Пепел, дым и воспоминания (гет)

Прошло уже больше двух месяцев с того злополучного ужина, а его слова все ещё звенели в ушах, как навязчивый мотив. Куда бы она ни пошла — в Министерство, в кафе, даже в душной тишине собственной спальни — он преследовал её. Не физически, нет. Его тень скользила в углах её зрения, его голос звучал в шуме дождя за окном, его холодный смех вкрадывался в тишину между ударами сердца.

Она пыталась заглушить это. Пыталась вернуться к Рону — к чему-то знакомому, предсказуемому, безопасному. Но когда он касался её, кожа покрывалась мурашками не от желания, а от осознания, что эти руки — не те, что ей хочется чувствовать. Когда он целовал её, она закрывала глаза и представляла другого — более резкие черты, более жёсткие губы, другой запах. Это было нечестно. Это было… словно измена, даже если физически она оставалась верна.

И тогда она снова начала убегать.

Не в буквальном смысле — нет. Она убегала в туманные объятия трав, в сладкое забвение, где не было ни боли, ни стыда, ни этого вечного, изматывающего противостояния с самой собой. Находясь в полуреальности, ей становилось легче и проще дышать. Становилось на все плевать.

Ханна приносила ей «утешение» в разных формах:

Иногда это были аккуратно скрученные косяки, дым от которых обволакивал сознание, как шёлковый шарф, мягко душащий тревожные мысли.

Иногда — «конфетки», маленькие и безобидные на вид, но с таким мощным эффектом, что мир вокруг плавился, как акварель под дождём.

Реже — флаконы с зельями, переливающимися ядовито-яркими цветами, обещающими забвение на несколько часов.

— Я иногда экспериментирую с ингредиентами, — предупредила Ханна в один из вечеров, протягивая ей новый незнакомый препарат. — Записывай ощущения. Побочки, если будут.

Гермиона лишь кивнула. Ей было всё равно. Чем сильнее — тем лучше. Чем быстрее это её вырубит — тем ценнее.

Она уже не искала лёгкости или эйфории. Она искала небытия. И когда очередная доза накрывала её волной химического спокойствия, она наконец могла дышать.

Нет мыслей.

Нет боли.

Нет его.

Только тихий шум в ушах и ощущение, будто она парит где-то вне своего тела, наблюдая за этим беспорядком со стороны.

И это было… приемлемо.

Пока.

Утро началось как обычно. Тусклый свет пробивался сквозь полузакрытые шторы, окрашивая кухню в серовато-голубые тона. Гермиона стояла у плиты, механически помешивая яичницу. Запах поджаристого масла смешивался с горьковатым ароматом кофе, но она почти не замечала этого — её мысли были где-то далеко, в лабиринте воспоминаний и нерешенных вопросов.

Резкая боль ворвалась в сознание неожиданно, словно молния в ясном небе. Она дёрнула руку, случайно коснувшись раскалённого края сковороды. На миг всё остальное перестало существовать — ни тревожные мысли, ни душевная тяжесть. Только жгучее, почти ослепляющее ощущение на кончиках пальцев.

Она засунула руку под струю холодной воды, наблюдая, как кожа на указательном пальце краснеет, образуя чёткую линию ожога. Вода текла по её руке, смывая вместе с болью часть внутреннего напряжения.

«Физическая боль притупляет эмоциональную», — осенило её.

Это открытие поразило своей простотой. Она выключила плиту, сковорода с яичницей со скрежетом отправилась на соседнюю конфорку. Сердце бешено колотилось, подгоняемое внезапным озарением.

Ванная комната встретила её прохладной тишиной. Гермиона рылась в аптечке, выбрасывая наружу бинты, пластыри, пузырьки с зельями — пока её пальцы не наткнулись на что-то холодное и острое. Маленькое металлическое лезвие, оставшееся с тех времён, когда она пыталась подравнять края пергамента для особо важных писем.

Она замерла, ощущая, как пот выступает на лбу, как учащается дыхание. Лезвие лежало на ладони, отражая тусклый свет. Другая рука медленно развернулась ладонью вверх, обнажая тонкую кожу запястья, сквозь которую явственно проступали синие вены.

Несколько секунд тишины.

— Нет, — её собственный голос прозвучал хрипло и незнакомо. Лезвие со звоном упало в раковину. Она мотала головой, словно пытаясь отогнать навязчивые мысли. — Слишком глупо. Слишком… по-детски.

Гостиная встретила её знакомым беспорядком — книги, разбросанные на диване, кружка с недопитым чаем, забытая на журнальном столике. Гермиона достала из сумки косяк, её пальцы дрожали, когда она подносила зажигалку к кончику. Первая затяжка была глубокой, обжигающей. Она задержала дым в лёгких, чувствуя, как он наполняет её, вытесняя всё остальное. Когда она наконец выдохнула, серый дым клубами поплыл к потолку, унося с собой часть напряжения.

Но мысль, та самая навязчивая, не исчезла — она лишь затаилась где-то в глубине черепа, как невысказанная угроза.

Через несколько минут, когда дурман начал окутывать сознание мягкой пеленой, Гермиона вернулась на кухню. Яичница остыла, жир застыл жёлтыми пятнами на поверхности, но она всё равно доела — механически, почти не ощущая вкуса.

Кофе в кружке тоже был уже холодным. Она сделала глоток, поморщилась, но допила до конца. Горечь на языке казалась… подходящей.

Последние несколько дней Гермиона жила в состоянии постоянного внутреннего напряжения. Её нервы были натянуты, как струны, а в сознании то и дело всплывало холодное металлическое отражение того самого лезвия в её дрожащих пальцах. Осенняя прохлада, окутавшая Лондон, казалась ей подходящим фоном — она теперь почти всегда носила рубашки с длинными рукавами, пряча не только возможные следы, но и саму себя от посторонних глаз.

Встречи с Роном и Джинни становились всё короче и формальнее. Она тайно надеялась, что рыжий парень наконец найдёт себе новую пару и оставит её в покое, но после выхода скандальной статьи Скитер в «Ежедневном пророке» всё пошло наперекосяк. Тот самый кадр — она и Малфой за ужином — теперь красовались на первой полосе. Рон, вместо того чтобы отступить, стал ещё настойчивее, словно пытаясь доказать что-то себе или окружающим.

Министерство превратилось для неё в поле боя. Каждый коридор, каждое совещание — везде она ловила на себе тяжёлые, оценивающие взгляды коллег. Некоторые открыто перешёптывались, когда она проходила мимо, другие бросали многозначительные намёки. Самое отвратительное было в том, что теперь многие считали, что она занимает свою должность далеко не из-за своих прошлых заслуг, а потому что спит с кем нужно.

Несмотря на то, что сейчас в обществе не приветствуется возгласы о чистоте крови, все же остались приверженцы этой идеологии. И эти особи неважно женского они или мужского пола, считали своим долгом неоднозначно выразиться в ее присутствии, напомнив ей о своем происхождении, словно она могла забыть об этом. Лишний раз подчеркнув, что ей с Малфоем не по пути. Что такие, как он, лишь забавляются с глупыми девицами, расчитывающими на что-то большее, в то время когда их место совершенно не рядом с такими, как он.

Самое странное было то, что эти слова ранили её куда сильнее, чем следовало. Ведь она-то знала правду — знала, что между ней и Малфоем ничего нет. Или почти ничего. Но старые раны, казалось, никогда не заживали до конца, и теперь, когда в них снова тыкали грязными пальцами, боль возвращалась с новой силой.

Один чертов ужин, прошедший несколько месяцев назад, вернул ее во времена окончания Хогвартса. По крайней мере эмоционально. Только тогда было гораздо проще. Он не мелькал в поле ее зрения. Его словно вообще не существовало. А что теперь? Теперь его присутствие преследовало её повсюду:

В коридорах Министерства ей чудился его терпкий аромат — дорогой древесный парфюм с холодными нотами мяты.

За каждым поворотом её взгляд машинально выискивал мелькнувшую платиновую прядь в толпе.

Даже в шуме дождя за окном ей слышался его насмешливый голос.

Её жизнь превратилась в замкнутый круг: дом — архив Министерства — дом. Архив стал её убежищем — там, среди высоких стеллажей, заваленных пыльными папками, под тусклым светом волшебных фонарей, она могла хотя бы на время забыться. Кингсли так и не вернул ей право принимать решения, словно сомневаясь в её стабильности. Но хуже всего были вечерние звонки.

Телефон звонил ровно в восемь, будто кто-то завёл будильник на её мучения, отчего ей приходилось унимать эмоциональную боль физической. Да, глупо, да по-детски, но так она могла оставаться на плаву.

Но благодаря одному такому звонку, Гермиона все же смогла отвязаться от Рона, надеясь, что не причинила ему слишком много боли своей ложью. Пришлось соврать, что они тайно встречаются с Драко. Он ушел без скандала и криков, лишь бросил сухое «сука» и хлопнул дверью. Но на звонки она так и не осмелилась ответить. Зачем? Чтобы что? Им не по пути было тогда, им не по пути и сейчас.

Зачем звонить, если они оба знали — между ними всё та же пропасть. Те же старые раны. Но звонки не прекращались.

Как и боль.

Как и воспоминания.

Как и тот чертов ужин, который перевернул всё с ног на голову.

Однажды вернувшись с работы, она включила телевизор, какой-то маггловский канал, очередное интервью. Пусть работает на фоне, пусть хоть чьи-то голоса заполнят эту гнетущую тишину.

Она потянулась к бутылке огневиски на кухонной столешнице. Первый глоток обжёг горло, но она даже не поморщилась — уже привыкла. Второй глоток прервал знакомый голос, прозвучавший из телевизора. Быстро вернувшись к телевизору, она обнаружила своих родителей. Они рассказывали о новых методиках в стоматологии, смеялись над шутками ведущего. Всё как всегда. Всё как должно быть. Пока не прозвучал вопрос.

— Не сочтите за грубость, а что с детьми?

Гермиона замерла.

— Слышал ваша дочь училась за границей и там же осталась?

Сердце остановилось. На экране её мать склонила голову, брови слегка сдвинулись в мимолётном замешательстве.

— Дочь?

Этого слова хватило, чтобы мир рухнул.

— Нет у нас дочери, — спокойно, без тени сомнения произнёс отец.

Гермиона не слышала, что было дальше. Её колени подкосились, и она рухнула на пол, словно кукла с перерезанными нитями. Слёзы хлынули потоком, горячие, солёные, бесконечные. Каждое слово впивалось в сердце, как лезвие, разрывая его на части. Она сжала кулаки так сильно, что ногти впились в ладони, оставляя полумесяцы. Острый кинжал ощущался в сердце. Так могут ранить только самые близкие.

Даже не спасал тот факт, что она якобы смирилась с неизбежным. Никакого утешения не приносила даже эта хрупкая маска смирения. Слово «якобы» висело в воздухе, обнажая горькую правду. Конечно, она не смирилась, как сказала Гарри. Смириться? Никогда. Это была лишь передышка, отчаянная попытка отдышаться. Убеждая себя, что это лишь пауза, что вернется к этому после…

После Рождества, когда она сможет спокойно оставить Министерство и отдать последние силы на поиски чего-то от дурацкого «Обливиэйт». Может… может ей подвернется, что-то в стенах мрачного Дурмстранга или в снежном Колдотворце. Все чего ей отчаянно хотелось — собрать осколки своей души, вдохнуть полной грудью и с призрачной надеждой начать все заново…

Следующие дни слились в серую массу. Она не помнила, как дышала. Как ходила. Как жила. Только когда закончилась «запрещенка», притупляющая боль, она наконец увидела себя в зеркале — бледное лицо с запавшими глазами, тёмные круги, растрепанные волосы.

Она натянула первое попавшееся платье, даже не глядя, и вышла на улицу. Лютый переулок встретил её холодным ветром и тусклым светом фонарей.

«Если не он, то кто-нибудь другой».

И он был там — тот же парень под тем же фонарем, с тем же безразличным взглядом.

— Мне нужно что-то крепкое, — её голос звучал хрипло, будто она не говорила днями.

Без лишних слов он протянул ей несколько свёртков. Без вопросов.

Дома она устроила настоящий марафон забвения. Зелья. Порошки. Дым. Всё, что могло убить эту боль. Всё, что могло стереть её саму. Потому что если даже самые близкие люди не помнят тебя — значит, ты и правда никто.

А никто не заслуживает чувствовать такую боль.