зато Влад стал пропадать у матери на даче. Он якобы оставался ночевать у неё два-три раза в неделю. Люся оправдывала это тем, что Саша никому не давал нормально спать, а Владу нужно было на работу, но...

— Вы полагаете, что Никитин изменял жене?

— Теперь я уверена, что Влад изменял Люсе, потому что в один прекрасный день он решил, что может изменить ей со мной.

— Он начал за вами ухаживать?

— Однажды в субботу два года назад он приехал ко мне на работу с каким-то настолько незначительным Люсиным поручением, что я сильно удивилась. Сказал, что замёрз, попросил напоить его чаем и... мы разговорились. Через неделю он приехал снова, и ещё через неделю, и ещё. Мне сейчас будет трудно объяснить вам дальнейшее развитие событий. После всего, что я вам уже рассказала, у вас должно было сложиться впечатление, что я Влада терпеть не могла. Сейчас я его действительно глубоко презираю, но тогда это было не так. Ведь несколько лет мы, можно сказать, дружили. Конечно, я не была слепа, и некоторые моменты в его поведении, о которых я уже рассказала, меня неприятно цепляли, но бестактностью отличаются многие люди. У Влада же все эти неприятые штрихи к портрету уравновешивались ярким мужским обаянием, ему хотелось многое простить. А ещё он умел быть очень убедительным. Ведь это он десять лет назад убедил Люсю выйти за него замуж, родители не смогли ни заставить её, ни уговорить, а он — смог. Позже он убедил Петра Николаевича и Веру Сергеевну в том, что заключённый по весьма деликатному расчёту брак довольно быстро перетёк в нечто иное и гармоничное. А мне Влад в ту зиму умудрился внушить, что он давно в меня влюблён и больше не в силах молчать, и ещё немного в том, что и я к нему далеко не равнодушна.

— А мне вы, Алиса Андреевна, показались весьма трезвомыслящей особой.

— Так я такая и есть, товарищ полковник. Но кроме того, я одинокая женщина за тридцать, поэтому два года назад чуть не случилось то, что, к счастью, не случилось. Мне до сих пор стыдно и очень неприятно об этом вспоминать и совсем не хочется рассказывать вам о тех событиях. Я могла бы придумать какую-нибудь авантюрную историю о том, что я просто хотела посмотреть, как далеко готов зайти Влад, и при помощи испачканной помадой рубашки продемонстрировать Люсе, какой же её муж мерзавец, но я не буду этого делать. Я расскажу, как было. Пусть это будет частью моего искупления за чуть не совершённую — или всё-таки совершённую? — подлость.

Влад обхаживал меня почти три месяца. Он приезжал почти каждую субботу после обеда, мы пили чай, гуляли по городу, сидели вечером в кафе или ресторане... Мне было с ним интересно, я увлеклась, стала с нетерпением ждать его. Мы говорили обо всём, о жизни тоже. Тогда он рассказывал мне, что всегда очень жалел Люсю и пытался полюбить её, но у него не вышло, а взрослый мужчина не может долго строить отношения на одной жалости. Что он уже очень сожалеет, что вызвал мать из Вологды, потому что оказался между двумя женщинами, недавно пережившими большое горе, а потому особенно раздражительными, уязвимыми и не способными договориться даже о мелочах. И конечно, он поведал мне о том, что я давно уже для него больше, чем друг, и о родстве душ — но это я пересказывать не буду, слишком глупо. В общем, в конце февраля я смогла как-то договориться со своей совестью и пригласила его к себе домой.

Влад приехал с цветами, возбуждённый и торжествующий, и это неприкрытое торжество охотника, загнавшего, наконец, вожделенную дичь, подействовало на меня, как холодный душ. Возможно, Влад почувствовал, что моё настроение меняется, и решил не медлить, а может, он с самого начала считал, что церемониться больше незачем, но когда я поставила цветы в вазу и обернулась, то обнаружила, что он уже снял пиджак. Я растерянно спросила, жарко ли ему, и он ответил, что пока нет, но скоро будет. А потом шагнул ко мне и решительно и предельно откровенно привлёк меня к себе, при этом я неловко клюнула его в воротник рубашки и плечо. Этот след помады на светлой ткани... в этом было что-то настолько пошлое, водевильное, убогое, ради чего я собиралась переступить через все свои принципы. Я отпрянула и вывернулась, отошла за стол, чтобы между нами было препятствие. Он поинтересовался, что это за игры. Я ответила, что это не игры, что всё было ошибкой, и попросила его уйти. Тут он попытался отыграть назад, извинился за поспешность, снова стал меня уговаривать, но было уже поздно, меня перемкнуло, и на все его слова я отвечала только: "Нет. Нет. Нет". Он разозлился и в конце концов выдал, что потратил на меня три месяца и кучу денег, так что если я думаю, что теперь могу выставить его вот так, то я глубоко ошибаюсь. Поняв, что он это всерьёз, я метнулась к комоду и вынула из ящика наградной пистолет отца. Я неплохо стреляю, отец научил, и Владу было об этом известно. Поэтому он передумал со мной связываться, обозвал истеричкой, потянулся за пиджаком и тут сам обнаружил это пресловутое пятно на рубашке. На мгновение он застыл, обдумывая что-то, а потом прошипел: "Не знаю, то ли ты такая же неуклюжая дура, то ли что-то задумала, но только я с места не сдвинусь, пока ты не приведёшь в порядок мою рубашку". Потом он эту самую рубашку снял под дулом моего пистолета, швырнул мне чуть ли не в лицо и уселся на диван напротив телевизора. Я сказала, что он сам виноват и помада не отстирывается. Он ответил, что с нейлона отстирывается всё, а у меня с Люсей, судя по всему, много больше общего, чем ему казалось, руки вон тоже кривые. Я схватила рубашку, быстро оделась и вылетела за дверь. Я была просто в ярости, ещё и потому, что в случившемся была огромная доля моей собственной вины, ведь я, чёрт меня побери, сама его пригласила. Оказавшись на морозе, я немного успокоилась и отправилась в наш местный универмаг, благо, он от моего дома в двух шагах. Купить голубую нейлоновую рубашку у меня, конечно, шансов не было, я купила первую попавшуюся, более или менее подходящую по цвету и размеру, и вернулась домой. Я почему-то очень надеялась, что Влад исчезнет в моё отсутствие, но он по-прежнему сидел перед телевизором, смотрел "В мире животных". Я бросила на стол рубашку и велела ему надевать её и убираться. Сказала, что иначе выстрелю в потолок, тогда сбегутся соседи, приедет милиция, которой я расскажу, что он три месяца безуспешно за мной ухаживал, а сегодня приехал, чтобы принудить меня к сожительству насильно. Это была заведомая чушь, никто бы мне не поверил, но я действительно была готова выстрелить, и хоть трава не расти. Влад это понял, выплюнул: "А и чёрт с тобой, припадочная! Всё равно эта глупая матрёшка, твоя подружка, не способна отличить одну рубашку от другой" и ушёл, а я осталась...

— Вы не пытались поговорить с вашей подругой о происшедшем, действительно открыть ей на мужа глаза?

— Пыталась. Но когда Люся поняла, куда я клоню, она зажмурилась, зажала уши и пробормотала: "Я догадываюсь, что Влад мне изменяет, но только не с тобой, Лисонька, только не с тобой!.." Больше мы об этом не говорили.

— Алиса Андреевна, почему вы не выбросили эту рубашку раньше и почему решили уничтожить её теперь?

— Почему не выбросила раньше, затрудняюсь объяснить. Наверное, чтобы не забыть случайно, что представляет из себя Влад, да и вот это вот ощущение жгучего стыда, испытанного в тот день, не забыть. А сейчас... Вы не поверите, но сегодня понедельник, день уборки. Я просто наткнулась на неё в шкафу. Подумала, Влада больше нет, прах к праху.

— Что происходило дальше?

— Между мной и Владом? Ничего. С тех пор мы по возможности избегали друг друга.

— Когда конфликт вашей подруги со свекровью обострился вновь?

— Весной. Сашеньке исполнилось полтора года, и Галина Борисовна вдруг начала проявлять к мальчику самый горячий интерес. Он стал гораздо спокойнее, и такой хорошенький, на маленького Володю Ульянова похож. Сначала Люсина свекровь являлась, когда Люся была на работе, и пыталась в своей безапелляционной манере командовать Сашиной няней, Антониной Глебовной. Та долго терпеть не стала, уволилась, а Галине Борисовне только того и нужно было, она сама ребёнком занялась, теперь-то это уже было не так хлопотно. Люся бы охотней отдала сына в ясли, но Влад не позволил. В общем, свекровь теперь проводила на Моховой целые дни, везде совала свой нос, и Люся с работы каждый день возвращалась как на фронт. Они без конца ссорились, то есть это Галина Борисовна скандалила, а Люся оборонялась, как могла, хотя по большей части просто молчала, конечно. Однажды не выдержал Антон. Вообще, тут надо сказать, что Галина Борисовна на него почти не обращала внимания. Когда она только приехала, Антошка, недавно потерявший любимых бабушку с дедушкой, сперва потянулся к ней, но наткнулся на глухую стену. Она его, кажется, даже по имени не называла, говорила: "Мальчик, подай то, принеси это", если вообще замечала его присутствие. Ну, он и привык, что она чужая, ему матери хватало. Люсю он вообще обожает, а она его, так всегда было. А тут эта тётка зловредная, чуть что, матери хамит, голос на неё повышает. Он и сорвался как-то раз, крикнул Галине Борисовне, чтобы не смела так с его мамой разговаривать. А та с размаху влепила мальчишке пощёчину. Это она зря сделала. Люсю после этого не удержать было. Она за пять минут собралась, собрала обоих своих мальчишек и уехала ко мне, и никакая Галина Борисовна не смогла её остановить. Вечером ко мне приехал Влад, уговаривать Люсю, что Антошке дерзить не стоило, его мать можно понять, но такое, конечно, больше не повторится. Я с детьми на кухне сидела, пока они отношения выясняли, а потом меня Влад позвал, довольно испуганно. У Люси и до этого целый день голова болела, а когда они спорить стали, она сознание потеряла. Вызвали скорую, и её тогда в первый раз с гипертоническим кризом госпитализировали. Домой она вернулась только через десять дней и обнаружила, что Сашеньки там нет, он с Галиной Борисовной на даче. Влад ей сказал, что это недели на три, пока Люся полностью после больницы не оправится, но потом эти три недели превратились в три месяца. Люся вся извелась без Сашеньки, она ездила на дачу, пыталась его вернуть, но Галина Борисовна стояла стеной, а мальчик начинал плакать, если они кричали. В общем, мальчика Люсе вернули только тогда, когда она сказала Владу, что иначе немедленно подаёт на развод.

— Значит, Никитин развода не хотел?

— Конечно, нет. Развод — это всегда скандал, а он карьеру делает. Кроме того, развод — это раздел имущества, а Владу очень нравится квартира в самом центре города, а его мамаше — академическая дача, получить которую в случае развода у них нет никаких шансов, потому что это наследство Люсиного отца. Владу гораздо удобней было продолжать жить с Люсей, которая предпочитала не замечать его измен. Так что после того случая он как-то повлиял на мать, чтобы она чуть поумерила свой норов...

— ... Как полагаешь, Яков Платонович, врёт она?

— По ощущениям, скорее недоговаривает.

— Думаешь, знает, кто отец Антона?

— Почти наверняка. Бережная не сказала: "Я не знаю", а вместо этого: "Даже родители этого не знали". Она, возможно, тоже не знала, когда старший Родницкий её допрашивал, подруга могла поделиться с ней уже позже.

— Может, Васильев — отец мальчишки?

— Это пока очень смелая гипотеза, Володя.

— Что рубашка принадлежит Никитину, тоже была "смелая гипотеза", а вышло в точку.

— Меня ещё в рассказе Бережной весьма заинтересовало то, что Людмила очень даже способна к решительным действиям, когда дело касается её детей...

— По мне, так она способна детей в охапку схватить и на край света убежать, всё мужу со свекровью оставив, пусть подавятся! Кто действительно способен к решительным действиям, так это Бережная. За пистолет схватилась, надо же. Её связь с Васильевым точно установлена, и мотив у неё был.

— Личная неприязнь? Слабоватый мотив, особенно по прошествии двух лет, если, конечно, исходить из того, что она сказала нам всю правду о своих отношениях с Никитиным. У Людмилы Никитиной мотив куда более серьёзный. Её муж со свекровью изводили медленно, но верно, а терпение может лопнуть даже у самого робкого и безответного человека. Но слежку за Бережной надо продолжать, она может быть сообщницей Никитиной и Васильева.

— Понятное дело... Телефон звонит. Трубку снимешь?

— Штольман слушает... Докладывайте... Вас понял, спасибо. Володя, это был водитель, который отвозил на Моховую Галину Борисовну Никитину. Он прождал её у дома довольно долго, вышла она с большой сумкой и в ярости. Сказала, что за время её отсутствия невестка сменила дверные замки и собрала её вещи, так что сержанту пришлось её в Комарово везти.

— Ничего себе. Вот так безответная Людмила!

— Завтра с утра мы с тобой поедем к ней, судя по всему, она уже достаточно хорошо себя чувствует, чтобы с нами побеседовать. И отправь кого-нибудь, чтобы за её квартирой понаблюдали...

В понедельник Платон вернулся домой из института около пяти часов. Стоило вставить ключи в замок, как дверь неожиданно распахнулась, он едва успел в сторону отступить.

— Привет, мам... — Мать кивнула, прижала палец к губам, вышла к нему на лестничную площадку и прикрыла за собой дверь. — Что-нибудь случилось?

— Да. Там пришёл этот парень, из твоих "подопечных", Саша Бочкин...

Платон удивился. Перед его отцом дворовые ребята, недавняя местная шпана, благоговели, а мать побаивались, потому что она их никак не привечала. Для того, чтобы оказаться у них в квартире в отсутствие самого Платона, Шурке Бочкину была нужна очень серьёзная причина.

— Он уже час назад появился, тебя спросил. Я ему сказала, что тебя нет и чтобы пришёл позже. Но он никуда не ушёл, сел ждать прямо на лестнице, так что в конце концов я его впустила. Он на кухне ждёт... Платон, я прошу тебя, не влезай ни в какие истории!

— Мама, ты же знаешь, что мальчишки уже полтора года ни к каким "историям" отношения не имеют.

— Это ты лица его не видел, — нахмурилась мать. — Там точно "история", причём нехорошая.

Да, лицо у Шурки было странным, застывшим и в то же время яростным, а глаза, которые он поднял на Платона, больными.

— Выкладывай, Шурка, — сказал Платон вместо "здравствуй" и сел напротив. — Только по порядку и с самого начала.

— С н-начала? — выговорил Бочкин хрипло. — Так я тебе рассказывал уже, что пока мы в Крыму были, мать отца назад пустила. Явился — не запылился, прошлявшись пять лет неизвестно где, парикмахерша его турнула, видимо. Я спрашивал: "Мама, зачем?!", а она мне: "Детям нужен отец". Я ей: "Мне такой не нужен!", а она: "Тебе, может, и нет, а младшие обрадовались..." Вот и Лизка, дурёха, тоже радовалась, а теперь...

— Что с Лизой? — не выдержал Платон.

— Он её выдрал! — выкрикнул Шурка. — Мать за всю жизнь один раз за ремень схватилась, когда я соседу взрывпакет на балкон забросил, и то, не столько больно было, сколько... запомнилось. А у малой кровоподтёки на спине и на ляжках и следы от пряжки, ты понимаешь?! Я её под столом нашёл сегодня, как кутёнок скулила, я даже не понял сначала, что за звук! Она же сроду ничего плохого никому не сделала, самая из всех нас послушная, первая матери помощница, хозяюшка, а он... Тварь он, я его убью!

— Так, спокойно, Шурка, — сказал Платон, хотя самому для спокойствия пришлось руки в кулаки сжать. — Где она сейчас?

— Я её к бабушке Борьки Самсонова отвёл, та разохалась сразу, примочки стала делать.

— Лиза объяснила, за что отец её?

— Объяснила в конце концов, еле смог выспросить... Она с Ромкой Евстигнеевым дружит из вашего подъезда, знаешь его? — Платон кивнул. — Сто лет уже дружит, с детского сада ещё. Они за одной партой сидят, он ей портфель носит, кавалер ушастый. В общем, у него сегодня день рождения, Лизка подарок приготовила какой-то и вручила на кухне у нас. И чмокнула его, говорит, в щёку, но смотрит виновато, так что, может, и не в щёку, может, Ромка свой первый поцелуй сорвал в тринадцатый день рождения, а отец их за этим застукал. И что?! За это Ромку с лестницы спускать, а малую за волосы тягать и до порванной кожи пороть? Я с ней поговорил, у Самсоновых её плакать оставил и во дворе на скамейку присел, чтобы остыть. А тут и этот урод нарисовался с матерью вместе, под ручку. И я вдруг испугался, а что, если она его поддержит? Ведь у них вроде нормально всё сейчас, без ругани в кои-то веки, а тут я на него с кулаками полезу? В общем, так и не подошёл к ним, а они меня не заметили. Я посидел ещё пару минут, и к тебе. А куда ещё?

— Ты всё правильно сделал, Шурка.

— Я пока ещё ничего не сделал. Я не знаю, что мне делать!..

— На мать не наговаривать... — раздалось за спиной, и Платон удивлённо обернулся. Его собственная мать, Августа Генриховна Штольман, стояла в дверях кухни, и выражение её лица ничего хорошего не предвещало. — Евдокия вас четверых всю жизнь, по сути, одна воспитывает, и ничего, кроме хорошего, вы от неё не видели.

Шурка заметно смутился, а Платон удивился. Было чему: он понятия не имел, что его мать с Шуркиной знакома, она обычно с соседями в лучшем случае здоровалась.

— Да я знаю, Августа Германовна...

— Генриховна, — механически поправил Платон.

Шурка смутился ещё больше и пробормотал в своё оправдание:

— Но ведь зачем-то он ей понадобился?

— Точно не затем, о чём ты сейчас рассказал, Саша, — отрезала мать. — Следы от пряжки, говоришь?

Шурка понуро кивнул. Мать гневно прищурилась.

— Мам, — позвал Платон. — Лизу в больницу надо везти, побои снимать. Может, ты съездишь с Борькиной бабушкой, пока я с Шуркой к участковому схожу? — Ещё пять минут назад ему и в голову не пришло бы попросить её о чём-то подобном, но раз уж она сама вмешалась...

— Нет, — В голосе матери звякнул металл. — Обойдёмся без участкового. В больницу надо, ты прав, но ехать должен Саша, а мы с тобой к Бочкиным сходим. Поговорим.

— Ма-ам, — протянул Платон ошарашенно, — ты чего? Отцу бы не понравилось...

— Яков с Бочкиным уже беседовал, и не раз, и даже руки ему крутил, но тот, как видно, урок не усвоил, — сказала мать. — Значит, надо менее цивилизованно... Чтобы запомнил, что детей мучать нельзя. Отца как зовут? — спросила она Шурку.

— Валерий Алексеевич, — ответил тот, глядя на неё во все глаза. — Августа Германовна...

— Генриховна! — сказали Платон с матерью в один голос.

— Извините, — выдохнул Шурка и заговорил торопливо. — Может, не надо? Как вы с ним разговаривать будете?! Он же сейчас уже на грудь принял наверняка перед ужином. Если вы что ему объяснять станете, может попереть буром... Когда он поддатый, у него вообще "курица — не птица, женщина — не человек"!

— Так тем более, — сказала мать, и глаза сверкнули. Потом она подошла к кухонному шкафу, открыла выдвижной ящик и извлекла из него тяжёлый стальной молоток для отбивания мяса.

Шурка тихо охнул, а у Платона глаза на лоб полезли. И это она ему говорила, чтобы в "истории не ввязывался"?! Он встал, шагнул к матери и осторожно взял её за плечи.

— Мама, это не дело, — сказал он как мог проникновенно. — Отец мне не простит, если с тобой что-нибудь случится.

— Mein Junge, — Мать улыбнулась, но эта улыбка не Платону предназначалась, потому что была она холодной и острой, как стекло. — Саша меня совсем не знает, но ты-то знаешь. Ничего со мной не случится, ничем мне этот Bastard не опасен. Пойдём...

Платон больше не спорил. Остановить мать сейчас смог бы только отец, но связаться с ним не было времени. Она не стала бы ждать, пока сын в управление дозванивается, ушла бы сама, а этого допустить было никак нельзя. Что бы Августа Генриховна ни задумала в своей неожиданной праведной ярости, её надо было подстраховать, и Платон собирался сделать именно это. Собрались они стремительно. Прихваченное орудие устрашения — молоток или топорик, по большому счёту сей кухонный инструмент был и тем и другим — мать сунула в песцовую муфточку, подарок отца. Шурка упёрся, что пойдёт с ними, и отговорить его не удалось. Так что через двор они прошли, почти пробежали втроём. Бочкины жили под самой крышей, так что у их двери пришлось немного отдышаться. Переглянулись, мать кивнула, Шурка позвонил в дверь. Им открыла Евдокия Бочкина в халате и с кухонным полотенцем в руках.

— Евдокия, твой муж дома? — Акцент у матери звучал сильнее, чем обычно, и только это выдавало её волнение, а свистящий шёпот очень узнаваемым, штольмановским. Бочкина изумлённо кивнула. — Он сегодня избил твою дочь за её первый поцелуй с мальчиком. Сильно избил, страшно, у неё все ноги и спина в кровоподтёках. — Женщина побелела как полотно и отшатнулась, и Шурка подхватил её под руку. — Я с ним поговорю, ты не возражаешь?

Возражений не последовало, и через несколько секунд Платон с матерью оказались на кухне, где ужинал Бочкин-старший. Он не успел ни подняться, ни сказать что-нибудь, даже кусок хлеба и ложку отложить не успел. Мама во мгновение ока обогнула стол, двинула в колени Бочкину свободную табуретку, запирая его в углу между массивным столом и холодильником. Через стол улетела ловко выдернутая у мужчины ложка, а затем и муфточка, а стальной молоток замер буквально в паре миллиметров от его виска. Мужчина выпучил глаза, дёрнулся, и тогда мать ухватила его второй рукой за ухо. Этот приём Платон знал, так отец учил. Выходит, он и маму научил, а может, она его? Бочкин хрюкнул от боли и выматерился.

— Bist du etwa von der Gestapo, du Scheißkerl? — прошипела мать Бочкину в лицо.

Честно говоря, в такой ярости Платон её вообще ещё никогда не видел. Он встал так, чтобы вмешаться, если Бочкин попробует подняться со стула, но тот пока выглядел совершенно ошеломлённым.

— Мам, говори по-русски, — напомнил Платон. Мать гневно фыркнула.

— Если ты, Валера, ещё хоть раз хоть одним пальцем тронешь кого-нибудь из своих детей, я вот этим самым молотком разможжу то, что ты считаешь своим мужским достоинством! — Платон от бескрайнего удивления шумно втянул воздух. — Оно тебе всё равно ни к чему, потому что тот, кто истязает детей, не мужчина, а мразь.

— Ну, ты вообще... — попытался возвысить голос Бочкин, но молоток в руке Августы Штольман крутнулся, и к виску мужчины прижалось остриё топорика.

— Сиди тихо, если хочешь сохранить свой череп целым!

— Мам, это опять как-то не по-русски, — пробормотал Платон непонятно зачем. Просто он тоже нервничал.

— А как надо? — спросила мать неожиданно светским тоном.

— Надо: если хочешь, чтоб твой череп остался цел...

— Никак не надо, пожалуйста... — раздался хриплый голос Евдокии Бочкиной. — Не надо нам тут... пачкать стол. А ты убирайся отсюда вон! — добавила она, обращаясь к мужу. — Десять минут тебе на сборы, и чтоб ноги твоей никогда тут больше не было!

— Дуня, ты сдурела?! — возопил Бочкин. — Ты б видела, как они тут тискались!

— Это ты своих потаскух тискаешь, а девочку мою я тебе грязью марать не дам! — взвизгнула его жена. — Пошёл во-он! Только ради детей пустила тебя, постылого, а ты мне тут руки распускаешь! — Протиснувшийся в кухню Шурка обхватил мать за плечи.

— Собирайтесь и уходите, — сказал Платон. — Мы сегодня побои у Лизы снимем и всё зафиксируем. Если кого-то из семьи ещё побеспокоите, сядете в тюрьму. На полгода-год состав там точно есть...

Платон с Шуркой сидели на стульях, ждали, пока Бочкин-старший закончит сборы, а тот, красный как рак, носился по квартире, скидывая вещи в сумку. Платон уже посматривал на него с некоторым беспокойством: только апоплексического удара им тут и не хватало. Шуркина мать убежала к Лизе, а мама Платона ушла домой, сказала, пора готовить отцу ужин. Платон сейчас гордился ею просто неимоверно, хотя вопросов у него в голове крутилось множество.

— Слушай, а твоя мама — она кто? — спросил Шурка шёпотом. — Я думал, домохозяйка.

— Сейчас — да, почти домохозяйка, — ответил Платон тихо, — а раньше она с отцом служила.

— В милиции?

Платон покачал головой:

— Нет, это давно было, сразу после войны. Шур, только об этом распространяться не надо, я очень тебя прошу.

— Тогда надо было матери сказать, а то она сейчас уже небось всё Лизке и Борькиной бабушке рассказывает. В красках...

— Это ничего, — усмехнулся Платон, — скажешь им потом, что это школа моего отца. А вот про службу...

— Я понял, могила, — серьёзно кивнул Шурка, и Платону стало ясно, что он действительно будет молчать, как бы ни распирало.

Второй раз Платон пришёл домой около шести. Прошло чуть больше часа, а казалось — пять. В кухне уже весьма аппетитно пахло. Мать обернулась к нему от плиты, посмотрела испытующе, ему показалось, даже настороженно.

— Бочкин ушёл с вещами, ключи оставил, надеюсь, в ближайшее время он здесь не появится, — отрапортовал Платон и добавил восхищённо: — Ну, ты даёшь, мам!

Но мать не улыбнулась, смотрела всё так же напряжённо.

— Mein Junge, я должна тебе кое-что рассказать, — сказала она наконец, — пока ты не начал задавать вопросы и сам обо всём не догадался.

— Какие вопросы? — удивился Платон. Нет, вопросы у него, конечно, были, но... — Я же в курсе вашего с отцом прошлого. Не в подробностях, конечно, но в общем и целом...

— Я совсем не о том, — перебила его мать. — Меня беспокоит, что ты теперь спросишь, откуда я так хорошо знаю Евдокию и её детей.

— И откуда же? — спросил Платон растерянно.

— Летом 1973 года все четверо детей Евдокии болели ветрянкой, а я помогала ей за ними ухаживать...

Примечания:

1. Немецкие слова и выражения:

"Mein Junge" — "мой мальчик",

"(der) Bastard" — "ублюдок, сволочь",

"Bist du etwa von der Gestapo, du Scheißkerl?" — "Ты что, из гестапо, паскуда?"

Прошу прощения, без ругательств тут было не обойтись... Но это не мат, конечно.

2. Если кто-то забыл, что там была за история с этой ветрянкой, то лучше перечитать первую главу "Крыма".