О воспитании (гет)

— ...Римм, прости, пожалуйста, но сегодня опять ничего не получится. Я даже не в Ленинграде сейчас, в Петрокрепости, только что с задержания вернулся. Теперь машину с сопровождением жду, чтобы арестованного к нам в управление везти. Потом Якову докладывать, на допросе присутствовать. Я даже приблизительно не представляю, когда всё это закончится. Прости...

— Ничего страшного, Володя, не переживай. Увидимся в другой раз.

— Я завтра постараюсь до дежурства к вам заехать.

— Не надо тебе до дежурства никуда срываться, тем более, без машины. Тебе выспаться надо...

Сальников понимал, что Римма у себя на работе в помещении не одна, поэтому она просто не может говорить с ним иначе. В её голосе и так слышалось искреннее огорчение. И то, что она отговаривает его приезжать завтра, совсем не означает, что она не хочет его видеть. Хотя, если учесть, что он отменяет уже третье свидание подряд...

— Римм, ты только не подумай ничего такого, пожалуйста. Я очень соскучился, очень...

— Я знаю, Володя. Тебе совсем не надо оправдываться. Ты хоть пообедал?

Сальников горько усмехнулся: к его рациону Римма подходила с необычайной серьёзностью.

— Сейчас в буфет схожу с местными операми...

Как назло, в этот момент распахнулась дверь кабинета, где Сальников смог уединиться, чтобы позвонить, и местный дежурный басовито рыкнул: "Машина пришла, товарищ капитан!"

— Значит, не сходишь, — вздохнула Римма.

— Не страшно, моя хорошая, — отозвался он. — Значит, Штольман меня накормит, у него всегда с собой обед из трёх блюд.

— На двух человек? — Она снова вздохнула. — Надо что-то с этим делать... Ладно, езжайте, а то стемнело уже и снег пошёл.

Попрощавшись, он повесил трубку. За окном действительно мело. Первый снег выпал три недели назад, как раз когда они ездили с Риммой в Крестцы и Дно, и с тех пор, кажется, без него не обходилось ни дня. Он то сыпался мелкой, странно сухой крупой, то падал крупными кружевными хлопьями, то летел чуть ли не параллельно земле, хлестал в лицо, набивался за шиворот. Машину пришлось оставить в гараже — откапывать гаражные ворота и прогревать мотор каждое утро просто не было никакой возможности. На работу и с работы Владимир Сергеевич теперь ездил на милицейском уазике, а то и общественным транспортом добирался. Да и пусть бы, такое случалось чуть ли не каждую зиму, но Римма... Теперь не стало даже возможности просто отвезти её утром в издательство, просто заскочить к ней ближе к ночи на час-полтора, посидеть на кухне, подержать за руку, поцеловать украдкой. Урвать хоть как-то и хоть что-то, если уж настоящее и такое желанное свидание у него дома приходилось отменять в третий раз. Сальников скрипнул зубами. Да, надо что-то с этим делать, так продолжаться не может. Дверь снова приоткрылась, и всё тот же громогласный дежурный возвестил: "Товарищ капитан, арестованный в машине уже. Можно ехать..."

— Ну, поехали, раз можно, — буркнул Сальников.

Похищением и убийством Владислава Никитина Сальников со Штольманом плотно занимались уже вторую неделю. Попало к ним это дело потому, что Никитин, кандидат технических наук и изобретатель, работал конструктором в НИИ радиоаппаратуры. В настоящее время он занимался разработкой тренажёра для подготовки диспетчерского состава гражданской авиации и доступа к гостайне не имел, тем не менее, начальство уведомило Штольмана, что если выяснится, что убийство связано с профессиональной деятельностью Никитина, дело у них заберут комитетчики. Пока, впрочем, на это ничто не указывало, да и вообще, пока всё было мутно и непонятно.

Никитин с женой Людмилой и двумя сыновьями девяти и двух лет проживал в Ленинграде по адресу улица Моховая, дом тридцать два. Супруга изобретателя и сама была кандидатом наук, доцентом кафедры высшей математики Ленинградского горного института. Именно Людмила Никитина утром в воскресенье, двадцать шестого ноября, пришла в милицию с заявлением о похищении мужа и рассказала дежурным оперативникам довольно странную историю. По её словам, муж хотел продать запасное колесо от своего "Москвича-412". В пятницу утром по дороге на работу он развесил несколько объявлений, а уже вечером того же дня Никитиным позвонил первый желающий приобрести дефицитный товар. Покупатель, назвавшийся Василием, согласился с ценой и даже был готов накинуть червонец, если Никитин в субботу отвезёт его вместе с колесом на дачу в Кировском районе, где у Василия осталась машина. Встретились после завтрака, сразу рассчитались. Покупатель оказался высоким спортивным мужчиной, не слишком разговорчивым, но как будто приятным. Никитин решил взять жену с собой в поездку, чтобы проветрилась, дети остались с бабушкой.

Ехали по Мурманскому шоссе ввиду снежной погоды небыстро, лениво беседовали. Никитина сидела рядом с мужем, Василий — на заднем сидении. Где-то через два часа за посёлком Синявино свернули на просёлочную дорогу, и тут пассажир внезапно выхватил и приставил к горлу водителя большой нож. Никитин резко затормозил, а Василий приказал Людмиле немедленно выйти из машины. Женщина совершенно растерялась, и тогда муж, вроде бы не потерявший присутствия духа, сказал ей: "Выходи и спокойно жди. Мы сами разберёмся". Никитина послушалась, машина уехала. Прождав на месте около полутора часов, Людмила замёрзла, разволновалась и в конце концов пошла назад к шоссе, где через некоторое время поймала попутку. Домой она вернулась на перекладных только к вечеру, вместе со свекровью прождала мужа всю ночь, сражаясь с высоким давлением, а на следующее утро пришла с заявлением о похищении в Дзержинский РОВД. Там её, естественно, спросили, почему пришла только утром, почему не обратилась за помощью сразу после похищения, хотя бы к водителям на шоссе. Женщина лепетала, что её смутили спокойствие и невозмутимость мужа, с мнением которого она привыкла считаться. Вообще, оправдывалась она не слишком внятно, без конца сбивалась с мысли, жаловалась на головную боль и настойчиво требовала немедленно ехать на место происшествия. В конце концов ей дали валерьянки и отвезли домой.

В квартире на Моховой оперативники пообщались со свекровью Людмилы, которая, на удивление, казалась не слишком обеспокоенной исчезновением сына. Галина Борисовна Никитина дала понять, что о своей невестке она не слишком высокого мнения и не торопится волноваться, поскольку считает, что Владислав просто решил таким своеобразным способом отдохнуть от жены пару дней. Однако эта оригинальная версия никакого подтверждения не нашла. Напротив, оперативная группа, выехавшая в Кировский район, вскоре обнаружила в двух километрах от места происшествия брошенный "Москвич" со следами крови на переднем сидении, а затем неподалёку от машины — и зарытый в снег труп Никитина с петлёй на шее. Экспертиза показала, что мужчину сначала придушили бельевой верёвкой, а затем нанесли ему два проникающих ранения в сердце узким и острым металлическим предметом, судя по всему, вязальной спицей. Кроме того, при осмотре машины эксперты обнаружили сзади на спинке водительского сидения чёткий отпечаток обуви сорок шестого размера с резной подошвой. Очевидно, убийца упирался здесь, когда душил свою жертву. Чуть позже несколько аналогичных отпечатков были найдены на тропинке, уходящей через перелесок в сторону Петрокрепости.

Подключившись к расследованию, Владимир Сергеевич сам прошёл по этой узкой и извилистой тропинке до самых городских окраин и пришёл к выводу, что убийца прекрасно здесь ориентировался, а возможно, вообще был из местных. Поскольку других гипотез пока не имелось, Штольман дал указание проверять эту. Петрокрепость — городок совсем небольшой, с населением около десяти тысяч человек. Мужчин подходящего возраста среди жителей оказалось чуть больше семисот. Участковые пошли по квартирам, отсеивая по росту и размеру ноги, что позволило сильно сузить круг подозреваемых. Кроме того, учитывая точность нанесения ударов в сердце, искали человека с определёнными навыками. Уже на третий день в поле зрения милиции попал бывший спецназовец Алексей Васильев. Приметы совпалали, соответствующие навыки имелись, тяжёлые ботинки подходящего размера участковый заметил в прихожей.

Васильев вышел в отставку четыре года назад после ранения, развёлся, оставил квартиру в Пскове жене и сыну, а сам перебрался в Петрокрепость, где нашёл работу тренера по самбо и снял комнату в коммуналке неподалёку от местной Красной площади. Сальников со товарищи осторожно опросили его знакомых и соседей, собирая информацию. Соседками Васильева по коммуналке оказались три женщины: хмурая и въедливая пенсионерка, совсем молоденькая ученица профтехучилища и яркая и эффектная продавщица из местной аптеки Елена Волкова, состоящая с Васильевым в близких отношениях. Допрашивавший Волкову Сергей Лепешев, молодой оперативник из отдела Сальникова, обратил внимание на её красивый свитер и поинтересовался, не сама ли она его связала. Женщина польщённо подтвердила, что сама, а потом и призналась, что несколько дней назад Васильев одолжил у неё спицу, чтобы "что-то там протолкнуть в машине у приятеля", и до сих пор не вернул. После этого было принято решение немедленно арестовать Васильева. Пустить группу захвата в комнату Васильева и в свою собственную комнату без колебаний согласилась его соседка-пенсионерка, в прошлом военная лётчица. Оказавшись под дулами четырёх автоматов, Васильев никакого сопротивления не оказал и сразу поднял руки. Впрочем, на вопросы он вообще не отвечал, молчал как каменный.

Штольман допрашивал Васильева почти полтора часа, но добился только сверки анкетных данных. При первом же вопросе о Никитине бывший спецназовец сказал: "Я не знаю, о ком вы говорите, товарищ полковник", и больше не произнёс ни слова.

— Володя, Васильев явно не дурак. Спицу мы не нашли, так что кроме ботинок у нас на него пока ничего нет. Он это понимает, поэтому молчит, и будет молчать, пока мы не установим связь между ним и Никитиным... или его женой.

— Женщину ты тоже подозреваешь?

— Она последней видела мужа живым — классика жанра, обратилась в милицию с большим опозданием, да и жили Никитины, по словам свекрови, не так чтобы душа в душу.

— Если у них и были проблемы, то как раз из-за этой самой свекрови, поджимающей губы при любом упоминании о невестке.

— Возможно, ты и прав. Но чтобы это понять, мне нужно поговорить с женщиной лично. Она ещё в больнице?

— Да. Я звонил сегодня. Гипертонический криз ей купировали, послезавтра должны выписать. Настоятельно просят по возможности не волновать пациентку в ближайшее время.

— Значит, от полноценного допроса пока воздержимся, но опознание подозреваемого нужно провести как можно скорее. А пока будем искать связь.

— Есть идеи?

— Убийца и жертва — двое мужчин примерно одинакового возраста. Один разведён, другой женат, но даже его собственная мать полагает, что у него может возникнуть желание отдохнуть от жены. Значит, что?

— Шерше ла фам.

— Именно.

— Предлагаешь просеять через мелкое сито весь ближний и дальний круг?

— Да. Начать лучше...

— Со свекрови, на редкость приятной женщины, и с этой Елены, пассии Васильева. Понятно.

— Ещё в Псков, к бывшей жене Васильева нужно съездить.

— Нужно. Может, Серёгу отправишь?

— Устал? — Штольман посмотрел с сочувствием.

Сальников помедлил, но всё же ответил:

— Римму десять дней не видел. Сегодня очередное свидание отменил. Ощущение такое, будто дышу через раз...

Он встал и отошёл к окну Штольмановского кабинета. Они дружили двадцать с лишним лет, и Владимир Сергеевич давно привык рассказывать Якову о своих мыслях и чувствах намного больше, чем когда-нибудь услышит от него. Это было нормально, поскольку полностью соответствовало их характерам. Но сейчас вышло как-то чересчур. Никакого ответа от Штольмана он не ждал, но...

— Володя, при нашей с тобой жизни и работе есть только один-единственный способ видеть дорогую женщину чаще одного раза в неделю или в две.

От удивления Владимир Сергеевич обернулся.

— Хочешь сказать, женившись на ней?

— Ты и сам всё понимаешь, — пожал плечами Яков.

— Да я думал уже и думаю, но... — Штольман выжидающе приподнял левую бровь. — Во-первых, мы встречаемся всего-ничего.

— Всякое бывает, Володя, — ответил Яков задумчиво. — У Платона с Мартой — рано, у вас — быстро. Но лучше так, чем сначала полтора года вокруг да около ходить, а потом ещё три с половиной года с каторги письма писать.

— Это ты о бабушке с дедом, что ли? — удивился Сальников.

— О них, — кивнул Штольман. — Ты почитай дневники, Володя, тебе это нужно не меньше, чем Римме Михайловне. Там обо всех твоих сомнениях есть. Дед не раз сетовал, что не посватался уже через несколько месяцев после знакомства. Но он едва ли мог, потому что ещё очень далёк был от понимания, принятия, да и от настоящего чувства. Он не мог, а ты можешь.

— Могу, — подтвердил Сальников, — и хочу, и должен, в конце концов! Что с того, что времена другие, если люди — те же? Но не по телефону же предложение делать. И не на бегу, чёрт возьми! Ведь это у меня за плечами и шестнадцать лет в первом браке, и после... "донжуанский список", а Римма — молодая женщина, и брак у неё будет — если она согласится, конечно — первый. Атмосферу бы создать какую-то, чтобы было что вспомнить.

— С гитарой придёшь, — усмехнулся Штольман; Сальников сердито фыркнул. — Я не шучу, Володя. Не думаю даже. Вряд ли для Риммы Михайловны внешние атрибуты имеют решающее значение. Она очень умна, и — с даром или без — наверняка видит суть. Так что гитары довольно будет, да и она, по большому счёту, не нужна... Я, к примеру, Асе первый раз сказал, что хочу на ней жениться, когда вшей у неё выбирал.

— Э-эм? В каком смысле?

— В самом прямом. Она вернулась с... В общем, вернулась. Одежду попросила сжечь и ножницы острые принести: хотела волосы отрезать, чтобы проще было от насекомых избавиться. Я не дал. Керосин ей нашёл, мыло дегтярное. Потом сам всё выбрал и вычесал, часа три провозился. Так что да, есть что вспомнить.

Владимир Сергеевич на минуту дара речи лишился: во-первых, от внезапной Штольмановской откровенности, во-вторых, от самой истории. На лице у Якова мелькнула непривычно мягкая улыбка, ему обычно несвойственная — это Платон так часто улыбался, — но потом вернулось знакомое невозмутимо-ироничное выражение.

— То есть предлагаешь без гитары и без галстука? — протянул задумчиво Сальников.

— Слова найди. Ты ведь это умеешь...

На лестничной площадке невероятно вкусно пахло домашней снедью. Сальников даже не понял, чем именно — мясом, картошкой, выпечкой? Праздником, короче говоря. И не сразу догадался, что пахнет из его собственной квартиры, а догадавшись, обрадовался так, что вся усталость куда-то выветрилась. Правда, в квартире было темно, но не могла же Римма приехать, наготовить еды на всё управление и уйти. Ведь не могла же? Нет, на вешалке висело её пальто, на стуле рядом были сложены шарф, шапка, перчатки. Он стянул свою ушанку и прислонился к двери. Даже глаза прикрыл, так хорошо стало. Здесь у вешалки, кроме всего прочего, ещё и её духами пахло, совсем чуть-чуть, цветочным чем-то. Ощущение присутствия. И ведь Римма всё решила, уже когда они по телефону разговаривали, сказала, что надо что-то делать, и сделала. А он всё мается — то цветы ему, то галстук. Прав Штольман, тысячу раз прав. Сейчас она спит уже, конечно. Ещё бы, в полвторого ночи-то.

Он наскоро умылся. Побриться тоже не мешало бы, а то щетина уже под ветром волнами ходила, но он не мог, так хотелось к ней. Он просто посмотрит, а потом уж... Свет в коридоре погасил, прежде чем дверь в спальню открыть. Дождался, пока глаза к темноте привыкнут. Она спала как-то по диагонали, головой на его подушке. О, это он очень хорошо понимал, ему в последнее время тоже постоянно хотелось на двоих постелить, даже когда её рядом не было. Штольман сказал: "Слова найди". И где же их найти? Может, и нет вообще для этого подходящих слов, кроме ошеломлённого: "Что ты со мной делаешь?!", но это он Римме уже не раз и не два говорил.

— Володечка... — выдохнула она в темноте.

Сальников шагнул к кровати, присел на корточки, поймал протянутую вслепую руку. Всё-таки он её разбудил. Можно не врать себе, что не хотел. Хотел, и ещё как. И разбудить, и голос услышать, и обнять, и...

— Вот как ты здесь, а? — шепнул он, целуя тонкие пальцы.

— У меня же ключи есть, ты забыл? — Он слышал, что она улыбается. — Я решила, что могу воспользоваться ими и в твоё отсутствие.

— Но я же всё отменил...

Риммины пальцы нежно коснулись его лба, виска, скользнули по заросшей щеке.

— Мне показалось, очень нехотя.

— Ещё бы!

— Вот я и подумала: когда-то же ты придёшь.

— Пришёл — в полвторого ночи. Ты б хоть намекнула, я бы, может, хоть на час раньше выбрался. Коньяк со Штольманом не пил бы...

— На голодный желудок?! — возмутилась она, окончательно проснувшись, и Сальников рассмеялся:

— Другая бы сказала: "На работе?!" А ты всё о моём режиме питания заботишься...

— И забочусь, — Римма решительно откинула одеяло и села. — Сейчас пойду и накормлю тебя, а то это никуда не годится!

— Да я пошутил, хорошая моя. Какой коньяк, что ты! Яков на работе не пьёт и другим не позволяет... Ложись, пожалуйста. Я сейчас в порядок себя приведу и приду к тебе.

Он осторожно коснулся ладонями тонкого хлопка ночной сорочки на её коленях. Ткань была чуть тёплой, тело под ним — горячим, мысли — обжигающими. Римма с тихим вздохом подалась вперёд, положила руки ему на плечи, прижалась щекой к волосам, попросила:

— Володя, надо поесть, с коньяком или без. Ну, пожалуйста... Там столько вкусного.

— В два часа ночи? Это вредно, мне кажется.

— Куриный бульон с сухариками точно можно.

— Искусительница.

Искушал его, конечно, не бульон. Если он её сейчас обнимет по-настоящему, то вообще никуда не отпустит уже. А поесть, и правда, было бы неплохо, но ведь потом в сон потянет, как пить дать.

— Римм, я...

— Ты устал, тебе надо поесть и поспать.

— Ммм... Устал, но не настолько же.

— Но ведь тебе завтра с утра не нужно на работу?

— Завтра суббота, мне на работу к восьми вечера, на сутки заступать. С утра я к тебе собирался.

— Не надо ко мне. Я здесь.

— Это замечательно.

— Володечка, пожалуйста...

Кажется, она и сама уже не понимала, о чём просит. Но тут, как водится, у него предательски забурчало в животе. Сальников тихо рассмеялся, а Римма выпрямилась, легонько прихлопнула его по плечу и сказала укоризненно:

— Вот видишь.

— Вижу, — согласился он, что ещё оставалось-то? — Ладно, я тогда быстро в душ и бриться, а потом — корми.

Бульон был дивный, сухарики хрустели и исчезали как семечки. Римма сидела напротив, смотрела задумчиво и очень нежно. Короче говоря, счастье было почти полным.

— Римм, вкусно очень. Только зачем столько всего? Стратегический запас?

— Володя, там не очень много. Жаркое из той же курицы, что и бульон, запеканка, и несколько пирожков от Мартуси — с собой на дежурство возьмёшь.

— Вы мои чудо-девочки! Мартуся нас к завтраку ждёт?

— Нет. Она Платона после завтрака ждёт, свитер примерять.

— Довязала?

— Конечно, ведь у него день рождения уже на следующей неделе. А ещё шарф будет, но сюрпризом, его примерять не надо.

— На следующей неделе не будут отмечать, там Яков на дежурстве с субботы на воскресенье. Двадцать третьего будут...

— Я знаю, Платон нас пригласил уже. Володя, это ведь смотрины, да?

— Обязательно. На Августу посмо́трите, себя покажете... Римм, Штольманы б не звали, если б не договорились. Конечно, распростёртых объятий со стороны нашей снежной королевы не будет, но после штруделя можно сильно не волноваться. Это жест был, и для неё серьёзный, что-то она для себя решила.

— Хорошо, если так. Марту я никому в обиду не дам.

— Марту никто из нас в обиду не даст, даже не думай.

— Я не могу не думать. Всё-таки это странно, Володя. Шестнадцатилетняя девочка и... смотрины?

Сальников отодвинул опустевшую тарелку, потянулся к ней, а она к нему. Взял за руки. Нежная кожа под пальцами ощущалась, как что-то совершенно уже своё, родное. Согреть, успокоить...

— Всякое бывает, моя хорошая. У Марты с Платоном рано, у нас — быстро, — повторил он сказанное сегодня Штольманом.

— Быстро? Почему?

— И полгода не прошло с момента знакомства.

— Да, но... мне иногда кажется, что я очень давно тебя знаю. Что всегда знала, что ты где-то есть.

Комок в горле. Но он ему сейчас не помешает.

— Римм, я очень люблю тебя, очень...

— Я знаю, Володечка. Поэтому я здесь. Разве я могла бы, если б не была совершенно в этом уверена?

Он понимал, что не могла бы. Она гордая, ранимая. Даже не просто ранимая, раненная когда-то и кем-то. Но об этом не сейчас, сейчас надо о другом.

— Я хочу, чтобы ты всегда была здесь. Хочу к тебе приходить каждый вечер, с тобой быть каждый день, и всё равно будет мало. Уходить... вообще не хочу, но не получится.

— Ты мне...?

— ...предложение делаю, да. Вот как есть, без гитары и галстука.

— А при чём здесь это?

— Ни при чём. Глупости в голову лезут, когда нервничаю.

— Не надо нервничать.

— Не надо? Но ты не ответила.

— Нет?

— Нет.

— Да!

— Да?

Он рывком поднялся из-за стола, наклонился её поцеловать через столешницу. Стол сдвинулся, жалобно скрипнули ножки. Огибая чёртов стол, Сальников зацепил головой абажур, подарок тёти Насти. Тени пустились вскачь, а ведь голова и так кружилась. Мир пошатнулся, прежде чем окончательно и бесповоротно встать на место.

— Тебе надо поспать, Володечка.

— "Она добра молодца напоила, накормила и спать уложила".

— Я, по-твоему, Баба Яга?

— Что ты, ни малейшего сходства. Ты самая красивая. Но, с другой стороны, персонаж, безусловно, мифический, материалистической диалектикой не учтённый.

— Значит, ты собрался жениться на мифическом персонаже?

— А что делать, если хочется?

Уже несколько раз Римме казалось, что Володя засыпает, и поскольку они сейчас были одним целым, то она уплывала вместе с ним. Но потом его руки снова начинали движение по её телу, одновременно и убаюкивая, и распаляя. Она не очень представляла, как это может быть одновременно, но это было. Что-то удивительное он творил с её телом. Будто на гитаре играл, в самом деле. При этом Римма знала, что Володя очень устал: когда он пришёл на кухню после душа, то с трудом держал глаза открытыми. Но потом лёгкий ночной разговор вдруг оказался жизненно важным, и им обоим стало не до сна. А сейчас она как-то совершенно потерялась во времени. Сколько прошло часов? Это глаза так привыкли к темноте или уже светает?

— Будем спать?

— А что, есть варианты?

— Ммм... варианты? Что делать с горячо любимой женщиной в постели? Да, варианты есть.

— Ты хулиган.

— Нет. Я теперь жених. Мне можно.

— Тебе надо поспать, жених. Тебе завтра на дежурство.

— Римчик, мне сегодня на дежурство.

— Тем более... Римчик?

— Да. Я теперь жених. Мне можно. Можно ведь?

Она не знала, что с ним делать. Она не могла перестать улыбаться. Она любила его сейчас совершенно невыносимо.

Римма никак не рассчитывала проснуться в одиночестве. Но Володи рядом не было, а его подушка уже успела остыть. И как он сумел выбраться из постели, не разбудив её? А главное, зачем он это сделал? Первой мыслью было, что его опять на работу вызвали, но неужели она умудрилась проспать и телефонный звонок? Она поспешно оделась и отправилась на поиски. Босиком отправилась, поскольку представления не имела, где остались ночью её шлёпанцы. Ничего удивительного в этом не было: будучи в целом человеком дисциплинированным и хорошо организованным, Римма всю жизнь теряла и искала почему-то именно обувь. Мама говорила: "Золушкины гены". Володя стоял в кухне у окна. Не курил, форточка была закрыта, да и, судя по домашней одежде и всклоченным волосам, на работу не собирался. Она тихо подошла к нему, обняла сзади, прижалась щекой к его спине. Он глубоко вздохнул и замер, а Римма, погрузившись в его тепло, мгновенно забыла, что хотела сказать или спросить. Просто стояла, слушая, как постепенно ускоряется стук его сердца, ощущая близость, нежность, глубокое доверие, волнение, тягу. Вот как она хотела бы сегодня проснуться — так же, как и засыпали — медленно и обязательно вместе.

— Нет для этого слов, — сказал её мужчина низко и музыкально.

Как же ей нравились эти его интонации!

— И не надо... — отозвалась она.

— Зачем я только встал?

— Не знаю. Ты мне скажи.

— Так выспался вроде бы. А ты, наоборот, очень сладко спала и глубоко, я полюбовался, а тревожить не стал. Решил пойти рубашки погладить.

— Погладил?

— Целых две.

— Молодец, — похвалила развеселившаяся Римма.

— Молодец я буду, когда тебя завтраком накормлю.

Володя, наконец, развернулся и тоже её обнял.

— Не я тебя?

— Не-а. Ты вчера уже отстрелялась. А омлет я не хуже Мартуси пожарю...

— Никогда в тебе не сомневалась.

— Сомневалась, и ещё как, иначе не стала бы до отказа забивать мне холодильник, — проворчал Володя. — Кроме бульона и жаркого там обнаружился ещё винегрет, а несколько пирожков от Мартуси — это двенадцать?

— А почему нет?

— Потому что двенадцать — это не несколько, двенадцать — это дюжина. — Володя почувствовал, что она хихикает, чуть отодвинул её от себя и посмотрел укоризненно. — Ри-им, честное слово, я вполне в состоянии прокормить себя сам. Ты мне нужна совсем не для этого.

— Володечка, я люблю готовить, — сказала она с улыбкой, — и гладить люблю... — Он закатил глаза. — А вот стирать терпеть не могу. И окна мыть, тем более, у тебя четвёртый этаж.

— То есть это мы сейчас разделение обязанностей в нашей семейной жизни обсуждаем? — уточнил он заинтересованно.

— Получается, что так, — кивнула она.

— Это замечательно, — Тут Володя как-то очень горячо её поцеловал, посмотрел внимательно, оценивая произведённый эффект, и продолжил как ни в чём не бывало: — Я тоже думал, как мы будем жить, только немного в другом русле. О том, что в квартире надо сделать к вашему переезду. Спальню придётся в комнату для Мартуси переоборудовать, а нам с тобой в большую комнату перебраться. Раньше так и было, меньшая комната Машуткина была, а я в большой напротив телевизора обретался. Но лет семь назад старый диван-книжка ночью подо мной развалился, я решил, что это знак, обзавелся кроватью и сменил дислокацию...

— Подожди, пожалуйста, — прервала его Римма со вздохом. — Я ещё ночью хотела сказать, но...

— Что? — насторожился он.

— У Марты выпускной класс, Володя, а это значит, что перевести её в другую школу сейчас невозможно. От нас до тебя я добиралась вчера на метро и автобусе больше часа — это долго.

— Возить буду, — сказал Володя напряжённо.

— Я знала, что ты это скажешь... — Она нежно погладила его по плечу. — Но зимой ты и сам без машины.

— Ты хочешь сказать, что придётся ждать до лета?

В голосе его прозвучала такая горечь, что у неё всё сжалось внутри.

— До весны, Володечка. — Римма приподнялась на цыпочки и обхватила его руками так крепко, как могла; не даст она ему сейчас ни рассердиться, ни обидеться, ни затосковать. — Со свадьбой — до весны, до апреля где-нибудь. А заявление можем хоть завтра подать.

— Завтра — воскресенье, — пробормотал Володя, но она уже чувствовала, что его отпускает.

— Значит, в понедельник подадим, или когда ты сможешь?.. А до весны я буду приезжать. Как вчера, не реже раза в неделю. Если получится, то чаще. Я ведь тоже теперь совсем не могу без тебя.

Его руки дрогнули, а потом уже он прижал её к себе так тесно, как ей этого хотелось. Приподнял, оторвав от пола. Вздохнул: "Ну и почему ты опять босая?", и больше не вернул на грешную землю, только перехватил поудобней.

— Ты можешь меня поставить, Володя, пол не холодный, — заявила Римма.

— И не подумаю, — ответил он к её вящей радости. — Во-первых, не хочется. Во-вторых, ты ничего не весишь, это не мне, а тебе надо следить за режимом и питаться от четырёх до шести раз в день.

— Тебе что-то не нравится в моей фигуре? — деланно изумилась она.

— Мне нравится в тебе абсолютно всё... — ответил Володя на удивление серьёзно, подумал и добавил честно: — Ну, кроме ду́хов, конечно, но раз уж они к тебе прилагаются, то и шут с ними.

— А что в-третьих? — спросила Римма, потому что "в-третьих" явно тоже что-то было.

— А в-третьих, раз уж ты отложила наше бракосочетание и собираешься жить со мной во грехе, мне ничего не остаётся, как схватить тебя в охапку, утащить в пещеру и любить на шкурах неубитых медведей.

Римма рассмеялась. Володя опять хулиганил и совершенно не сердился, и это было чудо как хорошо. А против шкур вместе с ним она точно ничего не имела, тем более что все медведи остались живы. Но вслух она сказала всё-таки другое:

— А как же обещанный омлет? Мне кажется, в пещере с омлетом могут возникнуть проблемы.

— Да, это я как-то не подумал, — протянул он и тут же продолжил без перехода: — Римм, я всё равно попытаюсь уговорить тебя не тянуть до апреля. Насчёт Мартуси я всё прекрасно понимаю, но...

— Только не говори ей, что мы из-за неё отложили! — немедленно попросила Римма.

— Конечно, нет. Мне ясно, что она подобной жертвы никогда не примет и будет самоотверженно ездить хоть за тридевять земель, лишь бы нам было хорошо. Но ведь можно, в конце концов, просто тихо расписаться в январе, чтобы потом до весны ты жила на два дома на законных основаниях? Можно ведь?

— Тебе так хочется поскорее сделать из меня честную женщину?

— Мне очень хочется поскорее сделать из тебя мою жену. Я, знаешь ли, как-то совсем сроднился с этой мыслью за последние восемь часов.

Римма смотрела на Володю неотрывно и думала, что он, пожалуй, прав. Даже наверное прав. Наверняка. Не стоит им создавать искусственные препятствия там, где их нет. А ещё ей просто необходимо было сейчас его поцеловать, потому что он был лучше всех, и она совершенно не понимала, как обходилась без него последние тридцать пять лет.

— А свадьбу можно и в апреле отгулять, — продолжил Володя тем временем, — с большим или меньшим размахом, как решим. Можно и с моим днём рождения совместить, всё равно гости примерно одни и те же. В апреле и Машутка с мужем и детьми точно смогут приехать... Римм, что? — прервал он сам себя.

— Да, — просто ответила она, второй раз за сегодня, и потянулась за поцелуем.

— Что ты творишь? — пробормотал он пару минут спустя. — Уроню ведь.

— Не обязательно ронять, — шепнула она. — Можно просто поставить.

— Не уж, моя хорошая. Шкуры так шкуры...

— Ты красивый, — произнесла Марта, до этого пару минут пристально разглядывавшая Платона в зеркале.

— Это свитер красивый, — поправил он её с улыбкой.

— Свитер получился тёплый, — вздохнула девочка, — и цвет тебе идёт. И сидит хорошо, внизу совсем чуть-чуть надо подправить. А так — учиться мне ещё и учиться...

Марта была сегодня на удивление меланхолично настроена, и Платон пока не понял почему. Свитер никак не мог быть тому причиной. Толстый крупной вязки серый свитер с тёмно-синим воротником был прекрасен.

— Ну, предела хорошему вообще нет, но это теперь определённо будет мой любимый свитер. Через несколько лет сама же заплатки на локтях поставишь.

Упоминание возможного совместного будущего обычно было безотказным средством для улучшения настроения. Мартуся и сейчас улыбнулась — светло, но мимолётно, а потом опять вздохнула. И что бы это значило?

— Солнышко, что с тобой сегодня? — спросил он напрямую. — Ты в отсутствие Риммы Михайловны заскучала, что ли?

— Нет, что ты! — взмахнула руками Марта. — Это очень хорошо, что Риммочка к дяде Володе поехала. А то он слишком много работает, она очень скучает, а снег всё идёт и идёт...

Платон кивнул. Зимнюю проблему новых сыщика и медиума девочка описала коротко, но очень точно. Но к пониманию её собственного настроя это его никак не приблизило.

— Тогда в чём дело, малыш? Может, расскажешь? А то ведь расследование проводить придётся.

— Не надо расследование, — попросила Марта и снова вздохнула. Вздохов Платон насчитал уже больше десятка, и это всерьёз настораживало. — Тоша, а что будет, если я не понравлюсь твоей маме? — спросила она наконец, и Платон чуть не вздохнул сам.

Когда позавчера он пригласил Марту с Риммой Михайловной на свой день рождения, то девочка, вроде бы, обрадовалась. Но потом на досуге её, как видно, посетили разные мысли. Платона тоже предстоящая встреча немного беспокоила, но в общем и целом у него были основания надеяться на лучшее. Отношение матери ко всему, что связано с Мартой, с лета очень серьёзно изменилось. За последний месяц она трижды по собственной инициативе расспрашивала его о девочке, и то, что он рассказывал, похоже, больше не вызывало у неё отторжения. Благодаря отцу и обстоятельствам на смену её категоричному и яростному "нет" пришло желание понять, почему "да". Марта не знала, какие страсти кипели у них в доме из-за неё ещё летом, не знала и не должна была узнать, но она улавливала какие-то остатки его собственного напряжения, понимала, что всё непросто, потому что рано, и страшилась предстоящих "смотрин".

— А ничего не будет, малыш, — сказал он; Мартуся недоверчиво засопела. — Честно говоря, я вообще не представляю, как ты можешь кому-то не понравиться, — продолжил он, — но если даже предположить, что такое случится, между нами ничего не изменится.

— Разве так может быть? — спросила Марта. — Ты ведь очень любишь свою маму, и тебе совсем не безразлично её мнение.

— Я очень люблю свою маму, — просто согласился Платон, — мне не безразлично её мнение, и я, конечно, буду очень рад, если вы найдёте общий язык, но даже если это произойдёт не сразу, между мной и тобой ничего не изменится. В нашей семье, Марта, как и в вашей, важные решения принимают по зову сердца, а не для того чтобы кому-то угодить. Принимают и отстаивают их при необходимости... Так что хватит волноваться и вздыхать, пойдём лучше дорожку во дворе расчистим, пусть это и "сизифов труд" в такую погоду, а потом на санках покатаемся.

В этот момент в дверь комнаты постучали, а потом раздался голос соседки: "Дети, ну что вы там, свитер-то примерили?" Клавдия Степановна явно возложила на себя обязанность присматиривать за ними в отсутствие Риммы Михайловны. Делала она это не то чтобы навязчиво, но довольно прямолинейно. Платон относился к этому философски. Соседка была и к нему, и к Марте с Риммой Михайловной явно и искренне расположена, так что пусть бдит. Так и им самим будет легче соблюдать осторожность, и сплетен будет меньше.

— Примерили, Клавдия Степановна, — отозвалась Марта и опять вздохнула. — Заходите, взгляните сами.

Дверь открылась, женщина заглянула. Крупная, в тёплом байковом халате, ещё увеличивающем объём, с бигуди на голове под пёстрым платком, она представляла собой весьма живописное зрелище.

— Хорош, — похвалила она, окинув Платона оценивающим взглядом с ног до головы. — Прям жених. Всё у тебя как надо вышло, Мартуся, зря ты сомневалась... Девочка, вы бы вышли проветриться, пока с неба не полетело опять, — добавила она.

Логично, на улице у них куда меньше шансов "наделать глупостей", чем в комнате за закрытой, пусть и не запертой, дверью.

— Мы как раз собирались, Клавдия Степановна, — ответил он сам. — Лопату с санками возьмём и вперёд.

Омлет Сальников пожарил только к обеду. Получилось неплохо, а вместе с винегретом и пирожками — просто замечательно. Беседовали об уголовных делах и ду́хах. О чём же ещё сыщику с медиумом беседовать?

— Володя, а что за дело ты расследовал в Петрокрепости. Расскажешь?

— Нет, не расскажу, моя хорошая, — покачал головой Владимир Сергеевич.

Римма заметно огорчилась:

— Почему? Может, я смогла бы помочь.

— Римчик, ну... — вздохнул Сальников. — Давай, мы сначала сами попробуем. Мы за это всё-таки зарплату получаем. И потом... дело это непонятное пока и может так повернуть, что засекретят. Нельзя рассказывать.

— Это опасно?

— Ничего особенного. Да и преступник, судя по всему, уже пойман, теперь только разобраться, почему он убил.

Римма помедлила, потом спросила:

— А если б не эта секретность, ты бы рассказал мне?

Он взял её руку в свои.

— Римм, я не собираюсь тебя нарочно отстранять от своих дел. Да и не получится у меня, если вместе будем жить. Я не Штольман, не умею все эмоции, с работой связанные, в сейфе оставлять вместе с табельным оружием.

— Так и не надо... Володечка, я очень хочу тебе помогать!

— Вот прям всем? И накормить, и приголубить, и показания духов на блюдечке с голубой каёмочкой преподнести? Я ведь тогда разленюсь и растолстею.

— С твоим режимом тебе точно не грозит растолстеть. А лениться мы с тобой, я надеюсь, время от времени будем вместе.

— Искушаешь?

Он наклонился и поцеловал её в ладонь. Посмотрел в глаза — тёмно-карие, завораживаюшие. Ему в них всё золотистые искры мерещились. Не мог понять — то ли есть они на самом деле, то ли кажутся. А вот нежности для него в её глазах точно было с избытком. Еле в реальность вернулся, чтобы попросить о том, что больше всего тревожило:

— Главное, давай и духов твоих как-то вместе. Не рвись одна в бой без моего ведома.

— Я и не хочу одна. С тобой мне намного легче было в прошлый раз.

— Как-то мы с тобой это "легче" по-разному понимаем. Еле отогрел тебя.

— Но это правда, Володя. Страха меньше, сил больше, возвращаться проще.

— Откуда возвращаться, моя хорошая?

— Если у меня видение, то я в другом человеке, даже нет, не так, я и есть этот другой человек. Когда возвращаюсь, как будто выныриваю, то я его мысли и чувства какое-то время от своих собственных отличить не могу.

— А с духами что?

— С Женькой я говорю, не теряя связи с реальностью, и никаких неприятных ощущений при этом не испытываю. А в тот единственный раз, когда я напрямую говорила с духом Леры Веретенниковой, я была... не здесь. Чтобы её услышать, мне пришлось сделать шаг ей навстречу.

— Значит, поэтому Яков говорил, что его деду приходилось держать свою духовидицу "двумя руками по эту сторону черты", — пробормотал Сальников. — Знать бы ещё, как это правильно делать!

— Так ты уже меня держишь, Володечка. В прошлый раз я возвращалась на твой голос, к твоему теплу... Нет, Марту с Платоном я тоже слышала, и очень хорошо, что они были рядом. Может, у меня в тот раз всё и получилось, потому что вы все были со мной. Но тебя я всё равно по-особенному чувствовала. Не просто тепло — жар, огонь... "На ясный огонь", знаешь?

— "Езжай на огонь, моя радость..."? Знаю. Только ведь он там так дорогу и не нашёл.

— А я найду. Кажется, уже нашла. Споёшь мне?

— Прямо сейчас?

— Да, пожалуйста.

— Значит, получается, что последнее видение у тебя было около месяца назад? И с тех пор тишина?

— Да, пауза. Я даже Женьку в последнее время почти не слышу. То есть если позвать, он откликается, но как будто нехотя. Мне кажется, он хочет, чтобы я училась обходиться без него. Мне бы ещё набраться смелости и как-то с Мартусей о нём поговорить. Я ведь так ей и не рассказала. А чем дальше, тем сложнее, она же спросит, почему я молчала так долго.

Римма тоскливо вздохнула. Сальников снова потянулся и взял её за руку, потому что нельзя было не взять.

— Римм, а ты с ним посоветуйся. Может, в каких-то вопросах тебе и правда лучше обходиться без него, но этот его как раз напрямую касается. — Самого Владимира Сергеевича незримое, но постоянное присутствие Римминого брата в их жизни довольно сильно смущало, но обсуждать это он сейчас не собирался. — Может, он вообще не хочет, чтобы Марта узнала, что он... не совсем ушёл. Это ведь тяжело.

— Очень, — тихо сказала Римма. — Мы только летом в поезде в первый раз смогли более или менее спокойно поговорить о гибели её родителей. Мне кажется, только благодаря Платону и смогли. Как-то он сумел нас поддержать, хотя сам мало что сказал. А с другой стороны... ведь у моей девочки не было никакой возможности попрощаться с родителями, Володя. А теперь есть.

— Вот и спроси, — выговорил Сальников хрипло.

Он никак не мог не думать сейчас о своих собственных потерях. О том, как шестнадцать с лишним лет назад Татка на кухне жарила гренки и ворчала на него, что он до сих пор не договорился насчёт летнего отпуска, а два часа спустя ему позвонила на работу инспектор ГАИ Зимина — он навсегда запомнил её фамилию — и сообщила, что грузовик с пьяным водителем вынесло на встречную полосу, так что он буквально расплющил Таткину машину о бетонное ограждение моста. Надо будет, кстати, Римме сказать про гренки, а то ведь пожарит как-нибудь ненароком, а он не сможет есть. Ещё вспомнилось, конечно, как третьего января семидесятого года у тёти Насти случился сердечный приступ, её увезли в больницу, и он навестил её на следующий день. Она неплохо выглядела, смеялась, шутила, сыграла с ним две партии в дурака, а уже через несколько часов в телефонную трубку рыдала Августа, он и представления не имел, что она может так плакать. Сколько бы он отдал тогда за возможность попрощаться с самыми близкими людьми? И что бы он говорил, каким-то невероятным образом получив такую возможность?

— Спроси его, — повторил он глухо. — Ты же просьбы духов выполняешь, вот и его просьбу выполнишь...

— Ты говорила, что у твоей матери тоже был дар?

— Был, но... — Римма задумалась, подбирая слова. — Латентный, что ли? На уровне семейных легенд. Наверное, как у меня до Крыма.

— А вот мне интересно: если это всё в генах заложено, то почему же у Штольманов ничего по наследству не передалось? Почему дар в семью теперь таким окольным путём возвращается?

Римма ответила сразу, видно, уже не раз об этом размышляла:

— Мне кажется, потому что девочек больше не было. В каждом поколении у них был только один ребёнок в семье — мальчик.

— А мужчин-духовидцев не бывает, что ли? Как женщин-дальтоников?

Он хотел пошутить, но Римма ответила серьёзно:

— Женщины-дальтоники встречаются, Володя, только очень редко. Духовидцы тоже, что мужчины, что женщины. Я понятия не имею, как это всё работает. Ни в какой книге по генетике мы не сможем прочитать о том, какой ген отвечает за спиритические способности, а какой — за интуицию, например. Но Платон говорил, что кроме Анны Викторовны медиумом в их семье была ещё её бабушка Ангелина. У нас — моя мать, я и... мне кажется, если со мной что-то случится, дар к Марте перейдёт.

— Римм?! — вскинулся он.

— Нет-нет, — поспешила она его успокоить, — это не предвидение и не предчувствие. Это просто ощущение и причина, по которой я никак не могу отказаться от дара и взвалить всё это на мою девочку... Но я не о том хотела.

— Имеешь в виду, что вы все — женщины?

— Да, все, о ком мы знаем. А у Штольманов-мужчин способностей медиума нет, и у моего брата их не было. Платон бы всё равно сказал, что для серьёзных выводов недостаточно эмпирического материала, но предположения, наверное, можно строить.

— Может, и можно, только проверять-то их как? — пробормотал Сальников.

И тут же сам способ проверки изобрёл, да такой, что в жар бросило и в голове зазвенело. Почему-то он до сих пор ни разу не думал об общих детях. Римме, похоже, такое тоже ещё в голову не приходило. Она сказала:

— Володя, я не хочу, даже боюсь забегать так далеко вперёд, но если у Марты с Платоном будет дочь...

— Ри-им, — протянул он, стараясь не думать сейчас о дочери, которая могла бы родиться у них самих, — даже если у Мартуси с Тошкой пацан получится, как в последних четырёх поколениях Штольманов, у него ваша мистика в крови будет по обеим линиям! Так что он может всю твою статистику поломать! Ладно, ну её пока, эту генетику, всё равно я в ней разбираюсь не больше, чем в японской поэзии... А вообще, Римчик, это хорошо, что нас с тобой соседи не слышат.

— Думаешь, санитаров бы вызвали? — усмехнулась она.

— Угу. И Новый год мы бы встречали с тобой в дурдоме "Солнышко", в палате "Ветерок".

— Боюсь, Володечка, — сказала Римма задумчиво, — что нас вряд ли поместили бы в одну палату.

Сальников рассмеялся в голос.

— Римм, а что там с дневниками? Получилось дальше читать?

— Ты знаешь, да, — заулыбалась она. — Я с последней нашей встречи довольно сильно продвинулась. Скучала очень, все дела переделала, даже те, что полгода откладывала, а потом случайно возле портфеля оказалась, достала самую первую тетрадь и так и ношу её с собой. Быстро читать не получается, конечно, потому что почерк в начале не очень разборчивый. Яков Платонович же в конце 1894 года, примерно через год после свадьбы и помилования, сильно обморозил руки и дневник поначалу вёл, чтобы пальцы разрабатывать, это ему Анна Викторовна такую терапию назначила.

— И как его угораздило?

Римма тихонько рассмеялась:

— Анна Викторовна так и говорила: "Учитесь писать заново, Яков Платонович, раз Вас угораздило подвиг совершить".

— Что за подвиг?

— Они с другом ездили по делам в Усолье-Сибирское и спасли на Ангаре четверых мальчишек, под которыми треснул лёд.

— Ну, понятно, мимо такого Штольман никак пройти не мог. И как же он в ссылке с обмороженными руками?

— А это как раз был тот случай, когда нет худа без добра. Один из этих мальчишек оказался сыном местной знахарки, а двое других и девочка, которая на помощь позвала, — детьми купца Василия Андреевича Белоголового, с которым Анна Викторовна ещё по дороге в Сибирь познакомилась и в доме которого жила по приезде в Иркутск.

— Совпадение?

— Да. Дети с матерью как раз на усольском курорте отдыхали. Эта самая знахарка и помогла Анне Викторовне выходить Якова Платоновича, а у спасённых детей он потом почти два года проработал в Иркутске домашним наставником, пока полностью не восстановился.

— Штольман? Учителем?

— А что такого, Володя? Он был умнейшим и образованнейшим человеком, много читал, всем интересовался, преподавал детям немецкий, французский, латынь, литературу, математику, естествознание, старших брата с сестрой ещё и фотографии обучил. Думаю, они его обожали.

— А как же купец взял осуждённого за убийство учителем к своим детям? Нет, я понимаю, что он был ему обязан, но...

— Да, Белоголовый не хотел оставаться в долгу, а денег Штольманы никогда не взяли бы. Но кроме того — и это вообще очень интересно, Володя! — у Белоголовых в семье было, похоже, совершенно особенное отношение к обучению детей. Это я уже в библиотеке побывала, кое-какие дополнительные источники посмотрела и узнала, что отец и дядья Василия Андреевича получали начальное образование в семьях ссыльных декабристов Якушкина и Юшневского, осуждённых за государственную измену. На этом фоне Яков Платонович, якобы убивший какого-то князя из ревности, никого уже напугать не мог.

— Вольнодумные были купцы, выходит. Повезло Штольману. Вот только как же он без расследований перебивался? Ведь сыщик же был до мозга костей.

— А он расследовал, Володя. Первый раз через полгода после помилования по личной просьбе тюремного священника, потом для тех же купцов Белоголовых, а после в Иркутске в частном порядке помогал приставу следственных дел Добронравову. В иркутской полиции был ужасный недостаток кадров и финансирования, один городовой приходился на две тысячи человек, а сыскной отдел дважды расформировывался "за неимением средств". Судя по всему, для них Яков Платонович был вроде манны небесной.

— Понятно: Штольман расследование везде найдёт, а если нет, то расследование найдёт Штольмана... А что же Анна Викторовна?

— Анна Викторовна работала сестрой милосердия: сначала в родильном приюте при тюремной больнице в Александровском, потом в Усолье, а после — и в Иркутске. И младшим Белоголовым она тоже преподавала — английский язык и рисование, и в расследованиях мужу помогала.

— Когда только всё успевала?

— Просто она рядом с ним хотела быть как можно больше. Не могла без него.

Примечания:

1. В этой главе речь идёт о песне Булата Окуджавы "Ночной разговор" из кинофильма "На ясный огонь..." (1975). Замечательную песню в исполнении автора можно послушать здесь:

https://www.youtube.com/watch?v=N5Xo2jBlFXE

2. Инфомация о династии иркутских купцов белоголовых:

http://www.kapitalpress.ru/kapitalist/archive/2014/74/2116/

Римма вернулась домой к восьми часам вечера. От Володи они вышли вместе, вместе проехали часть пути. И даже когда его место рядом в автобусе опустело, он всё равно остался с ней. Она смотрела в тёмное оконное стекло, за которым мелькали вечерние огни, и улыбалась, перебирая детали сегодняшней восхитительной мозаики — слова, взгляды, интонации, прикосновения... День и ночь, равно наполненные любовью и светом. Наверное, по её лицу можно было многое прочитать, ну и пусть, она слишком хотела думать и вспоминать. Чуть не проехала свою остановку, спохватившись в последнюю минуту. Потом было метро, трамвай, их заснеженная улица с двумя жёлтыми фонарями... Володя был с ней всю дорогу. Он теперь будет с ней всегда.

Дома её встретила только Клавдия Степановна, позвала попить чаю с мороза. Римма не любила чужого любопытства, но и обижать соседку не хотела. Впрочем, та и не стала сходу ни о чём расспрашивать, наоборот, сама отчиталась о том, как дети день провели: свитер примерили, снег во дворе убрали, часа два катались на санках, обедали, долго сидели с какими-то задачками, ещё и соседскому мальчишке Вовке Никифорову с уроками помогли, минут двадцать назад ушли гулять с собаками. Вели себя прилично, скоро вернутся. По поводу приличного поведения Римма усмехнулась. Обязанности дуэньи при Марте с Платоном Клавдия Степановна совершенно добровольно возложила на себя осенью, когда сама Римма впервые осталась у Володи ночевать. Относилась соседка к своим обязанностям серьёзно, но без фанатизма, так что пока никто не жаловался. Марта молча закатывала глаза, Платон улыбался. Римма же думала порой, что вряд ли смогла бы так улыбаться в похожей ситуации. Терпения и мудрости у парня было не по возрасту, и это не могло не радовать, потому что в отношениях с Мартусей это самое терпение ему было необходимо.

Вопрос прозвучал, когда Римма согрелась, расслабилась и перестала ждать подвоха:

— А сама-то ты долго ещё так ездить собираешься?

Слова "Это не ваше дело!" уже готовы были сорваться с губ. Римма удержалась просто чудом, глубоко вздохнула, отодвинула почти пустую чашку.

— Клавдия Степановна, я вас очень прошу...

— Да ладно тебе злиться, — махнула рукой соседка. — Ты-то не Марта, блюсти твою мораль я точно не собираюсь, живи как знаешь...

— Спасибо большое!

— Только зачем так, если можно нормально? Был бы прохвост какой-нибудь, только для одного дела пригодный, то и ладно, а так ведь Владимир Сергеевич — явно хороший человек, для семьи лучше не придумать, причём ты и сама это понимаешь, иначе в дом его не привела бы. И чего тянешь тогда?

Такого поворота разговора Римма не ожидала и немного растерялась.

— Почему вы решили, что я тяну?

— А что, он, что ли? Ну, так это оттого может быть, что он сильно тебя старше и потому не считает, что он для тебя главный приз. Не понял ещё, что с твоим характером лет пятнадцать разницы с мужем — самое оно.

— Клавдия Степановна, сделайте одолжение...

Соседка фыркнула:

— Вот умеешь ты: слова самые вежливые, а на лице написано: "Закройте рот!" Я и закрою, когда выскажусь. Матери твоей давно нет, тётушки далековато и не видят, что происходит, а у меня под носом всё. Все годы как было? Субботним или воскресным днём Марту к тётушкам определила, платьице парадное надела, марафет навела, духо́в капнула и фьють, нет тебя. Но в полвосьмого дома, не позже. И на лице ничего не написано, не поймёшь, может, ты на концерте или выставке была, такая красивая. А в этот раз по-другому всё: глаза горят, без него себе места не находишь, когда в гости собираешься, не сумочку дамскую с собой берёшь, а две авоськи с продуктами, и главное, Марта в курсе, где и с кем ты время проводишь.

— Клавдия Степановна, вы зачем мне всё это говорите?!

— Затем, что тебе замуж пора! А если мужчина сомневается, то надо ему намекнуть, а то и прямо сказать, что любишь и предложения ждёшь. Увидишь, он тебе его тут же сделает и сам не свой от радости будет! И гордость твоя тут ни при чём. Ведь ты подумай, ты же ещё родить от него можешь, а если продолжишь тянуть, то через три года у тебя уже будут внуки, а собственных детей так и не будет. Не пожалеешь?

Ну, нет, обсуждать нечто настолько сокровенное Римма точно не собиралась ни с кем, кроме любимого. Едва справившись со сложным коктейлем чувств, она медленно поднялась, возмущённо глядя на соседку, сказала гневно: "Вы что, в самом деле, Клавдия Степановна!", и ушла к себе.

В комнате она даже свет включать не стала, просто присела на диван, прижав руки к груди, чтобы хоть так успокоить растрепыхавшееся сердце. На самом деле сказанное соседкой не столько рассердило её, сколько взбудоражило. Клавдия Степановна не знала о том, что предложение сегодня уже было сделано и принято, но в остальном она опять разглядела много — слишком много! — такого, о чём сама Римма до сих пор не задумывалась. Например, что в их с Володей истории гордость почти не играет роли. В их отношениях Римма не была "упрямой гордячкой", как её однажды назвали. С Володей это было... совершенно не нужно. Поговорив с ним вчера по телефону, она просто собралась и поехала к нему незваной, в полнейшей уверенности, что с ним это можно и даже правильно. И прямо ночью получила предложение руки и сердца. Она сделала шаг навстречу, и её поймали в объятия. Что касается их разницы в возрасте, то Римма обычно её совершенно не чувствовала, но эта разница была и имела значение. Римма обожала Володины истории: увлекательные, сочные, живые и мудрые, они никогда не были бы такими, если бы не полвека за его плечами. Именно его несомненный опыт и очевидное знание людей и делали его советы, которые он, кстати, не слишком торопился ей давать, такими весомыми, что ей хотелось к ним прислушаться. И потом, разве сумел бы он так быстро и полностью принять её вместе с видениями и духами, если бы не видел в жизни всякое разное, пусть и не мистическое? Вряд ли. Нет, Володя — именно такой, как есть, со сложной и опасной работой, нелёгким багажом и десятком шрамов на теле и на душе — и был её главным призом и самой большой удачей. Римма ему об этом уже говорила. Она обязательно скажет ему об этом ещё...

И наконец, ребёнок, о котором вдруг завела речь Клавдия Степановна, преступив все возможные границы. Римме сейчас не хотелось сердиться на соседку, ей хотелось додумать эти мысли — неожиданные, острые и обжигающе желанные — до конца. Раньше её такие мысли не посещали. Давным-давно, когда она сильно и горячо любила, она была ещё слишком молода. После предательства долго приходила в себя, жила и дышала вполсилы, казалось, внутри что-то треснуло, и если разогнаться опять, душа может на осколки рассыпаться. Летом шестьдесят второго года, в последние месяцы перед рождением Мартуси, Римма завороженно наблюдала за беременной невесткой. Света носила свой быстро увеличивающийся живот с удивительной лёгкостью и счастливой гордостью, так что думалось, глядя на неё, как же хорошо, что всё это есть, пусть не для самой Риммы, пусть для других. Мартуся родилась смешной и сразу рыжей: кудрявый хохолок, нос кнопочкой, маленькие кулачки. Девочка-огонёк, "солнечный зайчик", как как-то назвал её Володя. Рядом с малышкой были счастливые родители, сияющая бабушка... Римма тогда оказалась как-то немного в стороне. Десять лет спустя всё изменилось — упал самолёт, и она приняла на себя заботу об осиротевшей племяннице. Это было страшно, ведь казалось, что она ничего такого не умеет. Но Марта долго болела, Римма медленно её выхаживала, и в круговороте бессонных ночей и бесконечных медицинских процедур потерялись и страх, и сомнения. Мартуся стала её ребёнком, роднее невозможно. Часть её души навсегда отдана девочке.

"Теперь у тебя может быть ещё больше, сестрёнка, — вдруг отозвался молчавший уже много дней Женька. — Ты заслужила и дождалась".

"Но ведь ты говорил мне, что Володя не моя судьба", — прошептала Римма; она редко говорила с братом вслух, но сейчас получилось именно так.

"Я и сам уже не верю в то, что говорил. Ты сейчас очень ярко горишь и сама многое в своей судьбе решаешь... Надо быть слепым, чтобы не видеть, как твой сыщик тебе подходит. Если бы я сам тебе рецепт для полного и окончательного выздоровления и новой жизни выписывал, ингредиенты были бы те же самые".

Римма покачала головой. Володю невозможно было разделить на какие-то ингредиенты. Он был ей нужен весь.

"Всё так, Риммуль. Он нужен тебе, а ты — ему. Он поймёт, поддержит и сохранит. Да и у Мартуси уже есть её рыцарь, борец с энтропией. Ох и сделал бы мне нервы этот их ранний роман, если бы я был жив. Но отсюда виднее..."

"Женька, ты что, прощаешься со мной?"

"Ещё нет, но скоро. Меня ждут, сестрёнка, а вы больше не нуждаетесь во мне так, как раньше".

"А Мартуся? Ты не хочешь с ней... поговорить?"

Пауза, вздох...

"Я хотел бы ей кое-что передать, но это в другой раз. Сейчас она придёт. Собственно, она уже здесь".

В этот момент дверь в комнату открылась, щёлкнул выключатель. Римма инстинктивно заслонилась рукой от яркого света.

— Риммочка, ты чего в темноте сидишь? — прозвучал взволнованный голос племянницы. — Клавдия Степановна сказала, что ты на неё обиделась. Что случилось?

Мартуся стояла в проёме двери, румяная с мороза, в растегнутой шубке и шапочке, с ёрзающей Гитой под мышкой.

— Ничего страшного. Клавдия Степановна преувеличивает.

Римма встала, подошла к племяннице, сняла её цигейковую шапочку, пригладила совершенно растрепавшиеся волосы. Мартуся нежно потёрлась о её ладонь холодным после улицы носом. Гита возмущённо тявкнула, собачке хотелось на пол, вытереть мокрые лапы и пузико о половики.

— Точно ничего не случилось?

— Случилось, но очень хорошее. Ребёнок, я, кажется, замуж выхожу.

Мартуся восторженно пискнула и ринулась её обнимать. Гита при этом ловко вывернулась, чтобы не оказаться зажатой между ними, и тут же радостно заплясала у их ног.

— Риммочка, это просто чудо, как хорошо! Я так рада, я...

— А сразу нельзя было сообщить? — Напротив полуоткрытой двери стояла улыбающаяся Клавдия Степановна. — Что я тебе, как дура, нотации читаю?

— Я бы сообщила. Сначала Марте, тётушкам, а потом и вам. Но вы меня опередили...

— Хочешь сказать, что полезла не в своё дело, где все взрослые люди и без меня прекрасно разобрались? — усмехнулась соседка.

— Я бы так не сказала.

— Ну, другие слова нашла бы, но по сути... — Клавдия Степановна наклонилась и подхватила с пола Гиту. — Пойду-ка я, вашему-нашему зверю лапы помою. Может, зачтёшь мне в качестве искупления.

— Ты на неё не сердишься? — спросила Мартуся, прикрыв дверь за удалившейся соседкой.

— Уже нет, — ответила Римма, — сегодня такой день, что трудно сердиться.

Мартуся шумно и радостно вздохнула, сняла шубку и... вдруг закружилась по комнате. Римма перехватила её, прижала к себе, поцеловала в висок.

— А дядя Володя где?

— На дежурстве.

— Бедный... Как же он сегодня работать будет?

Последние слова Марта произнесла с явственной лукавинкой, а Римма подумала, и правда, как? Ей сегодня точно было бы не до переводов. Обнимать племянницу было очень уютно, Римма успела соскучиться по ней за прошедшие сутки.

— Ты уроки сделала?

— Физику сделала и к контрольной по алгебре с Платоном подготовилась. Ещё и немецким дополнительно позанималась вместе с Вовкой Никифоровым. Написала сочинение на тему: "За что я люблю зиму?"

— И за что же?

— За то, что у Платона зимой день рождения, а у тебя будет свадьба... Под ёлочкой?

— Нет, уже позже. Но ёлку Володя, и правда, обещал.

— Большую? — восхитилась Мартуся.

— Надеюсь, не очень. А то ставить нам её совершенно некуда...

— Здравствуй, Володя! Как проходит дежурство?

— Приветствую, Яков Платонович! Ну, ночь мы уже простояли, да и день почти продержались... А ты чего звонишь? Неужто отдыхать устал?

— Так второй выходной подряд, кто такое выдержит? А если серьёзно, то хотел поделиться новостями: я только что нашёл в сводке пятилетней давности по Псковской области убийство гражданина Геворкяна В.А., очень похожее на убийство Никитина: удушение бельевой верёвкой с последующим ударом спицей в сердце.

— Ого! Я даже не буду спрашивать, с какой стати ты в воскресенье после обеда читал псковские сводки пятилетней давности.

— Да маячило что-то знакомое с этой спицей, вот и стал искать.

— Ну, если маячило, тогда понятно. И очень интересно, особенно если учесть, что пять лет назад наш подозреваемый как раз-таки в Пскове жил и служил.

— Именно. Так что передай лейтенанту Лепешеву, что уже завтра вечером он едет в командировку в Псков.

— А Серёга всегда готов, он и вчера, вместо того чтобы перед дежурством отоспаться, в Петрокрепость съездил. Говорит, хотел по берегу Ладоги погулять и баррантиды послушать, ну и заодно ещё раз с соседками нашего подозреваемого Васильева побеседовать. Не знаю, верить или нет, похоже, плохому мы молодое поколение научили...

— Удачно съездил?

— Насчёт баррантид местные ему сказали, что за ними лучше на Валаам, а вот по делу он полезное привёз, что есть, то есть. Похоже, Яков Платонович, мы тебе "ла фам" нашли, которую ты "шерше".

— Связь между Васильевым и Никитиным? Я весь внимание.

— Я тебе тогда Серёгу дам сейчас, пусть сам докладывает.

— Яков Платонович?

— Слушаю вас, Сергей Викторович.

— Сначала я довольно долго беседовал с Еленой Волковой, подругой Васильева. По её словам, встречались они уже около года, и несколько недель назад он даже заговорил с ней о возможной женитьбе. Но речь повёл как-то непонятно, то ли в шутку, то ли всерьёз, поэтому и Волкова в ответ отшутилась, чем неожиданно вывела Васильева из себя. Он разозлился так сильно, что даже схватил её за плечи и встряхнул. Елена испугалась, вскрикнула, Васильев тут же опомнился, извинился, и она его в конце концов простила, но осадок остался.

— Интересный штрих к портрету. До сих пор Васильев вспыльчивым не выглядел. Что-нибудь ещё?

— Ещё мне показалось, что для таких близких отношений Волкова как-то мало о Васильеве знает. Судя по всему, он довольно скрытный человек. На мои вопросы о его друзьях и увлечениях Волкова по большей части пожимала плечами, была даже не в курсе, общается ли он с сыном от первого брака. Так что его знакомства нам придётся, как обычно, пробивать по его записной книжке. А вот по поводу увлечений мне помогла Дарья Петровна Венедиктова.

— Это та военная пенсионерка?

— Да, она. Сказала, что Васильев много и охотно читал, она ему свои книги, все какие были, почитать давала, а ещё он в городскую библиотеку был записан и ходил туда как на работу. Я тогда вспомнил, что во время обыска в самом деле видел в комнате Васильева библиотечный абонемент и несколько книг со штемпелями. Так что я сразу после разговора с соседками отправился в библиотеку имени Дудина. Пожилая библиотекарша показала мне карточку Васильева и подтвердила, что он был у них завсегдатаем: и книги на дом брал, и в читальном зале довольно много времени проводил. Я у неё поинтересовался, всегда ли он один приходил или, может быть, кто-то с ним был. Женщина ответила, что нет, никого из посторонних она с ним не видела. Я спросил, естественно: "А не посторонних?" И оказалось, что Васильев водил довольно близкое знакомство с заведующей библиотекой Алисой Андреевной Бережной: беседовал с ней подолгу, пил чай и вместе с ней поднимался в её кабинет. С Бережной мне тоже удалось поговорить, она на месте оказалась, несмотря на субботний день. Очень эффектная женщина лет тридцати пяти, высокая фигуристая ухоженная блондинка. Моему появлению она совсем не обрадовалась, о Васильеве говорила неохотно, признала, что он был из постоянных посетителей и неоднократно консультировался с ней по поводу книг. Когда я спросил, не пытался ли он за ней ухаживать, отрезала, что нет, его книги больше её самой интересовали. В этом что-то личное прозвучало, возможно, это как раз Бережной Васильев нравился, но взаимности она не встретила, поэтому и говорить о нём ей неприятно. А возможно, роман был, и она просто не хочет, чтобы об этом стало известно. Давить на неё я пока не стал, оснований не было.

— Всё вы правильно сделали, Сергей Викторович, и хорошо поработали в свой выходной. Завтра отдохните как следует после дежурства, а после обеда подъезжайте ко мне, я вас проинструктирую по поводу командировки в Псков. Вечерней электричкой поедете, дня на два-три, не меньше.

— Слушаюсь, товарищ полковник.

— Связь Бережной с семейством Никитиных тоже вы выявили?

— Нет, это уже Владимир Сергеевич.

— Тогда, будьте добры, передайте ему трубку.

— Сальников опять на проводе.

— Докладывай, Володя, и не только о прекрасной библиотекарше.

— Слушаюсь, товарищ полковник! Я сегодня утром, кроме всего прочего, опять в больницу звонил, о Людмиле Никитиной справлялся, и мне сказали, что её сегодня уже выписывают и она к обеду будет дома. А днём мы выезжали на Фурманова: там ограбление квартиры работника торговли и тяжкие телесные, сначала думали, что труп, потому нас и дёрнули.

— Фурманова от Моховой в двух шагах...

— Именно. Так что я решил зайти к Никитиным и предъявить Людмиле фотографию Васильева для опознания.

— Предъявил?

— Да. Вот только она не смогла его опознать.

— Что значит "не смогла", Володя? Это не он похитил её мужа?

— Никитина не может сказать, Васильев это был или нет. Говорит, что вроде бы общее сходство есть, но она ни за что не ручается.

— Но она же видела его с близкого расстояния?

— Оказывается, у неё близорукость минус семь, очки с толстыми линзами, а в день похищения она была без очков, потому что её мужу, видите ли, не нравилось, как она в очках выглядит, и она, когда была с ним, старалась очки не надевать.

— При такой сильной близорукости? Возмутительное требование мужа и удивительная жертвенность жены.

— Вот и я так подумал, но Людмила тут же принялась Никитина оправдывать, мол, он всячески помогал ей и поддерживал её, когда она была без очков.

— Это всё равно очень странно, Володя. У моей мамы было минус пять, и она, если помнишь, без очков даже есть не садилась. Попросить женщину обходиться без очков при близорукости минус семь — это как хромого лишить костыля из эстетических соображений.

— Хочешь сказать, изощрённое издевательство?

— Хочу сказать, что меня это настораживает.

— А меня многое в этом семействе настораживает. Например, что за Людмилой после больницы, судя по всему, ухаживает её старший сын, девятилетний мальчик, именно он, когда я пришёл, провёл меня к ней, убрал поднос с тарелками и принёс ей лекарство. Свекровь Людмилы, Галина Борисовна Никитина, там тоже присутствовала, но занималась только младшим внуком. А ещё эта свекровь подтвердила наличие близорукости у невестки, назвав ту "подслеповатой курицей". Причём сказала она так прямо при Людмиле и при детях. Людмила на это только глянула устало, а вот старший парнишка за мать обиделся чуть не до слёз... В общем, отношения у них очень напряжённые, если не сказать враждебные.

— А сама свекровь покупателя колеса не видела?

— Видела, но из окна четвёртого этажа в профиль, и лица его под шапкой-ушанкой толком не разглядела. В понедельник нужно будет поквартирный обход провести и среди соседей свидетелей поискать, а то получается, что некому у нас опознавать Васильева.

— Ничего, Володя, пока не прояснится с псковским делом пятилетней давности, он посидит в любом случае, тем более, если между ним и Никитиным наметилась связь. Про связь я, правда, от тебя пока ничего не услышал...

— Это совсем просто. Серёга вчера из библиотеки фото Бережной прихватил — с Доски почёта снял — и мне показал. А когда я сегодня пришёл к Никитиным, меня попросили пять минут подождать, чтобы Людмила могла закончить обедать и немного привести себя в порядок. Так я, пока ждал, рассматривал фотографии на стене в большой комнате.

— И обнаружил там Бережную?

— Именно так, на одной из фотографий вместе с супругами Никитиными. Чтобы не дать понять, кем именно мы интересуемся, расспросил свекровь обо всех, чьи лица мне были незнакомы. Про Бережную Галина Борисовна сказала, что это школьная подруга Людмилы, то ли Лариса, то ли Алиса, "тоже невеликого ума, но хотя бы внешне интересная".

— Тогда, Володя, это действительно связь, причём как с Никитиным, так и с его женой, и эту связь нам нужно срочно отрабатывать. За Бережной нужно будет проследить.

— Сделаем, я договорился уже... Так, Серёга, сколько можно эту тарелку гипнотизировать? Не появится там пирожков больше, съедены все. Давай, сходи уже в буфет, а то прямо вселенская тоска в глазах... Извини, Яков, на чём мы остановились?

— На слежке, только с ней, как я понял, уже всё ясно. Володя, ты вызови мне на завтра на допрос Галину Борисовну Никитину. Хочу познакомится с этой женщиной, приятной во всех отношениях. А Людмила как тебе показалась?

— Усталой и нездоровой.

— Тогда мы с тобой вместе съездим во вторник к ней домой. В первой половине дня, когда детей нет дома.

— Как скажешь.

— Ты сам-то как, в субботу смог отдохнуть?

— И отдохнул, и даже последовал твоему совету. Удачный совет оказался.

— И что, можно поздравить?

— Успеешь ещё. Ты мне лучше скажи, Яков Платонович: у вас диван в гостиной по-прежнему свободен?

— Насколько мне известно, квартирантов мы не брали.

— Так меня возьмёте на одну ночь? А то мне сегодня непременно нужно быть в ваших краях, и есть опасения, что в один конец я в такую погоду после дежурства ещё доеду, а вот домой вернуться уже не смогу...

Сальников добрался до Риммы только к десяти. Было поздно, холодно и снежно, но заветные окна ещё светились, а значит, всё было хорошо. Римма звонила ему сегодня днём, когда он был на выезде, а перезванивать было некуда. Впрочем, он всё равно не стал бы предупреждать её, что приедет, теперь была его очередь свалиться ей как снег на голову. Хотя нет, о снеге лишний раз не стоило.

Римма открыла дверь, когда он отряхивался на лестничной площадке, видимо, топал слишком громко. Но всё равно, она не услышала бы его, если бы не ждала. Когда она шагнула к нему, Сальников перехватил её за руки, не дал обнять, потому что она была в домашнем, а он сам — похож на снеговика. Поцеловал руки одну за другой — ладони, запястья...

— Почему у тебя руки опять холодные такие?

— Почему у тебя губы с мороза горячее моих рук?

Он смотрел в её глаза и проваливался во вчерашний день и вчерашнюю ночь, сейчас разом вспомнилось всё, о чём он пытался не думать целые сутки на работе.

— Володечка... Вот зачем ты приехал? Ты же две ночи почти не спал! Я боялась, что ты поедешь, звонила тебе, хотела отговорить.

— Ты же не думаешь, что я тебя послушался бы? Ведь не думаешь?

— Но ты же домой теперь не доберёшься!

— Не доберусь. У Штольманов переночую.

Потом Римма принесла ему одёжную щётку. Сальников не позволил ему помочь, чистился сам, и выглядел сейчас, наверное, как отряхивающийся Цезарь, и брызги так же во все стороны летели, а она наблюдала за ним, прислонясь к дверному косяку. И будто глазами его вбирала, ему дышать было трудно под этим взглядом. А когда он закончил, Римма вдруг сказала: "У нас ещё никто не спит..."

Действительно, не спали. Стоило ему войти в квартиру и снять верхнюю одежду, как в коридор выглянула Мартуся, всплеснула руками, бросилась поздравлять. Со своей собачкой они прямо какой-то танец радости вокруг него исполнили, он потом долго не мог перестать улыбаться. Чуть позже выплыла соседка, тоже очень сердечно высказалась, пожала руку своими двумя. Но главное, и женщина, и девочка дружно проявили понимание и на кухне не задержались, удалились на покой. Уже через четверть часа они остались с Риммой вдвоём, и стало можно, наконец, обнять, притиснуть к себе, вдохнуть запах волос и кожи. Он поцеловал её в щёку, в уголок губ и замер. Пробормотал:

— По-другому боюсь...

— Почему?

— Потому что если начну, меня уже и выстрелом в воздух не остановишь.

Римма рассмеялась.

— Тогда я надеюсь, что ты хочешь есть, потому что я сейчас не могу придумать никакого другого способа, как тебя отвлечь.

Потом Сальников сидел, прислонившись к стене и смотрел, как Римма накрывает на стол, что-то разогревает, поправляет волосы. Короткие густые пряди, изгиб шеи, тонкие запястья...

— Римм, я не знаю, как мы дотянем до апреля, — вырвалось у него.

Она вздохнула и обернулась:

— Да, это будет... сложно.

— Ты сможешь завтра с утра отпроситься с работы на пару часов?

— Ты хочешь..?

— Да. Заявление подать.

Примечания:

Слово «баррантиды» употребляется только в отношении Ладожского озера. Означает оно громкие звуки, поднимающиеся со дна, похожие на звуки удара металла о металл. Такие звуки можно услышать между островами Валаам и Коневец. Звуки могут сопровождаться моретрясением и «кипением» поверхности воды, даже если на озере был полный штиль. В 1858 г. на озере побывал знаменитый французский писатель Александр Дюма. Вот что он наблюдал в конце июня того года: «...все заволоклось таким туманом, что друг друга было не разглядеть. В гуще тумана гремел гром, и озеро забурлило, словно вода в котле. <...> Казалось, что гроза зародилась не в воздухе, а в глубинах бездонного, озера. <...> Туман все сгущался, раскаты гремели все оглушительнее, угасая в плотных сгустках пара, молнии отсвечивали каким-то мертвенным блеском; воды озера вздымались все выше и не из-за буйства волн, а от какого-то подспудного клокотания. <...> Все это длилось часа два”. Звучит пугающе и драматично.

За возможными объяснениями этого природного явления — сюда:

https://russian7.ru/post/glavnye-tayny-ladozhskogo-ozera-chem-on/

— Галина Борисовна, какие у вас были отношения с сыном?

— Наилучшие.

Мать Никитина пришла на допрос к Штольману ожидаемо в чёрном. Но к трауру прилагалось изрядное количество золотых украшений, а также шапка из чернобурки, которую женщина не стала снимать в помещении.

— Будьте добры, расскажите о ваших отношениях подробнее.

— Владислав был умным, талантливым, преуспевающим человеком. Таким сыном гордилась бы любая мать. К тому же, он очень уважал меня, прислушивался ко мне. Чего же больше?

— Однако жену он выбрал, не считаясь с вашим мнением?

— Из чего вы сделали такой вывод?

— Вы всячески дали понять нашим сотрудникам, что недолюбливаете свою невестку.

Женщина поджала губы. Судя по морщинам вокруг рта, это выражение лица ей было привычным.

— У Владислава были серьёзные резоны для заключения этого брака. Он изложил их своему отцу и мне, и мы не смогли с ним не согласиться. Но мы тогда совсем не знали Людмилу.

— А потом узнали лучше?

— Мой муж — нет, к счастью для него. А мне пришлось познакомиться с ней поближе, когда два с половиной года назад я овдовела и переехала из Вологды к сыну в Ленинград.

— Ваш сын попросил вас о переезде?

— Конечно. Я никогда не стала бы навязываться. В Вологде у меня была вполне налаженная жизнь и даже работа. Но Людмила ждала второго ребёнка и Владислав полагал, что им может понадобиться моя помощь.

— Однако в Ленинграде вы большую часть года жили не на Моховой, вместе с невесткой и сыном, а на даче покойного академика Родницкого в Комарово, ведь так? В чём же заключалась ваша помощь?

— В том числе и в присмотре за этой самой дачей, если угодно. Кроме того, я приезжала посидеть с внуком, стоило Владиславу только попросить.

— С внуком или с внуками?

— В моём понимании сидеть с восьми- или девятилетним мальчиком уже нет никакой необходимости, — отрезала Никитина. — А Сашенька этим летом провёл у меня почти три месяца.

— И ваша невестка не возражала расстаться с младшим сыном на столь долгое время?

— Ах, да что она могла возразить! — поморщилась Никитина. — Кроме того, никто не запрещал ей навещать ребёнка.

— И она навещала?

— Да.

— Галина Борисовна, а всё-таки, почему вы столь категорично настроены против своей невестки?

— "Категорично"? — Никитина пожала плечами. — Ну, что ж, пожалуй.

— Отчего же так?

— Я мать, товарищ следователь, и кроме профессиональных достижений я хочу... — Женщина замолчала и на короткое мгновение прикрыла глаза. — ... хотела для своего сына личного счастья, какое было у меня с его отцом. А Людмила была неспособна дать Владиславу даже тень этого самого счастья! Эта женщина некрасива, неумна, слабохарактерна до бесхребетности, начисто лишена темперамента, да и как хозяйка совершенно безнадёжна. Ума не приложу, как мой сын выдержал рядом с ней девять лет.

— Вы сказали, "неумна". Однако Людмила — кандидат физико-математических наук.

Женщина презрительно усмехнулась.

— От умной женщины муж не гуляет. Умная женщина умеет не только привлечь мужчину, но и удержать его неослабевающий интерес, окружить его заботой, создать дома уют, чтобы туда хотелось возвращаться. А Людмила не просто всего этого не умеет, она в этом... катастрофически бездарна. А её диссертация, которую она защищала в институте, где её отец был деканом, а потом и проректором — недорогого стоит.

— Галина Борисовна, но ведь ваш сын тоже защищал диссертацию на факультете своего тестя.

— А какое это имеет значение?! — ощетинилась женщина. — Владислав стал золотым медалистом, поступил в ЛЭТИ, закончил его с красным дипломом и начал учёбу в аспирантуре без всякого участия академика Родницкого. Вот о его дочери этого сказать точно нельзя!

— Но вы же не будете отрицать, что академик Родницкий поспособствовал научной и профессиональной карьере вашего сына?

— Я не знаю, кто донёс до вас все эти сплетни, но... А впрочем, да, поспособствовал. Протекция сама по себе не позор.

— Эта протекция была весомой частью тех резонов для заключения брака, о которых вы говорили прежде, не так ли?

Никитина побелела:

— Откуда вы..? Как вы..? Из каких источников вы берёте вашу информацию?!

— Поверьте, Галина Борисовна, у нас есть самые различные источники достоверной информации, — ответил Штольман, проведший всю первую половину дня в аудиториях и кабинетах ЛЭТИ и в очередной раз убедившийся в том, что люди с научными степенями в общем и целом сплетничают не менее охотно, чем простые смертные.

Женщина напряжённо о чём-то размышляла. Потом вскинула на него светлые глаза и спросила:

— И насколько далеко зашли эти ваши источники?

— Галина Борисовна, вы совершенно по-разному относитесь к вашим внукам. Это ведь потому, что старший из них, Антон, вашим внуком не является?

Никитина молчала, наверное, полминуты, прежде чем ответить:

— Достойная у вас, однако, работа — копаться в чужом грязном белье... Да, мой сын помог академику Родницкому скрыть позор дочери. Людмилу Владислав взял с приплодом. Поэтому Родницкий был ему обязан и помогал, чем мог. Действительно помогал, с Петром Николаевичем у Владислава были прекрасные отношения. За зятя тому точно никогда не было стыдно, в отличие от...

— Вам известно, кто отец Антона?

— Ну, что вы! Владислав тоже не знал, это была тайна за семью печатями. Но судя по тому, как тщательно это скрывалось, отец мальчишки был очень далёк от... академических кругов.

— Ваш сын изменял жене?

— А разве вас это удивляет после того, что вы только что узнали?

— Будьте добры, ответьте на вопрос.

— Свечку я, как вы понимаете, не держала. Но Владислав был настоящим полнокровным мужчиной со всеми естественными потребностями, которые его жена была совершенно не в состоянии удовлетворить.

В голосе женщины шипело и пенилось презрение.

— То есть наверняка вы ничего не знаете?

— Я не знаю имён, но... Владислав неоднократно за последние два года просил меня, если кто-нибудь спросит, подтвердить, что он ночевал на даче.

— Вы случайно не помните, на какие именно дни ему требовалось алиби?

— Наизусть не помню, но у меня всё записано на всякий случай.

— Вас отвезёт домой один из наших оперативников, будьте добры, передайте с ним список всех дат.

— Хорошо. Это всё?

— Нет. Как вы полагаете, а Людмила любила вашего сына?

— Владислав говорил, что она его любит, смотрит ему в рот и ради него на всё готова.

— А вы так не считаете?

— Я считаю, что в любви между мужчиной и женщиной должно быть больше достоинства. А в рот смотреть и собака хозяину может...

— Скажите, Галина Борисовна, вы кого-нибудь подозреваете в убийстве вашего сына?

— Вы хотите, чтобы я назвала вам подозреваемого? Разве это не ваша работа?

— Как вы полагаете, ваша невестка может быть как-то к этому причастна?

Никитина посмотрела на Штольмана в крайнем изумлении, а потом вдруг рассмеялась странным лающим смехом.

— Нет, Людмилу я не подозреваю, — сказала она наконец. — А вы, судя по всему, не услышали ничего из того, о чём я вам говорила. Для того, чтобы кого-нибудь убить, тем более, собственного мужа, нужен ум, характер, сила воли, то есть всё то, чего у моей невестки нет и в помине. Что она могла? Рыба снулая...

Когда за Галиной Борисовной закрылась дверь, Яков Платонович перевёл взгляд на Володю, просидевшего весь допрос на своём обычном стуле в углу у окна.

— Что скажешь? — спросил он.

Сальников поднялся на ноги и потянулся:

— Скажу, что если сынок был похож на свою мамашу, то нет ничего удивительного в том, что кому-то захотелось его придушить... А если серьёзно, то Людмилу жаль.

— Жаль, — согласился Штольман, — но вполне возможно, что свекровь её недооценивает.

— Ясно, что недооценивает. Людмила совсем не показалась мне дурой, да и с чего бы — при кандидатской степени и отце-академике? Ты её подозреваешь?

— Конечно. Она странно вела себя в день похищения, она не может опознать убийцу, хотя видела того с близкого расстояния, от Васильева к ней потянулась ниточка, муж, вероятно, изменял ей налево и направо, после его смерти она остаётся наследницей всего имущества и хозяйкой своей жизни. Все эти факты вместе не могут не наводить на размышления... Ты в Вологду дозвонился?

— Так точно. Выяснил, что наша Галина Борисовна, считающая дурой свою невестку, доцента кафедры высшей математики, и изображающая из себя Шамаханскую царицу на покое, тридцать пять лет — и до, и после войны — проработала секретарём главврача в первой горбольнице. Первый раз в двадцать лет она выскочила замуж за завхоза этой больницы, а десять лет спустя поспешно развелась с вернувшимся с фронта мужем, чтобы сделать куда более выгодную партию.

— Вторым мужем стал главврач?

— Даже не буду спрашивать, как ты догадался. Да, главврач Александр Александрович Никитин, на двадцать лет старше нашей героини... Штольман поднял бровь. — Нет, конечно, мы с тобой последние, кто может осуждать женщину за роман с мужчиной намного её старше, но я скорее поверил бы в полное достоинства личное счастье, если бы она сменила главврача на завхоза, а не наоборот.

— Всякое бывает, Володя.

— Э-эм, Яков Платонович, — протянул Сальников, — мне так понравилась эта твоя фраза, сказанная в пятницу о нас с Риммой и о Марте с Платоном, что будь добр, не употребляй её всуе.

— Хорошо, я постараюсь, — усмехнулся Штольман. — От первого брака у Галины Борисовны были дети?

— Есть старший сын, Валерий Анатольевич Дюмин, тысяча девятьсот тридцать шестого года рождения, в настоящее время живёт и работает где-то на Дальнем Востоке.

— А ведь брата не было на похоронах, Володя.

— Да, я тоже об этом подумал.

— Нужно будет спросить у Галины Борисовны почему и выяснить, где именно этот Дюмин живёт и работает.

— Слушаюсь, товарищ полковник! Так, Штольман, ты ничего не хочешь у меня спросить?

— Зачем? У тебя и так на лице написано, что вы с Риммой Михайловной утром успели в ЗАГС. Думаю, сегодня после работы мы с тобой за это выпьем...

В этот момент в дверь постучали, и почти тут же в кабинет Штольмана заглянул лейтенант Лепешев:

— Яков Платонович, можно?

— Добрый день, Сергей Викторович, заходите. Вы командировочные получили уже?

— Ещё нет. Как раз собирался, но тут позвонил оперативник, который с утра начал слежку за Бережной. Полчаса назад он её задержал, когда она пыталась сжечь мужскую рубашку за гаражами возле своего дома...

— Вы можете мне объяснить, почему меня арестовали?! Я ничего не понимаю!

— Успокойтесь, пожалуйста, Алиса Андреевна. Вас не арестовали, а задержали до выяснения обстоятельств.

— Обстоятельств чего? Сожжения ветоши за гаражами? Сжигала в неположенном месте?!

— Да будет вам, Алиса Андреевна, какая ветошь? Вы облили тройным одеколоном и пытались поджечь вполне новую мужскую рубашку.

— И что, это запрещено?!

— Ни в коем случае. Но мне необходимо выяснить причину.

— С какой стати? И кому "вам"? Вы, между прочим, так и не представились...

Нарочитое недоумение и громкое возмущение Бережной начали понемногу утомлять Штольмана, не любившего театральщины.

— Старший следователь по особо важным делам ГУВД исполкома Ленинградского областного и городского Советов полковник Штольман Яков Платонович. Попрошу вас успокоиться и отвечать на мои вопросы по существу, тогда наш разговор не затянется. Что это за рубашка и почему вы хотели её уничтожить?

— Она испорчена, — ответила женщина после небольшой, но заметной паузы.

— Вы имеете в виду следы женской помады на плече и воротнике?

— Да. Эти пятна не отстирываются.

— Почему же вы просто не выбросили рубашку?

— У меня с ней связаны неприятные воспоминания. Послушайте, это очень личное, и я не понимаю, почему...

— Хорошо, Алиса Андреевна, я объясню, хотя думается мне, что вы давно обо всём догадались. В субботу вы беседовали с нашим сотрудником лейтенантом Лепешевым о вашем знакомом Алексее Васильеве, и у следствия есть основания подозревать, что вы были в этом разговоре недостаточно искренни. Поскольку Васильев арестован по подозрению в совершении тяжкого преступления, за вами было начато наблюдение. В пятницу и субботу было снежно и очень ветрено, то есть совершенно неподходящая погода для уничтожения улики подобным образом, но сегодня погода улучшилась, и вы решили, что откладывать больше нельзя.

— Какой улики? Подождите, Вы что, считаете, что эта рубашка принадлежит Васильеву? Да что же это такое?! Я ведь сказала вашему лейтенанту, что с Васильевым у меня было самое поверхностное знакомство. Он с увлечением читал, я давала ему рекомендации в соответствии с его вкусами. Это же моя работа!

— И что же он предпочитал? Детективы?

— И детективы тоже. Ещё приключенческие романы и книги о войне, обычный мужской набор. Кроме того, его интересовала история оружия, но это тоже нормально, он же военный...

— Бывший военный.

— Разве? — удивилась Бережная.

— Совершенно точно. Он вышел в отставку четыре года назад, с тех пор работал тренером по самбо.

— Об этом он не говорил. Но это не имеет значения. — Это совершенно точно имело для женщины значение, вот только говорить об этом она сейчас не собиралась. — В любом случае, это не его рубашка. Мы не были с ним... близки, даже друзьями не были, я вообще ни разу не встречалась с ним за пределами библиотеки!

— Зато вы довольно регулярно встречались с ним в пределах библиотеки, на протяжении довольно долгого времени вы по крайней мере раз в неделю пили с ним чай у вас в кабинете. Но сейчас не об этом. Следствию известно, что рубашка не принадлежит Васильеву, она на один-два размера меньше, чем ему необходимо.

— Так почему же вы..?

— Есть версия, что рубашка принадлежала убитому две недели назад Владиславу Никитину. Что вы на это скажете?

Такого поворота женщина совершенно не ожидала, и на несколько мгновений она не смогла с собой совладать. Потом взяла себя в руки снова, но было уже поздно.

— Скажите мне правду, Алиса Андреевна. Рубашка, которую вы собирались сжечь, из нейлона. Кстати, нейлон прекрасно горит, поэтому одеколон был совершенно лишним. Белая нейлоновая рубашка сейчас есть, пожалуй, в гардеробе у каждого советского мужчины, но эта — голубая, не окрашенная в химчистке или Доме быта, а фабричная, такие по-прежнему довольно большой дефицит. Две нижние пуговицы на рубашке чуть-чуть отличаются, их пришивали позже и нитками другого цвета. Как вы думаете, если мы покажем эту рубашку жене или даже лучше матери Никитина, какова вероятность, что они её опознают?

Бережная буквально на секунду отвела глаза, а потом посмотрела на Штольмана снова, уже с вызовом.

— Люся вряд ли сможет, — сказала она, — а вот Галина Борисовна — наверняка.

— Никитин был вашим любовником?

— Нет. Мог бы стать, но не стал. Мне повезло, я очень вовремя испачкала ему рубашку.

— С Люсей Родницкой мы дружим с четвёртого класса. Я была единственной её подругой, допущенной к Родницким в дом. Было время, я очень гордилась тем, что удовлетворяю критериям: из хорошей семьи, отличница, а кроме того, Петра Николаевича умиляло то, какая я хорошенькая — он называл меня: "Наша куколка Алиса". Было время, мне казалось, что Люся живёт как в сказке. Мой отец был главным инженером завода металлоизделий, и наша семья жила в достатке, но всё познаётся в сравнении. У Люси было всё, что душе угодно — не игрушки с ЛЗМ, а ГДР-овские куклы и кукольная мебель, модная одежда — сшитая на заказ или импортная, любые деликатесы на столе даже в будни, цветной телевизор, машина с водителем... Но довольно скоро я поняла, что приходить в этот дом два раза в неделю в гости куда лучше, чем жить там. У Люси было всё, кроме свободы быть собой и делать то, что хочется.

Люсин старший брат умер маленьким в эвакуации, а она родилась уже после войны — поздний и любимый ребёнок, впрочем, эта любовь была очень своеобразной и требовательной. Люся училась ещё лучше меня, но за это её не хвалили, это было чем-то само собой разумеющимся. Пётр Николаевич говорил: "Моя дочь не может иначе". За ней был строжайший контроль, её дни уже в двенадцать лет были расписаны по минутам. Школа, музыкальная школа, дополнительные занятия по всем точным наукам. В шестом классе она решала задачки из сборника для поступающих в вузы. При этом вундеркиндом она не была, просто очень способная и старательная девочка, стремящаяся угодить обожаемому отцу. Как она радовалась, просто ликовала, если Пётр Николаевич, вернувшись с работы, находил для нас четверть часа. Обычно он приносил с собой стопку книг, лично отобранных — и одобренных — для чтения дочери. Люся читала запоем, это было дозволенное хобби, но Жюля Верна ей было можно читать, а Дюма — нельзя, потому что это "профанация исторического романа", и Конан-Дойля — тоже нет, потому что его "дедуктивный метод смехотворен", а "человек, отвергающий знание о том, что земля вращается вокруг солнца, — мракобес". Даже классику Люсе можно было не всю, разве может "Анна Каренина" научить чему-либо хорошему юную девушку? С книгами был связан первый Люсин тихий бунт, на который я её подбила. Просто пронесла контрабандой в дом Родницких "Графа Монте-Кристо", а потом ещё десятки, даже сотни других книг, не получивших одобрение Петра Николаевича. Может, как раз тогда я и решила стать библиотекарем... Да, и фонарик, чтобы читать запретные книги по ночам, укрывшись одеялом с головой, тоже принесла ей я. Так Люся, собственно, и испортила себе зрение. Раз в месяц мы с Люсей и её мамой Верой Сергеевной выбирались в музей или в театр, для нас могли провести индивидуальную экскурсию, а в театре билеты были, как правило, в первый ряд, но вот на танцы Люсе было нельзя и в театральную студию вместе со мной — ни-ни, даже в шестнадцать лет, потому что это "рассадник". Пётр Николаевич тогда озаботился так, что даже позвонил моему отцу. Но папа — спасибо ему! — не стал с Родницким спорить: да-да, конечно, вы совершенно правы, мы убедим Алису, чтобы оставила это чреватое занятие. После чего я продолжила ходить в студию и шёпотом рассказывать Люсе о наших постановках и о своей первой любви. Люся слушала, грустно улыбалась и продолжала учиться и жить в предложенных рамках. На явный бунт она не была способна ни в шестнадцать, ни в восемнадцать, ни в двадцать лет...

— А в двадцать два?

— Что, неужели вам уже поведали о "страшном скелете в шкафу" Родницких-Никитиных? Воистину, шила в мешке не утаишь.

— Вы знаете, кто на самом деле отец Антона Никитина?

— Даже Люсины родители этого не знали. Осенью шестьдесят восьмого года она поехала в студенческий лагерь, "на картошку". В то время отец её был на каком-то симпозиуме, и Люсе удалось уговорить мать. Она училась тогда на пятом курсе, уверенно шла на красный диплом, опубликовала за лето две блестящие научные статьи, и Вера Сергеевна просто не смогла ей отказать. Что она беременна, выяснилось только после нового года, и для радикальных мер было уже слишком поздно. Родницкие впали сначала в ярость, потом — на некоторое время — в ступор, а Люся молчала как партизан. Мы какое-то время с ней не виделись, мне никак не удавалось до неё дозвониться, а потом мне позвонил лично Пётр Николаевич и попросил срочно зайти. С бледной и какой-то закаменевшей Люсей мне тогда дали поговорить минут пять прямо в прихожей, после чего я попала прямо в кабинет Родницкого на допрос с пристрастием. Сначала я долго не могла понять, чего он от меня хочет и в чём дело, а когда поняла, то страшно удивилась. Как же он был тогда раздосадован тем, что только что выдал мне их страшную семейную тайну! Взял с меня слово, что я буду молчать об этом. Я и молчала, но слухи всё равно поползли. В следующий раз мы смогли увидеться и поговорить с Люсей лишь через месяц, в день её свадьбы.

Влад приятно удивил меня в тот раз. Узнав, что Люся выходит замуж за аспиранта из их института, я всё поняла правильно и представила себе этого спасительного мужа этаким заучкой, бесконечно преданным науке и без шансов у женщин. Но Влад оказался совсем другим — интересным внешне, обаятельным и компанейским, с прекрасным чувством юмора. Мне подумалось тогда, что Родницкий всё-таки очень любит свою дочь, раз нашёл такой выход. В день свадьбы Люся смотрела на новоиспечённого мужа... не влюблёнными глазами, это пришло позже, но с затаённой надеждой, что ли. Влад сразу постарался найти со мной общий язык, пригласил бывать у них в любое время, и в первые годы после свадьбы я действительно часто навещала молодожёнов в квартире на Моховой, которая оказалась, по сути, в их полном распоряжении, поскольку Родницкие старшие перебрались на дачу. Пётр Николаевич и прежде проводил много времени в Комарово, там удобный отапливаемый двухэтажный дом, пять комнат с большой верандой...

— Значит, с Владиславом Никитиным вы были дружны?

— Пожалуй, можно сказать, что какое-то время я дружила с ними обоими. После рождения ребёнка Люся даже казалась счастливой, и это легко было понять, ведь теперь у неё было много больше свободы, как ни парадоксально говорить такое о женщине в декретном отпуске. Но постепенно я стала замечать, что есть в этом счастье какая-то горчинка. Это были мелочи, детали, которые портили безоблачную картину. Например, Влад называл Люсю "моя матрёшка", намекая на то, что в первое время после родов она поправилась и краснела всегда некрасиво, на щеках выступали красные пятна. Он говорил, что очки её уродуют, Люся покорно их снимала и, естественно, становилась ещё более неловкой, натыкалась на все углы. По поводу неудавшегося супа он мог сказать: "Ах, эти ручки-крючки! Супы варить — это вам не интегралы рекурсивным методом вычислять". И вроде бы говорил он это с мягкой улыбкой, и смотрел, можно сказать, ласково, а то, что при мне, так ведь я у них считалась своей, но послевкусие от этого у меня оставалось неприятное, и у Люси в глазах мелькала какая-то тоска. Однажды он совершенно меня потряс, сказав после смерти восьмидесятичетырёхлетней Люсиной бабушки, матери Веры Сергеевны, вроде как в утешение: "А что вы хотели, девочки, в такие лета? Время жить и время умирать..." Люся очень горько расплакалась тогда, но не сразу, а только после того, как он вышел из комнаты.

— Алиса Андреевна, а как Владислав относился к ребёнку?

— Да вроде бы нормально относился, не тетешкался особо, но это далеко не все мужчины делают. Во всяком случае, пока были живы старшие Родницкие, всё у Никитиных шло внешне неплохо. Люся вышла из декрета, вернулась в университет, получила свой красный диплом, поступила в аспирантуру, досрочно и блестяще защитилась, как, впрочем, и Влад годом раньше. Для Антоши Родницкие нашли хорошую няню, да и сама Вера Сергеевна охотно с ним сидела или брала его к себе. Люсю сразу взяли на работу в горный институт, с руками оторвали, Влад отлично зарекомендовал себя в НИИ радиоэлектроники, получая патент за патентом... А потом три года назад с Петром Николаевичем случился обширный инфаркт, он скоропостижно скончался, через полгода умерла и Вера Сергеевна, и почти сразу после этого Влад вызвал в Ленинград свою мать. Вроде бы, из благородных побуждений вызвал, в помощь Люсе, которую смерть родителей страшно подкосила, а ведь она опять была беременна. Вот только теперь я думаю, что он прекрасно понимал, какая от Галины Борисовны будет "помощь". Через месяц после прибытия свекрови Люся на мой вопрос "Как дела?" впервые ответила: "Ужасно", и это было удивительно, потому что прежде она никогда и ни на что не жаловалась...

Примечания:

1. Немного о синтетическом буме в СССР в 60-70 гг. прошлого века:

https://novate.ru/blogs/020419/49977/

2. ЛЗМ — Ленинградский завод металлоизделий, выпускал знаменитые на всю страну металлические игрушки, в том чисте и заводные.

— ...До переезда Галины Борисовны в Ленинград Люся свою свекровь почти не знала. В Вологду к родителям Влад её никогда не возил, а старшие Никитины приезжали повидаться с сыном раз в год, на день его рождения, и останавливались при этом у Родницких на даче, "на свежем воздухе". Их прекрасно принимали, семья и друзья встречались за большим столом, и близорукая Люся не замечала никаких косых взглядов. А может, их и не было, потому что присутствие академика Родницкого заставляло свёкра со свекровью видеть невестку в особом свете. Но Пётр Николаевич умер, свет погас, и приехавшая в Ленинград Галина Борисовна разглядела все Люсины недостатки, даже те, которых не было. Разглядела и не стала молчать. Она с самого своего появления не стеснялась говорить Люсе в лицо всё, на что Влад прежде только намекал.

— А что же сам Никитин?

— Влад вроде бы утешал Люсю, но делал это примерно так: "Матрёшечка, тебе не обижаться на маму надо, а поучиться у неё. Она замечательная хозяйка, может быть, с ней у тебя наконец что-нибудь начнёт получаться". "Да, мама действительно стала носить некоторые вещи Веры Сергеевны. Но неужели тебе жалко? Ведь ей они очень идут и впору, а тебе сейчас малы, а после родов наверняка будут велики". "Мама настаивает, чтобы мы назвали сына Сашенькой в честь моего отца. Ей это очень нужно, она так тяжело перенесла смерть папы. А в честь твоего отца мы можем назвать нашего следующего сына..." В общем, когда Люсю за месяц до вторых родов положили на сохранение, она была просто счастлива. Сразу после рождения Саши Галина Борисовна ретировалась на дачу, видимо, возиться с совсем крохотным и крикливым младенцем ей не хотелось. Люся связалась с Антониной Глебовной, женщиной, которая нянчила Антошку, и та снова пришла ей на помощь. Конфликт со свекровью поутих на время, зато Влад стал пропадать у матери на даче. Он якобы оставался ночевать у неё два-три раза в неделю. Люся оправдывала это тем, что Саша никому не давал нормально спать, а Владу нужно было на работу, но...

— Вы полагаете, что Никитин изменял жене?

— Теперь я уверена, что Влад изменял Люсе, потому что в один прекрасный день он решил, что может изменить ей со мной.

— Он начал за вами ухаживать?

— Однажды в субботу два года назад он приехал ко мне на работу с каким-то настолько незначительным Люсиным поручением, что я сильно удивилась. Сказал, что замёрз, попросил напоить его чаем и... мы разговорились. Через неделю он приехал снова, и ещё через неделю, и ещё. Мне сейчас будет трудно объяснить вам дальнейшее развитие событий. После всего, что я вам уже рассказала, у вас должно было сложиться впечатление, что я Влада терпеть не могла. Сейчас я его действительно глубоко презираю, но тогда это было не так. Ведь несколько лет мы, можно сказать, дружили. Конечно, я не была слепа, и некоторые моменты в его поведении, о которых я уже рассказала, меня неприятно цепляли, но бестактностью отличаются многие люди. У Влада же все эти неприятые штрихи к портрету уравновешивались ярким мужским обаянием, ему хотелось многое простить. А ещё он умел быть очень убедительным. Ведь это он десять лет назад убедил Люсю выйти за него замуж, родители не смогли ни заставить её, ни уговорить, а он — смог. Позже он убедил Петра Николаевича и Веру Сергеевну в том, что заключённый по весьма деликатному расчёту брак довольно быстро перетёк в нечто иное и гармоничное. А мне Влад в ту зиму умудрился внушить, что он давно в меня влюблён и больше не в силах молчать, и ещё немного в том, что и я к нему далеко не равнодушна.

— А мне вы, Алиса Андреевна, показались весьма трезвомыслящей особой.

— Так я такая и есть, товарищ полковник. Но кроме того, я одинокая женщина за тридцать, поэтому два года назад чуть не случилось то, что, к счастью, не случилось. Мне до сих пор стыдно и очень неприятно об этом вспоминать и совсем не хочется рассказывать вам о тех событиях. Я могла бы придумать какую-нибудь авантюрную историю о том, что я просто хотела посмотреть, как далеко готов зайти Влад, и при помощи испачканной помадой рубашки продемонстрировать Люсе, какой же её муж мерзавец, но я не буду этого делать. Я расскажу, как было. Пусть это будет частью моего искупления за чуть не совершённую — или всё-таки совершённую? — подлость.

Влад обхаживал меня почти три месяца. Он приезжал почти каждую субботу после обеда, мы пили чай, гуляли по городу, сидели вечером в кафе или ресторане... Мне было с ним интересно, я увлеклась, стала с нетерпением ждать его. Мы говорили обо всём, о жизни тоже. Тогда он рассказывал мне, что всегда очень жалел Люсю и пытался полюбить её, но у него не вышло, а взрослый мужчина не может долго строить отношения на одной жалости. Что он уже очень сожалеет, что вызвал мать из Вологды, потому что оказался между двумя женщинами, недавно пережившими большое горе, а потому особенно раздражительными, уязвимыми и не способными договориться даже о мелочах. И конечно, он поведал мне о том, что я давно уже для него больше, чем друг, и о родстве душ — но это я пересказывать не буду, слишком глупо. В общем, в конце февраля я смогла как-то договориться со своей совестью и пригласила его к себе домой.

Влад приехал с цветами, возбуждённый и торжествующий, и это неприкрытое торжество охотника, загнавшего, наконец, вожделенную дичь, подействовало на меня, как холодный душ. Возможно, Влад почувствовал, что моё настроение меняется, и решил не медлить, а может, он с самого начала считал, что церемониться больше незачем, но когда я поставила цветы в вазу и обернулась, то обнаружила, что он уже снял пиджак. Я растерянно спросила, жарко ли ему, и он ответил, что пока нет, но скоро будет. А потом шагнул ко мне и решительно и предельно откровенно привлёк меня к себе, при этом я неловко клюнула его в воротник рубашки и плечо. Этот след помады на светлой ткани... в этом было что-то настолько пошлое, водевильное, убогое, ради чего я собиралась переступить через все свои принципы. Я отпрянула и вывернулась, отошла за стол, чтобы между нами было препятствие. Он поинтересовался, что это за игры. Я ответила, что это не игры, что всё было ошибкой, и попросила его уйти. Тут он попытался отыграть назад, извинился за поспешность, снова стал меня уговаривать, но было уже поздно, меня перемкнуло, и на все его слова я отвечала только: "Нет. Нет. Нет". Он разозлился и в конце концов выдал, что потратил на меня три месяца и кучу денег, так что если я думаю, что теперь могу выставить его вот так, то я глубоко ошибаюсь. Поняв, что он это всерьёз, я метнулась к комоду и вынула из ящика наградной пистолет отца. Я неплохо стреляю, отец научил, и Владу было об этом известно. Поэтому он передумал со мной связываться, обозвал истеричкой, потянулся за пиджаком и тут сам обнаружил это пресловутое пятно на рубашке. На мгновение он застыл, обдумывая что-то, а потом прошипел: "Не знаю, то ли ты просто такая неуклюжая дура, то ли что-то задумала, но только я с места не сдвинусь, пока ты не приведёшь в порядок мою рубашку". Потом он эту самую рубашку снял под дулом моего пистолета, швырнул мне чуть ли не в лицо и уселся на диван напротив телевизора. Я сказала, что он сам виноват и помада не отстирывается. Он ответил, что с нейлона отстирывается всё, а у меня с Люсей, судя по всему, много больше общего, чем ему казалось, руки вон тоже кривые. Я схватила рубашку, быстро оделась и вылетела за дверь. Я была просто в ярости, ещё и потому, что в случившемся была огромная доля моей собственной вины, ведь я, чёрт меня побери, сама его пригласила. Оказавшись на морозе, я немного успокоилась и отправилась в наш местный универмаг, благо, он от моего дома в двух шагах. Купить голубую нейлоновую рубашку у меня, конечно, шансов не было, я купила первую попавшуюся, более или менее подходящую по цвету и размеру, и вернулась домой. Я почему-то очень надеялась, что Влад исчезнет в моё отсутствие, но он по-прежнему сидел перед телевизором, смотрел "В мире животных", очень символично. Я бросила на стол рубашку и велела ему надевать её и убираться. Сказала, что иначе выстрелю в потолок, тогда сбегутся соседи, приедет милиция, которой я расскажу, что он три месяца безуспешно за мной ухаживал, а сегодня приехал, чтобы принудить меня к сожительству насильно. Это была заведомая чушь, никто бы мне не поверил, но я действительно была готова выстрелить, и хоть трава не расти. Влад это понял, выплюнул: "А и чёрт с тобой, припадочная! Всё равно эта глупая матрёшка, твоя подружка, не способна отличить одну рубашку от другой" и ушёл, а я осталась...

— Вы не пытались поговорить с вашей подругой о происшедшем, действительно открыть ей на мужа глаза?

— Пыталась. Но когда Люся поняла, куда я клоню, она зажмурилась, зажала уши и пробормотала: "Я догадываюсь, что Влад мне изменяет, но только не с тобой, Лисонька, только не с тобой!.." Больше мы об этом не говорили.

— Алиса Андреевна, почему вы не выбросили эту рубашку раньше и почему решили уничтожить её теперь?

— Почему не выбросила раньше, затрудняюсь объяснить. Наверное, чтобы не забыть случайно, что представляет из себя Влад, да и вот это вот ощущение жгучего стыда, испытанного в тот день, не забыть. А сейчас... Вы не поверите, но сегодня понедельник, день уборки. Я просто наткнулась на неё в шкафу. Подумала, Влада больше нет, прах к праху.

— Что происходило дальше?

— Между мной и Владом? Ничего. С тех пор мы по возможности избегали друг друга.

— Когда конфликт вашей подруги со свекровью обострился вновь?

— Весной. Сашеньке исполнилось полтора года, и Галина Борисовна вдруг начала проявлять к мальчику самый горячий интерес. Он стал гораздо спокойнее, и такой хорошенький, на маленького Володю Ульянова похож. Сначала Люсина свекровь являлась, когда Люся была на работе, и пыталась в своей безапелляционной манере командовать Сашиной няней, Антониной Глебовной. Та долго терпеть не стала, уволилась, а Галине Борисовне только того и нужно было, она сама ребёнком занялась, теперь-то это уже было не так хлопотно. Люся бы охотней отдала сына в ясли, но Влад не позволил. В общем, свекровь теперь проводила на Моховой целые дни, везде совала свой нос, и Люся с работы каждый день возвращалась как на фронт. Они без конца ссорились, то есть это Галина Борисовна скандалила, а Люся оборонялась, как могла, хотя по большей части просто молчала, конечно. Однажды не выдержал Антон. Вообще, тут надо сказать, что Галина Борисовна на него почти не обращала внимания. Когда она только приехала, Антошка, недавно потерявший любимых бабушку с дедушкой, сперва потянулся к ней, но наткнулся на глухую стену. Она его, кажется, даже по имени не называла, говорила: "Мальчик, подай то, принеси это", если вообще замечала его присутствие. Ну, он и привык, что она чужая, ему матери хватало. Люсю он вообще обожает, а она его, так всегда было. А тут эта тётка зловредная, чуть что, матери хамит, голос на неё повышает. Он и сорвался как-то раз, крикнул Галине Борисовне, чтобы не смела так с его мамой разговаривать. А та с размаху влепила мальчишке пощёчину. Это она зря сделала. Люсю после этого не удержать было. Она за пять минут собралась, собрала обоих своих мальчишек и уехала ко мне, и никакая Галина Борисовна не смогла её остановить. Вечером ко мне приехал Влад, уговаривать Люсю, что Антошке дерзить не стоило, его мать можно понять, но такое, конечно, больше не повторится. Я с детьми на кухне сидела, пока они отношения выясняли, а потом меня Влад позвал, довольно испуганно. У Люси и до этого целый день голова болела, а когда они спорить стали, она сознание потеряла. Вызвали скорую, и её тогда в первый раз с гипертоническим кризом госпитализировали. Домой она вернулась только через десять дней и обнаружила, что Сашеньки там нет, он с Галиной Борисовной на даче. Влад ей сказал, что это недели на три, пока Люся полностью после больницы не оправится, но потом эти три недели превратились в три месяца. Люся вся извелась без Сашеньки, она ездила на дачу, пыталась его вернуть, но Галина Борисовна стояла стеной, а мальчик начинал плакать, если они кричали. В общем, мальчика Люсе вернули только тогда, когда она сказала Владу, что иначе немедленно подаёт на развод.

— Значит, Никитин развода не хотел?

— Конечно, нет. Развод — это всегда скандал, а он карьеру делает. Кроме того, развод — это раздел имущества, а Владу очень нравится квартира в самом центре города, а его мамаше — академическая дача, получить которую в случае развода у них нет никаких шансов, потому что это наследство Люсиного отца. Владу гораздо удобней было продолжать жить с Люсей, которая предпочитала не замечать его измен. Так что после того случая он как-то повлиял на мать, чтобы она чуть поумерила свой норов...

— ... Как полагаешь, Яков Платонович, врёт она?

— По ощущениям, скорее недоговаривает.

— Думаешь, знает, кто отец Антона?

— Почти наверняка. Бережная не сказала: "Я не знаю", а вместо этого: "Даже родители этого не знали". Она, возможно, тоже не знала, когда старший Родницкий её допрашивал, подруга могла поделиться с ней уже позже.

— Может, Васильев — отец мальчишки?

— Это пока очень смелая гипотеза, Володя.

— Что рубашка принадлежит Никитину, тоже была "смелая гипотеза", а вышло в точку.

— Меня ещё в рассказе Бережной весьма заинтересовало то, что Людмила очень даже способна к решительным действиям, когда дело касается её детей...

— По мне, так она способна детей в охапку схватить и на край света убежать, всё мужу со свекровью оставив, пусть подавятся! Кто действительно способен к решительным действиям, так это Бережная. За пистолет схватилась, надо же. Её связь с Васильевым точно установлена, и мотив у неё был.

— Личная неприязнь? Слабоватый мотив, особенно по прошествии двух лет, если, конечно, исходить из того, что она сказала нам всю правду о своих отношениях с Никитиным. У Людмилы Никитиной мотив куда более серьёзный. Муж со свекровью изводили её медленно, но верно, а терпение может лопнуть даже у самого робкого и безответного человека. Но слежку за Бережной надо продолжать, она может быть сообщницей Никитиной и Васильева.

— Понятное дело... Телефон звонит. Трубку снимешь?

— Штольман слушает... Докладывайте... Вас понял, спасибо. Володя, это был водитель, который отвозил на Моховую Галину Борисовну Никитину. Он прождал её у дома довольно долго, вышла она с большой сумкой и в ярости. Сказала, что за время её отсутствия невестка сменила дверные замки и собрала её вещи, так что сержанту пришлось её в Комарово везти.

— Ничего себе. Вот так безответная Людмила!

— Завтра с утра мы с тобой поедем к ней, судя по всему, она уже достаточно хорошо себя чувствует, чтобы с нами побеседовать. И отправь кого-нибудь, чтобы за её квартирой понаблюдали...

В понедельник Платон вернулся домой из института около пяти часов. Стоило вставить ключи в замок, как дверь неожиданно распахнулась, он едва успел в сторону отступить.

— Привет, мам... — Мать кивнула, прижала палец к губам, вышла к нему на лестничную площадку и прикрыла за собой дверь. — Что-нибудь случилось?

— Да. Там пришёл этот парень, из твоих "подопечных", Саша Бочкин...

Платон удивился. Перед его отцом дворовые ребята, недавняя местная шпана, благоговели, а мать побаивались, потому что она их никак не привечала. Для того, чтобы оказаться у них в квартире в отсутствие самого Платона, Шурке Бочкину была нужна очень серьёзная причина.

— Он уже час назад появился, тебя спросил. Я ему сказала, что тебя нет и чтобы пришёл позже. Но он никуда не ушёл, сел ждать прямо на лестнице, так что в конце концов я его впустила. Он на кухне ждёт... Платон, я прошу тебя, не влезай ни в какие истории!

— Мама, ты же знаешь, что мальчишки уже полтора года ни к каким "историям" отношения не имеют.

— Это ты лица его не видел, — нахмурилась мать. — Там точно "история", причём нехорошая.

Да, лицо у Шурки было странным, застывшим и в то же время яростным, а глаза, которые он поднял на Платона, больными.

— Выкладывай, Шурка, — сказал Платон вместо "здравствуй" и сел напротив. — Только по порядку и с самого начала.

— С н-начала? — выговорил Бочкин хрипло. — Так я тебе рассказывал уже, что пока мы в Крыму были, мать отца назад пустила. Явился — не запылился, прошлявшись пять лет неизвестно где, парикмахерша его турнула, видимо. Я спрашивал: "Мама, зачем?!", а она мне: "Детям нужен отец". Я ей: "Мне такой не нужен!", а она: "Тебе, может, и нет, а младшие обрадовались..." Вот и Лизка, дурёха, тоже радовалась, а теперь...

— Что с Лизой? — не выдержал Платон.

— Он её выдрал! — выкрикнул Шурка. — Мать за всю жизнь один раз за ремень схватилась, когда я соседу взрывпакет на балкон забросил, и то, не столько больно было, сколько... запомнилось. А у малой кровоподтёки на спине и на ляжках и следы от пряжки, ты понимаешь?! Я её под столом нашёл сегодня, как кутёнок скулила, я даже не понял сначала, что за звук! Она же сроду ничего плохого никому не сделала, самая из всех нас послушная, первая матери помощница, хозяюшка, а он... Тварь он, я его убью!

— Так, спокойно, Шурка, — сказал Платон, хотя самому для спокойствия пришлось руки в кулаки сжать. — Где она сейчас?

— Я её к бабушке Борьки Самсонова отвёл, та разохалась сразу, примочки стала делать.

— Лиза объяснила, за что отец её?

— Объяснила в конце концов, еле смог выспросить... Она с Ромкой Евстигнеевым дружит из вашего подъезда, знаешь его? — Платон кивнул. — Сто лет уже дружит, с детского сада ещё. Они за одной партой сидят, он ей портфель носит, кавалер ушастый. В общем, у него сегодня день рождения, Лизка подарок приготовила какой-то и вручила на кухне у нас. И чмокнула его, говорит, в щёку, но смотрит виновато, так что, может, и не в щёку, может, Ромка свой первый поцелуй сорвал в тринадцатый день рождения, а отец их за этим застукал. И что?! За это Ромку с лестницы спускать, а малую за волосы тягать и до порванной кожи пороть? Я с ней поговорил, у Самсоновых её плакать оставил и во дворе на скамейку присел, чтобы остыть. А тут и этот урод нарисовался с матерью вместе, под ручку. И я вдруг испугался, а что, если она его поддержит? Ведь у них вроде нормально всё сейчас, без ругани в кои-то веки, а тут я на него с кулаками полезу? В общем, так и не подошёл к ним, а они меня не заметили. Я посидел ещё пару минут, и к тебе. А куда ещё?

— Ты всё правильно сделал, Шурка.

— Я пока ещё ничего не сделал. Я не знаю, что мне делать!..

— На мать не наговаривать... — раздалось за спиной, и Платон удивлённо обернулся. Его собственная мать, Августа Генриховна Штольман, стояла в дверях кухни, и выражение её лица ничего хорошего не предвещало. — Евдокия вас четверых всю жизнь, по сути, одна воспитывает, и ничего, кроме хорошего, вы от неё не видели.

Шурка заметно смутился, а Платон удивился. Было чему: он понятия не имел, что его мать с Шуркиной знакома, она обычно с соседями в лучшем случае здоровалась.

— Да я знаю, Августа Германовна...

— Генриховна, — механически поправил Платон.

Шурка смутился ещё больше и пробормотал в своё оправдание:

— Но ведь зачем-то он ей понадобился?

— Точно не затем, о чём ты сейчас рассказал, Саша, — отрезала мать. — Следы от пряжки, говоришь?

Шурка понуро кивнул. Мать гневно прищурилась.

— Мам, — позвал Платон. — Лизу в больницу надо везти, побои снимать. Может, ты съездишь с Борькиной бабушкой, пока я с Шуркой к участковому схожу? — Ещё пять минут назад ему и в голову не пришло бы попросить её о чём-то подобном, но раз уж она сама вмешалась...

— Нет, — В голосе матери звякнул металл. — Обойдёмся без участкового. В больницу надо, ты прав, но ехать должен Саша, а мы с тобой к Бочкиным сходим. Поговорим.

— Ма-ам, — протянул Платон ошарашенно, — ты чего? Отцу бы не понравилось...

— Яков с Бочкиным уже беседовал, и не раз, и даже руки ему крутил, но тот, как видно, урок не усвоил, — сказала мать. — Значит, надо менее цивилизованно... Чтобы запомнил, что детей мучать нельзя. Отца как зовут? — спросила она Шурку.

— Валерий Алексеевич, — ответил тот, глядя на неё во все глаза. — Августа Германовна...

— Генриховна! — сказали Платон с матерью в один голос.

— Извините, — выдохнул Шурка и заговорил торопливо. — Может, не надо? Как вы с ним разговаривать будете?! Он же сейчас уже на грудь принял наверняка перед ужином. Если вы что ему объяснять станете, может попереть буром... Когда он поддатый, у него вообще "курица — не птица, женщина — не человек"!

— Так тем более, — сказала мать, и глаза сверкнули. Потом она подошла к кухонному шкафу, открыла выдвижной ящик и извлекла из него тяжёлый стальной молоток для отбивания мяса.

Шурка тихо охнул, а у Платона глаза на лоб полезли. И это она ему говорила, чтобы в "истории не ввязывался"?! Он встал, шагнул к матери и осторожно взял её за плечи.

— Мама, это не дело, — сказал он как мог проникновенно. — Отец мне не простит, если с тобой что-нибудь случится.

— Mein Junge, — Мать улыбнулась, но эта улыбка не Платону предназначалась, потому что была она холодной и острой, как стекло. — Саша меня совсем не знает, но ты-то знаешь. Ничего со мной не случится, ничем мне этот Bastard не опасен. Пойдём...

Платон больше не спорил. Остановить мать сейчас смог бы только отец, но связаться с ним не было времени. Она не стала бы ждать, пока сын в управление дозванивается, ушла бы сама, а этого допустить было никак нельзя. Что бы Августа Генриховна ни задумала в своей неожиданной праведной ярости, её надо было подстраховать, и Платон собирался сделать именно это. Собрались они стремительно. Прихваченное орудие устрашения — молоток или топорик, по большому счёту сей кухонный инструмент был и тем и другим — мать сунула в песцовую муфточку, подарок отца. Шурка упёрся, что пойдёт с ними, и отговорить его не удалось. Так что через двор они прошли, почти пробежали втроём. Бочкины жили под самой крышей, так что у их двери пришлось немного отдышаться. Переглянулись, мать кивнула, Шурка позвонил в дверь. Им открыла Евдокия Бочкина в халате и с кухонным полотенцем в руках.

— Евдокия, твой муж дома? — Акцент у матери звучал сильнее, чем обычно, и только это выдавало её волнение, а свистящий шёпот очень узнаваемым, штольмановским. Бочкина изумлённо кивнула. — Он сегодня избил твою дочь за её первый поцелуй с мальчиком. Сильно избил, страшно, у неё все ноги и спина в кровоподтёках. — Женщина побелела как полотно и отшатнулась, и Шурка подхватил её под руку. — Я с ним поговорю, ты не возражаешь?

Возражений не последовало, и через несколько секунд Платон с матерью оказались на кухне, где ужинал Бочкин-старший. Он не успел ни подняться, ни сказать что-нибудь, даже кусок хлеба и ложку отложить не успел. Мама во мгновение ока обогнула стол, двинула в колени Бочкину свободную табуретку, запирая его в углу между массивным столом и холодильником. Через стол улетела ловко выдернутая у мужчины ложка, а затем и муфточка, а стальной молоток замер буквально в паре миллиметров от его виска. Мужчина выпучил глаза, дёрнулся, и тогда мать ухватила его второй рукой за ухо. Этот приём Платон знал, так отец учил. Выходит, он и маму научил, а может, она его? Бочкин хрюкнул от боли и выматерился.

— Bist du etwa von der Gestapo, du Scheißkerl? — прошипела мать Бочкину в лицо.

Честно говоря, в такой ярости Платон её вообще ещё никогда не видел. Он встал так, чтобы вмешаться, если Бочкин попробует подняться со стула, но тот пока выглядел совершенно ошеломлённым.

— Мам, говори по-русски, — напомнил Платон. Мать гневно фыркнула.

— Если ты, Валера, ещё хоть раз хоть одним пальцем тронешь кого-нибудь из своих детей, я вот этим самым молотком разможжу то, что ты считаешь своим мужским достоинством! — Платон от бескрайнего удивления шумно втянул воздух. — Оно тебе всё равно ни к чему, потому что тот, кто истязает детей, не мужчина, а мразь.

— Ну, ты вообще... — попытался возвысить голос Бочкин, но молоток в руке Августы Штольман крутнулся, и к виску мужчины прижалось остриё топорика.

— Сиди тихо, если хочешь сохранить свой череп целым!

— Мам, это опять как-то не по-русски, — пробормотал Платон непонятно зачем. Просто он тоже нервничал.

— А как надо? — спросила мать неожиданно светским тоном.

— Надо: если хочешь, чтоб твой череп остался цел...

— Никак не надо, пожалуйста... — раздался хриплый голос Евдокии Бочкиной. — Не надо нам тут... пачкать стол. А ты убирайся отсюда вон! — добавила она, обращаясь к мужу. — Десять минут тебе на сборы, и чтоб ноги твоей никогда тут больше не было!

— Дуня, ты сдурела?! — возопил Бочкин. — Ты б видела, как они тут тискались!

— Это ты своих потаскух тискаешь, а девочку мою я тебе грязью марать не дам! — взвизгнула его жена. — Пошёл во-он! Только ради детей пустила тебя, постылого, а ты мне тут руки распускаешь! — Протиснувшийся в кухню Шурка обхватил мать за плечи.

— Собирайтесь и уходите, — сказал Платон. — Мы сегодня побои у Лизы снимем и всё зафиксируем. Если кого-то из семьи ещё побеспокоите, сядете в тюрьму. На полгода-год состав там точно есть...

Платон с Шуркой сидели на стульях, ждали, пока Бочкин-старший закончит сборы, а тот, красный как рак, носился по квартире, скидывая вещи в сумку. Платон уже посматривал на него с некоторым беспокойством: только апоплексического удара им тут и не хватало. Шуркина мать убежала к Лизе, а мама Платона ушла домой, сказала, пора готовить отцу ужин. Платон сейчас гордился ею просто неимоверно, хотя вопросов у него в голове крутилось множество.

— Слушай, а твоя мама — она кто? — спросил Шурка шёпотом. — Я думал, домохозяйка.

— Сейчас — да, почти домохозяйка, — ответил Платон тихо, — а раньше она с отцом служила.

— В милиции?

Платон покачал головой:

— Нет, это давно было, сразу после войны. Шур, только об этом распространяться не надо, я очень тебя прошу.

— Тогда надо было матери сказать, а то она сейчас уже небось всё Лизке и Борькиной бабушке рассказывает. В красках...

— Это ничего, — усмехнулся Платон, — скажешь им потом, что это школа моего отца. А вот про службу...

— Я понял, могила, — серьёзно кивнул Шурка, и Платону стало ясно, что он действительно будет молчать, как бы ни распирало.

Второй раз Платон пришёл домой около шести. Прошло чуть больше часа, а казалось — пять. В кухне уже весьма аппетитно пахло. Мать обернулась к нему от плиты, посмотрела испытующе, ему показалось, даже настороженно.

— Бочкин ушёл с вещами, ключи оставил, надеюсь, в ближайшее время он здесь не появится, — отрапортовал Платон и добавил восхищённо: — Ну, ты даёшь, мам!

Но мать не улыбнулась, смотрела всё так же напряжённо.

— Mein Junge, я должна тебе кое-что рассказать, — сказала она наконец, — пока ты не начал задавать вопросы и сам обо всём не догадался.

— Какие вопросы? — удивился Платон. Нет, вопросы у него, конечно, были, но... — Я же в курсе вашего с отцом прошлого. Не в подробностях, конечно, но в общем и целом...

— Я совсем не о том, — перебила его мать. — Меня беспокоит, что ты теперь спросишь, откуда я так хорошо знаю Евдокию и её детей.

— И откуда же? — спросил Платон растерянно.

— Летом 1973 года все четверо детей Евдокии болели ветрянкой, а я помогала ей за ними ухаживать...

Примечания:

1. Немецкие слова и выражения:

"Mein Junge" — "мой мальчик",

"(der) Bastard" — "ублюдок, сволочь",

"Bist du etwa von der Gestapo, du Scheißkerl?" — "Ты что, из гестапо, паскуда?"

Прошу прощения, без ругательств тут было не обойтись... Но это не мат, конечно.

2. Если кто-то забыл, что там была за история с этой ветрянкой, то лучше перечитать первую главу "Крыма".

— ... Мама, но ты же говорила, что не знаешь, где могла заразиться?!

— Это была неправда. Я говорила неправду. Я случайно услышала во дворе от соседок, что вслед за младшими детьми Евдокии заболели и старшие, и в тот же день пришла к ней и предложила помощь. Я не болела в детстве, поэтому, когда болел ты, Анастасия Андреевна и Яков меня к тебе не пускали, несмотря на все мои возражения. Но Евдокия об этом не знала, она измучилась с четырьмя больными детьми и потому приняла помощь с радостью, хотя и удивилась, конечно. Я ухаживала в основном за Сашей и Лизой, а она — за младшими, и за две недели я сделала всё, чтобы заразиться...

— Зачем?! — Платон уже понял, зачем, вот только это понимание совершенно не укладывалось в голове.

— Я пыталась тебя остановить. Ты же сразу после школы решил уехать поступать в это Калининградское военное училище, а я тогда совершенно не готова была тебя отпустить. Я долго и упорно пыталась тебя отговорить, но ты не слушал ничего...

— Неправда. Я слушал, просто собирался поступить по-своему.

— Пусть так. Я только тогда и поняла, что ты окончательно повзрослел и намерен принимать свои решения, не оглядываясь на меня. Это оказалось... намного больнее, чем я могла себе представить.

— Некоторые решения мужчина должен принимать самостоятельно, иначе он — не мужчина. Но именно это решение уже было компромиссным.

— В каком смысле?

— Мама, разве ты не помнишь, как сильно я хотел в детстве пойти по стопам отца? Да я же бредил просто оперативной работой, уголовный кодекс уже в двенадцать лет почти наизусть знал. Но в семидесятом, когда отец чуть не погиб, я очень ясно увидел, что это для тебя значит. Думаешь, я не понял, что тогда мог потерять обоих родителей?! Несколько дней мне очень страшно было, казалось, один останусь... с дядей Володей. После этого я решил выбрать более мирную стезю. Ради тебя решил.

— Мирную? Ты решил стать военным!

— Я решил стать военным инженером, мама. Это служба, которая в мирное время не подразумевает постояннай угрозы для жизни. И я тебе об этом тогда твердил без конца, а ты меня так и не услышала. Что ты наделала, мама? Зачем?! Это не просто обман, подрыв доверия, ты ещё и жизнь свою подвергла серьёзной опасности!

— Я тогда не знала, насколько тяжело взрослые болеют детскими болезнями, но даже если бы знала... меня это вряд ли остановило бы. Я тогда, наверное, немного сошла с ума.

Мать смотрела прямо и решительно, но глаза её блестели непролившимися слезами, и это пока помогало не выйти из себя окончательно. Платону хотелось встать и уйти сейчас, не сорвавшись, но ещё были заданы не все жизненно важные вопросы.

— А отец... был в курсе?

— Тогда — нет. Конечно, нет! — вскинулась мать. — Разве он позволил бы мне? Платон, отец уж точно ни в чём перед тобой не виноват!

— Когда же ему стало об этом известно?

— Где-то через полгода, в ноябре. Я даже не знаю, как именно он узнал, нам с ним до сих пор ещё трудно говорить об этом. Но скорее всего, Евдокия проговорилась, тогда Бочкин как раз дебоширил, а Яков его утихомиривал. Он очень рассердился на меня тогда, уехал в командировку, месяц не звонил...

— Почему он ничего не рассказал мне?!

— Да потому что ты был доволен сделанным выбором! Ты сам ему сказал, что в политехе тебе нравится и что ты ни о чём не жалеешь.

Действительно, сказал. Платон помнил этот странный разговор на первом курсе, немного похожий на допрос. Несмотря на занятость, отец всегда интересовался его делами, но в тот день он расспрашивал Платона об институте с особой дотошностью и смотрел при этом очень пристально, словно хотел прочитать мысли. И под этим испытывающим взглядом Платон тогда спросил самого себя, не жалеет ли, не хотел бы отыграть всё назад, и понял, что и тени сожаления нет, что ему как никогда интересно и от новых открывающихся перспектив захватывает дух. Всё это он тогда объяснил отцу с горящими глазами. А тот его внимательно выслушал и, получается, принял решение промолчать о поступке матери. Собственно, единственно возможное решение в той ситуации. Всё остальное было бы разрушительно и бессмысленно. Но мама... Какая дикая, отчаянная манипуляция! Что с этим делать? Как это... простить? Он прислонился спиной к стене, понимая, что молчит слишком долго, но слов больше не находилось.

"Мне два дня назад сон приснился... Про то, что мы с тобой не встретились... разминулись. Ходим теперь по одним и тем же улицам — каждый сам по себе, друг друга не замечая..." Марта? Он не сразу понял, откуда это взялось. Воспоминание было внезапным и таким отчётливым, будто опять наяву услышал вздох, расстроенный голос, тихий и быстрый шёпот. Мартуся не хотела тогда об этом говорить, потому что страшно, тусклый кошмар о неслучившемся, но всё равно — кошмар. А он тут на мать сердится, что не позволила ему в Калининград уехать!

— Mein Junge, sag schon irgendetwas...

В голосе матери отчётливо слышались боль и страх, и вроде совсем о другом речь шла, но интонация была почти как у Марты. Платону вдруг подумалось, что мама легко могла всего этого избежать. Только и нужно было остаться в стороне от Шуркиной истории, не вмешиваться ни во что, сделать вид, что не слышала. Они ничего от неё не ждали и как-нибудь разобрались бы сами, и тогда история с ветрянкой не выплыла бы сегодня, а может, и вовсе никогда бы не открылась. И не сидела бы мама сейчас перед ним, мучительно оправдываясь.

— Ладно, мам, проехали, — сказал он хрипло.

Она глянула растерянно, неверяще. Что-то прошептала, он не расслышал, потом спросила громче:

— Почему? Ты был так зол, а теперь — "проехали". Почему?

— А какой смысл сердиться теперь? — Он пожал плечами. Злость и правда вся ушла, как вода в песок. — Буду строить плотины, дамбы и шлюзы вместо фортификационных сооружений, тоже достойная служба и очень мне по душе. А ещё... — Он вдруг улыбнулся, хотя ещё пару минут назад ему было совсем не до улыбок. Но тут как-то само получилось. — ... буду семью строить, не сейчас, а через пару лет. Потому что благодаря тебе у меня теперь есть Марта, мама.

— Благодаря мне? — спросила мать почти испуганно.

— Получается, что так. Если бы я уехал в Калининград, мы могли бы с ней не встретиться, или встретиться не тогда, когда это было совершенно необходимо. А значит, хорошо, что всё получилось как получилось. Но ты всё равно больше так не делай. — Он дёрнул подбородком. — Никогда.

Мать кивнула, медленно и задумчиво.

— И ещё у меня будет к тебе просьба — большая, — продолжил Платон. — Марта очень переживает по поводу этих "смотрин" на моём дне рождения, в первую очередь, из-за тебя. Я ей ничего такого, конечно, не рассказывал, но она чувствует. Она всегда меня чувствует, иногда просто будто мысли читает. Ты... не пугай её, пожалуйста, ещё больше.

— Думаешь, я могу? — спросила она горько. — Как Бочкина, молотком?

— Ну, не так радикально, но...

— Ты теперь всегда будешь ждать от меня подвоха? Я детей не обижаю!

— Ты их защищаешь, Бочкин не даст соврать. Но Марта — больше не ребёнок, мама. Она очень выросла за эти полтора года, прямо у меня на глазах. Наверное, просто очень хотела меня догнать...

— Mein Junge, ты так говоришь о ней, что...

— Я люблю её, мама.

— И она об этом знает?

— Чувствует. А говорить нам об этом пока совсем нельзя.

Хотя разговор с матерью окончился лучше, чем можно было предполагать, в голове у Платона всё равно крутилось всякое разное. Чтобы отвлечься, он для начала позвонил отцу и вкратце описал происшествие с Бочкиным. Отец выслушал молча и сказал, что немедленно выезжает. Судя по всему, вечером Платона ждала взбучка за то, что маму не остановил и сам в уголовно наказуемом деянии поучаствовал. Полностью заслуженная, конечно, взбучка. Оставалось только надеяться, что Бочкин не осмелится сам отправиться в милицию, и Евдокия не передумает.

На улице опять пошёл густой снег, поэтому прогулка с собаками отменялась, но к Марте его сейчас тянуло как магнитом. Всё-таки хорошо, что она в двух кварталах живёт, которые при желании можно пройти за десять минут. Скоро ему придётся преодолевать гораздо большие расстояния, чтобы её увидеть, когда они с Риммой Михайловной к дяде Володе переедут. Скорее бы потеплело, тогда можно будет прикинуть велосипедный маршрут.

Мартуся распахнула дверь, кажется, даже раньше, чем Платон успел позвонить.

— О-ох, — почти простонала она, — наконец-то! А я уже к тебе бежать собиралась!

Действительно, она была в распахнутой шубке и с шапочкой в руке.

— Зачем? — удивился он. — Мы же договорились, что я сам приду, когда освобожусь.

— Договорились, но... Вот только не делай вид, что у вас ничего не случилось!

— Случилось, — согласился Платон, перехватывая её шапочку. — У нас всё время что-то случается, семья такая.

— И что на этот раз?

— Расскажу, если чаем меня напоишь.

— С травками? — спросила Марта, пропуская его в квартиру и стаскивая шубку.

— Обязательно, — кивнул он, — только на этот раз не приворотными, а успокоительными.

Мартуся посмотрела на него укоризненно, а потом вдруг шагнула к нему и обняла, нырнув руками под только что расстёгнутый полушубок. Пожаловалась, прижавшись к его груди щекой:

— Я почему-то так переволновалась...

— Зря, — сказал он тихо. — Видишь же, всё в порядке.

— Да? — переспросила она с сомнением. — А почему тогда сердце бухает?

Платон не очень понял, чьё сердце она сейчас имела в виду, поэтому его ответ получился многозначительным:

— Это, знаешь ли, бывает, если обниматься.

Марта негромко прыснула, потом затихла. Так стоять они могли долго, но в коммунальной прихожей для этого было совсем не место. Словно в ответ на его мысли впереди открылась дверь в комнату Клавдии Степановны. Соседка выглянула в коридор, тут же их заметила, посмотрела на Платона почти сердито, а потом и негромко, но явственно кашлянула. Марта вздохнула и нехотя отстранилась.

— Добрый вечер, Клавдия Степановна, — поздоровался Платон.

— Вечер-то, может, и добрый, — Женщина приблизилась к ним и скрестила руки на груди, — да я теперь на вас злая.

— Мы ничего не делали! — возмутилась Мартуся.

— А обнимался кто? — поинтересовалась соседка. — Мы с Гитой, что ли?

— Бывают разные ситуации, — объяснил Платон спокойно. — Марта просто сильно разнервничалась... Малыш, всё-таки сделай нам чаю, и Клавдии Степановне заодно.

— Угу, с успокоительными травками, — проворчала девочка и ушла на кухню, и соседка последовала за ней.

Когда Платон к ним присоединился, женщина настойчиво выговаривала мрачной как туча Мартусе:

— И нечего на меня дуться, я вам дело говорю. Это вы мне можете про "разные ситуации" объяснить, и я даже поверю. И Римма верит, потому что каждый день ваши отношения вблизи наблюдает. А тому, кто со стороны посмотрит, эти объяснения до лампочки будут. Когда языками начнут трепать, мало никому не покажется. И ситуацию там только одну увидят. Скажут: "Генеральский сынок девчонку-соплюшку спортил, а тётка её не досмотрела, ей не до того было, потому что свою собственную жизнь устраивала". И как вам такое понравится?!

— Но это же свинство! — вспыхнула Марта. — При чём здесь Риммочка?

— Не усугубляйте, Клавдия Степановна, — не выдержал и Платон.

— А как вам ещё объяснить, чтоб дошло?! Марта к тебе льнёт, тебя на прочность испытывая, да и сам ты, по-моему, не понимаешь, что если начнётся, она сильнее всех пострадает, и прикрыть её собой у тебя не получится. От сплетен защищаться, что воду решетом черпать!

— Хорошо, Клавдия Степановна, — вздохнул Платон, потому что спорить было не о чем, — считайте, что мы вас услышали, поняли, прониклись и впредь будем осторожнее.

— Да? — Женщина посмотрела на них с сомнением, а потом махнула рукой. — Может, и хорошо, что Римма замуж выходит, они с Мартусей скоро к Владимиру Сергеевичу переедут и вы больше не будете нашим кумушкам день-деньской глаза мозолить. А на новом месте, пока общественность разберётся, что к чему, время-то и пройдёт. Хотя я, конечно, без вас скучать буду, — добавила она совершенно неожиданно. — Ещё и собаку нашу увезёте...

— ...Добрый вечер, Володя. Не разбудил?

— Да я как раз тебе звонить собирался, чтобы узнать, что там у вас за происшествие, из-за которого ты сегодня так стремительно управление покинул.

— В соседнем подъезде один урод свою дочь ремнём наказывал с особой жестокостью. Когда о том стало известно моей жене, в ней проснулась амазонка, и воспитывать этого домостроевца она отправилась в компании Платона и с колотушкой для мяса наперевес.

— Ого! Теперь что, разгребаем неприятности?

— Таковых, похоже, не ожидается. Там побои сняли и у девочки даже трещина в ребре от удара ременной пряжкой, так что её мать своего мужа прикрывать совершенно не собирается. Я с ней и её старшим сыном сегодня беседу имел, так они меня заверили, что Августе очень благодарны, а никакой колотушки не видели и вообще не понимают, о чём я. И знаешь, что я подумал в связи со всеми этими событиями?

— Что этому уроду не мешало бы добавить?

— Об этом тоже. Но ещё по делу Никитина...

— Что именно?

— Что Людмила себя совершенно не защищала, субтильные издевательства мужа терпела, на оскорбления свекрови по большей части отмалчивалась, но когда обидели её ребёнка, немедленно кинулась его защищать. Женщина, защищая ребёнка, на очень многое способна. А что, если мы ещё не всё знаем?

— Хочешь сказать, что Никитин мог издеваться над Антоном так же, как и над Людмилой? Но ведь Бережная говорила, что он нормально к мальчишке относился.

— Она, как мне помнится, сказала "вроде, нормально", и сразу же добавила, что у Никитиных всё шло неплохо, пока был жив академик Родницкий.

— Полагаешь, и здесь недоговорила? Может быть... Слушай, Штольман, если ты прав, то я начну убийце больше сочувствовать, чем его жертве!

— Скажи, когда начнёшь, я тебя от дела отстраню.

— И с кем тогда работать будешь? Тут любой посочувствует... Давай тогда, пока ты завтра с Людмилой будешь беседовать, я у них в квартире осмотрюсь на предмет твоей новой версии. Особенно в комнате у мальчика.

— Именно об этом я и хотел тебя попросить.

— ...Яков, а почему ты не сердишься на меня всерьёз?

— Хм, душа моя, я-то думал, что ты не спишь потому, что я слишком рьяно метал громы и молнии, и собирался уже утешать, а ты, оказывается, полностью меня просчитала.

Ася перекатилась на спину, к нему поближе, прислонилась щекой к плечу.

— Утешай...

Он нашёл под одеялом её руку, сжал пальцы, потом объяснил, хотя всё и так было очевидно:

— Методов я ваших, конечно, категорически не одобряю, но гнев разделяю и порыв понимаю. А ещё я рад, что следствием вашей с Платоном сегодняшней совместной эскапады стал разговор о событиях пятилетней давности.

— Он рассказал тебе... — пробормотала жена.

— Да, прямо перед сном. Ты молодец, Асенька.

— Как ты думаешь, он сможет меня простить — не на словах, а по-настоящему? — Теперь уже она стиснула его руку, прижалась теснее, ища поддержки.

— Сможет, родная. Он сильный, добрый и цельный, лучших предпосылок для понимания и прощения просто нет.

— А ещё он стал такой взрослый... Совсем взрослый.

— Ты заметила? — усмехнулся Штольман.

— Ничего смешного, Яков, — Августа сердито боднула его в плечо. — Я точно не единственная мать, которой трудно даётся взросление сына.

— Конечно, не единственная, — согласился он. — А будь у нас дочь, труднее пришлось бы мне...

Помолчали. Он осторожно поглаживал большим пальцем ладонь жены, это всегда её умиротворяло, убаюкивало даже, но сейчас Ася спать не собиралась. После насыщенного сильнейшими эмоциями дня ей явно нужно было поговорить.

— Платон сказал мне сегодня, что любит её, — сказала Августа несколько минут спустя и протяжно вздохнула.

— Марту? В этом у меня с лета никаких сомнений нет. Хотя то, что он уже говорит об этом вслух, весьма примечательно.

— И ещё он сказал, что семью собирается строить...

— Правильно. Они поженятся, как только смогут. Но ближайшие полтора года им предстоят... интересные.

— Яков? — Августа приподнялась на локте, чтобы заглянуть ему в лицо. — Что это я слышу в твоём голосе?

— Видимо, ностальгию, душа моя. Всё-таки есть в этом хождении вокруг да около особая прелесть. А у нашего сына с Мартой вдвойне, раз уж они в своём отношении друг к другу полностью определились.

— Ты уверен, что она тоже..?

— Конечно. Причём, полагаю, с самого начала. Ты тоже увидишь, потому что там нараспашку всё, в каждом слове и взгляде. Такое очень заразительно, Асенька, ни один Штольман ещё не устоял...

— Яков, ты о ком сейчас? — спросила Августа недоумённо.

— О Марте с Платоном, — улыбнулся он. — О моей бабушке с дедом. О нас с тобой...

Ася покачала головой и снова прилегла, обхватив ладонями его плечо и уткнувшись в него лбом.

— Я такой никогда не была, — проговорила она.

— Какой? Неуёмной? Целеустремлённой и самоотверженной? Влюблённой?

— Открытой точно не была...

— Это верно, — согласился он. — Но и мне в этом смысле очень далеко до Платона.

— А ещё я была злой...

— Скорее, яростной.

— Ожесточённой и отчаявшейся...

— Поначалу — пожалуй, потом — меньше.

— Потом я в тебя поверила. Не хотела, так боялась разочароваться, но... поверила. Просто ты был ни на кого не похож и всегда делал ровно то, что обещал, даже когда это было невозможно.

— Я никогда не обещал тебе ничего невозможного, Асенька.

— Это ты так думаешь. Ты пообещал жениться на мне, сражаясь с насекомыми на моей голове, при этом мы с тобой даже не целовались ни разу. Это была совершенно невозможная вещь. Я так до сих пор и не пришла в себя от изумления.

Штольман рассмеялся. Ася шутила очень редко, да и сейчас она, пожалуй, не шутила. Он потянулся свободной рукой и запустил пальцы ей в волосы, вдоль гладких шелковистых прядей добрался до корней на самом затылке. Жена вздохнула от удовольствия.

— А что мне оставалось? Ты же за пару минут до этого сделала мне неприличное предложение.

— Которое ты не принял...

— Тогда не принял, но понимал, что долго не продержусь. Поэтому, как честный человек, я сразу объявил тебе о своих намерениях.

— Момент был... незабываемый. За короткое время между твоим отказом и обещанием жениться я чуть не провалилась сквозь землю, а потом подумала, что постепенно начинаю сходить с ума вместе с тобой, и мне это нравится. Очень нравится...

В тот день Августа вернулась под утро. Это был крайний срок, ещё сутки и он отправился бы на поиски. Он был страшно рад её видеть, но когда попытался обнять, она его буквально оттолкнула. Ничего подобного он не ожидал, весь последний год, встречаясь с ним на явочной квартире, она первым делом обхватывала его обеими руками, прятала у него на груди лицо и стояла так несколько минут. В этом жесте не было ничего чувственного, только доверие и отчаянное желание согреться. Однако в тот день она буквально выкрикнула: "Не смей! Я грязная...", и в первый момент он до одури испугался, что с ней что-то случилось. Но оказалось, просто вши.

Когда они познакомились во время событий 17 июня 1953 года в Магдебурге, волосы Августы Эрлих были очень короткими после тифа. Поначалу, очнувшись в полутёмном подвале с разбитой головой, Штольман вообще принял свою спасительницу за мальчика. Но это оказалась шестнадцатилетняя девушка — необыкновенно красивая, до бесплотности хрупкая и с железным характером. Уже через два месяца они стали работать вместе, Августа сама выбрала его в качестве связного. Она вообще сама его выбрала.

К поздней осени 1954 года волосы её отросли до плеч, и вся она неуловимо изменилась, приобретя что-то неотразимо женственное и будоражащее. К тому времени он уже вполне в себе разобрался, подобрал верное имя тому сложному и сильному чувству, которое испытывал к ней, и стал про себя называть её Асей. Когда она попросила ножницы, чтобы обрезать волосы, он неожиданно для себя сказал: "Не позволю!", Августа посмотрела долгим взглядом, а потом кивнула, признавая за ним такое право. Пока она ела, он поменял у соседей три пачки папирос на большой кусок дегтярного мыла, потом грел ей воду и поливал на голову из ковшика. Позже разговаривал с ней через дверь, чтобы прямо в ванной не заснула, так что задремала она уже в кухне, положив голову ему на колени. Сидела на скамеечке для обуви в чистой сорочке, закутавшись в шерстяное одеяло, а он перебирал прядь за прядью, когда уже и необходимости в том больше не было. Просто потому что им было как никогда хорошо — обоим. Сидя с ней там, он уже созрел для чего угодно — в любви признаться, на руки поднять, отнести в постель и лечь рядом — но она его опять опередила.

— Штольман, — сказала она хриплым после долгого молчания голосом, — я хочу, чтобы ты стал моим первым мужчиной. Прямо сегодня. Сейчас.

Сказано это было как-то буднично, почти без эмоций, и эта нарочитая простота вдруг резанула его до боли.

— Нет!

Августа замерла, а потом выпрямилась, довольно решительно высвободившись из его рук. Посмотрела на него неверяще, а потом и почти гневно:

— Но почему? Разве ты всё это не затем, чтобы...

— Нет! — повторил он ещё резче, и тут же устыдился своего тона. А что ещё она должна была подумать, в конце концов, с её-то жизненным опытом? Он поднял сползшее на пол одеяло и накинул ей на плечи.

Ася теперь смотрела на него растерянно и с тоской.

— Почему "нет"? — сказала она наконец. — Ты же единственный близкий мне человек. Кого же мне ещё просить? Ты же понимаешь,что ещё немного, и одного из них... — Она безошибочно махнула рукой на запад, — ... не остановят мои обноски и кажущееся слабоумие? И мне придётся или попытаться его убить, или...

— Нет! — почти выкрикнул он в третий раз, подхватил её под мышки и одним движением вздёрнул себе на колени. — Рассказывай немедленно, что у тебя там случилось!

— Я расскажу, когда ты ответишь на мой вопрос. Почему? — повторила она упрямо.

— Да всё будет, Ася! — ответил он, потому что не ответить было совершенно невозможно. — Всё у нас с тобой будет, слышишь?! Только не сейчас и не так!

— А как? — естественно, переспросила она, и Штольман ответил уже гораздо спокойнее:

— Я женюсь на тебе сразу после войны...

Изумление в её глазах было просто безграничным.

— Война давно закончилась, Яков. Ты не заметил?

— Не для нас с тобой, — покачал он головой. — Но скоро закончится, во всяком случае, для тебя. Тогда мы поженимся и я увезу тебя домой, к моей маме.

Августа молчала, наверное, целую минуту.

— Я давно знала, что ты ненормальный, — вздохнула она наконец, обняла его за шею и положила голову ему на плечо. — На таких, как я, не женятся. Но даже если ты сказал это просто для того, чтобы меня успокоить, всё равно — спасибо...

Они так и просидели до самого вечера. Говорили сначала о деле, потом снова о личном. Тогда он впервые подробно рассказал ей о своей семье. В конце концов она сказала: "Хорошая сказка", и заснула прямо у него на руках. Он действительно отнёс её в спальню, уложил на кровать, укутал двумя одеялами, а сам устроился на матраце у стены напротив. Несколько часов спустя она перебралась к нему под бок вместе с одеялами. До их первой настоящей близости оставалось около двух месяцев, до рождения Платона — чуть больше года...

Примечания:

События 17 июня 1953 года в ГДР — экономические выступления рабочих в Восточном Берлине, переросшие в политическую забастовку против правительства ГДР и массовые беспорядки во многих городах страны. Например, в Магдебурге имели место демонстрации нескольких десятком тысяч человек, захват административных зданий, "Дома советско-германской дружбы" и редакции газеты "Голос народа", штурм тюрьмы и освобождение заключённых, а также кровопролитные столкновения с полицией.

Во вторник утром Людмила Никитина была дома не одна. Дверь Штольману с Сальниковым открыла высокая сухощавая пожилая женщина с короткостриженными седыми волосами — няня самого младшего Никитина Антонина Глебовна Кузьмина. Маленький Саша, застеснявшись чужих, юркнул в кухню. Людмила же выглядела пока очень неважно — бросающаяся в глаза бледность, тёмные круги под глазами, — но на вопрос, в состоянии ли она с ними побеседовать, ответила немедленным согласием: "Я понимаю, что вы и так довольно долго меня щадили, а расследование не терпит отлагательства". На вопрос Володи, можно ли ему осмотреться в квартире, пока сама Людмила будет беседовать со Штольманом, она спросила без особых эмоций: "Это обыск?" — "Ордера у нас нет". — "Смотрите, что хотите", — ответила она устало и коротко взглянула на Кузьмину. Та молча кивнула.

Красавицей Людмила, конечно, не была: умные светлые глаза за толстыми стёклами очков, вздёрнутый нос, большой рот с тонкой верхней губой, пушистые, никак не уложенные тёмно-русые волосы. Но в отличие от своей свекрови женщина буквально с первых минут вызвала у Штольмана некую симпатию, вероятно, потому что внешне она немного напомнила ему Таню Сальникову. Вот только в ней совершенно не чувствовалось Таниных бойкости и задора, только усталость и печаль. Для разговора она пригласила Якова Платоновича в бывший кабинет своего отца. Среди книжных полок от пола до потолка здесь стоял массивный письменный стол — у самого Штольмана был весьма похожий — и за ним кожаное кресло. Но в кресло Людмила не села, пододвинула стул к торцу для себя, а в двух шагах поставила ещё один — для Штольмана.

— ... Людмила Петровна, почему Вы выставили из дому Вашу свекровь?

— У меня нет сейчас сил на войну с ней. Мне все силы нужны для другого.

— Войну?

— Давайте начистоту, товарищ следователь. Мне вчера вечером звонила Алиса Бережная, рассказала о том, что вы уже выяснили всю нашу семейную подноготную. Так вот, всё так: с Галиной Борисовной у меня совершенно невозможные отношения. Одно дело, если бы она презирала только меня, но она плохо относится к моему старшему сыну. Терпеть это больше невозможно...

Ровный голос, отстранённое лицо, взгляд куда-то поверх его головы. Гнева Штольман не слышал, лишь всю ту же усталость и... какую-то обречённость?

— Кто отец Антона, Людмила Петровна?

Женщина поёжилась, потом покачала головой:

— Я не буду об этом говорить, это не имеет никакого отношения к делу. — Штольман поднял брови. — Конечно, вы скажете сейчас, что вам виднее и спрашиваете вы не из простого любопытства, но... нет. Отец Антона не имеет никакого отношения к смерти Влада просто потому, что его самого давно нет в живых. Так что у него точно стопроцентное алиби.

— Хорошо, допустим, — не стал пока настаивать Штольман. — Тогда расскажите мне о ваших отношениях с мужем, Людмила Петровна, причем, по возможности, с самого начала. Зачем вы вообще согласились на этот брак?

— Этого очень хотели мои родители, — ответила Никитина после паузы. — Когда им стало известно о моей беременности, отец немедленно оформил мне академотпуск, и я два месяца просидела по сути под домашним арестом, ко мне даже врач на дом приходил. Когда родителям стало ясно, что имени отца ребёнка они от меня не услышат, отец нашёл выход, договорившись с Владом. Я и слышать об этом не захотела. На меня давили, меня убеждали, потом просили, почти умоляли. Я продержалась так долго, что порой поражалась себе самой. Это было очень непросто, потому что я очень любила своих родителей, а они — меня. Они были совершенно уверены в том, что спасают меня от трагической ошибки...

— Значит, дело было не в том, что тогда опять обострилась борьба за должность ректора ЛЭТИ?

— Вам и это рассказали? — Людмила тяжело вздохнула. — Конечно, это сыграло свою роль, но всё-таки не главную. Отец об этом мне вообще ни слова не сказал, об этом говорила мама, а потом и Влад. У отца появился конкурент, моложе и с серьёзными связями, так что скандал вокруг меня был отцу ни в коем случае не нужен. Но я считала, что скандала можно избежать, если мне уехать куда-нибудь подальше на периферию, там доучиться, родить и остаться работать. У мамы есть двоюродная сестра в Куйбышеве, так что я думала о переводе туда. Но потом пришёл Влад и предложил мне... Вы не поверите, я и сама с трудом поверила, что он говорит всерьёз, когда впервые это услышала. Он предложил мне фиктивный брак в духе Софьи Ковалевской или революционеров-народников, чтобы вырваться из-под плотной родительской опеки и начать жить своей жизнью. Он как-то угадал, что я именно этого хотела и добивалась, и убеждал меня, что с ним у меня будет возможность получить всё это, не бросая ЛЭТИ, не уезжая в провинцию, не порывая с родителями, не разрушая карьеру отца. Он сказал, что не в мужья мне навязывается, а предлагает себя в соседи по общежитию, и думает, что на этом уровне мы прекрасно поладим, потому что у нас много общего. Когда я спросила, зачем это нужно ему самому, Влад ответил, что хочет оказать услугу моему отцу, потому что очень уважает его и восхищается им, да и помочь мне, оказавшейся в такой нелёгкой ситуации, он тоже будет рад. При этом он вовсе не скрывал, что мой отец обещал ему поддержку и протекцию, которые ему как провинциалу совсем не помешают. Он не юлил, говорил как есть, и это импонировало. В конце концов, он попросил меня подумать и сказал, что придёт завтра. На следующий день, в субботу, меня отпустили с Владом на прогулку. Мы гуляли долго, сидели в кафе, ходили в кино и разговаривали. Не о сделанном им накануне предложении, а обо всём на свете. Разговор вышел очень интересным, а прогулка — приятной. В воскресенье мы снова гуляли, а в понедельник вечером, незадолго до возвращения домой, Влад вдруг сказал, что некоторые из тех самых фиктивных браков со временем очень даже становились настоящими, и он совсем такого не ожидал, но за эти три дня ему показалось, что и у нас может получиться именно так. А если нет, то тоже не беда: мы просто тихо разведёмся через пару лет, и это моему отцу никак не повредит...

— И вы согласились?

— Согласилась. И несколько лет совершенно об этом не жалела. Мы как-то быстро и легко подружились, ещё до свадьбы, а после свадьбы у меня началась совсем новая жизнь, понимаете? Несмотря на мою беременность, Влад всё время меня тормошил и куда-то таскал — походы выходного дня, квартирники, маёвки, шашлыки, той весной мы даже Высоцкого слушали в ДК имени Газа. Я уставала, конечно, но и радовалась, я же этого не знала совсем, всю нормальную студенческую жизнь пропустила, а теперь навёрстывала, что ли. Мне было хорошо, не только с ним, просто — хорошо. Новые лица, разговоры, споры, музыка — полгода кутерьмы и калейдоскопа, за которые я была Владу очень благодарна. Но после родов мне, конечно, пришлось сильно сбавить обороты. Всё моё время стал занимать Антоша, а ещё наша с Владом совместная работа над его диссертацией...

— Вы помогали вашему мужу с диссертацией? — удивился Штольман.

— С расчётами. Не то чтобы он сам не мог, но со мной у него получалось быстрее и эффективнее. Он фонтанировал идеями, а потом мы вместе смотрели, что можно реализовать в установленные сроки и как. Это было очень увлекательно, сближало...

— Когда ваш брак перестал быть фиктивным?

— Вскоре после рождения сына. Это вообще было самое счастливое моё время. Антоша очень спокойный был, хорошо спал, часто улыбался. Влад много времени дома проводил. Потом ещё родители нашли Антонину Глебовну, а она просто настоящее чудо. Её не только дети любят, с ней было почти незаметно, насколько я никудышная хозяйка...

— Вы любили своего мужа, Людмила Петровна?

— Да, конечно. Очень.

— А он вас?

— Долгое время и я сама, и мои родители думали, что да. Не так, как я его, не безоглядно, а скорее снисходительно, но в нашей паре он явно был ведущим, а я — ведомой, так что такое его отношение даже казалось мне естественным.

— То есть вас устроило, что вы рвались на свободу, а на деле просто попали из одной зависимости в другую?

Тут Людмима вдруг посмотрела ему прямо в глаза:

— Любящие люди всегда в большой мере друг от друга зависят. Разве не так? Моя мама тоже всю жизнь смотрела на отца снизу вверх, жила в первую очередь по его слову, его интересами, но когда в сорок пять лет с ней случился инсульт, отец поднял все свои связи, всех на уши поставил, она в Москве у академика Мясникова лечилась и вылечилась. Папа говорил маме: "Даже не думай нас бросить, мы без тебя пропадём", и она не бросила, двадцать лет прожила ещё. Вот и мне хотелось верить, что наши отношения с Владом такие же, неидеальные, но... настоящие, что ли.

— Когда же вы поняли, что это не так?

— Я не знаю. — Никитина медленно покачала головой. — Я не хотела видеть, не хотела понимать. Но даже если снять очки и дать реальности расплыться, всё равно остаются вещи, которых нельзя не заметить. Во всяком случае, после смерти родителей и приезда Галины Борисовны отрицать очевидное стало уже невозможно... А ещё с Галиной Борисовной стало невозможно отмалчиваться, это её только ещё больше раззадоривало. Если в первый раз, отведав неудавшегося супа, она говорила: "Неужели за столько лет нельзя было научиться готовить хотя бы самые элементарные блюда?", то во второй раз уже сплёвывала в тарелку с возгласом: "Помои!" И так во всём. А Влад... он всегда оказывался на её стороне. Не по форме, но по содержанию.

— То есть тоже отодвигал тарелку?

— Именно. Это было... больно. Вообще всё стало трудно и больно. Вторая беременность тяжело протекала — токсикоз до шестого месяца, родители ушли друг за другом, и я ещё не успела их оплакать. А тут... Галина Борисовна. Спасло меня тогда только то, что Сашеньку я немного не доносила и он родился очень беспокойным, часами кричал. Я не спала почти, но зато и свекровь от нас на дачу сбежала. Влад тоже почти дома не бывал, пропадал у матери, наверное, а может, и нет, от него стало пахнуть чужими женскими духами. Но я тогда так уставала, что мне это почти безразлично было. В общем, сначала мне помогал только Антоша и Алиса по выходным. А потом Антон по дороге из школы встретил на улице Антонину Глебовну, она пришла и просто спасла меня...

В этот момент без стука открылась дверь и вошёл Володя с каким-то листком бумаги в руке. Выражение лица у него было такое, будто он нашёл всё, что искал, и даже больше. Оглянулся в поисках ещё одного стула, оного не обнаружил, обошёл стол и сел в кресло хозяина кабинета, объяснив свои действия следующим образом:

— Я лучше сяду, чем стоять статуей Командора...

Людмила посмотрела на Сальникова то ли испуганно, то ли возмущённо, но Штольман счёл за лучшее снова отвлечь её вопросами:

— Алиса Андреевна нам рассказала, что в последствии ваша свекровь выжила няню. Вы можете рассказать, что именно случилось?

— Я не знаю, меня при этом не было, только дети. Когда я вернулась с работы, Галина Борисовна гуляла с Сашенькой, а Антонина Глебовна собирала вещи. Мне она только сказала, что терпеть это надменное хамство и бесцеремонность не будет, как бы нас с мальчиками ни любила. Но вы же можете сами спросить у Антонины Глебовны...

— Я уже спросил, — сказал Володя мрачно и продолжил, когда Штольман взглянул на него вопросительно: — У Кузьминой, оказывается, медучилище и пединститут за плечами, она всю жизнь нянчит детей у самых высокопоставленных товарищей и ничего кроме уважения и благодарности ни от кого из них не видела. А Галина Борисовна позволила себе повысить на неё голос, помыкать, понукать, тыкать и так далее. Кузьмина терпеть не стала и уволилась, заявив Никитиной напоследок, что к своим собственным детям она такую бабушку и на пушечный выстрел не подпустила бы...

— Да, мне она то же самое сказала, — пробормотала Людмила.

— Но вы её, как видно, не послушались, — процедил Володя. Он был совершенно очевидно зол.

— Неужели вы думаете, что если бы у меня была тогда возможность избавиться от Галины Борисовны и оставить Антонину Глебовну, то я бы не... — На щеках у Людмилы отчётливо выступили некрасивые красные пятна.

— Да была у вас возможность, была! — рыкнул Володя. — Что вам помешало ещё два года назад развестись с этим уродом к чёртовой матери, а заодно и с его мамашей?!

— Отставить орать, капитан, — сказал Штольман, охлаждая Володин пыл. Судя по всему, друг был сейчас примерно в том же состоянии, в каком Августа давеча за колотушку схватилась. Володя глянул яростно, потом кивнул, признавая правоту начальства. — Доложите, что вы обнаружили.

— Сначала, чего я не обнаружил, — сказал Сальников после паузы уже куда сдержаннее. — В комнате девятилетнего Антона Никитина почти нет игрушек — одна недавно склеенная модель самолёта, и всё. И книжек нормальных там тоже нет — полка с учебниками и кое-что из внеклассного чтения. Ни приключений, ни фантастики, ни детских журналов каких-нибудь. При этом Кузьмина утверждает, что ещё полгода назад всё это у мальчишки было в изобилии. А теперь часть у младшего брата, а остальное мы с ней только что на антресолях, на самой верхотуре обнаружили. А есть у пацана в комнате койка, застеленная, как в армии, без единой складочки, вещи в шкафу, по цветам рассортированные и идеальными стопочками сложенные, думаю, что такого порядка даже у вас, товарищ полковник, в шкафу не наблюдается. А в корзине для бумаг я вот это нашёл... — Володя положил на стол альбомный лист, который всё это время в руках держал, и пододвинул его Штольману.

— Что это? — прищурился Яков Платонович.

— График уборки комнаты, — бросил Володя гневно. — Каждый день по три раза — в 6.30 утра, это значит до школы ещё, в 14.00 и в 20.30. И за качество уборки оценки выставлялись, причём лучше тройки тут нет ничего. С одной стороны листа один почерк, с другой — другой. Один, по словам Кузьминой, принадлежит Владиславу Никитину, а второй, как я понимаю, Галине Борисовне. Или это вы, Людмила таким образом вашего сына к порядку приучали? — Женщина молча и отчаянно замотала головой. — А ещё между письменным столом и батареей я нашёл мешок с сухим горохом. Вы не подскажете мне случайно, Людмила Петровна, для чего он нужен в детской комнате, если трубочки, чтоб плеваться, там и в помине нет? Чёрт, Штольман!..

К сползающей со стула Людмиле Яков Платонович успел первым, подхватил, поднял на руки. Володя, сам красный как рак, уже звал Кузьмину. Няня ворвалась в кабинет почти сразу, будто под дверью ждала.

— Вызывайте скорую, Антонина Глебовна, — приказал Штольман.

— Не надо, — пробормотала Людмила у него на руках. — Не надо... скорую. Тонечка, порошок мой принесите, пожалуйста. "Скорую помощь"...

Примечания:

1. Во Дворце Культуры имени И.И. Газа Владимир Высоцкий выступал 6 марта 1968 года. Подробнее о концерте можно прочитать здесь: http://vysotsky.ws/index.php?showtopic=157&st=15&start=15.

2. Александр Леонидович Мясников (1899-1965) — выдающийся советский терапевт, член Академии медицинских наук (АМН СССР), крупнейший специалист в области сердечно-сосудистой патологии. С 1948 по 1965 год руководил Институтом терапии АМН СССР (с 1966 года — Институт кардиологии имени А. Л. Мясникова АМН СССР).

Для пользы дела допрос следовало бы продолжить, а по-человечески — прервать и перенести. Но когда Штольман предложил второй вариант, Никитина решительно воспротивилась.

— ...Людмила Петровна, вы уверены? Всё-таки вы сразу после больницы, а разговор наш тяжёлый.

— Пожалуйста, товарищ полковник. Мне лучше, вы же видите.

Пока он видел, что женщина стала ещё бледнее, а в глазах отчаяние плескалось, крик о помощи. После обморока они из кабинета перебрались в спальню. Няня устроила Людмилу полусидя, подложив ей под спину две подушки, бросила на Штольмана выразительный взгляд и вышла из комнаты, сказав, что будет поблизости.

— Вы своего коллегу позовёте?

— В этом нет необходимости... Я вообще должен перед Вами за его поведение извиниться.

— Зачем?! Он же прав во всём! Ему полчаса хватило, чтобы увидеть то, чего я не замечала, наверное, полгода. А ведь он чужой человек, а я — мать...

— Со стороны вообще часто виднее, а капитан Сальников — профессионал и искал целенаправленно.

— Вы что, меня оправдываете? — Глаза у Людмилы лихорадочно блестели.

— Нет, успокаиваю.

— Вы можете его позвать?

— Если вы настаиваете.

Явившийся на зов Володя был мрачнее тучи и злился по-прежнему, видно, и на себя тоже. Штольман кивнул ему на стул у стены. Людмила теперь смотрела только на Сальникова.

— Зачем... горох? Это то, что я думаю? У Антошки коленки были — один сплошной синяк!

— Коленями на горох или гречку — старый широкоизвестный домостроевский способ наказания, — медленно проговорил Володя. — Для родителей с садистскими наклонностями... Как вы это просмотреть-то могли?

— Да он же стесняется меня! Давно сам и переодевается, и моется. Я в Петрокрепости это только потому и заметила, что мы все в одной комнате спали. И ни я, ни Алиса так ничего и не смогли от него добиться. На физкультуре упал и всё! — Людмила прикрыла глаза, по щекам заструились слёзы. — Почему? Как можно о таком молчать?

— Это просто как раз, — сказал Штольман. — Вы же болеете, он вас расстраивать побоялся. А ещё ему наверняка говорили, что он мужчина и должен сам отвечать за свои проступки.

— За какие проступки? — прошептала Людмила. — Он такой хороший мальчик, самый лучший!

— Уж за какие-нибудь, — Голос Володи хрипел так сильно, что Яков Платонович взглянул на друга с беспокойством. — Взрослый ребёнку всегда внушить сможет, что тот виноват.

— Давайте по порядку, Людмила Петровна, — сказал Штольман деловито, потому что явно необходимо было снизить накал страстей. — Ваш лечащий врач сказала мне, что за последние полгода у вас было три гипертонических криза: первый — в начале лета, после той самой пощёчины, о которой нам рассказала Алиса Андреевна, третий — две недели назад, когда вам сообщили о смерти вашего мужа, а вот второй случился в начале ноября. По словам доктора, в тот раз вы решительно отказались от госпитализации и провели две недели на больничном дома. Однако ваша соседка из квартиры напротив сегодня сообщила нам, что все осенние каникулы, да и какое-то время после, дома как раз не было ни вас, ни детей. Она даже спрашивала вашего мужа, куда это вы подевались, и он, явно нехотя, пробормотал что-то о санатории. Я правильно понимаю, что именно в начале ноября вы узнали, что ваш муж жестоко обращается с Антоном, и уехали с детьми в Петрокрепость к Бережной?

— Да. — Людмила, казалось, его осведомлённости почти не удивилась. Ей просто было не до удивления.

— Расскажите, пожалуйста, что именно вы узнали и как.

— Я... прочитала Антошино письмо к Деду Морозу. — Женщина опять перевела взгляд на Володю. Видимо, его эмоции были ей сейчас важнее и ближе штольмановской деловитости. — Вы понимаете, Антоша действительно в последнее время старался вести себя как взрослый. То, что в его комнате игрушек не стало, я ведь ещё в начале осени заметила. Спросила, куда они подевались, а он мне ответил очень серьёзно, что уже вырос и пусть теперь Сашенька с ними играет. Мне это показалось совсем неправильным, и когда я пару дней спустя увидела у Саши Антошину любимую мягкую обезьяну, то принесла её Антоше перед сном. Он взял, уснул с ней в обнимку, но через день она опять оказалась у его брата. Тогда я подумала, что, может, и правда, растёт, и купила ему эту модель самолёта, которой он очень обрадовался. А когда я в начале ноября спросила его, не хочет ли он как всегда написать письмо Деду Морозу, он посмотрел на меня с укоризной и сказал, что давно в такое не верит и знает, что желания из писем раньше дед Петя исполнял, а после его смерти — я. А сейчас я просто должна совсем-совсем выздороветь, и это будет для него самый лучший новогодний подарок. — Людмила закусила губу, справляясь со слезами. — А несколько дней спустя, в последнюю пятницу перед осенними каникулами, вдруг потеплело совсем, и я Антоше сказала не зимнее пальто надеть, в котором он до этого пару недель ходил, а курточку полегче. Он в последний момент переоделся и в школу убежал, а пальто на стуле в прихожей осталось. Я его взяла, чтобы на вешалку повесить, и тут это письмо из его кармана выпало. Наверное, сын в тот день хотел его в почтовый ящик бросить. — Людмила замолчала и задумалась.

— Что было в письме? Оно сохранилось?

— Оно у Алисы. — Теперь женщина и вовсе смотрела просто в пространство. — Там было примерно так: "Дедушка, забери нас с мамой и братиком отсюда куда-нибудь, хоть в детдом. Потому что у меня никак не получается нас всех защитить..." И обещание там, в детдоме, всех слушаться и хорошо себя вести. Я... таращилась на этот листок минут пятнадцать, потом пошла на ватных ногах к Антоше в комнату и стала искать хоть что-нибудь, что могло бы мне это объяснить. И нашла эти проклятые графики уборки в верхнем ящике письменного стола. Их было много, с лета ещё. То есть уборка в шесть тридцать утра — это не только до школы, это ещё и на каникулах. И все эти листки были рукой Влада заполнены, а я-то ведь в начале на Галину Борисовну подумала! Потом мне стало плохо, я приняла порошок, но даже он не подействовал, так что пришлось мне скорую вызвать. Укол, который мне сделали, помог и от госпитализации я отказалась, позвонила на работу, а потом Алисе. Она сказала: "Собирай детей и приезжайте". Я так и сделала, сложила вещи кое-как, забрала Сашеньку из ясель, дождалась Антошу из школы и вызвала такси. Ах да, один из листков с графиком я в кухне на столе оставила с припиской: "Просто оставь нас в покое. Мы не вернёмся"...

— Но вы вернулись, — констатировал Штольман. — Почему?

— Влад уговорил... — с трудом выговорила женщина после паузы.

— Как?! — Володя опять рычал, и Штольман глянул на него предостерегающе.

— В первый же день он звонил Алисе несколько раз, но мы не стали с ним разговаривать. Я боялась, что он сразу приедет, но он не приехал, не приезжал целую неделю. Видимо, решил дать мне время остыть. А мы с Алисой всю неделю расспрашивали Антошу, но он так нам ничего и не сказал. Не только про горох, он даже насчёт этих графиков только плечами пожимал: мол, ничего страшного, он мужчина, а не неженка. А про письмо сказал, что всё дело не в нём, а во мне, что это меня обижают, и я не должна это больше терпеть. — Людмила прерывисто вздохнула. — Обнимал меня и молчал, почти не плакал, я больше него плакала, это точно... Первый раз Влад приехал только через неделю, но сначала Алиса его не пустила. Поэтому во второй раз он пришёл, когда она была на работе. И Антоша с ней был, она в субботу на полдня взяла его с собой в библиотеку. Влад долго звонил в дверь, и в конце концов я ему открыла. Начала с того, что собираюсь подать на развод, и что он может оставить себе и машину, и дачу, но квартира на Моховой моя. И что он сам, конечно, может навещать Сашеньку, но ноги его матери в моём доме больше не будет. Он ответил, что я нездорова и потому говорю какую-то ерунду. С этими глупостями мне вообще пора заканчивать и возвращаться домой, потому что каникулы закончились и Антону надо в школу. Никакого развода он мне не даст, потому что любит и меня, и Сашеньку, да и к Антону прекрасно относится. Он просто уверен, что мальчишка не вырастет настоящим мужчиной, если с ним только нежничать и цацкаться. У самого Влада в семье применялись жёсткие методы воспитания, и ничего, ему только на пользу пошло, человеком вырос. Он думал, что он Антону за отца, но если я так категорически против его методов, то он больше в воспитательный процесс моего старшего сына вмешиваться не будет никогда и никак, тут я полностью в своём праве. Он обещал поговорить с Антоном как мужчина с мужчиной, и даже извиниться перед ним, если это поможет восстановить доверие. Я ответила, что доверие — хрупкая вещь, и уже поздно. Влад возразил, что ничего не поздно, если мы оба захотим. Что нам есть, за что бороться, потому что мы прожили вместе несколько очень счастливых лет. Он сказал, что прекрасно понимает, что всё у нас разладилось с приездом его матери, которую он очень любит, но ему ясно, что человек она тяжёлый, и вдовство её характер никак не улучшило. Что он уже поговорил с ней, и Галина Борисовна обещала всякие нападки на меня прекратить, и вообще бывать она у нас теперь будет реже и только в его присутствии. Что я могу вернуть Антонину Глебовну, если хочу, и что он готов и перед ней извиниться, если это необходимо.

— Как удав кролика... — произнёс Володя.

Людмила взглянула на него затравленно, но потом кивнула:

— Вот и Алиса мне сказала, что он меня будто гипнотизирует. Она вообще всячески пыталась меня отговорить, но... куда ей до Влада. В конце концов мы с ней чуть не поссорились, я сказала, что если она хочет его для себя, пусть так и скажет. Потом извиняться пришлось. — Никитина опять замолчала. Было видно, что силы её на исходе и разговор надо заканчивать.

— Когда вы вернулись домой, Людмила Петровна?

— В субботу, ровно за неделю до убийства.

— И какой вам показалась эта неделя?

— Странной. Напряжённой. Муторной. Я же не поверила ему до конца, хотела поверить, но не смогла. Ждала подвоха. Видела, что и Антошка ждёт, хотя они вроде бы помирились, пожали друг другу руки. А теперь я думаю, как они могли помириться после... гороха? Или это всё-таки был не Влад? Как вы думаете?

— Я думаю, что ваш муж не просто так говорил о жёстких методах воспитания, — ответил Штольман.

— Вот и я... так думаю. Но если это Влад, то... он же не знал, что сын так ничего мне и не рассказал. Получается, он думал, что я вернулась к нему, несмотря на то, что он моего мальчика мучил. Кем он должен был считать меня после этого?

— Вас это всё ещё волнует? — Володя встал со стула и отошёл к окну. — Собственностью своей он вас считал, мягким воском в руках...

— Я знаю, что виновата. Тысячу раз виновата перед сыном, — сказала женщина Сальникову в спину и повернулась к Штольману: — Вы меня теперь арестуете?

— А вы имеете отношение к убийству мужа?

— Нет. Я не знаю, кто его убил.

— А вот здесь, думается мне, вы лукавите. Вы ведь узнали человека на фотографии, которую показывал вам в воскресенье капитан Сальников?

— Я уже сказала, что не могу быть ни в чём уверена. Я была без очков.

— Зато вы долго ехали с убийцей мужа в одной машине, беседовали. Можем попробовать провести опознание по голосу.

— Он мало говорил, на разглагольствования Влада отвечал односложно. Я не думаю, что смогу узнать голос.

— Зачем вы его выгораживаете?

— Я просто не хочу по ошибке навести подозрения на невинного человека.

— Да вам бы от себя самой подозрения отвести! — обернулся Володя возмущённо. — Как вы не понимаете?

Тут в коридоре послышалась какая-то возня, потом распахнулась дверь и в комнату ворвался растрёпанный мальчишка к расстёгнутом коричневом пальтеце.

— Антоша... — пролепетала растерянно Никитина.

— Вы зачем на маму кричите?! — выпалил он с порога. — Вы же милиция, вы её защищать должны!

— ...И жалко её, и встряхнуть хочется, даже не встряхнуть, трясти как грушу, чтоб от морока окончательно избавилась. Умная, образованная, а как куклу по зволила себя водить на верёвочках. В общем, кто бы ни убил этого... инженера-изобретателя, главная жертва в этой истории точно не он. А мальчишка мне понравился, не сломали они его. Не успели.

Штольман кивнул:

— С мальчиком надо будет осторожно поговорить, Володя. Необходимо выяснить, только ли Никитин его так "воспитывал" или Галина Борисовна тоже поучаствовала.

— Ты хочешь, чтобы я?

Штольман покачал головой. Володя действительно умел прекрасно разговаривать с детьми, но это дело принимал слишком близко к сердцу. Отстранять Сальникова от расследования смысла не было, поскольку убить Никитина во второй раз он не сможет, как бы ни хотел, а Людмиле его гнев, пожалуй, и на пользу мог пойти.

— Что молчишь, Яков Платонович? Не захочет Антон со мной разговаривать, рассердился за мать. Могу Ане Тихоновой в родной детдом позвонить, она такое точно умеет. Даже съездить могу и всё как следует объяснить, тем более, давно у них не был. Сегодня, что ли?

— Нет, лучше завтра с утра. А старшего брата Никитина ты нашёл?

— Есть два подходящих Валерия Анатольевича Дюмина, оба во Владивостоке. Тебе он зачем нужен? Хочешь спросить, какие к нему применялись "жёсткие методы воспитания", что он на другой край нашей шестой части света перебрался?

— Именно. Если окажется, что Людмила всё-таки замешана в убийстве мужа, Галина Борисовна наверняка захочет оформить опеку над детьми, а заодно и над имуществом. Надеюсь, Дюмин поможет нам этого не допустить.

— Думаешь, что Людмила замешана, потому что она Васильева прикрывает? — протянул Володя с горечью.

— Думаю, что она не Васильева прикрывает.

— А кого? Бережную?

— Похоже на то.

— Так мы куда сейчас с тобой? В Петрокрепость?

Наскоро пообедав, Штольман с Сальниковым добрались в Петрокрепость, в библиотеку имени Дудина около трёх часов дня. Пожилая библиотекарша, явственно излучавшая любопытство, после короткого разговора проводила их на второй этаж в кабинет директора. Бережная их появлению как будто нисколько не удивилась, о цели визита не спросила, пригласила проходить и располагаться.

Кабинет оказался уютным и обжитым. Книги везде, комнатные растения в изобилии, рабочий стол, ещё один столик у окна с чайником и чайными приборами, детские книжки и игрушки на подоконнике. Впрочем, им чая никто не предложил, так что и отказываться не пришлось. И разговор Бережная начала сама, не дожидаясь вопросов.

— Неужели это правда насчёт гороха?

— Очень похоже на то, хотя с Антоном мы пока об этом не говорили. Это ещё только предстоит сделать.

— Коленки у Антошки были... страшноватые, сразу всех цветов и оттенков. Понятно, что "упал на физкультуре" — не объяснение. Это как надо упасть и сколько раз? Только я подумала, что у него, кроме всего прочего, ещё и в школе с мальчишками какие-то неприятности. И с Люсей его расспрашивала, и сама, но без толку. Про горох мне и в голову прийти не могло...- Женщина гневно прищурила выразительные тёмные глаза. — Я, после Люсиного звонка и пока вы ехали, всё думала, как жаль, что Влад два года назад не попытался силой взять то, что, как он думал, ему причитается после трёх месяцев ухаживаний. Я б его тогда пристрелила и дело с концом. Сколько бы мне дали?

— Прилично, — ответил невозмутимо Штольман. — Убийство сочли бы явным превышением необходимой самообороны. Было бы вполне достаточно прострелить ему плечо или ударить рукояткой к висок...

Володя криво усмехнулся, а Бережная посмотрела на Якова Платоновича с явным интересом.

— Вы ведь воевали, товарищ полковник? — спросила она неожиданно. Штольман, помедлив, кивнул. — Это так заметно. Вы мне сейчас чем-то очень напомнили моего отца.

— Тогда позвольте по-отцовски посоветовать вам, Алиса Андреевна, не говорить милиции подобных вещей. Это, мягко говоря, опрометчиво.

Но женщина только плечами передёрнула:

— Я понимаю, что опрометчиво. Но вы слишком быстро приехали, так что я ещё не успела успокоиться... Очень уж я не люблю "насилья и бессилья". А больше всего собственного бессилья не люблю.

— Что вы имеете в виду?

— То, как сидела с детьми, пока в соседней комнате Влад Люсю обрабатывал. Со звукоизоляцией у меня тут совсем плохо, так что слышно было каждое слово. Будто паук муху паутиной опутывал, чтобы потом в уголок поволочь... Всего неделя ему понадобилась. В первый раз меня не было, когда Люся его впустила, а потом уже было бесполезно не впускать, она бы сама к нему вышла, а если бы я стеной встала и схлестнулась с ним всерьёз, мы бы с Люсей совсем рассорились. Она и так под конец, устав от моих настойчивых уговоров, вдруг припомнила мне то, что когда-то не дала рассказать о нашем с Владом недоромане. Сказала, и тут же сама расплакалась, стала прощения просить: "Что же мне делать, что мне ещё делать, Лисонька, если я его люблю? Может, и правда у нас есть второй шанс..." Какой второй шанс?! Слышать это было невозможно, хоть вой. Я тогда даже из комнаты выскочила, пошла посмотреть, как дети, и увидела, что Антоша не спит ещё. Сидит на кровати с совершенно потерянным видом. Я не выдержала и спросила у него, не хочет ли он у меня остаться. Он на меня посмотрел — не удивлённо, а как-то даже строго — и сказал: "Что вы, тётя Алиса, а кто же тогда с мамой будет? Вы не волнуйтесь, мы ведь с папой помирились, так что как-нибудь..."

— Но вы не верили в это "как-нибудь" и беспокоились за подругу и мальчика.

— Конечно, не верила, я Владу вообще больше ни на грош не верила! Он всю ту неделю старался со мной не общаться, потому что понимал прекрасно, как я к происходящему отношусь. Так что приезжал и, едва поздоровавшись, шёл к Люсе. Но в последний день, когда он уже забирать их явился, вдруг посмотрел на меня с таким явным торжествующим превосходством и в благодарностях рассыпался за то, что я его "жену с детьми приютила и от ещё больших глупостей уберегла". А потом цап мою руку, и поцеловать хотел, я еле отдёрнуть успела. Выглядело это так, будто я нарочно их у себя задержала, чтобы он нагнать успел. И вроде, дешёвый театр, но Люся как-то растерянно на меня посмотрела, а Антошка — укоризненно. И зачем Владу это надо было? Чтобы мальчишка и мне доверять перестал? Эксперимент такой, как над подопытным животным? Я после этой сцены ещё больше за Люсю с Антошей испугалась...

— Чего именно вы опасались, можете сформулировать?

Женщина посмотрела Штольману прямо в глаза:

— Так я ведь уже сформулировала, товарищ полковник. Муха и паук. Даже пауки. Люся никогда не отличалась крепким здоровьем, а ещё у неё плохая наследственность: и у матери, и у бабушки были инсульты в молодые годы, и обе выжили просто чудом... Я уверена, что, по крайней мере после Люсиного первого гипертонического криза в начале лета, Влад и его мамаша целенаправленно доводили и её, и Антошку. Не успела она из больницы выйти, как оказалось, что у неё отобрали младшего сына и не собираются отдавать. И все каникулы Люся, вместо того, чтобы отдыхать и поправляться, вынуждена была сражаться за Сашеньку. Но потом Владу стало ясно, что она может развестись с ним раньше, чем её хватит удар, поэтому Сашеньку Люсе вернули, зато взялись за Антона, причём только сегодня стало ясно, насколько серьёзно взялись. Можете мне не верить, но кто бы ни убил Влада, Люсю и Антошку он буквально спас.

— Я верю вам, Алиса Андреевна, и считаю версию с превентивным ударом вполне рабочей, даже вероятной. Вот только это не делает героем в моих глазах человека, убившего Владислава Никитина с особой жестокостью.

— Что, опять превышение необходимой обороны? — гневно спросила Бережная.

— Именно так.

— Легко говорить, когда это не ваших близких...

— А вот зарываться не надо, — превал её Володя.

Женщина осеклась, поджала губы, а потом и глаза отвела.

— Вам пора рассказать нам правду, Алиса Андреевна, пока это ещё является чистосердечным признанием.

— Вы меня подозреваете, — констатировала Бережная угрюмо. — Может, ещё и Люсю?

— Не подозревать Людмилу Петровну было бы крайне непрофессионально. Она последней видела своего мужа живым, обратилась в милицию лишь через много часов, таким образом дав убийце время уйти и уничтожить улики. У неё был очень серьёзный и даже заслуживающий сочувствия мотив — жестокое обращение мужа с ней и сыном. После смерти мужа и изгнания свекрови она вернула полный контроль над своей жизнью и имуществом. Между ней и подозреваемым в убийстве есть связь — через вас. Она делает вид, что не может узнать убийцу ни в лицо, ни по голосу, хотя видела его с близкого расстояния и общалась с ним больше двух часов. Она состоятельная женщина, кроме машины, квартиры и дачи, родители оставили ей очень солидную сумму на сберкнижке, так что ей было чем рассчитаться с убийцей...

— Да вы что! — не выдержала, наконец, Бережная. — Что это за чушь?! Люся до сегодняшнего дня про горох ничего не знала, а без этого она даже уйти от Влада была не в состоянии, не то что убить его! За деньги нанять убийцу?! Да она с Алексеем даже знакома не была, разве что видела его пару раз мельком в библиотеке... — Женщина вдруг резко замолчала, переводя взгляд с Штольмана на Сальникова и обратно. — Вы это нарочно, да? Не подозреваете вы Люсю, вы меня провоцируете!

Володя шумно и тяжело вздохнул:

— Мы вам помочь пытаемся. А вы этому отчаянно сопротивляетесь и делаете всё для того, чтобы пойти по делу не свидетельницей, а сообщницей Алексея Васильева.

— Я не верю, что он убил, — произнесла Бережная после паузы.

— Это ваше право, Алиса Андреевна, — сказал Штольман. — Но если два дня назад у следствия были против Васильева лишь косвенные улики, то с тех пор ситуация коренным образом изменилась. Во-первых, вчера в результате повторного обыска в квартире Васильева была найдена квитанция из химчистки. Оказалось, что через день после убийства он сдал в химчистку — причём не в Петрокрепости, а в соседнем Кировске, что само по себе подозрительно — свой овечий полушубок с пятнами крови на рукаве. Чтобы не вызвать подозрений у сотрудников химчистки, он продемонстрировал им глубокий порез на ладони правой руки. И тут следствию повезло, а Васильеву — нет. В химчистке так много заказов, что до полушубка Васильева за две недели очередь так и не дошла, а проведённая вчера вечером срочная экспертиза показала, что на рукаве имеются следы крови двух разных групп — как самого Васильева, так и убитого Никитина. Кроме того, поскольку ваша подруга сказала, что из-за близорукости не сможет опознать покупателя-похитителя, сотрудниками Дзержинского РОВД по моей просьбе был проведён поквартирный обход на Моховой, 32 и в нескольких соседних домах. В результате было выявлено два свидетеля, видевших у машины супругов Никитиных и с ними высокого мужчину утром 25 ноября. Это водитель жигули, который ждал, пока они отъедут, чтобы поставить на их место машину, и женщина с детской коляской, которая едва смогла протиснуться мимо них по тротуару, и была этим очень возмущена. Сегодня оба свидетеля довольно уверенно опознали Васильева на одной из шести предъявленных капитаном Сальниковым фотографий.

— Этого не может быть, — сказала Бережная упрямо, и после паузы повторила гораздо тише: — Этого не должно было быть.

— То есть вы не просили Васильева убивать Никитина?

— Конечно, нет! Я вообще ни о чём его не просила, я просто... — Женщина замолчала, мучительно размышляя.

— Вы просто не удержались и поделились с ним своим беспокойством, ведь так? — Она молча кивнула. — По словам вашей сотрудницы в читальном зале, вы пили с Васильевым чай у вас в кабинете по субботам, а иногда и по средам. Судя по записям в читательском формуляре Васильева, он был в библиотеке и 11 ноября, когда вы взяли с собой в библиотеку Антона, и 18 ноября, сразу после того, как Владислав Никитин забрал домой жену и детей. В тот день вы, судя по всему, были очень расстроены и обеспокоены. Я пока не очень понимаю, какие у вас с Васильевым были отношения, ясно одно: вы считали его военным, действующим офицером спецназа, а значит — защитником...

— Зачем он... меня обманул? — Женщина смотрела растерянно, даже обиженно.

— Скорее всего, просто хотел произвести впечатление, — ответил Штольман. — Майор 2-й отдельной бригады специального назначения всё-таки звучит гораздо солидней, чем детский тренер по самбо. Тем более, слукавил он не сильно, поскольку действительно раньше служил в составе этого подразделения. Что вы ему рассказали, Алиса Андреевна?

— Да всё! — ответила женщина с горечью. — Всё вывалила, остановиться не могла, после отъезда Влада с Люсей меня просто трясло от ярости. Только я вообще ни о чём его не просила, мне просто нужно было выговориться, ну и, посоветоваться, что ли.

— Как он отреагировал?

— Помрачнел. Слушал почти молча, пару вопросов задал, не больше. И в конце, когда я полностью иссякла, предложил поговорить с Владом по-мужски. Я спросила, что он под этим подразумевает. Он сказал: так, чтобы он согласился на развод и держался от жены подальше.

— И вы согласились?

— Я не сказала ни "да", ни "нет", не подписывала договор кровью. Но после истории с рубашкой и пистолетом я считала Влада трусом, поэтому мне показалось, что это выход, и...

— И?

— И я дала Алексею ленинградский адрес Никитиных.

— Собирайтесь, Алиса Андреевна, вы поедете с нами.

— Вы меня арестуете?

— Пока нет, но и без присмотра я вас оставить не могу. Вы импульсивны и опрометчивы, не хотелось бы, чтобы вы наделали глупостей. Мы отвезём вас на квартиру к вашей подруге. Квартира Никитиных находится под плотным наблюдением, поэтому вы будете пока находиться там вроде как под домашним арестом.

— А дальше?

— Всё будет зависеть от показаний Алексея Васильева.

— Заодно и за Людмилой присмотрите, — вдруг опять вмешался Володя. — Она, мне кажется, сегодня попытается сама поговорить с сыном про этот чёртов горох. Я няню предупредил, чтобы была повнимательней, но и ваше присутствие там совсем не помешает...

Из управления Штольман с Сальниковым вышли только около половины девятого вечера. С неба, на удивление, ничего не летело, было безветренно, тихо и холодно, и очень хотелось домой. Володя по-прежнему был на редкость молчалив и задумчив, даже мрачен, и это его настроение Штольману совершенно не нравилось.

— Есть дни, когда я люблю нашу профессию намного меньше, чем обычно...

Голос друга звучал устало и хрипло. Штольман кивнул. С ним тоже такое случалось, когда, вот как сегодня, дух и буква закона расходились со справедливостью.

— Яков Платоныч, ты почему Васильева сегодня допрашивать не стал?

— Потому что для предметного разговора с ним мне не хватает информации, которую должен привезти из Пскова лейтенант Лепешев.

— Серёга что-то интересное накопал? Ты с ним разговаривал?

— Как раз четверть часа назад. Он выяснил, что наш подозреваемый Васильев проходил свидетелем по делу придушенного, а потом заколотого спицей пять лет назад Вардана Геворкяна.

Володя тихо и зло выругался:

— Повезло Алисе Андреевне. Обратилась за помощью, по сути, к первому встречному, а он оказался, похоже, убийцей-рецидивистом.

— Не торопись, Володя, — покачал головой Штольман. — За убийство Геворкяна осуждён некий Иван Захарович Бунин, который отбывает наказание в исправительно-трудовой колонии номер четыре в селе Серёдка Псковской области. Завтра с утра наш Сергей Викторович съездит в колонию и этого Бунина допросит.

— Насыщенная у Серёги командировка получилась... — протянул Володя. — Ну что, по домам?

— Тебе бы к Римме, — помедлив, сказал Штольман.

Володя резко обернулся:

— С этим вот? — Он сделал неопределённый жест рукой в воздухе. — Чтобы она что-нибудь этакое увидела в красках? Как ребёнка коленями на горох или мучителя спицей в сердце? Яков, ты редко говоришь глупости, но это...

Штольман был сейчас отчего-то совершенно уверен в том, что Римма Михайловна так или иначе увидит всё, что должна увидеть, и чем горше Володе будет от этой истории, тем вернее, но говорить об этом Сальникову сейчас смысла не имело.

— Тогда к нам поедем, — решил он.

— Коньяк пить предлагаешь, что ли?

— И ужинать.

— Августа обрадуется.

— Вряд ли. Она коньяк не одобряет. Но тоже понимает, что иногда надо.

— ...Вот ты мне скажи, сколько нужно выпить, чтобы о пацанёнке этом не думать?!

— Если до сих пор не подействовало, то уже и не поможет. Как бы хуже не стало...

— Яков, откуда ты можешь это знать, если ты в девяносто девяти процентах случаев трезвее меня?

— Не уверен.

— Ну, в девяносто пяти или в девяноста, но всё равно почти всегда.

— Не уверен. Тут не учтено время, когда мы оба трезвые. И вообще, нам пора завязывать — или с коньяком, или с математикой.

— С коньяком я пока не готов... Мальчишку жалко, сил нет. Машуткиных башибузуков мне напомнил, сразу всех троих. Только они шебутные, а он серьёзный не по возрасту. Во время войны таких много было, помнишь? Когда страшное видели, а что будет завтра — не знают. Какого чёрта сейчас такое, Штольман? Ещё и в интеллигентной семье... И Людмила эта, рычать хочется!

— Ты и рычал.

— Рычал. Потому что мальчишку ещё жальче, чем её. А так неправ был, не бьют лежачего. Встать помогают. Лишь бы к убийству действительно отношения не имела, а то как бы не сбылось желание Антона — насчёт детдома.

— Не похоже, что Людмила виновата, Володя. Во всяком случае, не в убийстве.

— Меня было зло взяло, что она не заметила, что с сыном происходит. А потом вспомнил, как сам, сыщик со стажем, год с лишним не замечал, что доча с Игорем встречается. И ведь не сказать, чтобы в дела её не вникал. Вникал, разговоры разговаривал, время уделял — всё какое мог. И всё равно получил сюрприз к её восемнадцатилетию — хорошо, хоть заявление в загс, а не... беременность, как Родницкие.

— Володя, ты б заканчивал всё на себя примерять, а то никакого коньяка не хватит. Ничего общего между вашей с Машей историей и нынешним уголовным делом я не вижу.

— Что, не похож я на академика?

— В первую очередь Мария Владимировна ничем на Людмилу Петровну не похожа. Нет в ней ни безволия, ни бессилия, и мужа она себе выбрала не по твоему слову, а по собственному усмотрению, причём так, что мы все впечатлились.

— Ну, да. "Папа, я тебя люблю, но это мой мужчина и моя жизнь..." Только я так и не понял, зачем надо было всё скрывать. Почему настолько не доверяла?

— Просто ты, Володья, мужчина темпераментный и до зубов вооружённый...

В пылу разговора Штольман с Сальниковым появления Аси не заметили. Яков Платонович удивлённо поднял брови, Володя обернулся всем телом.

— Я не подслушивала, — сказала Августа строго, хотя им и в голову не пришло бы обвинить её в подобном. — Я пришла сказать, что постелила в гостиной на диване и...

— Присядешь с нами? — спросил Штольман неожиданно для себя. Никогда Ася им компанию не составляла, но столько всего изменилось уже за последние месяцы, так что почему бы и нет?

— Коньяк пить не буду, — сказала жена и села на табуретку в торце стола.

— А там и нечего уже особо пить, — отозвался Володя. — Мы сами справились... Ты что сказать-то хотела, Августа Генриховна? Про Машутку?

— Это мне Маша не доверяла, то есть доверяла не достаточно, чтобы рассказать. А тебя, мне кажется, она просто берегла. И себя, и Игоря немного, конечно. Яков с Платоном меня тоже, случается, так берегут.

— Как? — спросил Володя озадаченно.

— Она же собралась замуж рано и далеко, Володья. Вначале вообще предполагалось, что Игоря на Тихоокеанский флот направят. Ты бы извёлся за год, если бы он у тебя был...

Володя растерянно почесал в затылке:

— Э-эм. Ещё как извёлся бы. И Игоря бы на вшивость проверил всеми возможными способами. И досье бы на него полное собрал, до седьмого колена. И следил бы за ними во все глаза, как бы чего не вышло... А так не довелось.

— Годная версия, Асенька, — кивнул Штольман. Жена улыбнулась, принимая комплимент.

— А теперь вы мне расскажите, что у вас за дело такое, что вы пьёте уже третий час, — попросила она.

Яков Платонович переглянулся с Володей. Рассказывать не хотелось, но уклониться от разговора сейчас было неправильно.

— О воспитании у нас дело, душа моя, — сказал он наконец. — Вроде того, что у тебя с Бочкиным...

— А ведь верно, — подхватил Володя, — от и до — всё о воспитании. Папа-академик с мамой-домохозяйкой воспитывают умницу- девочку, пестуют, лелеят, школят, но от реальной жизни стараются держать подальше. Успешно учат математике и послушанию, а вот знать себе цену, разбираться в людях и защищаться — не учат совсем. В какой-то момент, вырвавшись ненадолго из-под плотной опеки, девочка, то есть уже девушка... попадает в историю.

— С далеко идущими последствиями? — уточнила Августа.

— Именно, — подтвердил Сальников, — и чтобы эти последствия прикрыть и избежать скандала, папа-академик навязывает ей в мужья одного из своих подчинённых — обаятельного, талантливого, красноречивого и цепкого карьериста, которому ничего не стоит убедить девушку, что он её спаситель, принц на белом коне.

— А на самом деле?

— А на самом деле мамаша этого субъекта — она тоже, кстати, в нашей истории фигурирует — воспитала его умным и бессовестным подонком, "интеллигентной мразью". Пока тесть-академик жив и вовсю способствует карьере зятя, тот успешно маскируется, унижает жену неявно, упрекает с улыбкой, издевательство маскирует нарочитой заботой и вниманием. Но потом тесть и тёща умирают друг за другом, жена рожает второго, общего сына, а муж вызывает из провинции свою мамашу и вместе с ней превращает жизнь жены, а потом и её старшего сына в кошмар. Жена начинает болеть — серьёзно, с угрозой для жизни, а девятилетнего мальчика они "воспитывают" так, что рука сама тянется... к колотушке для мяса, как у тебя. — Августа понимающе кивнула. — А потом этого замечательного мужа и отца убивают.

— Туда и дорога, — проговорила Ася отрывисто и добавила, поразмыслив: — Так вам не хочется ловить убийцу?

— Подозреваемого мы уже задержали, душа моя, и серьёзные улики против него собрали, — покачал головой Штольман. — И хорошо, что задержали, потому что он опасен, этот бывший спецназовец, убивший с особой жестокостью, и сидеть будет долго, тут вариантов нет. Но с мотивом не ясно пока...

— А если мотив — благородный? Тогда что? — спросила она остро.

— Всё то же самое, но скрепя сердце, — вздохнул Володя, — но если честно, то только серийного убийцы — Робин Гуда нам на ленинградских улицах и не хватало...

Около полуночи Августа, неожиданно разделившая их ночное бдение, решительно выставила Сальникова со Штольманом проветриться перед сном с собакой. Цезарь явно удивился, но возражать против ночной прогулки не стал. Хмель их сегодня так толком и не взял, несмотря на усталость, но напряжение Владимира Сергеевича немного отпустило. Сейчас он бы и правда к Римме пошёл, хоть под окнами постоять, вот только в такое время и окна у них с Мартусей наверняка уже были тёмными. Завтра он обязательно ей позвонит и вечером к ним выберется, придётся Штольманам снова его на своём диване потерпеть.

Далеко они уйти не успели. Когда вышли из подворотни, Сальников остановился под фонарём раскурить сигарету, а спущенный с поводка Цезарь неторопливо потрусил вперёд вдоль сугробов. Метрах в сорока пёс, однако, остановился, вглядываясь в темноту на противоположной стороне вроде бы пустой улицы, потом оживился и вдруг негромко приветливо взлаял, даже хвостом вильнул.

— Кто-то свой у телефонной будки, — сказал удивлённо Штольман.

Своих у Цезаря тут было не так много. Сигарету Сальников выронил в снег. Римму он перехватил посреди проезжей части.

— Ну, ты как здесь? Что случилось?

— А ты? А у тебя? — Любимый голос звенел и срывался. Бежала она всю дорогу, что ли?

— У меня? Как всегда: гнусное дело, тяжёлый день, с Яковом коньяку выпили, пока обсуждали.

— Правда? — Она заглянула ему в глаза.

— И ничего, кроме правды. Можешь Штольмана спросить, или Цезаря — он из нас самый трезвый. Ты сама почему на улице в такое время, а?

— Я тебе позвонить хотела...

— Ри-им, и в который это раз?

— В третий, — Она чуть смутилась.

— Нельзя так, моя хорошая. У меня же такое если не каждый день, то через день.

— Коньяк? — Она улыбалась уже, но в глазах всё равно была тревога.

— Вы уж не делайте из меня алкоголика, девушка... У меня был, есть и будет ненормированный рабочий день. Никаких нервов тебе не хватит, если каждый раз так.

— Я знаю. Я не хотела, но всё равно целый день тревожилась. Тяжело на душе, невозможно отвлечься, даже спать легла и опять поднялась. С тобой точно всё в порядке? — Римма стиснула руки на его плечах.

С ним сегодня не всё было в порядке. Кошки скребли, даже драли. И он побоялся принести ей с собой эту горечь, а о том, что женщина у него необыкновенная, и такое может почувствовать даже на расстоянии, не подумал. Просто он отвык за много лет давать кому-то отчёт, куда идёт и когда будет дома. Надо снова привыкать... На перекрёстке сверкнули фары сворачивающего к ним автомобиля, и Сальников увлёк Римму к обочине.

На тротуаре их терпеливо дожидались Штольман с Цезарем. Пёс деликатно ткнулся Римме в колени, Яков сказал:

— Добрый вечер, Римма Михайловна! У вас что-то случилось?

— Уже нет, — ответила она, ещё крепче сжав руку Сальникова, и только после этого, опомнившись, поздоровалась.

— Тогда мы с Цезарем, с вашего позволения, в другую сторону прогуляемся, — улыбнулся Штольман. — Володя, если задержишься, я тебе ключ от входной двери под ковриком оставлю.

С минуту Римма смотрела в удаляющуюся спину, а потом обернулась к Сальникову, заглянула ему в глаза. Где-то когда-то Владимир Сергеевич слышал, что целоваться на морозе нельзя. Это была редкостная глупость.

Жаркий туман, грохот сердца, шум в голове, восхитительная податливость нежных губ. Только теперь он понял, насколько нетвёрдо стоит на ногах. Сдёрнул перчатки, чтобы держать её лицо в ладонях. Сердцу было тесно от невыразимого чувства.

Когда поцелуй всё же закончился, он зачем-то спросил:

— Не горько?

— Нет пока, — усмехнулась ему в щёку Римма. — Свадьбу же только на двадцатое января назначили.

Вообще-то он имел в виду привкус коньяка, но получилось гораздо лучше. Риммины губы медленно ласкали ему щёку, скулу, подбородок, и его пресловутая щетина нисколько не была в том помехой. Он держал свою женщину и держался за неё, это было так правильно и так важно. По-настоящему любить можно только так. Наконец она с явным сожалением отстранилась. Погладила его по плечам, поправила съехавшую на ухо шапку. Попросила:

— А теперь расскажи мне, пожалуйста, что у вас за дело такое. Мне кажется, я должна знать...

Сальников вздохнул и начал рассказывать. Это было теперь несложно, ведь он только что для Августы всё сформулировал. Сначала они с Риммой стояли, потом пошли потихоньку под руку в сторону её дома. Владимир Сергеевич твёрдо решил сейчас никаких имён не называть, как бы его упрямая духовидица ни расспрашивала — довольно ей было на сегодня треволнений! Но до расспросов вообще не дошло. Он даже до середины своей истории не успел добраться, когда Римма вдруг неожиданно и странно шагнула в сторону, к обочине, её рука соскользнула у него с локтя, а потом она опустилась на колени в сугроб, сложившись как тряпичная кукла. Он успел в самый последний момент, не дав ей уткнуться лицом в снег, поднял с трудом, неловко, проклиная так некстати выпитый коньяк. Голова её качнулась, отлетела-покатилась песцовая шапка. Он похолодел, заметив тёмную и обильную струйку крови из носа на губы и подбородок. Подавляя близкий к паническому страх, Сальников оглянулся. Там, где он стоял, не хватало света. От одного фонаря они уже прилично отошли, другой недостижимо сиял метрах в ста на другой стороне улицы. Не светились окна соседнего дома, а прямо напротив зияла арка тёмной, как колодец, подворотни. Внезапно возникло ощущение внешней опасности, взгляда в спину. Он крепче прижал Римму к груди и резко развернулся, но улица за спиной была совершенно пуста. И тогда, коротко и зло выругавшись, он резко и громко свистнул — раз, второй, третий, и выдохнул, когда после третьего свистка впереди отозвался низкий собачий лай.

Цезарь преодолел разделяющее их расстояние меньше чем за минуту. Но в десятке метров от Сальникова он вдруг замер как вкопанный, потом даже попятился, снова рванулся вперёд, вздыбил холку и зарычал. Утробный страшный рык, мало похожий на собачий, мог испугать кого угодно. Услышь Сальников такое от незнакомого пса, будучи при оружии, застрелил бы животное, не задумываясь. Но это был Цезарь, вилявший им с Риммой хвостом четверть часа назад! Собака хрипела, захлёбываясь от ярости, и продвигалась вперёд по шажочку, будто кто-то изо всех сил пытался удержать её за невидимый поводок. И так же медленно Сальников пятился, понимая, что стоять на месте так же бессмысленно, как и бежать. Только бы не споткнуться, не оступиться, не выронить драгоценную ношу. Наконец подоспевший Штольман что-то скомандовал, но ни Сальников, ни пёс его не расслышали. Тогда Яков шагнул к будто обезумевшему Цезарю и ухватил его прямо за ошейник, пёс мощно дёрнулся, опрокидывая Штольмана на колени в снег, Яков снова что-то выкрикнул, уже не собаке, и ещё раз то же самое, только громче. Сальников не поверил своим ушам: "Дух зловредный, дух неугомонный, уйди!" Пёс вдруг резко замолчал, отчего голос Штольмана, властный и гневный, заполнил собой всё пространство: "Кто б ты ни был, убирайся прочь! Изыди! Вон!" А потом вдруг всё закончилось, и Владимир Сергеевич вспомнил, как дышать.

— ...Штольман, что это было, чёрт тебя побери?!

— Володя, я бы его сейчас всуе не упоминал.

— Кого? Кто здесь был? Дух?

— Не уверен. Цезаря же не спросишь... С Риммой Михайловной обморок?

— И кровь носом пошла... Пульс пощупай.

— Сносный пульс, но руки очень холодные.

— Да она же всегда страшно мёрзнет из-за этих духов!

— Надо в тепло. К нам ближе. Донесёшь?

— Куда угодно...

Первым вернулся знакомый привкус железа во рту. Затем ручейком потекли воспоминания. Сегодняшний длинный, тягостный день, саднящее беспокойство, не дававшее ни улыбнуться, ни свободно вздохнуть, ни уснуть. Легче становилось, лишь когда Римма шла, почти бежала по вечерней, а потом и ночной улице к таксофону в надежде, что сейчас она, наконец, услышит Володин голос. Длинные гудки били в ухо почти болезненно, и с каждым гудком надежда убывала, а по дороге назад тяжесть наваливалась с новой силой. Но в третий раз всё было не так: она не дошла ещё до телефонной будки, как её позвал Цезарь, и под фонарём она увидела знакомую фигуру. Потом она летела к Володе, не чувствуя ног и не поскальзываясь, выспрашивала, держалась за плечи, смотрела в глаза, а когда понимающе улыбнулся и ушёл старший Штольман, и целовала своего мужчину, целовала, целовала... Володя был немного пьян и очень влюблён, и выпускать её из рук не хотел совсем. Наконец, Римма попросила его рассказать о деле, просто знала, что должна, и он нехотя согласился. Его историю о воспитании она с самого начала слушала как-то странно: не так слова, как интонации, хрипоту, усталость и горечь, чужую боль, которую он воспринял, как свою. Володин душевный жар, внутренний огонь, который она сегодня не только чувствовала, но и видела, стоило прикрыть веки, при этом горел неровно, и сквозь тёплое золото, окутывавшее её, пока они целовались на морозе, теперь прорывались тревожные и гневные ярко-алые сполохи. А потом она вдруг почувствовала резкое холодное дуновение, будто метель в лицо хлестнула, и свет сменился темнотой... и ненавистью.

— ...Что с ней? Она больна? — Красивый женский голос с акцентом звучал отрывисто и нервно.

— То ли дух, то ли видение. Неизвестно, пока сама не расскажет.

— Что-о?!

— Это обморок, Ася. С Риммой Михайловной такое бывает. И ещё она очень замёрзла, так что грелку бы, душа моя, а лучше две...

— Яков, Августа что, не в курсе?!

— Не совсем.

— Это как понимать?

— Про Анну Викторовну она знает, но не очень верит. Про Римму Михайловну — нет.

— А предупредить меня в голову не пришло?

— Как-то не до того было, знаешь ли.

— Пап, дядя Володя, что тут?.. Римма Михайловна?!

— Мы её на улице встретили, звонить ходила.

— Платон, ты очень кстати. Цезарем займись...

— Что с тобой, дружище?.. Пап, что у вас произошло?

— Это я тоже хотела бы знать. Володья, давай её сначала в кресло, надо пальто и сапоги снять и кровь обтереть... Так, кровотечение остановилось почти, но всё равно неплохо бы лёд на переносицу.

— Августа, какой лёд! Ты что, не видишь, как она замёрзла?!

— Вижу, но не понимаю. Она тепло одета, и в квартире совсем тепло... Пульс учащённый, дыхание прерывистое. Может, скорую?

— Римм, ты меня слышишь? Ну же, хорошая моя...

— Не на...до ско... — Слова давались неимоверно трудно, губы вообще не желали размыкаться.

Совсем рядом шумно выдохнул Володя:

— Наконец-то!

— Дядя Володя, глюкозу вот возьмите, в таблетках.

— Римчик, глюкозу сможешь? — Она смогла.

— Как видно, все понимают, что происходит, и знают, что делать. Все, кроме меня.

— Пойдём-ка, душа моя, я тебе в другом месте всё объясню.

— Да, Штольманы, вы идите, я тут сам пока.

— Ма...рта...

— Что? Тоже не спит?! Чёрт, Платон, к Марте — бегом, пока и она в ночь на поиски не отправилась! Только, парень, сюда не надо её приводить, потому что тут и так...

— Это ясно, дядя Володя. Но сложно.

Когда дверь закрылась и за Платоном, наконец началось то, чего Римма так ждала, и что было ей сейчас необходимо как воздух. Тёплые Володины ладони обхватили её лицо, губы коснулись лба, прикрытых век, кончика носа. Коснулись и согрели.

— Я ненавижу твоих духов! Не-на-ви-жу.

— Не на...до. Они же... важное...

— Вот даже не пробуй сейчас, слышишь?!

Она не могла не улыбнуться:

— Опять... десять минут?

— Как минимум, а лучше — полчаса.

— Не-ет...

— Да! А сейчас мы с тобой на диван перебираемся.

Римма даже смогла обхватить Володю руками за шею, просто потому, наверное, что ей этого очень хотелось. Он поднял её, чтобы опуститься на диван вместе с ней, сильно, до боли, стискивая и прижимая к груди. Подсунул ей под ноги горячую грелку, укутал их обоих одеялом как мог. Но больше всего тепла опять было от него самого, от его нежности, заботы и тревоги за неё. И хотя он весь сейчас горел этим гневно и беспокойно алым, её это больше совсем не пугало. Наоборот, это было спасением.

— "Неистов... и упрям, гори, огонь, гори..."

— Девушка, а я и не знал, что вы являетесь такой поклонницей Окуджавы.

— Ты знаешь? Тогда спой мне, пожалуйста.

— Ри-им, ну какое "спой"? Только пьяных песен нам сегодня и не хватало!

— Разве ты пьян?

— А чёрт его знает! Вроде совсем в голове прояснилось...

— Вот видишь. Пожалуйста, Володечка, спой.

— Чтоб Штольманы сбежались?

— И пусть. Всё равно мне надо рассказать. Это важно, Володя. Наверное, вопрос жизни и смерти.

Володино совершенно неожиданное пение сильно разрядило разговор Штольмана с женой. Августа замолчала на полуслове и в полном изумлении развернулась на голос, который креп, наливаясь силой, глубиной, чувством. И песня, смутно знакомая, была на редкость хороша, вот только закончилась слишком быстро. А потом Володя их позвал.

В комнате Римма Михайловна полулежала у друга на коленях, и менять такое положение ввиду появления лишних глаз эти двое явно не собирались. Выглядела женщина много лучше, чем десять минут назад, но заговорила медленно, снова и снова прерываясь на полуслове:

— Яков Платонович, сегодня я, кажется, снова была... убийцей.

— Вот только глупостей не говори, — немедленно возмутился Володя. — Убийцей она была!

— Кем именно, Римма Михайловна?

— Это женщина. Она только что кого-то потеряла, кажется, сына, и повторяла всё время: "Моего мальчика больше нет, а эта... медуза бессмысленная всё никак не сдохнет". И она... У неё был в руках такой бумажный пакет, как из аптеки, с красной печатью, из которого она один за другим извлекала пакетики поменьше, разворачивала, высыпала их содержимое в раковину и раскладывала эти упаковки перед собой на столе. А потом взяла откуда-то жестяную коробочку из-под леденцов "Монпасье", в которой тоже был порошок, похожий по цвету и консистенции, и стала чайной ложкой раскладывать его по упаковкам. Когда закончила, все порошки аккуратно завернула и убрала назад в бумажный пакет. Вы понимаете, кто и что это могло быть?

— Галина Борисовна это была, — прорычал Володя, — и порошки — Людмилина "скорая помощь"!

Яков Платонович только кивнул.

— А она все порошки подменила, Римма Михайловна?

— Я не уверена... — замялась женщина, — но скорее нет, чем да. В пакете их должно было быть больше.

— А какая именно коробочка от "Монпасье", помните?

— С тюльпанами и надписью "8 Марта".

— Что-нибудь ещё было у неё в мыслях?

Женщина тяжело вздохнула, а Володя бросил на Штольмана яростный взгляд.

— Сплошная... ненависть. "Никто о тебе не заплачет, кроме этого тупого и упёртого мальчишки, который и есть "никто". А Сашенька будет мой".

— Огромное вам спасибо, Римма Михайловна, — сказал Штольман. — Очень может быть, что вы сегодня спасли человеку жизнь... Володя, я вызываю служебную машину, прямо сейчас еду к Никитиным и изымаю порошки. Напугаю, конечно, но лучше так, чем Людмила Петровна ещё одну дозу этой непонятной гадости выпьет.

— Погодите, Яков Платонович, — вдруг опять попросила его Римма. — Это трудно объяснить, но мне кажется, что она не одного, а двух мальчишек имела в виду.

— Да, там двое детей — Антон и Саша.

— Не-ет, это сразу понятно, но вот этих "тупых и упёртых мальчишек" — их тоже двое.

— Старший сын Галины Борисовны? — тут же предположил Володя.

— Очень может быть... Вы вот что, Римма Михайловна, вы оставайтесь сегодня ночевать у нас. Платон Марту предупредит, а вы прямо здесь на диване и оставайтесь, а Володе, если хотите, можем раскладушку рядом поставить для соблюдения приличий. Думается мне, что вам сегодня нельзя с ним расставаться. Асенька, и чаю бы Римме Михайловне, горячего и сладкого, и бутерброд с вареньем. А может, и два...

Примечания:

Римма цитирует, а Володя поёт замечательную песню "Неистов и упрям..." Булата Окуджавы. Послушать эту песню в исполнении автора, Татьяны Дорониной и т.д. можно по ссылке ниже. Лично мне кажется, что Володино исполнение ближе всего к исполнению Леонида Брусиловского:

http://www.bards.ru/archives/part.php?id=17924

Приготовленный Августой чай Римма выпила жадно, большими глотками, а вот бутерброд осилила с трудом — слишком устала. На принесённую Сальниковым раскладушку она посмотрела почти испуганно, пробормотала: "Володечка, ты же не хочешь?.." — "Конечно, нет", — ответил он. Будь штольмановский диван пошире, он бы вообще с Риммой лёг. Слишком много они сегодня пережили, чтобы думать о приличиях. Но для двоих там было слишком узко, не отдохнуть, не выспаться. Так что пока он в изголовье сел, пристроил подушку себе на колени. Собирался дождаться, пока она окончательно согреется и заснёт поглубже, а уже потом осторожно на раскладушку перебраться, подвинув её вплотную к дивану.

Римма пролежала минут пять с закрытыми глазами, дышала ровно, но её пальцы в руке у Сальникова шевелились, ласкали его ладонь и запястье. Наконец она глубоко вздохнула и произнесла:

— Так хорошо сейчас...

— Мне всегда с тобой хорошо, — отозвался он.

— Ты был прав.

— В чём это?

— В том, что дотянуть до апреля нам будет почти невозможно.

Да уж, никак не возможно. После событий этой ночи Владимиру Сергеевичу было попросту страшно оставлять Римму надолго одну.

— Придумаем что-нибудь, — пробормотал он. — Кто ищет выход, тот всегда найдёт...

Видимо, в его голосе тревоги было с избытком, потому что Римма немедленно приподнялась, развернулась к нему, отпихнула мешающую ей подушку, а потом и обхватила его двумя руками, вжавшись щекой в солнечное сплетение.

— Не надо за меня волноваться, слышишь? — сказала она тихо и проникновенно. — Никто ко мне не придёт в ближайшее время. Я уже сделала то, о чём просили. Ещё и поэтому так хорошо...

Сальников представления не имел, на чём основываются Риммины выводы или предчувствия, и он хотел бы ей верить, но она не знала всего. Не наблюдала беснующегося на невидимом поводке Цезаря. Он вздохнул и обнял её покрепче.

— Тебе бы поспать теперь... С чувством выполненного долга.

— Я посплю, — пообещала она. — Вот побуду так ещё немного и посплю. И ты поспишь, ты не меньше меня устал.

Он, и правда, ужасно устал. Хотелось сейчас вызвать такси — хотя попробуй ещё вызови его в это время суток в заснеженном городе, увезти Римму к себе и проспать с ней вместе сутки, прерываясь лишь время от времени на еду и... ммм... ещё кое-что.

— Мне нравится ход твоих мыслей, — неожиданно сказала Римма.

— Ри-им? — растерялся он. — Это ты? Или это я вслух?

— Это ты вслух, — развеселилась она. — Я так и поняла, что ты думаешь, что про себя, а сам — вслух...

— Ну, что, классический случай, — покачал головой Сальников. — Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке.

— Так мы же, вроде, решили, что ты не пьян?

— Мало ли, что мы решили. Бутылку коньяка на двоих так просто не отменишь.

Римма вдруг чуть отстранилась и потянулась выше. Сальников понял, поддержал, помог ей сесть к нему на колени.

— Ты чего? А как же отдых и сон?

— Володечка, я сейчас спрошу, потому что иначе ещё неизвестно сколько буду собираться с духом и смущаться... — Он замер, понимая, что сейчас услышит что-то очень важное. — Ты не думал... о ребёнке?

Сердце бухнуло молотом, дыхание зашлось от остроты момента, пальцы стиснули Риммины плечи.

— Думал. И хотел. И хочу. Лапушка...

Поцелуй был долгим и горячим. Даже слишком долгим и горячим, учитывая их утомление и Августу, бдящую за стеной в ожидании мужа и сына. Потом ещё несколько минут они просто сидели, успокаиваясь и осознавая только что происшедшее. Наконец Римма тихо сказала:

— Вот теперь, и правда, можно спать с чувством выполненного долга.

Римма проснулась в чудесном, победительном настроении, с ощущением, что накануне у неё всё получилось. И улыбаться начала ещё до того, как вспомнила, что у неё получилось и как. Потянулась и открыла глаза. Володя сидел на раскладушке напротив и смотрел на неё задумчиво и тепло.

— Приве-ет, — сказала она хрипловато. — Ты что, ждёшь пока я проснусь?

— Жду, — кивнул он. — Жалко будить, хоть и пора уже.

— А сколько времени?

— Четверть десятого...

— Что-о?! — Она так резко села, что голова закружилась, а Володя тут же переместился к ней на диван, подхватил под локти.

— Тихо, тихо... Всё в порядке. Мартуся в семь утра позвонила домой твоей начальнице и отпросила тебя на сегодня. Сказала чистую правду: что тебе ночью нездоровилось, и заснула ты только под утро. Так что сегодня у тебя отгул, и вообще, если хочешь, до конца недели ты можешь взять переводы на дом.

— Зачем? — удивилась Римма.

— Может понадобиться, — ответил Володя.

— Не понимаю...

— Я сейчас всё тебе объясню.

— А... где все?

— Платон в институте, он с утра к Марте забежал и они вместе твоей начальнице звонить ходили. Яков полчаса назад на работу уехал, а мне пол-отгула выделил от щедрот, чтобы я тебя разбудил, всё тебе рассказал и домой проводил. Августа нам завтрак приготовила и на рынок ушла.

— Это так неудобно, — вздохнула Римма. — Сколько я людям хлопот создала...

— Глупости, — отрезал Володя. — Ты вчера человеку жизнь спасла.

— Спасла? Значит, всё правда?

Володя кивнул:

— Яков ночью порошки эти изъял и на экспертизу их отдал. Результаты будут завтра, но он говорит, что невооружённым глазом видно было, что часть порошков уже разворачивали.

— А эта женщина, которая... которой я была? Её арестовали?

— Римм, для ареста реальные доказательства нужны. Состав порошков проверят, отпечатки пальцев поищут. Пока мы взяли Галину Борисовну Никитину под плотное наблюдение.

— Володя, ты должен мне всю эту историю рассказать ещё раз, потому что я вчера не всё успела услышать и запомнить.

— Конечно, только уже после завтрака, потому что на голодный желудок такое слушать вредно...

В это момент от двери в комнату донёсся какой-то странный плачущий звук, так что Римма удивлённо обернулась.

— И нечего там скулить, — сказал Володя. — Давай, заходи уж.

Дверь приоткрылась и в комнату просочился понурый Цезарь. Не поднимая головы, пёс добрёл до середины комнаты и улёгся там, положив голову на лапы.

— Эй, что с тобой? — недоумённо спросила Римма, но собака ей, естественно, не ответила. Ответил Володя:

— Он всё утро такой, воплощённая скорбь. Все уже по десять раз ему сказали, что он ни в чём не виноват и вообще герой, но без толку. Сначала за мной ходил с жалостной миной, а теперь к тебе пришёл подлизываться.

— Но почему?

— Потому что он на нас с тобой вчера рычал, аки лев или этот, как его, адский пёс Цербер. А может, и не на нас, чёрт его знает. — Римма посмотрела на Володю укоризненно. — Вот честное слово, я бы не чертыхался, если бы мог для всего этого подобрать какие-нибудь другие слова, но пока не подбираются.

— Ты на нас рычал? — спросила Римма Цезаря. Пёс поднял голову, посмотрел с тоской и, как ей показалось, кивнул. — А почему?

— Когда ты вчера совершенно неожиданно сознание потеряла и я тебя на руки поднял, — начал объяснять Володя, — мне показалось, что мы на улице не одни. Я никого нигде не видел, но... Мерзкое ощущение, как будто мне в затылок целятся. Причём, куда ни повернись, целятся всё равно в затылок. Бр-р-р... Тогда я свистнул, чтобы Якова с Цезарем позвать, потому что они ещё не могли далеко уйти. Цезарь примчался буквально через минуту, и... началось представление. Он не просто рычал, он пеной исходил. Я думал, в любую минуту бросится, а он же служебный, тренированный, мне от него без оружия не отбиться никак, а ещё и с тобой на руках... Так, товарищ пёс, хватит там тосковать! Иди сюда. Иди, слышишь? — Цезарь в конце концов поднялся, подошёл и возложил Володе свою массивную морду на колени. — Кого ты ночью увидел, а? Не скажешь? Беда, не знаем мы собачьего языка, даже наша духовидица не знает. Не знает ведь? — Римма сокрушённо покачала головой. — В общем, потом Яков появился, попытался Цезарю скомандовать, но куда там! Тот его повалил даже... — Собака нервно зевнула. — А затем наш Штольман догадался, что командовать надо не псу, и стал орать эту вашу формулу про зловредного духа.

— "Дух зловредный, дух неугомонный, уйди"? — спросила потрясённо Римма.

— Её самую...

— И что, подействовало?

— Представь себе. Цезаря как выключили, ощущение опасности ушло, и вообще, будто воздух очистился.

— Володечка, а ты меня не разыгрываешь? — спросила она осторожно.

— Думаешь, могу? — усмехнулся Володя. — Нет, моя хорошая, не до этого мне. Именно так всё и было.

— Но ведь я вчера не звала никаких духов, просто не могла, я и имён не знала, и историю твою не дослушала. У меня просто было видение...

— Просто? Римм, да ведь все твои видения связаны с духами. В деле Флоринской их тебе посылала сама Флоринская, в деле Парамонова-Щедрина ты разговаривала с духом Леры Веретенниковой, и видение твоё наверняка было от неё. С Мартусей у тебя не так, тут связь прямая, потому что она твоя родная кровь. И с братом, похоже, всё так и было, поэтому ты и узнала о катастрофе самолёта в самый момент крушения. Вот только с Оксаной Петровной и её Андреем не совсем ясно, потому что Андрея ты совсем не знала и сам он остался жив. Но может быть, кто-то из его однополчан, погибших на Эльтингенском плацдарме, решил о друге позаботиться...

— Или мой отец... — Римма медленно спустила на пол ноги. — О-ох, Володечка, это действительно может быть...

— Что, моя хорошая? При чём здесь твой отец?

— Я тебе не рассказывала, — Римма прижала ладони к щекам. — Я в октябре получила письмо от Оксаны Петровны, и, кроме всего прочего, она написала мне о том, что именно мой отец лечил Андрея Осадчего в Пятигорском госпитале. Я даже видела его глазами Андрея, слышала его голос, но не узнала...

Володя обнял её за плечи, прижал к себе, поцеловал в висок. Цезарь ткнулся мокрым носом ей в колени.

— Ну, тогда и вовсе всё сходится.

— Нет, — ответила она, — не всё. Дух Женьки — он же всегда со мной, во всяком случае, где-то рядом, окликни — отзовётся. Почему же Цезарь прежде никогда на меня не лаял, если он так на духов реагирует? И ещё: если тот дух, что приходил вчера, зловредный, то зачем же он помог мне человека спасти?

— Об этом мы со Штольманом говорили сегодня утром, — сказал Володя серьёзно, — потому что это на самом деле странно. На роль зловредного духа больше всего подошёл бы наш убиенный инженер-изобретатель, отъявленный, как оказалось, мерзавец, вот только ему вроде бы не с чего было на собственную мать стучать и свою жену, то есть вдову, спасать, которую он вместе с матерью методично сводил в могилу. В его раскаяние нам со Штольманом не верится совсем. Попытаться спасти Людмилу Никитину мог бы кто-то из её покойных родителей или отец её старшего сына, чтобы мальчишка совсем сиротой не остался, но только в них нет ничего особенно зловредного, насколько нам известно. Платон сегодня сказал, что Цезарь — защитник, и такую его ярость мог вызвать дух, который намеревался тебе навредить. По его словам, и Яков это подтвердил, в дневниках есть несколько упоминаний о духах, которые пытались причинить вред Анне Викторовне. — Римма кивнула, до одной из таких историй она уже дочитала. — В общем, рабочая версия сегодняшнего ночного происшествия у нас такая: во всей этой катавасии участвовал не один дух, а больше. Кто-то, пославший тебе видение, пытался Людмилу спасти, а её покойного муженька это не устроило и он вознамерился этому помешать неким способом, представлявшим для тебя непосредственную опасность, чем и привёл нашего Цезаря в бешенство. Версия, конечно, дикая, только с похмелья и можно было до этого додуматься, но у Цезаря она возражений не вызвала. Так, приятель?

— И что теперь делать? — спросила Римма почти шёпотом.

— Будем лечить подобное подобным, — ответил Володя и криво усмехнулся. — Яков говорит, что вчера он духа не совсем изгнал, а только спугнул, а окончательное изгнание без зеркального коридора невозможно. В прихожей сейчас стоит завёрнутое в одеяло большое зеркало, которое мы сегодня утром сняли с Августиного трюмо. Я после завтрака отнесу его к тебе домой, поставим напротив вашего зеркального шкафа, то есть этот самый зеркальный коридор и устроим. Пожалуйста, будь пока дома, я вечером обязательно заеду и как-нибудь уговорю твоих соседей потерпеть у вас недельку Цезаря и меня самого — на кухне, на раскладушке, естественно.

— Володечка... — пролепетала Римма.

— Ничего, моя хорошая, прорвёмся, — Её мужчина вдруг улыбнулся весело и светло. — После того, как ты вчера пообещала мне дочку, меня вся эта чертовщина стала смущать гораздо меньше.

— Дочку?

— Да, Римчик. Я девочку хочу.

Дверь в кабинет Анюты, Анны Дмитриевны Тихоновой, в девичестве Кузнечик, как водится, стояла нараспашку, а сама Анюта почему-то балансировала на стуле у окна. Сальников негромко кашлянул, чтобы ненароком не напугать, и постучал по косяку.

— Михалыч, ты? — пропела Анюта. — Будь человеком, поддержи, а то навернусь, и придётся тебе самому товарищей из районо принимать...

Истинной солидности в Анюте с годами так и не появилось, всё так и скакала в полном соответствии со своей девичьей фамилией. Правда, научилась более или менее достоверно изображать эту самую солидность перед товарищами из районо, гороно и облоно, и то ладно. Зато дети её обожали, сотрудники уважали, и вообще, смотрелась она на тёть Настином месте хорошо и правильно. Сальников подошёл к своей бывшей однокласснице и Таткиной лучшей подруге со спины и уверенно взял её за талию.

— Ты б ещё на стульчик от пианино встала, мать, — проворчал он.

— Вова-а?! — обрадовалась Анюта. — Нашлась пропажа!

Она наконец дотянулась, зацепила двумя зажимами-прищепками край занавески, облегчённо вздохнула и спорхнула со стула на пол, оперевшись на руку Сальникова. Здесь она слегка его приобняла, отстранившись, внимательно посмотрела на него поверх очков и спросила:

— Чай будешь, вечно голодный опер?

— Не-а, — протянул он, — ты не поверишь, но я недавно позавтракал.

— И это в среду в полдвенадцатого? Действительно, трудно поверить, — согласилась Анюта и добавила: — Ну и ладно. А то где чай с тобой, там и печенюшки, а я на диете.

— Опять?

— Всегда, — рассмеялась она и протиснулась вдоль подоконника на своё место за столом.

Сальников же закрыл дверь кабинета, а потом взял стул и уселся напротив.

— По какому поводу товарищи из районо?

— По поводу ремонта актового зала и некоторых подсобных помещений. Буду показывать и объяснять, насколько всё плохо.

— И насколько же?

— Накануне концерта по поводу седьмого ноября на сцене в актовом зале просел пол под пианино. Чтобы поднять инструмент, пришлось разобрать тот угол сцены, и оказалось, что там прогнило всё, что возможно, так что хорошо, что пол просел под пианино, а не под детским хором. А десять дней назад во время репетиции театрального кружка из дыры, образоваршейся в том месте, где разобрали, послушать постановку вышла здоровенная крыса.

— Визгу много было? — поинтересоваля Владимир Сергеевич.

— Ещё бы, — хихикнула Анюта. — Музручка Тонечка Осокина и девчонки враз на стулья взлетели и в крик, а мальчишки не растерялись, в три швабры и один совок загнали этого грызуна-театрала назад в дыру. Потом Михалыч отверстие временно досками забил.

— Помощь нужна? — спросил Сальников.

— Если до Нового года ремонтников не пришлют, то не откажусь. Надо будет какой-нибудь временный помост соорудить, чтоб хоть праздничный концерт провести. Михалыч сказал, работы на пятерых мужиков на полдня. Он, ты, мой Васенька, ну, и пару недавних выпускников привлеку.

— Вот только Васеньку не надо, — фыркнул Сальников, — а то помост построим, а что-нибудь другое разрушим...

Васенькой Анюта именовала своего горячо любимого мужа, человека добрейшей души и мощного телосложения, к которому Владимир Сергеевич относился в целом хорошо, но с опаской, потому что был Василий Тихонов, особенно по молодости, средних масштабов стихийным бедствием. К примеру, в день знакомства двадцать пять лет назад, когда Анюта впервые привела своего суженого в их с Таткой новую и ещё толком не обжитую однокомнатную квартиру, Вася вышел на кухню покурить и ненароком поджёг занавеску. Ну, сам поджёг, сам и потушил, долго извинялся и был прощён, но несколько дней спустя пришёл опять, принёс новые симпатичные занавески, которые они и брать-то не хотели, но он очень настаивал. Вопрос "брать или не брать" так и не был решён, Васю пригласили посидеть, Анюту позвали тоже и снова поужинали все вместе в тёплой и дружеской обстановке. В какой-то момент Вася отлучился, а через несколько минут в кухне что-то дико загрохотало. Оказалось, что он попросту решил сам новые занавески повесить, и дело с концом. Встал для этого на табуретку, которая не выдержала его без малого сто килограммов и слоновью грацию — ножки подломились, и Вася рухнул, увлекая за собой занавеску вместе с карнизом, а заодно и стоящую на плите большую кастрюлю со щами. Впрочем, хорошее в той истории тоже было: кастрюлю они уже успели ополовинить, щи остыли, а сам герой каким-то чудом не покалечился.

— Вот зря ты так, — упрекнула Сальникова Анюта, — он же старается. Между прочим, за последние три года всего два происшествия.

— Уже два? — оживился Владимир Сергеевич. — Я что-то пропустил?

Тихонова посмотрела укоризненно, а потом махнула рукой:

— Ладно, тебе расскажу. Всё равно войдёт теперь в семейный фольклор... В общем, две недели назад приходит Томочка домой из школы... — Тамарой звали младшую из трёх Тихоновских девчонок, — и обнаруживает, что в квартире стоит какой-то сильный запах. Она открывает дверь на кухню, запах ещё усиливается, к носкам её туфель вытекает какой-то подозрительный маслянистый ручеёк и, брезгливо отряхивая лапы, выходит наш Котофей. Посреди кухни на столе она замечает листок бумаги, вдоль стены кое-как добирается до стола, чтобы прочитать оставленную Васенькой записку: "Дорогие мои! Я разлил масло. Извините меня, пожалуйста. Ушёл на партсобрание. Папа..."

— Какое масло? — с трудом выдавил Сальников.

— Базарное, нерафинированное. Прямо с Украины. Мы всегда летом пятилитровую бутыль покупаем, вот её Васенька и разгрохал. Смешно тебе? А мы полдня всей семьёй убирали, — вздохнула меланхолично Анюта и тут же прыснула, — потому что оно ровным слоем весь пол в кухне покрыло и во все возможные щели затекло. Потом ещё дня три поскальзывались, а от запаха до сих пор не избавились полностью...

Отсмеявшись, Сальников сказал:

— Нет, Ань, при всей симпатии к Васе, давай лучше я на строительство помоста Платона Штольмана позову и пару молодых оперов привлеку, которые за вкусный обед и приглашение на концерт будут рады доброе дело сделать.

— Да ладно, — повела плечом Анюта, — скорей всего, и не понадобится, потому что пришлют они бригаду, никуда не денутся. Пусть попробуют не прислать, мы с Михалычем их в актовом зале запрём, с крысой... Но я тебе позвоню, если что. Ты мне лучше скажи, ты сам-то на концерт придёшь?

— Конечно.

— А споёшь?

— А куда я от вас денусь.

— Что, в этот раз даже отговариваться не будешь? — изумилась Анюта.

— А зачем? Всё равно же вы меня не мытьём, так катаньем на сцену вытащите. Так лучше я со своей гитарой приду, потому что играть очередной раз на том, что у вас тут в наличии имеется, у меня нервов не хватит... И вообще, Ань, — добавил он, — я в этот раз не один приду.

Тихонова поспешно прижала очки к переносице и уставилась на него во все глаза.

— Не один? — переспросила она осторожно. — А с кем?

— С невестой, — ответил Сальников решительно.

Анюта прямо взмыла над стулом, потом присела обратно, снова подскочила, обежала стол, расцеловала его в обе щёки, потом вернулась на своё место и заявила: — Ну, наконец-то, Вова, а то я уже устала делать вид, что всё в порядке!

На самом деле, Аня особо никогда этот самый вид и не делала. Долго и сильно тосковала по Татке, с которой они ещё с военных лет были не разлей вода. Особенно расклеивалась, когда Машу видела, то и дело выходила из комнаты поплакать. Но постепенно притерпелась, как и все они, и общаться стало возможно почти без горечи. Лет шесть назад, когда Сальников забежал к Анюте с Васей в гости по их настойчивому приглашению, за столом с ними вдруг оказалась четвёртой симпатичная соседка, а месяца три спустя — Васина эффектная троюродная сестра. В тот вечер, собравшись провожать эту самую сестру домой, Владимир Сергеевич шепнул Анюте, чтобы завязывала со сводничеством, пока он ей уши не надрал и к ним в гости ходить не перестал. Она тяжело вздохнула: "Тёти Насти на тебя нет", но больше такие прецеденты не повторялись. Сейчас же она совершенно искренне за него радовалась и прямо ёрзала на своём стуле от любопытства:

— Ну, рассказывай!

— Что?

— Как что?! Кто она? Я её знаю?

— Нет. Я и сам её знаю всего полгода.

— Так скоропалительно?

— Не скоропалительно, а стремительно.

— Да? Ну, ладно. Слушай, мне что, клещами из тебя тянуть? Как её зовут? Где вы познакомились?

— Её зовут Римма, а познакомились мы в поезде.

— Подожди, она что, не местная? Курортный роман?

— Очень даже местная. Коренная ленинградка. Тридцать пять лет. Редактор-переводчик при Лениздате. Воспитывает сироту-племянницу, чудо-девочку. И сама она тоже...

— Что "тоже"?

— Да всё! Ань, не пытай меня, сама всё увидишь и поймёшь. В день концерта и познакомитесь. Роспись у нас с Риммой через месяц, а свадебный банкет — уже весной, когда Машутка с семьёй сможет приехать...

Анюта открыла рот, собираясь спросить что-то ещё, но потом промолчала. Кивнула пару раз каким-то своим мыслям, а потом выпалила совершенно неожиданно:

— Вова, так может, ты теперь котёнка возьмёшь?

— Какого ещё котёнка? — изумлённо воззрился на неё Сальников.

— Наша детдомовская кошка Муська в конце лета загуляла, — взялась объяснять Анюта, — и принесла в октябре целых двенадцать котят, всех цветов и оттенков. Пятерых мы уже пристроили, даже я себе второго котика взяла, спасибо Котофею, сразу малыша признал. Осталось семь.

— И какое это имеет отношение к тому, что я тебе только что рассказал?

— Да самое прямое! — возмутилась она его непонятливости. — Раньше я тебя и спрашивать не стала бы, потому что тебе нельзя было. Уморил бы животное голодом с твоей работой. Но теперь-то совсем другое дело! Кошки домашнему уюту способствуют, семейной гармонии и умиротворению. Придёшь домой с работы, а у тебя на кухне пять литров ароматного масла разлиты по полу ровным слоем. Возьмёшь Котофея, помоешь ему лапы, почешешь за ушами, и р-раз, уже и стресс прошёл, и давление в норме, и желание прибить Васеньку сменилось нервным хихиканьем...

Владимир Сергеевич вдруг подумал, что он с его работой и Римма с её духами в плане стресса могут дать большую фору Васеньке со всеми его "происшествиями", так что идея с умиротворяющим котом совсем не так уж плоха.

— У Риммы вообще-то собака, — сказал он.

— Большая? — уточнила Анюта.

— Нет, маленькая и совершенно безобидная.

— Тогда они прекрасно уживутся...

— Спросить надо, — пробормотал он задумчиво.

— Точно надо? А может, лучше сюрпризом? Новый год же скоро... — Неплохая идея постепенно превращалась в сооблазнительную. Анюта тут же почувствовала, что он дал слабину: — Знаешь что, пойдём прямо сейчас и посмотрим. Если выберешь котёнка, то я его уже никому не отдам, поживёт у мамы Муськи под боком, пока ты окончательно не созреешь...

Но тут Сальникову пришла в голову ещё одна мысль:

— Погоди, Ань, — протянул он, — а что ты там про давление говорила?

— Про давление? — удивилась она. — Ах да, кошки — лучшее средство от нервов, гипертонии и язвы желудка, а ещё для детей чистая радость. Племяннице Римминой сколько лет?

— Шестнадцать... — Мартуся животных явно любила и котёнку наверняка обрадовалась бы, но он думал сейчас о совсем другом ребёнке. — Слушай, Анна Дмитриевна, а я ведь сегодня, кроме всего прочего, ещё и по делу к тебе... Тут с мальчишкой одним нужно очень аккуратно поговорить.

Анюта, только что лучившаяся весёлым лукавством, мгновенно посерьёзнела:

— Жертва преступления? Или свидетель?

— Скорее, второе, хотя и жертва, конечно, тоже. Жертва жестокого обращения, варварских методов воспитания...

Аня взяла чистый лист бумаги и карандаш и приготовилась записывать:

— Как зовут мальчика? Сколько лет? Вы его сюда привезёте или мне в управление ехать придётся?

— Антон Никитин, девять лет.

Карандаш у Анюты в руке замер и она посмотрела на него с удивлением:

— Антон Никитин? — Она выдвинула ящик стола, достала оттуда блокнот и пролистнула несколько страниц. — Случайно не Никитин Антон Владиславович, 1969 года рождения?

— ...Полковник Штольман слушает.

— Яков, это я. Не занят?

— Мне к начальству через четверть часа на ковёр, докладывать, почему мы так долго с делом Никитина возимся.

— А мы возимся?

— Конечно. Комитетчикам дело не передали, сами не раскрыли, а ведь третья неделя пошла. Непорядок... Ты где сейчас?

— У Ани Тихоновой, как и собирался. Тут неожиданно выяснилось кое-что интересное по нашему делу.

— Слушаю тебя. В четверть часа уложишься?

— Легко. Представь себе, на прошлой неделе у Ани была Галина Борисовна Никитина собственной персоной. Ане из районо по поводу неё звонили, просили принять и уважить.

— Галина Борисовна была у Анны Дмитриевны? Это то, что я думаю?

— А что тут думать? Из-за Антона и была, с крайне интересной историей. Оказывается, её старший внук — проблемный ребёнок. Его очень баловали и мать, и бабка с дедом по материнской линии, так что он привык чувствовать себя центром вселенной. А потом Родницкие умерли, а мать родила его младшего брата. Недоношенному младенцу, естественно, потребовалось всё внимание близких, что вызвало у старшего брата жгучую ревность, граничащую с ненавистью. Кроме того, после вторых родов мать мальчиков начала болеть, в чём Антон почему-то тоже винил Сашеньку. По словам Галины Борисовны, Антон начал устраивать истерики, вызывающе вести себя со старшими и, в конце концов, пакостить младшему брату: сначала — по мелочи, со временем — больше. Он отбирал у Саши игрушки и книжки, портил их или прятал на антресолях, постоянно толкал, щипал, пугал малыша и так далее. Когда за такое поведение отец начал его наказывать, он немного притих, но, видимо, разозлился ещё больше, и когда отец погиб, а мать из-за этого попала в больницу, он просто как с цепи сорвался. Галина Борисовна со слезой в голосе поведала Ане, что просто боится оставить мальчиков вдвоём даже на пару минут, потому что недавно застала Антона за тем, что он пытался накормить брата обжигающе горячей кашей. Говорить с матерью Антона о его поведении бесполезно, она не хочет слушать и верить, готова всё прощать, что даже можно понять после всех её потерь, да и здоровье её ухудшается с каждым днём, так что просто не хочется усугублять её и без того угнетённое состояние. В общем, у Ани Галина Борисовна исполнила роль заботливой свекрови и отчаявшейся бабушки, срочно нуждающейся в помощи.

— Видимо, исполнила недостаточно хорошо, раз Анна Дмитриевна ей не поверила.

— Не то чтобы совсем не поверила, но усомнилась. Дело в том, что в детдом Никитина заявилась вместе с Сашенькой. Так вот, чужих взрослых людей Сашенька стесняется, а к детям — очень тянется. Всё время, пока Аня беседовала с Галиной Борисовной в кабинете, малыш провёл в игровой комнате с несколькими воспитанниками девяти-десяти лет, то есть в возрасте Антона, нисколько их не сторонился, ещё и уходить не хотел. Ане это показалось странным в описанной Галиной Борисовной ситуации.

— А какой помощи Галина Борисовна ждала от Анны Дмитриевны?

— Этого она так и не сказала, видимо, Аня сама должна была догадаться и предложить поместить Антона в детдом хотя бы на время. Но вместо этого она предложила поговорить с матерью мальчика и с самим мальчиком, занять его чем-то важным и интересным, потому что нельзя отбирать у ребёнка, потерявшего за короткое время бабушку, дедушку и отца, ещё и дом. Галину Борисовну всё это не устроило, она продолжила напирать на то, что матери сейчас не до того, она чуть ли не на ладан дышит, а поощрять Антона за его отвратительное поведение кружком или секцией — это вообще ни в какие ворота не лезет. В общем, ушла она страшно Аней недовольная, сказала, что приходила не за прекраснодушным советом, а за профессиональной помощью, но, похоже, ошиблась адресом.

— Она бы вернулась, Володя.

— Думаешь? В случае смерти Людмилы?

— Конечно. Сейчас она просто почву подготавливала. История её неглупо придумана. Даже жестокие наказания и игрушки на антресолях в неё укладываются. Всё равно Антона потом расспрашивали бы. И что бы он ни рассказал, выглядел бы лжецом.

— Экая она дрянь, Штольман. Арестовать бы её, пока ещё чего-нибудь не учинила.

— Результатов экспертизы надо дождаться. И с мальчиком поговорить — как можно скорее.

— Аня готова. Я съезжу сейчас к Людмиле, предупрежу её, постараемся организовать этот разговор не сегодня так завтра...

На Моховой дверь Сальникову открыла Бережная и, увидев его, явно обрадовалась.

— Хорошо, что вы пришли, товарищ капитан, — сказала она с явным облегчением, но почему-то шёпотом. — Проходите, пожалуйста.

— Что-то случилось? — насторожился Владимир Сергеевич.

— Я не уверена, но... Можете не разуваться.

— Почему мы шепчем?

— Люся только-только задремала. Полковник Штольман нас ночью переполошил, и потом мы долго заснуть не могли. Пусть поспит, пока Антоша в школе, а Антонина Глебовна с Сашенькой гуляют. Пойдёмте со мной на кухню, там всё...

— Что "всё", Алиса Андреевна?

На кухонном столе стояло несколько аптечных пачек с какими-то травами, а также пару пузырьков тёмного стекла.

— Вот... — указала на всё это хозяйство Бережная. — Или я схожу с ума, или они все похоже пахнут.

— Рассказывайте, — потребовал Сальников, присаживаясь к столу.

— Вчера, как вы и предупреждали, Люся попробовала поговорить с Антошкой. Только не добилась совсем ничего, он опять просто обнимал её и молчал. Но лицо такое было... Мне вообще показалось, что он и рад бы рассказать, но за Люсю боится. Я и не знала уже, как это закончить, но тут, к счастью, вернулись с прогулки Антонина Глебовна с Сашей, и Люся пошла с детьми играть, а я — ужин готовить...

— Они хорошо играют?

— Кто? — не поняла Бережная.

— Мальчишки.

— Очень, — кивнула она. — Антонина Глебовна говорит, что Антон терпеливый и добрый, но и "нет" сказать может, когда это необходимо, а с малышами это очень важно.

— Правильный парнишка растёт, — сказал Сальников, женщина приязненно ему улыбнулась и продолжила:

— А ещё он очень серьёзный, но когда Сашка чудачит, Антоша смеётся, заливается прямо. Это так хорошо... Но я же не о том хотела, — спохватилась она. — Поскольку Люся вчера перенервничала, но давление было более или менее в норме, мы с ней перед сном решили заварить успокоительный сбор. — Бережная указала на одну из упаковок. — И выпили по чашке. Выпить-то выпили, только у него был какой-то необычный вкус и запах. Люся сказала, что в последнее время он такой и есть, наверное, изменился состав. Я на пачке посмотрела — вроде нет, всё то же, что и всегда: пустырник, валериана, чабрец, душица, донник... Но ничего такого я сначала не подумала, потому что не с чего было. А ночью приехал полковник Штольман изымать порошки. Он расспрашивал, не изменилось ли их действие в последнее время, и Люся сказала, что оно вроде бы ослабло по сравнению с летом, когда ей их только выписали, но врач предупреждала, что такое может быть, если принимать их часто.

— А она принимала их часто?

— С ноября чаще, чем до этого.

— Вы рассказали Якову Платоновичу о чае с изменившимся вкусом?

— Нет. Я и не вспомнила, пока он не ушёл. А потом я решила Люсе настойку пустырника накапать, потому что с травами ночью возиться не хотелось, и оказалось, что и настойка... не так пахнет.

— Что значит "не так"?

— Не так, как должна. Что я, не знаю, как пахнет настойка пустырника? Точно не лимоном, как эта. Так что я не дала Люсе ночью её выпить, а утром позвонила Антонине Глебовне и попросила её купить ещё пустырника в аптеке. Она принесла второй пузырёк, и я только убедилась, что запах отличается. А ещё мне теперь кажется, что и все Люсины травы немного лимоном пахнут, не только сбор, что мы вчера пили, а... вообще все. Но может, у меня паранойя развивается, конечно...

— Лисонька, нет у тебя никакой паранойи, — Сальников обернулся на голос. В дверях кухни стояла Людмила Никитина. — Но товарищу капитану ты зря голову морочишь. Травы пахнут, как обычно, а настойка... не знаю, может, срок годности истёк или хранилась неправильно, мало ли.

— Нет, Людмила Петровна, — покачал головой Сальников. — Мы не будем относиться ко всему этому легкомысленно. Сейчас я позвоню следователю, и всё это богатство мы тоже официально изымем, и вообще, похоже, что придётся полностью проверить содержимое вашей аптечки.

— Вы думаете, Люсю хотели отравить? — гневно прищурилась Бережная.

— А продукты? — испугалась Людмила. — Дети же...

— Нет, — ответил он решительно, — детей точно никто травить не собирался, так что продукты наверняка в порядке. Хотя, может, есть что-то такое, что взрослые стали бы есть или пить, а дети — нет? Спиртное, например?

Женщины переглянулись.

— В баре есть коньяк и пару бутылок вина, — сказала Людмила с сомнением.

— И наливка, — вспомнила Бережная, подхватилась и распахнула дверцу холодильника. — Вот! — Она водрузила на стол бутылку из-под шампанского, одним движением выдернула пробку, принюхалась и возмущённо ахнула: — Что угодно можете мне говорить, но она тоже лимоном пахнет!

Сальников укоризненно покачал головой, отстранил женщину и осторожно склонился над бутылочным горлышком. Не заметить запах лимона было сложно.

— Что за наливка? — осведомился он.

— Вроде бы вишнёвая... — тихо отозвалась Людмила.

— Вы её пили?

— Один раз. Мне нельзя, я лекарства принимаю, но когда поминали Влада, я не смогла отказаться.

— С Галиной Борисовной поминали? — зло спросила Бережная. Людмила молча кивнула. — Это же она всё, ведь так? — Этот вопрос уже был адресован Сальникову.

— Пока ничего не доказано, — сказал он мрачно.

— Но зачем ей? — Голос Людмилы дрогнул. — Она меня терпеть не может, конечно, но... детей окончательно осиротить?

— На Антошку ей плевать! — почти выкрикнула Бережная. — А Сашенька, случись с тобой что, как раз ей и достанется вместе с квартирой, дачей и деньгами!

— Успокойтесь, Алиса Андреевна, — сказал Сальников сурово. — Незачем кричать. Хотя мотив у Галины Борисовны имеется, тут вы правы... Но пока мы не знаем, есть ли состав преступления, говорить об этом смысла нет. Давайте лучше о другом.

— О чём же? — Людмила посмотрела на него с какой-то надеждой.

— Об Антоне, — ответил ей Владимир Сергеевич. — С ним обязательно нужно поговорить. И следствию нужно, и ему самому.

— Но он не хочет, — выговорила Никитина с болью. — Мы же не можем его заставить...

— Есть один человек, — начал объяснять Сальников, — Анна Дмитриевна Тихонова. Хороший человек, друг, педагог с большой буквы. Она нам не раз уже в расследованиях помогала, где каким-то образом были замешаны несовершеннолетние. Она любит детей и очень много о них знает, у неё и своих трое, и она уже десять лет заведует детдомом, где я вырос. Я уверен, что она сможет Антона разговорить, особенно если вас, Людмила Петровна, при этом не будет.

— Вы считаете, что он настолько мне не доверяет? — В светлых глазах женщины мелькнуло отчаяние.

— Да он вас бережёт! — немедленно ответил Сальников, отчётливо вспомнив сейчас ночной разговор с Августой. — Новой боли вам не хочет, о вашем здоровье беспокоится. Он настоящим мужчиной растёт, и с этим нужно считаться.

— Но я должна знать...

— Должны, — согласился он. — И обязательно узнаете. Но при разговоре с Антоном пусть лучше Алиса Андреевна поприсутствует или Антонина Глебовна.

После Володиного ухода Римма прилегла, хотя спать ей вроде бы не хотелось. Но она столько всего Володе наобещала — и отдохнуть, и никуда не выходить, и никого не вызывать, и вообще лучше обо всём этом деле не думать, — так что надо было хотя бы попытаться сдержать слово, данное любимому человеку. Отвлечься от ужасного дела "о воспитании" позволили только мысли о самом Володе, это было сейчас сильнодействующее спасительное средство. Римма размышляла о том, что до апреля они вот так, встречаясь урывками, точно не дотянут, тут уже непонятно, как до свадьбы, которая через месяц, продержаться. Ей страстно хотелось уже в полной мере общей с ним жизни, общей утренней суеты и вечерних семейных посиделок на кухне, общей постели и запаха его одеколона в ванной и платяном шкафу. Хотелось провожать его на работу и встречать с дежурства, гладить его рубашки и наблюдать, как он бреется, вместе смотреть, как взрослеет Мартуся, вместе планировать отпуска и праздники, вместе ждать ребёнка, ту самую девочку, которую Володя, оказывается, хотел и которую она ему, по его мнению, обещала. Думать о ребёнке по-прежнему получалось, только затаив дыхание. Хотелось общих друзей, тех же Штольманов, и Римма уже знала, что это может получиться, ведь сегодня ночью они спасали её все вместе, включая Цезаря. Ещё ей было совершенно необходимо найти общий язык с Володиной дочерью, стать для неё не просто молодой женой отца, а своим человеком, потому что именно этого Володя желал и ждал от неё. Ещё хотелось и нужно было съездить вместе с ним в этот его "родной детдом", который был ему по-прежнему важен, был неотъемлемой частью его жизни. Когда Римма сегодня попросила его взять её с собой, он не особо и удивился, кивнул задумчиво и сказал: "Если ты хочешь, то конечно, только уже в следующий раз. Сегодня ты отдохнёшь, а я их там подготовлю". Он не сказал, кого и как он собирается готовить, и теперь она жалела, что не спросила. Хорошо, что сегодня Володя вернётся к ней, и можно будет задать ему и этот вопрос. Глупо, глупее глупого, что ему придётся этой ночью спать на раскладушке на кухне. Но когда она ему об этом сказала, он поинтересовался усмешливо: "Предлагаешь лечь поперёк вашей двери вместе с Цезарем?", и она невольно рассмеялась.

Цезарь сейчас и впрямь развалился на пороге их комнаты, а совершенно счастливая Гита устроилась у его тёплого палевого брюха. Спал пёс вполглаза, время от времени поднимая голову и обводя комнату внимательным, как будто совершенно не сонным взглядом. Подолгу смотрел в пространство между двумя зеркалами, но судя по всему, ничего угрожающего там не видел. Римма осторожно поднялась, прошла босиком по дорожке и остановилась в зеркальном коридоре, полюбовалась на бесконечную череду своих отражений, даже помахала им рукой и они помахали в ответ ей и друг другу. Она прикрыла глаза и прислушалась к себе, но ничего не почувствовала, кроме... лёгкого сквозняка, что ли? На самом деле, уже сам по себе этот сквозняк, которого здесь просто не могло быть, должен был бы напугать до дрожи, но нет, никакого страха она сейчас не испытывала. Кажется, её сегодня вообще трудно было напугать. Видимо, со временем напугать её будет всё труднее.

— ... Она совершенно из того же теста, что и Вы, Анна Викторовна. Так же мало опасается своего дара, хотя и следовало бы, так же ведо́ма любопытством и жаждой эксперимента, — прозвучал из ниоткуда резковатый, но приятный и удивительно знакомый мужской голос.

— Она ведо́ма желанием понять и помочь, использовать дар во благо, Яков Платонович, и тоже чувствует себя защищённой, потому что знает, что любима своим героическим сыщиком. — Женский голос был глубоким и музыкальным.

— Её сыщик не всегда рядом, он может просто не успеть, тем более, они оба пока слишком неопытны. Она ныряет слишком глубоко, он вытаскивает её каким-то чудом, просто по наитию. Вчера всё могло бы закончиться гораздо хуже.

— Они быстро учатся и они не одни, поэтому всё закончилось хорошо. Вы оценили всю иронию происшедшего, Яков Платонович? Ваш внук вчера изгнал зловредного духа благодаря тому, что внимательно и вдумчиво читал Ваши дневники, которые Вы поначалу так не хотели писать.

— Во-первых, это и Ваш внук, Анна Викторовна, иначе у него ничего бы не получилось. Во-вторых, необходимое заклинание Яков мог вычитать и у Кардека в "Книге о духах", которую Вы так предусмотрительно оставили ему в наследство. И в третьих, Вы сами прекрасно знаете, что духа он не изгнал, а лишь отогнал на время, ещё и при помощи собаки. Кстати, что именно Вы нашептали этому псу, что он пришёл в такое неистовство?

— Самая большая загадка, Яков Платонович, тут не в том, что я ему нашептала, а в том, почему он нас с Вами вообще слышит и слушает...

Римма вскинулась и села на диване. Часы на стене напротив показывали полвторого. Из окна струился яркий белый свет, заливая пол от стола до самого зеркального коридора. Цезарь поднял голову и посмотрел на неё вопросительно. "Всё в порядке", — пробормотала она и спустила на пол босые ноги. Подойдя к окну, отодвинула в сторону белую занавеску. Чуть в стороне, на карнизе прямо перед окном самозабвенно миловалась пара голубей, и появление растрёпанной женщины по ту сторону стекла не произвело на них ни малейшего впечатления. Получается, она проспала больше двух часов, и скоро Мартуся должна вернуться из школы. Что-то ей приснилось такое... хорошее, но странное.

— ...Почему вы ничего не рассказали мне раньше? Почему я должна была узнать об этом... так?

В голосе Августы звучала не столько укоризна, сколько растерянность. Ночью жена сначала рассердилась на Штольмана всерьёз, но события развивались так быстро, что поссориться они просто не успели, а потом рассказ Риммы Михайловны о видении и утренние манипуляции с зеркалом произвели на Асю очень сильное впечатление, затмив всё остальное.

Платон, как раз ставивший чайник после ужина, обернулся и вздохнул:

— Мам, это вообще-то не наш секрет... был.

— Какой же это секрет, если все в курсе, кроме меня? — резонно поинтересовалась Августа.

Штольман с сыном переглянулись.

— Ты во многом права, душа моя, — признал Яков Платонович. — Я должен был предупредить тебя, но...

— Боялся, что я могу тебе не поверить? — неожиданно пришла она ему на помощь.

— Ты же так и не поверила до конца в историю Анны Викторовны, — развёл он руками.

— Зато теперь вопрос — верить или не верить — не стоит вообще, ведь так?

— Римма Михайловна умеет быть очень убедительной, — подтвердил Штольман. Платон кивнул.

— Это каждый раз выглядит так?

— По-разному, — ответил Платон серьёзно, — но всегда тяжело. Марта очень за тётю волнуется...

— А сама Марта? — испуганно вскинулась Августа.

— Нет! — ответили Штольман с Платоном хором.

— Но ты же говорил, что она будто мысли твои читает? — Ася испытующе посмотрела на сына.

— Мама, это просто... — Платон замялся, подбирая слова. — Ну, как у тебя с отцом, наверное.

— Если бы я могла читать мысли твоего отца, — отозвалась Августа нервно, — мы бы с вами сейчас здесь не сидели.

Штольману было сейчас пронзительно жаль жену. Жизнь в последнее время подбрасывала ей одно испытание за другим, заставляя меняться, переступать через себя, отбрасывать страхи. Теперь и вовсе требовалось ни много ни мало поверить в невероятное и принять чуждое.

— И как она... с этим живёт? — пробормотала тем временем Ася, болезненно поморщилась, коснулась руками висков и добавила: — А Володья?

— За него, как мне кажется, можно особо не волноваться, — усмехнулся Штольман. — Понятно, что он очень беспокоится за свою духовидицу, но я уже много лет не видел его таким счастливым, как в последнее время... Песни поёт с особым чувством.

Платон коротко рассмеялся, и даже Августа слабо улыбнулась.

— Он всё знает с самого начала? — спросила она.

— С самого начала их романа, — уточнил Штольман.

— Римма Михайловна — человек очень искренний и щепетильно честный, — добавил Платон. — Она не могла бы по-другому.

— Да поняла я уже, что вы оба ей очень симпатизируете! — произнесла Августа несколько раздражённо, и Штольман сочувственно подумал, что ей было бы намного проще, не будь Мартина тётя, кроме всего прочего, так хороша собой. — А вы когда об этом узнали? — продолжила допытываться жена.

— Я — июле в Крыму, — ответил Платон. — Отец, как и дядя Володя, — в августе.

— И в расследовании она вам таким образом помогает не первый раз?

— Не первый, — кивнул Штольман. — В августе она очень поспособствовала раскрытию убийства певицы Флоринской и ещё одного, совершённого тем же человеком, в октябре с её помощью Володя разобрался с одним висяком тридцатилетней давности, а теперь, как видишь, она и в нашем деле "о воспитании" поучаствовала.

— И всё, что она видит, верно? То есть вы скоро без работы останетесь?

— Видения Риммы Михайловны точны и весьма информативны, если подойти с умом, — ответил Штольман, — но она пока не умеет управлять своим даром по-настоящему. Каждый раз это происходит внезапно, болезненно, наотмашь...

— Ничто не даётся даром, — вздохнула Августа, и с этим трудно было не согласиться.

Потом они пили чай и обсуждали предстоящий день рождения Платона. К разговору о невероятном Ася вернулась, когда они остались наедине в спальне. Поводом стало отсутствующее на трюмо зеркало.

— ...Зеркальный коридор, Яков? В самом деле?!

Якову Платоновичу пришлось, как уже бывало, отобрать у жены щётку и самому взяться за расчёсывание её волос.

— Честно говоря, Асенька, я и сам очень надеюсь, что эта предосторожность окажется излишней, и никакие духи Римму Михайловну в ближайшее время не побеспокоят. Ей и так ночью досталось.

— И она не может ничего с этим поделать? Твоя бабушка тоже не могла?

— В то время, что я помню, Анна Викторовна владела своим даром гораздо лучше, но от ночных появлений требовательных духов это её не спасало. Да она и не хотела спасаться.

— Почему?!

— Потому что считала это долгом, частью смысла жизни. Она воспринимала свой дар именно как Дар, а не наказание или болезнь. Полагала, что ей дано больше, чем другим, а потому и спрос с неё больше. Духи бывают разные, но на тех, что приходили к Анне Викторовне за помощью, она никогда не сердилась. Вот дед иной раз не мог раздражения сдержать, — усмехнулся Штольман, — когда те незваными вламывались в супружескую спальню. Но и он любил свою жену именно такой, какой она была, вместе с даром и неуёмным желанием этим даром людям послужить. Где-то он её сдерживал, где-то поощрял, и всегда помогал и защищал. Симбиоз у них был, конечно, удивительный.

— И ты думаешь, что у Володьи с его... Риммой получится так же?

— Полагаю, что шансы на это у новых сыщика и медиума есть, причём хорошие...

Штольман отложил щётку, Ася глубоко вздохнула и прилегла назад, к нему в объятия.

— Яков, сейчас столько всего происходит, — вдруг пожаловалась она пару минут спустя. — Я не успеваю привыкать. Мне это... че-рес-чур.

— Я понимаю, родная, — Он обнял её покрепче. — Ничего не поделаешь, такой у нас выдался год: богатый на события, пожалуй, и переломный. Но это ничего. Ты вспомни, как у нас было в период между твоим "неприличным предложением" и рождением Платона. Ведь чуть больше года тогда прошло, тринадцать месяцев, а сколько всего в эти месяцы уместилось и как круто жизнь изменилась. И трудно было, и страшно порой...

— А мне тогда казалось, что ты ничего не боишься. И не устаёшь.

— Так я же очень старался, чтобы тебе казалось именно так! — Он отвёл шелковистые светлые пряди с Асиной щеки, заправил их за ухо и несколько раз поцеловал её в уголок губ. — А на самом деле напряжение меня, наверное, отпустило только в конце лета пятьдесят пятого, и пришло понимание, что всё теперь будет хорошо. И всё стало хорошо. Очень хорошо. Вот и сейчас всё тоже к лучшему, поверь.

Штольман даже точно помнил день, когда его отпустило. Тогда в квартире контуженного майора, упорно отстреливавшегося от милиции, Володя в первый раз спас ему жизнь. Час спустя они стояли и молча курили у крыльца управления, в тени под акацией. Ленивый ветерок холодил взмокший затылок, круглые солнечные плашки лежали на выщербленном асфальте и у Володи на плечах, как погоны. Мама говорила ему о Сальникове: "Ты присмотрись к нему, Яша. Он тебе понравится". Он и присматривался понемногу, но увидел именно в тот день. Сколько раз они с тех пор друг друга спасали? Давно уже и счёт вести перестали...

— Откуда ты можешь знать, что к лучшему, Яков? Опять интуиция?

— Она самая.

— Она у тебя тоже мистического свойства?

— Не думаю. Насколько я могу судить, все способности такого рода передаются по женской линии.

— Значит, и у Марты они тоже могут быть?

— Нет уж, Асенька, гипотетические способности Марты мы сейчас с тобой обсуждать не станем. А то это и правда будет че-рес-чур.

Римма просто не могла допустить, чтобы Володя опять ночевал на раскладушке, поэтому на кухню они с Мартусей вынесли кресло-кровать, на котором обычно спала сама Римма. Вынесли ещё до его приезда, чтобы он особенно не возражал. "А на раскладушке кто? Самый рыжий?" — спросил Володя за ужином и покосился на Марту. Девочка прыснула. "Никто, — ответила решительно Римма. — Мы с Мартусей прекрасно поместимся на диване". Володе она постелила, едва угомонились соседи, и сама ушла спать, как пай-девочка. И уснула почти сразу, хотя вроде бы днём выспалась. А утром поднялась уже в полшестого, хотя на работу не надо было, потому что Мартуся вчера после школы привезла ей кипу переводов из издательства. Но Римма боялась, что Володя попробует уйти пораньше и без завтрака, и как в воду глядела: кресло-кровать на кухне уже было сложено, а на нём постель с подушкой аккуратной стопочкой. В тихом ужасе она метнулась в коридор, обнаружила Володино пальто и шапку на вешалке, облегчённо вздохнула, тут же разглядела свет под дверью ванной, подошла и зачем-то постучала. Потом опомнилась, отдёрнула руку, но тут уже распахнулась дверь. Увидев её, Володя заулыбался, быстро оглядел коридор, а потом взял её за руку и втянул внутрь. И на некоторое время она забыла обо всём...

— Невозможная ты женщина, — сказал он ей минут пять — или десять? — спустя, деловито застёгивая верхние пуговки на её халате.

— Я? — удивилась Римма. Ей как раз казалось, что в этот раз она почти ни в чём не виновата.

— Ты, — подтвердил он. — Я ведь тебя вчера ждал.

— Как?!

— Представь себе, ждал. Хотя и понимал, что вряд ли ты придёшь, ведь мы с тобой оба давно вышли из подросткового возраста, и Мартуся у тебя под боком, и Цезарь поперёк двери, и трое соседей в засаде... Но вот, ждал, минут двадцать так точно, пока не отключился. Ты не приходила?

— Не-ет.

— Хорошо.

Тут Римме показалось, что в этом есть некое противоречие, и она спросила:

— Почему?

— Ну, что хорошего: ты пришла бы, а я храплю?

— Ты не храпишь, — возразила она.

— Случается...

Потом Володя брился, а Римма наблюдала за этим действом, прислонившись к дверному косяку, в точности, как ей вчера мечталось. Сейчас же её тянуло обнять своего мужчину со спины и прижаться щекой где-нибудь между лопаток, но делать этого было нельзя, поскольку он брился опасной бритвой.

— Вот о чём ты сейчас думаешь? — обернулся он к ней в конце.

— Не скажу, — ответила она и добавила в ответ на его вопросительный взгляд: — Просто нам уже пора отсюда выходить, пока соседи ломиться не начали.

— Тогда я скажу. — Он шагнул к ней вплотную, снова взял её лицо в ладони и поцеловал её... ммм... конечно же, в нос. — Как бы там ни было, а в пятницу вечером я тебя отсюда увезу к себе по крайней мере на сутки. Если понадобится, то с зеркалами и Цезарем, но увезу обязательно...

— Я только за, — просто сказала она, глядя ему прямо в глаза.

Разговор они продолжили уже за завтраком. То есть это Римма кормила Володю, а сама пила пустой чай под его осуждающим взглядом.

— Не смотри на меня так. Это я из-за тебя проснулась раньше своего аппетита. Я потом плотно позавтракаю вместе с Мартусей.

— Учти, я проверю.

— Как?

— Зафиксирую состояние запеканки до и после... Римм, слушай, я тут, кажется, придумал, как решить нашу проблему.

— А у нас есть проблема?

— Одна точно есть: как дотянуть до апреля. В сравнении с ней меркнут все зловредные духи. Только это решение немного странное, конечно...

— Вроде зеркального коридора?

— Это как посмотреть. Скажи, у соседей Никифоровых ведь две комнаты?

— Да, — кивнула Римма. — Во второй раньше мать Марины Никифоровой жила, четыре года назад она умерла, и теперь это Вовкина комната. А что?

— А то, что можно мою квартиру на две эти комнаты поменять.

Римма застыла.

— Володечка, но...

— Я знаю, что есть "но", потому и сказал, что решение странное. А с другой стороны: жилая площадь здесь, наверное, даже больше, ремонт в августе сделан почти везде, Марте в школу — рукой подать, до Штольманов — и того ближе, и это немаловажно не только из-за Марты с Платоном, но и из-за твоих духов. Я такое не умею пока, как Яков вчера ночью провернул, и если что, пусть они лучше в двух кварталах от нас будут, а не в получасе езды на машине.

— А как же Клавдия Степановна?

— Во-от, она и есть наше "но". Сколько лет ты уже с ней живёшь через стенку?

Она задумалась:

— В общей сложности лет пятнадцать, наверное.

— И как?

— Нормально.

— Насколько "нормально", Римм? Мне кажется, она тётка не вредная, но тебе это виднее. Вам с Мартусей. Поэтому ты и решай, устраивает тебя вариант с обменом или нет.

— Я должна решить, менять ли твою квартиру? — удивилась она.

— Римм, с двадцатого января квартира будет уже наша. Я не против, я сам это придумал. Никифоровы наверняка согласятся, отдельная квартира с телефоном — они о таком и мечтать не могли.

— А как же ты сам без телефона?

— Никак. Мне без телефона никак нельзя, но его и поставить недолго, хоть бы и временно, для служебной надобности, подъезд-то телефонизирован. Но если ты мне скажешь, что хочешь во что бы то ни стало из коммуналки выбраться, то так тому и быть... Хотя, в принципе, со временем можно однокомнатную кооперативную квартиру для Клавдии Степановны выплатить и отселить и её тоже. И будут все эти коммунальные хоромы только наши.

— Ты как вообще до этого додумался? — спросила она ошарашенно.

— Ну, ты же не пришла вчера, так что у меня было время поразмыслить, — усмехнулся он. — А теперь ты подумай, с Мартусей посоветуйся...

— Мартуся прыгать до потолка будет, если твоё предложение услышит, — сказала Римма. — Она от Платона уезжать вообще не хочет, но стоически молчит об этом и только вздыхает.

— Я примерно так и подумал. Тогда сама решай. Если да, то мы даже до свадьбы можем успеть всё организовать, если постараемся...

Они уже стояли и прощались в коридоре, когда из комнаты выглянула заспанная Мартуся. Пробормотала: "Как хорошо, что вы ещё не ушли", прошлёпала к ним, обняла Володю за шею, поцеловала его в щёку, потом проделала всё то же самое и с Риммой, удовлетворённо вздохнула, нежно улыбнулась и направилась в ванную. Володя проводил её глазами и сказал задумчиво:

— Оружие страшной силы.

— Какое? — не поняла Римма.

— Если б я знал... Но никто не устоит, просто нет шансов. Мне уже кажется, что и насчёт Августы можно не волноваться.

За завтраком Мартуся была необычно тихой и сосредоточенной.

— Ребёнок, ты о чём задумалась? — спросила Римма.

Марта подняла на неё глаза и ответила со вздохом:

— Да я ведь так и не придумала, как Платона сегодня поздравлять...

— То есть как? — удивилась Римма. — Давно же всё готово.

Чтобы связать Платону подарок на день рождения, Марте сначала пришлось вообще научиться вязать, причём в кратчайшие сроки. Какое-то время девочка со спицами и клубками практически не расставалась, даже брала их с собой в школу. В результате и шарф, и свитер получились уютными и подарить их было точно не стыдно.

— Да я не про подарок, — объяснила племянница, — я про то, что сказать. Почему-то это так сложно.

— Это только кажется, — улыбнулась Римма. — Вот увидишь, когда он придёт, всё само скажется. А даже если не скажется, он поймёт и так.

— Ты думаешь?

— А разве было когда-нибудь, чтобы он тебя не понял?

Марта задумалась, потом улыбнулась:

— Было, но быстро прошло. Он не любит не понимать. Чуть что, расследование проводит...

В школу она убегала уже заметно повеселевшая, в дверях кухни столкнулась с Клавдией Степановной. Соседка закрыла за девочкой входную дверь, потом налила себе чаю и присела за стол напротив Риммы.

— Запеканку будете? — спросила Римма.

— Буду, если предлагаешь, — кивнула соседка. — Вкусная она у тебя. Только я к тебе не за запеканкой пришла. Может, всё-таки расскажешь мне, что с тобой вчера случилось? Напал кто-то на тебя ночью или что?

Римма растерялась. Нет, она давно привыкла к тому, что Клавдия Степановна знает об их с Мартусей жизни существенно больше, чем они ей рассказывают, но не до такой же степени!

— Почему вы решили, что...

— А что я ещё должна решить, скажи на милость? Владимир Сергеевич сказал: "Дорогие соседи, придётся вам нас с Цезарем несколько дней потерпеть. Мы будем хорошо себя вести и много места не займём". Сказал и сказал, кто ему тут возражать-то будет? Но как это прикажешь понимать? Если б только он сам, можно было б подумать, что ему просто невмоготу с тобой расставаться, а погода плохая и туда-сюда не наездишься. Но пёс-то генеральский здесь при чём?

— Клавдия Степановна, вы теперь у нас тоже своё расследование проводите? — отчего-то развеселилась Римма.

— Ну, с кем поведёшься... — усмехнулась соседка. — Вовка Никифоров тоже, пообщавшись со своим тёзкой, вдруг заявил, что хочет после восьмого класса в школу милиции поступать. Мать его в ужасе, а я ей говорю, что нечего охать: самая нормальная мужская профессия — людей от не́людей защищать. Римма, ты расскажешь или нет?

Римма вздохнула. Конечно, они с Володей договорились о связной версии происшествия для окружающих. Но когда накануне ему не пришлось ничего объяснять соседям, потому никто не стал его расспрашивать, она понадеялась, что врать не понадобится.

Клавдия Степановна покачала головой:

— Сложно с тобой. Сколько лет мы уже рядом живём, всем чем можем друг другу помогаем, но дистанцию ты всё равно держишь и обо всём важном молчишь до упора. Не женщина, а сундучок с секретом. Чудо ещё, что нашёлся мужчина, который к этому сундучку ключи подобрал. — Она выжидательно помолчала. — Ну, нет так нет. Значит, я вечером к Владимиру Сергеевичу пристану с вопросами. Потому что неспроста ты дома под охраной засела, а если опасность какая есть, то мы должны об этом знать, раз под одной крышей живём. Вот когда переедете, тогда другое дело...

— Может, ещё и не переедем, — сказала Римма неожиданно для себя.

Клавдия Степановна сначала застыла, а потом медленно опустила чашку на стол и воззрилась на Римму почти гневно.

— Ты что, совсем сбрендила, девочка? Не дай тебе Бог сейчас из-за каких-то своих фанаберий отказать хорошему человеку, души в тебе нечаящему, которого ты и сама очень любишь! Нет и не может быть для этого никаких причин! Это же счастье твоё, как ты не понимаешь?!

— Да подождите вы! — возмутилась Римма. — Это вы совершенно не правильно меня поняли! Я и не думала... Я не могла бы...

Мысль о том, чтобы отказать Володе, казалась не просто дикой, от этой мысли было больно в груди.

— Точно не могла бы? — переспросила соседка грозно. — И свадьбу не откладывала?

— Совсем наоборот, — ответила Римма сердито.

— Это как же?

— Предполагалось, что мы распишемся в январе, но Мартусе от Володи ездить в школу очень далеко, поэтому я собиралась жить на два дома до весны, то есть пока не очистятся дороги и Володя не сможет подвозить её на машине. Но час назад он предложил обменять его квартиру на две комнаты Никифоровых.

И снова Клавдия Степановна застыла, переваривая только что сказанное. Потом схватила чашку, шумно отхлебнула из неё и произнесла:

— Так это ж замечательно!

— Да? — сказала Римма с сомнением. — А вы же только что сказали, что со мной сложно?

— И сказала! — отозвалась соседка. — Только пусть мне лучше с тобой будет сложно, чем с кем-нибудь другим просто. А с Владимиром Сергеевичем мы вообще прекрасно поладим, потому что это душа-человек!

Клавдия Степановна прямо сияла от радости, так что и Римма, такой реакции не ожидавшая, тоже начала улыбаться.

— Значит, вы не против такой рокировки?

— А с чего бы мне быть против? Соседи вы хорошие и люди хорошие, из тех что в беде не оставляют. А что хара́ктерная ты, так одинокой женщине с ребёнком без этого нельзя. За хорошим мужем оттаешь и отогреешься. Я думала, не увижу этого уже, и как у Мартуси с Платоном развивается, не увижу. А вот поди ж ты!.. С Никифоровыми-то успели обсудить?

— Нет, конечно. Мы даже с Мартусей ещё не обсуждали.

— Ну, Мартуся будет счастлива и рада, что ей от суженого не уезжать... Может, тогда сейчас к Никифоровым сходим, пока они на работу не ушли?

— Нет уж, Клавдия Степановна, это Володина квартира, и без него я точно обмен обсуждать не стану.

— Может, и правильно, потому что ты и метража наверняка не знаешь, и всяких прочих вещей, что при обмене важны.

— Метража точно не знаю, а другие вещи — это какие?

— Дом кирпичный или блочный? Балкон имеется? А кладовка? Высота потолков какая?

Балкона у Володи, кажется, не было, потому что он всегда курил на кухне, а в остальном... Римма поняла, что действительно мало что замечала, когда бывала у него.

— Во-от, — насмешливо протянула соседка, — когда на свидания по большой любви бегают, о высоте потолков обычно не думают. Ничего, со временем освоилась бы, ты хозяйка-то хорошая... Слушай, а знатно ты меня отвлекла от вчерашнего происшествия. Думаешь, я на радостях от тебя отстану? Так я не отстану.

Римма опять тяжело вздохнула. Володя был уверен, что что-то рассказать соседям придётся, и оказался прав. Он советовал по возможности не врать, просто не рассказывать всего.

— Да в том-то и дело, что я не знаю толком, что случилось, — начала она медленно. — Я не могла дозвониться Володе, не знала, что он у Штольманов. Последний раз пошла к таксофону около полуночи. В темноте в подворотне, кажется, кто-то был, я испугалась, упала и ударилась так, что потеряла сознание, ещё и кровь носом пошла. О дальнейшем мне известно лишь с Володиных слов.

— Что известно-то?

— Они со Штольманом-старшим в это же время вышли проветриться с собакой. Цезаря спустили с поводка, и в какой-то момент он рванул вперёд и через дорогу. Спугнул кого-то, лаял страшно, но в догонку не кинулся, меня не оставил. Подоспевшие мужчины вообще никого не видели, кроме меня и Цезаря. Володя меня на руках к Штольманам отнёс, потому что туда ближе было, там меня в чувства привели, там и ночевать оставили. Вот и всё.

— Ограбить хотели, небось, — пробормотала, нахмурившись, Клавдия Степановна. — Шапка твоя где? Их первым делом шпана всякая сдёргивает.

— На месте шапка.

— Ну и хорошо, с остальным мужчины разберутся, а собачку мы за геройство чем-нибудь вкусненьким подкормим. Сама-то ты как, сотрясения нет?

— Точно нет. Всё со мной в порядке, Клавдия Степановна. И предосторожности эти, мне кажется, излишни.

— Может, и излишни, может, просто хочется Владимиру Сергеевичу тебя поопекать. Тебе разве плохо?

— Нет, — сказала Римма очень выразительно, — мне хорошо.

— ...Никаких ядов в изъятых из квартиры на Моховой пробах не обнаружено, — сказал только что вернувшийся от экспертов Штольман.

— То есть как это? Римма ошиблась?

— Нет, нисколько. Часть порошков действительно разворачивали и сильнодействующее содержимое подменили.

— На что?

— Можно сказать, на пустышку. Мука, пищевая сода, толчёный цитрамон.

— Цитрамон? Обезболивающее? Чтоб не мучалась, что ли?

— Эксперт считает, что для горечи, потому что оригинальные порошки были горькими. А ещё в состав цитрамона наряду с аспирином и фенацетином входит кофеин, который...

— Повышает давление?

— Именно так, Володя. Порошки эти были выписаны Людмиле Петровне, чтобы при резких скачках давления и головокружениях не вызывать каждый раз машину скорой помощи. У неё всё-таки дети. Она должна была выпить порошок и лечь, тогда через пятнадцать-двадцать минут наступало облегчение.

— Но вместо сильнодействующего препарата для снижения давления она по большей части принимала нечто, что то ли вообще не действовало, то ли это самое давление повышало?

— Да.

— То есть эта зараза всё-таки травила Людмилу?

— Если ты подразумеваешь Галину Борисовну Никитину, то так, пожалуй, можно выразиться, несмотря на отсутствие собственно яда.

— Яков Платонович, не занудствуй... Как насчёт отпечатков пальцев?

— Есть несколько фрагментов — и внутри порошков, и снаружи, — которых должно хватить для идентификации.

— А что там с травами, пустырником, наливкой?

— Везде обнаружен схизандрин и прочие составляющие дальневосточного лимонника.

— Это что такое?

— Сильное тонизирующее и психостимулирующее средство. По словам эксперта, лимонник ценится в восточной медицине почти так же как женьшень. В нашей стране он востребован в первую очередь в отраслях, где человек действует в экстремальных условиях: ещё с сороковых годов используется военными, спортсменами, геологами. В наливку, пустырник и валериановые капли была добавлена изрядная доза настойки семян лимонника, в упаковки с травами — измельчённые сушёные ягоды и древесная кора.

— Этот лимонник пахнет лимоном?

— Конечно.

— И хотя он тонизирует, его добавили во всевозможные успокоительные и снотворные средства?

— Он вообще категорически противопоказан при гипертонии, проблемах со сном и нарушениях сердечной деятельности.

— То есть он Людмиле категорически противопоказан, а она его пила литрами?

— Не сочти за занудство, Володя, но всё-таки не литрами. А в остальном ты прав. Лечащего врача Людмилы Петровны мы проинформировали, и это её сильно обеспокоило. Сказала, что это весьма чревато в состоянии Никитиной.

— А ведь когда мы Галину Борисовну уличим, она нам расскажет, что поила Людмилу этим чудодейственным средством, этими "каплями датского короля", потому что желала ей здоровья и долголетия.

— Вполне вероятно, вот только мы ей не поверим, потому что она всю жизнь подвизалась при медицине и много лет была замужем за медиком. Володя, ещё предстоит выяснить, откуда у неё дальневосточный лимонник в таких количествах. Его так просто в аптеке не купишь.

— Так пошерстим по старым связям её мужа, скорее всего, оттуда ноги растут. Штольман, а когда обыск?

— Сразу после обеда. Постановление я выпишу.

— А почему не сейчас?

— Потому что с минуты на минуту появится Сергей Викторович. Он из командировки вернулся и полчаса назад с вокзала звонил. Выслушаем его, отпустим домой отсыпаться и поедем в Комарово.

Примечания:

О свойствах и применении китайского (дальневосточного) лимонника можно прочитать здесь:

https://apteka.ru/blog/articles/lekarstva_i_dobavki/kitayskiy-limonnik-yagoda-pyati-vkusov/

Ещё один интересный источник — статья "Чудо-таблетка: почему в СССР верили в секретные лекарства":

https://daily.hse.ru/post/cudo-tabletka-pocemu-v-sssr-verili-v-sekretnye-lekarstva

— ... История там страшноватая, конечно.

— Мы вас слушаем, Сергей Викторович.

— Серёга, давай, излагай, не тяни резину, а то нам ещё на обыск ехать.

Сальников поймал иронично-укоризненный взгляд Штольмана и вздохнул. Да, ему хотелось побыстрее на обыск, а потом домой, то есть к Римме, потому что дом был теперь там, где она. И Якову сегодня не помешало бы попасть домой пораньше, чтобы в семейном кругу по поводу дня рождения сына посидеть. Но Серёга Лепешев явно привёз из Пскова важное, вон как глаза горели, а потому выслушать его надо было внимательно и вдумчиво, ну и похвалить за рвение как следует. В профессиональном плане парень рос на глазах, работал не просто на совесть, а азартно и с увлечением, и немного напоминал Сальникову его самого в те поры, когда они с Яковом только начали работать в паре. Тогда он из кожи вон лез, чтобы доказать Штольману, что тот не учеником обзавёлся, а напарником. Учитывая немалую разницу в возрасте и колоссальную в опыте, было это совсем не просто. Вот и Серёга явно пытался продемонстрировать им, что они не зря взяли его под крыло.

— Убитый Вардан Ашотович Геворкян, 1933 года рождения, был в Пскове довольно известной личностью, с большими связями и скандальной репутацией, — начал рассказывать Лепешев. — Работал он главным технологом на мясокомбинате, которым на протяжении многих лет руководил его старший брат Тигран. В молодости Вардан по настоянию семьи женился, но семь лет спустя жена внезапно от него ушла, да не просто ушла, а уехала вместе с детьми к родителям в Ереван. Старший брат Геворкяна и его мать ездили за ней, но вернулись ни с чем. Развод оформлять не стали, Геворкян и так платил на детей щедрые алименты. После этого Вардан Ашотович на глазах у всего города менял любовниц как перчатки, на комбинате вообще не пропускал ни одной юбки, несколько сотрудниц даже уволились, чтобы от его навязчивого внимания избавиться. Один скандал, связанный с его именем, следовал за другим. Молоденькая, быстро надоевшая ему любовница пыталась покончить жизнь самоубийством. Другая забеременела от него и обратилась в партком с заявлением, что он обещал развестись и жениться на ней, а теперь передумал исполнять своё обещание и склоняет её к аборту. Муж одной из его пассий застал Геворкяна со своей женой и полез в драку, так что оба попали в больницу с телесными повреждениями средней тяжести. Каждый из этих инцидентов удавалось замять при участии семьи Геворкянов, имевшей в городе серьёзный вес.

— Сергей Викторович, а почему жена от Геворкяна ушла, вы выяснили?

— Ходили слухи, что из-за собак.

— Собак?

— Да, я и сам как раз собирался к этому перейти. Геворкян был заядлым собачником, разводил ротвейлеров. На мясокомбинате для его собак даже был устроен вольер, некоторые из них использовались для охраны предприятия в ночное время. Ещё один вольер находился на территории подсобного хозяйства. Следователь Кириллов, пять лет назад занимавшийся делом Геворкяна, сказал мне, что у следствия была информация, что на территории этого подсобного хозяйства также проводились собачьи бои. Но доказать это не удалось, потому что свидетели один за другим отказались от своих показаний, а в подсобном хозяйстве случился весьма своевременный пожар. Как бы то ни было, к разведению и дрессировке щенков Геворкян подходил очень серьёзно, имел знакомства даже в племенном питомнике "Красная звезда", собаки у него были чистопородные, сильные и злые, а с продажи щенков он получал хороший доход, потому что их охотно брали для охраны частных домов и дач. В начале семидесятых даже мода на ротвейлеров сложилась в городе и области. Одного, а то и двух кобелей, он постоянно держал у себя дома, несмотря на протесты жены, считавшей, что собакам, которые по-настоящему слушаются только его самого, рядом с детьми не место. И тут она была, конечно, права.

В семьдесят третьем году в квартире Геворкяна жил кобель по кличке Янош, отличавшийся каким-то особенно лютым нравом. Из-за этого пса у Геворкяна и случился серьёзный конфликт с соседями, в том числе пенсионерами Ларионовыми, тёщей и тестем нашего арестованного Алексея Васильева. Началось всё с того, что на улице Юбилейной, где в одном доме жили Геворкян и Ларионовы, стали находить растерзанные трупы бродячих кошек и собак. Дети пугались, плакали, участковый прошёлся по квартирам, но ничего не выяснил. Месяца два спустя пёс Геворкяна у подъезда набросился на соседскую болонку, которая вздумала на него залаять. Одним хватом убил собаку и очень напугал её хозяйку, Наталью Ларионову. Вызвали милицию и скорую, потому что у Ларионовой сердце прихватило, собрался чуть ли ни весь дом, кто-то стал кричать, что это Геворкян со своим псом по ночам охотится на бродячих животных. Тот очень возмутился и пригрозил подать заявление за клевету. Про болонку Ларионовых сказал, что она всегда была брехливая и дурная, а моська на слона безнаказанно может лаять только в баснях, но предложил Ларионовым пятьдесят рублей за беспокойство. Те отказались в резкой форме и вместе с другими соседями стали требовать, чтобы агрессивную собаку усыпили. Геворкяна вместе с псом забрали в отделение, но в тот же день они вернулись как ни в чём не бывало. Соседям Геворкян заявил, что он заплатил штраф и обязался выгуливать Яноша исключительно в наморднике, но насчёт усыпления — это дудки, потому что Янош — племенной кобель и стоит дороже всех болонок и пуделей в районе вместе взятых. Вот только в наморднике он выводил пса исключительно днём, а поздним вечером ротвейлера видели не только без намордника, но и без поводка.

Первого мая семьдесят третьего года в гостях у Ларионовых по поводу праздника были дочь с зятем и внуком. Васильев с семьёй в то время проживали в пригородном микрорайоне Промежицы, в непосредственной близости от воинской части, где служил Васильев, но в тот день остались ночевать у родителей. Ночью с улицы опять было слышно какую-ту возню и визг, тесть показал Васильеву из окна, что Геворкян и его пёс рыщут по окрестностям в поисках ставших редкими бродячих кошек, заодно пугая поздних прохожих. Не успел Геворкян вернуться домой, как ему позвонили в дверь. Когда он открыл, Васильев сперва двинул сунувшегося к нему пса в нос чем-то тяжёлым и с ноги запихнул его в квартиру, а совершенно растерявшегося Геворкяна наоборот выдернул на лестничную площадку, захлопнув дверь. Прижал его к стене за горло и предупредил, что если тот ещё раз посмеет спустить свою тварь с поводка возле дома и людей, то Васильев пса просто застрелит, да и самому Геворкяну сильно не поздоровится. Геворкян стал орать и звать на помощь, выглянули соседи, но отнеслись к поступку Васильева с полным пониманием. Когда Васильев наконец отпустил Геворкяна и ушёл, тот прошипел ему в спину, что он очень о своих угрозах пожалеет.

Трагедия случилась месяц спустя, пятого июня. На летних каникулах девятилетний сын Васильева Коля гостил у бабушки с дедушкой. Ещё с прошлого лета он дружил с девочкой из соседнего подъезда Таней Буниной. В тот день дети как обычно гуляли с Таниным пуделем Чарли. Они были на детской площадке, когда на них налетел волочащий за собой поводок Янош и набросился на Чарли, а потом и на девочку, попытавшуюся защитить питомца. Мальчик схватил пса за поводок в надежде оттащить его, но бесполезно. Сам он не был искусан просто чудом. Со всех сторон на помощь детям бросились взрослые, какой-то мужчина двинул ротвейлера по хребту металлическим прутом, после чего тот рухнул, но девочку так и не выпустил. Только появившийся запоздало Геворкян смог разжать псу челюсти. Детей сразу увезла скорая, Танин пудель умер почти сразу, обезножевшего ротвейлера усыпил вызванный на место происшествия ветеринар. Геворкяна, утверждавшего, что его пёс сорвался с поводка, тут же задержали оперативники и отправили в отделение, спасая от разъярённых соседей. Таня Бунина в результате этой истории лишилась кисти руки и ослепла на один глаз, а Коля Васильев перестал говорить.

Серёга замолчал, чтобы перевести дух. В кабинете стало так тихо, что было бы слышно, пролети шальная муха, только какие мухи зимой?

— Кем приходится Тане Иван Бунин, сидящий за убийство Геворкяна? — спросил Штольман.

— Это её отец, — прозвучал вполне ожидаемый ответ.

Сальникову пришлось сделать над собой усилие, чтобы не представлять себя на месте Бунина. Всё-таки дело выдалось на редкость тяжёлым. Никак не получалось смотреть на него со стороны.

— Я так понимаю, задержали Геворкяна ненадолго? — уточнил Яков.

— На сорок восемь часов, а потом отпустили под подписку о невыезде, потому что поводок собаки оказался в одном месте перетёрт и оборван. Домой он, правда, сразу не поехал, справедливо опасаясь соседского гнева, но люди всё равно узнали, что он на свободе. Во дворе спонтанно собралась толпа, прибежал участковый, на него даже напирать стали, потому что кто-то сказал, что у поводка на месте происшествия конец был не оборван, а обрезан, а значит, улику подменили за взятку. Участковый успокаивал людей как мог, попросил того, кто видел обрезанный поводок, поехать с ним в районное отделение и дать показания, но неожиданно оказалось, что никто уже в своих словах не уверен. В общем, пошумели люди, спустили пар и разошлись. Две недели спустя Геворкян вернулся домой, и как будто нарочно привёз с собой щенка ротвейлера...

— Этот Геворкян, он что, бессмертным себя считал? — протянул Сальников.

— Скорее, он просто был совершенно помешан на своих собаках, да и к безнаказанности привык из-за семейных связей. Когда его убили, Сергей Викторович?

— Двадцать четвёртого июня, то есть уже через день после возвращения, его обнаружили рано утром в подъезде дома с верёвкой на шее и спицей в сердце. Щенка потом тоже отловили, бегал по району беспризорным.

— По телефону вы мне сказали, что Васильев проходил по делу Геворкяна свидетелем. Почему его не заподозрили?

— Его заподозрили в первую очередь, потому что о его конфликте с убитым милиции стало известно уже через несколько часов после убийства. Опергруппа выехала в воинскую часть, но на месте выяснилось, что на предполагаемое время убийства у Васильева железное алиби. Он был со своим взводом на ночных стрельбах, всё время на глазах у пятидесяти человек. Бунина же как раз особо не подозревали, они с женой тогда в больнице у дочери дневали и ночевали, да и на вид этот Бунин не слишком внушителен, щуплый невысокий мужичок, не спецназовец, а обычный слесарь. Правда, потом оказалось, что срочную службу он проходил в парашютно-десантных войсках. Следствие занялось связями Геворкяна, особенно его "собачьими" делами. Но едва Таню выписали из больницы, её отец сам пришёл к следователю с чистосердечным признанием. Сказал, что сделал то, что должен был сделать, не мог допустить, чтоб этот негодяй остался безнаказанным, а теперь должен за это отсидеть. Мне он вчера в тюрьме, кстати, примерно то же самое сказал.

— Серёга, а взятка-то была? Подмена поводка?

— Следователь, который вёл дело о нападении собаки на детей, получение взятки категорически отрицал, но признал, что ему звонил лично Тигран Геворкян, просил уважить, отпустить брата, у которого с этими собаками совсем крышу снесло, так что он даже жену с детьми на них променял. Обещал сам провести с ним воспитательную работу и всех собак отдать в служебные питомники. В случае отказа грозил следователю серьёзными неприятностями по службе. Следователь дал слабину, решил не связываться. Его даже увольнять не стали, дали уйти по собственному желанию. А насчёт поводка, похоже, просто молва.

— Может, и молва, — произнёс задумчиво Сальников, — а может, замели самое неприятное под ковёр.

— Не исключено, — кивнул Штольман, катая желваки. — А что же наш фигурант, Сергей Викторович?

— О поведении Васильева я расспросил его бывшую жену. Она рассказала, что после происшествия с детьми, когда стало ясно, что дело не только в шоке, и непонятно, когда Коля заговорит и заговорит ли вообще, её муж, который никогда не был особо общительным, совершенно закаменел и окончательно замкнулся. Женщина оказалась как будто одна с двумя немыми. А после явки Бунина с повинной, Васильев ещё и выпивать по вечерам начал. Сначала, вроде бы, не так и много, но на службу раз за разом являлся с похмелья. Начальство проявило понимание, предложило ему взять очередной отпуск. Васильев ушёл не только в отпуск, но и в запой. Его жене пришлось отправить сына к родителям, хотя это было плохо, потому что они жили прямо рядом с местом происшествия. Несколько дней спустя мальчик ушёл от бабушки с дедушкой и отправился домой пешком через полгорода. По дороге заблудился, четыре часа его искали с милицией, чуть не поседели все, но спящего мёртвым сном Васильева жена так и не смогла добудиться. Этого она ему не простила: когда проспался, высказала всё, что о нём думает, и потребовала развода. Васильев не спорил, наоборот, он подал в отставку, и сразу после развода уехал из Пскова. Бывшая жена узнала, куда он уехал, только когда алименты стали приходить из Петрокрепости.

— Что-то мужчины в этой истории какие-то... — поморщился Сальников. — Один убил и сел, потому что счёл, что должен и то, и другое, даже не попытавшись добиться справедливости иным путём. При этом жену оставил с дочкой-инвалидом. Кто о них-то должен был позаботиться? Государство? Второй замкнулся и запил, потому что... А чёрт его знает, почему! Решил, видимо, что сам должен был ублюдка Геворкяна убить, вместо слесаря Бунина. И гордо расстворился в тумане, предоставив жене самой с ситуацией справляться. Благородно, ничего не скажешь!

— А она справилась, — вдруг сказал Лепешев. — Они справились. Васильева не захотела сына в спецшколу переводить, и учителя Коли, и директор, и родители Колиных одноклассников её поддержали. Так он и учится, где учился, и хорошо учится: сдаёт письменные работы, при устных опросах пишет на доске, а его семья, друзья и даже классная руководительница освоили язык жестов. С отцом Коля, кстати, тоже восстановил отношения. Васильев написал сыну через год, и мальчик ему ответил.

— А Бунины что?

— Перебрались к бабушке с дедом в Калининскую область, но на свидания к мужу и отцу приезжают регулярно.

— В общем, — подытожил Сальников, — если мужики в этой истории так себе, то женщины и дети на высоте... Ты тоже на высоте, Серёга, ворох полезной информации собрал, да ещё и в кратчайшие сроки.

— Владимир Сергеевич, а в чём такая уж полезность этой информации? — спросил Лепешев очень серьёзно. — Ну, знаем мы теперь, что Васильев не серийный убийца, а подражатель, но что ещё это нам даёт?

— Это даёт нам весомый, хотя и довольно необычный мотив, Сергей Викторович, — ответил за Сальникова Штольман. — Вы тут, пока отсутствовали, многое пропустили. Мы сейчас поедем на обыск, а вы, если хотите, посидите у меня в кабинете, почитайте последние материалы дела. А потом езжайте домой отдыхать. Владимир Сергеевич прав, вы очень плодотворно потрудились. Благодарю за службу.

Примечания:

О племенном питомнике служебного собаководства "Красная звезда" и выведенных в нём уникальных породах собак можно прочитать здесь:

https://believeinrussia.com/otechestvennye-porody-sluzhebnyh-sobak

— Надеюсь, вы понимаете, что я этого так не оставлю?

Обыск на бывшей даче академика Родницкого длился уже больше двух часов, и Галине Борисовне Никитиной становилось всё трудней сохранять хладнокровие. Образ вдовствующей королевы на глазах у Штольмана затрещал по швам, в голосе прорезались высокие резкие нотки.

— Что именно? — уточнил Яков Платонович, не отрываясь от заполнения протокола.

— Вот это вот всё... — Женщина махнула рукой в сторону распахнутой двери в соседнюю комнату, где заканчивали обыск Володя и два оперативника из его отдела.

— Вы имеете в виду следственные действия по делу об убийстве Владислава Никитина и покушении на убийство Людмилы Никитиной?

— Вы ищете у меня на даче доказательства по делу об убийстве моего сына? Да вы с ума сошли!

В последние слова было вложено столько презрения, что прозвучало это неестественно и гротескно. Чистая театральщина.

— Во-первых, эта дача никоим образом не ваша, Галина Борисовна, — сказал он. — Она принадлежит вашей невестке и её детям. Во-вторых, убийство вашего сына уже раскрыто, убийца арестован и доказательная база почти готова, осталось прояснить несколько нюансов. Однако в ходе следствия обнаружились факты, требующие дополнительного расследования, поэтому мы здесь.

— И один из этих фактов — мнимое покушение на Людмилу?

Штольман невольно покачал головой. Никитина ничего не спросила об убийце сына, покушение на невестку заинтересовало её гораздо больше. Уже одно это выдавало её с головой.

— Отчего же мнимое? Самое что ни на есть реальное...

— Это она сама вам о покушении рассказала? Или её подружка? И вы поверили, вместо того чтобы повнимательней к ним обеим присмотреться? Людмила с такой головокружительной скоростью вычеркнула из своей жизни моего сына и меня, что предположение о её причастности к гибели Владислава напрашивается само собой.

— А разве не вы, Галина Борисовна, не более трёх дней назад убеждали меня, что ваша невестка ни на что подобное не способна?

— Пока я вас в этом убеждала, она паковала мои вещи и меняла замки на дверях. Людмила совсем не выглядела умирающим лебедем, когда вышвыривала меня из квартиры. Так что очень может быть, что я в ней ошиблась, и она не такая уж бесхребетная рохля, а хитрая и подлая дрянь. Вы бы проверили, не был ли этот ваш убийца как-нибудь связан с ней или её подружкой.

— Проверим, не сомневайтесь, — сказал Штольман. — А какой, по вашему мнению, у Людмилы Петровны мог быть мотив для убийства?

— Я же вам говорила, что Влад ей изменял.

— Говорили. Но об изменах вашего сына его жене было известно уже около двух лет, отчего же убить его она решилась только сейчас? И вообще, если уж Людмила Петровна была такой решительной женщиной, то почему просто не развелась с мужем, оставив за собой и детей, и имущество, унаследованное от родителей?

— Да Влад никогда не позволил бы ей...

— Правильно, не позволил бы. Владислав Никитин сделал всё, чтобы не допустить развода, потому что именно ему развод был категорически не нужен, ведь в этом случае он потерял бы большую часть имущества. Да и вопрос карьерного роста у него стоял куда острее, чем у Людмилы Петровны. Нет, для вашего сына смерть жены была бы куда предпочтительней развода.

— Но умер мой мальчик, а она по-прежнему коптит небо! — почти выкрикнула женщина. — Все ваши инсинуации ничтожны перед этим фактом! Да, Владислав не любил свою жену и тяготился ею, да и кто бы не тяготился! Но он продолжал выполнять однажды взятые на себя обязательства, потому что был порядочным человеком.

— Нет, не был, — отрезал Штольман, у которого постепенно заканчивалось терпение.

— Да как вы смеете! — Женщина подхватилась со стула, сжимая кулаки. — Какое вы имеете право судить его!

Голос она повысила так сильно, что привлекла Володино внимание. Сальников сказал что-то одному из своих подчинённых, а потом подошёл и остановился в дверном проёме.

— Сядьте, Галина Борисовна, и успокойтесь, — приказал Штольман. — То, что ваш сын не был порядочным человеком, — не оценочное суждение, а установленный следствием факт. Порядочные люди детей не истязают. Не заставляют их стоять часами на коленях на горохе, извиняясь тысячу раз по счёту, не отмечают методично галочками на листке количество извинений. Ваш сын, Галина Борисовна, был законченным подонком и садистом.

Женщина застыла, сжав губы и напряжённо размышляя.

— Этот сопляк всё бессовестно преувеличил. Да, мой сын вынужден был наказывать мальчишку, потому что было за что. Вы даже не представляете...

— Не трудитесь, Галина Борисовна, не тратьте моё время, — прервал её Штольман. — История о "преступлениях" Антона Никитина, которую вы собираетесь мне поведать, следствию уже известна от Анны Дмитриевны Тихоновой. Именно Анна Дмитриевна сегодня утром смогла, наконец, разговорить Антона, который и рассказал в подробностях о том, как с ним обращался ваш сын. А ваша история — вымышленная от начала и до конца, что достоверно подтверждается и свидетелями, и тем, как сильно Саша Никитин любит своего старшего брата. Ваша история — продуманный оговор, заранее подготовленная легенда, чтобы в случае смерти вашей невестки поскорее определить её старшего сына в детский дом. Просто в той картине безоблачного будущего, которую вы себе нарисовали и для претворения которой в жизнь приложили столько усилий, в этой картине присутствуют ваш внук и всё имущество покойного академика Родницкого, а вот для Антона Никитина и его матери там точно места нет.

— Продуманный оговор — это то, что вы несёте, — огрызнулась Галина Борисовна. — Все ваши выкладки основываются на показаниях девятилетнего мальчишки и поведении двухлетнего. Это... смехотворно. Если по убийству моего сына у вас такая же доказательная база, то вы просто профнепригодны и арестовали, скорее всего, какого-нибудь случайного человека. А ещё вы предвзяты — вон с каким пылом мою невестку и её отродье защищаете! Интересно, что Людмила вам за это пообещала?

Штольман молча вынул из папки с делом чистый лист бумаги и подтолкнул его по поверхности стола вместе с ручкой в сторону исходившей ядом Никитиной.

— Это что? — прошипела она.

— Жалобу пишите, — ответил Яков Платонович, — на отсутствие профессионализма и предвзятость. Хотите — моему непосредственному начальству, хотите — в прокуратуру. Имена адресатов я вам назову.

— Вы настолько убеждены в своей неприкосновенности?

— Это вы, как мне кажется, убеждены в своей собственной, иначе я ваши подспудные угрозы и прямые оскорбления объяснить не могу. Хотя откуда такая уверенность? Все ваши связи, на которые вы могли бы рассчитывать — наследство академика Родницкого. Никто из его друзей не станет помогать вам, если узнает, что вы издевались над его внуком и пытались отравить дочь.

— Может, вы ещё и яд у меня нашли? — поинтересовалась Галина Борисовна с нарочитой иронией.

— Нашли, — вдруг отозвался Володя. — Крысиный яд в сарае.

— Это частный дом, — процедила Никитина, не удостоив Сальникова даже поворотом головы. — Здесь рядом лес. Проблемы с мышами тут у многих.

С этим Володя спорить не стал. Он подошёл к столу и положил перед Штольманом целлофановый пакет с плоской жестяной коробочкой из-под леденцов. На зелёном фоне красовались головки тюльпанов и надпись "8 марта". Римма Михайловна опять не ошиблась ни в чём.

— Где нашли? — поинтересовался Штольман.

— В ящике кухонного шкафа, вместе с полупустой конвалютой цитрамона.

— Что внутри?

— Остатки порошка. Для экспертизы наверняка хватит.

— Что вы на это скажете, Галина Борисовна?

— Я понятия не имею, что это за коробочка и с каких пор она здесь валяется... Сама я леденцы не ем, у меня высокий сахар.

В глазах женщины холодное презрение окончательно сменилось ненавистью и страхом.

— На жестяной поверхности отпечатки пальцев сохраняются долгое время, и почему-то мне кажется, что мы найдём здесь именно ваши отпечатки, найдём и сравним их с отпечатками на сильнодействующих порошках вашей невестки.

— Я не раз давала Людмиле эти чёртовы порошки, когда её в очередной раз развозило! Вам всё равно не удастся ничего на меня повесить!

— А ещё мы нашли в кухне стратегические запасы дальневосточного лимонника, — продолжил Володя как ни в чём не бывало, — кору, сушёные ягоды, настойку, даже небольшую баночку с вареньем в холодильнике. Тоже не ваши? Варенье же вам нельзя, раз высокий сахар.

Женщина не ответила. Выглядела она сейчас неважно, но сдаваться не собиралась.

— И наливка в квартире на Моховой — вишнёвая пополам с лимонником — тоже не ваша? И в лекарства Людмиле это чудодейственное средство подмешивали не вы?

— Эта непонятная химия, которую прописали Людмиле, — сказала Никитина после паузы, — она всё равно ей не помогала. Один гипертонический криз следовал за другим. Иногда там, где бессильна академическая наука, помогают народные средства. Я сама принимаю лимонник, он полезен при диабете. Его много лет употреблял мой муж, спасаясь от сонливости и переутомления...

— И от приближающейся старости, насколько я понимаю, — закончил за неё Штольман; женщина посмотрела на него почти с ужасом. — Непосредственно перед выездом на обыск я имел междугородний телефонный разговор с Ильёй Степановичем Головачёвым, нынешним главврачом первой вологодской горбольницы. Я спросил его, что ему известно о причинах смерти его предшественника, и он рассказал мне, что за несколько месяцев до кончины ваш муж попал в больницу с высоким давлением и сильнейшим приступом тахикардии. Надеюсь, после этого вы всё-таки позволили ему снизить дозу...

— Вы — негодяй, — выплюнула Никитина. — У вас нет ничего святого!

— Собирайтесь, Галина Борисовна, — сказал Штольман. — Вы поедете с нами. Жалобу в прокуратуру сможете написать прямо из камеры.

Едва выйдя из школы после восьмого урока, Мартуся увидела на противоположной стороне улицы Платона. Увидела и замерла. Она так и не смогла за весь день сочинить никакой поздравительной речи, хотя даже заработала первое с начала учебного года замечание в дневник за "витание в облаках". Но одного взгляда на Платона ей хватило, чтобы понять, что Риммочка была права: сейчас само всё скажется, легко и естественно, как дыхание. Ей всегда было очень-очень легко с ним, как будто ослабевало земное притяжение. С Платоном Мартуся была счастливее, умнее, смелее, взрослее и, кажется, даже красивее.

Ещё два года назад Мартусе очень хотелось, чтобы у неё было поменьше веснушек и кудряшек, а теперь — нет, больше не хотелось. Просто она видела, как Платон смотрит на её волосы, особенно в солнечные дни, и улыбается задумчиво, и взгляд его как будто чуть-чуть плывёт, что ли. В такие минуты ему даже требовалось какое-то время, чтобы понять, что она сказала, если она, конечно, решалась прервать зависшую волшебную паузу. А благодаря своим вездесущим веснушкам она стала для него "солнышком". То есть, конечно, не только из-за веснушек, но веснушки точно имели к этому отношение.

Заметив Мартусю, Платон приветственно поднял руку, а потом ритуально погрозил ей пальцем и махнул в сторону пешеходного перехода. Он так делал каждый раз, если они оказывались по разные стороны проезжей части, потому что в один из первых дней их знакомства Мартуся при виде его на радостях чуть под машину не угодила. Она наскоро распрощалась с подружками, которые, конечно, уже тоже разглядели Платона и теперь вытягивали шеи от любопытства. Стало ясно как день, на какую тему Люба с Тоней будут сегодня шушукаться по дороге домой. Ну, ничего не поделаешь.

Мартуся заспешила к переходу. С трудом дождалась зелёного сигнала, перебежала дорогу, проехалась по ледяной дорожке, балансируя не тяжёлым сегодня портфелем, в конце всё-таки поскользнулась... и была немедленно подхвачена за плечи.

— Ты можешь не бежать?

— К тебе — не могу.

— Привет.

— И тебе привет! Ты как здесь?

— Почти случайно.

— Почти?

— Ехал из института. От остановки домой есть два пути. Я посмотрел, который час, и решил пойти этим. Не знал, сколько у тебя уроков, но вот, угадал.

— Ты всегда угадываешь...

Замолчали. Молчание было одновременно и волнующим, до мурашек, и очень уютным, и ещё полным смысла. Разных смыслов. В нём звенело невысказанное, но и так понятное, уже очевидное для них обоих: "Как хорошо, что ты здесь". — "Как хорошо, что ты есть".

— О-ох, — отмерла Мартуся первой, — я с тобой обо всём забываю.

— О чём именно?

— Как о чём?! У тебя же... Я же должна... "Поздравляю с Днём рожденья, желаю счастья в личной жизни. Пух!" — протараторила она.

— Значит, сегодня ты — медвежонок Пух, а я — грустный ослик Иа-Иа?

— Ты не грустный, ещё не хватало в день рождения! А ослик — это я как раз, потому что не смогла придумать ничего путного и оригинального, чтобы тебя поздравить.

— Разве не смогла? По-моему, ты всё замечательно придумала, особенно мне понравилось про счастье в личной жизни. "Мой любимый цвет, мой любимый размер".

— Это ты про свой новый свитер?

— И про него тоже, конечно. Пойдём?

— Куда?

— Сначала — к тебе, за свитером. Портфели оставим, собак выведем, а потом я хотел тебя в кондитерскую пригласить.

— Чтобы пирожное "Корзиночка" и крем на носу?

— Обязательно. Всё равно я не знаю ничего лучше для создания праздничного настроения.

— Как Римма Михайловна, малыш? — спросил Платон.

— Сегодня утром было уже совсем хорошо, — просияла Марта. — Ещё и потому, что дядя Володя у нас. Он просто замечательно на неё действует, и вообще... Это так естественно, что даже странно.

— Что именно?

— Он как будто всегда был с нами, понимаешь? А ведь мы с Риммочкой знаем его всего полгода...

— К хорошему быстро привыкаешь? — уточнил Платон с некоторой иронией.

Марта посмотрела на него укоризненно. "Ну что же ты непонятливый такой?!" — говорил этот взгляд.

— Не-ет, это уже гораздо больше чем привычка, — сказала она. — Это... чудо какое-то! Самое главное чудо, даже большее, чем Риммочкин дар. Потому что был чужой человек, хороший, симпатичный, но чужой. А теперь — безусловно свой, необходимый, неотъемлемый, и уже не получается представить будущее без него. Сначала с тобой так вышло, теперь — с ним... И нечего иронизировать! — добавила она почти сердито.

Платону стало понятно, что если бы не день рождения, то сейчас бы ему кулачок в плечо прилетел.

— Если я и иронизирую, — отозвался он, — то не потому, что ты неправа.

— А почему?

— Может, немного ревную... — признался он неожиданно для себя.

— К дяде Володе?! — изумилась Мартуся; Платон кивнул. — Но зачем?

Он подумал, что это хороший вопрос. Зачем вообще люди ревнуют?

— Ну, к нему у тебя случилась любовь с первого взгляда, — пошутил Платон. — Не поговорив с ним и пяти минут, ты уже рвалась продолжить знакомство.

Марта фыркнула и покачала головой.

— А тебя я с первого взгляда вообще не рассмотрела, — протянула она немного погодя. — Только Цезаря. К нему ты тоже ревнуешь?

Платон рассмеялся. В этот момент Мартуся вдруг выдернула у него руку, за которую он её держал, и забежала вперёд, развернувшись к нему лицом. Она так частенько делала, когда они гуляли, могла целый квартал спиной вперёд пройти. Вот только сегодня было довольно скользко.

— Значит, ты собственник? — выпалила она.

— Не знаю, — ответил он честно, — но скорее всего...

— Зато я знаю, — Мартуся сокрушённо вздохнула. — Я — точно да. И буду тебя ревновать... к каждой берёзе.

— Почему берёзе? — удивился Платон.

— Потому что столбы, к которым обычно ревнуют, мужского рода. И ещё берёзы — красивые... — Тут она тряхнула головой и переключилась: — А знаешь, что мне в дяде Володе не нравится?

— Что?

— То, что он так далеко живёт, — сказала она очень грустно и уточнила, хотя и так всё было понятно: — От тебя далеко... Я даже думала о том, чтобы остаться здесь, в нашей комнате, мне ведь уже есть шестнадцать. Но поняла, что не смогу. Во-первых, Риммочка этого никогда не позволит, и ещё это её обидит, а я ни за что не хочу её обижать. А во-вторых... оказывается, я всё-таки ещё маленькая. Я не хочу жить одна, а хочу с ними, в семье. Понимаешь?

Тут Мартуся всё-таки поскользнулась, и он едва успел удержать её от падения. После чего решительно развернул, пристроил её руку себе на локоть и припечатал сверху своей ладонью, чтобы больше не вывернулась.

— Конечно, ты будешь жить с Риммой Михайловной и дядей Володей, — сказал он решительно. — Ни о чём другом пока и речи быть не может...

Сказал и подумал, что сейчас она спросит: "Пока что?" Но она не спросила, просто посмотрела ему в глаза одним из своих совершенно особенных взглядов. Платон вздохнул, а потом стянул с неё варежку, переплёл их пальцы и спрятал их руки в карман своего полушубка.

— А как же мы будем тогда? — тихонько спросила она.

— Марта, ну... вы же всё-таки не в другой город переезжаете! — сказал он как можно уверенней, хотя у самого на душе кошки скребли.

Полчаса спустя оказалось, что уже никто никуда не переезжает.

— Риммочка, но это же замечательно! Так хорошо, что просто слов нет!

Мартуся подхватила с пола Гиту и закружилась с ней по комнате. Собачка сперва затихла, а потом несколько раз возмущённо тявкнула. Цезарь, наблюдавший эти пляски, порадовался, должно быть, что его размеры не позволяют девочке проделать с ним нечто подобное.

— Это действительно прямо соломоново решение, — улыбнулся Платон. — Неожиданное, но очень удачное... Дядя Володя вообще на такие мастер.

— Вы лучше не радуйтесь раньше времени, — сказала Римма Михайловна. — А то вдруг ещё Никифоровы не согласятся.

Платон встал со своего стула, перехватил смеющуюся Мартусю после очередного пируэта, усадил её на диван и сам сел рядом.

— Честно говоря, не вижу ни одной причины для возможного отказа. — У Марты явно ещё кружилась голова, поэтому она выпустила Гиту и, зажмурившись, припала к его плечу. — У дяди Володи благоустроенная квартира в хорошем районе, с прошлогодним ремонтом и телефоном. Если они сейчас откажутся, то другого подобного варианта могут вообще не дождаться.

Тем временем Гита несколько нетвёрдо потрусила назад к Цезарю, возлежавшему сейчас чуть в стороне от двери. Но на полпути, прямо меж двух зеркал она неожиданно остановилась и даже уселась, как будто завороженная бесконечной чередой маленьких собачек. Заметив это, забеспокоился Цезарь: зевнул широко и нервно, потом поднялся, в пару шагов добрался до своей подружки и толкнул её носом в бок — вставай, мол, нечего тут. Гита ожила, подскочила, забавно взлаяла и устремилась из зеркального коридора со всех лап, проскочив у Цезаря под брюхом. Пес последовал за ней.

— Странно... — сказала Римма Михайловна. — Когда я там стою, он не возражает.

Она встала, подошла и остановилась между зеркал. Цезарь, устраивающийся с Гитой у стены, и ухом не повёл.

— Значит, не чувствует для вас опасности, — ответил Платон.

— А для Гиты чувствует?

— О Гите он, скорее всего, просто так заботится, на всякий случай, — вмешалась Мартуся. — Риммочка, а зачем ты там стоишь?

— Сон пытаюсь вспомнить.

— Какой сон? — спросили Платон с Мартой в один голос.

Женщина подняла руку, помахала своим отражениям и только потом ответила:

— Я вчера днём заснула после всего и мне приснилось, что я стою здесь, чувствую дуновение, которого тут никак не может быть, и слышу голоса...

— Чьи голоса, Римма Михайловна?

Та помедлила, прежде чем ответить:

— Твоих прабабушки и прадеда.

— Серьёзно? — вырвалось у Платона.

— Вот и мне кажется, что это несерьёзно, но во сне было именно так.

— Ух ты! — выдохнула Марта. — И ты думаешь, что это был особенный сон? Из твоих?

— Я понятия не имею, что думать, Мартуся... Ладно, давайте-ка вы сейчас примерите свитер, я тоже хочу посмотреть, как он на Платоне сидит. А я пойду вам поесть разогрею.

— Римма Михайловна, я вообще-то Марту хотел сегодня в кондитерскую пригласить.

— Это пожалуйста, но там же только сладкое, а у меня по поводу праздника мясо по-французски и печёная картошка, так что возражения не принимаются.

— Не хватало нам ещё возражать против мяса по-французски... — пробормотала Мартуся.

Римма Михайловна кивнула и пошла к двери, но на пороге остановилась и повернулась к Платону.

— Они разговаривали не со мной, а между собой обо мне, — сказала она. — О нас с Володей. Что мы пока очень неопытны, а я слишком глубоко ныряю...

— Ныряешь? — недоумённо переспросила Мартуся.

— Да, именно так они выразились. И ещё о том, что вчера ночью всё закончилось хорошо благодаря их внуку и Цезарю, которому что-то нашептала Анна Викторовна. Очень странный сон...

Свитер Платон примерял в глубокой задумчивости.

— И нет тут никакого дуновения, — вдруг сказала Мартуся, вместе с ним стоящая сейчас в зеркальном коридоре.

В голосе девочки ему послышалась опаска, так что он опомнился и отступил в сторону, увлекая её за собой.

— Ты меня, как Цезарь Гиту, — проворчала Марта.

— На всякий случай, — согласился Платон.

— А он, между прочим, не против, что мы тут стоим... — Цезарь, действительно, совершенно спокойно дремал у стены. — Тоша, теперь ведь всегда так будет: зеркала, духи, Риммочкины сны и видения. Так что нам привыкать надо, а не бояться.

Платон кивнул. Всё так и было.

— Глаза закрой, — неожиданно попросила Мартуся.

— Зачем? — не понял он.

— Закрой, пожалуйста. Я тебе ещё один сюрприз приготовила.

Платону подумалось, что сюрпризы сегодня, и правда, следовали один за другим. Он зажмурился и прислушался. Лёгкие шаги Марты, скрип открываемой дверцы шкафа, какой-то едва различимый шорох, снова скрип, шаги, вопрос:

— Ты можешь вперёд наклониться?

Она была явно сейчас взволнована и немедленно заразила его своим волнением. Вдруг пришло в голову, что Мартуся собирается его поцеловать, и от таких мыслей Платона немедленно бросило в жар. Это и правда было бы ошеломительным сюрпризом и подарком, но... Его обдало лёгким дуновением, что-то тёплое и уютное обвило шею. Глаза открылись сами.

— Вот, — сказала Мартуся совсем тихо и поправила концы шарфа на его плечах. — Теперь ты не замёрзнешь.

В глаза она ему не смотрела, выглядела сейчас ужасно смущённой и... Платон понял, что минуту назад она думала ровно о том же, о чём и он.

— Марта-а... — выговорил он с трудом, притягивая её к себе и обнимая. На фоне бродивших сейчас в голове мыслей эти их объятия казались уже просто безопасным пристанищем. — С тобой я точно не замёрзну. Никогда.

— ...Мне кажется, что это был просто сон, Римма Михайловна, — сказал Платон четверть часа спустя, когда они все вместе на кухне приступили к обеду.

— Почему ты так думаешь?

— Потому что из дневников прадеда следует, что духи не ведут светских бесед. Они и на вопросы медиума часто отвечают неохотно, иносказательно, намёками и загадками. Прадеда всегда очень злило, когда эти призрачные свидетели "морочили голову" Анне Викторовне. И ещё духи почти не называют имён. А у вас во сне, получается, называли?

— Они совершенно точно называли друг друга по имени-отчеству, — отозвалась Мартина тётя задумчиво. — Платон, но ведь насчёт имён есть исключения. — Это был не вопрос, а утверждение, что Платона немного удивило. — Ты и сам только что сказал "почти не называют".

— Есть сильные духи, которые это могут, — подтвердил он, — но они редкость. Конечно, Анна Викторовна и Яков Платонович как раз были редкими, исключительными людьми, но...

— Что "но"? — переспросила Мартуся, глаза которой горели от любопытства.

— Было бы просто замечательно, если бы прабабушка и прадед могли делиться опытом с Риммой Михайловной и давать ей советы не через дневники, а напрямую, но как-то мне в это не верится. Слишком просто.

— А что, обязательно всё должно быть сложно? Всё-всё? — вздохнула Марта, и Платону показалось, что это она сейчас не только о духах.

В этот момент Римма Михайловна вдруг резко поднялась с табуретки и отошла к окну.

— Риммочка, ты чего? — растерянно спросила Мартуся.

Женщина стояла к ним спиной, оперевшись на подоконник, и вся её поза выдавала напряжение. Мысль о появлении какого-нибудь незваного духа, судя по всему, пришла им с Мартой одновременно, потому что девочка бросила на него испуганный взгляд.

— Ты уверен? — вдруг тихо и отчётливо спросила Римма Михайловна, и Платону почему-то показалось, что вопрос этот адресован не ему.

— Риммочка? — позвала Мартуся почти жалобно; та обернулась.

— Духи могут давать советы напрямую, — сказала она после паузы. — Могут учить обращаться с даром. И вести светские беседы они тоже иногда могут... Мартуся, я виновата перед тобой. Давно должна была тебе рассказать, просто не понимала, как это сделать. Но раз он хочет, то... В общем, Женька, он... не ушёл совсем, не смог нас оставить. Он уже шесть с половиной лет время от времени говорит со мной.

Марта молчала почти всю дорогу до кондитерской. Платону казалось, что он понимает, что с ней происходит, но через четверть часа такого молчания очень захотелось убедиться, что он не ошибается.

— Малыш, ну поговори уже со мной, — попросил он.

Мартуся глубоко вздохнула, будто просыпаясь:

— О-ох, извини, пожалуйста, — произнесла она виновато. — У тебя же день рождения, а я...

— А ты узнала нечто из ряда вон выходящее и до сих пор не можешь прийти в себя, — закончил он за неё. — Нечего извиняться. Лучше расскажи мне, о чём ты сейчас... хмурилась.

— Я просто не понимаю, — сказала Мартуся очень тихо, и голос дрогнул. — Ведь, по словам Риммочки, папа сам хотел, чтобы я узнала, что он здесь. Почему же тогда он не стал со мной разговаривать? Что значит: "Ещё не время"?

Платон и сам не прочь был получить ответ на этот вопрос, как, похоже, и Римма Михайловна, передавшая им слова брата. Выглядела она при этом растерянной и виноватой. С другой стороны, дух отца Марты выразился в том же духе, что и прочие духи. М-да, каламбур получился так себе.

— Возможно, ему моё присутствие помешало, — предположил Платон. — А может, ему и самому ещё надо собраться с духом для разговора с тобой...

Духу собраться с духом для задушевного разговора? В голову всё-таки лезла полная ерунда. Но Марта и не заметила, что он только что ляпнул. Она кивнула, принимая его объяснения, и продолжила немного о другом:

— А ещё я думала, насколько всё изменилось с лета. Оказалось, что мир совсем не такой, каким казался. И камня на камне не осталось от...

— ...прежнего материалистического мировоззрения? — подхватил он; Марта кивнула. — Ну, я бы не сказал, что мир не такой, как мы думали. Законы физики и логики никуда не делись. Просто он больше. Мы как будто сделали открытие и раздвинули границы. Хотя почему "как будто"? Действительно, сделали.

Платон толкнул тяжёлую дверь кондитерской, пропуская Марту внутрь. Для буднего дня здесь оказалось на удивление много народу, так что пришлось постоять в очереди у прилавка. На двоих они взяли песочную корзиночку, из которой задорно торчали три грибочка из белкового крема, две слоёных трубочки и эклер. Уже глядя на это богатство, Марта заметно повеселела. Эклер они съели стоя, но потом у окна освободился столик. Едва сев, Мартуся вернулась к интересовавшему её разговору.

— Но ты-то не делал никаких открытий, — сказала она. — Ты же и так всё знал.

— Далеко не всё, — возразил Платон. — И только в теории. А теория и практика — что в физике, что в спиритизме, что в самбо — это, как говорят твои тётушки, "две большие разницы".

Марта прыснула, а потом поинтересовалась:

— Сколько тебе было лет, когда ты узнал про Анну Викторовну?

— Тринадцать, — ответил он. — Это, кстати говоря, как раз в день рождения и произошло. Отец с бабушкой мне рассказали прямо за праздничным столом. Я не поверил, конечно, и удивился — что за странный розыгрыш? — а когда они продолжили настаивать, даже немного обиделся.

— Почему?

— Ну, я тогда казался себе уже очень взрослым, а тут самые близкие люди предлагают поверить чуть ли не в Деда Мороза. Я в комнату к себе ушёл, а мне туда отец потом дневники принёс, и я их читал всю ночь напролёт.

— Поверил?

— Естественно. После дневников уже двух мнений не могло быть.

— Я тоже хочу их прочитать, — протянула Мартуся. — Или мне нельзя?

— Можно, конечно, — отозвался Платон. — Только давай мы вместе их прочитаем. Так будет ещё интереснее...

Марта улыбнулась ему тепло и нежно. Он был ужасно рад, что она отвлеклась и развеселилась.

— А в Деда Мороза ты долго верил? — спросила она неожиданно.

— Представь себе, нет, — усмехнулся Платон. — Можно сказать, вообще не верил. Моё первое детское воспоминание как раз о том, как я Деда Мороза разоблачаю. То есть сам я, конечно, помню не всё, остальное мне бабушка и Маша Сальникова рассказывали.

— А теперь ты мне расскажи, — немедленно попросила Мартуся.

— Это было в самом конце пятьдесят девятого года. Дядя Володя тогда только после ранения из госпиталя выписался, на работу вышел, и с тридцатого на тридцать первое декабря они с отцом были на суточном дежурстве. Новый год мы тогда в первый раз собирались вместе встречать, двумя семьями, бабушка с мамой и тётей Таней всё приготовили, и мы сидели, ждали мужчин. А тут звонок в дверь, и вваливаются Дед Мороз со Снегурочкой. Костюмы, коса, борода, мешок с подарками, ещё и еловых веток охапка — всё как положено. Дед Мороз уселся на стул в гостиной и меня первого подозвал, я же самый младший был, выяснил, как зовут, и спрашивает: "Ну, Платон Яковлевич, чем вы нас с внучкой порадуете? Стихотворением или песней?" А я ему говорю, что петь не буду, и пусть он сам гитару возьмёт и споёт, у него лучше получится. Снегурочка удивляется, откуда я знаю, что Дедушка Мороз умеет играть на гитаре. Я говорю, что не только я, все знают, и чтобы он мешок больше не поднимал, раз у него бок болит. И тут Маша громко так и удивлённо восклицает: "Па-ап, это ты, что ли?"

— То есть четырёхлетний ты дядю Володю узнал раньше, чем его собственная дочь?!

— Да.

— Ух ты! — восхитилась Мартуся. — Как жалко, что я этого не видела!

— Когда Маша на свадьбу приедет, она непременно тебе эту историю расскажет, причём в красках.

— Слушай, а кто Снегурочкой был?

— Тётя Аня Тихонова. Она тоже бабушкина ученица, одноклассница дяди Володи. Сейчас она директор того самого детдома, которым раньше заведовала бабушка. Тётя Аня с дядей Володей до сих пор очень дружат, так что она обязательно на свадьбе будет и ты сможешь с ней познакомиться. У неё три дочки есть и муж, с которым всё время что-то случается.

— Что случается?

— Всё, что угодно, что можно и что нельзя. Это, кстати, ещё одна новогодняя история. Хочешь?

— Конечно, хочу! — загорелась ожидаемо Марта.

— Мне тогда лет девять, кажется, было. Это был единственный раз, когда мама и отец Новый год встречали не с нами, а в подмосковном доме отдыха. Их бабушка туда отправила... на лыжах кататься. А мы с ней тогда праздновали у нас дома в большой компании — с Тихоновыми, Сальниковыми и Ульяшиными, это тоже наши друзья, почти родственники. Двенадцать человек всего, койко-мест едва хватило, зато весело. Так вот, вечером я, Маша Сальникова и две старшие дочки Тихоновых играли у меня в комнате — в фанты, домино, лото и так далее. И в какой-то момент дядя Вася Тихонов пришёл нас навестить, оказать мне моральную поддержку, потому что я один был среди девчонок. И девчата тут же принялись его поддразнивать, а заодно и меня, хотя до того ничем подобным не занимались. Я уже был готов взмолиться, чтобы дядя Вася лучше назад к взрослым шёл, а то мне его поддержка боком выходит, но он под их напором и сам стал отступать. И отступил до самой двери, к которой и прислонился спиной. А дверь у меня в комнате не внутрь открывается, а наружу, в коридор, так что он не удержался и выпал, плавно так, как в замедленной съёмке, прямо к ногам бабушки, которая холодец на стол несла.

— Не пострадал?

— Дядя Вася или холодец? — Марта захихикала. — Никто не пострадал. Я же говорю, он как-то очень медленно падал, так что и сам не ушибся особо, и бабушка отступить успела. Но это была только первая часть "мерлезонского балета".

— А вторая?

— Вторая была под утро. Дяде Васе досталось спать у отца в кабинете на кресле-кровати, у нас раньше такое же было, как то, на котором Римма Михайловна спит.

— Было?

— То-то и оно, что было. Дядя Вася ночью хотел встать — то ли в уборную, то ли покурить — но как только он сел, кресло на нём сложилось.

— Как? — не поняла Мартуся.

— Как акулья пасть, — Платон продемонстрировал руками, что он имеет в виду.

— А разве так бывает? — спросила ошарашенно девочка.

— Оказалось, что бывает. Дяде Володе пришлось в пять утра кресло на части разбирать, чтобы страдальца освободить.

— Бедный, — пробормотала Мартуся, с трудом сдерживая смех. — Что же он невезучий такой?

— Невезучий и немного несуразный, но добрый и очень симпатичный, его все нежно любят. Утром он, кстати, ещё и тюбики в ванной перепутал и зубы детским кремом почистил.

Наблюдать за хохочущей Мартой было одно удовольствие.

— О-ох, — протянула она, отсмеявшись. — Я теперь тоже хочу.

— Что именно? — не понял Платон.

— Совместную с тобой новогоднюю историю, — улыбнулась она мечтательно, — чтобы потом было что рассказать.

Платон кивнул. Нынешний, семьдесят восьмой год они ещё встречали врозь, каждый в своей семье, но с тех пор всё очень изменилось. У них не было пока конкретных планов на новогоднюю ночь, тут многое зависело от того, насколько гладко пройдёт совместное застолье двадцать третьего декабря, но вообще-то...

— Марта, привет! Я тебе машу́-машу́, а ты делаешь вид, что не замечаешь...

Откуда вдруг взялась эта девушка, Платон не понял, и позже изрядно себя за это корил. Марта её, конечно, тоже не видела, а вовсе не делала вид. Просто они были слишком заняты разговором, заняты друг другом, и никакой опасности не ждали. Какая может быть опасность в заполненной народом кондитерской?

Пришелица оказалась хорошенькой, как куколка, сероглазой блондинкой. Из-под песцовой шапочки, которую она, в отличие от Марты, в помещении снимать не стала, на плечи спускались завитые светлые пряди, пальто с песцовым же воротником было распахнуто, под ним ладную фигурку обтягивал красный мохеровый свитер. Всю эту роскошь Платон окинул лишь мимолётным взглядом, а потом снова посмотрел на Мартусю и понял, что та своей знакомой совсем не рада. Вот только что его девочка сияла-улыбалась, а теперь... Выглядело это так, будто кто-то свет выключил и дверь захлопнул.

— Здравствуй, Лена. Я тебя действительно не увидела.

— Ну, конечно, — фыркнула та. — Я же такая незаметная! Ну, что же ты, познакомь меня, наконец, со своим... другом.

Третьего стула у их столика не было, но девушку Лену такая мелочь остановить не могла. Она оглянулась, обнаружила неподалёку свободный стул, немедленно ухватила его и, ни у кого не спрашивая разрешения, уселась между ними. Наблюдая за её действиями, Марта всё больше хмурилась и молчала, и тогда бесцеремонная пришелица решила взять дело в свои руки:

— Да, я Лена, — сказала она Платону с широкой, немного деланной улыбкой, — Мартина одноклассница. Для друзей — просто Леночка.

— Русакова, — добавила Мартуся негромко, но Платон догадался и так.

Про Леночку Русакову он слышал уже десяток историй. Марта рассказывала их обычно в духе журнала "Ералаш". О том, как Леночка прочитала книжку по хиромантии и потом морочила голову половине класса бугром Венеры и пальцем Аполлона. О том, как Леночка сломала каблук и отправила влюблённого в неё мальчишку к себе домой за другой парой туфель, хотя у неё с собой была сменная обувь на физкультуру. О том, как Леночка перепутала фауну с флорой и вынесла на классный час вопрос: "О жизнеспособности фауны 9-Б класса". И так далее в том же духе. Познакомиться с Леночкой Платон отнюдь не жаждал, но вот, довелось.

— Лена, это Платон, — представила его, наконец, Мартуся, потому что сам он молчал и пауза затянулась.

— Очень приятно, — прощебетала Леночка и продолжила с места в карьер: — Я слышала, вы планы на Новый год обсуждали. Так вот, я приглашаю вас к себе!

Произнесено это было так, словно она им какое-то необыкновенно лестное предложение сделала. Ну, сама-то Леночка именно так и считала. Но Платон просто изумился такой её прыти, а Мартусино лицо при этих словах застыло маской.

— Мои родители будут отмечать с друзьями на даче, а мне разрешили устроить вечеринку на свой вкус. Это будут настоящий квартирник, с шведским столом и танцами под магнитофон. Придут мои двоюродные братья и их друзья из студентов, двое даже из театрального института, а из нашего класса будет всего несколько человек, самых-самых...

— Новый год — семейный праздник, — тихо сказала Мартуся.

— Да ладно тебе, Гольдфарб, — поморщилась Леночка, — это только в детстве так, а мы — уже не дети.

— Ну, отчего же? — дёрнул подбородком Платон, которого Мартусино настроение беспокоило всё больше. — Все мы — дети своих родителей, и отмечать Новый год с ними мне, как и Марте, кажется очень правильным...

— Но у Марты нет родителей, — немедленно воспользовалась случаем Леночка. — Вот я её и приглашаю. Вас обоих!

Да, он идиот. Редкостный. Сам подставился и подставил Марту. Платон мгновенно и сильно разозлился — и на себя, и на глупую бестактную курицу, считающую себя Жар-Птицей.

— Гольдфарб, не хмурься, никто тебя расстроить не хотел. Лучше уговори своего... друга хоть раз вывести тебя в люди.

Перед словом "друг" Леночка опять сделала нарочитую паузу, но дело было даже не в этом. Дело было вообще во всём. Он понял, что нормально говорить уже не сможет, и прошипел:

— Ну вот что, Леночка... Вы здесь зачем? С приглашением? Так спасибо, но нам не нужно. У нас другие представления о том, как Новый год и день рождения отмечать, отличные от ваших. Там квартирники, шведские столы со стульями и незнакомые студенты ЛГИТ не предусмотрены. — Он быстро осмотрелся, обнаружил за дальним столиком ещё двух девчонок, наблюдавших за ними с напряжённым любопытством, и продолжил. — Вас уже, как я посмотрю, подружки ваши заждались, так что мы вас больше не задерживаем!

— Что ты так разошёлся? — тихонько спросила Мартуся, когда Леночка ретировалась, устрашившись фирменного штольмановского шёпота. — Она же нас просто в гости пригласила...

— Не просто, — буркнул Платон, сжимая её пальцы.

За руки они взялись, кажется, не дожидаясь ухода Русаковой.

— Тебя — просто, а меня она предпочла бы совсем не приглашать, но на это у неё решимости не хватило.

— Она всегда такая? — спросил он.

— Не всегда. Обычно всё терпимо...

— Прости меня, солнышко. Я неловко выразился и...

— Глупости какие, — отмахнулась Мартуся. — Просто ты понимаешь, что я не сирота, что всем бы таких родителей, как Риммочка, а она не понимает... Да ну её вообще! Пойдём домой?

— Пойдём.

Уже на улице, согревая Мартусины пальцы у себя в кармане, он спросил:

— Хочешь, мы с Цезарем тебя ещё на санках сегодня покатаем?

— Не-ет, — Было уже темно, и он не мог видеть её лица, но по голосу слышал, что она улыбается. — Тоша, тебе домой пора, ты же именинник, тебя наверняка уже родители ждут. А за меня не беспокойся: дядя Володя придёт и никому грустить не даст.

— Марта, я... — Слова просто рвались наружу.

— Я знаю.

Убедившись, что Мартуся заснула, Римма осторожно выбралась из постели и накинула халат. Сон не шёл, потому что за стеной не спал Володя, она это знала совершенно точно — с даром или без. Ночь была лунная, холодная и ясная, так что света в комнате хватало. Поднял голову дремавший у порога Цезарь. Римма заговорщицки прижала палец к губам. Пёс зевнул и снова положил морду на лапы, и не пошевелился даже, когда она проскользнула мимо него, зацепив полой халата. Что он думал об этих человеческих безумствах? Ведь можно было, наверное, просто задержаться на кухне с Володей, отправив спать Мартусю, пить заполночь чай и разговаривать. Вряд ли это сильно шокировало бы кого-нибудь. Но она опять постелила ему и ушла спать, а теперь кралась на кухню с замирающим сердцем.

Володя стоял у окна и не обернулся, дал ей подойти и обхватить его руками со спины. И только накрыв её ладони у себя на груди своими, тихо сказал:

— Ну, наконец-то... Заставляете себя ждать, девушка.

— Ты что, так и не ложился?

— Если б лёг, мог бы заснуть, и ты бы тогда не стала меня будить. Нет уж.

Он развернулся и прижал её к себе, скользнул губами по щеке и мочке уха, а потом поцеловал в шею, так жарко, что Римма едва смогла сдержать стон. Смешная, многие годы она считала плотскую сторону взаимоотношений с мужчиной вторичной, полезной для здоровья и довольно приятной, но не более того. Но с Володей телесность была какого-то совершенно иного порядка. Не только на его прикосновения, но и на его голос, смех, запах она отзывалась всем существом, ждала их и жаждала, впитывала и носила в себе. Такой она себя прежде не знала. Да наверное, такой она прежде и не была.

— С ума я с тобой сойду, — пробормотал Володя и чуть отстранился; но именно чуть-чуть, из рук он её выпускать не собирался. — И насчёт того, что мы оба давно вышли из подросткового возраста, я сегодня утром, похоже, сильно погорячился.

— Думаешь, ещё не вышли?

— Ты не вышла, а я, видимо, снова впадаю.

— Сейчас я уйду, и ты впадёшь в сон.

— Римчик, впадают в детство и ещё в зимнюю спячку, а мне нельзя, у меня свадьба. — Римма тихонько рассмеялась, уткнувшись любимому в плечо. — И вообще, я завтра отосплюсь вместе с тобой.

— Ты поэтому Никифоровым только на воскресенье назначил? Они, кажется, были даже разочарованы.

— Ничего, потерпят. Вчера они вообще ещё не знали, что меняют квартиру. А ты будь завтра готова часам к девяти.

— Так поздно?

— Пока я домой заеду, гараж откопаю, машину прогрею... А без машины нам нельзя, с Цезарем и зеркалом в общественном транспорте — это даже для нас с тобой будет слишком эксцентрично.

— Ещё и кастрюльки мои...

— Римм, вот только не надо много кастрюлек!

— Ещё как надо: если уж я тебе не даю нормально спать, то должна хотя бы как следует кормить.

— Ты же это не серьёзно сейчас?

— Что?

— Про "не даю нормально спать"?

— Очень даже серьёзно. Вот сейчас ты мог бы уже десятый сон видеть, а вместо этого...

— Что "вместо этого"? Ну... что?

Вместо этого было исходящее от Володи золотистое тепло, заливающее её сейчас от макушки до пяток, струящееся по коже, смывающее усталость, а ещё ликующая радость, и щекочущая в горле нежность, и уходящий из-под ног пол.

— Ты не хочешь сесть? — выдохнула Римма, когда опять смогла дышать.

— Ммм... нет. Нельзя.

— Почему?

— Подростковый возраст, он опасный. Гормоны играют, а в квартире дети. Вот к подоконнику прислонюсь и хорошо.

Володя действительно прислонился к подоконнику, а она — к нему. Прилегла на плечо, попыталась поймать ритм его дыхания. К разговору они смогли вернуться не сразу.

— Кстати о детях: мне показалось или Мартуся была сегодня как-то слишком задумчива?

— Тебе не показалось.

— А почему?

— Должно быть, из-за Женьки. Володечка, я ведь сегодня рассказала детям про него всё.

— Решилась-таки?

— Ты же посоветовал спросить его, хочет ли он, чтобы Мартуся всё узнала. Я и спросила в тот же день, и он ответил, что хотел бы ей кое-что передать. А сегодня мы за обедом с Платоном и Мартусей беседовали о духах, и прямо посреди разговора он вдруг попросил меня, потребовал даже: "Скажи им. Прямо сейчас!"

— И ты сказала?

— Да. Это оказалось не так уж трудно. Гораздо проще, чем тогда, в августе, рассказать тебе про дар. И Мартуся, представь себе, совершенно не обиделась на меня за молчание. Она вообще была не столько поражена, сколько обрадована, и, конечно же, сразу захотела поговорить с отцом. Но Женька сказал только: "Ещё не время" и перестал откликаться. Вот что это такое? Совесть у него есть? Он же почти всегда нормально со мной разговаривал, а тут... Нашёл время духа из себя изображать. — Римма тяжело вздохнула. — Я знаю, что говорю глупости, но я очень на него зла!

— Погоди злиться, тут подумать надо.

— Я уже думала и даже успела испугаться, что что-то должно произойти, и Женька об этом знает, но не хочет — или не может — сказать.

— А духи видят будущее?

— Н-не знаю.

— Тогда предлагаю обсудить версии попроще. К примеру, что твой брат не захотел говорить с Мартусей в присутствии Платона.

— Но он же просил сказать "им"!

— Это как раз понятно. Если б я собирался сообщить доче какую-нибудь бьющую под дых новость, то тоже предпочёл бы, чтобы с ней рядом был Игорь. Но при этом есть разговоры, которые отец с дочерью могут вести только с глазу на глаз, и никак иначе.

— А как же я?

— Ну, без тебя им никак не обойтись, так что тут и выбирать не из чего.

Римма задумалась. Кажется, был вариант обойтись без посредника, но об этом Володе сейчас лучше и не заикаться.

— А вообще выходит, что по ту сторону черты всё так же, как и по эту, — сказал он после паузы. — Кто, как твой брат, всю жизнь за своих стоял и всех спасал, до кого дотянуться мог, тот и после смерти не уйдёт, пока в нём острая нужда есть. А кто заядлой мразью жил, слабых с удовольствием гнобил и мучал, тот и там не сразу угомонится. Ну, мы-то не слабые, разберёмся...

— Ты о Никитине?

— О нём. Чем больше я о позавчерашней ночи думаю, тем сильнее подозреваю, что это на него Цезарь пеной исходил. Мы, кстати, мамашу его распрекрасную сегодня арестовали.

— Правда? Нашли яд?

— В том-то и дело, что не нашли. Хитрая змея оказалась. В порошках — мука с крахмалом вместо сильнодействующего препарата, а в успокоительных настойках и травах — лошадиная доза дальневосточного лимонника. Знаешь такой?

— Знаю. Моя мама ещё с войны принимала его перед тяжёлыми операциями, но потом ей стало нельзя из-за больного сердца.

— Вот и Людмиле Никитиной было ни в коем случае нельзя с её гипертонией. И если бы не твоё видение, моя хорошая, всё это могло бы печально для неё закончиться. Причём смерть выглядела бы естественной, и вскрытие — если бы его вообще делали — ничего толком не показало бы. Так что ты её спасла, а заодно и её мальчишек: старшего — от детдома, а младшего — от лап Галины Борисовны.

Римма даже не успела как следует порадоваться Володиным словам, потому что ей немедленно пришла в голову тревожная мысль.

— А как же вы сможете её посадить, если яда не было?

— Яда не было, а намерение убить невестку и получить наследство в своё полное распоряжение — было, и мы уже достаточно нарыли, чтобы это доказать. Кроме всего прочего, я сегодня, наконец, дозвонился старшему сыну Галины Борисовны во Владивосток.

— Второму "упёртому мальчишке"? И что он тебе рассказал?

— Рассказывал, в основном, я. Обрисовал ему ситуацию в общих чертах, и тогда он мне задал только один вопрос: "То есть её посадят?" Я ответил не как тебе, а как положено, что следствие ещё идёт. Тогда он сказал: "К детям её не подпускайте", и добавил, что вылетает первым же самолётом, на который сможет взять билет. Думаю, Галина Борисовна его приезду не обрадуется.

— Мне кажется, он захочет Людмиле с детьми помочь, — сказала Римма. — А то ведь она совсем одна.

— Всё-таки не совсем. Подруга у неё очень даже боевая. Ещё одна амазонка...

— Она тебе понравилась?

Римма совсем не хотела говорить этого таким тоном, но получилось как получилось. Володя вдруг наклонился и шепнул ей прямо в ухо:

— Повтори, пожалуйста...

— Что?

— Последнюю фразу с той же интонацией.

— Зачем?

— Потому что ты ревнуешь.

— И что же в этом хорошего?! — возмутилась она и попыталась отстраниться, но никто ей этого, конечно же, не позволил.

— Звучит как музыка. А то в Крыму тебя мой донжуанский список даже забавлял.

— Это было до того, как я влюбилась в тебя по уши...

— По эти? — Одной мочки Володя коснулся рукой, другой — губами, и Римма опять покрылась мурашками с ног до головы. — Римм, я никогда не обманывал женщин, с которыми встречался. Это подло, даже когда не любишь, а уж любимых...

— Я знаю. — Она опять приникла к нему изо всех сил. — И я не хотела. Это просто инстинктивное что-то.

— Понимаю.

— А ей ничего не будет, этой подруге-амазонке?

— Надеюсь, что нет. Но окончательно это станет понятно лишь после того, как Васильев даст показания. Яков собирается допрашивать его уже завтра. Ждать больше нечего: доказательства его виновности мы собрали и с мотивом более или менее определились.

— Ты мне ещё ничего про мотив не рассказывал.

Володя помедлил, но потом всё-таки продолжил:

— Если без подробностей — а их сегодня не будет, и не проси — то пять лет назад с его сыном по вине одного мерзавца случилось несчастье, за которое вместо самого Васильева отомстил другой человек. Отомстил точно таким же способом, каким Васильев три недели назад расправился с Никитиным.

— То есть он таким образом отдал долг? — прошептала ошеломлённо Римма.

— Похоже, что сам Васильев считает именно так. Но как по мне, должен он был совсем другое: не бухать после случившегося, как бы тошно не было, не оставлять жену и сына в самое трудное время, помочь семье этого мстителя, пока тот в тюрьме, там ведь тоже пострадал ребёнок. Да и в случае с Никитиным убийство едва ли было единственным выходом.

— Ужасная история, — пробормотала Римма. — Скорей бы она уже закончилась, а то даже тебе невыносимо.

— Выносимо, моя хорошая. Да, зацепило, потому что дети замешаны. Но в нашей работе всякое бывает и... — Володя устало вздохнул и нежно прижался губами к её виску. — Тобой спасаюсь.

Римма ушла, и Сальников присел на расстеленную постель. Присел осторожно, памятуя новогоднее приключение Васеньки Тихонова, которого точно такое же кресло-кровать пыталось проглотить, как какая-нибудь чудо-юдо-рыба. Правда, в нём самом не было Васенькиных ста с гаком килограммов, не было и не будет, как бы старательно Римма его не кормила. Теперь можно и даже нужно было лечь и заснуть, ведь они уже урвали свои драгоценные полчаса, кусочек счастья. Ничего, совсем скоро этого общего времени у них станет больше. Никифоровы сегодня, по сути, согласились на размен, остальное — подробности. Теперь всё можно и хочется успеть до свадьбы, и они успеют, причём без надрыва. Повезло.

Он знал, что теперь отключится, едва донеся голову до подушки, потому что устал. Железным он отнюдь не был, и даже, в отличие от Якова, не умел казаться таковым. Римма замечала и волновалась. Лапушка...

Он только начал раздеваться, потянул через голову футболку, когда улышал этот звук — странный и чужеродный в спящей квартире. Оказался на ногах, ещё не понимая, что слышит. Плач? Стон? Низкий, на одной ноте вой? Выпутываясь из чёртовой футболки, а потом споткнувшись о половик по пути в коридор, Сальников потерял несколько драгоценных мгновений. Оказавшись в коридоре, увидел дверь в Риммину комнату, зачем-то распахнутую настежь. Но удивиться этому он не успел, потому что дверь вдруг сдвинулась с места без всякой видимой причины. Сперва обманчиво медленно, а потом всё быстрее она неслась в сторону косяка. С чего он взял, что должен непременно успеть, пока дверь не захлопнулась? Откуда взялась уверенность, что потом уже никак не удастся её открыть? Он просто знал, что должен успеть, и ему оставалось сделать лишь пару шагов, но их никак невозможно было сделать вовремя. И в самый последний момент в неумолимо сужающийся дверной проём снизу вверх рванулась стремительная собачья тень.

Бросок Цезаря подарил Сальникову ту самую недостающую секунду. Он сунулся в дверной проём плечом вперёд, упёрся, принимая большую часть тяжести на себя и стараясь не думать о том, что грозящую расплющить рёбра дверь вдавливает ему в грудь пустота. С каким-то почти человеческим стоном попятился назад в комнату пёс. Сальников рванулся за ним, обдирая плечи. Дверь затрещала, выпуская добычу, а потом со звонким как выстрел звуком врезалась в косяк. Тревожно зазвенела посуда в серванте, спикировали на пол с книжных полок несколько фотографий.

Римма лежала прямо у его ног ничком. Похоже было, что упала она точно так же, как и две ночи назад: сперва на колени, потом лицом вперёд, вот только рядом не оказалось ни сугроба, ни самого Сальникова, чтобы смягчить падение. Он присел подле неё и с замиранием сердца нащупал на шее пульс. Ритм под пальцами оказался частым и неровным, а щека и шея — холодными. Этот холод уже был ему знаком, но по-прежнему пугал до одури. Бережно, как мог, он перевернул Римму на бок и коротко выдохнул: кровь на её губах и подбородке показалась чёрной.

Внезапно с полок градом посыпались оставшиеся фотографии. Одна из них неожиданно хлёстко ударила Сальникова по плечу, другая упала в какой-то паре сантиметров от Римминой головы. Он инстинктивно склонился над женщиной, заслоняя её собой.

— Риммочка? Это ты? — прозвучал со стороны окна растерянный голос Мартуси.

— Это я, Марта, — сказал он как мог спокойно. — Лежи пока, пожалуйста, не вставай.

— Дядя Володя? Что происходит? Где тётечка?

— Она со мной, но без сознания. И у нас тут... гости.

Совсем рядом с ним угрожающе заворчал Цезарь, и сразу же с одной из полок сорвался какой-то увесистый том и, пролетев по необъяснимой земным притяжением траектории, приземлился в шаге от собаки.

— Это тот дух, который..? — Теперь в голосе Мартуси звучал отчётливый страх.

— Да.

— И что делать?

Сальников и сам хотел бы знать ответ на этот вопрос. Цезарь зарычал снова, уже где-то впереди, а потом и взлаял, как позвал. Позвал? Повернув голову, Сальников увидел, что пёс стоит меж двух зеркал.

— Дядя Володя, по-моему, он хочет...

— Да. Ты со своей стороны, я — со своей. На счёт три. Раз...

Снова забренчала-завибрировала посуда в серванте, что-то звонко лопнуло, ещё одна тяжёлая книга слетела на пол, несколько раз перевернувшись в воздухе. Он приподнял Римму, прижал её голову к груди, подхватил под колени.

— Два...

Мартуся скатилась на пол вместе с подушкой и одеялом, и почти сразу, словно ей вдогонку, рухнул со стены большой ковёр, погребая под собой диван. Цезарь рычал уже не переставая, негромко, но страшно, и словно бы от его рыка в серванте плясали и лопались одна за другой чашки.

— Ой, мамочки! — пискнула Мартуся, и Сальников не сразу понял, что именно она имеет в виду.

На крыше серванта Римма хранила два кожаных чемодана с металлическими нашлёпками — большой и маленький. От колебаний оба они пришли в движение и меньший уже опасно сдвинулся к краю. Владимир Сергеевич подумал, что если этой бандурой прилетит по голове, то мало не покажется никому. Швырялся зловредный дух пока не очень метко, видно, приноравливался, но чтобы попасть в закрытой комнате массивным предметом в крупную мишень, снайпером быть не надо. А потом Сальникова обожгло мыслью о том, что не успей они с Цезарем, эта тварь сейчас метала бы всё подряд в распростёртое на полу беззащитное тело.

В детстве и юности с Володей Сальниковым изредка случались приступы неконтролируемой, самозабвенной ярости. В таком состоянии он мог отбиться от четырёх старшеклассников, решивших устроить ему тёмную, или перестрелять почти в упор банду налётчиков у сберкассы, только что убивших инкассатора и кассира. Он не очень отчётливо помнил потом, что и как именно делал, лучше всего в памяти сохранялся собственный гнев, почему-то отдававший алым. Начав работать с Яковом, он не в последнюю очередь учился у него хладнокровию и сдержанности в любой ситуации, и эти уроки пошли ему впрок. Нет, штольмановских высот он так и не достиг, эмоции захлёстывали иной раз, но в исступление ему уже много лет впадать не приходилось.

— Эй ты, падаль! — гаркнул он, поднимаясь во весь рост с Риммой на руках. — Это всё, что ты можешь, мразотина тупая? Истерично посуду бить да женщин и детей пугать?!

— Дядя Володя? — окликнула его испуганно Марта.

— Уши заткни, ребёнок, — бросил он через плечо, сатанея. — И три!!!

Платон резко проснулся и сел на постели. Ощущение опасности было очень острым, почти осязаемым. Он прислушался. В квартире царила полная тишина, но это его нисколько не успокоило. Он поспешно нашарил и натянул брюки, дошёл босиком до двери и прислушался снова. Нет, тишина больше не была такой уж полной. Дверь резко распахнулась, в коридоре стоял отец с пистолетом в руке.

— Тоже не спишь? — спросил он отрывисто.

— Пап, мне кажется...

— Мне тоже. Сорок пять секунд тебе на сборы.

Римма не любила ругани, даже безобидное, казалось бы, упоминание чёрта вызывало укоризненный взгляд. Услышь она то, что Сальников нёс сейчас, да ещё и в присутствии Мартуси, она бы, скорее всего, передумала выходить за него замуж. Он ругался неистово, как никогда в жизни, перемежая мат и проклятия с той самой формулой изгнания. Он повторил слово "изыди", наверное, сто, а может, две тысячи раз. Когда он замолчал, выдохшись, в комнате было тихо. Больше ничего не качалось, не звенело. Чемоданы так и остались на серванте.

— Дядя Володя! — окликнула его Мартуся.

Тот обернулся. Девочка сидела на полу в зеркальном коридоре, обхватив руками подушку. К ногам её жалась перепуганная Гита, чуть в стороне шумно дышал Цезарь.

— Вы его прогнали?

— Разве что временно.

— Несите Риммочку сюда...

Марта положила на пол подушку и подвинулась. Сальников молча преодолел пару шагов до неё и осторожно присел, уложил Римму. Опять проверил пульс, потом взял в ладони безвольные ледяные руки.

— Я за одеялом, — бросил он и хотел подняться, но Марта вдруг схватила его за рукав. — Что ты?

— Не надо.

— Надо, Марта, она замёрзла.

— Риммочке нужно не одеяло, а вы. Не отпускайте её, говорите с ней... Пожалуйста!

Последнее слово она почти выкрикнула.

— О чём? — спросил Сальников ошарашенно.

— О чём угодно, — ответила Марта гораздо тише, — но говорите, зовите её. Потому что она в этот раз очень... глубоко нырнула.

"Если у меня видение, то я в другом человеке, даже нет, не так, я и есть этот другой человек. Когда возвращаюсь, как будто выныриваю..." — вспомнил Сальников. И ещё: "В прошлый раз я возвращалась на твой голос, к твоему теплу..." Он понял, что Мартуся права, и снова сгрёб Римму в охапку вместе с подушкой. Притиснул её к себе, прижался губами к холодному влажному лбу, пытаясь понять, что говорить и как звать. Пробормотал: "Что ж ты со мной делаешь, лапушка!" Где вообще люди берут слова в подобной ситуации? Что он может сказать ей сейчас такого особенного, чего ещё не говорил? Или особенного не надо, а надо просто... Что надо-то? Что уже полгода он засыпает и просыпается только вместе с ней, даже если она на другом конце города? Что счастье — это когда она обнимает его со спины и прижимается щекой между лопаток? Что будь его воля, он вообще никогда бы больше не выпускал её из рук или хотя бы из поля зрения? Что если с ней что-нибудь случиться, он никогда и никого больше не поцелует, потому что будет совершенно незачем? Что с ней просто не может ничего случиться, поскольку он уже мысленно прожил с ней вместе до самой старости?

— Римчик, — выдавил он с огромным трудом, потому что грудь сейчас давило сильнее, чем чёртовой дверью четверть часа назад, — я не знаю, где ты там бродишь, но вот только попробуй не вернуться! Я не знаю, что я тогда с тобой сделаю и со всеми твоими духами! И вообще, ты мне девочку обещала!

Римма вдруг содрогнулась всем телом и закашлялась. Она кашляла долго и мучительно, как будто действительно воды наглоталась, а он осторожно придерживал её за плечи, улыбаясь, как идиот. Она едва успела отдышаться и отхлебнуть воды из принесённого Мартусей стакана, как в дверь забарабанили, а потом и несколько раз дёрнули за ручку.

— Римма, Мартуся, вы целы? — раздался встревоженный голос Клавдии Степановны. — Владимир Сергеевич, вы там?

— Там. То есть тут, — ответил Сальников, пытаясь сообразить, как и что он должен будет сейчас объяснять соседям, и почему не открывается дверь.

— А девочки?

— И мы тут, Клавдия Степановна! — крикнула Мартуся.

— Это что ж было-то? — спросила соседка. — Землетрясение, что ли, как прошлой весной?

— Похоже на то, — протянул Сальников, продолжая осторожно покачивать Римму и греть ей руки. Объяснение, предложенное самой Клавдией Степановной, было ничем не хуже любого другого. — У нас тут ковёр рухнул и посуда в серванте побилась.

— Ковёр? — охнула соседка. — На девочек?

— Да мы ничего, — заверила Марта. — Испугались просто, особенно Риммочка...

— Обморок небось опять? — проявила проницательность Клавдия Степановна, и тут же пожаловалась: — А у меня бра со стены сорвалось. Хорошо хоть не по голове.

Сальников с Мартусей переглянулись. Всё складывалось даже неплохо. Объяснить землятресение в одной единственной комнате было бы всё-таки затруднительно.

— А у Никифоровых? — осторожно поинтересовалась Мартуся.

— Мы только грохот услышали, — отозвалась из коридора Марина Никифорова. — Вовка вон даже и не проснулся. Вам помощь не нужна?

— Спасибо, Марина Петровна, но лучше спать ложитесь, — сказал Сальников, и тут, явно вопреки его словам прозвучал резкий и отрывистый звонок в дверь, а потом ещё и ещё один.

— Кто это может быть? — растерялась Мартуся.

— Свои, — тихо сказала Римма, и Сальников, страшно обрадованный тем, что она наконец заговорила, немедленно поцеловал её в нос.

— Товарищ полковник? — громко удивилась несколько секунд спустя открывшая входную дверь Клавдия Степановна. — Вас тоже тряхнуло?

Ответа Штольмана они не расслышали, но голос, а точнее, голоса узнали безошибочно. Мартуся засияла ярче солнца, но тут же спохватилась и заозиралась в поисках халатика. Тут и Сальников вспомнил, что на нём даже футболки нет. Штольманы, конечно, его в таком виде уже видели, а вот соседи — ещё нет.

— Володя, что у вас там? — спросил из-за двери Яков сосредоточенно и строго.

— У нас тут... все живы, — ответил Сальников и, оглянувшись на поправлявшую халатик Мартусю, добавил: — Можете сами зайти и убедиться.

Дверь дёрнули раз, другой, третий.

— Дядя Володя, похоже, дверь заклинило, — сказал Платон после небольшой паузы.

— Очень может быть, — отозвался Владимир Сергеевич задумчиво. — При землетрясениях такое бывает.

Мартуся радостно и освобождённо рассмеялась, и даже Римма тихонько прыснула куда-то ему под ключицу.

Злосчастную дверь Яков с Платоном просто сняли с петель. Ковёр свернули и сложили в углу. Римма возвращаться на диван отказалась, просто закуталась в одно из принесённых одеял, а другое накинула Сальникову на плечи. Ну, как накинула, скорее дала понять, что хочет накинуть, потому что сил у неё пока было немного. В этом одеяле она и отпустила его поговорить со Штольманом, когда соседи разошлись по своим комнатам. Даже не отпустила, послала, можно сказать, сам бы он не ушёл.

— ...Матерная брань отгоняет злых духов, — сказал Штольман невозмутимо.

— Это что, шутка такая? — воззрился на него Сальников.

— Если и шутка, Володя, то не моя.

— Это тоже из дневников деда, что ли? — Яков кивнул. — Что-то я не припомню, чтобы ты позавчера матом ругался...

— А я и не ругался: в голову не пришло, а привычки нет.

Яков, похоже, действительно не шутил, но явно развлекался.

— Перед Мартусей неудобно, сил нет, — сказал с досадой Сальников, и продолжил о другом: — Как ты думаешь, я хоть изгнал его или так, шуганул просто?

— Ты при этом стоял в зеркальном коридоре?

— Нет.

— Тогда второе.

— И что делать? Он же вернётся.

— Проще всего не ждать, а попробовать вызвать и...

— Нет!

— Я не сомневался, что у тебя такое предложение понимания не встретит.

— Штольман, ты...

— Извини, Володя. Я всё прекрасно понимаю... Тебе бы плечи ещё обработать.

— Да что там обрабатывать?!

— Как только Римма Михайловна разглядит эти ссадины, она встанет и пойдёт за аптечкой.

В кухню заглянул хмурый Платон.

— Пап, дядя Володя, там Римма Михайловна зовёт.

— Ты чего такой? — насторожился Сальников.

— Да Цезарь мне не нравится, — сказал озабоченно парень.

— Всё-таки сильно его дверью приложило?

— Он не даёт как следует ощупать грудную клетку. Внешне она не деформирована, но переломы рёбер у собак — это может быть чревато серьёзными последствиями. Завтра с самого утра к ветеринару его отвезу... Дядя Володя, вам бы тоже плечи обработать.

— Так, ты о Цезаре беспокойся, это он герой, причём самый настоящий, я ему теперь по гроб жизни обязан. А у меня рёбра точно целы.

Возвращаясь в комнату, Сальников подобрал в коридоре свою футболку и надел её, пока Римма и вправду не пожелала заняться его ссадинами, и надевая, понял, что заняться ими совсем не помешало бы. В комнате Мартуся раскладывала по полу диванные подушки. Возвращаться на диван Римма явно не собиралась.

Она встретила его взглядом, какими обычно не смотрят друг на друга в комнате, полной людей. Протянула руку. Нежная ладонь была сейчас совсем тёплой. Сальников сел рядом с ней, благо место было приготовлено, и сказал, заранее понимая, что бесполезно:

— Римм, тебе бы поспать.

— Я посплю, — согласилась она устало. — Завтра, то есть уже сегодня целый день буду спать, обещаю. Даже ещё один отгул возьму, никаких переводов. Но сначала надо закончить со всем этим, Володя. Я должна рассказать о том, что видела, а потом вызвать дух Никитина и изгнать его...

— А силы у тебя на это откуда?! — возмутился Сальников.

Римма не стала спорить:

— Сил у меня и правда сейчас не очень много, но... — Она улыбнулась, опять — только ему. — Я просто знаю, что сегодня у меня всё получится. Самое страшное уже позади. А кроме того, у нас просто нет никакого другого выхода. Вы не можете постоянно сторожить меня, а я не могу и не хочу бесконечно прятаться. Это нужно закончить сегодня, сейчас, пока дух ослаблен. Ему ведь тоже досталось этой ночью.

— Да не уверен я, что...

— Я тоже не уверен, — вмешался Яков. — Но логично предположить, что это так. Что он получил отпор и убрался зализывать раны, или что там есть у духов.

— Ещё скажи, в своё логово, — прищурился Сальников. — Не знаю я, ослаблен ли дух и какие у него раны, но вот Римма сегодня точно чуть не надорвалась. Поэтому не будем мы сейчас строить никаких наполеоновских планов. Спасибо, конечно, что пришли, что поддержали, но...

— Яков Платонович, — вдруг перебила его Римма, — Платон, Марта, вы не могли бы оставить нас ненадолго?

Сальников ждал, что Римма начнёт спорить, как только они останутся одни, но вместо этого она высвободилась из одеяла и потянулась к нему. И в этом он никак не мог отказать ни ей, ни себе самому, а мог только сжимать её изо всех сил — тёплую, родную — дышать ей в шею и молчать, потому что горло опять сдавило. Потом она отсранилась, продолжая ласкать взглядом и кончиками пальцев — лоб, скулы, колючий подбородок.

— Ты меня гипнотизируешь?

— Завораживаю.

— Так уже. Давно. Римм, но...

— Володечка, ты не можешь мне запретить. Что угодно, я постараюсь быть послушной женой... — Тут он фыркнул, так это смешно было! — Но только не это.

— Хочешь сказать, по духам ты главная?

Она кивнула. А ему орать хотелось оттого, какая она упрямая. А ещё оттого, что права. И вправе.

— Это не всегда будет так тяжело, так... на краю. Мы же учимся — оба. И научимся.

— Это тебе Анна Викторовна нашептала?

— В каком-то смысле, да. Они ведь научились. И прожили вместе почти сорок лет.

— Так, похоже, что дальше дневники мы будем читать вместе. Вслух.

— ...Знакомый почерк.

— Что вы имеете в виду, Яков Платонович?

— То, как искусно эта новая духовидица вьёт верёвки из своего сыщика.

— Но Вы ведь понимаете, что она права?

— Я — да, и одному богу известно, как трудно далось мне такое понимание. А вот ему я удивляюсь...

— И продолжайте удивляться. У них другая история, немного похожая, но другая. Они старше и с самого начала яснее видят, что нашли друг в друге и насколько едины в главном. Лучше знают, чего хотят и чего не хотят.

— И чего же они не хотят, Анна Викторовна?

— Тратить время на ссоры, обиды, сомнения и молчание.

— Аня, я...

— Да будет Вам, Яков Платонович! Если Вы и были в чём виноваты, то тысячу раз всё загладили, и Вам об этом прекрасно известно. Наша с Вами история уже написана и даже запечатлена Вами для потомков — в шести томах. А вот их история только начинается...

Вернувшись в комнату, Штольман немедленно взял быка за рога:

— Римма Михайловна, в ваших сегодняшних видениях было что-нибудь настолько же жизненно важное, как в прошлый раз?

— Нет, — ответила, помедлив, Римма. — Мне кажется, всё это было показано мне, чтобы напугать, сделать больно... Чтобы утопить меня.

Сальников молча сжал кулаки, а что ему ещё оставалось?

— Тогда давайте изменим порядок действий и сначала отправим Никитина по... м-да... неизвестному адресу, а потом посмотрим, останутся ли у вас силы рассказывать, а у нас — слушать. Если нет, расскажете Володе позже, в течение дня. У него сегодня тоже будет отгул.

— Это что ещё за новости?

— Это приказ, капитан. Сегодня ночью больше всего досталось вам с Риммой Михайловной и Цезарю, вам и отдыхать в первую очередь. При допросе Васильева поприсутствует лейтенант Лепешев.

Римма вдруг сильнее сжала руку Сальникова и сказала очень тихо:

— Яков Платонович, Васильевым я сегодня тоже была. Видела, как он убивал.

— Час от часу не легче! — вырвалось у Сальникова.

— Я вас понял, Римма Михайловна, — кивнул серьёзно и сочувственно Штольман. — Значит, если понадобится, перенесём допрос на вторую половину дня.

— И ещё я хотела бы, чтобы Платон увёл Марту.

— Но Риммочка! — взметнулась Мартуся.

Платон придержал её за плечо, а Штольман сказал веско и в то же время на удивление ласково.

— Это верно и не обсуждается. Ты уже довольно времени провела сегодня в эпицентре событий.

— Кстати, об эпицентре, — буркнул Сальников. — Если эта тварь опять буянить начнёт, объяснять соседям мы это как будем? Второй серией подземных толчков?

— Повторные толчки иногда случаются, дядя Володя, и они всегда меньше по продолжительности и магнитуде, — заметил Платон.

— Спасибо, успокоил!

— Платон, Марта, собирайтесь. Только далеко не уходите. Когда мы закончим, я выйду и позову вас, — закончил дискуссию Яков.

Штольман-старший занял место у двери, которой не было, ещё и на тот случай, если кто-нибудь из соседей заинтересуется тем, что у них происходит. А Римма с Володей стояли в зеркальном коридоре. Собственно, он стоял за двоих, а она прислонилась к нему, чувствовала его горячее дыхание на шее, его руки на плечах, его ярко-алую тревогу. Рядом с Володей ей было легче, но всё равно, не переоценила ли она себя? Что будет, если она снова провалится в небытие, не успев ничего сделать, и оставит мужчин наедине со злобной сущностью, в которой, кажется, и при жизни было мало человеческого? Наверное, они справятся, раз уже справлялись — оба, но какой ценой? Володя ведь сегодня уже прогонял духа и вытаскивал её оттуда, где она оказалась. Она черпает недостающие силы в нём, а где их брать ему? Разве она подумала о нём, когда принимала решение изгонять духа здесь и сейчас? Римма вздохнула. Нет, так нельзя, если она будет колебаться, то ничего не получится.

— Римчик, если решила, то давай, — сказал Володя ей на ухо. — Пора заканчивать с этим балаганом. Отправим Никитина — куда там, в зазеркалье? Чтоб и духа его тут не было!

Она усмехнулась, поймала в зеркале Володин взгляд, а потом прикрыла глаза, сосредотачиваясь. "Дух Владислава Никитина, явись мне... Дух Владислава Никитина, явись мне!"

Между зеркалами потянуло сквозняком. Дуновение становилось всё более отчётливым — как будто даже волосы взъерошило — и всё более холодным. В этот раз холод не обрушился на неё внезапно, а подступал исподволь, пощипывая щёки и кончики пальцев. В углу у дивана зарычал Цезарь. А потом она поняла, что больше не слышит его рычания и не чувствует пола под ногами.

"Что, уже соскучилась? — прозвучал в голове вкрадчивый голос довольно приятного тембра. — Не думал, что сегодня тебе понадоблюсь. Разве ты недостаточно увидела? Хочешь ещё?"

Она увидела достаточно, и чужая боль и ненависть помнились отчётливей некуда. Но теперь это снова были чужие, во многом даже чуждые чувства, она жила совсем другим.

"Кого ты обманываешь? Ненависть и боль тебе очень хорошо знакомы. Могу напомнить, если ты забыла. Хочешь ещё раз заглянуть в свой маленький персональный ад?"

Почему-то она не испугалась. Откуда-то знала, что у него нет такой власти. Что он просто изображает из себя Мефистофеля. Жалкие потуги.

"А ты интересная. Неглупая, смелая. Красивая. Вот только зачем ты связалась с ним? От одиночества? Не слышала, что лучше быть одной, чем вместе с кем попало?"

Теперь он зачем-то строил из себя знатока восточной поэзии. Римме же вспомнились другие строчки из Хайама: "Любовь — огонь пылающий, бессонный..." Ясный огонь, к которому она тянулась, спасение от прошлого, от страхов и сомнений.

"О чём ты только думаешь? — голос теперь звучал язвительно и нервно. — Он же ни в коей мере тебе не ровня. Примитивный, старый, грязноротый. Да у тебя с ним меньше общего, чем с этим псом. Тот хотя бы породистый".

Теперь он намеренно злил её или просто испытывал. Пытался ею манипулировать, как делал всю жизнь. Но оскорбление было настолько диким, что почти не зацепило. А ещё Римма вдруг поняла, что по-прежнему чувствует Володины руки на своих плечах. Он был с ней — даже здесь. Действительно, пора заканчивать с этим балаганом. "Дух зловредный, дух неугомонный, изыди!"

Она открыла глаза. Перед ней была череда их с Володей отражений и ещё одна единственная человеческая фигура, в зеркалах не отразившаяся. Мертвое страшное лицо, верёвка на шее, кровь у рта, кровь на груди... Всё это уже было в её видении — сначала смерть в зеркале заднего вида, потом распростёртое тело на снегу. Только глаза ещё казались живыми, полными ненависти и страха. Фигура странно колебалась, истаивала, истончалась, лицо шло волнами, искажалось и... как будто отдалялось?

— Изыди! — повторила Римма вслух.

Рядом шумно вздохнул Володя. Она пошатнулась и пожаловалась:

— Холодно...

— Неужели? — проворчал тот, подхватывая её на руки. В голосе его звучало нескрываемое облегчение. — А я весь взмок, пока изгнания дождался! Что ты так долго возилась-то?

Платон с Мартой не пошли никуда дальше двора. Девочку просто трясло от нервного возбуждения и обиды.

— Сколько это может продолжаться? Что я должна сделать, чтобы меня больше не отправляли погулять, не просили залезть на дерево, едва случается что-то серьёзное?! Только не говори, что вырасти, потому что тогда я просто не знаю, что...

Платон притянул её к себе, не дал вырваться, обхватил покрепче.

— Тише, тише, солнышко. Не скажу, но... ведь это нормально, когда родители пытаются прикрыть детей. Так всегда было. А потом настанет наш черёд.

— Мне кажется, мой черёд никогда не настанет! — Теперь Мартуся кричала шёпотом, видимо, у него заразилась. — От меня ведь действительно нет никакого толку, я только помешать могу, меня ещё и защищать придётся, если что! И будущую профессию я себе неправильно выбрала. Надо в медицинский идти. Если я стану врачом, хирургом, как моя бабушка или папа, то вам от меня будет больше пользы, а так... И тебя ведь только из-за меня выставили, а так ты мог бы быть с ними. Иди, вдруг ты там нужен!

Она снова рванулась, и Платон с трудом удержал её.

— Ма-арта, перестань, пожалуйста. Я сейчас не чувствую никакой серьёзной опасности, иначе вообще не ушёл бы. Два часа назад опасность была, а теперь её, похоже, нет. И отец того же мнения, иначе не гулять нас с тобой отправил бы, а за помощью.

— Какой помощью? — всхлипнула Марта. — Кого ещё мы можем позвать? Анну Викторовну?

— Ну, она такое точно умела и делала не раз, и это не может не успокаивать. Но я думаю, что звать её нет необходимости. Если предположить, что она вообще способна услышать нас, а мы — её, то получается, что они с прадедом уже где-то здесь.

— П-почему ты так думаешь?

— Потому что два часа назад мы с отцом проснулись — одновременно, уже зная, что нам надо сюда, к вам. Если бы только я, то можно было бы подумать, что ты меня позвала, как Римму Михайловну в Крыму или на озере, но до моего отца ты вряд ли смогла бы докричаться. Зато отец, наверное, мог бы почувствовать серьёзную угрозу для дяди Володи. Они столько лет спина к спине, что это уже сильнее иного кровного родства.

— Подожди, пожалуйста, — попросила Мартуся. — Я совсем запуталась.

Кажется, ему удалось её отвлечь.

— Я тоже пока не разобрался, — усмехнулся Платон.

— Я тебя не звала... Разве я такое умею? Я считала, это Риммочка меня слышит, потому что у неё дар!

— Я тоже раньше так считал, а теперь уже не уверен. Ты чувствуешь, когда со мной что-то происходит. В понедельник, когда мы с мамой разбирались с Бочкиным, ты уже хотела ко мне бежать, я тебя одетую в дверях перехватил. За собой я пока подобного не замечал, но всё когда-то начинается, а если связь есть, то она может работать в обе стороны. У нас с тобой, у тебя с Риммой Михайловной, у отца с дядей Володей. Но это только одна из версий.

— А другая — с Анной Викторовной?

— Да. Раньше мне бы и в голову такое не пришло, но... Мы вчера узнали, что твой отец все эти годы поддерживал связь с Риммой Михайловной, давал ей конкретные, практические советы, влияющие на вашу жизнь. Если это так, если кто-то это может, то и Анна Викторовна с прадедом смогли бы. И тогда объясняются и сны твоей тёти, и поведение Цезаря, и наше с отцом сегодняшнее пробуждение.

Мартуся затихла, переваривая услышанное.

— Ох, Тоша, это же... слов нет что такое!

— Согласен. Может, ты перестанешь уже носом шмыгать? На морозе вообще плакать нельзя.

— Это целоваться на морозе нельзя, — проворчала Марта, — и сосульки облизывать. А насчёт слёз я впервые слышу.

В этот момент распахнулась дверь подъезда и вышел отец в расстёгнутом пальто.

— Всё закончилось, ребята, — сказал он и улыбнулся — криво, облегчённо и молодо. — Очень буднично, без громов, молний и землетрясений.

— А Риммочка? — спросила шёпотом Мартуся.

— Очень устала, но в этот раз даже без обморока обошлось. Сейчас чаю ей сладкого сделаешь. И бутерброд с вареньем.

Мартуся влетела в комнату, когда Сальников ещё сидел на диване с Риммой на руках. Замерла на секунду в дверях, а потом ринулась к ним, обняла Римму, а потом и его самого, поцеловала раз десять, всхлипнула, потом засмеялась.

— Ну что ты, ребёнок, — утомлённо сказала Римма и, не открывая глаз, но совершенно безошибочно погладила девочку по голове. — Всё хорошо, честное слово. У меня всё получилось.

— Мы не поняли, что и как получилось, но в том, что получилось, сомнений нет, — сказал Сальников. — Сейчас все спать будем. Без задних ног и сновидений.

— Вповалку? — поинтересовался стоящий в дверях и широко улыбающийся Платон.

— Ни в коем случае, вы домой пойдёте и Цезаря с собой возьмёте. Можете и зеркало прихватить, сегодня оно нам больше не понадобится, а Августа уже, наверное, по нему соскучилась.

— Мы пойдём, конечно, — сказал Яков. — Только я бы ещё плечи тебе обработал, чтобы Римме Михайловне не пришлось.

— Плечи? — Глаза у Риммы немедленно открылись. — А что с ними?

— Римм, да там...

Спорить было бесполезно. Пришлось снимать футболку.

— ...Привет, Яков, это я.

— Здравствуй, Володя, как вы там? Отоспались?

— До полпервого, больше не смогли, зато беспробудно. Даже соседей не слышали, несмотря на отсутствие двери. На цыпочках они ходили, что ли?

— Не исключаю. Просто перегородить твоим креслом дверной проём было правильным решением.

— Думаешь, уважают?

— Конечно. И это они ещё не знают, на что ты способен в гневе.

— Да я и сам, честно говоря, не знаю. Что ночью нёс, не воспроизведу, а жаль — подействовало же. Ладно, я не об этом хотел, а о том, что Римма рассказала.

— Ты откуда звонишь?

— Из таксофона. Хотел от вас, но никого дома не застал. Так что я лучше обтекаемо.

— Я тебя слушаю.

— Ммм... эпизодов у Риммы вчера было три. Все по нашему делу, один тяжелее другого. Такое ощущение, что тот, кто ей всё это устроил, в последнее время наблюдал, как мы расследовали убийство, а потом, обозлившись, обрушил на неё всё подряд, до чего смог дотянуться, чтоб ударить побольнее. Тварь он последняя, надеюсь, его тепло встретили там, куда он отправился.

Теперь по порядку. Первый эпизод был о ребёнке, которого мать пытается поставить на колени на горох.

— Мать?!

— Вот и у меня сначала упало всё. Но это не тот ребёнок и не та мать.

— Галина Борисовна и её старший сын?

— В яблочко. Эта прекрасная женщина обвиняет сына в краже денег, а парнишка лет тринадцати-четырнадцати, глазами которого всё и показано, признаётся, что взял, потому что деньги его, их ему отец вроде бы оставил на чёрный день. Женщина же утверждает, что те деньги уже давно на него, дармоеда, потрачены, и требует вернуть, что взял. При этом она хлещет сына ремнём и пытается загнать в тот самый угол на горох, но в какой-то момент он начинает сопротивляться, вырывает ремень у неё из рук, отталкивает её и удерживается от удара в самый последний момент, когда замечает, что всю эту сцену наблюдает маленький мальчик, видимо, его младший брат. Потом просто выбегает из комнаты, на этом всё. Особой пользы для следствия, на мой взгляд, от этого эпизода нет. Мы и так догадывались, что Влада Никитина мать, скорее всего, воспитывала личным примером.

Второй эпизод об убийстве Геворкяна с точки зрения Бунина. Он возвращается поздним вечером домой из больницы, где лежит его дочь и где днюет и ночует его жена, за три недели постаревшая на десять лет. И на подходе к дому видит Геворкяна, играющего со своим новым щенком, на той самой детской площадке, где всё с детьми и произошло. Бунин стоит и смотрит со стороны, как щенок яростно рвёт у Геворкяна из рук резиновый мячик, а тот его всё больше дразнит и смеётся. Смотрит Бунин долго — до дрожи, до белых глаз, до иступления. С трудом преодолевает порыв броситься на этого урода сразу, потому что Геворкян не из хлипких и при таком раскладе результат не ясен. Идёт домой вне себя, ещё не понимая толком, что делать. Если б жена его дома была, если б вообще кто-нибудь знакомый ему по пути попался, заговорил бы с ним, может, и не было бы ничего. Но вокруг — никого, дома — пусто, только брошенное лукошко с клубками и спицами на диване, жена дочку за день до происшествия вязать учила. И это становится последней каплей, потому что он понимает, что дочке больше не вязать. Он выдёргивает из клубка одну из спиц, хватает почему-то валяющийся тут же обрывок бельевой верёвки и возвращается на улицу. Площадку обходит по большой дуге и заходит к Геворкяну в подъезд. Это всё, само убийство во втором эпизоде не показано.

— М-да, а ведь тут аффект, Володя.

— Он самый.

— А Бунин осуждён на семь лет по сто третьей статье, ему только за чистосердечное признание скостили, и про то, что он в ночь убийства видел Геворкяна с собакой на детской площадке, в деле ничего нет.

— Точно нет?

— Точно, я только сегодня просмотрел фотокопии материалов дела, что Сергей Викторович привёз.

— И почему нет, как думаешь?

— Не знаю, может, не захотел рассказывать, потому что слишком личное, а может — и не вспомнил даже, в аффективных состояниях иногда бывает и такое. Это значит, что надо опять ехать к нему и беседовать с ним на этот предмет, а потом, возможно, и добиваться пересмотра дела. Я подумаю, что и как тут можно предпринять... А с третьим эпизодом что?

— Там неожиданное. Получается, что первоначально Васильев Никитина убивать не планировал, что он действительно хотел и пытался его припугнуть, чтобы тот немедленно дал жене развод...

— Зачем вы отмалчиваетесь, Алексей Витальевич? Почему по-прежнему отказываетесь сотрудничать со следствием? Какой в этом смысл?

Васильев сидел на стуле ровно и на его крупной лепки лице не отражалось почти ничего, кроме, пожалуй, усталости. Только когда Штольман заговорил о деле пятилетней давности, подозреваемый напрягся, глянул исподлобья, даже кулаки было сжал, но и этот всплеск эмоций был совсем недолгим.

— А какой смысл в моих показаниях? — спросил он наконец. — Они ведь ничего не изменят. Вы и так всё, что вам нужно, выяснили: нашли кровь Никитина на моём полушубке, ботинки, спицу, свидетелей, и даже мотив раскопали. С какой же стати мне ещё перед вами исповедоваться? Пишите обвинительное заключение как есть и передавайте дело в суд. Пусть судят, всё равно уже...

— Нет, выяснили мы пока не всё, и показания ваши нужны мне не для галочки. К примеру, без ваших показаний невозможно окончательно снять подозрения с Людмилы Никитиной и Алисы Бережной. Пока вы молчите, остаётся вероятность, что обе женщины были вашими сообщницами, тем более что есть в их поведении подозрительные моменты. Людмила Петровна обратилась за помощью не в день убийства, а лишь на следующий день, а кроме того, она так и не смогла или не захотела вас опознать, сославшись на сильную близорукость. Да и Алиса Андреевна молчала о вашем участии в деле, сколько могла, отказывалась верить, что вы преступник, и это при том, что она обижена на вас за обман.

— Не на что ей обижаться... — Васильев пожал плечами с кажущимся равнодушием. — Этот "обман" скорее как комплимент ей можно рассматривать. Алиса Андреевна — умная и привлекательная женщина, общением с которой я дорожил. Стала бы она вести со мной эти еженедельные, почти задушевные беседы, если б знала, в кого я превратился? Вряд ли. А так и мне была отдушина, и ей небезынтересно. Обман тут был бы, если бы я на какую-нибудь перспективу с ней прицеливался, но об этом и речи не шло.

— А вы не допускаете, что она могла видеть перспективу, которой не видели вы?

Васильев криво усмехнулся и покачал головой.

— Не было у неё ко мне женского интереса. Вы же сами мужчина, знаете, что подобное быстро становится заметно. Пустоту она заполняла со мной, больше ничего. А сверх того предложить мне ей было нечего...

— Вы предложили ей помощь.

— Тут я уже по-другому не мог. Если вы моей историей занимались вплотную, то должны это понимать. Я и мальчишку этого видел, Антона Никитина, познакомился с ним в читальном зале во время осенних каникул, книжку ему посоветовал. Серьёзный очень, на Николку моего похож, такого, каким он стал после всего... В том числе и по моей вине. А потом Алису вдруг прорвало в разговоре со мной — да как! Страшно это, когда женщине, даже двум женщинам, не к кому обратиться за помощью, кроме постоянного посетителя библиотеки.

— О чём она вас попросила?

— Ни о чём, так и запишите. Ни о чём они меня не просили. Людмилу Никитину я вообще не знал, до разговора с Алисой видел её всего пару раз в библиотеке совсем мельком. Смешная она, в своих очках чем-то на черепаху похожа. Очень естественно смотрелась среди книжных полок. Я потом, когда её историю слушал, подумал даже, что слишком много книг могут и повредить. Равновесие должно быть между книгами и людьми. И Алиса ничего от меня не хотела и не ждала, разве что совета, а когда я предложил вмешаться, даже растерялась, глазами захлопала.

— Но она дала вам адрес Никитиных на Моховой?

— Не сразу, но дала. Почему нет, в конце концов, я же только поговорить с ним предлагал. А даже если бы не дала, я бы сам выяснил. Съездил бы в Комарово, нашёл дачу академика Родницкого, проследил за свекровью. Я сразу для себя решил, что это дело так не оставлю.

— Как вы узнали о продаже колеса?

— Из объявления. Я уже несколько дней ходил вокруг дома, присматривался, и пару раз видел Людмилу с мужем. А потом тот вышел расклеить объявления, я полюбопытствовал и понял, что это очень удачный вариант. Сразу нашёлся и повод для знакомства, и способ выманить Никитина за город. Поговорить с ним я собирался обстоятельно, подробно и без свидетелей. Не так, как с Геворкяном, которого публичное унижение, кажется, ещё больше раззадорило.

— Вы собирались поговорить с Никитиным без свидетелей, но не изменили своего намерения, даже когда вместе с вами и мужем в воскресенье за город поехала Людмила Никитина?

— Просто она позже вышла. Если бы они вместе ждали меня около машины, я бы вообще к ним не подошёл. Ну, передумал покупатель и всё, мало ли. Но Людмила выскочила, запыхавшись, когда мы с её мужем уже стояли и разговаривали. И честно говоря, меня удивляют ваши намёки на то, что она меня узнала. Мне так совсем не показалось, наоборот, подумалось, что она, как многие близорукие люди, ужасно ненаблюдательна, потому что не привыкла полагаться на своё зрение.

Потом мы ехали в машине и я раздумывал, что делать. У меня ведь не было никакого плана Б на подобный случай. Заехать с ними в один из посёлков в окрестностях Петрокрепости и попросить высадить меня где-нибудь на окраине? Как же тогда я в следующий раз подберусь к Никитину, не вызвав подозрений? А потом я послушал, как он всю дорогу отнюдь не беззлобно подтрунивает над женой, которая тоскливо смотрит в окно прямо перед собой, и решил, что сделаю всё, как наметил.

— Что именно вы сделали?

— У Синявино я попросил Никитина свернуть на просёлок, по которому мы проехали километра полтора, после чего я приставил к его горлу охотничий нож и велел ему остановить машину, а Людмиле — выйти из неё. Она растерялась совсем, а Никитин — как раз не очень, он подтвердил мой приказ, а когда она вышла, спросил, что мне нужно. Я сказал, что поговорить, убрал нож и просто положил руки ему на плечи. Он отъехал ещё на пару километров вдоль просёлка, потом я заставил его загнать машину на обочину, поглубже в снег, чтобы пришлось её выталкивать, и остановиться. Какое-то время я молчал, тогда он, наконец, занервничал, стал снова спрашивать, кто я такой и что мне надо. Если денег, то у него с собой немного, но я могу забрать его бумажник, часы, машину и идти своей дорогой. Да, ещё добавил, что я зря не снял серёжки с его жены, они дорогие. Тогда я ответил, что здесь не из-за денег, что хочу, чтобы он прекратил издеваться над сыном и дал развод жене, а если нет, то следующую нашу встречу он не переживёт. Он затих на пару минут, переваривая мои слова, а потом решил, что его осенило и рассмеялся. Я удивился настолько, что позволил ему вывернуться из моих рук и обернуться. Это было не важно, я уже понял, что физически смогу справиться с ним в любой момент. Он смотрел на меня с подчёркнутым любопытством, таким исследовательским интересом, как на редкое животное, и явно больше не боялся. Сказал, что уже не рассчитывал со мной познакомиться, но если мальчишка мой, то я могу забирать его и убираться. Я не сразу понял, что он принял меня за отца Антона. Но его уже дальше несло: "Этот сопляк мне не нужен, могу даже приплатить, чтобы больше никогда его не видеть!" Я уточнил: "Сколько?" — "Десять тысяч", — ответил он. Тогда я сказал — почти наобум — что хочу Людмилу и детей, квартиру на Моховой и двадцать пять тысяч, а остальное он может оставить себе, если согласится на развод и никого больше не побеспокоит. И услышал в ответ: "Бери деньги, своего мальчишку за шкирку и вали опять туда, где тебя носило десять лет. Насчёт денег можем поторговаться. А всё остальное — моё, и эта матрёшка Люська — моя... до гроба. Не для того я столько лет её терпел, чтобы сейчас отпустить". Вы, наверное, не поймёте, но после этого у меня не осталось никакого другого выхода, кроме как использовать по назначению верёвку и спицу, взятые с собой на самый крайний случай.

Римма рассказывала о своих видениях, уткнувшивь Сальникову в плечо, и ему казалось, что это даётся ей труднее, чем ночное изгнание духа. Сам он так скрипел зубами, пока слушал, что аж челюсти свело. Просто невозможно было не думать о том, что это её ночью хлестали ремнём, это она стояла с Буниным у детской площадки, каменея от боли и ненависти, и она же с Васильевым убивала Никитина и закапывала его тело в снег. И даже если сейчас, по прошествии времени, всё это ощущалось как ночной кошмар, врагу не пожелаешь таких кошмаров и, в особенности, необходимости пересказывать их во всех подробностях.

После долго сидели обнявшись и молчали, делились теплом. Когда Сальникову показалось, что Римма опять засыпает, и он попытался устроить её под пледом, она вдруг открыла глаза и сказала:

— А я всё слышала...

— Что, моя хорошая? — переспросил он недоумённо.

— Всё и всех — Женьку, Анну Викторовну, тебя.

Тут он даже испугался немного, потому что это уже напоминало бред:

— Римм?

Она поймала его руку, которой он попытался пощупать ей лоб на предмет температуры, и пристроила её себе под щёку.

— Володечка, всё со мной уже хорошо, а завтра будет ещё лучше... Я просто не до конца ещё рассказала. После всех видений я как будто провалилась ещё глубже, там было пусто, тускло и затхло, ни страха, ни боли, ни верха, ни низа, ни даже воздуха... — Сальников поёжился. — А потом я расслышала Женьку, который велел мне не позорить его и барахтаться, не зря же он меня плавать учил. После этого Анна Викторовна сказала, что чтобы услышать, я должна прислушаться, а лучше — потянуться навстречу. И тогда я вдруг поняла, в каком направлении мне надо тянуться и барахтаться, потому что там — ты. Ты говорил про счастье между лопаток, и про жизнь до самой старости, и про то, что ты сделаешь с моими духами, если я не вернусь, и про нашу девочку... И я сама не поняла, как, но ты меня вытащил.

Сальников был абсолютно уверен, что часть всего этого он говорил не вслух, но это было сейчас неважно.

— Надо же, какой я молодец, — пробормотал он и поцеловал её в лоб, в висок, в щёку, в уголок улыбающихся губ. — Римчик, если честно, то я слегка устал от этой мистики. Можно, я схожу Штольману позвоню и доложусь?

Примечания:

1. Последний эпизод в этой главе — хронологически, конечно же, первый. Но я решила — авторский произвол — что он должен не начинать главу, а завершать её.

2. По статье 103й Уголовного кодекса РСФСР 1960 г. за умышленное убийство без отягчающих обстоятельств предусмотрено наказание лишением свободы на срок от трёх до десяти лет, а по статье 104й за умышленное убийство, совершённое в состоянии сильного душевного волнения, — лишение свободы до пяти лет или исправительные работы до двух лет.

3. Поскольку расследование убийства Никитина по сути подошло к концу, пора сообщить, что в основу его опять легло вполне реальное и в своё время довольно громкое уголовное дело. Здесь ссылка на очередной фильм из серии "Следствие вели" под названием "Убить за ребенка!"

https://rutube.ru/video/288223872b52f8576886e0a673c13abe/

Правда, там всё проще и прямолинейней — муж мучал ребёнка жены от первого брака, она в конце концов продала свои драгоценности и наняла хорошего знакомого своей подруги, чтобы убил мучителя.

Всё остальное — инсинуации автора))).

Вернувшись к Римме после телефонного разговора со Штольманом, Сальников застал их с Мартусей на кухне с ножами и досками.

— Что за бурная деятельность? — поинтересовался он.

— Мы всё съели, — объяснила Мартуся.

— Пора заполнять кастрюльки, — подтвердила Римма, потом взглянула на него лукаво и добавила: — Я подумала, что ты не будешь против. В них же нет ничего мистического...

Сальников рассмеялся, а Мартуся взглянула на них обоих с лёгким недоумением.

— Как раз в твоих кастрюльках — сплошная мистика, — подхватил он. — Чудо-борщи, диво-запеканки, волшебные пирожки... На живой воде, небось, готовишь. Так, девочки, у меня есть к вам предложение, — перебил он сам себя; Римма с Мартусей посмотрели заинтересованно. — Предлагаю собраться и поехать в мою берлогу репетировать семейную жизнь.

— Да я говорила Риммочке, чтоб ехала, раз уже хорошо себя чувствует. У вас же были планы...

Улыбаться Мартуся не перестала, но в глазах что-то неуловило изменилось.

— Нет, в этот раз концепция будет другая, — покачал он головой. — После такой ночи, как сегодняшняя, мы тебя не оставим, будем держаться вместе. Платон обещал быть часам к пяти, так что мы с ним починим дверь и повесим ковёр, а потом попросим его нас на машине отца ко мне домой отвезти со всеми кастрюльками, или что там ещё вам на два дня понадобится?

— На два? — уточнила Римма; смотрела она на него так, что он понял, что всё придумал правильно, да и Мартуся улыбалась теперь куда естественней и светлее.

— Да, до воскресенья. В воскресенье ещё и Никифоровы подъедут, квартиру посмотрят, и вместе всё обсудим. Яков сказал, что на эти выходные меня дёрнут только при самой крайней необходимости, так что будем пользоваться случаем. Завтра должна быть хорошая погода, так погуляем, в кино сходим, а то я сто лет уже в кино не был. Что там хоть сейчас показывают?

— Главное, чтобы не детектив, — сказала Марта с чувством.

— Да, мне детектива тоже в жизни хватает, — согласился Сальников.

— Кино — это хорошо...

Римма отложила нож и подпёрла голову рукой; она опять ласкала его взглядом, и Сальников не мог не думать о том, что кроме прогулок, кино и прочих прелестей жизни, будут у них ещё и две ночи на двоих, уже не просто желанные, а необходимые как воздух. От таких мыслей сразу понадобилось занять себя делом. Он кашлянул и попросил:

— Давайте и мне, что ли, доску и нож, буду вам помогать.

— А у нас нет ни третьей доски, ни третьего острого ножа, — сказала Мартуся как-то очень весело.

— Тогда давайте я ножи поточу, — предложил Сальников.

— Давайте, — покивала девочка. — Только точильного бруска у нас тоже нет. Нам ножи раз в месяц дядя Вахтанг точит в сапожной мастерской.

— Та-ак, — протянул он, — надо что-то с этим делать.

— Да, пожалуйста, дядя Володя, сделайте с этим что-нибудь, — Мартуся прямо лучилась озорством и задором. — Я даже знаю, что вы можете сделать: вы можете уже никуда от нас до свадьбы не уезжать. То есть на выходные мы можем и у вас жить, а в будни — у нас. Соседи же не знают, что Риммочку больше охранять не надо...

— Идея неожиданная, но заманчивая, — почесал в затылке Сальников. — Правда, не могу сказать, что мне сильно нравится спать на этом кресле на кухне, но ради вас, девочки, я способен многое снести.

— Могу взять вас с креслом к себе на постой, Владимир Сергеевич, — вмешалась внезапно возникшая в дверях Клавдия Степановна, — если девочки, конечно, не возражают.

— Нет, на это я пойти не готов, — открестился он со смехом. — Это ж вам компрометация выйдет, Клавдия Степановна, и невиданный скандал.

— Эх, — деланно вздохнула та, — давно меня никто не компрометировал. Ну ладно, а как насчёт того, чтобы повесить мне бра? Можем дверь открытой оставить, чтобы никто ничего не подумал.

— А повешу, Клавдия Степановна, — махнул он рукой. — Тем более, нашёл на меня как раз хозяйственный стих.

Уже выходя из кухни, Сальников услышал, как Мартуся сказала Римме мечтательно:

— Да уж, скучно нам не будет...

Платон пришёл в пять часов с ящиком инструментов и готовым планом действий, так что дверь они с Сальниковым отремонтировали быстро, а с ковром и вовсе за четверть часа управились. Владимир Сергеевич и сам был не дурак что-нибудь починить, но у младшего Штольмана руки были попросту золотые. Потом сели ужинать всей компанией, вместе с присоединившейся Клавдией Степановной выпили чаю за здоровье Цезаря, которому в связи с переломом ребра надели специальный бандаж и прописали покой и обезболивающие препараты. Платон обещал, что до назначенной на двадцатое января свадьбы всё у героического пса заживёт.

После еды Римма с Мартусей стали собираться, а Платон попросил Сальникова помочь ему расчистить от снега подъезд к гаражу. Тот удивился, но отказываться, естественно, не стал. Уже когда вышли на улицу, спросил:

— Что чистить будем, Платон Яковлевич? Я сегодня, когда звонить ходил, видел, что всё там у вас в образцово-показательном порядке.

— Конечно, в порядке, я же слежу, — кивнул задумчиво Платон. — Мне просто нужно с вами поговорить. С Риммой Михайловной тоже, но с ней у меня уже никак не получится сегодня остаться один на один.

— Я ей передам, если позволишь. Дело в Мартусе, я правильно понимаю?

— Да, конечно. Она сегодня ночью была очень расстроена.

— Расстроена? — удивился Сальников. — Она испугалась, это я видел, но всё равно в панику не впала, действовала толково, умница-девочка. А расстраиваться с чего бы? Обошлось же всё...

— Ей кажется, что её исключают из всего. Вчера меня попросили её увести.

— Конечно, от греха подальше.

— Дядя Володя, она больше не ребёнок. В чём-то главном она за последнее время очень повзрослела, и переживает — как взрослая. Мне это просто заметнее, наверное, чем вам с Риммой Михайловной.

— Платон, так ведь не только детей, женщин тоже от опасностей защищают, берегут как могут. Я бы очень хотел Римму от всего этого оградить, но не получится. Она с этим своим даром есть и будет в центре событий. Очень трудно с этим мириться, честно говоря.

— Я понимаю, дядя Володя, Марта — нет. Она боится оказаться ненужной, остаться ни при чём как раз сейчас, когда вокруг неё происходит столько важного. Очень сильно боится, понимаете?

— Ты что же, опасаешься, что она начнёт нам свою взрослость и нужность доказывать? — нахмурился Сальников. — И наделает глупостей?

Платон медленно покачал головой:

— Я больше боюсь, что она сделает что-нибудь вроде бы разумное, против чего окружающим трудно будет возразить, но к чему у неё на самом деле не лежит душа.

— Так, Платон, завязывай ходить вокруг да около, — сказал Сальников почти сердито, потому что уже нервничать начал. — О чём конкретно речь?

— О том, что Мартуся вчера сказала мне, что ей лучше поступать не в педагогический, а в медицинский.

— И в чём драма этого сюжета? — не уловил Сальников. — Врач — прекрасная профессия.

— Конечно, прекрасная, — согласился Платон, — а ещё это семейная профессия Гольдфарбов. Поэтому Марте было совсем не просто решиться пойти по другому пути. Её желание стать учителем — это не прихоть, не каприз, а продуманный выбор, соответствующий её наклонностям и интересам. А теперь она собирается изменить своё решение потому, что как врач будет нужнее.

— Хочешь сказать, нам нужнее, если мы решим окочательно встать на путь духоборчества? — прищурился Сальников; Платон кивнул. — Да ну, ерунда какая! Духи духами, но Мартуся имеет право стать кем пожелает, хоть балериной.

— Она не балериной желает, дядя Володя, — вдруг усмехнулся Платон, — хотя и грозилась как-то выступить в Саяногорской самодеятельности.

Сальников посмотрел на него с весёлым интересом:

— Затейники вы, как я посмотрю... Ладно, а от меня-то что требуется? Хочешь, чтобы я объяснил Мартусе, что учитель — чуть ли не самая нужная профессия на свете?

— Лучше вас никто не объяснит.

В квартире у дяди Володи Мартусе очень понравилось. Никакая это была, конечно, не "берлога", а дом хорошего человека, где рядом с хозяином жили особенные вещи, которые хотелось непременно потрогать, а о некоторых — и расспросить поподробнее. Например, большой зелёный абажур с бахромой, подарок Платоновой бабушки, вешалка в виде оленьих рогов, целая коллекция забавных фигурок из капельниц, две гитары, гиря с гантелями, а ещё милицейская форма, в которой она дядю Володю ещё ни разу не видела. Было приятно думать о том, что скоро и эти вещи вместе с владельцем переберутся к ним с Риммочкой и станут частью их жизни. А ещё Мартуся целых полчаса, наверное, простояла перед развешанными на стене в большой комнате фотографиями. Семейные фотографии вообще были её страстью, особенно такие — не обычные парадные портреты, где все сосредоточенно смотрят в объектив, а как будто страницы из жизни, сохранившие движение, настроение, дыхание времени. Заметив её интерес, дядя Володя остановился у неё за спиной и принялся комментировать.

Вот они вдвоём с Яковом Платоновичем пилят двуручной пилой какое-то бревно на субботнике.

— Редкое фото, Штольман без галстука.

Вот очень сосредоточенная девочка лет шести с воздушным шариком в руке идёт по парапету набережной, придерживаясь рукой за дяди Володину голову, а второй шарик привязан к погону на его рубашке.

— Машутка в детстве постоянно норовила куда повыше залезть, думали, лётчицей станет или крановщицей. Раз пятнадцать я с ней чуть не поседел по этому поводу. Как-то, не поверишь, на железный остов новогодней ёлки залезла, в парке установленный. И не маленькая уже была, лет двенадцать. Пока я её уговаривал спуститься, кто-то из гуляющих милицию вызвал. Приехал знакомый наряд, мужики от души повеселились...

— А кто она теперь всё-таки по профессии, дядя Володя?

— Она и на работе, и дома — воспитательница детского сада.

Вот трое мальчишек, в индейской раскраске и с пучками перьев на головах азартно копаются в песке.

— А вот это как раз тот самый детский сад... Соседскому петуху хвост выщипали, бесстрашные обормоты.

Вот, похоже, вид со сцены в зрительный зал. В первом ряду прямо по центру — пожилая женщина с ясными глазами и яркой улыбкой.

— Это тётя Настя в детдоме на новогоднем концерте. Я её из-за кулис сфотографировал.

— Чудесный снимок: как будто свет от лица, даже ореол.

— Так и было. Причём чем тяжелее времена, тем больше света... На концерт-то пойдёте со мной в этом году?

— А можно?

— Нужно. Я там даже спою.

— Правда? Ух ты!

— Правда. Им, как и вам, я никак не могу отказать.

Ещё там была фотография молодой симпатичной женщины, сидящей на траве и смотрящей на фотографа снизу вверх. Она казалась задумчивой, улыбались только глаза.

— Это моя Таня, — просто сказал дядя Володя, и Марта не нашла что спросить.

Потом они втроём долго пили чай на кухне в кругу света под зелёным абажуром, пока Риммочка не стала засыпать прямо за столом. Дядя Володя ушёл проводить её в спальню, а потом вернулся, чтобы помочь Мартусе разложить диван и выдать ей подушку с одеялом и постельное бельё. И уже пожелав ей спокойной ночи, вдруг обернулся в дверях:

— Если вдруг приснится что-нибудь — на новом месте или после вчерашнего, мало ли — даже не думай, зови...

Сальников проснулся от того, что один в постели. Проснулся внезапно и, по сути, уже сидя. Но Римма была здесь, стояла у окна, отодвинув штору, и одного взгляда на неё оказалось достаточно, чтобы по расслабленной позе, полной ленивой грации, понять, что всё в порядке. Но на всякий случай он спросил:

— Римчик, ты чего там?

— Всё хорошо. Очень. И луна...

— Луна — это да, — усмехнулся он и снова лёг, закинув руки за голову.

Было, действительно, хорошо, как и должно быть по окончании тяжёлой работы и возвращении домой. Дело Никитина ещё не закрыто, но уже решено, причём и на следственном уровне, и на мистическом. Они даже кого-то спасли и чему-то научились, а значит, можно было позволить себе немного удовлетворения и насладиться затишьем.

Вчера Римма начала клевать носом прямо за чаем, а потом и заснула, свернувшись калачиком поверх одеяла, пока он помогал Мартусе разобраться с диваном. Ещё и ворчала недовольно, когда он извлекал из-под неё это самое одеяло, чтобы укрыть. Правда, стоило ему лечь со своей стороны, как она тут же нашла его в постели, устроилась под боком, уткнулась лбом в плечо. И вот теперь, судя по всему, выспалась.

— Володечка, ты можешь научить меня плавать как следует? — вдруг спросила Римма.

— Плавать? — удивился он. — Так тебя же вроде брат учил?

— Учил, но... — Она обернулась. — Я боюсь глубины, каждые пять метров проверяю дно. Паникую, если дна нет, если вода в нос попадёт. А мне нельзя бояться, мне нужно научиться нырять и, главное, выныривать. Понимаешь?

Сальников кивнул. Он смотрел на стройную фигурку у окна, в короткой, ладно сидящей ночной сорочке, явно одной из тех, что Римма шила сама. Смотреть спокойно он, конечно, не мог, внутри опять завязывался тугой и сладкий узел, в горле холодило от предвкушения. Просто созерцать стало невмоготу.

— Ри-им, я научу тебя всему, что ты захочешь. Летом в Крым поедем, вот и...

Голос, естественно, опять выдал его с головой, как тетерева на току. Римма тихонько рассмеялась, а потом обежала кровать, чтобы подойти с его стороны. Он снова сел ей навстречу, обхватил руками, вжался лицом в мягкий живот, впитывая её тепло и нежность. Она запустила пальцы ему в волосы, скользнула ноготками по шее, легко коснулась плеч.

— Не больно?

Сальников даже не сразу понял, что это она опять о его несчастных ссадинах.

— Да что там может болеть! — проворчал он. — В детстве коленки сильнее обдирал, в футбол играя... И вообще, мне же не обязательно лежать на спине.

Римма опять рассмеялась, нащупала его ухо и потрепала за него, а потом шепнула:

— Ты хулиган.

Ни малейшего упрёка он в её голосе не расслышал. Да, он действительно собирался сегодня хулиганить и вести себя неприлично. Отдавать без остатка и брать не стесняясь. Они оба это заслужили.

Примечания:

Ещё один праздник, ещё одна праздничная глава!

Всем весеннего настроения, любви и вдохновения))).

В жизни Сальникова очень давно не было таких выходных, как эти. И совсем не потому, что на выходные ему очень часто так или иначе приходилось работать. Он любил свою работу, себя без неё не мыслил, и за без малого тридцать лет вполне привык к тому, что работа его и на отдыхе находила. Иной раз он и сам её искал, чтобы пустоты не чувствовать и с бутылкой пива перед телевизором не сидеть. Нет, альтернативы работе тоже имелись, он прекрасно мог без всякого предупреждения в любое время завалиться к Штольманам или Тихоновым, в родном детдоме чем-нибудь подсобить или, в конце концов, одну из "подруг дней его суровых" навестить. Но только полгода назад с появлением Риммы в его жизнь вернулись дни, которые хотелось продлить, посмаковать, запомнить до мелочей.

Они успели всё, что наметили. Были и чаепития под зелёным абажуром, который так заинтересовал Мартусю, что она его разве что на зуб не попробовала, и совместная возня на кухне, с бесконечным поддразниванием и хихиканьем, а то и хохотом, и прогулка под не по-зимнему голубым небом, по хрусткому сияющему снегу, с катанием по многочисленным ледяным дорожкам — он и забыл уже, когда последний раз занимался подобной ерундой. Был неплохой фильм в маленьком кинотеатре про молодую любовь и путешествие на поезде к тёплому морю; и пусть всё происходило в этом фильме иначе, чем у них Риммой, но едва на экране тронулся поезд, она взяла Сальникова за руку в темноте и так и не выпустила до финала. А ещё были две ночи — долгие, неторопливые, нежные, без всякой уже лихорадочности и скованности, но полные таким глубоким чувством, для которого действительно нет слов — и не надо.

Ну, а в воскресенье они ещё и Никифоровым квартиру показали и о размене в кратчайшие сроки договорились. Вышло хоть и с доплатой за лишние метры, но Сальников торговаться не стал и Римме не дал, потому что оно того точно стоило.

Девочек он отвёз домой в пять часов, вернулся к себе и позвонил в управление Штольману, у которого заканчивалось дежурство. Расспросил подробно о показаниях Васильева и получил разрешение выпустить Никитину и Бережную из-под домашнего ареста и рассказать им в общих чертах о ходе следствия. Сальников подумал и решил ничего на понедельник не откладывать.

Дверь в квартире на Моховой ему открыл Антон Никитин. Узнав Сальникова, мальчик немедленно насторожился.

— Вы зачем к нам? — сказал он вместо приветствия, с трудом сохраняя спокойствие. — Случилось что-то ещё?

— Здравствуй, Антон, — ответил Владимир Сергеевич и улыбнулся. — Ничего неожиданного не произошло, не беспокойся. Мне бы с твоей мамой и тётей Алисой поговорить.

— А зачем? — Мальчишка смотрел прямо и пристально. — Зачем снова говорить, если ничего не случилось?

— Ну, например, затем, что им наверняка интересно, как идёт следствие. А Алиса Андреевна, вероятно, ждёт, когда ей разрешат ехать домой, а то в библиотеке без неё пустовато. А ещё я должен спросить у твоей мамы, можно ли вам с братом завести кота.

— Какого ещё кота? — оторопело переспросил Антон.

— Довольно обычного, но симпатичного, — Сальников осторожно расстегнул пальто и извлёк на свет угревшийся там пушистый комочек. — Звать его Дымок или Дымка, поскольку он может оказаться и кошкой. Но если вы захотите его переименовать, то это тоже вполне можно, потому что имя своё этот зверь пока не усвоил. Ему десять недель, так что молоко с блюдца он уже лакает, иначе мне бы его не отдали...

— Подождите! — воскликнул Антон почти возмущённо. — Зачем... он?

— Хороший вопрос, — фыркнул Сальников. — Зачем вообще коты в городской квартире, если там нет мышей? Видишь ли, у меня самого раньше никогда кота не было, но теперь подумываю завести. Говорят, от них куча радости на ровном месте. — Словно подтверждая его слова, котёнок в его ладонях зевнул, продемонстрировав своё розовое нёбо, потом пару раз лизнул себе лапу, а заодно и пальцы Сальникова. — По слухам, от их мурчания давление падает, а настроение поднимается...

— Давление? — пробормотал мальчик, не сводя глаз с умильной бело-серой мордочки. — Вы уверены?

— Ну-у, брат, — протянул Сальников, — гарантии не дам, я не госстрах. За что купил, за то и продаю. Но попробовать стоит, мне кажется...

— Мы попробуем.

Сальников поднял голову и встретился взгядом с Людмилой Никитиной. Он и не заметил, откуда она пришла. Стало даже немного неловко, потому что глаза женщины за стёклами очков явно блестели слезами. Антон обернулся к матери, спросил нерешительно:

— Мам, что, правда можно?

— Конечно, можно, Антоша. Почему нет?

— А как же Саша?

— Следить будем, чтоб не обижал...

— Кто кого? — поинтересовался Сальников.

Но Антон посмотрел на него укоризненно, а потом безумно осторожно, прямо благоговейно взял котёнка, и на вытянутых руках поднёс матери:

— Посмотри, какой он смешной... Манишка белая и лапы, а нос — розовый. Это же надо, какой розовый нос!

— Действительно... — улыбнулась Людмила. — Антоша, ты отнеси его, покажи Антонине Глебовне и Сашеньке. Может, его покормить надо.

— Обязательно надо, — подтвердил Сальников. — Мне сказали, что когда он не спит, то всё время хочет есть или играть.

Когда мальчик унёс котёнка в комнату, Людмила сказала:

— Спасибо вам, Владимир Сергеевич, и простите Антошу, пожалуйста, что он сам вас не поблагодарил. Это он от неожиданности, наверное.

— Не доверяет он мне, Людмила Петровна, — ответил серьёзно Сальников. — Подвоха ждёт. Анюта, то есть Анна Дмитриевна, сказала, что он теперь ко всем мужчинам какое-то время будет так относиться. Хорошо, что вы появились, а то он и в Дымке, по-моему, троянского коня заподозрил... Мне бы поговорить с вами и Алисой Андреевной.

— Конечно. Раздевайтесь и пойдёмте на кухню. Алиса ужин готовит.

— ...Что теперь с ним будет? — спросила отрывисто Бережная, когда Сальников закончил рассказ о допросе Васильева.

— Осудят его за убийство по сто третьей статье, — ответил он. — Мы докажем, конечно, в том числе и с вашей помощью, что человеком убитый был гнилым, но аффекта там нет и в помине, есть самосуд, поэтому Васильев получит лет восемь, я думаю.

— Восемь лет?! — Бережная смотрела на него почти гневно. — Но ведь Алексей спас Люсю! Влад с мамашей хотели её смерти и всё для этого делали! Как же ещё можно было это остановить?!

Владимир Сергеевич поморщился, просто он терпеть не мог сослагательного наклонения.

— Можно было, Алиса Андреевна. Это потребовало бы куда больше усилий и времени, но...

— Как?!

— Хотите конкретный вариант? Ладно. Там, на обочине, не убивать его надо было, а морду ему бить всерьёз. До кроварых соплей, чтоб прочувствовал. Никитин принял Васильева за отца Антона? Вот пусть бы и дальше так считал, думал, что ему за издевательство над мальчиком прилетело и ещё может прилететь. Пригрозить, что если он в милицию обратится, вся история о жестоком обращении публичной станет, Никитин как раз публичности больше всего и боялся. Сказать, что у него неделя есть на то, чтобы на развод подать, а потом оставить его там на просёлке, пусть бы сам в город добирался. Взять машину, подхватить Людмилу Петровну, где оставили, даже насильно в машину посадить, если б сопротивляться стала, и по дороге назад в город ей подробно о разговоре с Никитиным рассказать, про то, как он сначала её серёжками от грабителя откупиться думал, а затем её сына за деньги сбагрить хотел. Подействовало бы это? Думаю, да, стало бы последней каплей. Дальше вернуться на Моховую, выставить Галину Борисовну, вызвать вас, Алиса Андреевна, и до развода перейти на осадное положение. Если б Никитин и его мамаша увидели, что есть кому заступиться за Людмилу Петровну и Антона и кто готов идти до конца, они вряд ли полезли бы на рожон. Взяли бы дачу, как им и предлагалось, она тоже стоит целое состояние и вполне годится для поддержания статуса. Да, с разводом всё не закончилось бы, пришлось бы и дальше присматривать, чтобы рецидива какого-нибудь не стряслось, потому что был Влад Никитин заядлой сволочью, но можно было хотя бы попробовать обойтись без убийства. В том-то и беда, что в этой истории даже не пробовал никто!

— Легко вам теперь говорить, — произнесла Бережная с горечью, — сидя на стуле, а там, на дороге...

— Мне не легко, Алиса Андреевна, я вообще всех этих "бы" не люблю, смысла в них не вижу, потому что всё уже случилось как случилось. Но вы спросили, какой ещё был выход, и я привёл пример. При этом Васильева мне жаль; тут и правда тот случай, когда убийца больше сочувствия вызывает, чем жертва. Однако романтизировать его поступок я не собираюсь, не вижу я в нём ни Робин Гуда, ни рыцаря на белом коне.

— В себе видите! — выдохнула Бережная.

Сальников покачал головой, остановил жестом готовую вмешаться Никитину, сказал:

— Опять вас заносит, Алиса Андреевна... Нет, мы точно не рыцари, мы ищейки, "санитары леса". Поэтому нас далеко не все любят, кто-то не доверяет, кто-то опасается, кто-то презирает даже, отчасти даже не без причины, в конце концов, в милиции служат разные люди. Но именно вам именно меня упрекнуть не в чем.

— Конечно, не в чем, — отозвалась Людмила как-то очень выразительно. — Ведь это вы меня спасли, милиция, а не Васильев. И с Антошей тоже вы помогли. Да что на тебя вообще нашло, Лисонька? — добавила она с укоризной.

Бережная отвела глаза и закусила губу. Сальников не сердился на неё, в женщине явно взыграли чувства, пожалуй, и для неё самой неожиданные.

— Я могу... ему написать? — спросила она наконец, только подтверждая его догадки.

— Не торопитесь с этим, — вздохнул Сальников. — До суда это и вовсе будет подозрительно, позвольте завершиться делу. Да и сами поостыньте, пусть эмоции схлынут. Если не передумаете, напи́шете позже уже прямо в колонию. Только будьте осторожны, не играйте его чувствами, он человек... сложный.

Алиса посмотрела на него тяжёлым, почти невидящим взглядом, а потом поднялась и вышла из кухни.

— Вы простите её, пожалуйста, Владимир Сергеевич, — тихо и виновато сказала Людмила. — Она не со зла...

Сальников кивнул.

— Я понимаю, Людмила Петровна. Мне тоже беспристрастность не всегда легко даётся, хотя я тридцать лет в органах. Вы передайте Алисе Андреевне, когда успокоится, что мы с полковником Штольманом сделаем всё возможное в рамках закона, чтобы Васильев получил меньше, а Галина Борисовна — наоборот, как можно больше.

— Спасибо.

— Не за что. Тут нет ничего особенного, просто работа.

— Ничего особенного? — спросила вдруг Людмила со странным выражением. — То есть котят вы тоже... всем носите?

— Нет, котят не всем, — ответил Сальников, опять ощущавший неловкость. — Он детдомовский, там целый выводок, их Аню... Анна Дмитриевна пристроить пытается, вот я и подумал, что и мальчишкам вашим хорошо будет, и котёнку.

— За Анну Дмитриевну вам тоже спасибо. Она совершенно замечательная. Море энергии и доброты.

— Да, — согласился он, потому что описание было в точку. — Причём вся энергия — в правильное русло.

— Она мне предложила Антошу в один из кружков при детдоме определить...

— Удачная идея. Там есть прекрасная театральная студия, детский хор, оркестр, да и кружок по моделированию, который ведёт муж Анны Дмитриевны, Антону должен понравиться. В эти кружки не только местные обитатели ходят, хватает и ребят из окрестных домов, так что он точно не будет чувствовать себя белой вороной. А вообще неплохо выйдет, если просьба Антона к Деду Морозу насчёт детдома исполнится вот таким вот образом.

Людмила медленно кивнула и неуверенно улыбнулась:

— Анна Дмитриевна нас с Антоном на новогодний концерт двадцать девятого декабря пригласила.

— И правильно: посмотрит, что ребята могут, и сам тоже захочет.

— А вы... там будете? — спросила Никитина нерешительно, и Сальникову сделалось не по себе.

— Я там буду, — ответил он, пытаясь понять, не нафантазировал ли чего и что делать. — Я там вырос и бываю регулярно, и на концерте каждый раз, если работа позволяет.

— Это хорошо, — сказала женщина еле слышно и опустила глаза.

Жалко её было неимоверно, и неловко так, что воротник стал жать. Но и промолчать он никак не мог, потому что вышло бы ещё хуже.

— Людмила Петровна, зря вы это, — выговорил Сальников. — Это же не о том совсем... По-человечески просто, больше ничего.

Тут она смутилась так, что немедленно выступили на щеках красные пятна, и глаза за толстыми стёклами очков вмиг сделались несчастными.

— Извините, пожалуйста, — пробормотала она. — Извините, я... Вы женаты, я понимаю, просто кольца нет, и... Как же глупо!

Это было не глупо — горько. И Никитина хотелось убить ещё раз.

— Я, действительно, не один, Людмила Петровна, и скоро женюсь, но дело не только в этом. Ведь вы и сами это не всерьёз, вас... шатает просто. Вам время нужно, чтобы в себя прийти, заново душу по частям собрать, я знаю, что говорю, сам овдовел в тридцать четыре года. И главное — вам необходимо научиться справляться самой, своими силами. Они у вас есть, вы просто не привыкли ими пользоваться. Но сможете, не для себя — для детей сможете. И если это сейчас получится, то со временем получится и всё остальное.

Людмила подняла на него глаза, хотя казалось, она не решится на это больше никогда.

— Вы думаете? — спросила она совсем тихо.

Домой Сальников доехал быстро, хотелось гнать, но на скользких улицах этого делать не следовало. И к Римме хотелось, но он вряд ли смог бы ей объяснить, что случилось. Телефонный звонок он услышал уже на лестничной площадке и сразу понял, кто звонит, открыл дверь как мог быстро, почти молясь, чтобы на другом конце провода не положили трубку раньше времени.

— Алло? Это ты?

— Ну, конечно, это я... Где ты был?!

— К Никитиным ездил, кота им отвёз, — сказал он, хотя делать этого совершенно не собирался.

— Кота? — удивилась Римма. — Наверное, ты прав, это хорошая идея. А... откуда взялся кот?

— Из детдома. Там ещё один есть — для вас с Мартусей. На новоселье привезу.

— Правда? — Ему показалось, что Римма ужасно обрадовалась. — У нас будет кот?

— Будет. Мы не можем его не взять. Он чёрный с белым, почти синеглазый, и его зовут Штольман, или для своих — Штолик.

— Ка-ак?

— Это не я, честное слово, это дети его так назвали, в честь тёти Насти.

— А ты представляешь, как...

— Не представляю, но хочу это увидеть.

Они оба рассмеялись счастливым смехом.

— Иди теперь спать, моя хорошая, не мёрзни. Я тебе завтра на работу позвоню.

— Ты лучше приезжай завтра после работы.

— Хочешь сказать, моё кресло меня ждёт?

— Мы тебя ждём, Володечка. Спокойной ночи.

Примечания:

Володя с Мартусей и Риммой посмотрели вышедший в 1978 году фильм режиссёра Георгия Победоносцева "Безбилетная пассажирка" с Татьяной Догилевой в главной роли.

Когда Сальников приехал в понедельник в управление, оказалось, что его ждут.

— Владимир Сергеевич, там к вам свидетель по делу Никитина. Аж из Владивостока, — сказал дежурный лейтенант.

— Дюмин? — уточнил Сальников.

— Он самый, и девушка с ним. Красивая. Из этих... — Лейтенант сделал в воздухе неопределённый жест рукой.

— Из каких?

— Из северных народов, — закончил дежурный и смутился под удивлённым взглядом Сальникова.

Дюмин обнаружился в закутке для посетителей напротив дежурной части. Спал, прислонившись к стене, вытянув длинные ноги в тяжёлых ботинках. Даже у такого, сидящего в расслабленной позе, Сальников сразу оценил и рост, и стать, мощные плечи, крепкую шею, а ещё обветренное лицо, широкие, почти сросшиеся на переносице брови, крупный нос, явно в своё время сломанный в драке, густую поросль на подбородке — то ли запущенную щетину, то ли короткую бороду. А рядом, прислонившись к его плечу дремала та самая представительница "северных народов": в какой-то удивительной расшитой куртке, в круглой, отделанной мехом и бисером шапочке, с переброшенной через плечо длинной косой она как будто вышла из сказки про Снежную королеву.

То ли девушка, то ли женщина — по гладкому, плосковатому и скуластому лицу с аккуратным носом и узкогубым улыбчивым ртом возраст определить было затруднительно — проснулась первой. Открыла тёмные, своеобразной формы глаза и сразу разулыбалась, заиграла ямочками на щеках. Выпрямилась и тут же подёргала Дюмина за отворот полушубка, а когда это не произвело должного эффекта, развеселилась ещё больше и игриво пощекотала его под подбородком. Но тот просыпаться не желал, только проворчал что-то, дёрнул плечом. Конец этой забавной пантомиме положил сам Сальников, негромко прокашлявшись. Тут уж Дюмин проснулся мгновенно, напружинился, взглянул настороженно исподлобья.

— Товарищ Дюмин? — спросил Сальников и, получив в ответ кивок, представился: — Капитан Сальников, Владимир Сергеевич. Это я с вами связывался в четверг.

— Вы, — согласился Дюмин, — я вас по голосу узнал. А это, — он кивнул в сторону своей спутницы, — моя младшая сестра Нина Анатольевна. Увязалась тут... Эрмитаж посмотреть.

Он нарочито бурчал, но в густом баритоне слышалась ласка, так что ни малейшего сомнения не возникало в том, что присутствие сестры ему только в радость.

Штольман, отдежуривший сутки, в управлении отсутствовал, так что Сальников повёл Дюмина с сестрой к себе в кабинет. По дороге тот вдруг поинтересовался, есть ли в управлении буфет и хорошо ли там кормят. Оказалось, что они приехали прямо из Пулково, оставив чемоданы в камере хранения. Поэтому сперва пришлось завернуть за пирожками, которых Дюмин приобрёл сразу десяток. В кабинете Сальников освободил от бумаг часть стола, а потом ещё и чаю приготовил, сунув кипятильник в стоящую на подоконнике литровую банку. В результате беседовать начали как-то совсем по-домашнему, даром что под протокол.

— Чем могу? — спросил Дюмин, в один присест умявший шесть из десяти пирожков.

Сестра же его ела медленно, отщипывая от пирожка кусочки тонкими пальцами. При этом она с интересом, но молча оглядывала всё вокруг, в том числе и самого Сальникова. Голоса её Владимир Сергеевич до сих пор так и не услышал.

— Давайте начнём с уточнения анкетных данных, — попросил Сальников.

— Конечно. Дюмин Валерий Анатольевич, родился 25 марта 1936 года в Вологде, родители Анатолий Евсеевич Дюмин и Галина Борисовна — тогда Дюмина, в девичестве Голотвина, а ныне — Никитина, все рабоче-крестьянского происхождения. После развода родителей в сорок пятом году сначала жил с матерью и её мужем, но в сорок девятом переехал в Спасск-Дальний к отцу. Там закончил восьмилетку, ремесленное училище, с пятьдесят четвёртого по пятьдесят шестой отслужил в армии на китайской границе. Потом отучился в Дальневосточном техническом институте рыбной промышленности во Владивостоке и с тех пор хожу на крабоконсервном плавзаводе "Андрей Захаров". За семнадцать лет дослужился до главного инженера-судомеханика. Вам повезло, что вы меня зимой искали, а то я по девять месяцев в море. Нина там же, вместе со мной, судовым врачом, а по совместительству — шаманит погоду и хорошее настроение для команды... — При этих словах брат с сестрой переглянулись, и Владимиру Сергеевичу почему-то показалось, что не так уж Дюмин и шутил. — И муж её с нами, старпомом капитан-директора. Дети — большую часть года с бабушкой и дедушкой в Спасске-Дальнем.

— Чьи дети? — поинтересовался Сальников.

— Технически — Нинины, — усмехнулся Дюмин, — я в институте женился-развёлся, но без толку. А по сути — общие это дети, я им тоже папВаля.

Сальникову всё больше нравился и Дюмин, и его сестра, и их история, так что он уже даже предвкушал, как Римме её поведает. В то же время было ясно, что и острых углов обойти не получится.

— Теперь объясните, пожалуйста, Валерий Анатольевич, почему вы мне сказали по телефону, что Галину Борисовну к детям, то есть к её внукам, подпускать не следует.

— На всякий случай, — буркнул Дюмин. — Если она ненавидела невестку, то кто её знает, как относилась к детям.

— В ходе следствия действительно выяснилось, что и Галина Борисовна, и Владислав Никитины жестоко обращались со старшим из мальчиков, девятилетним Антоном Никитиным.

Дюмин резко помрачнел:

— Влад тоже? А отчим писал, что он человеком вырос, на женщине с ребёнком женился. А они, выходит, этого ребёнка...

— Вы переписывались с вашим отчимом? — удивился Сальников.

— Не я, — качнул головой Дюмин, — а мамРая. Ну, то есть, Раиса Ингилеевна Суанка, вторая жена моего отца, Нинина мама. Она пару раз в год писала Сан Санычу до самой его смерти в семьдесят пятом, а он ей регулярно отвечал. Сан Саныч нормальный мужик был, вообще-то. Я на него совсем не в обиде.

— Но к вашей матери у вас серьёзные претензии?

— Это вы хорошо сказали, товарищ капитан, — скривил губы Дюмин. — Так в протокол и запишите.

— Вот что, Валерий Анатольевич, — произнёс задумчиво Сальников, — расскажите-ка мне всё с самого начала.

— Любите занимательные истории? — вопросил неожиданно запальчиво Дюмин; и тут же его плеча легко коснулась тонкая рука. — А впрочем, почему не рассказать, раз уж приехали.

— ... Мой отец был призван уже в июле сорок первого и полтора года воевал поблизости от Вологды, на Ленинградском и Волховском фронтах. В ходе операции "Искра", за день до прорыва блокады Ленинграда он был тяжело ранен, вынесен с поля боя в бессознательном состоянии и эвакуирован санпоездом в глубокий тыл. Долечивался в Свердловске. Там же в апреле сорок третьего года был приписан к 86-й гвардейской стрелковой дивизии, в её составе форсировал Днепр и Днестр, освобождал Николаев и Одессу, брал Будапешт, войну закончил в Австрии.

Мы с матерью оставались в Вологде. Мать ещё до войны работала секретарём главврача в первой городской больнице, а отец — там же завхозом. В начале войны на базе больницы был создан хирургический эвакогоспиталь на пятьсот коек, который возглавил майор медицинской службы Александр Александрович Никитин. Секретарша ему была без надобности, так что он сходу перевёл мать в санитарки, её это, конечно, совсем не устроило, но пришлось смириться. Зимой сорок третьего, после ранения отца она из-за неразберихи с документами получила извещение, что он пропал без вести. После этого сочла себя свободной и занялась Сан Санычем.

Никитин был старше матери почти на двадцать лет, седой, высокий, красивый, вдовый — его жена погибла под бомбёжкой в Минске в первые дни войны. Ещё и классный хирург, золотые руки, в общем, ценный приз, кто на него только не заглядывался. Почему он выделил именно мать, я не знаю, она тогда была хороша, но были вокруг и моложе, и красивее. У нас дома он впервые появился уже весной сорок третьего. А когда с лета снова стали приходить письма от отца, "военно-полевой роман" матери с Сан Санычем уже был в самом разгаре. Мать ничего не написала отцу об этом, ей нужно было, чтобы он приехал, нужен был развод, потому что она хотела замуж за Никитина. А я сначала не понимал до конца, что происходит, а потом боялся, что если напишу, то отец вообще не вернётся. Я же надеялся, что он вернётся и заберёт меня.

Когда отец приехал летом сорок пятого, мать уже была беременна Владом. Домой он пришёл, уже зная, что его ждёт, кто-то из знакомых "порадовал" по дороге. Разговаривать с матерью он вообще не стал, велел ей "привести этого своего", потом сидел, курил и вроде бы спокойно расспрашивал меня о моём житье-бытье. Это почему-то было очень страшно.

Сан Саныч пришёл не один, а с нашим участковым — тогда совсем ещё зелёным парнишкой. Отец скривился было, но оказалось, что участковый здесь только, чтобы взять на сохранение оружие. Сан Саныч отдал свой ТТ, а отец — трофейный вальтер. Потом они разговаривали полночи — орали, хватали друг друга за грудки, пили. Утром отец в присутствии участкового подписал заявление о разводе, оставил Сан Санычу почти все свои деньги для меня и уехал, пообещав написать мне, как только устроится. Матери он так больше и не сказал ни слова.

После отъезда отца мать с Сан Санычем тихо расписались, потом родился Влад, и всем на какое-то время стало вообще не до меня. Зимой сорок шестого расформировали эвакогоспиталь, отчим демобилизовался и остался работать главврачом больницы. Работал он всегда много, приходил поздно, мать возилась с Владом, а меня старалась не замечать, а заметив, использовала для подай-приготовь-принеси. Что я ем и чем живу, мало её интересовало, Сан Саныч и тот больше обращал на меня внимания. Года два я терпел всё это безропотно, продолжая надеяться, что вот-вот придёт заветное письмо и я смогу уехать к отцу. Я столько раз представлял, как еду к нему, лечу, плыву, но известий всё не было, а мать тяготилось мной больше и больше. А потом письмо пришло аж из Спасска-Дальнего... и в нём не было ничего о том, чтобы забрать меня. Отец подался так далеко, потому что из Спасска у него было несколько боевых товарищей. Подразделение, в котором он служил после госпиталя, первоначально формировалось в Приморском крае. В Спасске он устроился на работу на цементный завод, жил в бараке. Ночью я подслушал, как Сан Саныч пытался объяснить матери, что отцу просто некуда меня взять, а она плакала, жаловалась, что я так и не смог простить её за измену, что смотрю на неё и Влада с ненавистью, что ей страшно оставлять брата со мной наедине. Сан Саныч даже рассердился на неё тогда, велел не говорить глупостей. А я слушал и не мог понять, глупости ли это, намеренная ложь или я действительно её ненавижу.

В том, что происходило дальше, есть и часть моей собственной вины. Во мне родилась какая-то отчаянная злость на всех и вся. Я и раньше не был пай-мальчиком, а тут просто как с цепи сорвался. Дрался, курил, воровал папиросы, бельё с верёвок, овощи с огородов... Мать и раньше чуть что за ремень хваталась, а теперь-то и поводов с причинами стало предостаточно. От по́рок и прочих её художеств следы на мне остались и по сей день. Отчим — нет, ни разу и пальцем меня не тронул, он пытался говорить со мной, взывать к моей совести, а мать при этом каждый раз рыдала, что в доме преступник растёт и какой это ужасный пример для Влада. Мне уже ничего не надо было от них от всех. Я хотел сбежать, добраться до отца, пусть в бараке, в землянке, но хоть кому-то быть нужным.

К тринадцати годам я очень вытянулся, стал больше матери ростом, хоть тощий был, но всё равно жилистый, сильный. Побег я планировал заранее, собирал вещи в старый вещевой мешок: соль, спички, фонарик, сухари, сушёная вобла, деньги... Деньги я раньше никогда не крал, тем более из дома. Подсмотрел, где мать прячет свою заначку и взял оттуда ровно столько, сколько мне оставил отец перед отъездом. Она обнаружила пропажу почти сразу и взъярилась как никогда. В тот день я впервые выдернул у неё ремень и не ударил её просто чудом. Не знаю, что меня остановило. После этого сразу ушёл, нельзя было оставаться.

Это был сорок девятый год, и беспризорников тогда ещё была масса. Уходили, как я, из семей, бежали из детских учреждений. Кто-то искал родственников, кто-то стремился на юг, добыть пропитание и перезимовать, кто-то — на запад, в Прибалтику, чтобы устроиться в тамошние единоличные хозяйства и заработать денег. Мне же надо было на восток. Первый раз меня сняли с товарняка в Иваново, но я опять сбежал из приёмника-распределителя, подбив на побег ещё четверых мальчишек, и снова попался только в Горьком. Своего имени я нигде не называл, но в Горьком меня опознали по заметным ожогам на правом плече и руке, сообщили в Вологду и через несколько дней за мной приехал отчим.

Я проорал ему, что всё равно не вернусь, пусть лучше оставляет меня здесь, что в Вологде дома у меня нет, да и им я не нужен. Он очень долго молчал, а потом сказал, что отвезёт меня к отцу, если я дам слово, что не сбегу по дороге. Я не поверил ему, но слово дал. Сан Санычу понадобилось время, чтобы связаться со своим начальством и согласовать отпуск за свой счёт, но уже через двое суток мы сели в поезд на восток. До Спасска мы добирались в общих вагонах и на третьих полках шестнадцать дней.

Когда мы приехали, нас ожидал сюрприз. Дверь в комнате отца в бараке нам открыла женщина с маленьким ребёнком на руках. МамРая из удэгейцев, родом из села Красный Яр на реке Бикин, но меня поразила не её необычная внешность. Просто в тех письмах, которые написал мне отец за последние два года, не было ни слова о его новой семье. Пока я стоял с открытым ртом, Сан Саныч взялся объяснять ей, кто мы такие и почему здесь, но она его даже не дослушала. Окинула меня взглядом с головы до ног, сказала: "Он наш, оставляйте", а когда отчим усомнился, достала и предъявила ему свидетельство о браке. Он всё равно стал настаивать на разговоре с отцом, но оказалось, что тот в командировке и вернётся только через неделю. Неделю Сан Саныч ждать не мог, тогда он спросил меня, готов ли я остаться, и я сказал, что готов. В тот момент я уже обдумывал, куда мне теперь податься, и решил, что сбежать от этой странной азиатки мне будет проще, чем от отчима.

Когда за отчимом закрылась дверь, мамРая почти молча накормила меня до отвала, отвела в городскую баню, а потом и постелила мне — на полу, но зато с двумя шерстяными одеялами. Я лёг и проспал почти сутки. Отчётливо помню своё первое пробуждение там под немного заунывный напев на незнакомом языке, а ещё топот и пыхтение прямо над ухом. Когда я открыл глаза, рядом со мной стояла Нина. Ей было тогда одиннадцать месяцев и ходила она ещё очень неустойчиво. Увидев, что я проснулся, она радостно захохотала, и этого ей уже хватило, чтобы потерять равновесие, рухнуть вперёд и врезаться мне лбом в переносицу. Я взвыл, прибежала мамРая, поняла, в чём дело, и тут же организовала мне примочку. Я приложил лёд к ушибленному месту, а Нина тем временем залезла ко мне на колени и принялась утешать, гладить и нацеловывать. Пока она этим занималась, я решил, что сразу срываться не стану — отосплюсь, отъемся и дождусь отца. Однако совсем уж каникул у меня не случилось. Оказалось, что в будние дни мамРая кроме Нины присматривает ещё за шестью детьми до двух лет из нашего и соседних бараков — такие вот импровизированные ясли. Она ни о чём меня не просила, но помогать волей-неволей пришлось. Кроме того, меня совершенно присвоила Нина, как потом оказалось — раз и навсегда...

Впрочем, врать не буду, прижился я не сразу. У меня случился серьёзный рецидив, когда вернулся отец, и я увидел, какие у них с мамРаей отношения. Меня бесило, что они без конца целовались по углам, а ещё могли проговорить полночи, и под подушкой не было спасения от их смеха и шёпота. Мне померещилось, что я и здесь никому не нужен, кроме, разве что, несмышлёного младенца. В результате я устроил в школе, куда уже начал ходить, безобразную драку, а главное — выбил окно. Это по тем временам было очень серьёзным преступлением, так что директор школы лично привёл меня домой за ухо. Отца опять не было, он сопровождал очередной груз стройматериалов во Владивосток, мамРая выслушала директора и ушла вместе с ним, оставив на меня свои "ясли". Одному это было сложно, прямо наказание. Когда она вернулась и малышню разобрали родители, она ещё взялась купать Нину в тазу и петь, а я всё ждал, что же она скажет. Но она отдала мне с рук на руки это сонное, пахнущее мылом и молоком чудо, и занялась ужином. К ужину я решил, что она вообще промолчит и предоставит разбираться со мной отцу, но ошибся. "Куда от нас побежишь?" — спросила она вдруг, когда я доедал кашу. Я мог только пожать плечами. "Я продала свои серёжки и заплатила за стекло, — добавила она к моему глубочайшему изумлению. — Отцу не скажу, но он всё равно узнает, город-то маленький. Так что думай, как ответ держать. И учти, что продавать больше нечего..."

Когда отец вернулся, я всё рассказал ему сам. Помню, что Нина тогда в кои-то веки перебралась с моих колен на отцовские, тем самым погасив его первую гневную вспышку. В тот день я пообещал отцу больше зря не драться, и слово своё сдержал.

— А не зря дрались, Валерий Анатольевич?

— Не без этого.

— Нос где сломали?

— Тогда вообще не я дрался. Десять лет назад разнимал трёх пьяных идиотов в порту.

— А конец истории какой?

— Так мы же с конца начали: Владивосток, море, рыба.

— Тогда, выходит, середину пропустили.

— Середину? Ну, в пятьдесят первом цементный завод выделил своим работникам участки земли и стройматериалы для обзаведения жильём, и мы с отцом построили дом. Махонький, на три комнатки всего, но с нуля своими руками. И деревьев насажали — целый сад. Вот только с сыном не задалось у меня пока, да и у Нины — две девчули.

— Невестке своей поможете, Валерий Анатольевич?

— Ясное дело, поможем. Вы же не думаете, что мы через всю страну летели, чтобы развлечь вас историей?..

Примечания:

1. Спасск-Дальний — город в Приморском крае, примерно в двухстах километрах от Владивостока, на Транссибирской магистрали.

2. Операция "Искра" — наступательная операция советских войск во время Великой Отечественной войны, проведённая с 12 по 30 января 1943 года силами Ленинградского и Волховского фронтов при содействии части сил Балтийского флота, Ладожской военной флотилии и авиации дальнего действия с целью прорыва блокады Ленинграда. Блокада Ленинграда была прорвана 18 января 1943 года.

3. С осени 1941 года в Вологде дислоцировался РЭП-95 — крупнейший в Красной Армии распределительный эвакуационный пункт, в задачу которого входили эвакуация раненых военно-санитарными поездами, прием и сортировка раненых в зависимости от тяжести ранений и их лечение непосредственно в госпиталях РЭП-95. Госпитали РЭП-95 дислоцировались в 28 населенных пунктах области, наибольшее их количество было сконцентрировано в Вологде. Здесь постоянно действовало около 20 крупных эвакогоспиталей. Например, на базе Вологодской городской больницы номер один был создан хирургический эвакогоспиталь N 3739 на 500 коек с четырьмя хирургическими отделениями, существовавший с 31.07.1941 по 1.02.1946 гг.

4. Удэге́йцы, также удэге́ — один из коренных малочисленных народов Дальнего Востока тунгусо-маньчжурского происхождения, антропологически относятся к байкальскому типу монголоидов. В настоящее время проживают в Приморском и Хабаровском крае.

5. В роли Валерия Дюмина — Михаил Пореченков.

— Яков, ты просыпаться собираешься?

Штольман уже какое-то время не спал, ждал, пока его придут будить. Если и было что-то хорошее в дежурстве с субботы на воскресенье, так это возможность отоспаться в понедельник, позволить жене себя разбудить. Ася присела рядом на край постели, а потом и наклонилась к нему, обдав тонким, только ей свойственным ароматом. Изображать спящего стало трудно, да и незачем...

— Если ты сейчас не встанешь и не позавтракаешь, то придётся уже обедать.

— Обеды с тобой, душа моя, ничем не хуже завтраков. Лучше разве что ужины.

Он всегда был необходим Асе и прекрасно об этом знал. "В горе и в радости, в здоровье и в болезни", несмотря на прибывающие годы и давно заметную седину. Но бывали в их жизни периоды, когда она нуждалась в нём ещё острее, чем в иное время. Вот как сейчас.

— Ты опять ничего не оставил от моей причёски.

— Так ведь мы, Асенька, гостей не ждём и в театр вроде бы не собираемся.

— Мы ждём гостей, Яков. В субботу. Разве ты забыл?

Да, это по-прежнему её волновало. Совместно принятое решение далось Августе нелегко, и было не совсем понятно, хочет ли она отодвинуть двадцать третье декабря в какие-нибудь туманные дали или, наоборот, приблизить его, чтобы миновало поскорей.

— Тебе пора стричься. Ты зарос.

— К приходу гостей мальчика умыть, постричь, одеть в парадный костюмчик...

— Да, кстати, синий костюм не помешало бы отдать в химчистку... Ну что ты смеёшься?

— Уверяю тебя, Марта с Риммой Михайловной не заметят ни длины моих волос, ни цвета костюма, потому что будут волноваться никак не меньше тебя.

— Думаешь, будут? Разве Мартину тётю можно чем-нибудь взволновать после всех событий последних дней?

Об эпической битве со зловредным духом Штольман рассказал жене ещё в субботу. Просто не хотел больше ничего от неё скрывать, а то как бы не всплыло что-нибудь в день "смотрин" за столом. Но осталось ощущение, что она не поверила ему до конца.

— Я не знаю, как к этому относиться, Яков... Когда ты в пятидесятых рассказывал мне об Анне Викторовне, это слушалось, как русская сказка, странноватая, но красивая. А теперешняя история отдаёт какой-то готикой, мрачной и опасной.

— Ася, дар Риммы Михайловны опасен прежде всего для неё самой.

— Поэтому у Цезаря сломано ребро, а у Володи ободраны плечи? Знаешь, меня так пугало появления Марты в жизни Платона, а теперь... теперь я уже больше боюсь, что и у неё окажется какой-нибудь дар.

— Ася, этот дар — он всё-таки дар, а не проклятие. В этот раз Римма Михайловна спасла жизнь молодой женщине, матери двоих детей. В Крыму вернула Оксане Петровне Василец — помнишь такую? — её близкого друга, которого та считала погибшим на фронте. Осенью рассказала матери, потерявшей дочь тридцать лет назад, что случилось с девушкой и где её могила... Этого больше никто не смог бы сделать.

Повествование о крымских событиях и о деле Валерии Веретенниковой Ася слушала, почти затаив дыхание. После довольно долго молчала, сжимая его ладонь, а потом сказала — очень тихо, но отчётливо:

— Она такая же, как вы. Будет делать, что должна, хоть кровь из носу... в прямом смысле. Поэтому она очень быстро и стала для вас своей, ведь так?

— Платон Римму Михайловну знает полтора года, это уже не быстро. У Володи мотивация наверняка сложнее и богаче, душа моя. А на меня, не скрою, именно её самоотверженность произвела немалое впечатление. Очень она мне этим напомнила Анну Викторовну... и её слова о том, что дар вернётся в семью.

Ася опять затихла, прижавшись к нему всем телом. Он ворошил пушистые пряди на её затылке, как она любила, грел напряжённые плечи, ждал. Всё-таки понятие "семья" для Августы было особенным, даже сакральным, до сих пор вмещавшим в себя очень узкий круг людей, многократно проверенных временем.

— И что теперь? — спросила она наконец. — Эти "смотрины", новоселье, свадьба... Что ещё?

Она как будто жаловалась и совсем немного ворчала, но в то же время... Штольман с нежностью поцеловал жену в макушку.

— Новый год, родная, — отозвался он с улыбкой, — где-то между новосельем и свадьбой, как я понимаю. А ещё мне вчера зввонила Аня Тихонова, приглашала на концерт в детдоме. Можно было бы, и правда, сходить, давно не были. — Августа тяжело вздохнула, почти застонала. — Ну-ну, душа моя. Учитывая особенности нашей с Володей работы, есть большая вероятность, что охватить все эти мероприятия нам не удастся, или же придётся некоторые из них совместить друг с другом.

После очень позднего и сытного то ли завтрака, то ли обеда Штольман вышел с Цезарем. Пострадавшему псу был предписан по возможности покой, поэтому прогулки теперь были очень короткими и медленными. Пёс терпел, вёл себя образцово, сам Яков Платонович в подобных ситуациях обычно был очень далёк от подобного смирения. На улице опять летело с неба крупными хлопьями, но хоть не мело пока, и на том спасибо. Добрели до угла, свернули, но не прошли и ста метров, как Цезарь вдруг резко остановился и заскулил.

— Ты что, приятель? Больно? — спросил Яков, но пёс смотрел не на него, а через дорогу.

Напротив, меж двух заснеженных деревьев стояла скамейка, а на ней кто-то сидел, плохо различимый за снежной пеленой. Штольман насторожился: не только потому, что сидеть на улице в такую погоду не следовало, но и потому, что поза человека на скамейке выдавала страдание. Цезарь заскулил громче и вдруг рванул через дорогу, выдернув поводок. Проскочил буквально в паре метров от проезжающей машины, водитель которой возмущённо ударил по клаксону. Это было настолько не свойственно псу, что Штольман отчего-то вдруг сразу понял, кто на скамейке, так что следующая машина сигналила уже ему самому.

Марта сидела наклонившись вперёд, спрятав лицо в ладони. На её спине и шапочке образовались уже два небольших сугроба. Когда подоспел Штольман, пёс беспорядочно тыкался девочке куда-то в щёку и шею, пытаясь заставить её выпрямиться.

— Мартуся, ты что? — прохрипел запыхавшийся Яков. — Зачем ты здесь?

На его голос девочка отреагировала, быстро подняла голову. Но не его она хотела увидеть, только слепой не заметил бы разочарования на милом заплаканном лице. Он наклонился, стряхивая снег с её одежды и косичек. Варежки, шарф, да и шапочка Мартуси были совершенно мокрыми.

— Что случилось?

Она молчала, даже не плакала сейчас. Смотрела мучительно напряжённо и совершенно точно виновато. Наконец, губы шевельнулись, потом ещё раз, и он расслышал:

— Я всех подвела...

Сказано это было с горечью, почти с отчаянием. И кажется, она собиралась тут же снова уткнуться в свои насквозь промокшие варежки, но Яков Платонович допускать ничего подобного не собирался. Одним довольно резким движением он поставил её на ноги и сказал строго:

— Мы со всем разберёмся, но не здесь. Тебе немедленно надо в тепло. Римма Михайловна на работе? — Марта кивнула. — Тогда пойдём к нам. Платона нет, но... — Тут она хотела что-то возразить, но он не позволил: — Мартуся, не о чем спорить. Одну я тебя не оставлю, и на улице тебе больше нельзя. Поэтому или ты пойдёшь сама, или я тебе отнесу. Так как?

Дома Якову неожинанно не пришлось ничего объяснять жене, тем более, что он не смог бы этого сделать, потому что пока и сам ничего не знал. Но Марта выглядела настолько мокрой, измученной и несчастной, что Августа занялась ею немедленно и не задавая вопросов, от волнения перейдя на немецкий язык. Впрочем, девочка её понимала, так что это было нестрашно. Понимала и слушалась, похоже, у неё просто не было сил спорить. В результате через четверть часа она оказалась переодета в байковый халат и шерстяные носки, а подсушенные феном волосы были обмотаны полотенцем. Теперь Мартуся сидела на кухне и сражалась со стаканом молока с мёдом. Именно сражалась, готовясь к каждому глотку, как прыжку. То ли она не любила молоко, то ли мёд, то ли и то, и другое, то ли просто боялась предстоящего разговора.

Штольман и сам его несколько опасался, хотя признаваться в подобном даже себе было крайне неловко. Пока Марта переодевалась, он уже успел позвонить на работу её тёте, но Риммы Михайловны на месте не оказалось. Её сотрудница не могла сказать, когда она вернётся, так что пришлось просто оставить номер телефона с просьбой срочно перезвонить. Можно было, конечно, связаться с Володей или дождаться Платона, который должен был вернуться из института часа через два, но интуиция твердила, что тянуть не стоит, что он может и должен сам разобраться хотя бы с размерами катастрофы, тем более что Марта сказала, что подвела всех, подразумевая, похоже, в том числе и его самого.

Разговорить Мартусю оказалось не так-то просто. Сначала она отвечала на его вопросы медленно и односложно, поминутно застывала, борясь со слезами. Но потом на кухню просочился Цезарь, подошёл к девочке вплотную и положил морду к ней на колени. Она тут же отставила в сторону недопитое молоко, принялась гладить собаку, и дело постепенно пошло на лад.

Выяснилось следующее. В пятницу Мартуся в школе не была, как и все, отсыпалась после безумной ночи, а в понедельник с самого утра ей показалось, что что-то происходит. Одноклассники смотрели на неё со странным любопытством, за спиной возбуждённо шушукались. Странно вели себя и подружки: одна утром едва поздоровалась, другая, с которой Марта сидела за одной партой, пребывала в явном замешательстве, на вопросы не отвечала, краснела, прятала глаза. В конце концов, Марта рассердилась и отвлеклась на алгебру с географией и трудами. В середине последнего, седьмого урока классная руководительница внезапно попросила "на выход с вещами" Мартиных подружек, которые назад так и не вернулись, а потом явилась снова и велела задержаться самой Марте. Оставшись с девочкой наедине, эта дама разразилась речью о том, как горько она разочарована Мартиным поведением, какой это позор для класса, школы и даже всего района, а потом отконвоировала ничего не понимающую Марту в кабинет директора, где ей были заданы всего два вопроса: правда ли, что у неё отношения со взрослым мужчиной и не стыдно ли ей. На первый вопрос застигнутая врасплох Марта ответила "да", на второй — "нет". Штольману и без объяснений было понятно, что она просто не могла ответить иначе. Платон был взрослым и отношения у них с Мартой определённо были, хотя и совсем не те, о которых её спрашивали. И отречься от них девочке было никак невозможно, легче умереть, и стыдиться ей было совершенно нечего, напротив, эти отношения наполняли ее гордостью и счастьем. Получив эти ответы, директор велел Марте отправляться домой и на следующий день в школу без родителей не приходить. Уже выставленная из кабинета, она успела услышать, как классная торопливо напоминает директору, что Марта сирота, живёт с тётей, а потому придётся подключать и органы опеки, а возможно, и милицию, потому что "эти самые отношения" начались не сегодня, а когда Марта была ещё несовершеннолетней.

— Мартуся, хватит плакать, девочка, я очень тебя прошу. Ситуация, конечно, неприятная, но не катастрофическая.

— А... опека, а... Риммочка? Что если меня теперь заберут у неё?

— Солнышко, тебе шестнадцать лет. Ты можешь жить, где и с кем сочтёшь нужным. Разве ты этого не знаешь?

— Да, но... А милиция?

— Я — милиция. И я тебе говорю, что в ваших отношениях с Платоном нет никакого уголовного состава. За поцелуи не сажают.

— Мы не...

— Тем более. Кто-то принёс в школу грязную сплетню, не имеющую никакого отношения к действительности. Надо будет выяснить, кто это сделал и зачем. А твоему директору и классному руководителю придётся объяснить, насколько они неправы.

— А если они не поверят?

— Значит, надо объяснить так, чтобы поверили и больше не усомнились. Мне думается, будет лучше, если Римма Михайловна завтра утром отправится в школу не одна, а вместе со мной. Или даже я отправлюсь сам, без неё, для чисто мужского разговора с вашим директором.

Штольман был очень зол. Так зол, что прямо сейчас срываться в школу не следовало, даже если и был шанс ещё застать директора на месте. Просто набить тому морду вряд ли было хорошим решением. И вообще, над решением ещё следовало подумать.

Когда раздался звонок в дверь, он пошёл открывать, предполагая, что это, наконец, Платон, у которого лучше получится успокоить Мартусю. Но за дверью стояла смертельно перепуганная Римма Михайловна.

— Яков Платонович! — выдохнула она, увидев его. — Слава Богу, вы дома! Я звонила Володе, но он где-то на выезде. С Мартой что-то случилось, какая-то беда, я сорвалась с работы, потому что почувствовала, что ей совсем плохо. Уроки давно закончились, дома она не появлялась. Я...

— Марта у нас, Римма Михайловна, — прервал её Штольман. — С ней не беда, неприятности. Вас вызывают в школу в связи с их с Платоном моральным падением.

— Что-о?!

Два возгласа слились в один. Штольман отступил на шаг в сторону и увидел поднимающегося по лестнице сына.

— Я не смог вас догнать, Римма Михайловна, — сказал запыхавшийся парень. — Пап, ты серьёзно?

— Абсолютно. Хорошо, что все в сборе. Заходите, обсудим.

— Ваши отношения развивались на глазах у всей округи. Вы ни от кого не прятались, на прогулке с собаками вас не видел только слепой. Допустим, сначала Марта была совсем ребёнком и вы очевидно просто дружили. Когда всё изменилось?

— После Крыма, — ответил Платон.

Сын обнимал Марту, которая, наконец, перестала плакать. Если они и не целовались до сих пор, то обнимались вполне привычно и естественно, но у Штольмана язык не повернулся бы их в этом упрекнуть.

— Кто об этом знал?

— Римма Михайловна, дядя Володя, вы с мамой. Больше никто.

— А твои подружки, Марта?

— Я ничего такого с ними не обсуждала! — вспыхнула девочка. — Они пытались расспрашивать, но я всегда, всегда говорила, что мы просто друзья, что Платон старше и ни о чём другом и речи не идёт. Так проще было! Они всё равно что-то фантазировали, но... это был просто детский лепет, — закончила она уже намного тише.

Штольман кивнул и продолжил:

— В любом случае, после Крыма прошло уже полгода, и в последнее время вы в связи с погодой как раз мозолили глаза соседям меньше, чем обычно. Но то, что произошло, произошло именно сейчас. Необходимо понять, почему. Что необычного случилось за последние дни? Если не считать, конечно, посещения буйного духа.

— Наш с мамой рейд к Бочкиным, — сказал Платон хмуро, — но это вряд ли это имеет какое-то отношение к делу. Представить, что Бочкин-старший из мести отправился к Марте в школу, я не могу.

— Я тоже, — хмыкнул Штольман. — Хотя проверить надо будет и эту версию. Что ещё?

— Ещё в понедельник Клавдия Степановна очень настойчиво предупреждала нас по поводу сплетен, — Платон поморщился. — Она вообще в последнее время за нами... присматривает, но тут как-то очень жёстко высказалась. Я даже удивился.

— Клавдия Степановна может быть на редкость прямолинейной, — вздохнула Римма Михайловна, — но она очень благожелательно к нам настроена, обрадовалась тому, что остаётся жить с нами в одной квартире. Я не могу себе представить, чтобы она...

— Ваша соседка просто может что-то знать, — остановил её Штольман. — Она же на пенсии?

— Два года уже.

— Значит, возможностей для общения с местными сплетниками у неё предостаточно. Её обязательно нужно будет расспросить. А пока продолжим. Платон?

— В ночь на среду, когда Римма Михайловна потеряла сознание на улице и потом осталась ночевать у нас, я заходил предупредить и успокоить Марту. А в семь утра, до института и школы, мы вместе ходили звонить. Меня могли видеть ночью, а утром нас видели наверняка. Кроме того, в четверг в кафе на нас напрыгнула какая-то Мартусина одноклассница, делавшая многозначительную паузу перед словом "друг".

— Леночка Русакова... — уточнила Марта.

— Что ей было нужно? — поинтересовался Яков Платонович.

— Ошарашила нас несуразным приглашением на свою новогоднюю вечеринку. Со мной заигрывала, Марте хамила. Пришлось отшить её.

— Насколько резко?

Платон дёрнул подбородком.

— Достаточно резко, пап. Разозлила она меня...

— Что представляет из себя эта Русакова? — спросил Штольман.

— Наша классная прима, — хмуро ответила Марта.

— И в чём же она первая?

Мартуся пожала плечами, но потом всё-таки ответила:

— Наверно, в умении привлечь к себе внимание...

— Надо бы поподробней, — попросил Яков Платонович.

— Яркая девица, хорошо и дорого одетая, — вступил Платон. — Сама себя представила и к нам за стол пригласила. Звала на новогодний квартирник в отсутствие родителей, подчёркивая, что публика там будет постарше, ещё и присутствие богемы в лице студентов ЛГИТ обещала с придыханием. С Мартой она разговаривала некрасиво, называла по фамилии, пыталась демонстрировать превосходство. Когда я её послал, обиделась и разозлилась, глазами сверкала.

— В кафе она одна была?

— Нет, они были втроём, сидели поодаль, но к нам она подошла без свиты... Пап, это может быть она. Запросто.

Штольман кивнул. Версия была вполне рабочая.

— Мартуся, а какие у вас вообще с Русаковой отношения?

— Почти никаких, — тихо ответила девочка. — В свиту я к ней не хочу и не гожусь, там и без меня хватает желающих. Но я у нас в классе такая не одна, поэтому это никогда не было проблемой. Лена и её двор существовали сами по себе, остальные — сами по себе. Я не понимаю, зачем бы ей понадобилось устраивать... такое.

— Например, из зависти, — сказала Римма Михайловна резко. — Платон стоит всех её поклонников, вместе взятых. Может быть, это ей хочется "отношений со взрослым мужчиной", хочется, но, видимо, не получается пока. А тут вы — кафе, свидание. Возмутительно просто! Она попробовала к вам сунуться и тут же получила по носу. Удар по самолюбию нешуточный, ещё и на глазах у... Кто с ней был? Болотова и Певчих? — Марта кивнула. — Яков Платонович, это действительно могла быть Русакова. Ей бы даже не пришлось делать ничего особенного, просто прийти к нашей классной руководительнице и намекнуть. Варвара Антоновна — неплохой человек, когда Марта после смерти родителей попала к ней в класс, она ей очень сочувствовала и поддерживала как могла. Но представления о морали и нравственности у неё несколько... закоснелые. На каждом родительском собрании очень настойчиво муссируется тема "достойного поведения советской молодёжи". Требования к одежде и причёскам детей чрезмерно строгие, к Мартусе постоянные претензии, что у неё пряди выбиваются, а когда я ей в прошлом году белый фартук сшила, он нашу Варвару Антоновну тоже не устроил, потому что легкомысленный. Лену Русакову она, конечно, тоже не одобряет и раньше пыталась бороться с проявлениями "русаковщины", но потом всерьёз схлестнулась с Лениными родителями и... отступила. Но и Лена стала вести себя потише, так что в последнее время у них с классной было что-то вроде нейтралитета.

— А Русаковы-старшие кто?

— Мать — работник торговли на приличной должности, видная, но малоприятная в общении женщина. Отец — начальник отдела снабжения какого-то крупного треста, точнее не скажу, лично я его почти не знаю.

— Понятно. — Штольман задумчиво покатал желваки. — А что представляет из себя директор школы? Тоже борец за чистоту нравов?

— Пётр Иванович у нас недавно, — сказала Марта устало. — Предыдущая директриса, у которой ещё мой папа и Риммочка учились, полтора года назад ушла на пенсию, и он её сменил. Он у нас не преподаёт, но пару раз был на замене. Понравился мне, весёлый...

Последнюю фразу она произнесла с трудом и отвела глаза. Было понятно, что после сегодняшнего "вызова на ковёр" она больше не испытывает к новому директору никаких тёплых чувств.

Мартусе явно нездоровилось, так что Римма Михайловна засобиралась домой за сухими вещами для неё. Штольман подумал и вышел с ней, потому что кое-что надо было без детей обсудить. Но Мартина тётя его опередила.

— Яков Платонович, я очень вам благодарна за помощь и участие, но вам не нужно завтра идти со мной в школу. Я вполне в состоянии сама справиться с ситуацией, тем более что теперь понятно, откуда ноги растут...

Штольман покачал головой.

— Нет, Римма Михайловна, мой завтрашний визит к директору — дело решённое, и по многим причинам. Во-первых, Володя вас завтра одну ни за что не отпустит, а ввиду особенностей темперамента его, да и Платона, от школы лучше держать подальше, если мы хотим обойтись без кровопролития. Во-вторых, дело это моё не в меньшей степени, чем ваше: против моего сына выдвинуты обвинения, в высшей степени оскорбительные и для него, и для меня. В-третьих, я обязан жизнью вашему брату, то есть отцу Марты, и потому самое малое, что я могу сделать — это помочь ей выйти из этой ситуации с высоко поднятой головой. В-четвёртых, мы с вами в ближайшее время породнимся...

— В ближайшее? — растерялась она.

— Вы через месяц выходите замуж за Володю, — объяснил Штольман, — а моя мать считала его своим сыном. В-пятых...

— Можете не продолжать, Яков Платонович, — вздохнула Римма. — Я поняла. Спасибо вам. И жене вашей передайте мою благодарность за помощь Марте.

— Не передам.

— Почему?

— Поблагодарите сами при возможности. Так будет лучше. — Римма не стала больше ничего спрашивать, просто задумчиво кивнула, и Штольман продолжил: — Теперь ещё кое-что. Мартины подруги в этой истории показали себя не с лучшей стороны. Тем не менее, было бы неплохо переговорить с одной из них, чтобы убедиться, что наша версия относительно Русаковой соответствует действительности, и уточнить, что именно рассказывали в классе. Как вы думаете, это возможно?

— Очень даже возможно. Я и сама собиралась сегодня зайти к отцу Тони Кириленко. Тоня — хорошая девочка, не самая смелая, конечно, но совесть у неё определённо есть. А ещё она сестра Лёши Кириленко, одного из Платоновых подопечных.

Тут Штольман удивился.

— Но ведь Платон занимался перевоспитанием мальчишек, преследовавших Марту полтора года назад?

— Именно так. После той истории Марта с Тоней и подружились, Тоня ради Марты даже из параллельного класса перешла.

Не самая смелая, но совестливая Тоня Кириленко пила чай на коммунальной кухне под бдительным присмотром Клавдии Степановны. Девочка оказалась пухленькой, круглолицей и курносой, пушистые пшеничного цвета волосы были увязаны в два хвоста. При появлении Риммы Михайловны со Штольманом она вскочила, чуть не перевернув чашку. Взгляд заметался в поисках Марты и, не обнаружив её, понуро уткнулся в пол.

— Хорошо, что ты здесь, Тоня, — строго сказала Римма Михайловна. — Ты нам нужна.

— Нет, не нужна, — мотнула головой та. — Я никому такая не нужна.

— Тоня...

— Папа сказал, что он со мной в разведку не пошёл бы, что я трусиха и предательница. И он прав! — Она наконец подняла голову, слёзы катились градом. — Марта же прошлой зимой даже дралась из-за меня, когда меня мальчишки снегом кормили. Так что и её накормили и потом она ангиной болела, а Платон вразумлял этих "кормильщиков" вместо моего брата, которому нельзя, потому что он в милиции на учёте... — Судя по изумлённому лицу Риммы Михайловны, большая часть этих подробностей была для неё внове. — А теперь Лёшка, когда из армии вернётся и узнает, что я натворила, наверное, никогда больше со мной разговаривать не захочет, потому что это благодаря Платону он сейчас в армии, а не в тюрьме.

— Так, Тоня, — прервала её, наконец, Римма Михайловна, — сейчас самое главное, что ты всё поняла и пришла сюда...

— Так ведь я не сама пришла! — почти простонала девочка. — Если б не папа, я бы до сих пор сидела дома, тряслась и ревела как выпь на болоте.

— А сейчас ты можешь перестать плакать? — неожиданно спросил Штольман; Тоня вздрогнула и уставилась на него, как будто только сейчас заметила.

— Н-не знаю.

— Сделай одолжение, сядь и возьми себя в руки. Нам твоя помощь нужна. Марте с Платоном нужна твоя помощь.

— Я не знаю, как эти гадости пересказывать!

— Спокойно и подробно. Кто, что и как сказал. Это важно.

— Ну, сегодня с самого утра Русакова, Болотова и Певчих всем рассказывали по секрету, что отношения Марты с её другом далеко зашли, что они "догулялись", так что администрации школы стало об этом известно и теперь это будет иметь нешуточные последствия. Ещё ёрничали, что у Варвары Антоновны наконец есть "аморалка", о которой она так долго мечтала.

— Кто это рассказал именно тебе?

— Русакова. Она как будто специально нас с Любой дожидалась. Мы всегда за полчаса до звонка приходим и домашнее задание сравниваем, и никого обычно нет ещё, класс пустой, а тут... Лена посоветовала нам подальше от Марты держаться, а то могут решить, что мы всё про них с Платоном знали и покрывали.

— Тоня, ну как же вы не предупредили Марту?!

— Люба поверила и испугалась. Я не поверила, но тоже испугалась. И я теперь даже не знаю, что хуже!

— А вашу классную руководительницу вы с утра в школе не видели?

— Не-ет. У нас в понедельник биологии нет, которую Варвара Антоновна ведёт, так что первый раз мы с Любой её увидели, когда она вызвала нас с седьмого урока и отвела к себе в препараторскую. Строго-настрого предупредила, чтобы мы не вздумали врать, от этого наши оценки по поведению будут зависеть, и засыпала вопросами. Как давно Марта с Платоном познакомились? Как часто они видятся? Где встречаются? Какое влияние Платон на неё имеет? Что нам Марта об этих встречах рассказывает? Не ведёт ли она дневник? Как вы, Римма Михайловна, эти отношения воспринимаете?

— А вы?

— Рассказали, что знали, хотя знали мы немного. Марта же никогда о Платоне не распространялась. Просто, что он друг и лучше всех. Ещё мы знали, что в последнее время он и в школу за ней, бывало, заходил, и с собаками их в районе чуть ли не каждый день видели. А потом Люба заикнулась о том, что они летом вместе ездили отдыхать, и тут Варвара Антоновна аж покраснела вся, и сразу нас выставила. Я пыталась ей объяснить, что они же не вдвоём на море были, а с вами, и с моим братом, и с другими ребятами, но Варвара меня, кажется, вообще уже не слышала. Велела домой идти, не дожидаясь конца урока. Мы и пошли, молчали всю дорогу. Дома я сидела и ревела, пока папа не пришёл после смены, а потом ещё больше, когда он разобрался, в чём дело, и начал меня ругать... Римма Михайловна, а где Марта? Я не знаю, как мне теперь извиняться перед ней, но как-то надо!

— Малыш, ты как? У тебя руки ледяные, а лоб горячий...

— У меня температура поднимается, Тоша. Хорошо, что сейчас.

Когда Римма Михайловна с отцом ушли, Марта с Платоном так и остались сидеть на кухне. То есть сидел он, а она сползла, прислонилась к нему спиной и разговаривала теперь с закрытыми глазами.

— Не вижу ничего хорошего.

— Если сейчас, сразу, то это на нервной почве и быстро пройдёт. Потому что от простуды сразу быть не может, а только ночью или даже завтра.

— Думаешь, ты простудилась?

— Не знаю. Я промокла, но не замёрзла. Мне не до того было, наверное. Я себе глупостей напридумывала и сидела страдала, пока Яков Платонович с Цезарем меня не подобрали.

— Каких глупостей?

— Что меня у Риммочки заберут...

— Кто?! Ты же совершеннолетняя.

— Вот и Яков Платонович так сказал. Да я и сама это знаю, мы же только в четверг обсуждали с тобой, что я теперь могу жить одна, но не хочу. Но при словах Варвары об опеке и милиции у меня от испуга, похоже, голова совсем перестала работать. Стыдно.

— Ерунда. Тебе нечего стыдиться, пусть стыдятся те, кто тебе это устроил.

— Мне их теперь даже жалко...

— Кого?

— Варвару с Петром Ивановичем, Леночку с присными. Разъярённая Риммочка и с ней Яков Платонович — это очень страшно.

— Да, отец тоже зол. И дядя Володя будет... в бешенстве.

— А ты?

— И я.

— На меня тоже? Из-за того, что я сказала про отношения?

Он вздохнул, поправил угол полотенца на её волосах.

— Так ты правду сказала: есть отношения, были и будут. Вон, уже всем видно. Даже Русакова в кондитерской разглядела. Чтобы это предотвратить, мне надо было в армию уйти.

— Тоша, ты что?! — Она попыталась приподняться, но он удержал.

— Не пугайся, не ушёл я уже никуда. На практику весной на три месяца уеду, но это не то.

— Куда уедешь? — спросила Марта жалобно и всё-таки села.

— По электростанциям. — Платон взял её руки в свои. — Пока ещё точно не знаю, по каким, скажут после Нового года.

— На целых три месяца?

— Март, апрель, май. Буду писать, постараюсь вырваться на день рождения к дяде Володе и к твоему последнему звонку вернусь. Ещё и к экзаменам успеем подготовиться, и вальс отрепетировать.

— Какой вальс?

— Выпускной. Или ты его с кем-то другим танцевать собираешься?

— Я пока вообще не собиралась...

Щёки у Мартуси пылали и глаза блестели — то ли от температуры, то ли от открывающихся перспектив. Но насчёт перспектив Платон ещё не закончил.

— А ещё, как только мы разберёмся с этой твоей школьной историей, я при моих родителях попрошу у Риммы Михайловны твоей руки. Может, даже уже в субботу, на праздновании дня рождения.

Марта на несколько секунд застыла от изумления. Потом отняла у него руки, прижала кулачки к груди и прошептала:

— Ты с ума сошёл?

— Раз уж я умудрился испортить тебе репутацию, то должен отвечать.

— Нет! — возмутилась она. — Что это ещё за глупости?! Я так не хочу!

Зная Марту, он ожидал чего-нибудь подобного, но кошки заскребли всё равно.

— Ты не можешь мне отказать. Ты обещала согласиться, когда я сделаю тебе предложение всерьёз. В Харькове под вешалкой, помнишь?

— Помню, но... Это не честно, я так не хочу! Не так, не из-за какой-то дурацкой репутации. Кому она нужна вообще?!

— Ну, хорошая репутация ещё никому не мешала, — рассмеялся он, чтобы не так сильно нервничать; вышло несколько натужно. — Но ты же знаешь, что репутация только повод, а не причина. Причина же в том, что я совершенно никого больше не могу рядом с собой представить в ближайшие лет сто. Так что если ты вдруг откажешься, то придётся как-то одному.

Марта опять замерла, и глаза теперь блестели ещё ярче, какой-то совершенно неистовой зеленью. Наконец она протянула ему правую руку ладонью вверх и сказала:

— На.

— Это вместо "да"? — уточнил он, беря её ладонь в свои.

— Ты же просил руку, я даю, — пробормотала она. — Или это только в субботу надо будет?

— Ну, я хотел в субботу, но назад не отдам, даже не надейся.

Это было очень штольмановское предложение. Кризисная ситуация, температурящая невеста в халате с чужого плеча и с полотенцем на голове, сам он отнюдь не в смокинге, да и до свадьбы полтора года ещё. Никто не произнёс вслух слово на букву "л". Они даже не целовались ни разу. То есть Марта поцеловала его в щёку как раз тогда, в Харькове под вешалкой, а вот он её — нет пока. Надо было исправлять.

Платон наклонился, согрел дыханьем всё ещё холодную ладошку и очень осторожно, но горячо прижался к ней губами.

— ...Вы помните, Яков Платонович?

— Поцелуй в ладошку? Как не помнить, Анна Викторовна. Тем более, что юная избранница нашего с Вами правнука временами очень напоминает мне другую непоседливую барышню. А с тех пор, как ей был подарен велосипед, и подавно. Правда, цели я, боюсь признаться, в тот момент преследовал совсем иные, нежели сегодня Платон Яковлевич.

— Боитесь признаться, Яков Платонович? Неужели в неблаговидности этих Ваших целей?

— То был отвлекающий маневр, Анна Викторовна. Попытка отвлечь барышню от расследования.

— Не сработал Ваш маневр, господин Штольман. Барышня ведь интересовалась расследованиями ещё и потому, что их вёл один опальный надворный советник из Петербурга, так что Вы своими действиями лишь подогрели её интерес к следствию. А вот стратегия нашего правнука должна сработать.

— Стратегия, Анна Викторовна? Что ж, пожалуй. Платон Яковлевич в самом деле строит планы не только на весну и лето, но и на всю оставшуюся жизнь.

— Яков, это было так странно! Я поняла, что Марте в моём присутствии не по себе, она расслабиться не может, и ушла, оставила их с Платоном одних.

— Очень тактично с твоей стороны.

— Не перебивай меня! Потом я случайно услышала слова Марты о том, что у неё, похоже, поднимается температура, и пошла за градусником и аспирином. Градусник не стряхивался, пришлось искать ещё один, и когда я вернулась, они уже говорили совсем о другом. Ты не поверишь, но Платон сделал ей предложение!

— Почему не поверю? Всё логично. Мартусе сегодня очень досталось — внезапно, незаслуженно и больно, ты и сама видела. Платон считает, что защищать её — его прямая обязанность, хорошо хоть, он достаточно благоразумен, чтобы не рваться в школу с колотушкой наперевес. Но взять на себя ответственность можно и по-другому, что он и сделал. А заодно позаботился о том, чтобы сегодняшний день остался у неё в памяти не из-за чьих-то подлости, глупости, трусости и ханжества, а по другой причине.

— Да уж...

— Что?

— Это было незабываемо во всех отношениях. Я застыла там с градусником и, получается, подслушивала, так что даже Цезарь смотрел на меня укоризненно. А само предложение было очень в семейном стиле.

— Хочешь сказать, без признаний и прочих реверансов?

— Там было признание, Яков. Не только подразумевалось, а именно было. Марта и согласилась только после этого признания, потому что поначалу не хотела вот так, в силу обстоятельств. Но после того, что он сказал в этой вашей манере...

— "Моя жизнь без вас была бы пуста" и "Мы должны быть вместе"?

— Да, примерно так.

— Это всё из дневников деда, душа моя, нашего общего источника вдохновения. Впрочем, слова можно выбрать разные, главное, верно передать суть... А по сути, Асенька, у нас сегодня состоялись и смотрины, и помолвка, теперь осталось только разобраться с этой школьной историей, и будем праздновать.

— Ты даже не спросишь, понравилась ли мне Марта?

— Тебе, судя по всему, понравились их отношения, а это для начала уже очень много... Сделай одолжение, душа моя, погладь мне на завтра форменную рубашку, а я пока позвоню Володе в управление, чтобы он вечером к Римме Михайловне уже подготовленным приехал.

— Форменную?

— В школе хотели милицию, значит, будет им милиция.

Варвару Антоновну Колосову, Мартусину классную руководительницу, Римма застала в кабинете биологии за поливкой цветов.

— Вы хотели меня видеть, Варвара Антоновна?

Голос звенел. Вчерашний день выдался очень нелёгким. Когда вечером приехал Володя и они остались наедине, Римма даже расплакалась, хотя вроде бы делать этого совершенно не собиралась. "Если есть кому пожаловаться, то грех этим не воспользоваться", — сказал он, утешая. Но утром у Мартуси опять поднялась высокая температура и добавились все симптомы простуды, поэтому в школу Римма пришла, пылая от гнева и возмущения.

— Вам не ко мне, Римма Михайловна, к директору, — сказала Колосова, не оборачиваясь.

— Мне — к вам, — отчеканила Римма, закрывая за собой дверь кабинета. — А Пётр Иванович очень занят сейчас, у него полковник Штольман, сына которого вы вчера обвинили в совращении несовершеннолетней.

Варвара медленно обернулась, поправила очки на простом круглом лице. Несмотря на некоторые странности, Римме она всегда нравилась, просто очень чувствовалось, насколько ей небезразличны дети. Тем обиднее было происшедшее вчера.

— Поняли, что самой вам не оправдаться и вызвали подкрепление? — тяжело сказала Колосова. — Понимаю.

— Мне не в чем оправдываться. Никому из нас.

— Марта и не стала вчера, сказала, что ей не стыдно. Девочку не узнать, разве такой она была? Хотя это, конечно, не её вина, а ваша и этого негодяя. А ещё органов опеки, которые доверили незамужней легкомысленной женщине воспитание чужого ребёнка.

— Чужого? — Римме показалось, что она ослышалась. — Да вы с ума сошли!

"Не дайте вывести вас из себя, Римма Михайловна, — сказал ей Яков Платонович по дороге в школу. — Человек вы сильный, но эмоциональный, а ситуация чувствительная для вас не в меньшей степени, чем для Марты. Просто помните, что тому, кто прав, кричать незачем". Она даже подосадовала на него немного за этот "инструктаж", ведь она давно не девочка, в самом деле. Зато теперь вспомнила. Нет, кричать она не будет.

В закутке перед кабинетом директора стоял стол для секретарши, но самой секретарши на месте ещё не было. Поэтому Штольман прошёл к двери с надписью "Бурцев П. И.", коротко постучал и тут же вошёл, не дожидаясь ответа. На скрип двери Бурцев П. И. вынырнул почему-то из-за стола — переобувался, должно быть — и удивлённо, а потом и обеспокоенно воззрился на Якова Платоновича.

Шинель Штольман снял ещё в коридоре и перебросил через руку. Он прекрасно знал, как выглядит в форме, Володя говорил, "в самый раз внушать молодняку благоговение и трепет". Бурцева никак нельзя было отнести к молодняку, но увиденным он тоже впечатлился и занервничал, что Штольману и требовалось. Он молча водрузил шинель на вешалку рядом с директорским пальто и только после этого уточнил:

— Товарищ Бурцев?

— Да-а. А с кем я имею...

— Полковник Штольман Яков Платонович.

— Очень приятно, — произнёс Бурцев. — Вы по какому вопросу, товарищ полковник?

— Мне сказали, у вас есть претензии к моему сыну.

— Ваш сын учится у нас в школе?

— Нет. Платон давно закончил школу и не эту. В вашей школе учится Марта Гольдфарб, в отношении которой мой сын, по вашему мнению, совершил действия, за которые по статье сто девятнадцатой или сто двадцатой Уголовного кодекса РСФСР предусматривается лишение свободы сроком до трёх лет. Вышеназванные статьи УК процитировать или сами догадаетесь?

— Вот что, Варвара Антоновна, — сказала Римма холодно. — Это не Марту не узнать, а вас. Вы же опытный педагог с многолетним стажем. И Марту вы уже шесть с половиной лет знаете, и Русакову с Болотовой и Певчих — тоже. Как же вы могли безоговорочно поверить в гнусную сплетню, которую эти завистливые сороки принесли вам в пятницу на своих хвостах?

На мгновение Варвара, никак не ожидавшая от неё подобной информированности, растерялась. Но тут же вновь нахмурилась и выпрямилась во весь свой небольшой рост.

— Эту, как вы говорите, "гнусную сплетню" мне подтвердили Мартины подруги, да и сама Марта не стала ничего отрицать.

— Что именно вам подтвердили? Наличие отношений Марты с Платоном Штольманом? А характер этих отношений вы уточнить не удосужились? У меня уточнить для начала, а не сразу у детей? Я бы вам рассказала, что об этих отношениях всей улице известно, потому что они уже полтора года регулярно гуляют по этой улице с собаками, а также ни от кого не скрываясь хотят в кино, на каток, в кафе, занимаются немецким и физикой и совершают все прочие преступления против нравственности.

Лицо Колосовой прямо на глазах наливалось нездоровой краской.

— Хотите за иронией спрятаться? Не получится! — процедила она. — О совместной поездке вашей племянницы вместе с этим мужчиной в Крым тоже всей улице известно?

— Всей — не всей, но немалому количеству людей, это точно. Во-первых, родителям Платона, во-вторых, сопровождавшему нас в Крым капитану Владимиру Сергеевичу Сальникову, моему будущему мужу, в-третьих, родителям ребят, которых опекает Платон и с которыми он жил в одном домике на турбазе; мы с Мартой, кстати, останавливались в частном секторе в полутора километрах от этой турбазы.

— Что ещё за ребята? — опешила Варвара.

— Бывшая шпана, перевоспитанием которой Платон успешно занимается последние полтора года. Вы можете их знать, Варвара Антоновна, они ведь, если я не ошибаюсь, раньше в нашей школе учились: Саша Бочкин, Боря Самсонов, старший брат Тони Лёша Кириленко...

Колосова смотрела на Римму исподлобья и сомнение на её лице не было бы более явственным, даже если бы на лбу вдруг проступил большой вопросительный знак.

— Хотите сказать, что он опекает вашу Марту так же, как и этих мальчишек?

— Не хочу, — сказала Римма; врать она не собиралась. — С Мартой у них всё... несколько иначе.

— Вот видите, — сказала Варвара с каким-то непонятным горьким удовлетворением. — Ну, ладно, вам не совестно передо мной, перед соседями, перед родителями Мартиных одноклассников, но перед вашим покойным братом и его женой? Как вы им бы в глаза стали смотреть?

"Даже немного жаль её, — вздохнул как всегда вовремя объявившийся Женька. — Она хочет, чтобы тебя проняло, но не понимает, насколько всё это мимо именно в твоём случае. Ты знаешь, что ей ответить, сестрёнка".

— Варвара Антоновна, — произнесла Римма почти мирно, — дело в том, что этим летом Платон ездил с нами не только в Крым, но и в Харьков, на могилу родителей Марты и место крушения самолёта. И первый раз за шесть лет эта поездка принесла нам с Мартусей не только боль, но и облегчение и надежду. И это только малая часть того, что он сделал для нас за эти полтора года. Просто так, каждый день понемногу и ничего не требуя взамен. Так что нет ничего удивительного в том, что за это время он стал очень дорог нам обеим. Знакомство с ним, а потом и с его близкими — для нас это огромная удача, даже счастье. И Мартины родители, я уверена, восприняли бы это именно так.

Какое-то время Варвара ещё смотрела на неё совершенно растерянно, будто вообще не понимая, что происходит, а потом вдруг всхипнула, прижала руку к губам и опрометью кинулась вон из кабинета.

— Да поймите вы, товарищ полковник, не мог я на этот сигнал не отреагировать! Я ведь директором недавно совсем, раньше курировал ремонт и строительство школ при Василеостровском районо, а полтора года назад — вот, попросили. Конечно, директор — должность во многом администритивная, а для того, чтобы преподавать начальную военную подготовку и основы государства и права, моего образования больше чем достаточно, но есть вопросы, в которых коллеги намного компетентнее меня .

— И это был такой вопрос?

— Именно. Классная руководительница девочки, в отличие от меня, педагог опытный, заслуженный, уважаемый; тридцать лет в профессии — не шутка! И как мне было к ней не прислушаться?

— Хотите ответственность на женщину свалить, товарищ Бурцев? Некрасиво.

— Так ведь и девочка всё подтвердила.

— Вы бы об этом лучше вообще не упоминали. Признание не может являться единственным доказательством вины, никакой суд подобное не примет, да и не признавалась вам Марта ни в чём порочащем. Не захотела от дорогого ей человека отречься, и не более того. А вы с Колосовой всё поняли по-своему и напугали рано потерявшую родителей девочку чуть не до обморока разговорами об опеке и милиции.

— Она вообще не должна была этого услышать!

— Может и не должна была, но услышала. И брела потом наобум, не разбирая дороги, и сидела на улице в снегопад, пока я случайно на неё не наткнулся. Теперь простудилась и лежит с высокой температурой.

— Да кто же такое мог предвидеть?

— Вы не только могли, но и должны были. Это ваша ответственность, вы её на себя взяли, в должность вступив, вот и извольте нести как положено.

— А вы, выходит, Марту хорошо знаете?

— Знаю и Марту, и её тётю. Мы с супругой целиком и полностью одобряем дружбу Марты с нашим сыном. В их отношениях нет ничего, вызывающего нарекания, а уж тем более уголовно наказуемого. А вот в действиях тех, кто нарочно придумал и понёс эту сплетню, уголовный состав есть. Налицо клевета, то есть "распространение заведомо ложных позорящих другое лицо измышлений", что наказывается по статье сто тридцатой лишением свободы до года или исправительными работами на тот же срок.

— Товарищ полковник!..

— Это не угроза. Сразу говорю вам, что хода делу я давать не хочу, потому что с детьми не воюю, да и с вами не собираюсь. Но никаких дальнейших инсинуаций в адрес Марты и моего сына я не потерплю. Клевета — дело труднодоказуемое, но я доказывал и не такое.

Римма дожидалась Якова Платоновича уже четверть часа, переминаясь с ноги на ногу. За это время мимо неё прошли почти все Мартины одноклассники — узнавали, здоровались или, нервно косясь, пробегали мимо. Она почти успокоилась после разговора с Варварой, а теперь опять начала тревожиться. Когда двор опустел, она даже начертила носком сапога классики на снегу и немного попрыгала, чтобы согреться и отвлечься. Если кто-то и наблюдал за ней из окна, пусть думают, что беспокоится ей не о чем.

Штольман появился на крыльце в четверть девятого, застёгивая шинель. Спустился к ней, остановился, глядя сверху вниз — высокий, строгий, красивый мужчина.

— Что? — спросила она напряжённо.

— Всё в порядке, Римма Михайловна. Думаю, меня поняли правильно, и с этой стороны Марте больше ничего не грозит. А у вас как прошло?

— У меня похожие ощущения, хотя я и не поняла, почему всё закончилось так, как закончилось... Но ведь сплетни мы таким образом не остановим?

— Вряд ли, волна уже пошла.

— И что теперь?

— Платон вчера вечером сказал нам с Володей, что волну в отдельной точке пространства можно погасить другой волной, если они взаимно обратны. Если не ошибаюсь, это называется деструктивной интерференцией.

— И как это должно нам помочь?

— Посмотрим. Подумаем.

Примечания:

1. Вообще не хочется цитировать, потому что к героям это никакого отношения не имеет, но матчасть есть матчасть:

Статья 119 Уголовного кодекса РСФСР 1960 г.: Половое сношение с лицом, не достигшим половой зрелости.

Статья 120: Развратные действия в отношении несовершеннолетнего.

2. Фильм о конструктивной и деструктивной интерференции. Чтобы как следует понять, что имел в виду Платон, достаточно посмотреть первые пять минут:

https://www.youtube.com/watch?v=BoXYZyjxUWA

Уже поднимаясь по лестнице, Платон услышал наверху голос матери:

— Я очень тебе признательна, Евдокия.

— Да было бы за что, — отозвалась Шуркина мать. — Мы с Надеждой Ильиничной ещё и удовольствие получаем. А адрес я тебе добуду, даже не сомневайся.

Поздоровавшись с заторопившейся по своим делам Евдокией Бочкиной, Платон открыл дверь своим ключом. В квартире отчётливо пахло сдобой и печёными яблоками. Он заглянул на кухню.

— Привет, мам!

— Что-то ты рано сегодня, — сказала мать вместо приветствия; она как раз заканчивала убирать со стола после чаепития. — Есть хочешь?

— Штрудель?

— Суп с фрикадельками. А штрудель возьмёшь с собой, когда к Марте пойдёшь. Ведь ты же пойдёшь?

— Пойду, конечно. Марта температурит, ей врача вызвали. Я всё думал, чем её порадовать, а штрудель — это просто замечательно. Спасибо, мама.

Платону сейчас казалось, что очень нужно сказать что-то ещё, потому что происходившее было необыкновенно важным, но он каким-то глупейшим образом не мог подобрать слов, поэтому просто повторил ещё раз:

— Спасибо.

Она кивнула, потом улыбнулась.

— Ты теперь тоже не спросишь, понравилась ли мне Марта?

— Ну-у, штрудель достаточно красноречив, мне кажется.

— Красноречив или нет, всё равно я пока не знаю, как по-другому... Раздевайся и мой руки, mein Junge. Пообедаешь со мной, потому что у Марты накормить тебя сейчас будет некому.

Вернувшись на кухню, Платон наконец задал вопрос, с которого хотел начать:

— Мам, а зачем Евдокия Григорьевна приходила?

— Это та "противоволна", про которую ты вчера говорил, — озадачила его мать.

— В каком смысле?

— В самом прямом, Платон. Я и вчера, и сегодня думала над твоими словами, и в конце концов решила поговорить с Евдокией, потому что с чего-то нужно начинать, а она тут знает всех и обо всех. Но пока я утром дожидалась звонка твоего отца, Евдокия с Сашей пришли ко мне сами. Оказалось, что вчера вечером на чьём-то дне рождения в соседнем доме одна из этих девиц — Болотова — завела за столом разговор о вас с Мартой.

— И что?!

— Очень об этом пожалела, — холодно усмехнулась мать. — Твоих мальчишек там было трое, поэтому её осадили так, что еле ноги унесла, вся из себя обиженная. А сегодня утром, поразмыслив об услышанном, Саша и Боря Самсонов отловили по дороге в школу одного из Мартиных соучеников, взяли его в оборот и выяснили всё, о чём болтают в классе.

— То есть Шурка с матерью приходили тебя предупредить?

— Именно. Я объяснила им, что предупреждение, к сожалению, запоздало, и рассказала нашу версию событий.

— Какую именно?

— Правдивую: что эта Русакова настойчиво к тебе заигрывала, даже в присутствии Марты, так что ты в конце концов очень резко её... как это?

— Отшил.

— Да, после чего она и её подруги из мести оклеветали вас с Мартой перед школьной администрацией.

— Ма-ам... зря ты это.

Она удивилась:

— А как ещё, Платон? Твой отец с этими мерзавками воевать не будет. В школе они отговорятся тем, что вовсе не сплетничали, а искренне переживали за подругу. Даже классная в эту историю поверила, вот и они ошиблись, с кем не бывает. Ещё и продолжат шептаться, что дыма без огня не бывает... Спускать нельзя. Такие не поймут и не раскаются, а сочтут за слабость. Марте с ними ещё полгода учиться, кто знает, что они могут придумать, если сейчас не дать по рукам.

Платон дёрнул подбородком. Если бы дело касалось только его самого, можно было бы и плюнуть, но Марта... Его снова обдало вчерашней яростью.

— Мама, и речи не идёт о том, чтобы спустить. Но Шурка к Марте неравнодушен, как бы он теперь не наделал дел.

— Так позаботься о том, чтобы не наделал. Поговори с мальчишками сам, они наверняка этого ждут. Пока Саша предложил как следует объяснить всё тем одноклассникам Марты, что ходят с ними в секцию по самбо. По-моему, это разумно.

Платон тяжело вздохнул.

— Да я вообще не знаю, правильно ли втягивать во всё это ребят.

Мать посмотрела как-то особенно остро.

— Они сами втянулись, как видишь. И вообще, дай им повоевать на правильной стороне. Им это важно, поверь мне. Я знаю, о чём говорю.

Она отложила ложку и прислонилась спиной к стене. Смотрела прямо перед собой в глубокой задумчивости, сжав губы в тонкую линию.

— Мам, — позвал Платон через минуту, — с тобой всё в порядке?

— Вполне, — ответила она, чуть помедлив. — Почему ты спрашиваешь?

— Да как-то всё это... не очень на тебя похоже.

— Хочешь сказать, совсем не похоже? — Она усмехнулась с горькой иронией. — Просто я вчера очень разозлилась, Платон.

— Как на Бочкина-старшего?

— Почти. Aber keine Sorge, den Fleischhammer brauchen wir nicht. Es geht auch ohne.

Платон кивнул. Он тоже надеялся, что удастся обойтись без радикальных методов.

— Мама, а от чего получают удовольствие Евдокия Григорьевна и Надежда Ильинична? — вдруг вспомнил он.

Надеждой Ильиничной звали бабушку Борьки Самсонова.

— Они сегодня обошли нескольких своих приятельниц с нашей версией событий и завтра собираются продолжить. Сплетен всё равно теперь никак не избежать, так пусть хотя бы рассказывают то, что нам нужно.

— А чей адрес она обещала тебе добыть?

— Русаковых. Они раньше жили на соседней улице, но летом получили новую квартиру и переехали. Я хочу знать, куда.

— Зачем, мама? И почему ты не попросила отца это выяснить?

— Потому что твой отец тоже спросил бы: "Зачем?" А я этого пока и сама не знаю...

Римма вернулась домой позже обычного. Накануне она сорвалась с работы из-за Мартуси уже днём, так что сегодня пришлось отрабатывать. Совершенно охрипшая Марта полулёжа играла с Платоном в шахматы. После очередного аспирина у неё упала температура, так что Римма решила воспользоваться случаем и накормить больного ребёнка чем-нибудь ещё, кроме неожиданного штруделя. Но не успела она помыть руки, как в дверь позвонили.

Римма очень надеялась, что это Володя, но за дверью стояли Вероника и Белкин.

— Привет, Римма, мы к тебе поговорить... — протараторила Вероника.

С сестрой убитой в августе Ирины Владимировны Флоринской Римма с тех пор общалась вполне дружественно, но сейчас их с мужем визит был совершенно некстати.

— Извини, Ника, — сказала она решительно, — у меня Марта болеет, так что давайте как-нибудь в другой раз.

— А я тебе говорил, Никуся, что надо Сергеича с работы дождаться, тогда и разговаривать будет легче, — ухмыльнулся Белкин.

— Ну, Ви-итя! — пропела Вероника привычно и добавила: — Мы знаем, что Марта болеет, и что у вас случилось, знаем. Нам Клавдия Степановна вчера всё рассказала. Мы, собственно, поэтому и пришли. Ты не подумай, не из любопытства, а помочь.

— Ну, проходите на кухню, — сказала Римма растерянно; она никак не ожидала, что Клавдия Степановна пойдёт с их проблемой по соседям.

— Ты только на Клаву не сердись, — сказала Вероника будто в ответ на её мысли. — Она просто в курсе, что я с Русаковыми хорошо знакома, потому сразу ко мне и пришла. Скажи, мол, Семёну Алексеевичу, чтоб дочурку свою унял, пока её не ощипали, такую красивую. Вот я сегодня и сказала...

— Никуся, ты б не частила, а? — встрял Белкин, пока Римма собиралась с мыслями. — По порядку расска-азывай, а то ты с конца зашла, так что не понятно ничего.

— Да я волнуюсь просто, — вздохнула Вероника. — Как вчера разнервничалась из-за этой истории, так всё успокоиться не могу. В общем, с Семёном Алексеевичем Русаковым я работаю, он сейчас у нас в "Ленинградспецстрое" исполняет обязанности начальника отдела снабжения. Давно уже исполняет, два года с лишним, с тех самых пор, как предыдущего нашего главного снабженца посадили. И главного бухгалтера тогда же посадили, так что я тоже с тех пор и.о., и мы с Семёном Алексеевичем вместе лямку тянем. С ним можно дело иметь, он человек неглупый, дельный, а вот его жена с дочкой мне, мягко говоря, не симпатичны.

— Ты и их хорошо знаешь? — поинтересовалась Римма.

— Так, не слишком. У меня раньше было много таких знакомых, кто начинал со мной общаться, чтобы попасть к нам в дом попасть и свести знакомство с Ириной. Мадам Русакова всё пыталась Ирине свою Леночку навязать в ученицы, получила отказ, а когда попыталась настаивать, то услышала от сестры, что павлины не поют.

— Язык у нашей закатившейся звезды был как бритва, — сказал Белкин почти с гордостью. — А эти Русаковы — финтифлюшки обе, что старшая, что младшая, но изображают аристокра-аток, кость белую, кровь голубую.

Вероника хотела что-то возразить, а потом махнула рукой.

— Действительно, изображают, и с Витей никак не могут найти правильный тон, так что нам уже не хочется ни в гости к ним ходить, ни к себе их приглашать.

— Да уж, последний раз эта Леночка, молодая да ранняя, весь вечер практиковалась на мне в стрельбе глазами, так что мне пришлось Никусю уводить, пока она этой соплюхе шевелюру не проредила.

— Вы шутите, Виктор Васильевич? — спросила Римма в ужасе.

— Если бы... — вздохнула Вероника.

Белкин насмешливо прищурился:

— Ну, если присмотре-еться, то у меня с этой свиристелкой разница в возрасте не сильно больше, чем у тебя с Сергеичем или у Платонова отца с женой. Другое дело, что мне всегда дамы совсем другого калибра нравились. — Он с удовольствием посмотрел на Веронику, расцветшую благодарной улыбкой. — В общем, мне уже тогда показалось, что девица эта очень рвётся во взрослую жизнь, и родители с ней ещё наплачутся. Мамаша её от дочуркиных заигрываний со мной вообще ртом воздух ловила: мало того, что я в два раза старше и чужой муж, так ещё и водитель асфальтоукладчика, битумной пылью присы-ыпанный...

— Я сегодня Семёну Алексеевичу прямо сказала, что его Леночку сильно занесло, — подхватила Вероника. — О том, что Платон и Марта — пара, известно всей улице, всё у них хорошо и правильно, при полном одобрении старшего поколения, которое дружит семьями, и нечего было к ним лезть и такое устраивать! Он аж взмок, когда я ему всё рассказала. Не могла моя, говорит, не совсем же она дура. Зачем ей, а заодно и нам, неприятности с милицией?! Клятвенно мне обещал вправить дочери мозги, только бы я с тобой поговорила и как-нибудь тебя умиротворила, а заодно и полковника Штольмана.

— Да не будет Яков Платонович с ними воевать, — покачала головой Римма, — тем более что в школе мы с ним сегодня вроде бы всё утрясли.

— А вот этого Русакову знать совсем необязательно, — фыркнул Белкин, и Вероника закивала. — Пусть лучше ду-умает, что его дурында дракона разбудила, и трясётся. Снабженец не может не бояться милиции, пусть заодно и кровиночку свою страху научит. Ей точно не повредит.

— Ника, спасибо, — сказала Римма прочувствованно, — и вам, Виктор Васильевич. Правда, спасибо большое.

— Да не за что! — отмахнулась Вероника. — В кои-то веки и я тебе помогла, а то много лет в одни ворота. И за Марту с Платоном нам так обидно стало, сил нет. Всегда кто-то найдётся, кому чужое счастье как бельмо в глазу.

— Так-то оно так, — согласно кивнул Белкин, — но от бутылки хорошего коньяка в качестве благодарности я бы не отказался.

— Ну, Ви-итя...

— Да что такого? Вместе его и выпьем за будущее счастье молодой пары.

— Какой именно? — задумчиво спросила Римма.

— А какой скажете, — хохотнул Белкин. — Нам только повод дай.

— Вот что ты за человек такой? — Вероника подперла голову рукой и посмотрела на мужа с нежностью. — Коньяк уже выпросил, а то, что собирался, так и не рассказал.

— Так я теперь и не знаю, надо ли, — почесал в затылке Белкин. — Если в школе уладилось всё, может, и не нужна уже Римме эта исто-ория. Она совсем невесёлая, вообще-то.

Римма вдруг ощутила знакомое нарастающее беспокойство, острое, до мурашек.

— Нужна, — сказала она быстро. — Очень нужна, Виктор Васильевич. Расскажите, пожалуйста.

Примечания:

"Aber keine Sorge, den Fleischhammer brauchen wir nicht. Es geht auch ohne". — Не беспокойся, молоток для мяса нам не понадобится. Обойдёмся без него.

— ... Я расскажу, но имей в виду, что эта исто-ория прямого касательства к делу не имеет, разве что опосредованное. Начну по порядку, то есть издалека. Мы с Никусей давно машину купить хотим, "Москвич" четыреста двенадцатый, как у Сергеича. Киваешь, значит, слышала уже. А про то, что гараж у нас уже есть, тоже слышала? Нет? Так вот, мы когда с Ирининым наследством разбирались, оказа-алось, что она успела в одном гаражно-строительном кооперативе тут неподалёку поучаствовать. Её привлекли, как известную личность, чтобы заручиться одобрением райисполкома на строительство. Раньше в гараже Кудрявцев, старухин любимый ученик, свою машину держал, но когда оказалось, что этот тип — жулик, мы его оттуда турнули и, пока наша очередь на машину не подошла, используем этот гараж как чердак с погребом. Ну, и я там, бывает, с мужиками время провожу.

Не смотри так скепти-ически, Никуся. Не грозит мне спиться, раз я при тебе. Да и хожу я туда не за тем. В нашем ГСК немало таких "барсиков", как мы хотим купить, так что я присматриваюсь, что и как чинят, как, к примеру, похожий на сито радиатор запаять или просевшие рессоры подлечить — пригодится. Ну, и подсобляю мужикам, если что, руки-то из того места растут. Вот и Тимофею Палычу помогаю, у него гараж от нашего по диагонали.

Фамилия у Тимофея Палыча Колосов. Да-да, правильно ты всё поняла, он муж Варвары, училки Мартиной, такое вот совпадение. Варвару я тоже пару раз видел в гаражах, но редко, она, как и Никуся, всю эту мужскую гаражную во-ольницу не одобряет. Что улыбаешься? Сама-то Сергеича отпустишь в гаражи? Или он не станет тебя спрашивать? Да не пихайся, Никуся, не обидится на меня Римма! Сегодня точно нет.

Тимофей Палыч — серьёзный мужик, обстоятельный, рукастый, с хорошим инженерным образованием, так что я от него много поле-езного нахватался. Курит он много, а пьёт обычно мало. Один раз я только и видел его по-настоящему пьяным — в конце октября. Я после работы в тот день в гаражи пришёл, и Палыча сильно поддатым застал над разобранным аккумулятором. В общем, собирал этот аккумулятор уже я сам, а он рядом сидел, курил одну за одной и бычки в рядок укладывал. Понятно было и козе, что ему тошно, так что я спросил в конце концов, что стряслось. Он ответил: "Дочь пропала". Я прямо рот раскры-ыл: "Как? Когда?!" Я и не знал, что у них дочь есть, он за два месяца знакомства не проронил о ней ни слова, а тут такое. Давно, говорит, пропала, ровно десять лет назад.

Сам Палыч родом из Карачева в Брянской области. Закончил институт в Брянске и работал там на машиностроительном заводе. А Варвара — коренная ленинградка, после пединститута попала по распределению в одну из брянских школ. Ну, и обычная история: знакомство на танцах, любовь-морковь, ячейка общества, комната в семейном общежитии, рождение дочери Светы, а в конце пятидесятых — переезд семьи Колосовых в Карачев, где построили какой-то большой современный завод, всесоюзная стройка, то да сё. Палыч туда на хорошую должность перешёл, и отдельную квартиру получил. Так что где-то с пятого класса Света Колосова училась в Карачеве, в той самой школе, где работала её мать.

Палыч сказал, до поры они с дочкой почти никаких проблем не знали — спокойная девочка росла, добрая, послушная, даже болела нечасто. Ну, и училась отлично — папина-мамина гордость. Гром грянул прямо перед выпускным классом. Она на последнюю смену в пионерский лагерь ездила, вожатой в младший отряд. Вот к её возвращению Варвара взялась делать генеральную уборку в комнате дочери и случайно нашла её дневник, родители и не подозревали, что Света его ведёт. Ну, и не удержалась мать, заглянула внутрь, а там... Оказалось, у девочки уже чуть не год роман с учителем физкультуры.

Что смотришь с таким ужасом? По-твоему, учителя — не люди, что ли? Физрук этот был совсем молодой парень, недавно после института. Разница в возрасте со Светой, как у Марты с Платоном. Симпатичный, душа компании, а учительский состав в школе в основном женский, так что по нему чуть ли не треть коллектива вздыхала, да и девчонки-старшеклассницы заглядывались, не без этого. Но в дневнике, видать, не про одни мечтательные взгляды было, так что Варвару над ним чуть удар не хватил. Палыч в раже рванул к физруку, но оказалось, что и он в том же самом лагере на той же смене, что и Света. Колосовы с трудом удержались от того, чтобы в лагерь сорваться и там скандал устроить. Света вернулась сама на следующее утро, и мать встретила её с дневником в руках. Та сразу всё поняла, побледнела и на "Как ты могла?!" ответила: "Я его люблю". После этого последовала, как я понимаю, ужасающая ссора с криком и слезами. Вот только кричала и плакала, в основном, мать, дочь же больше молчала, и родители так и не добились от неё никаких объяснений или подробностей, и вообще ничего, кроме всё того же: "Я его люблю". В конце концов Варвара в сердцах влепила дочери первую в её жизни пощёчину, после чего с девушкой случился глубокий обморок. Когда она пришла в себя, родители на время оставили её в покое, а сами совещались полночи. Утром они велели дочери собираться и ехать к бабушке и деду в Ленинград, там заканчивать выпускной класс. Света отказалась наотрез, ещё один скандал не дал совершенно ничего, и тогда её заперли дома, а Палыч опять отправился к этому физруку, требовать, чтоб он немедленно уволился и уехал. Вот только и там он ничего не добился, парень хватать себя за грудки и бить не позволил, Палыча скрутил и встряхнул, сказал, чтобы не орал и дочь на всю округу не позорил. А после того, как ночью Света попыталась сбежать из-под домашнего ареста, Колосовы старшие отправилась с дневником к директору школы, а потом — в милицию. Физрука немедленно отстранили от работы, задержали на сутки, но потом отпустили под подписку.

Карачев — город маленький, "большая деревня" как она есть, так что уже на следующий день после задержания в курсе событий были даже дворовые собаки и дети в детском саду. Родители других его учениц своих дочерей допросили с пристра-астием, ничего особенного не выяснили, но всё равно чуть не устроили парню самосуд, так что милиции пришлось снова его задержать — от греха. Допрашивали, конечно, и Свету, но с милицией она разговаривала совсем иначе, чем с родителями. Девушка твердила, что всё, что в дневнике — фантазии от начала и до конца, "девичьи грёзы", что она влюблённая дура, а он ни в чём не виноват, и стояла на своём до последнего. Физрук же говорил, что Света — чудесная девушка, что он искренне ей симпатизирует, но ничего предосудительного между ними не было и точка. Милиция искала свидетелей и какие-то даже находились, но постоянно противоречили сами себе и друг другу, никаких улик так и не обнаружилось, страсти и сплетни кипели, Варвара плакала, Света молчала, Палыч скрипел зубами. В конце концов уголовное дело закрыли за отсутствием состава преступления, а на следующий день кто-то вымазал дверь в квартиру Колосовых дёгтем.

Когда это случилось, Палыч опять пошёл к фи-изруку — не требовать, просить, чтобы тот уехал, потому что иначе им жизни не дадут. В этот раз парень его послушал, тем более его и так уволили под каким-то предлогом, собрался в три дня и поймал попутку на шоссе. Света после этого три недели пролежала пластом, а потом дала всё-таки увезти её в Ленинград. Там закончила школу — на тройки вместо пятёрок, там и поступила — в техникум вместо института. Очень замкнулась, осунулась, а в день своего восемнадцатилетия ушла утром из дому и не вернулась. Когда хватились, ко всеобщему ужасу нашли в её комнате записку: "Я не хочу и не буду жить без Саши". Сперва подумали, что предсмертная, кинулись в милицию, несколько дней искали тело, но не нашли. Позже стало известно, что она не просто так ушла, а взяла кое-что из вещей, заняла денег у подруги, а через две недели подруга получила долг почтовым переводом из Орла. Тогда выяснили, что в Орле год жил этот её Саша, но когда к нему наведалась милиция, его комната в общежитии была пустой, он исчез вместе с вещами, а соседи сказали, что за несколько дней до того видели его с девушкой, и опознали Свету по фотографии. Дальше милиция искать её не стала: жива, уехала добровольно и ладно. Колосовы сами пытались найти и до сих пор пытаются, но фамилия Саши Иванов, так что дело это безнадёжное. В связи с этой историей мать Варвары хватил инсульт и разбил паралич, так что надо было ухаживать, и Колосовы перебрались в Ленинград, тем более что жить в Карачеве им стало во всех отношениях невыносимо. Палыч с Варварой чуть сами не развелись после тех событий, потому что Варвара во всём винила этого физрука, а Палыч — себя и её, но как-то всё-таки перетерпели. Так и живут. Так что ты на Варвару сильно не серчай, что она так из-за Марты вскинулась и чуть не натворила дел. Больное это у неё место. О-очень больное.

— Ничья... — сказала Мартуся и прилегла прямо тут же, рядом с шахматной доской

— Ты сегодня могла выиграть, — Платон осторожно отодвинул доску чуть в сторону от её щеки. — И выиграла бы, если бы не засыпала.

— Ты постоянно так говоришь, — пробормотала она, не открывая глаз, — но за всё время я выиграла у тебя всего три раза.

— Просто я играю в шахматы, сколько себя помню, а ты...

— А я — сколько тебя помню.

Он осторожно коснулся ладонью её лба, который оказался прохладным и влажным.

— Нет...

— Что "нет"?

— Температуры сейчас нет. Но ещё наверняка будет. Я всё-таки разболелась и теперь вряд ли смогу прийти в субботу на твой день рождения.

— Значит, перенесём...

— Тоша, зачем?! Я не хочу вам портить праздник!

Он усмехнулся и погладил совершенно растрепавшиеся непокорные медные пряди.

— А я не вижу смысла отмечать без тебя. У меня не круглая дата, много гостей не намечалось. Ты же не думаешь, что Римма Михайловна с дядей Володей оставят тебя лежать здесь и отправятся есть холодец и петь песни под гитару? И вообще, всё это затевалось в первую очередь для того, чтобы ты познакомилась с моей мамой.

— Так ведь мы уже познакомились. Наверное...

— Наверное?

— Мне кажется, что наверняка я свела знакомство только с её халатом, полотенцем и шерстяными носками, всё остальное — в тумане. А ещё я вспомнила, что рыдала, когда первый раз встретилась с твоим отцом в августе, и в этот раз тоже. Как-то это... не очень удачно.

— Какая разница, при каких обстоятельствах состоялось твоё знакомство с моим отцом, если сейчас и у тебя, и у Риммы Михайловны с ним прекрасные отношения? Да и маме ты понравилась...

При этих словах Марта немедленно открыла глаза.

— Это она сказала?

— И она, и штрудель.

— Он умеет говорить?

— Он умеет очень многозначительно молчать.

— Как ты?

Платон рассмеялся.

— Ты несправедлива. За последнее время я, кажется, очень много всякого сказал.

— Это правда.

Марта поймала его руку, прижалась лбом к запястью и опять прикрыла глаза.

— Тебе бы поспать, солнышко.

— Если я засну, ты уйдёшь.

— Рано или поздно мне придётся уйти, потому что даже койко-место на кухне занято дядей Володей.

— Это тоже правда...

Платону в самом деле уже пора было идти, потому что сегодня следовало ещё поговорить с мальчишками, да и над чертежами посидеть пару часов. Но оставлять Мартусю не хотелось совершенно. Когда он пришёл, то застал у неё светловолосую и пухлощёкую девочку, которая при его появлении вся сжалась и практически спаслась бегством. "Это Тоня, — сказала Марта, когда за беглянкой закрылась дверь. — Она очень себя виноватит". В голосе прозвучала не жалость — печаль. Позже она повеселела, улыбалась, шутила, поддразнивала его, а когда подействовал аспирин, с удовольствием съела кусок пирога и едва не обыграла его в шахматы, но Платон понимал, что печаль, обида, неуверенность, даже страх — всё это ещё может вернуться, особенно ночью. А всего через несколько дней закончится обеспеченная простудой передышка, и Марте придётся выйти в люди, вернуться в школу, столкнуться с "возмущённой общественностью", и чёрт его знает, удастся ли им всем до тех пор умиротворить эту самую общественность.

Да, уходить не хотелось. Платон как никогда понимал сейчас дядю Володю, плюнувшего на условности и обосновавшегося на коммунальной кухне просто потому, что он был очень нужен здесь и сейчас. Вот только у самого Платона такого варианта пока не было. Он шумно вздохнул, и тут же разжались пальцы на его запястье.

— Тоша, ты иди, раз надо. Я не хочу тебя отпускать, но я этого никогда не хочу. И не захочу. Но ты всё равно не сможешь охранять меня постоянно, как...

— ... дракон своё сокровище?

Марта тихонько прыснула:

— Ну да, похож: когда сердишься, шипишь и огнём дышишь, так что я сама тебя боюсь.

— Неправда, нисколечки ты меня не боишься.

— Ну ладно, не боюсь... Я тебя люблю.

Он застыл. Марта открыла глаза и продолжила очень серьёзно, даже строго:

— Ты же вчера сказал, значит, и я имею право. И не смотри на меня так!

— Как? — отозвался он эхом.

— Укоризненно, — Она насупилась. — Ты не думай, я прекрасно понимаю, что даже если ты сделаешь мне в субботу предложение, всё равно для нас с тобой ещё долго ничего не изменится. Так и будем гулять, как гуляли, и ждать, пока вырасту. Но хотя бы один раз я могу сказать?!

— Пока один... — ответил он почти шёпотом.

— Что?

— Пока один раз, Марта.

Примечания:

1. ГСК — гаражно-строительный кооператив, а "барсик" — народное название "Москвича" — 412.

2. Градообразующее предприятие "Карачева", на котором работал Колосов-старший, это завод "Электродеталь", строительство которого было начато в 1958 году.

Явление духа Римма почувствовала ещё до того, как ушли Вероника и Белкин. Распространяющийся от солнечного сплетения холод заставил обхватить себя за плечи и предложить гостям чаю. Да, только сейчас, сегодня она оказалась нерадивой хозяйкой. Но Вероника от чая решительно отказалась и засобиралась уходить, а Белкин не стал спорить. Римма была очень благодарна им как за неожиданный визит и серьёзную помощь, так и за этот своевременный уход. Закрыв входную дверь, она вернулась в кухню.

Кто-то определённо был здесь. Просто обозначил своё присутствие, не решаясь пока ни на что большее. Прикрыв глаза, она даже заметила какое-то белёсое пятно на грани поля зрения. Но кто? Похоже, явление было связано с рассказом Белкина. Римма вдруг очень испугалась и вцепилась в край стола.

— Светлана Тимофеевна Колосова, говори со мной, — пробормотала она, борясь со страхом и дурнотой. — Светлана Тимофеевна... Иванова?

В лицо гневно ударил холодный колючий ветер.

— Римма Михайловна, вы меня слышите? — Голос Платона выдернул Римму на поверхность; парень подхватил её под локоть и усадил на табурет. — Вот что вы за человек такой? Нельзя вам пока одной духов вызывать! Я же за стеной, неужели так трудно было позвать?!

— Я не хочу пугать Мартусю, — произнесла она первое пришедшее в голову оправдание.

— Мартуся уснула, — сказал он, — я собрался уходить, а тут вы... взываете. Кто эта Колосова? Она имеет какое-то отношение к Варваре Антоновне?

— Дочь...

— И она умерла?

Римма покачала головой.

— Она исчезла десять лет назад. Вроде бы сбежала с мужчиной.

— Юная девушка сбежала со взрослым мужчиной? — тут же сообразил Платон.

— Да, — подтвердила Римма, — и я подумала, вдруг... Но нет. Когда я позвала, не было совсем никакого отклика. — Она прислушалась к себе. — И не могло быть!

Платон понимающе кивнул.

— Анна Викторовна тоже по имени или фотографии могла определить, жив человек или умер... Но вы бледны и замёрзли, а значит, какой-то дух к вам всё-таки приходил.

— Он и сейчас здесь, — вздохнула Римма и махнула рукой в сторону окна. — То есть там. И ему совсем не понравилось, когда я подумала, что Света умерла...

— Вы его видите? — удивился Платон.

— Скорее чувствую. Хотя, если закрыть глаза, там как будто пятно. Силуэт...

Она сглотнула. Глаза закрылись сами собой и тут же сами распахнулись от изумления.

— Что с вами? — Платон снова придержал её за локоть. — Что вы видите?

— С закрытыми глазами гораздо светлее, чем с открытыми... — прошептала она растерянно и тут же поняла, в чём дело. — Это ты!

— Что я?

— Ты светишься. Очень ярко. Белым.

Платон моргнул.

— С вами не соскучишься, Римма Михайловна.

Он пододвинул себе табуретку и сел рядом с ней. Недоумение на его лице было таким выразительным, что Римма начала улыбаться.

— Свечусь?

— Да.

— А остальные? Кого-нибудь ещё вы так видите?

— Володю, — ответила она. — Только он другого цвета — золотистого, а когда сердится — грозно-алого.

— Все мы, наверное, этого цвета, когда сердимся, — рассудил Платон и задумался; Римма ему не мешала. — Можно предположить, что в некоторых ситуациях вы каким-то образом видите исходящую от людей энергию, причём ту часть спектра, которая недоступна обычному человеку, например, инфракрасное излучение, — сказал он через некоторое время. — А вы не могли бы нарисовать то, что видите? Может быть, тогда станет яснее?

— Я же не Анна Викторовна, — возразила Римма. — Я рисовать не умею...

— Извините, — смутился он. — Я что-то увлёкся.

— Ты экспериментатор, — мягко улыбнулась Римма; отчего-то ей сейчас, в первый раз за всё время, захотелось взъерошить ему волосы. — Исследователь...

— Вот только вы не подопытный кролик, — нахмурился он и повторил: — Извините.

— Мне не меньше тебя хочется — а главное, нужно — разобраться со всем этим. Но не сейчас, сейчас мы не одни...

Платон покосился в угол.

— Дух по-прежнему здесь?

— Да. Только он какой-то робкий, что ли.

— Не швыряет в вас предметы, чтобы привлечь внимание?

— И не пытается прервать разговор на самом интересном месте, — усмехнулась она, а потом вдруг сказала решительно: — Кто вы? Что вам нужно? Чем я могу вам помочь?

И тут же свет погас и дверь распахнулась.

Дверь распахнулась в тёмную прихожую.

— Тёмыч, ты где? — позвал он сына.

— Здесь.

Ломкий мальчишеский голос донёсся откуда-то сбоку. Он включил свет и обнаружил Тёмку сидящим на тумбе под вешалкой.

— Ты чего тут в темноте?

— Волнуюсь. Ты в больницу дозвонился?

— Только что. Нет пока новостей, сынок.

Схватки у Светланки начались ещё утром и скорая увезла её в центральную районную больницу. Он звонил туда с работы каждые два часа, но снова и снова слышал только: "Ваша жена в родильном зале. Ждите". Это было очень тяжело, почти невыносимо. Хуже, чем восемь лет назад, когда Светланка рожала на акушерском пункте у тёти Оли, и он, так и не давший себя прогнать, сидел на бревне под окном и слышал все её крики и стоны, а потом и первый Тёмкин плач.

— Ты говорил, что это будет быстрее, — пробормотал Тёмка.

— Обычно вторые роды быстрее первых, — вздохнул он и, не придумав ничего лучше, опустился на тумбу рядом с сыном. — Но что я в этом понимаю!

На работе ему сегодня уже нарассказывали всяких историй, исключительно чтобы успокоить, но эффект был прямо противоположный.

— Вот почему это женщинам рожать приходится? — спросил сердито Тёмка. — Почему всё самое трудное — им?

Вопрос, конечно, ответа не требовал, но задел за живое. Просто в их со Светланкой истории всё самое трудное действительно пришлось на её долю. И первая отчаянная влюблённость без надежды, которую он долгое время даже не замечал, а заметив — сперва растерялся, не понимая, что с ней делать. И чудовищный скандал с её родителями, случившийся, как раз когда он наконец-то разобрался в своих чувствах и летом в лагере сделал первые шаги ей навстречу. Грязь и сплетни тогда обрушились на Светланку потоком, а он вообще никак её не защитил, напротив, это она его защищала, пока он отсиживался в следственном изоляторе, ел, спал и отжимался до изнеможения. Потом был его поспешный отъезд; он оставил ей письмо, которое она нашла только через три недели, и всё это время думала, что он её просто бросил. И год в разлуке для Светланки оказался гораздо мучительней, чем для него, а он, не понимая этого, уговаривал её закончить техникум и собирался ехать в Карачев объясняться с её родителями. Но она решила по-своему, и разбуженный ранним октябрьским утром, он обнаружил её на проходной общежития — похудевшую, повзрослевшую, почти чужую — и сначала лишился дара речи, а потом смог пробормотать только: "Ты как здесь оказалась?" Когда он как раз в ночь Тёмкиного рождения под самогон рассказал эту историю тёте Оле, та отвесила ему такую затрещину, что голова зашаталась. Он не стал спрашивать за что, но она сама объяснила: "Сначала охмурил девчонку, а потом измучил. Если бы быстро не опомнился, я бы тебя вообще убила!" Да, он опомнился почти сразу, не дал Светланке отшатнуться и убежать, обнимал на виду у всех, а после и в комнате, куда её пропустили до отбоя вопреки всяким правилам мужского общежития. Она упорно не хотела, чтобы их нашли, поэтому он увёз её к тёте Оле, сестре отца и лучшей маминой подруге, потому что больше некуда было, родители погибли под лавиной в экспедиции, когда ему было семнадцать лет. Позже оказалось, что уехать и спрятаться было самым правильным решением, а вот попытка восстановить отношения со Светланкиной семьёй после рождения Тёмы — большой ошибкой. Жена сомневалась, но он, дурак, уговорил-таки её написать в Ленинград. Ответ от Светланкино деда не заставил себя ждать. Тот написал, что из-за неё, беспутной, бабушку хватил удар, и потому семья знать не хочет ни её, ни её отродье, оба они теперь — навсегда отрезанный ломоть. Светланка плакала тогда почти сутки, а Тёмка остался без материнского молока...

— Пап, ты чего такой, а? — Голос сына вырвал его из воспоминаний. — Давай лучше поужинаем и сходим ещё раз в больницу позвоним...

— Ох, товарищ Иванов, вы простите меня, пожалуйста, — виновато протараторила в трубку дежурная медсестра. — У нас тут совпадение получилось удивительное: в один день в родильное отделение поступили две Светланы Ивановы, одна с Романовской стороны, а другая — с Борисоглебской. Ваша же Тимофеевна, так? — Он подвердил. — Получается, я уже полдня ввожу вас в заблуждение. Родила ваша жена давно, около полудня ещё. Здоровую девочку, вес три шестьсот, рост пятьдесят один сантиметр. Поздравляю!

— Римма Михайловна, вы меня слышите?

Судя по голосу, звал её Платон отнюдь не в первый раз.

— У них всё хорошо... — прошептала она, открыла глаза и тут же удивлённо констатировала: — И у меня тоже.

— У вас — пожалуй, — проворчал Платон, — вас всего пару минут не было. Давайте, я вам чаю сделаю.

Римма прикрыла глаза и прислонилась к стене. Видение не было лёгким, но закончилось на такой ноте, что хотелось улыбаться.

— А у кого "у них"? — спросил Платон пару минут спустя.

— У Светы Колосовой, то есть Ивановой, и её мужа.

— Ясно. А кто к вам приходил, вы поняли?

— Её бабушка, наверное.

— Чего хотела?

— Мне кажется, помирить Варвару с дочерью... Скажи, ты не знаешь, в каком городе есть Романовская и Борисоглебская стороны?

— Что-то знакомое и историческое, — ответил парень задумчиво. — Золотым кольцом повеяло. Надо отца спросить, они с мамой летом там были...

— Тоша, ты не ушёл?

Римма открыла глаза. Марта стояла в дверях, придерживаясь за косяк.

— Зачем ты встала, солнышко? — вопросил Платон, брякнул на плиту чайник и метнулся к девочке.

— Проснулась и тебя услышала, — ответила та, позволяя усадить себя за стол. — Ну чего ты? Я же не инвалид. И я есть хочу.

— Глупостей не говори, какой инвалид? — возмутился Платон. — Просто я не хочу, чтобы ты в обморок грохнулась. Хватит с меня на сегодня обмороков!

— Что это значит? Тётечка?!

— Да, к Римме Михайловне дух приходил, но довольно вежливый, как мне показалось.

— Какой ещё вежливый? Вежливо было бы оставить человека в покое хоть на пару недель после того, что этот Никитин тут устроил. Как ты, Риммочка?

Римма смотрела на детей, которые, несмотря на её присутствие, просто не могли не касаться друг друга. Они были здесь с ней и говорили с ней, но при этом они были вдвоём, едины, связаны особенным образом, на годы, на целую жизнь, как она сама с Володей, как старшие Штольманы, и как самые старшие, конечно же, тоже.

— И у вас всё будет хорошо, — сказала она хрипло; они посмотрели на неё одинаково недоумённо. — У вас обязательно всё будет хорошо.

— Риммочка... — прошептала испуганно Мартуся. — Ты чего?

— И детей у вас тоже будет двое: мальчик и девочка.

— Почему "тоже"? — растерялась Мартуся.

— Рыжих? — спросил Платон отрывисто.

— Мальчик точно будет рыжим, а девочка — не знаю. — Римма развела руками. — Я же не оракул.

Поужинав и проводив Платона, Марта снова прилегла и почти сразу задремала. Римма тоже устала, но пока спать не собиралась. Володя обещал приехать, но задерживался, и она, естественно, хотела его дождаться. Мартуся спала в своей любимой позе, подложив ладони под щёку. В свете ночника Римме был хорошо виден нежный профиль: длинные тени от ресниц, приоткрытые губы, россыпь вездесущих золотистых пятнышек.

"Ох, Женька, как же Мартуся похожа на свою мать, — вздохнула она. — Улыбка настолько Светина, что это даже больно".

"Внешне — да, очень похожа, — помедлив, согласился брат, — а по характеру у неё очень много от тебя, сестрёнка. Когда мы познакомились, Света была очень застенчивой, даже робкой. Это потом уже я её растормошил. Марта не такая. Она, конечно, солнышко, но солнышко порывистое, решительное и довольно острое на язык".

"Значит, в тебя", — улыбнулась Римма.

"Не отнекивайся, сестрёнка. Я просто не успел её многому научить. Мартуся выросла не в меньшей степени твоей дочерью, чем нашей, и это справедливо..."

"Когда ты поговоришь с ней?"

"Скоро. Как только она поправится. Мне пора уходить и я хочу попрощаться".

"Женька, я... Не знаю, как это делается, но я могу попробовать тебя впустить, чтобы ты действительно попрощался с ней сам".

В этот раз брат молчал очень долго.

"Не искушай меня, Риммуль, — тяжело вздохнул он наконец. — Мы с тобой одной крови и всегда были очень близки, поэтому я наверняка смогу войти. Но тогда за мной придут другие, а это для тебя опасно. Так что не стану я торить им дорогу".

"Но Анна Викторовна..."

"Ты ведь уже поняла, что твой Дар немного иной. И эти отличия делают тебя в чём-то сильней, а в чём-то — уязвимей. Поэтому мой тебе совет: не пускай в себя никого, сколько сможешь".

"Женька, но ведь при каждом видении я сама оказываюсь в другом человеке! Для этих людей это тоже опасно?"

"Ты просто смотришь, сестрёнка. Как правило, в прошлое. Не вмешиваясь и не разрушая. Тот, кто придёт в тебя, может захотеть иного..."

Римма поёжилась. Откуда-то она знала, что дальше расспрашивать бесполезно. Брат не сможет — не имеет права? — объяснить лучше. Придётся разбираться самим. Вот только...

"А как же Мартуся?"

"Ты просто передашь ей мои слова, и она поверит. Почувствует, что это правда. При ваших с ней отношениях это несложно. А теперь, Риммуль, иди встречай своего сыщика. А я побуду здесь ещё немного..."

Звонок раздался, когда Римма уже прислушивалась у входной двери, так что открыла она сразу, внутренне ликуя.

— Привет! — Володя смотрел удивлённо и радостно. — Ты что, под дверью ждала?

— Да, — ответила она и тут же засмотрелась на огромную — гораздо выше его самого — ёлку, которую он прислонил к стене. — О-ох, это что?

— Дерево, — улыбнулся он, явно довольный её реакцией.

— Так ведь рано же ещё!

— Ничего не рано, в самый раз. Завтра поставим её с Платоном, и пусть Мартуся украшает потихоньку, как в себя придёт. Ёлка — это праздник и радость, именно то, что ей сейчас нужно.

Римма шагнула к нему, обхватила руками за шею, поцеловала в губы, потянула с его головы шапку. Он был совсем холодный с улицы, пах свежестью, хвоей и морозом, но поцелуй получился очень горячим.

— Ри-им, — протянул он, когда смог говорить, — что ты творишь? У меня руки в смоле...

— Вот и держи их на весу, — сказала она с удовольствием и поцеловала опять; он был сам виноват, что задержался, и она успела совершенно невозможно по нему соскучиться.

Он пытался прижать её к себе локтями, это было неловко, так что она легко высвободилась и рассмеялась, поймав его возмущённый взгляд.

— Вы же понимаете, девушка, что я этого так не оставлю?

— Очень на это надеюсь...

Ёлку они для начала положили вдоль коридора.

— Володечка, куда мы её такую? Она гигантская.

— Я в курсе, в машину никак не влезала, спасибо, ребята-гаишники помогли попутный грузовик поймать. Но я подумал, что потолки у вас высокие, и не стал мелочиться.

— Она полкомнаты займёт. Поставим по центру и будем хороводы водить?

— Как скажешь. Хотя я думал часть стульев убрать, стол к дивану пододвинуть, тогда она вполне поместится между столом и полками... Что Мартуся? Температурит ещё, что ли, раз встречать не вышла?

— Надеюсь, что нет. Просто спит.

Вместо Мартуси на их голоса вышла Клавдия Степановна и ошарашенно воззрилась на ёлку.

— Однако... "Откуда дровишки", Владимир Сергеевич?

— "Из лесу вестимо", — отозвался Володя и объяснил: — Действительно, из леса, у меня товарищ есть в Ломоносовском лесничестве.

— То-то пахнет так, аж на душе хорошо. Римма, а украшать чем будете? Ваших игрушек, даже если с моими впридачу, и на половину этой красавицы не хватит.

— Ну, у меня тоже коробка на антресолях есть со времён Машуткиного детства, — сказал Володя. — Могу завтра привезти.

— Вези, конечно. А так снежинок нарежем, орехи в фольге повесим, мандарины, конфеты...

Володя опять оказался прав. Даже мысли о предстоящей предпраздничной суете согревали душу. Обнюхивавшая ёлку Гита уколола нос, обиженно взлаяла, и Клавдия Степановна подняла собачку на руки.

— А вот не суй свою кнопку, куда не просят, — проворчала она.

— Кстати о кнопках, — задумался Володя. — Как бы одна мелочь пузатая на ёлку не полезла.

— Да ну вас, Владимир Сергеевич! — изумилась Клавдия Степановна. — Не лазают собаки по деревьям.

— Я про другую мелочь, — усмехнулся он. — Я девочкам на Новый год и новоселье котёнка хочу подарить по фамилии Штольман. Надеюсь, вы не будете против.

— Надо же, нынче что ни кот, то с фамилией, — хмыкнула соседка. — Сначала Матроскин, теперь Штольман. Вот только как они с Гитой уживутся? Жизнь-то не мультик.

— Знающие люди говорят, что без проблем уживутся, ещё и играть будут вместе.

— Ну, если знающие люди говорят, то везите своего кота, Владимир Сергеевич, Штольманов много не бывает. И антилопу везите.

— С какой стати антилопу?

— Ну, косулю, или кто там ещё водится в Ломоносовском лестничестве... Никифоровы-то втроём выбираются, а въезжаете вы с котом, выходит, вдвоём, так что ещё одно место вакантным остаётся, для косули как раз.

— Нет уж, Клавдия Степановна, — возразила Римма смеясь, — как-нибудь обойдёмся без парнокопытных.

— Ладно, тебе видней, для кого вакансию держать, — покладисто согласилась соседка, — и кем ваше семейство ещё прирасти может...

Римма опять накормила Сальникова до отвала, так что последний кусок штруделя он решительно оставил Мартусе, для которой Августа, собственно, и старалась. За стол они сели с соседкой втроём и не балагурили уже, а говорили о серьёзном. Сначала Римма рассказала об их с Яковом утреннем визите в школу и о неожиданном явлении Вероники с Белкиным, а потом настал черёд Клавдии Степановны.

— Я сегодня по всем нашим местным кумушкам-балаболкам прошлась, прямо "круг почёта" сделала. Чаю пью уже, небось, двенадцатую чашку.

— Не бережёте вы себя, Клавдия Степановна, — проворчал Сальников.

— Причём, что интересно, — продолжила та, — кое-где я уже не первая была, а под конец и вовсе в дверях с Евдокией Бочкиной столкнулась.

— Это Шурки Бочкина мать? — уточнил Сальников.

— Она самая, и приходила Евдокия по той же надобности, что и я: несла в народ нашу версию событий.

— Думаете, поможет? — спросила Римма напряжённо.

— Ты знаешь, похоже, что да, — развела руками Клавдия Степановна. — Я куда худшего боялась и Мартусе с Платоном всё на мозги капала... Всех ртов не заткнём, но и Марте прятаться не придётся. Сочувствуют ей, а этим жабам брехливым кости моют. И правильно, пусть хлебают, что другим наливали!

— Не надо бы травли... — нахмурилась Римма.

— Ты их пожалей ещё! — возмутилась соседка. — Они ж не просто распускали слухи, они понатащили этой грязи в школу и воспользовались Варвариной слабостью! Да и о какой травле ты говоришь? Русаковы, вон, вообще живут в другом районе, так что если б не Вероника, нам было бы никак не дотянуться до этой стервозной Леночки. Так что подружкам её хвосты прищемим, чтобы в непотребствах её больше не участвовали, и все дела.

— Не все, — Сальников побарабанил пальцами по столу. — С разных сторон подошли, комплексно, можно сказать. Мартиной подружке её отец мозги вправил. Платоновы мальчишки уже разъяснили паре-тройке её одноклассников "политику партии" и передо мной час назад отчитались, когда ёлку помогали выгружать. Русакову, хочется надеяться, приструнит её папаша-снабженец. Директора школы Яков Платонович сильно впечатлил, надолго хватит. Римма Варвару задела за живое, а я сам, пожалуй, схожу завтра к гаражам, с её мужем по душам побеседую, может, дочь поможем найти. Если всё это вместе не сработает, то останется только стрелять поверх дурных голов...

Когда Клавдия Степановна удалилась ко сну и вся квартира затихла, Римма постелила Сальникову, выключила свет... а потом вернулась и устроилась у него на коленях. Минут пять просто сидела, уткнувшись ему в шею, гладила невесомо грудь и плечи. Это было сладко и невыносимо одновременно, потому что больше ничего нельзя. От её близости и аромата волос голова плыла, и все силы уходили на то, чтобы в руках себя держать. Но когда она, словно почувствовав что-то, вздохнула и попыталась отодвинуться, он её удержал у сердца.

— Успеешь убежать ещё... Лучше отвлеки меня, расскажи, что за столом недоговорила.

— Думаешь, недоговорила?

— Уверен. Что-то связанное с рассказом Белкина.

— Володечка, ко мне сегодня дух приходил.

— И почему я не удивлён?

— Только не надо волноваться: со мной был Платон и всё прошло легко.

Насчёт "легко" Римма, похоже, немного лукавила, но в целом от неё веяло сейчас таким теплом, что причин для беспокойства он и в самом деле не видел. И расстроена она не была, а значит, с визитом являлась не Светлана Колосова.

— Хотят, чтоб ты Колосовым дочь нашла?

— Да. Она теперь Иванова. Муж Александр, восьмилетний сын Артём и дочка, которая совсем недавно родилась. Её Олей назовут, мне кажется.

— Римм, это всё замечательно, я за них рад и даже завидую, но страна большая и Ивановых в ней...

— Я понимаю, что этого недостаточно. В видении было ещё, что в городе, где они живут, есть Романовская и Борисоглебская стороны.

С Сальникова окончательно слетела всякая истома.

— Тогда я знаю, где это.

— Знаешь?

Римма всё-таки отодвинулась от него и заглянула в лицо. Хотя что она там могла увидеть, непонятно, ведь света было мало.

— Да, случайно знаю. Есть на Волге такой город Тутаев, я там лет десять назад в командировке был, работал в составе следственной группы. Мне там даже понравилось. Жил на квартире у одного местного опера, неподалёку от красивой старой церкви. В последний день было время до поезда, я и решил туда зайти, думал, там музей, а церковь оказалась действующая. Странное было ощущение...

— Почему странное?

— Не знаю, Римчик. Как будто я там не в первый раз. И возле церкви, и внутри... Ладно, я не о том хотел. Я пока в храме озирался, привлёк внимание священника. Молодой мужик, моих лет, не старше. Он подошёл ко мне, спросил, кто таков, ну, я и ткнул ему под нос удостоверение, не знаю зачем, от неловкости, наверное. Он меня спросил: "Вы к нам по делу, товарищ милиционер?" Я и ляпнул в ответ: "Нет, в туристических целях". И он, представь себе, не поведя бровью, провёл мне подробную экскурсию по храму и вообще много всего об истории города рассказал. От него я и узнал, что историческое название города — Романов-Борисоглебск.

Римма молчала и снова осторожно гладила его по плечу. Сальников поймал её руку и поцеловал.

— Ну, что ты? Найдём мы теперь эту Свету. Позвоню тому оперу, у которого жил, попрошу роддомы проверить. Город небольшой, их много быть не может. Если она недавно рожала, найдём в два счёта. Пусть Колосовы-старшие едут мириться, может, и получится у них загладить вину перед дочерью и зятем. Хотя насчёт Варвары я не уверен, судя по тому, что она Марте устроила, она по-прежнему та ещё горе-воспитательница...

— Спасибо, Володечка, — тихо сказала Римма. — Но только к Тимофею Палычу Колосову я пойду сама.

Сальников закатил глаза.

Примечания:

1. Премьера мультфильма "Трое из Простоквашино" состоялась 6 июня 1978 г., то есть примерно за погода до описанных событий.

2. В Тутаеве Володя жил неподалёку от Воскресенского собора, одной из двух церквей города, что оставались действующими весь период советской власти.

3. За замечательную фразу по поводу Штолика "Штольманов много не бывает" я должна поблагодарить кого-то из читателей. Пыталась найти сейчас, кого именно, но увы... Если найду, назову конкретно, а может, автор отзовётся сам?

На пятачке между гаражами горел один-единственный фонарь, и прямо под ним стоял "Москвич" с распахнутым капотом. Номер машины был тот самый, что сообщил Белкин.

— Тимофей Павлович?

Колдовавший над двигателем мужчина выпрямился и обернулся. Лицо в резких морщинах, глубоко посаженные глаза, кустистые седоватые брови, квадратный подбородок — Колосов выглядел гораздо старше Якова Платоновича, ровесником которого был.

— Мы знакомы? — спросил он, окинув Римму пристальным взглядом с головы до ног.

Это сложно было назвать знакомством. Сразу после гибели брата с женой Римма два года проработала учительницей в школе, где училась Марта. Не только потому, что филологу непросто было найти другую работу, но и потому, что не следовало оставлять без присмотра Мартусю, ещё не научившуюся справляться со своим горем. В те годы Римма и пересеклась с мужем Варвары несколько раз на каких-то околошкольных мероприятиях.

— Виделись пару раз. Я Римма Гольдфарб.

— Мать этой девочки? — уточнил, нахмурившись, Колосов.

— Тётя.

— Да, конечно... Чего вы хотите?

— Поговорить.

— О чём? С моей женой вы уже поговорили, — произнёс он довольно напористо. — Покровители у вас нашлись, в школе шум подняли, вы отбились, считаете себя во всём правой. Что же вам ещё? — И вдруг замолчал, посмотрел в сторону и добавил уже гораздо тише: — С другой стороны, не вы всё это начали. Но зачем вы здесь, я всё равно не понимаю.

Перемена в его настроении произошла так быстро, что Римма даже не успела рассердиться. Она просто достала из кармана листок, который вручил ей накануне Володя, и протянула Колосову.

— Это адрес вашей дочери. Возьмите.

Он отшатнулся так, будто она его ударила. Оступился, задел плечом крышку капота.

— Что-о?!

— Мой будущий муж служит в милиции, как и полковник Штольман. Мы... то есть они нашли вашу Свету. Возьмите.

Несколько мгновений он смотрел на неё почти яростно, а потом просто выхватил листок у неё из рук.

— Что тут у вас? Где она? Что с ней?!

— С ней всё хорошо: муж, двое детей.

— Муж?

— Тот самый — Александр Иванов.

Колосов шумно выдохнул и отвернулся, скрывая нахлынувшие эмоции. Резко захлопнул крышку капота и опёрся на неё руками. Молчал, кажется, целую вечность, так что Римма начала замерзать.

— Значит, всё так хорошо, что за десять лет ни слова, ни весточки... — пробормотал он наконец.

Римма вздохнула. Оставшуюся часть истории ей рассказывать не хотелось.

— Она написала в Ленинград восемь лет назад, сразу после рождения сына, и ей ответил ваш тесть: обвинил её в смерти своей жены и отрёкся от неё от своего и вашего имени.

Он снова развернулся — так резко, что поскользнулся, и Римма инстинктивно шагнула к нему, чтобы поддержать. И сама не поняла, как Колосов ухватил её за локти и тряхнул.

— От моего имени? Что вы несёте?

— Женщину отпусти, — прорычали за спиной.

Колосов послушался — да и кто бы не послушался на его месте? — и даже отступил за машину. А Римма оглянуться не успела, как её подхватили снова, почти так же крепко, и даже слегка встряхнули.

— Володя...

— Ты цела?

— Конечно.

— Говорил тебе, хоть Цезаря возьми... Так, мужик, тебе нашли дочь, которую ты десять лет искал, а ты руки распускаешь?

— Откуда вам всё это известно? — ответил Колосов вопросом на вопрос. — Откуда эти подробности? Вы что, милицию к ней подсылали?

— Никого мы к ней не подсылали, — сказал Володя с досадой. — Она не в курсе, что мы её нашли. Но это точно она: Светлана Иванова, урождённая Колосова, семнадцатого октября пятидесятого года рождения, из Брянска. И муж её — тот самый, на которого в шестьдесят году в Карачеве открывали дело по сто двадцатой статье. Но я уже думаю: раз ты такой псих, то, может, зря мы их нашли? Дочь тоже хватать будешь? А она недавно родила, оно ей надо?

— Откуда вам может быть известно о письме моего тестя? — повторил Колосов упрямо.

— Вот заладил: откуда-откуда! Может, ясновидящие мы, а может — оперативная информация, источники которой не разглашаются. Тебе не всё равно, если это правда?

Римма сжала Володину руку и продолжила уже сама:

— Тимофей Павлович, вы же хорошо знали своего тестя, вот и ответьте сами себе: мог он такое написать?

— Мог, — отрезал Колосов и как будто нехотя продолжил после паузы: — Он был тяжёлым человеком, строгим, угрюмым, только жена это как-то уравновешивала, а когда с ней инсульт случился, стал просто невыносим. Варя намучилась не только с парализованной матерью, но и с ним. Беда, если Светино письмо к нему попало. Он мог ей всё что угодно написать...

Договорив, он отвернулся, словно вовсе не мог на них смотреть.

— Вы поезжайте к дочери, Тимофей Павлович, — сказала Римма. — У вас недавно внучка родилась, скоро Новый год, зимние каникулы. Лучшего момента просто не будет...

— А вам-то это зачем? — перебил её Колосов. — Варя же обидела и вас, и вашу девочку, не со зла, но обидела. Зачем же вы... нам помогаете? Хотите доказать, что во всём правы с этим вашим парнем, а мы — идиоты, сломали жизнь и себе, и дочери?

В конце его голос дрожал уже так заметно, что никак не получалось возмутиться его словами.

— Так ведь не сломали же, — ответила Римма. — Она жива и счастлива, а значит, и остальное тоже можно попробовать исправить...

Едва они отошли от гаражей, как Володя произнёс:

— Никуда я тебя больше одну не отпущу.

— Так ты и не отпускал, — отозвалась Римма. — Перестань, Володечка, ничего со мной не случилось и не могло случиться, когда ты был в двух шагах.

— Ри-им, в следующий раз "на дело" мы пойдём с тобой за ручку, — сказал он, и это была не шутка. — И не спорь, пожалуйста.

Она остановилась и развернулась к нему.

— Хочешь сказать, в вопросах безопасности ты главный?

— Именно так.

Где-то внутри всколыхнулось желание возразить, начать настаивать на своём, но это было далеко, как будто и вовсе не с ней.

— Ну, ладно, — сказала она, — хорошо. Мне нравится ходить с тобой за ручку. И под ручку тоже... Теперь домой?

Володя огляделся вокруг, не обнаружил никого поблизости, так что притянул её к себе и поцеловал в нос.

— Вот теперь пошли.

Снег звучно хрустел под ногами, а в ночном небе, создавая настроение, сияла сейчас ровно половинка луны. Идти вот так, под руку и в ногу, можно было сколько угодно и куда угодно, но лучше всего, конечно же, домой. Там ждала выздоравливающая Мартуся, и почти украшенная ёлка, и ужин на троих.

— Володя, я считаю, что всё-таки надо предупредить Мартусю.

— Завтра предупредим. Не больше, чем за час, чтобы прихорошиться успела, а переволноваться — нет. Ей незачем.

Температура у Мартуси упала уже в среду, но привязался кашель. Был он рыхлым и безобидным и ничем не грозил, но у Риммочки любой Мартусин кашель вызывал тяжёлые воспоминания и тревогу, так что пришлось сидеть дома и терпеть горчичники, банки и ингаляции. Но это ещё куда ни шло, гораздо труднее было терпеть вынужденное безделье, поскольку даже от домашней работы Риммочка с Клавдией Степановной её пока отстранили. Разрешалось только читать, вязать и украшать ёлку.

Впрочем, ёлка была необыкновенная, словно заглянувшая к ним на огонёк лесная красавица: рослая, статная, устремлённая ввысь; чтобы надеть звезду на её макушку, Мартусе пришлось встать даже не на стул, а на стол. И украшать её было увлекательным, но очень непростым делом: под некоторые игрушки она будто сама подставляла ветки, а иные — отвергала или понуждала перевешивать. Мартуся провозилась три дня и в субботу утром почти закончила, осталось развесить мандарины и орехи, которые обещал принести Платон. Хотелось надеяться, что от вкуснятины зелёная строптивица отказываться не станет.

Она уже обкладывала ватой ведро, в котором стояла ёлка, когда в комнату заглянул дядя Володя.

— Мартуся, придётся тебе отвлечься, — сказал он, загадочно улыбаясь.

— Вам помочь? — спросила она с надеждой.

— Нет, мы справляемся, а вот тебе пора почистить пёрышки, а то у нас через час будут гости.

Марта удивилась и посмотрела на настенные часы.

— Платон?

— Не только. Мы же сегодня были приглашены на его день рождения, а если гора не идёт к Магомету, Магомет идёт к горе... Вот только пугаться не надо. Мы договорились, что всё будет совсем по-домашнему. Даже Яков Платонович обещал прийти без галстука.

Но Мартуся всё равно испугалась и растерялась так, что несколько минут вообще не знала, с чего начать. Но потом пришла Риммочка и достала из шкафа зелёное "антикварное" платье. На самом деле платье было нестарым, пошитым не больше года назад, просто отрез на него был куплен в антикварном магазине. Может быть, это была штора или ткань для диванной обивки, но у Риммочки получилось платье — вроде бы простого фасона, но красивое — глаз не отвести. Надев его, Мартуся вздохнула свободнее, и окончательно она успокоилась, когда Риммочка заплела ей косу-венок вокруг головы. Теперь даже хотелось улыбаться своему отражению в зеркале.

Платон тоже улыбнулся, увидев её. Той самой, так любимой ею кривоватой улыбкой, от которой на щеке у него образовывалась морщинка, которую так хотелось... поцеловать.

— У тебя такая же коса, как была в поезде.

— Это хорошо или плохо?

— Это замечательно. Ты очень красивая.

— Тоша, ты просто... пристрастен.

— Очень может быть.

На самом деле, по-настоящему красивых женщин за столом было две: Риммочка и мама Платона. Сравнение с чёрной и белой шахматными королевами напрашивалось само собой. Именно королевами, потому что Марта терпеть не могла странное слово "ферзь". Но потом ей пришла в голову мысль, что в этом случае они станут играть друг против друга. Это было бы плохо, просто беда.

При первой встрече Мартуся Августу Штольман толком не рассмотрела, запомнила лишь ненавязчивый запах духов, звучный голос, отрывистые немецкие фразы и безусловное сочувствие, не высказанное вслух, но очевидное. Теперь ей тоже неудобно было пялиться на ту слишком уж явно, оставалось любоваться исподтишка. Очень быстро Мартуся поняла, что её любопытство взаимно и на неё тоже смотрят, причём довольно пристально. Заметив это, она, конечно же, смутилась и вспомнила обо всех своих несовершенствах. На самом верху в списке несовершенств оказался вулканический прыщ под нижней губой, вскочивший как раз сегодня утром. Но потом Марта подумала, что прыщ такой чести явно не заслуживает, и разозлилась на себя за глупость.

Видимо, их переглядывание в конце концов заметил дядя Володя, потому что он вдруг, без всякого предупреждения запел: "Что ж ты, милая, смотришь искоса, низко голову наклоня?" Платон от неожиданности поперхнулся, и Мартуся принялась усиленно хлопать его по спине, пряча улыбку. Августа Генриховна посмотрела на исполнителя не слишком ласково, а потом сказала: "Володья, если уж так хочешь спеть, спой ту, ночную песню ". Дядя Володя кивнул и потянулся за гитарой.

Ой, мамочки, какая это оказалась песня! Она была как будто написана про тех, кто собрался сейчас за столом, потому что в каждом из них горел этот "неистовый и упрямый огонь", наверное, даже в самой Мартусе, ведь что-то же Платон в ней нашёл. Скоро на смену декабрю придёт январь, а за ним и весна, общая для всех. И эту, как и прочие вёсны и лета, старшие наверняка проживут в полную силу, "дотла", потому что иначе не умеют.

— Что ты, малыш? — спросил Платон, склонившись к ней, когда отзвучали последние аккорды.

— А мы с тобой... так сможем? — прошептала она, окончательно охрипнув.

— Мы очень постараемся, — ответил он и встал. — Римма Михайловна, я понимаю, что это неожиданно, тем не менее я должен и хочу попросить у вас и... вашего брата руки Марты. Ясно, что со свадьбой нам придётся повременить года полтора, но в своих чувствах и намерениях я... мы с Мартой полностью определились уже сейчас.

В комнате воцарилась полная тишина. Внутри у Мартуси всё дрожало, но она вцепилась в локоть Платона и медленно, очень медленно, поднялась и встала рядом с ним.

Первым отмер дядя Володя:

— Ну, я не сильно удивлён, честно говоря. С лета уже было понятно, к чему у вас идёт. Для меня вообще такое в порядке вещей, потому что сам я в пятнадцать лет предложение сделал, в восемнадцать женился и ни разу об этом не пожалел. Но меня тут особо никто ни о чём не спрашивает... Ты что скажешь, моя хорошая?

Риммочка выглядела очень взволнованной.

— Прежде чем я отвечу, Платон, я должна знать, что об этом думают твои родители, — сказала она и повернулась к старшим Штольманам.

— В жизни всякое бывает, — ответил Яков Платонович серьёзно. — У кого-то рано, у кого-то быстро, у кого-то вообще женщина делает первый шаг... Платон, после происшедшего на этой неделе я твой поступок понимаю и одобряю, и Марта мне очень нравится, как и её семья. Твоему отцу, Мартуся, я, как выяснилось, обязан жизнью, так что сочту за честь со временем породниться с ним через тебя. Но из-за разницы в возрасте существует определённая напряжённость, которая не исчезнет, даже если вы двое выйдете сегодня отсюда женихом и невестой.

— Мы это прекрасно понимаем, папа, — дёрнул подбородком Платон, и Мартусе оставалось только кивнуть.

— Я была категорически против ещё летом, — проговорила мать Платона отрывисто, и внутри у Мартуси всё упало. — Но с тех пор столько всего произошло, что... Во-первых, я верю в судьбу, а в вашей истории она явно играет большую роль. Во-вторых, мне тоже было шестнадцать лет, когда я поняла, что в моей жизни будет или Штольман, или никто, так что не мне вам возражать. И в-третьих... не знаю я, что в-третьих. Gott segne euch, Kinder!

Женщина резко отвернулась, и Яков Платонович обнял её за плечи, успокаивая.

— Хорошо, спасибо, — вздохнула Риммочка. — Это очень много для меня значит. Теперь моя очередь. Платон, ты... чудо. С тех пор, как ты полтора года назад появился в нашей жизни, в ней шаг за шагом всё изменилось к лучшему. И то, что происходило с вами обоими, я пронаблюдала вблизи, поэтому я тоже не очень удивлена, я рада. Рада за Мартусю и за себя тоже, раз у меня будет такой зять. А Женька, он... — Она на несколько мгновений замолчала, прислушиваясь к себе. — Он говорит, что ему не страшно оставить на тебя дочь. И что с энтропией лучше сражаться вдвоём, тогда есть шанс победить её хотя бы в своей собственной жизни. И ещё... — Она опять умолкла, борясь с подступающими слезами. — Яков Платонович, он говорит, что рад, что спас вас тогда в Новгороде, потому что теперь у его внуков будет хотя бы один дед.

— Да два будет, чего уж там, — возмутился дядя Володя, и Мартуся поняла, что сейчас заревёт в три ручья и всё испортит.

— Спасибо, — сказала Риммочка одними губами, коснулась ладонью дяди Володиной щеки и добавила: — А теперь спой, пожалуйста, Володечка.

— Что тебе спеть, моя хорошая?

— Неважно. Просто спой.

После песен, под которые всем удалось успокоиться, разговор за столом шёл лёгкий и шутливый: о предстоящем переезде, встрече Нового года, концерте в детдоме, свадьбе Риммочки и дяди Володи. Тот хотел отпуск и медовый месяц "длиною в жизнь". Яков Платонович обещал ему неделю за свой счёт и "одну большую звезду вместо четырёх маленьких". Про звёзды Мартуся сначала не поняла, но потом оказалось, что в загс дядя Володя пойдёт уже майором. Потом он что-то шепнул Риммочке, так что она явно удивилась, а затем встал и сказал, что выйдет во двор покурить. Мартуся даже немного напряглась, что без него всё опять станет... сложнее, но обошлось. Просто все вспомнили, по какому поводу, собственно, собрались и стали говорить о Платоне. И тогда Мартуся решилась и первый раз рассказала историю их с Платоном знакомства: от спасения в подворотне до самой первой совместной прогулки с собаками. Рассказывая, она очень увлеклась и увлекла всех слушателей, и только закончив, сообразила, что прошло уже больше получаса, а дядя Володя так и не вернулся. Мартуся посмотрела на часы, потом на Риммочку, но та выглядела совершенно безмятежной.

Дядя Володя появился ещё четверть часа спустя. Остановился в дверях комнаты, улыбаясь лукаво и весело. В руках у него почему-то была его шапка-ушанка. Он кивнул Риммочке, и она вмиг составила в стопку несколько тарелок и освободила место на краю стола, куда он и положил шапку. О-ох, а потом Мартуся чуть не запищала от восторга, потому что в шапке сидел котёнок: чёрный, с белоснежным галстучком и такими же лапками, с целым веером белых усов, с зелёно-синими задумчивыми глазами.

— Так, Платон Яковлевич, этот подарок уже не тебе, а девочкам, — сказал дядя Володя. — Знакомьтесь, это Штольман, для своих Штолик.

Мартуся совершенно растерялась и с опаской посмотрела на Якова Платоновича, у которого знакомо ползла вверх левая бровь.

— Володья, это не смешно, — сказала Августа Генриховна сердито.

— Думаешь? Как по мне, так очень, — ухмыльнулся тот. — Но это не я придумал, котёнок детдомовский, его так назвали дети в честь тёти Насти, так что я решил, что не взять мы его не можем и переименовать тоже не можем. И вообще, по-моему, он похож, вон, даже галстук есть.

— Вынужден заметить, — сказал Яков Платонович, — что это не галстук, а, скорее, манишка.

— Жабо, — невозмутимо добавил Платон, и Мартуся зажала рот рукой, чтобы не захохотать.

Дядя Володя закатил глаза, а потом развернул шапку, чтобы ещё раз разлядеть котёнка как следует.

— Ладно, убедили, слюнявчик, — сказал он в конце концов. — Но всё равно — сходство налицо...

Мартуся не смогла потом вспомнить, кто засмеялся первым, может быть, даже все разом. Смеялись долго и громко, буквально до слёз, остановиться не могли. Котёнка происходящее смутило мало. Поняв, что быстро это безобразие не прекратится, он преспокойно улёгся и принялся вылизываться, и в этой невозмутимости точно было что-то неуловимо штольмановское.

Примечания:

Gott segne euch, Kinder! — Благослови вас Господи, дети!

— Марта, почему ты здесь?! Что-то случилось?

Мартуся и сама не знала толком, зачем по дороге из школы снова присела на ту скамейку, на которой ровно неделю назад её нашёл Яков Платонович. Наверное, потому что при приближении к этой скамейке в груди вдруг стало холодно и пусто? Да, она просто хотела победить эту глупую дрожь в коленках и противную горечь во рту. Ещё не хватало начать бояться какой-то скамейки! Вот только присев, она уже не смогла отогнать невесёлые мысли, за которыми минут десять спустя её и застала мама Платона.

— Марта, ты меня слышишь?

— Конечно, слышу, Августа Генриховна, здравствуйте... — Марта встала и принялась отряхиваться. — Со мной всё в порядке, не бескокойтесь.

— Ты совсем не умеешь врать, девочка, — Августа Штольман укоризненно покачала головой. — Понимаю, что мне рассказывать ты не хочешь, но и сидеть на улице тебе никак нельзя, ты же только что болела!

— Я и не буду больше сидеть, — кивнула Мартуся и подняла портфель, — пойду домой прямо сейчас.

— Я знаю, что Володья возвращается поздно. А твоя тётя?

— Риммочка обычно заканчивает в пять и без четверти шесть уже дома. Но поверьте, у меня действительно не случилось ничего особенного и меня совершенно спокойно можно оставить без присмотра. Я ведь уже не маленькая...

Последние слова вырвались сами собой, хотя Мартуся уже обещала себе не повторять их старшим снова и снова.

— Я и не считаю тебя маленькой, просто — уязвимой.

— А разве не все мы уязвимы? — зачем-то спросила Мартуся; непонятно зачем, ведь она вовсе не собиралась перечить.

— Все, — ответила Августа Генриховна после паузы; и показалось, что ответ дался ей нелегко. — Каждый по-своему... Я не хотела тебя сейчас задеть, Марта.

— Задеть? — удивилась Мартуся. — Ну что вы! Чем же тут можно задеть? Ничего удивительного, что вы считаете меня уязвимой или... не слишком взрослой после того, как вам пришлось возиться со мной неделю назад. А ведь я вас так и не поблагодарила!

— Поблагодарила.

— Разве?

— Конечно. Тогда же, даже несколько раз.

— Ох, я не помню... — Марта развела руками. — Всё, что было до прихода Платона с Риммочкой, — в тумане. Ну, ничего, ещё раз поблагодарить не помешает: спасибо, что взялись спасать незнакомую мокрую рыжую девочку.

— Пожалуйста, — сказала Августа Генриховна и улыбнулась, став ещё красивее.

Эти глаза цвета зимнего неба. Вот как, интересно, Платон умудрился что-то найти в самой Мартусе, если у него каждый день перед глазами вот этот "чистейшей прелести чистейший образец"?

— Вам очень идёт ваша шапка, — сказала Мартуся, чтобы что-то сказать, потому что пауза явно затянулась.

— Правда? — удивилась Августа Генриховна; она же ещё не привыкла к лихим зигзагам Мартусиных мыслей, которые дядя Володя недавно деликатно назвал "порханием с цветка на цветок". — Спасибо, тебе твоя тоже идёт.

Теперь настал Мартусин черёд улыбаться. Она нежно погладила свою шапочку свободной от портфеля рукой.

— Это моя любимая, — сказала она. — Мне её Риммочка сшила давным-давно, нашей первой общей зимой в Ленинграде, а аппликации из кусочков кожи мы с ней делали вместе. Я её уже переросла, конечно, и новая есть, но я так люблю именно эту, что не могу не носить.

— Есть вещи, которые нельзя перерасти, — прозвучало в ответ, и Мартусю такая реакция очень порадовала. — Пойдём, Марта, я тебя домой провожу, — добавила Августа Генриховна.

— Честное слово, в этом нет необходимости, — сказала Мартуся как могла проникновенно и прижала руку к груди. — Я обещаю идти домой, прямо домой и никуда кроме дома.

Тут возникла пауза, довольно длинная и неловкая, и Марте уже стало казаться, что мама Платона сейчас попрощается и уйдёт, но потом...

— Августа Генриховна, я буду рада, если вы меня проводите! — выпалила она и заулыбалась от того, как это было правильно.

— Может быть, ты тогда всё-таки расскажешь мне, что привело тебя сегодня на ту же скамейку, что и неделю назад?

— Да ничего страшного, просто... — Мартуся вздохнула. Нет, так нельзя, ей ведь только четверть часа назад сказали, что врать она не умеет. — Просто у меня сегодня окончательно стало одной подругой меньше.

— Мне кажется, этого следовало ожидать после того, что произошло.

Марта тяжело вздохнула. Наверное, это было так. Наверное, ей следовало не тосковать о том, что она лишилась одной подруги, а радоваться тому, что одна у неё всё-таки осталась. Ведь с Тоней, навещавшей Мартусю всю неделю, они совсем-совсем помирились и даже, судя по всему, стали ближе. Но Люба... Любу она не видела с прошлого понедельника, а сегодня та целый день старательно делала вид, что вообще ничего не произошло. Этого Мартуся как-то совсем не ожидала, готовилась к серьёзному разговору, объяснениям, даже ссоре, а натолкнулась на невозмутимое спокойствие и нарочитое добродушие, от которых очень быстро стало горько и стыдно. Стыдно и за Любу, и за себя, от растерянности не отвергшую эту игру сразу. Только после уроков, когда стало уже невыносимо тошно, она решилась высказать то, что думала: "Люба, так не получится. Это — ненастоящее. Разве ты не понимаешь?" Люба покраснела до слёз, пробормотала: "Зачем ты так? Что я-то тебе сделала?" и убежала. Потом они с Тоней понуро, почти молча брели домой, и Мартуся думала, как же Тоня теперь будет, бедная: выберет одну сторону или станет метаться от одной к другой? Что так, что эдак — ничего хорошего. Потом Тоня, потихоньку хлюпающая носом, свернула к себе домой, а Мартуся — к той самой скамейке.

— Вы правы, конечно, — сказала она наконец. — Мне вообще не на что жаловаться, за меня столько людей вступилось, не только близких, но и тех, от кого я ничего подобного не ожидала. Даже сегодня в школе, когда Леночка Русакова попыталась сказать мне гадость...

— Значит, она не успокоилась? — нахмурилась Августа Генриховна.

— Да ну её, пусть шипит! Что мне до неё, если ей в итоге почти никто не поверил? Если Платону и Риммочке ничего не грозит? Ерунда это... Она мне всегда была чужая, даже чуждая, как... инопланетянка. Другое дело, когда несколько лет считаешь человека своим, а он, оказывается, "и не друг, и не враг, а — так..." Но даже зная это, трудно взять и просто вычеркнуть его из жизни. Понимаете?

— Пытаюсь, — сказала Августа Генриховна на удивление серьёзно. — Самой мне всегда было проще вычеркнуть, чем... наоборот. Я вообще всегда считала, что по-настоящему своих много не бывает.

— А много — это сколько? — пробормотала Мартуся и осторожно покосилась на собеседницу.

— Не знаю, Марта. Кому как повезёт, наверное.

Мартуся снова задумалась.

— Наша семья до войны и блокады была очень большой и дружной, — сказала она некоторое время спустя. — Ни я, не Риммочка этого не застали, конечно, я даже бабушку совсем не помню. А после гибели моих родителей остались только мы с Риммочкой и тётя Мира с тётей Фирой, но я никак не могу сказать, что этого было мало. Это было очень много, моё счастье и спасение. Но с появлением Платона, а потом и дяди Володи, стало намного лучше, как Риммочка и сказала в субботу.

— Им нашлось место под вашей крышей, как в русской сказке про теремок?

— Не-ет, всё-таки не так, — протянула Марта. — Там же потом пришёл медведь и всё развалил, так что заново строить пришлось. А тут как будто дом, в котором мы жили, вдруг раздался во все стороны, чтобы дать мужчинам место, и при этом стало просторнее и светлее. Так хорошооо... Понимаете?

— Кажется, да, — ответила Августа Генриховна задумчиво. — Но ведь это всё семья, Марта, ведь так? А твои подруги — они тут где?

— Не знаю, — пожала плечами Мартуся. — Может, в доме напротив. А может, у меня просто не было пока таких друзей, которым в твоём доме всегда есть место и которые рядом даже тогда, когда они далеко. Может, я для этого ещё маленькая, и надо, как Яков Платонович с дядей Володей, полжизни рядом и в любых испытаниях. Может, такие друзья и даются только через испытания. Я этого пока не знаю, но очень хочу узнать.

Лена Русакова вылетела на улицу, громко хлопнув дверью подъезда. Хлопать дверью квартиры она не стала, потому что не хотела окончательно рассориться с матерью. Хоть та и не поддержала её в последней ссоре с отцом, но "не за" ещё не значит "против". А отец просто струсил, испугался какого-то милицейского полковника, за своё сладкое место в тресте испугался, и плевать ему было на то, как его дочь унизили. Ещё и орал, что она не понимает, что творит, назвал "глупой интриганкой". Мать сначала хотела вмешаться, но выслушав возмущённое бухтение отца, Лену слушать вообще не стала, а когда они остались наедине, заявила, что у Лены нет не только женского чутья, но и чутья на неприятности. Мол, полковничьего сына надо было не под статью подводить, а охмурять. Молодой, интересный, перспективный, с полезными связями, вот на таких и надо свои силы пробовать, а не на таких, как Белкин. Сдался матери этот Белкин! Припоминает его теперь Лене при каждом удобном случае.

Про то, что её чары на Платона Штольмана просто не подействовали, Лена матери рассказывать, конечно же, не стала. Слепой он, что ли? Как можно было не разглядеть вблизи, что его "подружка" Лене и в подмётки не годится? Хороши у Гольдфарб были разве что волосы, и то — на любителя, а так — ни кожи, ни рожи, нос картошкой, рот вареником, ещё и веснушки эти повсюду, как сыпь какая-то. Только и оставалось, что поверить в какое-нибудь приворотное зелье.

Как же она разозлилась тогда в кафе на этого Штольмана! Мало того, что смотрел на неё совершенно равнодушно, будто она была пустым местом, так ещё и вызверился из-за ерунды, гад такой! План мести тогда придумался слёту и показался безупречным, и Зойку с Марьванькой она тут же уговорила, не выходя из кафе. И сначала всё сработало, как по нотам: и Варвара сразу прониклась и к директору ринулась, и в классе им никто ни слова не возразил, и Тонька с Любкой не проговорились, так что вызов к директору оказался для Гольдфарб полной неожиданностью и из школы она вышла, шатаясь, как пьяная. Но уже во вторник всё пошло не так. Сначала по дороге в школу Зойка разнылась, что ей на каком-то дне рождения за сплетни соли на хвост насыпали. Лена тогда её осадила, потому что надо думать, к кому на день рождения идти. Возле школы топталась Мартина тётка с застывшим лицом, а у директора, как сказали Лене, была милиция, так что она сначала даже порадовалась тому, как быстро всё сработало, и поменялась с Марьванькой местами за партой, чтобы видеть школьный двор из окна. Всё ждала, хотела понять, что этой Римме Михайловне — или как там её? — во дворе надо и чего она ждёт. А потом к ней вышел милиционер, Лена его увидела, узнала, так как были оба Штольмана на одно лицо, и занервничала, потому что чутьё на неприятности у неё, конечно же, было. Уже вечером ей всерьёз досталось от отца, она и вспомнить не могла, когда такое случалось в последний раз. Но это было только начало неприятностей.

На следующий день в классе началось непонятное "брожение масс". Стали шептаться о чём-то другом, Лена не понимала, о чём, и смотреть косо, чёрт знает, с какой стати. Заогрызалась обычно бессловесная Тонька, и поставить ту на место сразу не получилось. А на шестом уроке явилась Варвара и молча потащила их с Зойкой и Марьванькой к директору на ковёр. В кабинете их ждал очень серьёзный разнос, Варвара сходу обвинила их во лжи и даже в клевете, билась в истерике и брызгала слюной, а директор ей во всём поддакивал. От девчонок толку не было, втянули головы в плечи и ни бэ, ни мэ, так что пришлось Лене самой изображать горькую обиду, слёзы и оскорблённую невинность, твердить, что ничего они не придумывали, пересказали то, что сами услышали, потому что всерьёз волновались за Марту, которую этот негодяй соблазнил. "Ах, даже вы всё приняли за чистую монету, Варвара Антоновна, а у вас жизненного опыта в десять раз больше!" Лена сомневалась, что ей поверили, хотя она выложилась, как могла, но, по крайней мере, родителей в школу вызывать не стали. В четверг и пятницу одноклассники продолжили шушукаться и коситься, но Лена просто игнорировала всё в надежде, что уже к понедельнику оно само затихнет.

Увы, не затихло. В понедельник в школу явилась Гольдфарб, прятавшаяся всю неделю, и встретили её... приветливо и радостно даже те, кто обычно с ней и не общался совсем. А потом ещё и директор в класс заглянул, подозвал эту рыжую дрянь к себе, во всеуслышание расспросил её о здоровье и сказал сразу обращаться к нему, если возникнут какие-либо проблемы. В общем, просто лебезил, выглядел полным идиотом, только что поклон полковнику Штольману не передал. Даже сама Гольдфарб вылупила глаза от удивления.

И тогда Лена просто не выдержала, нервов не хватило. Подскочила и выдала на весь класс: "Марта, у твоей болезни симптомы какие были? На солёное не тянуло? По утрам не тошнило?" Это было очень грубо, Лена обычно предпочитала бить тоньше, но тут просто вырвалось. Стало тихо, только Зойка простонала рядом: "Леночка, ну зачем ты?" Марта с Тонькой смотрели на неё от доски молча, как пришибленные, а все смотрели на них. И Лена уже решила, что вообще никакого ответа не дождётся, как влез Генка Селивёрстов. Генка был дубина и хулиган, чудом дотянувший до десятого класса. Полгода назад он чуть не вылетел из школы за взрыв в кабинете химии, и вылетел бы, может, и прямо в колонию, если бы они с отцом за лето не отремонтировали этот самый кабинет, так что он стал много лучше, чем был.

— Русакова, чего ж ты не уймёшься никак? — вздохнул Генка. — Не поняла ещё, что сплетня твоя умерла и протухла?

— Мозги у тебя протухли! — сходу отмахнулась Лена.

Вообще-то, это тоже было слишком прямо и грубо, не в Ленином стиле. Генка ведь мог психануть и врезать, не взирая на последствия, а объясняться потом с Варварой и директором о причинах происшествия было бы себе дороже. Поэтому Лена решила на всякий случай увеличить расстояние между ним и собой, гордо развернулась и... встретилась глазами с Максимом Левицким. Максим был полной противоположностью Генке: отличник, победитель всевозможных олимпиад и конкурсов, гордость школы. Ещё полтора года назад был он при всём при этом невысоким бесформенным очкариком и нисколько Лену не интересовал. Но потом занялся каким-то спортом, похудел, вымахал сантиметров на пятнадцать, раздался в плечах, ещё и в глазах его появился какой-то блеск. В общем, в последнее время девчонки просили у него списать с придыханием, а Лена уже несколько раз намекала, что была бы совсем не против, если бы он присоединился к их компании. Правда, Левицкий делал вид, что намёков не понимает. С Генкой Селивёрстовым у Максима не было вообще ничего общего, с Гольдфарб — ну, разве что пресловутая национальность, поэтому у него не было причин вмешиваться, но он всё равно вмешался.

— Лена, если ты совсем не можешь Марте не завидовать, то завидуй хотя бы молча, а то это совсем уж жалко выглядит, — сказал он громко.

— Левицкий, ты переучился? — пробормотала растерянно Лена. — Чему там завидовать?

— Тебе виднее, чему завидовать и от чего тебя так корчит, что ты до какого-то совсем уж пещерного хамства скатилась, — отрезал он. — Дальше что? Матом нас всех обложишь, неблагодарных слушателей?..

От воспоминаний об этой отповеди у Лены и сейчас горели щёки. Но ещё хуже был сочувственный взгляд Гольдфарб, пойманный сразу после этого. Понять это было невозможно. Больная, юродивая! Лена не помнила толком, как дождалась конца уроков, как добралась домой. Зато истерику, только что устроенную заехавшей на обед матери, помнила во всех подробностях. В конце мать предложила перевести Лену в другую школу со второго полугодия. Она не понимала, что уйти сейчас означало признать себя побеждённой и предоставить этой рыжей дряни сцену. Ни за что! Лена ещё рассчитается с ними со всеми. Надо просто всё спокойно обдумать.

Во дворе Лена уселась на качели, добежать до портнихи она ещё успеет, та подождёт, никуда не денется. Качели были особенные, с широкой длинной скамейкой на трёх человек, и Лена их очень любила, хотя никому в том не призналась бы. Качаться она предпочитала одна, ну, или втроём, когда выгуливала Зойку с Марьванькой по своему району. Но сегодня она так задумалась, что и забыла качаться.

— Здравствуй, Лена, — раздался совсем рядом мелодичный женский голос с заметным акцентом. — Я присяду с тобой, ты не против?

Женщина оказалась очень красивой и хорошо одетой. Какой-то необычный светлый песец на шапке и воротнике пальто, кружевной платок вместо шарфа, светлые локоны у тонкого большеглазого лица. Ещё и акцент этот. Иностранка, что ли?

— Мы знакомы? — осторожно спросила Лена.

— Я попросила и мне тебя показали, — непонятно ответила женщина.

— З-зачем?

— Хотела спросить, для чего ты оговорила моего сына.

Лена вдруг испугалась — гораздо больше, чем когда стояла в кабинете директора и выслушивала Варварины вопли.

— Вы-ы кто? — выдавила она с трудом, хотя всё и так уже было ясно.

— Меня зовут Августа Генриховна Штольман, — представилась та. — Мне сказали, ты распускаешь о моём сыне грязные сплетни. Зачем?

— Да нет же! — выдохнула Лена, лихорадочно соображая. — Это всё не так!

— А как?

Светлые глаза смотрели прямо и жёстко, так что в животе стало холодно.

— К этим мерзким слухам о Платоне я не имею никакого отношения! Ваш сын мне очень нравится, зачем бы я стала клеветать на него? Кто вам рассказал об этом? Марта Гольдфарб? — Ответа не последовало, но Лена продолжила, осенённая замечательной идеей. — Так ведь это она и распустила эти слухи при помощи своей тёти и подруг!

— И зачем ей это понадобилось? — чуть нахмурилась женшина.

— Да просто чтобы Платон на ней женился! Ведь удержать такого мужчину иными способами у неё шансов немного. Кто он, и кто она! А на меня она решила всё это повесить, потому что в последнее время он обратил на меня внимание.

— В самом деле?

— Мы недавно познакомились с ним в кафе и... — Лена изобразила смущение. — Платон явно проявил интерес ко мне, а Марта это заметила.

— Значит, это теперь так называется, — сказала задумчиво Августа Генриховна, и в её голосе Лене послышалась... насмешка? — Ты не умеешь врать, Леночка. Думаешь, что умеешь, но глубоко ошибаешься. Это сейчас было очень слабо, читать надо больше.

Она вдруг подалась назад и оттолкнулась ногами. Вжжжух-вжик, качнулись качели.

— Платон проявил к тебе "интерес" в этом кафе, потому что ты постаралась задеть его Марту. Тебя вполне заслуженно щёлкнули по носу, но вместо того, чтобы сделать выводы, ты обозлилась и перешла все границы. — Вжжжух-вжик! — Мой сын убедил ребят, что встали на их с Мартой защиту, не травить тебя, мой муж не воюет с детьми, но ты отнюдь не ребёнок и у меня нет таких жёстких принципов. — Качели раскачивались всё быстрее, вжжжух-вжик, вжжжух-вжик. — Ты больше не посмеешь обидеть Марту ни словом, ни взглядом, ни в классе, ни где-то ещё. Если снова встретишь моего сына с невестой где-нибудь в общественном месте, просто пройдёшь мимо, потупив глаза. Да, они жених и невеста, там нет никакой грязи, но ты этого не поймёшь, для этого у тебя нет ни души, ни совести, так что просто запомни и веди себя тихо. — Вжжжух... Августа Штольман вдруг легко соскочила с качелей и остановилась напротив. — Было крайне неприятно познакомиться. Надеюсь, мы больше не увидимся. Но если что — в следующий раз я приду к тебе с колотушкой для мяса.

— Ри-им, напомни мне, зачем мы этим занимаемся?

— Потому что ты хотел понять, зачем они нужны.

— И зачем же?

— Ты завтра будешь выступать. На сцене. Мне кажется, галстуки придуманы как раз для таких случаев.

— Я всё-таки не в Мариинском театре буду выступать, так что, может, ну его? Может, сразу на свадьбу?

— Володечка, я думаю, что если мне не удастся уговорить тебя сегодня, то и в день свадьбы ты как-нибудь отвертишься.

— А тебе так хочется... ммм... окольцевать меня подобным образом?

— Мне хочется, чтобы ты завтра был самым красивым мужчиной в зале.

— Римчик, туда завтра собираются два Штольмана, так что шансов у меня немного. И вообще, не стоит нарушать давным-давно заведённый порядок вещей: пою я, а в галстуке — Яков Платонович.

— Значит, я зря старалась?

— Почему зря? Узел у тебя изумительный получился... Прямо произведение искусства, я в восхищении. Если что, завязывать будешь только ты и развязывать тоже.

— Если что, Володечка? Что мне сделать? Как тебя убедить?

— Исключительно лаской. Лаской именно ты и именно от меня можешь очень многого добиться.

— Ты хулиган.

— Я знал, что ты это скажешь...

— ... Люсенька, вы уже не спите?

— Нет, Антонина Глебовна, заходите...

Та вошла в комнату, оставив приоткрытой дверь, подошла к кровати, включила бра, присела рядом.

— На улице темно совсем. Сколько я проспала?

— Да три часа почти, сейчас уже начало восьмого.

Людмила только развела руками.

— Что же вы меня не разбудили?

— А зачем? Спите, раз спится, раз организм требует. Вы хоть и пошли на поправку, но всё-таки ещё не совсем здоровы, а гуляли долго. Мальчиков я ужином накормила, Сашенька опять выпросил у Нины сказку, в этот раз — про любовь и медведя, сам опять уснёт через десять минут, а Антоша с Дымком будут слушать. — Антонина Глебовна улыбнулась. — Звонила Анна Дмитриевна Тихонова, справлялась, придёте ли вы завтра на музыкальный вечер; я сказала, что собираетесь, причём в расширенном составе — она обрадовалась...

Людмила до сих пор не была уверена, правильно ли им идти на концерт, когда со дня смерти Влада не прошло ещё и сорока дней. С одной стороны, тосковать по нему она не могла и детям не давала, с другой... как-то это было не по-человечески. Но Тихоновой они были очень обязаны и идея с кружком для Антоши продолжала казаться привлекательной, а потому отказывать, наверное, не стоило.

— Ещё Алиса Андреевна звонила, расспрашивала, как дела. Держит руку на пульсе...

С Алисой они уже дважды чуть не поссорились из-за Валеры с Ниной. Подруга называла Людмилино решение пригласить их остановиться у неё после трёх дней знакомства "необъяснимым", даже "совершенно безумным", а саму Людмилу — "доверчивой дурочкой".

— Хорошо, что вы поговорили с Алисой, Антонина Глебовна. Вас она точно считает более здравомыслящей, чем меня.

— С одной стороны, после всего случившегося настороженность Алисы Андреевны можно понять, а с другой — должна же и у вас с мальчиками наконец начаться светлая полоса. Не переживайте, Люсенька, вот приедет Алиса Андреевна на Новый год, познакомится с Ниной и Валерием Анатольевичем лично и сама всё поймёт.

Людмила тоже очень на это надеялась. Валера и Нина пришли к ним двенадцать дней назад. "На вид они странная парочка, но люди хорошие," — сказал о них капитан Сальников, предупреждая Людмилу по телефону. Парочка, действительно, оказалась странная — высокий, могучий, неуловимо напоминающий медведя мужчина и женщина — ни на кого не похожая, плоть от плоти своего народа, северная фея или "шаманка без бубна", как иногда называл её брат. "Я понимаю, что это худшая из всех возможных рекомендаций, — сказал Валера, едва она открыла им дверь, — но я старший брат вашего покойного мужа и сын своей матери". Рекомендация действительно была очень плохой, а люди — хорошими, как и обещал Владимир Сергеевич.

— А Валера уже вернулся? — спросила Людмила.

— Полчаса назад и не в духе, как мне показалось. Я ему супа налила, от вкусной еды мужчины обычно добреют.

— Тонечка, у него сегодня свидание было с Галиной Борисовной, — вздохнула Людмила.

— Вот как? Тогда, действительно, супа может и не хватить. Но ничего, там ещё жаркое есть.

Галину Борисовну Антонина Глебовна по понятным причинам сильно не любила и нисколько этого не стеснялась.

— Так я побегу, Люсенька?

— Конечно, Антонина Глебовна.

— Вы уверены, что я вам завтра с утра не понадоблюсь? Только к пяти?

— Да я бы вас вообще уже на праздники отпустила, но этот концерт...

— И хорошо, что концерт. До завтра...

После ухода Кузьминой, Люся села и огляделась в поисках очков. Найти очки без очков — ещё с детства было задачкой со звёздочкой. Придётся опять Антошу просить о помощи.

Дверь в Сашенькину комнату была приоткрыта, так что Людмила осторожно заглянула. Детскую кроватку ей от двери было не видно, а Сашеньку — не слышно. Значит, и правда, уснул уже — Нинин голос действовал на него безотказно. Антошка с Дымком устроились в кресле, а сама Нина, как обычно, сидела на полу у стены, подсунув под спину подушку, и рассказывала как пела: если прикрыть глаза и отвлечься от слов, то можно было уловить мотив — непривычный слуху, архаичный, но совершенно завораживающий. Этот мотив Людмила потом слышала, когда засыпала, чтобы проспать всю ночь спокойно и крепко, без сновидений. Действительно, шаманство какое-то. Она и сама бы с удовольствие послушала сказку "про любовь и медведя", но надо было хотя бы попытаться выяснить, что наговорила Валере Галина Борисовна.

Её не удивляло, что ни Влад, ни свекровь о Валере ни разу не заикнулись. Влад брата едва ли помнил, а для Галины Борисовны он в своё время оказался ненужным и лишним, как позже оказались лишними Антошка и сама Людмила. По сути, они с Валерой были товарищами по несчастью, только он уже мальчишкой оказался сильнее, а она так и не решилась на побег.

От Влада в Валере не было совершенно ничего: толстые свитера и тельняшки вместо элегантных костюмов, густая шевелюра, запущенная щетина и татуировки вместо модной аккуратной стрижки и ухоженных ногтей, глубокий ворчливый баритон вместо мелодичного тенора, немного угловатая искренность вместо велеречивого лицемерия, а ещё это неуловимое сходство с Владимиром Сергеевичем, что-то очень надёжное и человечное.

Теперь Людмиле казалось, что она поверила бы Валериной истории, даже если бы не знала от Сальникова заранее, что услышит. Не смогла бы не поверить этой смеси боли и света, и тому, что свет оказался сильнее.

За двенадцать дней Валера уделил мальчишкам, особенно Антоше, больше внимания, чем Влад за всё время их брака. В результате Сашенька, обычно сторонившийся чужих, уже дня через три лазал по Валере, как по дереву. Каждый раз, когда он оказывался переброшенным через плечо вниз головой, хохоча во всё горло, у Людмилы замирало сердце; не от страха, просто вспоминалось что-то похожее из далёкого детства, когда отец ещё не был академиком.

Преодолеть Антошину настороженность оказалось сложнее. Поначалу он смотрел на новоявленных родственников с опаской, а на Людмилу — укоризненно, старался не оставлять её наедине с гостями, просил, чтобы была осмотрительней. Даже первые Нинины сказки он слушал, демонстративно сидя к рассказчице спиной за столом и делая вид, что рисует. Лёд тронулся, когда вместо Эрмитажа, который так хотела посмотреть Нина, они вчетвером отправились в Морской музей, провели там полдня, после чего долго гуляли и обедали знаменитой мясной солянкой в фирменной сосисочной на Невском. И всё это время Валера, обычно не слишком многословный, рассказывал им, но больше всего Антошке, о Владивостоке, Японском море — то суровом, то ласковом, об островах и заливах, китах, дельфинах, тюленях и крабах, об огромных кораблях, больше похожих на плавучие города, и об их механических организмах. История получилась даже лучше Нининых сказок, потому что сказкой она не была.

Валера всё ещё сидел в кухне над суповой тарелкой.

— Может, добавки? — спросила Людмила с порога.

— Да я ещё не доел, — ответил он.

— Невкусно? — огорчилась она.

— Просто задумался. А домашняя еда вообще не бывает невкусной... Люся, ты не обижайся, но где твои очки? Ты же без них с трёх метров не видишь, пустая ли у меня тарелка.

Людмила вздохнула и села напротив.

— Да я как-то привыкла дома обходиться без них, — отозвалась она, поняла, что лукавит, и добавила: — Да и не идут они мне...

— Слушай, ты же умная взрослая женщина, а говоришь такие странные вещи, — проворчал Валера. — Очки — это не про красоту, а про здоровье. И вообще, нормальная у тебя оправа, ты в очках похожа на стрекозу из Нининой сказки.

— А у Нины есть сказка про стрекозу? — удивилась Людмила.

— У Нины есть сказки про всех и вся, она та ещё Шахерезада. Вот сейчас про что рассказывает?

— Про медведя и любовь. Знаешь такую?

— Хм. Может, про Чориля и Чольчинай? Она эту сказку любит. В детстве говорила, что это про нас с ней, хотя там жених с невестой, а не брат с сестрой. Но это ей было тогда не объяснить, лет до пяти она твердила, что вырастет и станет моей невестой, ревела белугой, когда я с девушками хороводился, — Он вздохнул. — А потом уже я отгонял от неё кавалеров. Она же птичка редкостная, на неё кто только не заглядывался, даже спорили на неё, уроды. Как в тот раз я, кажется, вообще никогда не дрался.

— Я вам завидую, — тихо сказала Людмила. — Белой завистью.

— Да я сам себе завидую. Если б не Нина и мамРая, из меня кто угодно мог бы вырасти... Слушай, Люсь, а можно этот суп как-то подогреть?

— Ну, конечно, — спохватилась она, — и жаркое сейчас подогреем.

Пока она возилась у плиты, Валера сказал ей в спину:

— Давай, я тебе расскажу, что сегодня было, если хочешь. Чтобы не портить аппетит, когда сядем ужинать.

— Всё так плохо?

— Ничего хорошего, это точно. С одной стороны, она смотреть на меня спокойно не может; то, что мы с отцом живём и здравствуем, а Сан Саныч с Владом — нет, для неё нож острый и вселенская несправедливость. Но с другой стороны, если её посадят, то кроме меня ей и передачу отправить будет некому, поэтому отталкивать меня слишком резко нельзя. Вот и мечется между выгодой и неприязнью. Тяжёлое зрелище...

— Я тоже могла бы, наверное... — пробормотала Людмила и обернулась.

— Что? — не понял он.

— Передачу.

— Спасибо, конечно, но лучше я. Меня она хотя бы убить не пыталась.

— Да мне до сих пор трудно поверить в то, что она пыталась меня убить. То есть я понимаю про доказательства и наследство, но... Мне главное, чтобы она держалась подальше от моих детей!

— Ох, Люся, Люся, — Валера поднялся, подошёл к ней, поднял и наклонил тяжёлый казанок, помогая выложить часть жаркого на сковородку. — Лучше б ты их — и Влада тоже — ненавидела, а не жалела, тогда бы тебе было легче пережить всю эту историю. Моя — не хочется называть её этим словом — мать тебя ненавидит и презирает, не стесняясь, продолжает твердить, что из тебя негодная воспитательница, и просит меня присмотреть за Сашенькой, пока она сама не сможет.

Людмила вспыхнула и с силой двинула сковородку.

— Да я никогда больше не подпущу её к моему мальчику! Не хочу, чтобы она сделала из него...

— ... второго Влада? — закончил за неё Валера, осторожно отобрал у неё сковородку и зажёг под ней газ. — Так-то лучше. Никто её не подпустит ни к каким детям, не волнуйся. И вообще не волнуйся, тебе нельзя.

— Валера, а что с ней будет? Её же после приговора из квартиры выпишут! И куда ей податься потом, после тюрьмы?

— Там видно будет. Но в любом случае это моя забота, а не твоя.

Она смотрела на него снизу вверх. Его было много — рост, плечи, голос, слышный в любом уголке квартиры, даже если он говорил негромко, он буквально излучал спокойную уверенность в себе и добрую силу. К этой силе так хотелось просто взять и прислониться, но было нельзя. Потому что Владимир Сергеевич был совершенно прав, когда говорил, что силы надо как-то найти в самой себе.

— Ты ещё хотел за билетами на самолёт съездить. Взял? — проговорила она буквально через силу, шагнула в сторону, выключила конфорку под кипящим супом.

— Да, на пятое января. Третьего будет сорок дней со смерти Влада, помянем и поедем.

— Конечно.

Значит, осталась неделя. Целая неделя или всего неделя, как посмотреть.

— А ты начинай планировать ваш летний отпуск. Июль и август на Дальнем Востоке — самое благодатное время.

— К вам далеко, Валера, а Сашеньке только исполнится три.

— Так возьми с собой Антонину Глебовну, она показалась мне очень лёгкой на подъём.

— Но ты же сам говорил, что вы летом в море.

— Обычно это не один рейс, а два, по четыре-пять месяцев, а когда судно на приколе, нам положены отгулы. Но даже если и нет, то приедут родители и всё вам покажут.

— Валера, это...

— Это отговорки, Люся. Ты можешь придумать ещё какие-нибудь, а можешь просто взять детей и приехать. Потом кто-то из нас опять приедет к Вам на Новый год, и так далее. Это не так сложно, если захотеть... А теперь давай ужинать, а то суп опять остынет.

На сцене играли и пели, танцевали и читали стихи, чудили и смеялись, ходили на руках и жонглировали. Выступившие просто спрыгивали на пол и становились вдоль стен, на их место поднимались другие. Набитый до отказа зал подпевал, притопывал и взрывался аплодисментами. У Людмилы от хохота ныли скулы и горели от хлопков ладони. В середине первого отделения какая-то шустрая девчонка с косичками выдернула на сцену Антошку — он должен был бросать кольца, которые она ловила на лету. Вернулся он совершенно счастливым.

В какой-то момент сцена опустела, затем всё та же девчонка с косичками поставила по её центру одинокий стул, а потом вышла Анна Дмитриевна и очень бережно, можно сказать, в объятьях, вынесла гитару. Улыбнулась притихшим зрителям, поманила кого-то из зала, и на сцену поднялся Владимир Сергеевич.

Людмила уже видела среди гостей и его, и полковника Штольмана с сыном. И женщин с ними тоже, конечно, видела — как нарочно подобранных, брюнетку, блондинку и огненно-рыжую. И от мучительной неловкости, вызванной воспоминаниями о последней встрече, едва смогла поднять на Сальникова глаза, чтобы поздороваться. Спасли её Нина с Валерой и Антошка, взявшийся рассказывать, как прекрасно прижился у них Дымок. Но увидеть Владимира Сергеевича на сцене Людмила никак не ожидала, в её понимании он плохо сочетался с гитарой и пением. Она ошиблась, просто ничего о нём не знала. "Во даёт мужик!" — изумлённо выдохнул Валера при первых же взятых Сальниковым нотах. Это тоже было волшебство, как у Нины, и сердце заныло, и загорелись щёки, и запотели стёкла очков.

Он пел "В землянке" в честь какой-то тёти Насти, которой не стало девять лет назад. Людмила не знала, кто это, но в зале знали, в первом ряду вытирала слёзы Анна Дмитриевна. Потом настал черёд "Баллады о вольных стрелках" и весь зал подпевал в едином порыве: "Славный парень Робин Гуд!". Под "Балладу о борьбе" Людмила решила, что не станет больше ничего придумывать и обязательно поедет летом с детьми во Владивосток, смотреть на Валерино море, потому что это необходимо и мальчишкам, и ей самой. А потом была ещё "Баллада о любви"...

— Римм, ты мне скажешь уже, куда мы идём?

— Туда, где никого нет.

— Здесь везде кто-то есть, это общественное место, тут дети, поэтому ведите себя прилично, девушка...

— Ты сам во всё виноват! Тебе не обязательно было петь именно это и именно так.

— Как "так"? Перед такой аудиторией, как здесь, не халтурят. А репертуар был тот же, что и в Крыму, но там это не произвело на тебя особого впечатления.

— Произвело, конечно, просто я тогда даже себе побоялась в этом признаться.

— Почему?

— Из-за дара. Если бы не он, мы уже из Крыма вернулись бы парой.

— Неправда. Ты была строга, неприступна и насмешлива и интересовалась моим "донжуанским списком". У тебя на лбу читалось: "Я не завожу курортных романов".

— Ты просто не умеешь читать у меня на лбу. Вот что там сейчас написано?

— Не вижу, здесь темно.

Там, где они оказались, действительно царил полумрак. Володя держал Римму за руки, нежно, но крепко, надёжно обеспечивая её "приличное поведение". От этого ей было смешно и немного грустно, и обнять его хотелось просто невыносимо.

— Где мы?

— Слева — кухня, справа — закуток, где кошка с котятами. Когда я забирал Штолика, их оставалось ещё двое.

— И что с ними будет?

— Сегодня тут десятка три выпускников, кто-нибудь да заберёт.

— Ты хотел мне всё здесь показать.

— Вам с Мартусей, но не сегодня, а при свете дня и под чутким Анютиным руководством. Мартусе вообще это нужно, потому что в таких местах, как это, стать учителем кажется самым правильным решением.

— Спасибо тебе.

— За песню? Или за то, что всё-таки надел галстук?

— Это было очень мужественно с твоей стороны, — рассмеялась она.

— Ну что, пойдём к Штольманам, пока они нас не потеряли? А то ведь отправятся на поиски и найдут, как водится. Только я что-то ещё хотел тебе сказать...

Римма знала, что, и сама хотела сказать то же самое. И на лбу у неё было сейчас написано именно это. Володя вздохнул, поднёс её руку к губам и поцеловал. Это было правильно: даже если ничего нельзя, всегда найдётся что-нибудь, что можно.

Они уже пошли назад к празднику и шуму, когда на повороте в главный коридор дорогу им заступила маленькая северянка, родственница Людмилы Никитиной.

— Заблудились, Нина Анатольевна? — удивлённо поинтересовался Володя.

— Нет, — ответила та, — я нарочно за вами пошла. Мне нужно вам кое-что сказать.

— Мне?

— Вам, Хранитель, и вашей спутнице, — прозвучало в ответ; и совершенно неожиданно женщина приложила руки к груди и поклонилась им.

Римма почувствовала, как закаменел под её пальцами Володин локоть.

— Что-то вы странное говорите, Нина Анатольевна... — протянул он. — Может, вам нехорошо? Пойдёмте, мы вас к брату проводим.

Нина вдруг по-девчоночьи прыснула в ладошку и покачала головой.

— При всём уважении, Владимир Сергеевич, вам не провожать меня надо куда бы то ни было, а задержать и допросить.

— Володя, она права, — подтвердила поспешно Римма.

— По поводу допроса? — поинтересовался Володя настороженно.

— По поводу разговора. Просто она тоже... ходит за грань.

Он размышлял буквально пару секунд, потом оглянулся, распахнул ближайшую дверь, включил свет и бросил: "Прошу!"

Помещение оказалось довольно уютным кабинетом, скорее всего, директорским. Володя усадил Римму на стул, кивнул Нине на второй, а сам присел на край стола.

— Мы вас внимательно слушаем, — сказал он донельзя сухим и деловым тоном, так что Римма посмотрела на него укоризненно.

— Вам нужен якорь, — произнесла торжественно Нина, с трудом сдерживая улыбку.

— Якорь? Как у плавзавода? — переспросил Володя язвительно.

— Нет, что вы, гораздо более скромный. Просто вещь, лучше всего украшение, которую вы какое-то время будете носить на теле по очереди. Тогда вашей духовидице будет легче возвращаться к себе... и к вам.

Володя смотрел сейчас на Нину так яростно, что Римма встала, подошла к нему и погладила по плечу.

— Откуда вы знаете?! — прорычал он.

— Я вижу, — просто сказала Нина.

— Она видит, — согласилась Римма и на всякий случай обняла его за локоть.

— Допустим, — Он явно напряжённо размышлял. — И где взять этот самый якорь?

— Можете попробовать купить в ювелирном магазине вместе с обручальными кольцами, — прощебетала Нина с заметным лукавством и тут же добавила куда серьёзнее: — Но обычно, если начать искать такую вещь, она находится сама.

— Что-нибудь ещё?

— Да. Если вы споёте так, как сегодня, ваша женщина услышит вас где угодно.

— Издеваетесь?

— Нет, конечно. У каждого свой метод.

— Тогда зачем нам этот ваш якорь?

— Вы не всегда будете рядом, не всегда будете знать, не сразу научитесь чувствовать...

— Почему вы назвали меня Хранителем?

— Потому что у каждого Носителя дара есть свой Хранитель. Без Хранителя дар или слаб, или губителен.

— И кто же хранит вас?

— Она не обязана отвечать, — вмешалась Римма.

— Не обязана, но отвечу, — вздохнула Нина. — Меня хранит брат. Это необычно и довольно неудачно, создаёт определённые проблемы нам обоим, но я сама замкнула свой дар на Валеру ещё в раннем детстве, не понимая, что делаю. Теперь это никак не поправишь. Впрочем, если бы я понимала, чем это чревато, наверное, сделала бы то же самое. Тогда это был лучший способ ему помочь.

— Он знает?

— Конечно. Ему всё про меня известно. Но он ещё больший материалист и скептик, чем вы.

— Что-нибудь ещё? — завороженно спросила Римма в свою очередь.

— Да, — ответила Нина, немного поколебавшись. — Не верьте, если скажут, что это не ваша судьба.

— А что, могут сказать?! — Такой ярости в Володином голосе Римма вообще ещё не слышала.

— Наверное, ещё могут попробовать, — ответила задумчиво Нина. — Пока нити не срослись окончательно. Так вот, не верьте. Ни людям, ни духам, ни видениям. Живите так, как решили. — Она поднялась и немного виновато улыбнулась. — Мне надо возвращаться, пока Валера не пошёл меня искать.

— Спасибо вам за помощь, — сказала Римма.

— И вам, — эхом отозвалась Нина.

— А мне-то за что?

— Вы спасли Люсю и её мальчишек. Спасибо.

Когда она вышла, Володя поднялся, а Римма обхватила его руками изо всех сил. Ей казалось, отпусти она, и мир опрокинется.

— Ри-им, что это сейчас было?

— "Открылась бездна, звезд полна. Звездам числа нет, бездне — дна".

— Очень образно. Откуда это?

— Ломоносов.

— Замечательно. Но мне не нравится, когда у бездны нет дна, когда за каждым углом — человек с даром. Когда приходит кто-то, знающий обо мне больше, чем я сам. В дневниках было что-нибудь про Хранителей и прочую ересь?

— Володечка, я даже близко ещё не дочитала, но я не думаю, что это ересь. И... я должна тебе ещё кое-что рассказать.

— Про "не судьбу", так ведь?

— Про неё, — покаялась Римма.

— Только я тебя сразу предупреждаю, что мне на это глубоко наплевать.

— Мне тоже, — шепнула она, вжимаясь в него так, как будто от этого зависела её жизнь; хотя почему "как будто", действительно зависела. — Будем жить, как решили.

Примечания:

Премьера замечательного фильма "Обыкновенное чудо" — "про медведя и любовь" состоялась только 1 января 1979 года, т.е. через несколько дней после описанных в третьем эпилоге событий. Так что Нина рассказывает мальчишкам совсем другую историю — нанайскую сказку про Чориля и Чольчинай, которую можно прочитать здесь:

http://www.planetaskazok.ru/nanaiskye/chorilicholchinajnanayskz?start=1