Тангор (гет)

— Да здравствует королева!

— Да здравствует наследный принц!

— Храни Создатель дом Фрейгодин!

Крики не смолкали на улицах Паридора. Давно отгремел торжественный салют из восьмидесяти восьми пушечных залпов, теперь над городом взвивались разноцветные фейерверки: золотые, алые, голубые, а порой серебристо-зеленые — цвета королевского дома. В едином радостном порыве все горожане словно сделались одной огромной семьей, обнимая, целуя, поздравляя и угощая знакомых и незнакомых, друзей и врагов.

Не только Паридор — весь Урбнисс Хиризийский с тревогой и надеждой ожидал разрешения королевы от бремени. После пяти лет бесплодного брака это казалось чуть ли не божественным чудом. Сколько бы ни утверждали ученые проповедники, что чудес не бывает, а Создатель, сотворив мир, полностью отдал его во владение людям, мало кто верил, что высшая воля способна предоставить свои творения самим себе, равнодушно взирая на их страдания. Будь это так, не было бы смысла в молитвах — и не было бы подобных счастливых событий, которые не зависят от человеческой воли.

К торжеству подготовились заранее, на что не пожалели золота и серебра ни купцы, ни главы мастерских. Даже родись у короля дочь, ее встретили бы радостным ликованием. Но у горожан, в отличие от некоторых обитателей дворца, не было сомнений.

Счастливая весть прогремела над городом, когда часы на дворцовой площади едва отбили полдень. После недавних проливных дождей небо наконец улыбнулось, солнце заиграло на серебряных шпилях башен, глазурованной черепице крыш и цветных оконных стеклах домов. На самом высоком балконе дворца развернулся длинный зеленый штандарт с гербом Урбнисса — морским чудищем, называемым Аирандо; не будь на полотнище герба, это означало бы рождение девочки. Пение медных труб и звонкие голоса герольдов тотчас подтвердили радостную весть: королева родила сына.

Шел второй день празднества. Паридор окутывали знойные сумерки, но веселье на улицах и не думало прекращаться. Дома сверкали белизной недавней побелки, брусья фахверка — свежей краской, красновато-коричневой. Некоторые хозяева так отличились, что расписали свои жилища зеленым, лиловым, красным и синим. Пучки лент на окнах спорили яркостью с этой раскраской, как и душистые гирлянды из цветов и зелени, — все это плясало и колыхалось, но вовсе не от ветра. Там и тут болтались на окнах и вывесках медные колокольчики, чье мелодичное пение вплеталось в сочно-грубоватый шум людского веселья. Понемногу зажигались фонари на высоких столбах, шустрые мальчишки норовили навязаться в добровольные помощники фонарщикам, и, вопреки обыкновению, их не прогоняли.

Все горожане и особенно горожанки повытаскивали из сундуков праздничные наряды и теперь щеголяли по улицам в цветном бархате и пестром шелке, в семейных драгоценностях или мужниных подарках из тех, которые редко доводится надеть. Смех, веселые беседы и песни не смолкали ни на миг, гудящие толпы сновали по сияющим улицам — порой в длинных танцевальных процессиях под звуки рожков и бубнов, а кое-где — виол и ньял.

Там и тут слышались взрывы смеха и дружные рукоплескания: труппы бродячих артистов, загодя прибывших в Паридор, дождались своего часа. Как завороженные, смотрели горожане на акробатов и канатоходцев, на глотателей огня и кинжалов, хохотали до слез над говорящими пестрыми птицами делуд и ужимками диковинных мартышек из лесов южной Вайи. Один бойкий парень, хозяин ручного северного медвежонка, не успевал выгребать из шляпы в мешок серебро — до того забавно черный мохнатый лакомка с вырванными когтями передразнивал людей.

Немалым успехом пользовались и спектакли, в которых порой проглядывали весьма вольные мысли. В одном из них к трону подкрадывался таинственный злодей в черной маске и кармазинном наряде, с золотой цепью на шее — трудно было не узнать этот облик. Но злодея постигла неудача: его грубо вышвырнула прочь женщина в короне и с запеленатым младенцем на руках. «Королева» высоко подняла «наследника» и положила его на трон под крики толпы, перемежаемые осторожным шепотом. Недаром городские стражи хмуро поглядывали на комедиантов-вольнодумцев. Лишь слепой не увидел бы намек на всесильного канцлера, который, как говорили в Урбниссе, сам помышляет воссесть на престол.

Торговцы медом, брагой и винами — как урбнисскими, так и дорогими заморскими, — выкатили на улицы бочки со своим товаром. Стыдно было бы в такой день драть с добрых горожан немыслимые деньги за веселое зелье. В переполненных тавернах хозяева тоже знали меру — в отличие от подгулявших гостей, которых приходилось усмирять то местным вышибалам, то городским стражникам.

В таверне «Золотой дождь», что близ дворцовой площади, отродясь не было места всякому сброду — сюда заходили пропустить стаканчик и поговорить о делах почтеннейшие из горожан. Не гнушались ею и королевские гвардейцы, да и среди их приятелей можно было встретить дворянина, богатого или титулованного, а то и все вместе. Сейчас стены таверны гудели от шума голосов, а оконные стекла звенели в свинцовых переплетах — то ли еще будет! Хозяин со слугами не сомневались, что молодцы из гвардии, чья служба заключалась в том, чтобы повеселее просадить жалованье, скоро заявятся сюда.

Так и случилось. Гул в таверне заглушили звонкие голоса и смех снаружи, окованная железными полосами дверь едва не сорвалась с петель. Под очередной взрыв хохота, напоминающий пушечный залп, внутрь ввалилось с десяток рослых молодых людей. Большинство сверкало серебряным шитьем на зеленых мундирах, у кого поношеных, у кого поновее. Двое их спутников затмевали их роскошью собственных нарядов: парчовые дублеты, модные бархатные плащи, разноцветные перья на шляпах, позументы, жемчуг, золотые пряжки с бриллиантами. Гости выглядели веселыми, и хозяин мигом почуял знатную выручку.

— Вина, хозяин! — громко потребовали разом несколько голосов. — Лучшего, темного авундийского, бутылок десять! А лучше двадцать!

Место отыскалось мигом: горожане предпочли потесниться, лишь бы не связываться с подгулявшими гвардейцами. А те со смехом и шутками расселись за столом, поправляя ножны шпаг, чтобы не мешали. Хозяин же поторопил слуг, которые резво бросились в винный подвал. Поспешить стоило: в кои-то веки гости расщедрились и заплатили сразу, не торгуясь.

Когда слуги принесли вино, его тут же разлили в простые оловянные кружки. Гвардейцы шумно выпили с дружным: «За королеву и наследника!» Пока кружки вновь наполняли, на свет появились стаканчики, игральные кости и засаленные карты, засверкало серебро, а у кого-то и золото. Вскоре в беседу вплелся стук костей, ставки, звон монет, новые шутки и смех.

Работы у хозяина и слуг становилось все больше, дымный чад с кухни носился по зале, гости приходили и уходили, хмельное лилось рекой, голоса делались громче, а речи — смелее.

— Счастье наше, что королева родила сына, — говорил один из горожан, опрокидывая которую по счету кружку меда. — Теперь никто слова не скажет против нее. Такую добрую государыню поискать…

— Главное, что вовремя она родила, — поддакнул его сосед. — А то, говорят, король уже подумывал развестись с нею и жениться на авундийской принцессе…

— А ты верь всему, что болтают!

— Верно, отец, — подал голос юноша лет шестнадцати, не иначе, впервые оказавшийся в таверне, да еще в такой шумной компании. — Матушка правильно говорит: нечего верить сплетням. Да и все знают, что принцесса тамошняя — чуть ли не уродина, к тому же кривобокая. Ждал бы его величество от нее наследников, как снега летом.

— А ты помалкивай, сопляк! — стукнул пустой кружкой по столу отец. — Матушка говорит! Да твоя матушка сама горазда любую сплетню пустить.

— Зато теперь королеве нечего бояться, — вернулся к прежней беседе их сосед и осторожно понизил голос: — Теперь ее никто не выживет, будь он хоть канцлер, хоть кто…

На него громко шикнули. Подоспевший слуга весело брякнул на стол огромный поднос с румяными, истекающими жиром колбасами, высоченным пирогом величиной с тележное колесо и двумя кувшинами, из которых плеснул на стол мед. Разговор ненадолго прервался, сменившись хлюпаньем и чавканьем. С соседнего стола потянулся чуть слышный голос:

— Да благословит Создатель добрейшую государыню! — Говоривший развернулся на лавке, не выпуская из рук едва початой кружки. Глаза его поблескивали из-под тяжелых век. — Воистину сами небеса помогли ей вовремя подарить Урбниссу наследного принца. А может, — он умолк на миг и тонко улыбнулся, — и не только небеса помогли. Быть может, даже не его величество.

— Врешь ты все! — крикнул юноша, оторвавшись от колбасы.

— Не вру, а предполагаю. — Незнакомец прищурился, точно сытый кот. — Сколько лет прошло, а детей у их величеств не было. И вдруг: раз — и появился. Нет, таких чудес просто так не бывает.

Все разговоры вокруг мигом смолкли, едоки позабыли о своей трапезе. Загрохотали резко поставленные на столы кружки и кувшины, лязгнули ножи. В нестройной тишине слышалось сердитое пыхтение и шепотки. Незнакомец же с невинным видом развел руками.

— Да что вы, люди добрые? — изумился он. — Я же всего лишь повторяю то, что слышал. Дивные дела творятся у нас…

В тот же миг его прервал грохот опрокинутой лавки и яростный возглас. Незнакомец не успел и глазом моргнуть, как его кружка полетела на пол, а самого его сдернула с лавки сильная рука. Незадачливый болтун икнул от страха, оказавшись лицом к лицу с одним из гвардейцев.

— Как ты смеешь, грязный язык, клеветать на ее величество? — прогремел на всю таверну молодой человек, сверкая глазами. — Кто тебя подослал? Кто подучил?

Все взоры тотчас устремились на него. Ни в одной толпе молодой гвардеец не остался бы незамеченным — благодаря рыжим волосам, что считалось в Урбниссе признаком редкой красоты. Но сейчас привлекательное лицо было искажено лютым гневом, за которым словно таилось нечто большее, нежели оскорбленная честь королевского дома.

Недавний болтун посинел от испуга, будто увидел воочию собственную смерть. Заикаясь, он пытался что-то сказать, но выходил лишь неразборчивый лепет.

Рыжеволосый гвардеец встряхнул его крепче, точно борзая на охоте — зайца. Горожане за столами притихли, приоткрыв рты, в ожидании развязки — или расправы. Нет смысла пояснять, на чьей стороне были их симпатии, не считая тех, кого хмель и сытная еда привели в состояние беспристрастного любопытства.

— За такие слова тебя проткнуть мало! — Гвардеец тотчас выполнил свою угрозу, в горло болтуну уперлось острие шпаги. — Отвечай, кто тебя подослал!

— Ринигер, стойте! Не надо! — К ним бросились двое гвардейцев и один из их спутников, разодетых дворян. — Отпустите его.

— Пусть сперва сознается, с чьего голоса он поет, — процедил рыжий гвардеец — Ринигер.

— Спьяну чего только ни сболтнешь, — сказал молодой дворянин в дублете серебряной парчи. — А потом сам удивляешься. Прошу вас, оставьте его.

Он положил руку на обтянутое зеленым сукном мундира плечо приятеля. Тот не стряхнул ее — видимо, гнев его начал остывать, хотя голубые глаза еще сверкали.

— Ладно. — Ринигер вернул шпагу в ножны, но выдохнул с досадой. Болтун же тенью метнулся к двери и исчез в веселом уличном гаме.

В таверне вновь зажурчала беседа — робко, словно запруженный ручеек. Горожане косились то на дверь, где скрылся возмутитель спокойствия, то на помрачневшую компанию гвардейцев. Один лишь хозяин радовался: где еще вести разговоры о сегодняшнем происшествии, как не здесь, в «Золотом дожде», под крепкий мед и добрую еду?

Вновь усевшись на место, Ринигер одним духом осушил кружку, но помочь ему вернуть недавнюю радость не смогли бы все прославленные виноградники южной Авунды. Он не участвовал больше в беседе, которая понемногу затихала, лишь яростно закручивал тонкие усы.

— Всю радость — вдребезги, — буркнул он, опершись подбородком на сцепленные пальцы. — Так хорошо все было… Чтоб его Аирандо сожрал, проклятого болтуна! Вместе с его хозяином.

— Перестаньте. — Сидящий рядом гвардеец хлопнул его по плечу. — Во хмелю и не такое скажешь, сами знаете.

— Вот именно, что знаю, Кодей, — заявил Ринигер. — Не хмель тут виной. И дурак поймет, по чьему приказу этот крамольник трепал тут языком. Да и рожа у него — самая шпионская, второй раз встретишь и не узнаешь. Один Создатель весть, сколько еще таких мерзавцев гуляет сегодня по Паридору и льет помои в уши добрым людям.

— Нам пора, — сказал после недолгого, тяжкого молчания дворянин в серебряном дублете. — Скоро начнется церемония представления наследника. Если не хотим опоздать, лучше уйти прямо сейчас.

Гвардейцы поднялись и один за другим направились к выходу: таверна пока не собиралась пустеть. Ринигер шел последним, но, прежде чем выйти, обернулся к хозяину.

— Держи. — Он бросил ему мелкую серебряную монету. — Это тебе в уплату за шум.

— Что вы, сударь! — поклонился хозяин, едва не утонув головой в собственном переднике. — Да я бы его, злодея, за такие слова сам поколотил. Я — верноподданный их величеств и не терплю всяких крамольных разговоров у себя в таверне. Так что премного вам благодарен.

— Надеюсь, он успел заплатить тебе, — мрачно усмехнулся Ринигер и, пригнувшись, вышел в дверь.

От «Золотого дождя» до дворца было не больше четверти часа ходу. В сумеречном небе носились кое-где фейерверки, завиваясь причудливыми спиралями и рассыпая цветные брызги. Ажурные башенки и шпили дворца издали казались вырезанными из куска серебряной бумаги, подсвеченные изнутри окна — манящими искорками маяков. Гвардейцы уже ушли, Ринигера дожидались только Кодей и молодой дворянин по имени Вартанисс — в фиолетовом плаще поверх серебристого наряда, с грушевидной жемчужиной в левом ухе.

— Смотрю, ты не слишком торопишься, — сказал он.

Наедине они предпочитали обращение на «ты», как было принято в Урбниссе среди равных друг другу дворян, связанных тесной взаимной приязнью, хотя Ринигер изрядно уступал обоим своим спутникам и богатством, и знатностью.

— А зачем мне спешить, Паэн? — отозвался он, словно нехотя. — Чтобы поскорее увидеть пресветлую физиономию канцлера Тангора?

— Не только, — улыбнулся Паэн Вартанисс. — Там много красивых дам. А еще — твоя сестра. И вообще, зачем ты решился служить при дворе, если знаешь, что всем заправляет ненавистный тебе человек?

— На мое счастье, — сказал Ринигер, — мне по долгу службы редко доводится встречаться с ним. Но, если бы не Эдит и не честь дома Роскатт, я бы сегодня же подошел к нему и высказал все, что думаю о нем и его шпионах. Попомните мои слова, друзья: мы еще услышим эти слухи.

— По-моему, ты преувеличиваешь, — сказал Кодей, переглянувшись с Паэном. — К тому же Тангор — не тот человек, о котором можно вот так запросто болтать. Воображаю, что будет с теми комедиантами, которым вздумалось сегодня изобразить его в своей пьесе.

Ринигер невольно усмехнулся: та пьеса пришлась ему весьма по душе. Было бы в жизни все так просто, как в театральных представлениях!

— Будет то же, что было с другими, — сказал он. — Тангор всегда расправляется с каждым, в ком видит угрозу для себя и своей власти. Вспомните сами: он не пощадил собственного дядю и двоюродного брата. Один Создатель знает, были они заговорщиками против покойного короля или нет. А вот угрозой для Тангора — были. Что тогда говорить про многих других, в том числе про Сагара Либанона, родича нашего дома.

— Это внушил тебе твой отец, — заметил Паэн. — Не хочу никого судить, но со временем многие становятся мнительными и видят то, что желают видеть, а не то, что есть.

— Тогда вот тебе то, что есть, — подхватил Ринигер. — У всех его жертв было много власти, много богатства и мало осторожности, чем он и воспользовался. И потрудился на славу. Каких-нибудь пять лет назад, еще до восшествия нынешнего короля на престол, головы летели с плеч направо и налево.

— Ну, они бы летели и без Тангора, — сказал Кодей. — Нельзя же все объяснить его интригами. Всем известно, что покойный король Вигмаред был крут нравом и скор на расправу. А канцлера он ценил, как ценил всех деятельных и решительных. Как ни крути, без Тангора та давняя война с Авундой могла бы…

— А, говори что хочешь, — махнул рукой Ринигер. — Я-то знаю правду, хотя никогда ее не докажу.

На этом спор прервался, как и беседа. И Паэн, и Кодей знали, что их товарищ предубежден против канцлера, унаследовав ненависть от отца, который до сих пор жаждал мести за невинно пролитую кровь благородного родича. Сам же Ринигер молча сожалел о своей недавней выходке в таверне и радовался, что друзья удержали его от убийства в гневе. Собственный нрав был для него врагом почище того же Тангора.

Вновь посетовал он на свою несдержанность. Сколько раз он уже попадал из-за нее в беду, сколько случилось ссор, драк и дуэлей! А этот жалкий шпион — чем он виноват? Лишь тем, что усердно исполнял хозяйский приказ. С такими следует бороться не силой и не оружием, а иначе: промолчать, выслушать, сделать нужные выводы и доложить нужным людям. «Нет, — вздохнул Ринигер, у которого подобные мысли вызывали только отвращение, — такие тонкие игры — не для меня».

Сейчас же следовало поторопиться, чтобы не опоздать на церемонию.

* * *

В полированном белокаменном полу тронного зала отражался свет бесчисленных душистых свечей, как и в золотом шитье бело-зеленых стенных драпировок. Именитые дворяне Урбнисса вместе с супругами выстроились в несколько рядов вдоль стен, сверкая жемчугами, самоцветами, кручеными золотыми цепями на шеях, белоснежными сорочками в прорезях дублетов, жесткими от вышивки чепцами и невесомыми вуалями, особенно же взорами, в которых таилось все — от любопытства до искренней радости, от сомнений до надежд. Взоры эти были обращены к тронам, где восседали их величества Легард и Эстриль Фрейгодин, счастливые родители юного принца.

Белокурая, полнотелая, обычно румяная королева казалась бледной и утомленной, поскольку еще не оправилась после трудных родов, но с привычной любезностью улыбалась подданным. Король сидел, выпрямившись и высоко держа русоволосую голову, пальцы его порой скользили по резьбе на подлокотниках. Он тоже улыбался, словно не мог сдержаться; вся его поза дышала торжеством, чуть прищуренные серые глаза сияли.

Штандарты на стенах колыхнулись от твердой поступи разодетых в серебристо-зеленое герольдов и торжественного пения труб. В зал вошел граф Веррандр, церемониймейстер королевского двора, в пышном наряде алой парчи, слегка скрывающем старческую худобу, и две фрейлины средних лет. За ними следовала старшая камеристка королевы, Готнис, исполнившая недавно радостную роль повитухи. Пожилая, худощавая, в темно-сером платье со скромным серебряным шитьем, она казалась со стороны мрачноватой, но на тонких губах то и дело мелькала искренняя улыбка. На руках Готнис держала царственного младенца, завернутого в шелк и парчу.

Появление наследного принца встретили шумными здравицами. Впоследствии Готнис рассказывала, что младенец проснулся от криков, но не заплакал, а лишь вытаращил мутно-серые глазки. Пока герольды и церемониймейстер призывали к тишине, король взглянул на супругу и молча сжал ее руку — все нежные и благодарные слова он ей уже сказал. Сейчас же пришло время для иных слов. Согласно обычаю, король должен был наречь сыну имя.

— Приветствуем, — произнес король слегка дрожащим голосом, — дарованного нам небом и милостью Создателя Эгеррана, законного нашего сына и первенца, наследного принца Урбнисса Хиризийского! Да будет объявлено об этом повсеместно, сделана подобающая запись в родословных книгах и в указах о престолонаследии, и да будут записи скреплены нашей подписью и печатью.

Камеристка низко присела перед королем и протянула ему младенца. Он взял его на руки, перед тем взглянув на королеву и явно робея, как многие молодые отцы. В тот же миг принц громко закричал, словно в ответ на речь короля. В толпе придворных послышались одобрительные шепотки — это сочли добрым знаком. А почтенные дамы переговаривались между собой: мол, дитя здорово и кричит громко — значит, безвременная смерть во младенчестве ему не грозит.

— Его величество Легард Фрейгодин, волею и милостью Создателя король Урбнисса Хиризийского, объявляет Эгеррана, принца крови, наследником урбнисского престола! Да будет воля короля нерушима, да услышат ее все его подданные и да покорятся ей, как покоряются небесной воле!

В звонкое эхо речи церемониймейстера вновь вплелся детский крик, на сей раз тише и короче. Его заглушили трубы и голоса первых дворян Урбнисса, приносящих клятву верности юному Эгеррану как наследнику престола и будущему королю. За клятвами последовали поздравительные речи двух иноземных послов — из Трианды и Вальванта, единственных посланцев, что находились сейчас при урбнисском дворе. Письма же и дары из других стран еще не успели бы доставить в Паридор — равно как и сама весть о рождении принца не успела покинуть пределы Урбнисса.

По окончании речей Готнис удалилась с принцем на руках, перед тем еще раз приблизившись к трону и низко склонившись перед их величествами. Преисполненный гордости король одарил ее любезным кивком, королева же улыбнулась, и светлые глаза ее просияли.

Тем временем наступила следующая часть торжества, не столь церемонная, но гораздо более оживленная. Четверо слуг вынесли на середину зала огромный стол под белой парчовой скатертью, на который по обычаю складывали дары новорожденному и его матери.

Когда последний из придворных положил свой дар на стол, на нем не осталось свободного места. Обычай этот был распространен среди всех сословий, и чаще всего дарили отрезы тканей или красивое белье для младенца, реже — золотые или серебряные монеты. Сегодня же дворяне и их жены словно стремились перещеголять друг друга в красоте, изяществе и ценности своих даров. Многие преподнесли фамильные украшения в драгоценных шкатулках, не счесть было пестрых тканевых свертков, над которыми давно трудились знатные дамы и их дочери — в надежде на милости государыни.

Пока дарители переглядывались, а их жены украдкой перешептывались, долгая церемония подошла к концу. Королева Эстриль продолжала улыбаться, но то и дело ерзала на троне, дожидаясь, когда же сможет удалиться. Всю церемонию ей пришлось сидеть в неудобной позе, чуть ли не на краешке резного трона, куда ее фрейлины загодя позаботились подложить побольше мягких подушек. Хотя сердце королевы переполняло счастье, понятное любой женщине, сделавшейся матерью, и любой монаршей супруге, исполнившей свой долг перед страной, тело ее умоляло об отдыхе.

Внезапно королева содрогнулась, поймав на себе тяжелый взгляд светло-карих глаз канцлера Тангора. Как всегда, он стоял ближе всех к трону короля, ближе, чем дозволялось придворным церемониалом. Высокая, прямая фигура в кармазинном наряде с серебристо-зеленой лентой через плечо и золотой цепью на шее поневоле внушала уважение, граничащее со страхом. Взгляд не сулил ничего доброго, хотя на твердо очерченных губах Тангора цвела любезная улыбка придворного. Королева похолодела, ей сделалось трудно дышать, и не тесный корсет был тому виной. Слишком хорошо она знала цену этих взглядов и улыбок.

Дабы отвлечься и не портить торжество, королева оглядела зал, где чинные манеры понемногу сменялись привычным оживлением: в разговоры вплетались смешки, после торжественных гимнов музыканты на хорах заиграли модную песенку «Ах, нет, любезный кавалер». Молодые дамы же вовсе не походили на неприступную героиню этой песенки, охотно выслушивая любезности и рассыпая опасные стрелы взоров и улыбок, а их поклонники столь же охотно позволяли разить себя — или делали вид, что позволяют.

Королева улыбнулась, прикрыв золотисто-алым веером рот и подбородок. Молодые кавалеры и дамы сгорали от нетерпения, дожидаясь бала, который должен был состояться после церемонии и продлиться до самого утра. Сама королева решила воздержаться от танцев по причине слабого еще здоровья, зато заранее позволила своим фрейлинам повеселиться. Неудивительно, что эти девчонки, красующиеся перед мужчинами и друг перед другом новыми нарядами и драгоценностями, приплясывают на месте от нетерпения.

Среди приятных картин невинного флирта и зарождающейся страсти королеву вновь прошиб холодный пот. Она заметила в пестрой толпе еще одно знакомое лицо — бритое, напудренное и нарумяненное, обрамленное светлыми, тщательно завитыми волосами. Человек этот по имени Ивиммон был заурядным прожигателем жизни, обожающим роскошь, быстрых лошадей, игры и всевозможные увеселения. Особо он славился пристрастием к нарядам, и порой оставалось лишь удивляться, как он не падает от тяжести золота и драгоценностей, что нацепил на себя.

Словно ощутив на себе взгляд королевы, Ивиммон осмелился ответить на него коротким кивком, в котором было больше дерзости, нежели почтения: так мог бы кивнуть женщине пресыщенный ею любовник. Кивок сопровождался якобы учтивым жестом, и королеве показалось, что она почуяла удушливый запах благовоний, которыми нахальный щеголь привык умащаться. Поневоле она ощутила, что в груди делается тесно и кровь приливает к щекам, и с трудом удержала на лице любезную улыбку, которую едва не сменила гримаса ярости. Обладая смазливой внешностью, Ивиммон слыл любимцем женщин и после бесчисленных любовных побед возомнил себя неотразимым. Почти год минул с тех пор, как он осмелился всерьез сделать королеве Эстриль непристойное предложение, на что получил возмущенный отказ. К счастью, у Ивиммона достало ума не предавать эту историю огласке, но в душе королевы поселилась стойкая неприязнь к нему и ему подобным.

— Вам дурно, сударыня? — тихо обратился к ней король, заметив, несмотря на все ее усилия, что она переменилась в лице.

— Да, ваше величество, — так же тихо ответила королева. — Как мы условились заранее, я прошу дозволения удалиться.

Король милостиво позволил, перед тем поцеловав супруге руку: за этим жестом крылось нечто большее, чем обычная учтивость. Королева же поспешила уйти в сопровождении двух старших фрейлин. На поклоны и реверансы она ответила улыбкой, за которой пряталась легкая тень досады. Несмотря на скверное самочувствие, королева искренне наслаждалась торжеством, пока его не омрачило нежданное появление Ивиммона. Отчего-то оно казалось ей не просто неприятным происшествием, но дурным предзнаменованием.

* * *

Одерад Тангор, канцлер Урбнисса, первый министр короля, могущественнейший и богатейший человек государства, внимательно оглядел всех собравшихся в бальной зале. Сам он по должности своей сторонился танцев и бурного веселья, зато получил сегодня немало пищи для серьезных размышлений. Задумчиво перебирая длинными пальцами витые звенья золотой цепи на шее, он отвечал любезной улыбкой на поклоны. Мало кто решался завести с ним беседу — разве что в надежде на какую-либо выгоду или придворную должность. Это был повод для очередной улыбки, не столь любезной.

Только что, во время представления наследника, Тангора насторожили слова церемониймейстера насчет воли короля и покорности ей. Даже не столько слова, сколько взгляд, которым старик вознаградил его лично. Любопытно: Веррандр не год и не два мудро жил в шатком мире с ним, а сейчас, на склоне лет, вздумал показать зубы. Что ж, стоит задуматься, не слишком ли утомляет сего почтенного господина его тяжкая служба и не пора ли подыскать ему надлежащую замену. Тем более, охотников за столь лакомой должностью набралось бы столько, что их хватило бы на мост от Урбнисса до материка.

Не укрылась от Тангора и истинная причина поспешного ухода ее величества: разумеется, обычная для родильницы немощь тут ни при чем. Не было при королевском дворе ни одной тайны, которой не знал бы канцлер, в том числе постыдные ухаживания этого слюнтяя Ивиммона. В голове шевельнулась мысль, потянувшая за собой другую, третью. Тангор позволил себе улыбнуться, но лишь на мгновение. Ибо к нему приблизился Легард.

Тангор вновь поймал себя на давней мысли: больше трех лет прошло, а он все не может привыкнуть именовать его королем. Легард по-прежнему оставался Легардом, приятелем и задушевным собеседником, способным сойти за друга — если бы Тангор позволял себе роскошь иметь подлинных друзей.

— Отчего вы так мрачны, канцлер? — спросил Легард, по-прежнему сияющий, словно самый обычный горожанин, которого осчастливила сыном-первенцем милая женушка. — Или вы не разделяете всеобщей радости? Неужели вы столь погружены в государственные дела, что вас не может отвлечь даже рождение наследного принца?

Помыслы Тангора были напрямую связаны именно с этим не особо приятным для него обстоятельством. Вслух же он не стал ничего говорить, но, помолчав с полминуты, произнес, будто нехотя:

— Поверьте, ваше величество, у меня есть причины для раздумий. Увы, они не слишком приятны, и я прошу у вас прощения за то, что недостаточно хорошо владею собой и невольно омрачаю всеобщее торжество. Вам известен мой угрюмый нрав…

— Полноте, не такой уж он у вас угрюмый, — весело перебил Легард. — Мне ли не знать, если мы с вами столько лет были добрыми приятелями вопреки нашему положению и нашей службе. Скажите хотя бы, о чем вы думаете.

Тангор бросил на него быстрый взгляд. С ответом же он вновь помедлил.

— Да простит меня ваше величество, но сейчас, на балу, не время говорить об этом. Полагаться на слухи опасно, стоит сперва разобраться, ибо злые языки…

— Злые языки? Слухи? — Легард мигом нахмурился, радость слетела с него, как плащ под шквальным ветром. — Откуда они вам известны? Кто распускает их? И… о ком?

— Потому я и говорю, ваше величество, что дело требует тщательнейшего расследования, — поклонился Тангор. — При дворе никогда не бывает недостатка в сплетнях, но, если они затрагивают честь королевского дома… Особенно в эти счастливые дни, когда ее величество сделалась наконец матерью. Пока она не оправилась, не стоит тревожить ее.

— Значит, — медленно произнес Легард, как никогда прежде напоминая покойного отца, — дело касается ее величества?

— Вы можете положиться на меня, государь. — Тангор улыбнулся, не разжимая губ. — Каждое слово в Урбниссе, кто бы его ни произнес, я взвешиваю и оцениваю. Если оно того не стоит, болтунов приструнят, и на том все закончится. Если же нет, я не замедлю начать расследование.

— Поступайте как знаете, Тангор, — вяло кивнул Легард. — Но если возникнет нужда в расследовании, потрудитесь делиться со мной всеми подробностями.

— Непременно, ваше величество.

Глядя на хмурое лицо Легарда, Тангор мысленно усмехнулся. Мало быть наследником престола и получить должное воспитание — с умением владеть собственным лицом нужно родиться, как рождаются великие актеры и великие царедворцы. Если же ты не обучился этому к своим двадцати пяти годам, то уже не научишься. Спору нет, нрав у молодого короля помягче, чем был у покойного отца, но подозрительность и непримиримость к всяческим заговорам и изменам живут и в его сердце. Главное — направлять их куда нужно и когда нужно. Есть у Легарда еще одно полезное сходство с отцом: он всецело доверяет своему канцлеру.

Звуки музыки, веселые голоса и смех заставили Тангора очнуться от дум: он будто вернулся из другого мира, где пребывал всегда, погруженный в собственные измышления. Вернее, почти всегда. Сейчас самое время для этого «почти».

Тангор лениво рассматривал нарядных дам и изысканных кавалеров, о многих из которых он знал больше, чем им бы хотелось. Юные отпрыски богатых, а порой небогатых семейств, что ухитрились пролезть ко двору или в королевскую гвардию, не вызывали у него ничего, кроме презрения. Туда же можно отнести пустоголовых фрейлин ее величества, усердно расставляющих сети для богатых и знатных женишков, не менее пустоголовых. Впрочем, некоторые из них бывают полезны — и еще будут полезны, особенно в том расследовании, о котором он недавно говорил Легарду.

Кричащий наряд и пронзительный голос Ивиммона подали Тангору счастливую мысль. Но у него будет время обдумать ее. Сейчас же его взор, как и думы, привлекал иной предмет.