Тангор (гет)

— Погода сегодня будет чудесной. Думаю, можно отправляться в дорогу.

— Слишком сильный ветер, госпожа Альвева.

— Тем лучше: он высушит дороги там, где они не мощены. Не хмурься, Гаэната. Разве не ты еще вчера поутру уверяла меня, что лучше выехать сразу, как только прибудет эскорт от короля?

Альвева Бостра, еще не одетая, с небрежно заплетенными в косу волосами, в длинной ночной сорочке тонкого полотна, глядела в окно и ощущала спиной буравящий взгляд верной прислужницы — и защитницы, которая любила утверждать, что от нее одной больше толку, чем от стада мужланов с мушкетами.

— Да как же тут не хмуриться-то? — Гаэната тоже подошла к окну и всплеснула полными руками. — И куда глядел король, да и жених ваш? Нашли же кого прислать за вами: молодого, приглядного, да к тому же наверняка холостого парня! И с ним еще десяток таких же! Нечего сказать, мудрое решение.

— Ну и что здесь странного? — обронила Альвева, стараясь говорить небрежно. Пальцы ее теребили кончик длинной косы и кружева на рукавах. — Его величество знает, кого и куда посылать. Вряд ли его гвардию можно упрекнуть в ненадежности или недостаточной храбрости.

— Тут уже не храбрость, птичка моя, тут дерзость, какой свет не видывал. Как этот рыжий вчера прожигал вас своими глазищами — думал, я не замечу! Так пялился, аж все слова растерял. Ну да ничего, пусть только попробует поднять свои бесстыжие глаза еще раз! Я и не таких ставила на место.

— Мне кажется, ты преувеличиваешь. — Альвева рассеянно смотрела в окно, на качающиеся верхушки ярких после вчерашнего дождя деревьев за полуобвалившейся каменной стеной. — Или ты просто не можешь привыкнуть к тому, что я уже взрослая?

— Ну и что же, что взрослая, — не сдавалась Гаэната. — А как были малой пташкой, так и остались. Только отвернись, вас каждый захочет обидеть, утащить насильно замуж да прибрать к рукам ваше приданое.

При упоминании приданого Альвева не сдержала тяжкого вздоха.

— Больше мне это не грозит, — заявила она, отвернувшись от окна. — Несколько дней, и я буду в безопасности при дворе его величества. А сейчас позови Мальду и Ору, я желаю одеваться.

Когда явились горничные, Альвева приказала подать темно-алое платье с черной юбкой и такими же прорезями на рукавах. Пока девушки переплетали ее волосы, укладывали косы на темени и затылке и прятали их под чепец в тон платью, с такой же вуалью, Альвева смотрела застывшим взглядом в блестящее серебряное зеркало, но не видела себя.

Она думала о том, что Гаэната, как всегда, преувеличила. И что взгляд лейтенанта Роскатта вовсе не был дерзким. А если и был, то она ничуть не чувствует себя оскорбленной.

Взгляд этих ярких, смелых голубых глаз, в которых метались отсветы огня из камина, до сих пор стоял перед мысленным взором Альвевы. Кажется, он не оставлял ее даже нынешней ночью, во сне, хотя она не могла вспомнить, что же ей привиделось. Не раз она встречала подобные взгляды, но в этом таилось нечто иное, сокровенное, влекущее и отчасти пугающее. Так мог бы смотреть человек, которому осталось жить считанные минуты, и он не в силах наглядеться на то, что ему дороже самой жизни.

Впервые Альвеве был приятен подобный взгляд мужчины.

Отклик в ее сердце оказался столь силен, что она ощутила нестерпимое желание действовать. Что угодно, лишь бы не сидеть на месте, слушая бесконечную воркотню Гаэнаты. Нет, не что угодно: больше всего на свете Альвеве сейчас хотелось прогуляться — почувствовать ветер в лицо, траву под ногами, листву и камень под ладонью. Все то, что составляло до сих пор ее маленький мир.

— Мы отправимся сегодня, — решительно сказала она, одним тоном своим пресекая возможные возражения. — Прикажи закладывать карету и грузить повозки. Вы трое, как мы уже решили, едете со мной. Поэтому проследи, чтобы ничего не забыли. И извести королевских посланцев — тех, что прибыли раньше, Угамаля и его помощника.

Упомянутые королевские посланцы, Угамаль и Эдьер, явились в замок Бостра вчера поутру. Именно они сообщили Альвеве о скором отъезде, что заставило поторопиться со сборами. Сейчас они дожидались в отведенных им покоях, чтобы отправиться в Паридор вместе с графиней.

— Уложите в дорожный сундук самое необходимое, — велела Альвева горничным и разгладила руками плотный бархат платья. — Этот наряд вполне сгодится для путешествия, разве что придется сменить его перед въездом в Паридор. Ступайте.

Мальда и Ора, сделав реверанс, удалились в гардеробную, Гаэната — отдавать распоряжения перед отъездом. Всей душой возблагодарив Создателя, Альвева подхватила тяжелые юбки и выскользнула боковой дверью из замка. Ноги сами понесли ее к парку, навстречу качающимся на ветру деревьям, слегка тронутым желтизной близящейся осени.

Сегодня она оставит все это навсегда.

Мысль вызвала невольную дрожь: отчего же навсегда? Пусть даже супруг ее соизволит жить в Паридоре, разве не станут они вместе время от времени приезжать сюда, в Бостру? Думы о супруге заставили Альвеву содрогнуться пуще прежнего. Воспитанная в строгих старых традициях, она заранее смирилась с тем, что не успеет узнать и полюбить будущего мужа до свадьбы, всецело полагаясь сперва на заботы ныне покойного господина Лаготта, а теперь — на волю его величества. Вряд ли король выбрал бы ей недостойного жениха: так говорил разум. Но взявшийся неизвестно откуда ужас то душил ее, то бросал в жар или в дрожь, то едва не сбивал с ног. И Альвева поняла, что хочет ехать — но не хочет замуж.

До парка оставалось не больше пятидесяти шагов. На развалинах стены растопырил свои бесчисленные темно-зеленые лапки плющ, соперничая с усыпанным бело-розовыми цветами упрямым вьюнком. Скоро замшелые древние камни нагреются на солнце — жаль, что сегодня нет времени посидеть на них в сладостном одиночестве, вдали от душной заботы, и улететь в сокровенную страну собственных дум.

Ветер сегодня впрямь ярился не на шутку, путал юбки, норовил сорвать с головы чепец и растрепать волосы. Очередной порыв бросил длинную вуаль на лицо Альвевы. Пока она со смехом поправляла ее, отвернувшись, ей показалось, что резвый ветер унес все неведомые страхи. Радостно побежала она ему навстречу — и едва не споткнулась, не сдержав невольного вскрика.

Вдоль парковой стены, шагах в двадцати от Альвевы, шел ей навстречу лейтенант Роскатт.

Теперь, при солнечном свете, можно было лучше разглядеть его: крепкую, стройную фигуру в зеленом мундире с серебряным шитьем, доброе и привлекательное лицо, сияющие волосы, концы которых трепал ветер. Но от взора Альвевы не укрылась некая непонятная перемена. Она помнила, как он вчера вошел в приемную — резким, твердым, быстрым шагом под звон шпор и оружия, держась гордо и внушительно, несмотря на промокшую насквозь одежду. Сейчас он шел медленно, глядя то под ноги, то на потрескавшуюся стену, на которой шумно плясал от ветра плющ. Голова и плечи лейтенанта чуть поникли, словно под тяжестью неких дум, и они тотчас возбудили любопытство Альвевы, несмотря на неожиданность встречи.

Едва он заметил ее — или услышал возглас, — как замер на месте, даже не успев опустить руку, которой он вел по стене. Задумчивое выражение на его лице дрогнуло и сменилось иным, непонятным, но странно взбудоражившим душу Альвевы. Она больше не могла таить от себя, что ей приятен его настойчивый взгляд, который так возмутил вчера верную Гаэнату.

Потрясенная неведомыми прежде чувствами, Альвева не сразу вспомнила о приличиях. Лейтенант опередил ее — снял шляпу и низко склонился, словно перед королевой. Рыжие вьющиеся волосы на миг закрыли ему лицо, и, выпрямляясь, он так задорно тряхнул головой, что Альвева поневоле залюбовалась. Пускай этого молодого человека трудно было назвать безупречным красавцем, он нигде не остался бы незамеченным — не только из-за своих огненных волос. Сама Альвева едва вступила в пору весны. Лейтенант Роскатт был воплощенным летом — ярким, дерзким, полным света и незамысловатой радости, которую он излучал всем своим существом, какие бы тяжкие думы его ни обуревали.

Прежде чем Альвева ответила на поклон, лейтенант заговорил.

— Доброго вам утра, графиня, — сказал он и вновь поклонился, уже не столь низко. — Простите, если я напугал вас. Просто… — Он умолк на миг и покраснел, как краснеют все рыжие — мгновенной алой волной. — Ночью я не смог разглядеть ваш парк, а нынче утром он показался мне из окна таким чудесным… Обычно меня не особо тянет к природе, но здесь я не удержался. — Он вновь помолчал. — Надеюсь, я не позволил себе ничего лишнего или оскорбительного?

— О, нисколько, сударь. — Альвева робко улыбнулась, и он ответил — гораздо смелее. — Я сама люблю это место. — Она провела рукой в шелковой перчатке по шуршащему плющевому ковру на стене. — Много веков назад здесь была крепостная стена замка Бостра. Со временем его перестроили, разбили парк, возвели новую стену, а эта осталась как память — и как украшение. Мне нравится в ней все: и этот плющ, и мох на камнях, и следы от ударов осадных орудий. И то, что она столько лет служила защитой моим предкам.

В голубых глазах лейтенанта промелькнуло нечто неуловимое, но он ответил вполне в духе светской беседы:

— Нынче живописные развалины в моде, графиня. Ее величество приказала недавно устроить в дворцовом саду Паридора почти такую же стену — замшелую, увитую дикими лозами. Не мне судить, насколько это уместно, но дамам нравится.

— Вы часто бываете в дворцовом саду? — отчего-то спросила Альвева.

— Нет, графиня, обычно меня призывают иные обязанности. — Он неспешно зашагал вдоль стены, плющ и вьюнок шуршали под его грубой кожаной перчаткой. — Мне поведала об этом моя сестра, она — фрейлина ее величества. Впрочем, как бы ни была приятна эта тема, я желал спросить вас о другом. Я видел, ваши слуги начали приготовления к отъезду. Вы желаете отправиться сегодня?

Альвева чуть нахмурилась: слишком рано он направил беседу в унылую колею обыденности. А она так желала расспросить его обо всем: о Паридоре, о дворце, о королевской чете, о придворной жизни. Он сказал, что у него есть сестра; любопытно, она тоже рыжая?

— Да, сударь, сегодня, — ответила Альвева чуть тверже, чем намеревалась. — Не вижу для этого никаких препятствий. Признаться, уединенная жизнь начала угнетать меня, и я с удовольствием окажусь при дворе.

Губы лейтенанта дернулись, словно в горькой улыбке, в глазах вновь промелькнуло непонятное выражение, по лицу пробежала тень, а рука так сжала ни в чем не повинный плющ, что несколько побегов оборвались. Он смущенно глянул на них, вновь залившись краской по самые уши, и сказал явно не то, что собирался:

— Как вам угодно, графиня, наше дело — защищать вас в дороге, как я говорил вчера. И я желал бы знать еще кое-что. Ваш привратник обмолвился, что вас однажды пытались похитить. Кто?

Альвева не ожидала такого вопроса, и он был ей неприятен, поскольку напомнил о том, о чем она старалась не думать. Должно быть, решила она, лейтенант знает, о чем спрашивать, и имеет на то веские причины.

— Его зовут Фингельд, — сказала Альвева, отведя взгляд. — Он живет недалеко от Велига, что в двадцати милях от замка Бостра. Так уж вышло, что он оказался самым… горячим моим поклонником, его не остановило даже то, что ему отказали дважды: сперва покойный господин Лаготт, мой опекун, потом я сама. Прикрывшись именем господина Эребальда, он пытался увезти меня — прислал своих людей с поддельным письмом, но их разоблачили. Пожелай господин Эребальд пригласить меня в гости, он бы приехал за мной сам или прислал бы одного верного человека, которого я хорошо знаю. Он служил еще моему опекуну.

Лейтенант, казалось, собрался перебить ее и спросить о чем-то еще, но прикусил губу. Он лишь кивнул и ободряюще улыбнулся, хотя отчего-то выглядел разочарованным.

— Поверьте, графиня, мы с товарищами сделаем все, чтобы уберечь вас в дороге от любых опасностей, — сказал он. — И вы правы, медлить не стоит.

Он поклонился, по-военному щелкнув каблуками, и развернулся было, чтобы уйти, но Альвева чуть не бросилась вслед за ним.

— Постойте, сударь, прошу вас!

Он обернулся. Лицо его опять пылало, и Альвева ощутила, что тоже краснеет — не то от стыда за свою недолжную смелость, не то по иной причине, непонятной ей самой.

— Не знаю, почему я говорю вам это… Но я хочу, чтобы вы знали. — Она вновь поправила смятую ветром вуаль и сжала руки. — Вы не представляете, какая это тяжкая мука — быть последней в славном и благородном роде, быть наследницей титула и баснословного богатства. Вы не представляете, как это горько — получать бесчисленные предложения и знать, что все они продиктованы алчностью и честолюбием. Пока был жив господин Лаготт, он оберегал меня от недостойных людей. Теперь в моей руке волен король. Я готова покориться его воле, но… но я сама не знаю, что со мной происходит. Просто знайте: Альвева Бостра не честолюбива и не грезит днем и ночью о том, что станет супругой его светлости канцлера.

На сей раз взгляд лейтенанта не понял бы только слепой. Сквозящая в нем жалость изумила Альвеву и странно согрела ей душу, словно доброе слово или ласковое объятие родного человека. Она могла лишь гадать, отчего он жалеет ее, и все же не посмела спросить. Он же открыл было рот, чтобы ответить, но закашлялся, словно от смущения. Когда он наконец заговорил, голос его звучал хрипло:

— Странно, что вы рассказываете все это мне, незнакомцу, графиня. Но я польщен вашим доверием мне. Не мое дело — думать о том, охотно вы идете замуж или нет. Мой долг…

— Не говорите о долге! — перебила Альвева со странной горячностью, которой она сама не ждала от себя. — Я не могу относиться к вам, как к слуге или стражу. Вы — офицер королевской гвардии, и вы дворянин, как и я сама. И, прошу прощения за дерзость, вы удивительно располагаете к себе. Я уверена, мне будет приятно ваше общество в дороге… как и общество ваших товарищей, — поспешно прибавила она, чувствуя, что сказала лишнее.

Лейтенант улыбнулся — не светской, ничего не значащей улыбкой, а просто и широко, словно они знали друг друга много лет. Под глазами у него появились веселые морщинки, а сам взгляд сверкнул искоркой озорства.

— Боюсь, сударыня, что этого не одобрит госпожа Гаэната, — сказал он.

— Разве может быть нечто предосудительное в простой и любезной беседе? — ответила Альвева. — Мне еще не приходилось уезжать далеко от замка Бостра, но думается, что беседы станут единственным развлечением в предстоящей нам дороге.

— Тогда не стоит откладывать ее, графиня, — сказал лейтенант и чуть обернулся в сторону конюшен. — Похоже, приготовления подходят к концу. Нас могут хватиться.

— Вы правы, сударь.

Альвева слегка склонила голову, он ответил все тем же глубоким поклоном, развернулся и зашагал прочь. Сама не зная, почему, она окликнула его:

— Постойте!

Он замер на месте и обернулся — слишком порывисто, как показалось Альвеве. Ножны шпаги задели его по ноге, резко колыхнулось черное перо на шляпе и длинные волосы.

— Как ваше имя, сударь? — спросила Альвева, подбежав к нему.

— Роскатт, графиня, как я имел честь сообщить вам вчера…

— Да, но вы сообщили мне фамилию, — перебила она. — А я желаю знать имя.

Улыбка замерла на его губах, но черты лица странно смягчились, а глаза потеплели, как летнее небо поутру.

— Ринигер, если вам угодно, сударыня. Честь имею.

Он вновь сделался гвардейским офицером, посланником короля, суровым хотя бы внешне. Таким же оказался и последний поклон, которым он простился с Альвевой, прежде чем удалиться.

Секунду-другую Альвева смотрела ему вслед, отметив, что его поступь вновь обрела прежнюю удаль. Он ни разу не оглянулся, хотя Альвева поняла, что поневоле ждет этого. Тогда она заставила себя развернуться и зашагала к замку, понемногу ускоряя шаг. Должно быть, Ора с Мальдой уже закончили сборы — стоит проверить, все ли они приготовили.

Но не сундуки и не дальняя дорога тревожили Альвеву. Ее тревожили голубые глаза и пытливый взгляд молодого человека, чье лицо, казалось, способно за полминуты сменить десяток выражений.

— Ринигер Роскатт, — едва слышно повторила Альвева.

Имя звучало твердо и мужественно — будто удар шпагой крест-накрест. Но обладатель его не умел прятаться за выстроенным фасадом, как и строить его. Каждая черта его живого, привлекательного лица дышала честностью, которая была приятна Альвеве — и при том удивляла ее, ибо она представляла себе обитателей королевского двора несколько иначе. Ей вспомнился недавний сладкоречивый посланец Угамаль с бегающим, цепким взглядом и сотней припасенных личин. А у Ринигера Роскатта личин не было и не могло быть. Он был прям и открыт, и все то, что он не мог или не смел выразить словами, выражали его лицо и глаза.

Безошибочным женским чутьем Альвева поняла, что нравится ему. И от осознания этого по телу ее пробежала теплая волна, как бывает, когда выходишь из прохладных покоев под щедрые лучи солнца. Эта волна заставила позабыть и о недовольно поджатых губах Гаэнаты, и о далеком незнакомом женихе, и о возможных опасностях. Не ощущая под ногами вытертых каменных ступеней, высоко вздернув тяжелые юбки, Альвева летела вверх по лестнице к своим покоям, а в сердце звенело весенней трелью: несколько дней они проведут вместе.

Пусть смотрят, пусть думают что угодно. Она ничем не преступит приличия, зато эту первозданную радость у нее не сможет отнять никто. Ни король, ни жених, как бы могущественны ни были они оба.

* * *

«Вот же шпионская рожа, — думал Ринигер, глядя на Угамаля и его тень-помощника. — Уж не тебя ли я чуть не проткнул тогда, в «Золотом дожде», когда ты трепал языком, чтобы очернить королеву?»

Королевский посланник сразу возбудил его подозрения: невысокий, с неприметными чертами лица, он любезно раскланялся с «господами гвардейцами» и тотчас поспешил предъявить свою грамоту — королевский приказ. «Да пусть меня сожрет Аирандо, если тебя вправду послал король», — сказал сам себе на это Ринигер, пока отвечал на учтивость посланника. Наверняка это было дело рук Тангора. Только непонятно, зачем.

Подсыхающая под неистовым ветром дорога тянулась вперед, а по ней тянулся свадебный поезд — больше похожий на погребальный, как казалось Ринигеру. Даже звонкие голоса двух хорошеньких служанок, горничных графини Бостры, не могли развеять это непонятное уныние. А уж голос толстухи Гаэнаты, напоминающий охрипшую медную трубу, кого угодно привел бы в отчаяние.

Сам Ринигер ехал впереди с пятью товарищами. За ними громыхала тяжелая резная карета, обитая изнутри бархатом и украшенная гербом дома Бостра — тремя башнями и серебряной полной луной над ними. В карете сидела сама графиня и прочие женщины; еще в трех повозках, чьи оси скрипели от тяжести, везли наряды, приданое и часть богатств, которые графиня пожелала взять с собой. Следом ехали оставшиеся пятеро гвардейцев. Каждую повозку, помимо вооруженных кучера и лакея, сопровождали двое стражей из замка. Словом, путешественники были готовы к любым неожиданностям, в том числе к возможному нападению.

Но к главной неожиданности, что подстерегла Ринигера, он оказался не готов. И потерпел поражение, не успев вступить в бой.

Как ни пытался он гнать прочь думы о графине Бостре, они не уходили, не давали ему покоя ни днем, ни ночью. Он сделался молчалив и мрачен, что не укрылось от его товарищей, которые забросали его вопросами — и шутками. Вновь обругав от души свое неумение держать лицо, Ринигер старался не подавать виду и поддерживать разговоры. Но привычные пустяки слетали с языка неохотно, ибо графиня ехала совсем рядом, и не хотелось оскорбить ее слух бранью или непристойностью.

Не раз и не два Ринигер придерживал коня, чтобы поравняться с каретой и увидеть графиню хотя бы мельком. Но бдительная стражница, занявшая две трети переднего сидения, не дремала. В лучшем случае она бросала что-нибудь вроде: «Сударь, вы заслоняете нам солнце, а запах конского пота невыносим». В худшем — начинала тираду о мужских пороках, при этом глядя на Ринигера так, словно он был законченным пьяницей, безрассудным мотом, подлым обольстителем, насильником и убийцей. После такого удара оставалось лишь отступить, проклиная мерзкую старуху и от души желая ей сделаться обедом для Аирандо. Хотя он, наверное, отравился бы ею.

— Да, эта старуха — просто крепостная стена с десятком батарей, — насмешливо бросил Кодей после очередного «отступления».

— Еще посмотрим, кто кого, — буркнул Ринигер.

Поневоле он оглянулся — но не на карету графини. Следом за нею, рядом с первой повозкой, ехали Угамаль и Эдьер. Они казались равнодушными, изредка перебрасываясь словами то друг с другом, то с ближайшими стражами. И все же Ринигер ощущал на себе этот хваткий, скользкий, шпионский взгляд, от которого в душе тотчас вспыхивал гнев — увы, бессильный и беспочвенный. Угамаль мог быть шпионом Тангора — а мог не быть. Не всегда неприятное лицо бывает под стать нраву, как и наоборот.

Ощущение непонятной, но неизбежной опасности не оставляло Ринигера во время первого их ночлега — на постоялом дворе в пяти милях от городка Велига. Он назначил смены часовых, обошел все посты, сам же решил бодрствовать всю ночь, поскольку не смог бы уснуть. Пускай день выдался не слишком оживленным, он не дал возможности поразмыслить и разобраться в себе. А сейчас, в одиночестве, самое время сделать это — пока не стало поздно.

Проверив караулы, Ринигер вернулся в комнату, где уже отдыхали те его товарищи, кто дожидался своей смены. По воле судьбы комната соседствовала с той, что была отведена графине и ее свите, и из-за белой оштукатуренной стены долго слышался шорох платьев, плеск воды и женский шепот. Слов разобрать не удалось, но эти звуки не давали Ринигеру покоя, еще сильнее раздув опасный костер в его сердце.

Пока он ехал в замок Бостра, в душе его росла сильнейшая жалость к бедной графине, обреченной стать женой высокопоставленного чудовища. Теперь, после знакомства с девушкой — юной, прекрасной, не ведающей о своей страшной участи, но предугадывающей ее, — жалость переплеталась с иным чувством, природу которого Ринигер распознал сразу. С отчаянием осужденного на смерть он пытался уверить себя, что чувство это подобно тем, что уже посещали его прежде при встречах с другими женщинами. Но он знал, что лжет себе.

«Невеста Тангора! Невеста врага! Как я могу влюбиться в нее?»

Нежданная любовь, грозящая бедой им обоим, вцепилась в его душу раскаленными клещами, безжалостно жгла и не желала отпускать. Та случайная встреча утром у старой стены в замке Бостра оказалась полным кувшином масла, щедро выплеснутым в этот гибельный огонь. Почему она доверилась ему, незнакомцу, почему так старалась убедить, что не желает идти замуж за Тангора? Почему она хотела, чтобы он знал это? Почему, наконец, спросила его имя?

Ринигер не смел верить в самый очевидный ответ на все эти вопросы. Узнай он год назад, что сумеет привлечь внимание столь богатой и титулованной дамы, гордость вознесла бы его до небес. Сейчас же было нечем гордиться.

Своей простотой и искренностью Альвева Бостра отчего-то напоминала ему Эдит. Но если сестра с ранних лет знала, что может рассчитывать лишь на себя, и это придало ей силы и стойкости, то графиня явно привыкла видеть рядом человека, на которого могла бы опереться. Возможно, ее покойный опекун был таким. А теперь она ищет защиты и поддержки у него, Ринигера. Он слышал достаточно о женской природной проницательности, чтобы понять: неким чутьем она предвидит беду. Предвидит, что брак ее с Тангором будет несчастным.

Ради того, чтобы избавить ее даже от тени несчастья, Ринигер готов был выйти в одиночку против сотни, против тысячи врагов, наконец, против всего мира, если он ополчится на них. Но этот враг, пускай он один, сильнее тысяч, и его не одолеть в честном бою.

В обходах постов и душевных терзаниях Ринигер промучился до рассвета. Осознание собственного бессилия и роковая страсть могли бы довести его до отчаяния или помешательства, не приди ему на помощь собственный нрав, пускай безрассудный, зато жизнерадостный.

«Зачем терзаться прежде времени? — сказал он себе. — Быть может, это вовсе не любовь, а очередное увлечение, которое исчезнет, прежде чем мы окажемся в Паридоре. Но пусть даже оно не исчезнет… Не лучше ли радоваться хотя бы мелочам, которые не так уж мелки, если рассудить здраво. Видеть ее, слышать, пусть изредка, просто знать, что она рядом, — неужели это не счастье? А уж говорить с нею… И пускай госпожа Гаэната ярится, пока не лопнет, — клянусь честью, сегодня я выпущу бедную графиню из этой тюрьмы на колесах!»

В путь отправились через два часа после рассвета: видимо, графиня тоже провела беспокойную ночь и желала выехать как можно скорее. Завтракала она со своими прислужницами, отдельно от гвардейцев и королевских посланников. Но когда она вышла в сопровождении кланяющегося хозяина на чисто выметенное крыльцо гостиницы, готовясь сесть в карету, теплая улыбка согрела измученное сердце Ринигера. И он понял, что сегодня госпожа Гаэната обречена на поражение, ибо у нее теперь двое противников.

На миг его обожгло давешнее ощущение чьего-то буравящего взгляда. Но Угамаль, как оказалось, даже не смотрел в его сторону: вместе со своим помощником он спрашивал, смеясь, у стражников графини, какая повозка тяжелее — с платьями или с золотом, и не слишком ли утомляются лошади. Как бы ни было это глупо, Ринигер едва не рассмеялся сам. Недавние сомнения и душевные муки показались ему столь же глупыми, и он приготовился наслаждаться чудесным днем.

Не успели они отъехать и мили от гостиницы, как Ринигер принялся воплощать свой план. Он уже перебрал с сотню возможных фраз для начала беседы, а нужной так и не подыскал. Неважно: что бы он ни сказал, старуха непременно оборвет. Но сегодня он ей этого не спустит.

— Похоже, госпожа графиня, погода обещает быть доброй, — сказал он, поравнявшись с каретой. — Ветер стих, и мы сможем ехать быстрее.

Хотя Ринигер держался той стороны кареты, где сидела графиня, в окне показалась вовсе не она. Гаэната решительно оттерла назад свою питомицу и, в отличие от погоды, не собиралась утихомирить ветра своего гнева на «бесстыдных юных наглецов, мнящих о себе невесть что».

— Спасибо, что сообщили нам эту новость, сударь, — прошипела она, лицо ее в огромном чепце полностью закрыло оконный проем кареты. — Без вас мы бы не догадались. Надеюсь, вы не позабыли, что моя госпожа не выносит вони конского пота? Впрочем, память у вас короткая, как и ваш ум, а ваши манеры…

— Бесспорно, сударыня, они во многом уступают вашим, и даже моя шпага не сравнится закалкой и остротой с вашим языком, — ответил Ринигер, не без удовольствия слушая тихое девичье хихиканье из глубин кареты. — Но осмелюсь заметить, что в карете совершенно нечем дышать — настолько она пропахла духами. Возможно, госпоже графине было бы приятно проехаться верхом…

— О да, Гаэната, с удовольствием! — послышался голос графини; хотя она обращалась к прислужнице, истинный ее собеседник все понял — и не сдержал дрожи радостного предвкушения. — Я едва не задохнулась вчера, но вчера был ветер, а сегодня его нет. Я охотно продолжу путешествие верхом. Кроме того, мне любопытно взглянуть на окрестности.

— На окрестности, как же… — пробурчала Гаэната. Ринигер едва расслышал ее — он окликнул спутников и сделал знак придержать коней.

Не дожидаясь суетливой Гаэнаты, графиня Бостра выпорхнула из кареты — с видом узницы, проведшей в заточении не меньше года. Она зажмурилась на миг, подняв голову к солнцу, на лице ее появилась мечтательная улыбка, хотя продлилось это недолго. Ровным, твердым голосом графиня приказала одному из стражей подать верховую лошадь, одну из тех, что вели в поводу.

Пока лошадь седлали, графиня смотрела по сторонам, напоминая теперь ребенка, который наконец дождался давно обещанной поездки в гости. Золотые поля кругом перемежались с фруктовыми садами, где начиналась понемногу уборка урожая. Впереди дорога раздваивалась, убегая широким ухоженным проселком в сторону Велига. Оттуда как раз выезжала телега, груженая тяжелыми бочками, — видимо, кто-то вез на продажу молодое вино. Когда всадники и карета продолжили путь, возчик телеги придержал своих лошадей и, стянув шляпу, вытаращился на свадебный поезд с нескрываемым любопытством.

Ринигер едва заметил все это: он не сводил глаз с графини. Она попросила его подсадить ее в седло, и он не посмел отказать, не помня себя от неистовой радости. Одно ее «Благодарю вас, сударь» сказало ему больше, чем могла бы пространная речь. Ибо в этих словах прятался, улыбаясь нежно и чуть лукаво, тот самый ответ, на который Ринигер всей душой надеялся — и которого страшился.

Но там, где царит красота, страхам нет места.

Маленькая буланая кобыла графини, с белой звездой на лбу и белыми чулками на передних ногах, бодро несла свою хозяйку вперед. Один раз графине пришлось чуть сдержать ее, и Ринигер, который мучительно размышлял, о чем бы завести беседу, тотчас нашел подходящий предмет.

— Мне кажется, графиня, — сказал он, — ваша лошадь слишком горяча. Вы не сочтете за дерзость, если я возьму поводья?

— Будьте любезны, сударь, — улыбнулась графиня. — Моя Глиэль еще юна, хотя прекрасно выезжена. Возможно, ее пугает незнакомая местность. Или ей приглянулся ваш жеребец.

— Не тревожьтесь, он знает свое место, — ответил Ринигер и взял поводья кобылы. — Вашей красавице ничто не грозит. — Он оглянулся на прочих лошадей, что шли следом за повозками, фыркая и встряхивая длинными блестящими гривами. — А вашей конюшне можно позавидовать.

— Да, отец с матерью любили лошадей, — кивнула она, не сдержав тихого вздоха. — А я пошла по их стопам, хотя мне больше нравится смотреть на скачущих лошадей, чем ездить верхом. Когда лошадь мчится по полю, без седла и узды, с развевающимися на ветру гривой и хвостом, она становится духом свободы…

— Госпожа Альвева! — послышался из кареты противный голос, способный вмиг задушить одно лишь упоминание о свободе. — Ветер усиливается! Прошу, вернитесь в карету!

Ринигер и графиня переглянулись с заговорщицким видом.

— Думаю, будет лучше, если ответите вы, сударыня, — шепнул он.

— Согласна, — улыбнулась графиня и обернулась в сторону кареты, возвысив голос: — Не тревожься, Гаэната, мне вовсе не холодно! Ведь ты сама сшила мне этот дорожный плащ. Как я могу в нем продрогнуть?

Она по-прежнему улыбалась. Ринигер слышал сердитое ворчание Гаэнаты, которое не могли заглушить цокот копыт и громыхание колес по дороге, видел, как ухмыляются и перешептываются его товарищи. Порой они вступали в беседу, и графиня отвечала им с той же любезностью. Но Ринигер с радостью убедился, что некоторые свои слова, взоры и улыбки она бережет для него одного.

На миг в душе всколыхнулась жестокая гордость: вот еще один удар Тангору! Разве сумел бы канцлер, сколь бы могуществен он ни был, вот так очаровать свою невесту за одни сутки? Но гордость тотчас сгорела в пламени стыда. Чувство к Альвеве Бостре не было местью врагу, оно просто пришло, потому что не могло не прийти, как осознал Ринигер. Так пусть оно озаряет и очищает его душу светом счастья, хотя и мимолетного, а не разъедает ненавистью и злобой. Их без того немало в этом мире.

Но как бы ни был Ринигер упоен нежданной радостью, он не забывал думать о другом. Видневшиеся вдали слева стены и предместья Велига скрылись за поворотом дороги, а в памяти ожили слова графини о «горячем поклоннике», который был готов на крайние, даже преступные меры, лишь бы заполучить ее. И который жил неподалеку от Велига.

По телу Ринигера пробежал холодок, на миг перехватило дыхание. Ощущение опасности вернулось — опасности не зыбкой, возможной, а вполне вероятной. Он хорошо знал это чувство, ибо оно не раз спасало жизнь и ему самому, и тем, кто был ему дорог, — как в недавней поездке за Ивиммоном. Если же нападение вправду случится — здесь, сегодня, — ему предстоит спасти ту, ради одного нежного взгляда которой он претерпел бы любые муки.

Поэтому, когда госпожа Гаэната вновь напомнила о якобы усиливающемся ветре, Ринигер вынужден был встать на ее сторону.