Тангор (гет)

— Да здравствует королева!

— Да здравствует наследный принц!

— Храни Создатель дом Фрейгодин!

Крики не смолкали на улицах Паридора. Давно отгремел торжественный салют из восьмидесяти восьми пушечных залпов, теперь над городом взвивались разноцветные фейерверки: золотые, алые, голубые, а порой серебристо-зеленые — цвета королевского дома. В едином радостном порыве все горожане словно сделались одной огромной семьей, обнимая, целуя, поздравляя и угощая знакомых и незнакомых, друзей и врагов.

Не только Паридор — весь Урбнисс Хиризийский с тревогой и надеждой ожидал разрешения королевы от бремени. После пяти лет бесплодного брака это казалось чуть ли не божественным чудом. Сколько бы ни утверждали ученые проповедники, что чудес не бывает, а Создатель, сотворив мир, полностью отдал его во владение людям, мало кто верил, что высшая воля способна предоставить свои творения самим себе, равнодушно взирая на их страдания. Будь это так, не было бы смысла в молитвах — и не было бы подобных счастливых событий, которые не зависят от человеческой воли.

К торжеству подготовились заранее, на что не пожалели золота и серебра ни купцы, ни главы мастерских. Даже родись у короля дочь, ее встретили бы радостным ликованием. Но у горожан, в отличие от некоторых обитателей дворца, не было сомнений.

Счастливая весть прогремела над городом, когда часы на дворцовой площади едва отбили полдень. После недавних проливных дождей небо наконец улыбнулось, солнце заиграло на серебряных шпилях башен, глазурованной черепице крыш и цветных оконных стеклах домов. На самом высоком балконе дворца развернулся длинный зеленый штандарт с гербом Урбнисса — морским чудищем, называемым Аирандо; не будь на полотнище герба, это означало бы рождение девочки. Пение медных труб и звонкие голоса герольдов тотчас подтвердили радостную весть: королева родила сына.

Шел второй день празднества. Паридор окутывали знойные сумерки, но веселье на улицах и не думало прекращаться. Дома сверкали белизной недавней побелки, брусья фахверка — свежей краской, красновато-коричневой. Некоторые хозяева так отличились, что расписали свои жилища зеленым, лиловым, красным и синим. Пучки лент на окнах спорили яркостью с этой раскраской, как и душистые гирлянды из цветов и зелени, — все это плясало и колыхалось, но вовсе не от ветра. Там и тут болтались на окнах и вывесках медные колокольчики, чье мелодичное пение вплеталось в сочно-грубоватый шум людского веселья. Понемногу зажигались фонари на высоких столбах, шустрые мальчишки норовили навязаться в добровольные помощники фонарщикам, и, вопреки обыкновению, их не прогоняли.

Все горожане и особенно горожанки повытаскивали из сундуков праздничные наряды и теперь щеголяли по улицам в цветном бархате и пестром шелке, в семейных драгоценностях или мужниных подарках из тех, которые редко доводится надеть. Смех, веселые беседы и песни не смолкали ни на миг, гудящие толпы сновали по сияющим улицам — порой в длинных танцевальных процессиях под звуки рожков и бубнов, а кое-где — виол и ньял.

Там и тут слышались взрывы смеха и дружные рукоплескания: труппы бродячих артистов, загодя прибывших в Паридор, дождались своего часа. Как завороженные, смотрели горожане на акробатов и канатоходцев, на глотателей огня и кинжалов, хохотали до слез над говорящими пестрыми птицами делуд и ужимками диковинных мартышек из лесов южной Вайи. Один бойкий парень, хозяин ручного северного медвежонка, не успевал выгребать из шляпы в мешок серебро — до того забавно черный мохнатый лакомка с вырванными когтями передразнивал людей.

Немалым успехом пользовались и спектакли, в которых порой проглядывали весьма вольные мысли. В одном из них к трону подкрадывался таинственный злодей в черной маске и кармазинном наряде, с золотой цепью на шее — трудно было не узнать этот облик. Но злодея постигла неудача: его грубо вышвырнула прочь женщина в короне и с запеленатым младенцем на руках. «Королева» высоко подняла «наследника» и положила его на трон под крики толпы, перемежаемые осторожным шепотом. Недаром городские стражи хмуро поглядывали на комедиантов-вольнодумцев. Лишь слепой не увидел бы намек на всесильного канцлера, который, как говорили в Урбниссе, сам помышляет воссесть на престол.

Торговцы медом, брагой и винами — как урбнисскими, так и дорогими заморскими, — выкатили на улицы бочки со своим товаром. Стыдно было бы в такой день драть с добрых горожан немыслимые деньги за веселое зелье. В переполненных тавернах хозяева тоже знали меру — в отличие от подгулявших гостей, которых приходилось усмирять то местным вышибалам, то городским стражникам.

В таверне «Золотой дождь», что близ дворцовой площади, отродясь не было места всякому сброду — сюда заходили пропустить стаканчик и поговорить о делах почтеннейшие из горожан. Не гнушались ею и королевские гвардейцы, да и среди их приятелей можно было встретить дворянина, богатого или титулованного, а то и все вместе. Сейчас стены таверны гудели от шума голосов, а оконные стекла звенели в свинцовых переплетах — то ли еще будет! Хозяин со слугами не сомневались, что молодцы из гвардии, чья служба заключалась в том, чтобы повеселее просадить жалованье, скоро заявятся сюда.

Так и случилось. Гул в таверне заглушили звонкие голоса и смех снаружи, окованная железными полосами дверь едва не сорвалась с петель. Под очередной взрыв хохота, напоминающий пушечный залп, внутрь ввалилось с десяток рослых молодых людей. Большинство сверкало серебряным шитьем на зеленых мундирах, у кого поношеных, у кого поновее. Двое их спутников затмевали их роскошью собственных нарядов: парчовые дублеты, модные бархатные плащи, разноцветные перья на шляпах, позументы, жемчуг, золотые пряжки с бриллиантами. Гости выглядели веселыми, и хозяин мигом почуял знатную выручку.

— Вина, хозяин! — громко потребовали разом несколько голосов. — Лучшего, темного авундийского, бутылок десять! А лучше двадцать!

Место отыскалось мигом: горожане предпочли потесниться, лишь бы не связываться с подгулявшими гвардейцами. А те со смехом и шутками расселись за столом, поправляя ножны шпаг, чтобы не мешали. Хозяин же поторопил слуг, которые резво бросились в винный подвал. Поспешить стоило: в кои-то веки гости расщедрились и заплатили сразу, не торгуясь.

Когда слуги принесли вино, его тут же разлили в простые оловянные кружки. Гвардейцы шумно выпили с дружным: «За королеву и наследника!» Пока кружки вновь наполняли, на свет появились стаканчики, игральные кости и засаленные карты, засверкало серебро, а у кого-то и золото. Вскоре в беседу вплелся стук костей, ставки, звон монет, новые шутки и смех.

Работы у хозяина и слуг становилось все больше, дымный чад с кухни носился по зале, гости приходили и уходили, хмельное лилось рекой, голоса делались громче, а речи — смелее.

— Счастье наше, что королева родила сына, — говорил один из горожан, опрокидывая которую по счету кружку меда. — Теперь никто слова не скажет против нее. Такую добрую государыню поискать…

— Главное, что вовремя она родила, — поддакнул его сосед. — А то, говорят, король уже подумывал развестись с нею и жениться на авундийской принцессе…

— А ты верь всему, что болтают!

— Верно, отец, — подал голос юноша лет шестнадцати, не иначе, впервые оказавшийся в таверне, да еще в такой шумной компании. — Матушка правильно говорит: нечего верить сплетням. Да и все знают, что принцесса тамошняя — чуть ли не уродина, к тому же кривобокая. Ждал бы его величество от нее наследников, как снега летом.

— А ты помалкивай, сопляк! — стукнул пустой кружкой по столу отец. — Матушка говорит! Да твоя матушка сама горазда любую сплетню пустить.

— Зато теперь королеве нечего бояться, — вернулся к прежней беседе их сосед и осторожно понизил голос: — Теперь ее никто не выживет, будь он хоть канцлер, хоть кто…

На него громко шикнули. Подоспевший слуга весело брякнул на стол огромный поднос с румяными, истекающими жиром колбасами, высоченным пирогом величиной с тележное колесо и двумя кувшинами, из которых плеснул на стол мед. Разговор ненадолго прервался, сменившись хлюпаньем и чавканьем. С соседнего стола потянулся чуть слышный голос:

— Да благословит Создатель добрейшую государыню! — Говоривший развернулся на лавке, не выпуская из рук едва початой кружки. Глаза его поблескивали из-под тяжелых век. — Воистину сами небеса помогли ей вовремя подарить Урбниссу наследного принца. А может, — он умолк на миг и тонко улыбнулся, — и не только небеса помогли. Быть может, даже не его величество.

— Врешь ты все! — крикнул юноша, оторвавшись от колбасы.

— Не вру, а предполагаю. — Незнакомец прищурился, точно сытый кот. — Сколько лет прошло, а детей у их величеств не было. И вдруг: раз — и появился. Нет, таких чудес просто так не бывает.

Все разговоры вокруг мигом смолкли, едоки позабыли о своей трапезе. Загрохотали резко поставленные на столы кружки и кувшины, лязгнули ножи. В нестройной тишине слышалось сердитое пыхтение и шепотки. Незнакомец же с невинным видом развел руками.

— Да что вы, люди добрые? — изумился он. — Я же всего лишь повторяю то, что слышал. Дивные дела творятся у нас…

В тот же миг его прервал грохот опрокинутой лавки и яростный возглас. Незнакомец не успел и глазом моргнуть, как его кружка полетела на пол, а самого его сдернула с лавки сильная рука. Незадачливый болтун икнул от страха, оказавшись лицом к лицу с одним из гвардейцев.

— Как ты смеешь, грязный язык, клеветать на ее величество? — прогремел на всю таверну молодой человек, сверкая глазами. — Кто тебя подослал? Кто подучил?

Все взоры тотчас устремились на него. Ни в одной толпе молодой гвардеец не остался бы незамеченным — благодаря рыжим волосам, что считалось в Урбниссе признаком редкой красоты. Но сейчас привлекательное лицо было искажено лютым гневом, за которым словно таилось нечто большее, нежели оскорбленная честь королевского дома.

Недавний болтун посинел от испуга, будто увидел воочию собственную смерть. Заикаясь, он пытался что-то сказать, но выходил лишь неразборчивый лепет.

Рыжеволосый гвардеец встряхнул его крепче, точно борзая на охоте — зайца. Горожане за столами притихли, приоткрыв рты, в ожидании развязки — или расправы. Нет смысла пояснять, на чьей стороне были их симпатии, не считая тех, кого хмель и сытная еда привели в состояние беспристрастного любопытства.

— За такие слова тебя проткнуть мало! — Гвардеец тотчас выполнил свою угрозу, в горло болтуну уперлось острие шпаги. — Отвечай, кто тебя подослал!

— Ринигер, стойте! Не надо! — К ним бросились двое гвардейцев и один из их спутников, разодетых дворян. — Отпустите его.

— Пусть сперва сознается, с чьего голоса он поет, — процедил рыжий гвардеец — Ринигер.

— Спьяну чего только ни сболтнешь, — сказал молодой дворянин в дублете серебряной парчи. — А потом сам удивляешься. Прошу вас, оставьте его.

Он положил руку на обтянутое зеленым сукном мундира плечо приятеля. Тот не стряхнул ее — видимо, гнев его начал остывать, хотя голубые глаза еще сверкали.

— Ладно. — Ринигер вернул шпагу в ножны, но выдохнул с досадой. Болтун же тенью метнулся к двери и исчез в веселом уличном гаме.

В таверне вновь зажурчала беседа — робко, словно запруженный ручеек. Горожане косились то на дверь, где скрылся возмутитель спокойствия, то на помрачневшую компанию гвардейцев. Один лишь хозяин радовался: где еще вести разговоры о сегодняшнем происшествии, как не здесь, в «Золотом дожде», под крепкий мед и добрую еду?

Вновь усевшись на место, Ринигер одним духом осушил кружку, но помочь ему вернуть недавнюю радость не смогли бы все прославленные виноградники южной Авунды. Он не участвовал больше в беседе, которая понемногу затихала, лишь яростно закручивал тонкие усы.

— Всю радость — вдребезги, — буркнул он, опершись подбородком на сцепленные пальцы. — Так хорошо все было… Чтоб его Аирандо сожрал, проклятого болтуна! Вместе с его хозяином.

— Перестаньте. — Сидящий рядом гвардеец хлопнул его по плечу. — Во хмелю и не такое скажешь, сами знаете.

— Вот именно, что знаю, Кодей, — заявил Ринигер. — Не хмель тут виной. И дурак поймет, по чьему приказу этот крамольник трепал тут языком. Да и рожа у него — самая шпионская, второй раз встретишь и не узнаешь. Один Создатель весть, сколько еще таких мерзавцев гуляет сегодня по Паридору и льет помои в уши добрым людям.

— Нам пора, — сказал после недолгого, тяжкого молчания дворянин в серебряном дублете. — Скоро начнется церемония представления наследника. Если не хотим опоздать, лучше уйти прямо сейчас.

Гвардейцы поднялись и один за другим направились к выходу: таверна пока не собиралась пустеть. Ринигер шел последним, но, прежде чем выйти, обернулся к хозяину.

— Держи. — Он бросил ему мелкую серебряную монету. — Это тебе в уплату за шум.

— Что вы, сударь! — поклонился хозяин, едва не утонув головой в собственном переднике. — Да я бы его, злодея, за такие слова сам поколотил. Я — верноподданный их величеств и не терплю всяких крамольных разговоров у себя в таверне. Так что премного вам благодарен.

— Надеюсь, он успел заплатить тебе, — мрачно усмехнулся Ринигер и, пригнувшись, вышел в дверь.

От «Золотого дождя» до дворца было не больше четверти часа ходу. В сумеречном небе носились кое-где фейерверки, завиваясь причудливыми спиралями и рассыпая цветные брызги. Ажурные башенки и шпили дворца издали казались вырезанными из куска серебряной бумаги, подсвеченные изнутри окна — манящими искорками маяков. Гвардейцы уже ушли, Ринигера дожидались только Кодей и молодой дворянин по имени Вартанисс — в фиолетовом плаще поверх серебристого наряда, с грушевидной жемчужиной в левом ухе.

— Смотрю, ты не слишком торопишься, — сказал он.

Наедине они предпочитали обращение на «ты», как было принято в Урбниссе среди равных друг другу дворян, связанных тесной взаимной приязнью, хотя Ринигер изрядно уступал обоим своим спутникам и богатством, и знатностью.

— А зачем мне спешить, Паэн? — отозвался он, словно нехотя. — Чтобы поскорее увидеть пресветлую физиономию канцлера Тангора?

— Не только, — улыбнулся Паэн Вартанисс. — Там много красивых дам. А еще — твоя сестра. И вообще, зачем ты решился служить при дворе, если знаешь, что всем заправляет ненавистный тебе человек?

— На мое счастье, — сказал Ринигер, — мне по долгу службы редко доводится встречаться с ним. Но, если бы не Эдит и не честь дома Роскатт, я бы сегодня же подошел к нему и высказал все, что думаю о нем и его шпионах. Попомните мои слова, друзья: мы еще услышим эти слухи.

— По-моему, ты преувеличиваешь, — сказал Кодей, переглянувшись с Паэном. — К тому же Тангор — не тот человек, о котором можно вот так запросто болтать. Воображаю, что будет с теми комедиантами, которым вздумалось сегодня изобразить его в своей пьесе.

Ринигер невольно усмехнулся: та пьеса пришлась ему весьма по душе. Было бы в жизни все так просто, как в театральных представлениях!

— Будет то же, что было с другими, — сказал он. — Тангор всегда расправляется с каждым, в ком видит угрозу для себя и своей власти. Вспомните сами: он не пощадил собственного дядю и двоюродного брата. Один Создатель знает, были они заговорщиками против покойного короля или нет. А вот угрозой для Тангора — были. Что тогда говорить про многих других, в том числе про Сагара Либанона, родича нашего дома.

— Это внушил тебе твой отец, — заметил Паэн. — Не хочу никого судить, но со временем многие становятся мнительными и видят то, что желают видеть, а не то, что есть.

— Тогда вот тебе то, что есть, — подхватил Ринигер. — У всех его жертв было много власти, много богатства и мало осторожности, чем он и воспользовался. И потрудился на славу. Каких-нибудь пять лет назад, еще до восшествия нынешнего короля на престол, головы летели с плеч направо и налево.

— Ну, они бы летели и без Тангора, — сказал Кодей. — Нельзя же все объяснить его интригами. Всем известно, что покойный король Вигмаред был крут нравом и скор на расправу. А канцлера он ценил, как ценил всех деятельных и решительных. Как ни крути, без Тангора та давняя война с Авундой могла бы…

— А, говори что хочешь, — махнул рукой Ринигер. — Я-то знаю правду, хотя никогда ее не докажу.

На этом спор прервался, как и беседа. И Паэн, и Кодей знали, что их товарищ предубежден против канцлера, унаследовав ненависть от отца, который до сих пор жаждал мести за невинно пролитую кровь благородного родича. Сам же Ринигер молча сожалел о своей недавней выходке в таверне и радовался, что друзья удержали его от убийства в гневе. Собственный нрав был для него врагом почище того же Тангора.

Вновь посетовал он на свою несдержанность. Сколько раз он уже попадал из-за нее в беду, сколько случилось ссор, драк и дуэлей! А этот жалкий шпион — чем он виноват? Лишь тем, что усердно исполнял хозяйский приказ. С такими следует бороться не силой и не оружием, а иначе: промолчать, выслушать, сделать нужные выводы и доложить нужным людям. «Нет, — вздохнул Ринигер, у которого подобные мысли вызывали только отвращение, — такие тонкие игры — не для меня».

Сейчас же следовало поторопиться, чтобы не опоздать на церемонию.

* * *

В полированном белокаменном полу тронного зала отражался свет бесчисленных душистых свечей, как и в золотом шитье бело-зеленых стенных драпировок. Именитые дворяне Урбнисса вместе с супругами выстроились в несколько рядов вдоль стен, сверкая жемчугами, самоцветами, кручеными золотыми цепями на шеях, белоснежными сорочками в прорезях дублетов, жесткими от вышивки чепцами и невесомыми вуалями, особенно же взорами, в которых таилось все — от любопытства до искренней радости, от сомнений до надежд. Взоры эти были обращены к тронам, где восседали их величества Легард и Эстриль Фрейгодин, счастливые родители юного принца.

Белокурая, полнотелая, обычно румяная королева казалась бледной и утомленной, поскольку еще не оправилась после трудных родов, но с привычной любезностью улыбалась подданным. Король сидел, выпрямившись и высоко держа русоволосую голову, пальцы его порой скользили по резьбе на подлокотниках. Он тоже улыбался, словно не мог сдержаться; вся его поза дышала торжеством, чуть прищуренные серые глаза сияли.

Штандарты на стенах колыхнулись от твердой поступи разодетых в серебристо-зеленое герольдов и торжественного пения труб. В зал вошел граф Веррандр, церемониймейстер королевского двора, в пышном наряде алой парчи, слегка скрывающем старческую худобу, и две фрейлины средних лет. За ними следовала старшая камеристка королевы, Готнис, исполнившая недавно радостную роль повитухи. Пожилая, худощавая, в темно-сером платье со скромным серебряным шитьем, она казалась со стороны мрачноватой, но на тонких губах то и дело мелькала искренняя улыбка. На руках Готнис держала царственного младенца, завернутого в шелк и парчу.

Появление наследного принца встретили шумными здравицами. Впоследствии Готнис рассказывала, что младенец проснулся от криков, но не заплакал, а лишь вытаращил мутно-серые глазки. Пока герольды и церемониймейстер призывали к тишине, король взглянул на супругу и молча сжал ее руку — все нежные и благодарные слова он ей уже сказал. Сейчас же пришло время для иных слов. Согласно обычаю, король должен был наречь сыну имя.

— Приветствуем, — произнес король слегка дрожащим голосом, — дарованного нам небом и милостью Создателя Эгеррана, законного нашего сына и первенца, наследного принца Урбнисса Хиризийского! Да будет объявлено об этом повсеместно, сделана подобающая запись в родословных книгах и в указах о престолонаследии, и да будут записи скреплены нашей подписью и печатью.

Камеристка низко присела перед королем и протянула ему младенца. Он взял его на руки, перед тем взглянув на королеву и явно робея, как многие молодые отцы. В тот же миг принц громко закричал, словно в ответ на речь короля. В толпе придворных послышались одобрительные шепотки — это сочли добрым знаком. А почтенные дамы переговаривались между собой: мол, дитя здорово и кричит громко — значит, безвременная смерть во младенчестве ему не грозит.

— Его величество Легард Фрейгодин, волею и милостью Создателя король Урбнисса Хиризийского, объявляет Эгеррана, принца крови, наследником урбнисского престола! Да будет воля короля нерушима, да услышат ее все его подданные и да покорятся ей, как покоряются небесной воле!

В звонкое эхо речи церемониймейстера вновь вплелся детский крик, на сей раз тише и короче. Его заглушили трубы и голоса первых дворян Урбнисса, приносящих клятву верности юному Эгеррану как наследнику престола и будущему королю. За клятвами последовали поздравительные речи двух иноземных послов — из Трианды и Вальванта, единственных посланцев, что находились сейчас при урбнисском дворе. Письма же и дары из других стран еще не успели бы доставить в Паридор — равно как и сама весть о рождении принца не успела покинуть пределы Урбнисса.

По окончании речей Готнис удалилась с принцем на руках, перед тем еще раз приблизившись к трону и низко склонившись перед их величествами. Преисполненный гордости король одарил ее любезным кивком, королева же улыбнулась, и светлые глаза ее просияли.

Тем временем наступила следующая часть торжества, не столь церемонная, но гораздо более оживленная. Четверо слуг вынесли на середину зала огромный стол под белой парчовой скатертью, на который по обычаю складывали дары новорожденному и его матери.

Когда последний из придворных положил свой дар на стол, на нем не осталось свободного места. Обычай этот был распространен среди всех сословий, и чаще всего дарили отрезы тканей или красивое белье для младенца, реже — золотые или серебряные монеты. Сегодня же дворяне и их жены словно стремились перещеголять друг друга в красоте, изяществе и ценности своих даров. Многие преподнесли фамильные украшения в драгоценных шкатулках, не счесть было пестрых тканевых свертков, над которыми давно трудились знатные дамы и их дочери — в надежде на милости государыни.

Пока дарители переглядывались, а их жены украдкой перешептывались, долгая церемония подошла к концу. Королева Эстриль продолжала улыбаться, но то и дело ерзала на троне, дожидаясь, когда же сможет удалиться. Всю церемонию ей пришлось сидеть в неудобной позе, чуть ли не на краешке резного трона, куда ее фрейлины загодя позаботились подложить побольше мягких подушек. Хотя сердце королевы переполняло счастье, понятное любой женщине, сделавшейся матерью, и любой монаршей супруге, исполнившей свой долг перед страной, тело ее умоляло об отдыхе.

Внезапно королева содрогнулась, поймав на себе тяжелый взгляд светло-карих глаз канцлера Тангора. Как всегда, он стоял ближе всех к трону короля, ближе, чем дозволялось придворным церемониалом. Высокая, прямая фигура в кармазинном наряде с серебристо-зеленой лентой через плечо и золотой цепью на шее поневоле внушала уважение, граничащее со страхом. Взгляд не сулил ничего доброго, хотя на твердо очерченных губах Тангора цвела любезная улыбка придворного. Королева похолодела, ей сделалось трудно дышать, и не тесный корсет был тому виной. Слишком хорошо она знала цену этих взглядов и улыбок.

Дабы отвлечься и не портить торжество, королева оглядела зал, где чинные манеры понемногу сменялись привычным оживлением: в разговоры вплетались смешки, после торжественных гимнов музыканты на хорах заиграли модную песенку «Ах, нет, любезный кавалер». Молодые дамы же вовсе не походили на неприступную героиню этой песенки, охотно выслушивая любезности и рассыпая опасные стрелы взоров и улыбок, а их поклонники столь же охотно позволяли разить себя — или делали вид, что позволяют.

Королева улыбнулась, прикрыв золотисто-алым веером рот и подбородок. Молодые кавалеры и дамы сгорали от нетерпения, дожидаясь бала, который должен был состояться после церемонии и продлиться до самого утра. Сама королева решила воздержаться от танцев по причине слабого еще здоровья, зато заранее позволила своим фрейлинам повеселиться. Неудивительно, что эти девчонки, красующиеся перед мужчинами и друг перед другом новыми нарядами и драгоценностями, приплясывают на месте от нетерпения.

Среди приятных картин невинного флирта и зарождающейся страсти королеву вновь прошиб холодный пот. Она заметила в пестрой толпе еще одно знакомое лицо — бритое, напудренное и нарумяненное, обрамленное светлыми, тщательно завитыми волосами. Человек этот по имени Ивиммон был заурядным прожигателем жизни, обожающим роскошь, быстрых лошадей, игры и всевозможные увеселения. Особо он славился пристрастием к нарядам, и порой оставалось лишь удивляться, как он не падает от тяжести золота и драгоценностей, что нацепил на себя.

Словно ощутив на себе взгляд королевы, Ивиммон осмелился ответить на него коротким кивком, в котором было больше дерзости, нежели почтения: так мог бы кивнуть женщине пресыщенный ею любовник. Кивок сопровождался якобы учтивым жестом, и королеве показалось, что она почуяла удушливый запах благовоний, которыми нахальный щеголь привык умащаться. Поневоле она ощутила, что в груди делается тесно и кровь приливает к щекам, и с трудом удержала на лице любезную улыбку, которую едва не сменила гримаса ярости. Обладая смазливой внешностью, Ивиммон слыл любимцем женщин и после бесчисленных любовных побед возомнил себя неотразимым. Почти год минул с тех пор, как он осмелился всерьез сделать королеве Эстриль непристойное предложение, на что получил возмущенный отказ. К счастью, у Ивиммона достало ума не предавать эту историю огласке, но в душе королевы поселилась стойкая неприязнь к нему и ему подобным.

— Вам дурно, сударыня? — тихо обратился к ней король, заметив, несмотря на все ее усилия, что она переменилась в лице.

— Да, ваше величество, — так же тихо ответила королева. — Как мы условились заранее, я прошу дозволения удалиться.

Король милостиво позволил, перед тем поцеловав супруге руку: за этим жестом крылось нечто большее, чем обычная учтивость. Королева же поспешила уйти в сопровождении двух старших фрейлин. На поклоны и реверансы она ответила улыбкой, за которой пряталась легкая тень досады. Несмотря на скверное самочувствие, королева искренне наслаждалась торжеством, пока его не омрачило нежданное появление Ивиммона. Отчего-то оно казалось ей не просто неприятным происшествием, но дурным предзнаменованием.

* * *

Одерад Тангор, канцлер Урбнисса, первый министр короля, могущественнейший и богатейший человек государства, внимательно оглядел всех собравшихся в бальной зале. Сам он по должности своей сторонился танцев и бурного веселья, зато получил сегодня немало пищи для серьезных размышлений. Задумчиво перебирая длинными пальцами витые звенья золотой цепи на шее, он отвечал любезной улыбкой на поклоны. Мало кто решался завести с ним беседу — разве что в надежде на какую-либо выгоду или придворную должность. Это был повод для очередной улыбки, не столь любезной.

Только что, во время представления наследника, Тангора насторожили слова церемониймейстера насчет воли короля и покорности ей. Даже не столько слова, сколько взгляд, которым старик вознаградил его лично. Любопытно: Веррандр не год и не два мудро жил в шатком мире с ним, а сейчас, на склоне лет, вздумал показать зубы. Что ж, стоит задуматься, не слишком ли утомляет сего почтенного господина его тяжкая служба и не пора ли подыскать ему надлежащую замену. Тем более, охотников за столь лакомой должностью набралось бы столько, что их хватило бы на мост от Урбнисса до материка.

Не укрылась от Тангора и истинная причина поспешного ухода ее величества: разумеется, обычная для родильницы немощь тут ни при чем. Не было при королевском дворе ни одной тайны, которой не знал бы канцлер, в том числе постыдные ухаживания этого слюнтяя Ивиммона. В голове шевельнулась мысль, потянувшая за собой другую, третью. Тангор позволил себе улыбнуться, но лишь на мгновение. Ибо к нему приблизился Легард.

Тангор вновь поймал себя на давней мысли: больше трех лет прошло, а он все не может привыкнуть именовать его королем. Легард по-прежнему оставался Легардом, приятелем и задушевным собеседником, способным сойти за друга — если бы Тангор позволял себе роскошь иметь подлинных друзей.

— Отчего вы так мрачны, канцлер? — спросил Легард, по-прежнему сияющий, словно самый обычный горожанин, которого осчастливила сыном-первенцем милая женушка. — Или вы не разделяете всеобщей радости? Неужели вы столь погружены в государственные дела, что вас не может отвлечь даже рождение наследного принца?

Помыслы Тангора были напрямую связаны именно с этим не особо приятным для него обстоятельством. Вслух же он не стал ничего говорить, но, помолчав с полминуты, произнес, будто нехотя:

— Поверьте, ваше величество, у меня есть причины для раздумий. Увы, они не слишком приятны, и я прошу у вас прощения за то, что недостаточно хорошо владею собой и невольно омрачаю всеобщее торжество. Вам известен мой угрюмый нрав…

— Полноте, не такой уж он у вас угрюмый, — весело перебил Легард. — Мне ли не знать, если мы с вами столько лет были добрыми приятелями вопреки нашему положению и нашей службе. Скажите хотя бы, о чем вы думаете.

Тангор бросил на него быстрый взгляд. С ответом же он вновь помедлил.

— Да простит меня ваше величество, но сейчас, на балу, не время говорить об этом. Полагаться на слухи опасно, стоит сперва разобраться, ибо злые языки…

— Злые языки? Слухи? — Легард мигом нахмурился, радость слетела с него, как плащ под шквальным ветром. — Откуда они вам известны? Кто распускает их? И… о ком?

— Потому я и говорю, ваше величество, что дело требует тщательнейшего расследования, — поклонился Тангор. — При дворе никогда не бывает недостатка в сплетнях, но, если они затрагивают честь королевского дома… Особенно в эти счастливые дни, когда ее величество сделалась наконец матерью. Пока она не оправилась, не стоит тревожить ее.

— Значит, — медленно произнес Легард, как никогда прежде напоминая покойного отца, — дело касается ее величества?

— Вы можете положиться на меня, государь. — Тангор улыбнулся, не разжимая губ. — Каждое слово в Урбниссе, кто бы его ни произнес, я взвешиваю и оцениваю. Если оно того не стоит, болтунов приструнят, и на том все закончится. Если же нет, я не замедлю начать расследование.

— Поступайте как знаете, Тангор, — вяло кивнул Легард. — Но если возникнет нужда в расследовании, потрудитесь делиться со мной всеми подробностями.

— Непременно, ваше величество.

Глядя на хмурое лицо Легарда, Тангор мысленно усмехнулся. Мало быть наследником престола и получить должное воспитание — с умением владеть собственным лицом нужно родиться, как рождаются великие актеры и великие царедворцы. Если же ты не обучился этому к своим двадцати пяти годам, то уже не научишься. Спору нет, нрав у молодого короля помягче, чем был у покойного отца, но подозрительность и непримиримость к всяческим заговорам и изменам живут и в его сердце. Главное — направлять их куда нужно и когда нужно. Есть у Легарда еще одно полезное сходство с отцом: он всецело доверяет своему канцлеру.

Звуки музыки, веселые голоса и смех заставили Тангора очнуться от дум: он будто вернулся из другого мира, где пребывал всегда, погруженный в собственные измышления. Вернее, почти всегда. Сейчас самое время для этого «почти».

Тангор лениво рассматривал нарядных дам и изысканных кавалеров, о многих из которых он знал больше, чем им бы хотелось. Юные отпрыски богатых, а порой небогатых семейств, что ухитрились пролезть ко двору или в королевскую гвардию, не вызывали у него ничего, кроме презрения. Туда же можно отнести пустоголовых фрейлин ее величества, усердно расставляющих сети для богатых и знатных женишков, не менее пустоголовых. Впрочем, некоторые из них бывают полезны — и еще будут полезны, особенно в том расследовании, о котором он недавно говорил Легарду.

Кричащий наряд и пронзительный голос Ивиммона подали Тангору счастливую мысль. Но у него будет время обдумать ее. Сейчас же его взор, как и думы, привлекал иной предмет.

— И все же я уверяю вас, велья Роскатт, что вы обещали мне три своих танца…

— Вы заблуждаетесь, сударь: велья обещала их мне…

— Думается, господа, что вы оба введены в заблуждение, — был ответ. — Сколько ни напрягаю я память, я не могу вспомнить, что давала какие-либо обещания вам обоим. Моя книжка — тому свидетельством.

Эдит Роскатт любезно улыбнулась обоим кавалерам. Из всех, что осаждали ее сегодня, эти двое оказались самыми настойчивыми, хотя, как знала она, оба принадлежали к тому сорту мужчин, которым все равно, за кем волочиться. Отказ не слишком обидит их, да и до поединка вряд ли дойдет. Не таковы они, чтобы рисковать жизнью ради мимолетной благосклонности или даже ее тени.

Мысль вызвала легкую улыбку: вот Ринигер бы непременно рискнул, не задумываясь, — а потом люто сожалел бы втайне. Впрочем, подумала Эдит, брат уже стал реже бросаться очертя голову в бездумные ссоры; год службы при дворе сделал свое дело. Вновь она оглядела сверкающий зал, но не отыскала ни Ринигера, ни другого человека, встречи с которым она не без трепета ждала весь день.

Эдит разгладила верхнюю юбку темно-голубого шелка, которая и так сидела безупречно, поправила ниспадающую на плечи вуаль, прикрепленную к собственноручно вышитому жесткому чепцу. Увы, наряд ее во многом уступал пышным туалетам других придворных девиц; не могла она блистать и фамильными драгоценностями. Если бы не милости ее величества, пришлось бы явиться на торжество в старом. Это дало бы пищу злым языкам, хотя мало бы уязвило саму Эдит. Она считала — поскольку происходила из бедной семьи, — что жить и одеваться подобает по средствам.

Прежние кавалеры отошли, их сменили новые с той же россыпью ничего не значащих любезностей. Уступая придворному этикету, Эдит приняла одно-два приглашения, но не могла в полной мере отдаться наслаждению танцами и музыкой. Недавняя радость по случаю рождения наследника, что гремела на весь Паридор, ушла, сменившись неведомым прежде дурным предчувствием.

Выслушивая с молчаливой улыбкой скупые комплименты очередного кавалера, Эдит следовала фигурам танца, когда ее вновь обжег чей-то пронзительный взгляд. Не раз и не два за сегодняшний вечер она ловила его на себе, но никак не могла понять, кто вздумал почтить ее, бесприданницу, богатую лишь милостями королевы, своим вниманием.

Эдит быстро оглянулась. Увиденное едва не заставило ее замереть на месте в середине движения. Слегка прищурившись по привычке, на нее смотрел канцлер Тангор.

На счастье Эдит, через несколько мгновений танец закончился. Она с явным облегчением сделала положенный реверанс кавалеру и позволила отвести себя на место. Вышитый шелковый веер не слишком успокоил пылающие щеки и пустившееся в бег сердце. Эдит не знала, как истолковать внимание канцлера, зато хорошо знала другое: мало кому оно оборачивается добром.

— Эдит!

— Велья Роскатт!

Два знакомых голоса, равно дорогих, хотя и по-разному, избавили Эдит от всех тревог. Брат с улыбкой кивнул ей, а Паэн Вартанисс отдал низкий поклон и, испросив позволения, поцеловал руку. Эдит ощутила, что краснеет — не только от прикосновения его губ, которое жгло даже сквозь шелковую перчатку, но и от мысли, как радостно ей было бы услышать из его уст не столь церемонное обращение. Увы, пока это невозможно.

— Ты не слишком спешил, Ринигер, — обычным своим любезным тоном сказала Эдит и прибавила с легкой усмешкой: — Знал бы ты, сколько раз мне довелось сегодня слышать вопрос, где мой брат. — Она обернулась к Паэну — уже без усмешки. — Вы могли бы, господин Вартанисс, подать ему добрый пример вместо того, чтобы потворствовать.

— Дела службы, велья, — с поклоном ответил Паэн. — Будь на то моя воля, я не отходил бы от вас с начала торжества и до самого конца. И никто не смог бы оспорить у меня право танцевать с вами.

Сердце Эдит вновь трепетало, но уже от радости. Ответить же она могла лишь учтивым кивком и улыбкой. Все недавние думы и тревоги покинули ее, остался только он один — высокий, небывало прекрасный в своем серебристом наряде, с жемчужной серьгой, сверкающей меж темных локонов. В глазах же его она прочла то, что он пока не смел выразить словами.

— Тогда я вас оставлю, — сказал Ринигер, чья ухмылка отразила, точно в зеркале, недавнюю усмешку Эдит. — Думаю, сегодня я буду неуклюжим кавалером и скучным собеседником.

— Что-то случилось? — Эдит обернулась к нему: лишь сейчас она заметила хмурую складку между темно-рыжих бровей брата, которую не могли разгладить самые любезные улыбки. — Ты как будто не в духе.

— Да так… — Ринигер махнул рукой. — Сегодня в «Золотом дожде» один пьяница болтал мерзости про ее величество. Я едва не перерезал ему глотку, но, — он посмотрел на Паэна, — друзья удержали. Да и пусть его.

— Так последуйте своим словам на деле и оставьте его, — заметил Паэн. — Разве о таком должно беседовать на балу, тем более, с дамами? Слышите — заиграли новый танец. — Он вновь поклонился Эдит. — Надеюсь, велья не откажет мне.

Эдит лишь присела в реверансе, ее дрожащие колени чуть не коснулись пола. То, чего она ждала весь день, наконец свершилось, но недавняя радость вновь умчалась прочь. Рассказ брата оживил тревогу в сердце Эдит.

С ранних своих лет она не знала никого ближе и роднее. Даже лицом они были невероятно схожи, так, что их зачастую принимали за близнецов, хотя Ринигер был четырьмя годами старше. Со временем удивительное сходство подтаяло: он возмужал, она расцвела. Но духом они по-прежнему оставались едины, разделяя и радости, и горести.

До сих пор главной их горестью была бедность. Впрочем, служба при дворе оказалась успешной для обоих — за год они достигли собственными усилиями того, чего иные ждут много дольше или просто покупают. Эдит искренне радовалась милостям доброй государыни, заставляя себя не думать о возможных выгодах, которые сулило ей ее положение. Раз уж она бесприданница, пусть ее выберет в жены тот, кто пожелает не богатства и титулов, а ее саму.

— Вы тоже погрустнели, велья, — тихо сказал ей Паэн. — Неужели вас встревожил рассказ Ринигера? Поверьте, эта досадная мелочь того не стоит.

— Нет, сударь, дело в другом, — ответила Эдит и осторожно продолжила, впервые решившись заговорить о подобном с Паэном: — С вами никогда не бывает такого, что вы ощущаете неминуемую беду? Может не быть никаких видимых причин, но душа ваша не знает покоя, убежденная, что должно случиться нечто страшное? — Заметив, как застыло его лицо, она прибавила: — Только, молю вас, не объясняйте это обычной женской мнительностью!

Среди фигур изысканного танца, по счастью медленного и позволяющего вести доверительные беседы, Паэн ответил:

— У меня и в мыслях не было, велья, упрекать вас за ваше нежное и чувствительное сердце, не способное хранить равнодушие. И все же заверю, если мое слово значимо для вас, что причин для беспокойства нет. Наша добрая государыня и ваша милостивая покровительница счастлива, подарив его величеству наследника, и ей отныне ничто не грозит. Хвала Создателю, в Урбниссе мир, который вряд ли нарушится в ближайшие годы. И, если это вас утешит, я вдвойне счастлив оттого, что оба мы служим при дворе и имеем возможность видеться.

— Вы правы, сударь. — Эдит улыбнулась и слегка пожала руку Паэна. — Это счастье стоит многого.

«Хотя, быть может, не продлится долго», — закончила она мысленно.

Как бы ни было это горько, Эдит предпочитала не тешиться мечтами. Она запрещала себе воспринимать всерьез ухаживания Паэна, что бы ни твердило ей собственное сердце. Даже если бы случилось невероятное и он предложил бы ей стать его женой, им не суждено обрести счастье: гордая, родовитая семья Вартанисс ни за что не примет бедную и незнатную невестку. Для этого будет недостаточно даже покровительства королевы. Паэну же подобный брак грозит разрывом с семьей и гибелью едва начатой придворной карьеры. Не такова была Эдит, чтобы ставить собственное счастье превыше всего прочего.

За первым танцем последовал второй, третий, а Паэн и Эдит никак не могли расстаться. Многие дамы и девицы глядели на них с недоумением, словно спрашивая: как может столь блестящий кавалер отдавать предпочтение какой-то простушке из провинции? Мимоходом Эдит поймала на себе хмурый взор Гильды Бирн, тоже фрейлины ее величества, разодетой сегодня пышнее обычного; цвет ее верхнего платья полностью терялся под сплошной золотой вышивкой. «На таких нарядах недолго и разориться», — шептались порой придворные девицы не без тайной зависти. Все же Гильда слишком злоупотребляла роскошью — даже для дочери богатой семьи. Но сколь бы ни сверкало золотом и алмазами ее платье, пронзительный, почти злобный взгляд ее отнюдь ни красил.

Отвернувшись, Эдит вновь заметила канцлера — тот по-прежнему не сводил с нее своих карих глаз с огненными искорками. Даже издали было видно, как они блестят, ярче золотой церемониальной цепи на шее. Взор этот вовсе не походил на враждебный, и все же от него кровь стыла в жилах — Эдит сама не знала, почему. Внешне канцлер Тангор вовсе не выглядел страшным, если не считать этого взгляда-прищура и ледяной маски на лице. Стоило отдать должное: он — видный мужчина. Хотя ему уже под сорок, он способен при желании затмить многих молодых людей, причем не столько богатством наряда и красотой, сколько некоей значимостью. Он по обыкновению не участвовал в танцах, похожий на скалу среди веселых прибрежных волн, залитых солнечным светом. Скалу цвета запекшейся крови.

Чтобы отвлечься, Эдит заговорила с Паэном о последней пьесе Диона Филитта, придворного поэта, хотя тревожные мысли не желали уходить. Она не разделяла давней отцовской ненависти к Тангору — ее унаследовал Ринигер. Но, наученная опытом придворной жизни, она знала, что ничего здесь не бывает просто так. Знала она и то, что канцлер холост и не интересуется любовными похождениями, в отличие от большинства урбнисских дворян. Так чем же могла привлечь его внимание она, дочь незнатных родителей, отдавших все силы и скромные средства на то, чтобы проложить своим детям путь к придворной карьере?

Танец закончился, музыканты на хорах заиграли очередную модную песенку «Твои уста, сулящие блаженство». Под игривые звуки виол и флейт, в которые будто вплетались томные вздохи, Эдит вернулась на свое место. Паэн не спешил отойти от нее, продолжая вести ничего не значащую светскую беседу, хотя поблизости крутились пять-шесть расфранченных девиц с явным намерением завладеть его вниманием. Эдит с трудом поддерживала разговор, порой мучительно долго придумывая, что бы сказать. Сердца их обоих жаждали иных речей, отголосок которых они могли прочесть в глазах друг друга.

Эдит услышала неподалеку веселый голос брата, тотчас заглушенный жеманным девичьим хихиканьем. Она усмехнулась: напрасно он называл себя скучным и неуклюжим кавалером. Ринигер всегда пользовался успехом у девиц — видимо, его репутация безрассудного удальца и дуэлянта привлекала их сильнее богатства и титула, коих он не имел. В глубине души Эдит сетовала на легкомыслие брата, но прощала ему, зная, что в других вопросах он гораздо серьезнее. У них не было тайн друг от друга, и она знала, что сердце его пока свободно. Ринигер не хуже нее самой понимал, что должен подыскать себе выгодную партию, но, наученный примером отца и матери, желал обрести в супружестве любовь.

— Я вам не помешал? — Ринигер подошел к ним неожиданно, тряхнув по привычке рыжими кудрями. От его недавней мрачности не осталось и следа, голубые глаза сияли искренней радостью. — Знаете, Паэн, теперь мое сердце спокойно за Эдит. Если мне вдруг придется отлучиться, я буду знать, что у моей сестры есть еще один надежный защитник.

— Только не лишай меня и своей защиты, — улыбнулась Эдит. — Или ты намерен всерьез ухаживать за Айленой Ламанн? Насколько мне известно, ее нынешний любовник весьма ревнив. Надеюсь, ты не станешь разбивать сердца отцу и матушке очередной своей безумной дуэлью?

— Айлена Ламанн того не стоит, — фыркнул Ринигер и ответил усмешкой на гримасу Паэна. — Мне хватило недавней истории с этой кокеткой, графиней Ниарад.

— Даже на самого сильного бойца найдется сильнейший, — сказал Паэн. — Хотя тут как повезет. Я не о вас говорю, это касается любого, кто владеет оружием.

— Зато я усвоил урок, — ответил Ринигер, хотя по лицу его пробежала тень досады, — и заодно узнал парочку приемов, которые пригодятся мне в будущем. Да и этот самонадеянный Дерлийк тоже получил свое. Пускай он проткнул мне легкое — зато я оставил на его смазливой физиономии метку, которую не сведешь никакими притираниями. Хуже позора не найти.

Договорив, Ринигер вновь фыркнул. Ранение в лицо считалось для дворянина позорным, кроме полученных в сражении, где пули и ядра не щадят никого. Тогда как получить подобную рану на дуэли означало показать себя никудышным фехтовальщиком.

— То-то его давно не видно, — улыбнулся Паэн. — Да и графиня сегодня не отпускает от себя молодого Элаута. Надеюсь, вы не ревнуете.

— Глупости. И вообще, неужели не о чем больше поговорить? Если вы болтали подобное моей сестре…

— Ничуть, — сказала Эдит. — Господин Вартанисс прелестно развлек меня. Я не пожелала бы себе лучшего собеседника.

Ринигер кивнул, как будто понял все недосказанное.

— Что ж, тогда я поручаю тебя ему на весь вечер — не возражаете, Паэн? Вот и славно. А сам я удалюсь, мне скоро заступать на пост, а все эти празднества и гулянки изрядно утомляют.

Эдит усмехнулась: брат вовсе не выглядел утомленным — напротив, весь лучился живостью и жаждой действия, которые ему негде было применить. Она собралась уже расцеловаться с ним, когда вновь содрогнулась от знакомого пристального взгляда. Ринигер тотчас заметил это и подхватил едва не упавшую Эдит под руку.

— Что с тобой?

Эдит помедлила с ответом. Тангор по-прежнему смотрел на нее — теперь на них обоих, поскольку Ринигер держал ее в объятиях. Она покосилась на канцлера, и брат перехватил ее взгляд.

— Сегодня он весь вечер не сводит с меня глаз, — сказала Эдит. — Не знаю, отчего, но мне делается не по себе. Может быть, что-то случилось? Вдруг ты… — она замялась, осторожно подбирая слова, чтобы не разгневать вспыльчивого брата, — чем-то заслужил его немилость?

— А разве я могу заслужить его милость — как и ты? — горько усмехнулся Ринигер. — Он хорошо помнит, из какой мы семьи и с кем в родстве — вернее, были в родстве, пока он не подрубил под корень славный дом Либанон. Но ты права, Эдит, это не к добру. Чего еще можно ждать от Тангора?

— Тише, — предостерег Паэн. — Мне, видимо, предстоит вечно выслушивать ваши речи, полные ненависти к канцлеру, но хотя бы, во имя Создателя, поостерегитесь произносить их здесь. Никогда не знаешь, кто тебя услышит и кто кому доложит.

— Ну вот, а вы еще говорите, что я возвожу на него напраслину, — вздохнул Ринигер. — Тогда как добрая треть придворных — его шпионы, а прочие готовы повиноваться ему беспрекословно. Слишком уж многое он знает о них.

Ринигер оглянулся на канцлера. Эдит почудился в его взгляде едва ли не откровенный вызов, и она тотчас задергала брата за рукав, заставляя отвернуться.

— Не надо, пожалуйста, не смотри на него так! — прошептала она. — Ты погубишь нас обоих!

При этих словах Ринигер побледнел, глаза его сверкнули, как будто его осенила верная мысль — или же подозрение.

— А что, если все гораздо хуже, Эдит? — так же прошептал он. — Что, если ты приглянулась ему? Такой мерзавец не остановится ни перед чем, а ты так хороша…

— Перестаньте, — перебил Паэн, хотя тоже побледнел, встревоженный предположением. — Тангор не таков, и это известно всем. При желании он мог бы легко получить всех женщин Урбнисса, но в этом вопросе он безупречен. За все пятнадцать лет, что он властвует при дворе, он ни разу не увлекся никем, даже не имел любовниц.

— Ваша правда… — Ринигер опустил голову, но тут же продолжил: — И все равно мне это не нравится, клянусь брюхом Аирандо. Кто знает, что задумал Тангор. Если он сделает Эдит невольной участницей очередной своей интриги…

— Я могу позаботиться о себе, Ринигер, — твердо сказала Эдит. — Кроме того, у меня есть защитники — ее величество и вы двое. — Она улыбнулась, прогоняя тревогу. — Поверь, я слежу за каждым своим шагом и словом. Да и канцлер… знаешь, его взгляд не похож на враждебный. И не похож на влюбленный.

— Если не понимаешь планы врага, тем хуже для тебя, — пробормотал Ринигер. — Но ты права: королева не даст в обиду своих верных слуг. Ты под надежной защитой, сестра.

Эдит с облегчением улыбнулась, Паэн заверил ее в своей вечной преданности и обещал защитить словом и шпагой, если понадобится. Среди нежных увещеваний, что дышали чувством более глубоким, нежели простая дружба, никто из них не расслышал слов Ринигера: «Если только ничто не будет угрожать самой королеве… Нет, не зря этот мерзавец трепал сегодня языком в «Золотом дожде»!»

* * *

Не будучи слишком тщеславной, ее величество королева Эстриль любила видеть вокруг себя красивых дам — как иные обожают пышные сады. Придворные девицы впрямь напоминали пеструю клумбу, так, что у Тангора зарябило в глазах, — клумбу хихикающую, болтающую, злословящую, ревнующую и завистливую. Большая их часть — дочери знатных семейств, которые порой уступали в охоте за выгодными женихами другим, менее удачливым, менее родовитым и богатым девицам. Таких ее величество тоже любила привечать при дворе — не иначе, из милости. Однако трудно поспорить, что среди этой безмозглой стайки иногда встречаются истинные сокровища.

Сокровища, каким, по мнению Тангора, была Эдит Роскатт.

Канцлер не сводил с нее глаз. Невысокая стройная девушка, рыжая, как и ее несносный братец, сияла в расфранченной толпе, точно звезда темной ночью в просвете облаков. Казалось, она отличается от прочих девиц каждым словом, каждым жестом, каждым движением. Даже тем, как она поправляет наряд или наматывает на палец локон своих чудесных волос, ниспадающих на шею из-под голубого чепца, — милая задумчивость, а не рассчитанное кокетство. Даже тем, как она выслушивает пустые любезности кавалеров, хотя их рядом с нею было не слишком много. С неприязнью поглядел Тангор на молодого Вартанисса, одетого сегодня чуть-чуть поскромнее, чем неисправимый щеголь Ивиммон. Странно, что столь разумная девушка, как Эдит, может наслаждаться его обществом.

Таких юнцов, способных только сорить деньгами, отпрысков богатых семейств, Тангор считал выскочками, и нежданное расположение Легарда к Паэну Вартаниссу неприятно задело его. Хотя подобных прожигателей жизни всегда предостаточно при любом дворе. Подлинной угрозой в борьбе за власть они не станут, зато могут стать неплохим подспорьем. Тангору давно не приходилось иметь дело с достойным противником — со времен правления покойного Вигмареда, времен благословенных и проклятых. Быть может, оно и к лучшему: никто не помешает ему вести политику Урбнисса так, как должно. А этим молодчикам вместо того, чтобы портить воздух во дворце, лучше сидеть в своих имениях, разоряться на лошадей, собак и женщин, пить авундийское вино, травить зайцев и проматывать родовое богатство.

От Тангора не укрылось то нежное внимание, с которым Вартанисс обхаживал Эдит. Но вряд ли у него серьезные намерения относительно нее: юный честолюбец ни за что не возьмет в жены бедную и незнатную девушку, пускай даже та пользуется расположением королевы. Тем лучше.

У самого Тангора намерения были вполне серьезными. Хотя вновь и вновь он спрашивал себя, стоит ли дело того.

С тех пор, как брат и сестра Роскатт появились при дворе в Паридоре, прошел уже год. Рассчитывать они могли только на себя, ибо не имели титула, а семья их давно обеднела. Прекрасно знакомый с родословиями всех дворянских семейств Урбнисса, Тангор знал, что Роскатты — младшая ветвь дома Либанон, угасшего его стараниями. Сама она тоже угасала: год назад при дворе злорадно шептались, что батюшке с матушкой пришлось несколько лет сидеть на хлебе и воде, чтобы их отпрыски не выглядели нищими оборванцами. Однако бедность не стала для них помехой.

Рыжая парочка ухитрилась быстро получить неплохие должности: братец с амбициями юнца и замашками бретера пробился в королевскую гвардию, сестру приблизила к себе ее величество. С первого же взгляда Эдит поразила Тангора — сперва необычайно яркой внешностью, затем, когда он получше присмотрелся к ней, и нравом. Она не походила на охотницу за женихами, не завязывала любовных интрижек и не питала пристрастия к пустой болтовне и сплетням. При том она не выглядела наивной провинциалкой, способной потерять голову при виде пышности и блеска королевского двора. Понаблюдав за нею с полгода — как своими, так и чужими глазами, — Тангор понял: Эдит Роскатт — девушка с трезвым умом и добрым, преданным сердцем.

«И она рыжая, незнатная, бедная, — крутилось в голове навязчивее, чем прежде. — Все сходится. Если сбылось все прочее — значит, сбудется и это».

Порой Тангор упрекал себя за пристрастие к нелепому суеверию — но суеверие оказалось не пустым звуком. Давнее предсказание, полученное им пятнадцать лет назад, на заре его блестящей придворной карьеры, сбылось почти полностью. Все — кроме этого:

«…Девица с пылающей головой, чье пламя зажжет огонь в твоем сердце. Червонное золото волос — вот и все ее богатство, девичья добродетель — вот и вся ее слава. Но она станет твоей судьбой, и тебе не уйти от нее. Да ты и не сможешь, даже если захочешь…»

* * *

Вероломное нападение Авунды не оказалось неожиданностью для короля Вигмареда и его двора. Долгие века Урбнисс стерег свои границы, очерченные морем, пускай такая политика изоляции не всем приходилась по душе. Особо она не нравилась жителям материка — в первую очередь ближайшим соседям-авундийцам, как не нравились и непомерные пошлины на урбнисских рынках. Или же просто не давала покоя мысль об этом маленьком островке, достаточно богатом и независимом.

«Нас зажимают с двух сторон, — говорил король на военном совете. — Пока нам удается отразить и береговые атаки с запада, и вторжение с востока. Но у проклятых авундийцев довольно кораблей, чтобы продолжать свои нападения. Наши же не сравнятся с ними».

Один за другим предлагали советники свои планы по защите запада и востока. В разгар бешеных споров, душою которых был его величество, тихо взял слово один из государственных секретарей, Эмити.

«Ваше величество, — сказал он, — на днях со мною поделились некими соображениями на сей счет. Вы вправе отвергнуть их, но сперва соблаговолите выслушать».

На повеление короля объяснить, что за соображения, Эмити ответил:

«Человек, высказавший их, предпочел придержать свои мысли при себе, дав понять, что объявит их лишь вашему величеству. Разумное решение, хотя мне видится в нем доля недоверия к моей особе…»

«Где этот человек? Кто он?» — Король Вигмаред не терпел промедлений, особенно в столь тяжкие для государства времена.

«Он ждет за дверью, ваше величество, — был ответ. — Это один из моих помощников. Прошу вас не смущаться его молодостью, ибо, думается мне, он умен не по годам, равно как и славен родом. Его имя Одерад Тангор».

Имя вызвало шепот среди советников. Тангоры, знатный, богатый и древний род, немало отличились во время междоусобицы, отгремевшей пятьдесят лет тому назад. Нет худа без добра — война унесла немало жизней и обезглавила немало благородных семейств, зато Урбнисс наконец обрел единство под твердой рукой самодержавного государя. Тангоры же испокон веков служили короне мечом. Что до молодого представителя сего славного рода, то он удивил и семью, и королевский двор, избрав иное служение.

Тогда-то будущий канцлер и взошел на первую ступень лестницы, что привела его к триумфу. На вид он не слишком впечатлил короля и советников: высокий и стройный, как все Тангоры, русоволосый юноша, уже тогда предпочитавший багряные оттенки в своих одеяниях. Все сомнения исчезли, когда он заговорил.

«Ваше величество обеспокоены двойной угрозой, — сказал он. — Не сомневаюсь, что каждый из присутствующих понимает: одновременно нам не справиться с обеими. Значит, следует выбрать наибольшую и начать с нее. Наибольшей же мне лично видятся авундийские корабли, что не дают покоя нашим прибрежным крепостям Фаррейг и Эгламид».

«Я согласен, — кивнул король. — Но что мы можем против военных судов?»

«Мы можем сжечь их, ваше величество, — ответил Тангор и поднял узкую ладонь, пресекая готовые слететь с уст советников возражения. — Но не пушечным огнем, о котором вы подумали, господа. Нам следует применить валань: она неизвестна авундийцам, они не знают, как гасить ее. О мощи же мне нет нужды напоминать».

Советники загомонили, изумленные. Валань, взрывчатое вещество, менее мощное, но более горючее, чем порох, использовалось для фейерверков, поскольку порох берегли для иных случаев. Применить устройства для потехи в качестве оружия казалось немыслимым. И все же многие согласились: как ни велик риск, в случае успеха вражеские потери будут огромны.

«Как вы себе это представляете? — спросил король, явно заинтересованный — и не в меньшей степени изумленный. — С берега шутихи не запустить».

«Верно, ваше величество, — поклонился Тангор. — Для этого придется выйти в море на лодках и подобраться на нужное расстояние к авундийским судам. А дальше огонь сделает свое дело».

«Где же вы отыщете самоубийц для воплощения своего плана? — вздернул бровь недоверчивый советник Ильмар. — Авундийские моряки несут дозоры на борту своих судов. Да и огонь может перекинуться на лодки. Или же их затянет в воронки, когда корабли начнут тонуть».

«Все возможно, господа, — невозмутимо ответил Тангор. — Что до самоубийц, то один из них перед вами, а других я найду без особого труда. Лишь бы его величество не поскупился на награду им».

«Действуйте, Тангор, — приказал король: сам будучи решительным, он ценил людей со схожими качествами. — Требуйте все, что вам понадобится, и вы получите это, независимо от цены. Если же вы преуспеете, просите у меня что угодно».

«Ваше величество ошиблись, — тонко улыбнулся Тангор, повергнув тем советников в ужас. — Вы сказали: если я преуспею. А нужно — когда я преуспею».

И он преуспел. Отчаянные храбрецы-наемники стеклись на щедрую награду и под покровом ночи подобрались во главе с Тангором к авундийским кораблям, оцепившим порт Эгламид, ближайший к Паридору. Моряки заметили лодки, но поднять тревогу не успели: ночь озарилась ярким пламенем. Валань сделала свое дело, и спасения от нее не было, поскольку ее не погасить водой. Могучий флот вмиг превратился в гигантский костер, из которого летели вопли ужаса. А потом на кораблях взорвался порох.

Тангор, весь в черном, как и прочие участники ночного рейда, приказал возвращаться сразу, стоило кораблям вспыхнуть. Но взрывы настигли лодки. Та, где находился Тангор, перевернулась, и уцелевшие наемники уже не чаяли увидеть живым своего предводителя. И тогда на их глазах в борт другой лодки вцепились тонкие, сильные руки. Спустя мгновение невредимый Тангор присоединился к своему отряду.

«Живо гребите к берегу, — тотчас выдохнул он. — Отдыхать некогда. Пора ехать в Фаррейг».

Обсыхал он уже в дороге. Зато его наемникам, загнавшим не один десяток добрых лошадей, удалось опередить даже слухи, и через две ночи в Фаррейге случилось то же самое. Ни один авундийский корабль, участник блокады, не покинул урбнисских вод. Тщетно ждали известий в Авунде, тщетно ждали припасов и подкрепления высадившиеся на востоке солдаты. Большую часть их захватили в плен — эту мысль подал королю Тангор, хотя Вигмаред предпочитал воевать по старинке, до полного уничтожения врагов. Но оценил выгоду, на которую указал молодой советник.

Урбнисские мастера-оружейники потрудились на славу, изготовив орудия, которые метали с берега шутихи с валанью. Новое нападение авундийских судов было встречено смертоносным огнем. Уцелевшие отступили, и вскоре Авунда запросила мира — который не так давно сама же нарушила.

Среди советников, что вели переговоры, был и Тангор. Он вытребовал выкуп за пленных солдат, определив цену каждого в зависимости от звания. Он же настоял на прежних условиях торговли — выгодных в первую очередь для Урбнисса. Однако авундийские купцы, в частности виноторговцы, получили особые привилегии в сравнении с прочими и вскоре оценили их. Тангор же весьма интересовался торговлей, впоследствии обеспечивая твердые пошлины и цены на товар — свой и иноземный.

Тогда он и задумался всерьез о неразумной политике изоляции и об открытии границ. Но вести разговоры об этом с Вигмаредом было опасно. И Тангор принялся выжидать, пользуясь своим нынешним положением героя войны. Он присматривался к возможным союзникам и вычислял возможных врагов. Пока же он оплел незримой сетью душу короля, все смелее играя на его природной подозрительности. Однако он не переходил границ: досадно было бы испортить свое будущее одним неосторожным движением.

В величии же своего будущего Тангор был убежден твердо. И не только из-за собственных честолюбивых мечтаний и устремлений.

Это случилось вскоре после заключения мира с Авундой. Дела службы удерживали Тангора в Эгламиде, они же привели его на ярмарку, куда впервые после долгого затишья прибыли авундийские купцы. К ним он и направлялся, когда его остановила сморщенная старуха в дырявом плаще.

«Дай мне серебра, — зашептала она, не выпуская цепкими пальцами запястья Тангора. — Всю правду скажу. Если ты умен, послушай меня, не пожалеешь. Таких, как ты, земля и море рождают не чаще, чем луна затмевает солнце».

Тангор не верил ни в колдовство, ни в гадания — лишь в трезвый ум. И все же некое юношеское любопытство заставило его послушаться старухи, хотя то, что она мнила предсказанием, разочаровало. Что еще могут напророчить подобные кумушки — долгую жизнь, богатство, власть и почести. Тангор и так был не беден и не худороден, власть он уже приобрел и в будущем приобретет еще больше, а осторожный ум не позволит ему безвременно уйти, пав жертвой чужих козней. Он слушал вполуха — о раковине и ее жемчужине, о могучем дереве с гнилыми корнями, о ступенях, жаждущих вонзить когти в ноги восходящего, а потом о рыжеволосой девушке из бедного и незнатного рода, которой суждено стать его судьбой.

Старая ведьма много чего наболтала тогда, то сжимая костлявыми пальцами его руку, то глядя в мутный камень цвета моря в шторм. Тангор лишь сунул ей пару серебряных монет, воздержавшись по обычаю от благодарности и мысленно посмеиваясь. Пустое, глупое гадание — так он сказал себе. А потом глупое гадание начало сбываться.

Морская раковина была изображена на гербе дома Тангоров.

Рано оставшись сиротой, будущий канцлер вырос в семье дяди, впоследствии немало разочарованного его решением избрать своим оружием перо и слово, а не шпагу, как подобает дворянину из благородного дома. Сам Тангор в ответ на все упреки и насмешки предпочитал молчать — и терпеливо выжидал по привычке. Что до его дяди и двоюродного брата, то они терпением не отличались, зато при первой же возможности присоединились к заговорщикам, коих было немало в правление короля Вигмареда.

Тангор не колебался, узнав об этом. «Раковина и ее жемчужина» грозили гибелью не только королю, но и верным ему царедворцам. Смена же династии грозила подлинной бедой всему Урбниссу: вместо того, чтобы идти в ногу со временем, страна вновь скатится в пропасть, к бесконечным распрям и междоусобицам, которые растерзают все то, что удалось с таким трудом собрать воедино. Пускай взгляды самого Вигмареда не отличались прогрессивностью, Тангор возлагал большие надежды на Легарда, его наследника, хотя тот был еще юн. Помнил он и о волне, что шлифует самые острые камни.

Заговор был раскрыт, все его участники казнены. Тангор же сделался полноправным наследником родовых богатств и получил должность главного распорядителя королевского двора. За этим успехом последовали новые, король сам не замечал, как стал всецело зависеть от Тангора, ставшего первым должностным лицом в Урбниссе. Находились и те, кто пытался оспорить его власть. Но, увлеченный своей тайной борьбой, похожей на битву в одиночку против сотни врагов, Тангор заметил иное: предсказания ведьмы сбывались с пугающей точностью.

Ему пришлось повалить не одно дерево с гнилыми корнями. Дом Либанон прекратил свое существование, как и многие другие. Давнее увлечение геральдикой и родословиями сделало свое дело: стоило некоему благородному и древнему дому поднять голову, дерзко взирая на королевский трон, как голова летела с плеч, зачастую не одна. И как ни старались живые ступени, возведшие Тангора на нынешнюю высоту, поразить его своими когтями, им это не удалось. Его стараниями состав королевского совета и государственных секретарей сменился полностью. Он не пощадил даже Эмити, некогда открывшего ему путь во дворец, как и немало тонкостей, помогающих уцелеть в этом пути.

«И вновь ты права, старуха», — говорил мысленно Тангор всякий раз, когда исполнялось очередное предсказание. Теперь же, после пятнадцати лет головокружительных успехов, сбылись почти все. Кроме одного — рыжей девицы.

Не сводя глаз с юной девушки в голубом платье, Тангор не сомневался: это может быть только она, Эдит Роскатт. Все сходится. Ее редкая красота и душевные достоинства во много крат дороже любых богатств и древних родов — довольно ему и собственных. Чем дольше он смотрел на нее, тем труднее становилось отвести взор. Это походило на чудо или наваждение, но не черное, а светлое, возносящее к вершинам счастья. Не обменявшись с ним ни единым словом, Эдит Роскатт уже проникла в его сердце и поселилась там.

Казалось, она несколько раз ощутила на себе его взгляд: обернулась, на лице ее мелькнул испуг. Тангор едва сдержал улыбку. «Ты, верно, решила, что у меня дурные намерения. Напрасно. Когда настанет время, ты выслушаешь меня — и убедишься, насколько я честен. Ты не глупа, ты не откажешь мне. Даже сотня Паэнов Вартаниссов и ему подобных не даст тебе столько, сколько могу дать я. Не одну лишь любовь, но гораздо больше».

Появление молодого Роскатта и его полные ненависти взгляды заставили Тангора чуть нахмуриться. Юнец открыто недолюбливает его и не старается скрыть — да и не смог бы, даже если бы захотел. Впрочем, это пустяки. Мальчишка злится, как до сих пор злится, должно быть, его отец из-за якобы невинной крови Сагара Либанона. Слишком они наивны, чтобы понять, что в политике не бывает невинных жертв, а есть лишь необходимые — как в настольной игре ингоа. Но если бы они знали…

Если бы они знали, чего могут достичь, многое бы изменилось — Тангор видел это не раз. Есть вещи, от которых не отказываются, которые сильнее любой ненависти и жажды возмездия. Подобно тому, как собственные его чувства к Эдит Роскатт сильнее его самого.

Усилием воли Тангор заставил себя отвести взгляд. Женское хихиканье неподалеку и визгливый голос нарумяненного красавчика Ивиммона вернули канцлера к прежним думам. Эдит Роскатт никуда от него не денется, ее время придет. Сейчас же настала пора заняться иными делами.

— Подай мне вина.

Белокурая девица, с чьих спутанных волос облетела почти вся пудра, изящно соскользнула с кровати, не заботясь поправлять сползшую с округлого плеча сорочку. Девица наполнила вином золотой кубок, приложилась к нему сама и лишь потом протянула Ивиммону. Пока он неспешно пил, она прижималась головой к его плечу и обнимала за талию, не подозревая, о чем он сейчас думает. Но женская проницательность не подвела ее.

Допив вино, Ивиммон бросил кубок на пол, застеленный пестрым ковром, а сам закинул руки за голову. Как ни старалась любовница вновь обратить на себя его внимание, ей не удалось развеять его задумчивость.

— Что с тобой, Ренайд? — заговорила она. Не получив ответа, она продолжила — с горечью и плохо скрытой яростью: — Думаешь, я ничего не вижу? Ты давно охладел ко мне! Я тебе надоела! Думаешь, я не видела, как ты на балу увивался вокруг этой перезрелой Урсанны?

— Перестань, Диерна, — отмахнулся Ивиммон, не меняя позы. — Уж и задуматься нельзя…

— В постели со мной? — съязвила она. — Знаю я, о чем ты думаешь. Там еще была эта дрянь, графиня Ниарад, которая меняет мужчин, как рубашки. Решаешь, кого из них выбрать, да? А может, ты уже связался с обеими? Ну конечно! Вот кого ты привечаешь у себя, когда твои слуги нагло врут мне, что тебя нет дома!

Говоря это, Диерна вскочила и вцепилась в подушку, словно желала растерзать ее в клочья — или придушить ею ветреного любовника. Ивиммон нехотя улыбнулся.

— Ну что ты в самом деле… — Он притянул Диерну к себе, хотя она противилась для вида. — Разве я виноват в том, что нравлюсь женщинам? Поверь, ты одна в моем сердце…

— Докажи… — Диерна с улыбкой сменила гнев на милость, чуть отстраняясь, чтобы ему было удобнее спустить сорочку с ее плеч.

Доказать Ивиммон не успел. В дверь постучали — сперва коротко, потом, не получив ответа, настойчивее. С проклятьем Ивиммон спрыгнул с кровати, зацепив ногой простыню, и накинул бархатный халат.

— Что такое?

— Простите, сударь… — Стоящий в дверях слуга трясся от испуга. — Но…

— Что «но», болван? Ты не хуже прочих знаешь: у меня в гостях дама, и я не терплю…

— Но это сам канцлер, сударь! — Глаза слуги округлились, точно золотые монеты. — Он явился совсем один, без свиты, и требует немедленной встречи с вами.

— Канцлер… — повторил вмиг помертвевший Ивиммон.

— Мы же не смеем задержать его, сударь, — продолжал лепетать слуга. — Он уже идет сюда…

— Сюда? — Ивиммон схватился за голову, оглянулся на кровать, где нетерпеливо поджидала его Диерна. — Хорошо. Задержи его хотя бы минут на пять, а потом я… я приму его. Понял?

— Понял, сударь, — поклонился слуга и закрыл дверь.

Ивиммон этого уже не видел — он метался по комнате, собирая свою разбросанную одежду и торопливо одеваясь.

— Что случилось? — протянула Диерна.

— Уходи! — пропыхтел Ивиммон, натягивая узкие штаны. — Быстро, одевайся и уходи. Выйдешь через гардеробную, лакей тебя проводит. Ну же, скорее!

— Да ты издеваешься надо мной! — Оскорбленная девица слетела с кровати, запутавшись в простыне, и выругалась не хуже солдата-наемника. — Сперва пренебрегаешь, а теперь гонишь! Так вот, я не уйду! Можешь велеть своим холуям вышвырнуть меня прочь, и тогда горе тебе — я тебя ославлю на весь Урбнисс!

Ивиммон скрежетнул зубами. Он готов был последовать ее совету и кликнуть слуг, но вовремя опомнился. Набросив шитый золотом дублет, он нежно привлек Диерну к себе.

— Ты несправедлива, милая, — сказал он. — Если ты правда любишь меня так, как говоришь, ты должна мне верить. Я все объясню тебе — только потом.

— Когда?

— Завтра… Да, завтра. А если не получится, я напишу тебе. Только поверь: никакая другая женщина тут не замешана. Я люблю тебя одну, Диерна, поверь мне. Только умоляю тебя, поспеши.

По виду девицы было ясно, что слова ничуть не убедили ее. Но она послушалась. Ивиммон кое-как помог ей затянуть корсет, мысленно проклиная пышные дамские наряды, как и дамское любопытство, ревность, упрямство и прочие пороки. В коридоре уже слышался повелительный голос канцлера Тангора, от которого содрогались стены и двери. Словно в ответ, у Ивиммона задрожали колени и вспотели ладони. Не тратя времени на прощальный поцелуй, он выпроводил Диерну через гардеробную и с долгим выдохом закрыл за нею дверь.

Облегчения он не ощущал — напротив, сердце его замирало от ужаса. Чего еще канцлер потребует от него? Ибо канцлер имел несокрушимое право требовать, а он мог лишь повиноваться.

Шагая к двери — медленно, будто закованный в цепи, — Ивиммон вытирал атласным рукавом обильный пот с лица. Дверь содрогнулась от крепкого удара — видно, канцлер уже теряет терпение. Нет, лучше поспешить, и будь что будет. Дрожащими руками Ивиммон отодвинул засов.

Тангор, в своем излюбленном кармазинном наряде и черной шляпе с алым пером и драгоценным аграфом, едва удостоил его взглядом. Чуть больше внимания заслужила сама комната, но канцлер тотчас скривил губы. Откинутый полог, разворошенная постель, с которой сползли грязные шелковые простыни, недоеденный завтрак на резном столике, разбросанная посуда, забрызганный вином ковер — вполне обычная обстановка. Оглядевшись вновь, Тангор остановился возле кресла, с которого Ивиммон поспешил убрать собственную шляпу и смятый плащ.

Пока Тангор неторопливо усаживался, Ивиммон стоял на месте, обливаясь потом и терзаясь неведением. Не иначе, канцлеру потребовалась некая услуга. Ивиммон мог лишь недоумевать, но отдавал должное: столь щедрое содержание, какое обеспечивает ему Тангор, требует оплаты. А расточительная жизнь требует огромных расходов. Давно спустив почти все собственное состояние, Ивиммон фактически жил подачками от канцлера — когда не удавалось пристроиться к кошельку какой-нибудь богатой дамы.

— Итак, сударь, — столь же неспешно начал Тангор, — я вижу, вы верны себе.

— Что поделать, ваша светлость… — развел руками Ивиммон.

Мысленно же он посетовал: вот принесла нелегкая проклятого канцлера! И он еще смеет сыпать упреками! Конечно, он-то сам одинок, точно утес в море, ни семьи, ни любовниц. Как и многие другие, Ивиммон порой задумывался о причине столь строгих нравов Тангора, подлинного бельма на глазу у придворных распутников. Но дальше размышлений Ивиммон не заходил. Не хуже других он знал: задавать вопросы канцлеру — или о канцлере — зачастую опасно.

— Тогда я найду вам подходящее дело, — сказал Тангор, глаза его сверкнули из-под жестких загнутых полей шляпы. — Меня интересуют события прошлого года, а именно ваши ухаживания за ее величеством и особенно письмо, которое вы ей написали. Где это письмо?

Ивиммон вновь мысленно выругался. Проклятый канцлер не нашел лучшей темы для беседы, чем напомнить ему о единственной неудаче на любовном поприще. Год тому назад Ивиммон самонадеянно решил, что сумеет покорить королеву Эстриль, но получил суровый отказ — тоже письмом. Ее величество оказалась столь горда, что даже вернула ему собственное его послание, погнушавшись бросить в камин. Именно Тангор убедил Ивиммона сохранить оба письма — как доказательство своей невиновности на тот случай, если эта история вдруг всплывет и дойдет до ушей короля.

— У меня, ваша светлость… — Ивиммон невольно стрельнул взглядом в сторону тайника за резной деревянной панелью, которую слегка прикрывала шелковая драпировка цвета темного вина. — Вы же сами велели мне сберечь его, как и то, второе, ответ ее величества…

— Дайте его мне, — приказал Тангор.

На дрожащих ногах Ивиммон поплелся к стенной панели и открыл тайник. Руки тряслись, пока он искал среди вороха медальонов, дамских локонов и всевозможных писем, пахнущих духами и перевязанных цветными ленточками, нужное. Пока шли поиски, резные часы с позолотой дважды отбили четверть. Сердце Ивиммона стучало громче маятника, а спину буравил взгляд Тангора.

— Вот оно, ваша светлость. — С облегчением Ивиммон вернулся к канцлеру, сжимая в руке письмо. — Но я не понимаю…

— Вам нет нужды что-либо понимать, — бросил Тангор, глядя на него так, словно сомневался в его способности мыслить вообще. — Достаточно вам знать, что вы тем самым послужите на благо Урбнисса и исполните мою волю. Я вижу, — он вновь оглянулся с той же презрительной гримасой, — вы порядком поиздержались, Ивиммон. Возьмите ваше жалованье.

— Благодарю, ваша светлость.

Ивиммон подхватил бархатный кошелек с золотом, приятно оттянувший руки, и низко склонился. Слово «жалованье» укололо его, будто булавка неосторожного портного, но он тотчас позабыл об этом. Если рассудить по справедливости, это правда. А теперь — выпроводить нежеланного гостя.

— Счастлив услужить вам, — прибавил он, — и имею честь пожелать вашей све…

— Это не все, — прервал Тангор, заставив Ивиммона замереть на месте. — Где ответ королевы?

Ивиммон вспыхнул. Упомянутый ответ ее величества до сих пор уязвлял его своей жестокостью, а мысль о продолжении поисков в тайнике привела в ужас. Судя по легкой усмешке канцлера, он понял это.

— Очевидно, поиски займут не меньше времени, — бросил он, не без досады поглядев на часы. — А у меня его нет, я и так задержался у вас. Что ж, тогда отыщете письмо, когда я уйду. Отыщете и непременно сожжете.

— Сжечь? Но…

Ивиммон беспомощно огляделся. Камин не топили несколько дней; кроме старой золы и сажи, в нем валялся потемневший серебряный кубок и бархатная домашняя туфля. Звать же слуг, чтобы те вычистили камин или зажгли свечи, было лень. Кроме того, Ивиммон терзался сомнениями: зачем уничтожать письмо — улику, что свидетельствует о его невиновности? Не сам ли канцлер год назад настрого велел сохранить его?

Именно это Ивиммон попытался сказать, но умолк под суровым взором, способным разить не хуже шпаги. Да что там, этот взгляд куда опаснее клинков сотни врагов.

— Да, ваша светлость, — тотчас закивал Ивиммон, — я все сделаю, как вы велите. Только позже. Вы правы, искать письмо придется долго. Да и эти слуги… они вмиг пустят самые нелепые сплетни, как только увидят, что я жгу бумаги.

— Тогда сожгите так, чтобы они этого не увидели, — сказал Тангор. — И не затягивайте с этим. Пока письмо королевы у вас в руках, вам грозит серьезная опасность.

— Опасность? — Ивиммон похолодел. — Но… вы же сами говорили…

— Все переменилось. — Канцлер чуть приподнял бровь. — Угроза, что нависла над вами, сулит вам подлинную беду и, возможно… Да не тряситесь вы, во имя всех штормов! — прикрикнул он, заметив, что Ивиммон готов лишиться чувств от страха. — Если хотите спастись, слушайтесь меня во всем. Я помогу вам — при условии полнейшего и буквального повиновения.

— Чт-то я должен сделать, ваша светлость? — прошептал Ивиммон.

Канцлер открыл было рот, чтобы ответить, но обернулся на запертую дверь, зачем-то стукнул раз-другой по стенным панелям. Он заговорил тихо, по-отечески обняв Ивиммона за плечи. Тот кивал на каждое слово и уже не трудился утирать с лица холодный пот. Когда канцлер умолк, Ивиммон заговорил не сразу — страхи и сомнения не спешили оставлять его.

— А если меня опознают? — спросил он наконец. — Я всецело ваш человек, ваша светлость, но есть вещи, которые…

— Советую вам одеться поскромнее, чтобы не бросаться в глаза, — со скупой усмешкой сказал Тангор. — О прочем не тревожьтесь. Случись с вами, не приведи Создатель, самое страшное, вам устроят побег, я об этом позабочусь. А чтобы ваша храбрость не покинула вас, возьмите. И помните каждое мое слово.

Второй кошелек Ивиммон подхватил более твердой рукой, чувствуя, что золото наряду со словами канцлера придало ему смелости. По природе своей он был авантюристом, хотя предпочитал любовные приключения всем прочим, но вольготная жизнь в роскоши и лени заставила его изрядно расслабиться. Что ж, самое время вырваться из шелковых уз. Канцлер Тангор не бросает слов на ветер — если обещает защитить, значит, защитит. Чего или кого ему бояться с таким покровителем?

— Тысяча благодарностей, ваша светлость, — с поклоном произнес Ивиммон. — Я исполню все в точности, как вы повелели. Ни одна живая душа ничего не узнает.

* * *

Во дворце дожидалась приема у канцлера делегация паридорских купцов, а также доклад старшего интенданта финансов. Благодаря тому, что Тангор лично приглядывал и за купечеством, и за всеми казначействами, и за банкирами и финансовыми палатами, от его взора не мог укрыться ни один грош. Но сейчас все денежные вопросы подождут. Слишком уж велика ставка в этой игре — много больше, чем все богатство Урбнисса.

Злосчастное письмо Ивиммона хрустнуло в кармане: Тангору пришлась по душе новая мода делать на дублетах, а порой и на штанах, прорези с пришитыми, а не привязанными мешочками для хранения мелочей. Куда солиднее, чем совать письма за пазуху или в рукав, точно мошенник — старшую карту «Аирандо». Особенно если письма столь бесценны, как это.

Разумеется, Легард поверит, сомнений нет. Как и покойный король Вигмаред, он слишком привык доверять своему канцлеру, тем более, их связывает если не подлинная дружба, то крепкий политический союз. Сам же Тангор был в меру искренне расположен к королю. Еще в бытность того наследным принцем канцлер всячески поддерживал его — в частности его желание изменить внешнюю политику Урбнисса. Слова Легарда вроде: «Когда я стану королем, все будет по-другому, мы откроем границы, расширим торговлю, станем развивать науку и ремесла, заживем, как все живут» отзывались в душе Тангора. Будь наследник короля Вигмареда настроен иначе, судьба его могла бы сложиться по-другому, а сам он — не дожить до восшествия на престол. Все-таки его покойный батюшка был весьма крут нравом.

Тангор отбросил ненужные думы. Церемониальная золотая цепь на шее звякала в такт шагам, навстречу попадались разодетые придворные и суетливые слуги, которые тотчас низко склонялись перед ним. Канцлер не трудился отвечать, едва замечая их всех. Он давно привык к дворцовой суете; воистину он стал подлинной царицей в этом муравейнике.

У высоких резных дверей, что вели в королевский кабинет, Тангор едва не столкнулся с выходящими секретарями. Ответив небрежным кивком на учтивые поклоны, он мысленно улыбнулся: значит, Легард уже покончил с насущными делами. Не беда, что он сам не присутствовал при этом, — все поданные королю документы все равно не минуют его собственного стола. Что до самого Легарда, то ему скоро станет не до бумаг.

Миновав двух гвардейцев в зеленых мундирах с серебряным шитьем — стражники дружно отдали ему честь, — Тангор вошел в кабинет. Тяжелые темно-зеленые драпировки соседствовали с тисненой кожей и стенными панелями темного дерева. Панели украшала искусная резьба, изображавшая морское чудовище Аирандо и многочисленные гербы тех родов, из которых вышел королевский дом Фрейгодин, — Тангор, как знаток геральдики, порой не отказывал себе в удовольствии полюбоваться на великолепную работу. В высокие окна лился щедрый свет, играя на полированных стенах и столе, на хрустальных подвесках стенных канделябров и на украшенных жемчугом боках серебряных чернильниц. За столом, явно наслаждаясь долгожданным отдыхом, сидел Легард. Рядом лакей наливал в золотой кубок темное авундийское вино.

— Ваше величество. — Тангор церемонно поклонился.

Легард изумленно глянул на него — он знал, что канцлер придерживается буквы придворного этикета лишь в особо важных и обычно неприятных случаях.

— Рад вас видеть, Тангор, — кивнул Легард, затем обернулся к лакею: — Вы свободны. — Как только тот с поклоном вышел, король продолжил: — Добро пожаловать. Вы слегка опоздали, а жаль — ваш голос и ваше мнение были бы ценны в недавних беседах и докладах. Впрочем, мы еще успеем поговорить о делах, я устал и хочу немного отдохнуть. Прошу, угощайтесь.

Легард непринужденным жестом указал на серебряный поднос с вином, печеньем и фруктами, за которые он и принялся. Тангор ограничился одним кубком, налитым до половины, после чего сел напротив короля и, выждав время, заговорил.

— Вы сетуете на мое опоздание, государь, — сказал он. — Но вы правы, мы успеем обсудить все последние события, в том числе вести из Авунды…

— Как? — Изумленный Легард едва не уронил опустевший кубок. — Вам уже и об этом известно? — Он коротко рассмеялся. — Клянусь хвостом Аирандо! Скажите честно, Тангор, есть во всем Урбниссе хоть что-то, чего вы не знаете?

— Вы преувеличиваете, ваше величество, — поклонился Тангор. — Увы, мне известно далеко не все, хотя многое. И, увы, столь же многое доходит до моих ушей слишком поздно.

При этих словах Легард заметно побледнел — природная подозрительность мигом взяла над ним верх.

— О чем вы говорите?

— Если бы вы знали, ваше величество, как трудно мне говорить об этом, — сказал Тангор. — Но умолчать нельзя. Мне горестно омрачать столь приятный день черными вестями — особенно если они касаются вашей супруги…

— Эстриль? — воскликнул Легард. — Что с нею такое? Да не молчите же, Тангор, говорите прямо!

— Дело в том, ваше величество, — начал Тангор, — что до меня дошли вести, которым лучше было бы остаться пустыми слухами. Но, увы, это не слухи. Ее величество королева, бесспорно, весьма хороша собой, и неудивительно, что она привлекает взоры не только вашего величества. И, к сожалению, те, кто осмеливается взирать на нее недолжным образом, получают ответ, который вправе получить лишь вы, ее супруг.

Казалось, Легард не сразу понял смысл сказанного. Он побледнел еще пуще, вцепился в свои длинные русые волосы, затеребил кончики завитых усов. Несколько раз он порывался встать — и вновь опускался, чуть ли не падал в кресло. Теперь жертвами его гнева стали рукава, на которых он принялся раздирать ногтями золотое шитье.

— Кто? — обронил он едва слышно. — Назовите мне имя, Тангор. Кого привечает моя жена?

— Извольте, ваше величество. — Тангор отдал новый поклон, не спеша с ответом. — Его зовут Ренайд Ивиммон. Вы могли часто видеть его при дворе — его трудно не заметить. В своем стремлении к роскоши этот человек не знает ни меры, ни приличий. Столь же необуздан он и в любовных похождениях, поэтому неудивительно, что он возомнил себя достойным…

— Докажите! — Легард хватил кулаком по столу, так, что поднос подпрыгнул, звеня, а кубки опрокинулись. — Я не желаю в это верить! У вас есть доказательства — подлинные доказательства, а не сплетни?

— К сожалению, есть, ваше величество, — с долей печали ответил Тангор, — иначе я не стал бы оскорблять ваш слух подобными гнусностями. Вот письмо, которое Ивиммон написал вашей супруге. Прочтите его и удостоверьтесь сами. Кроме того, у меня есть свидетельства надежных людей — в том числе одной из фрейлин ее величества, которая стояла на страже у ее покоев, пока упомянутый господин… хм, гостил там.

Протянутая за письмом рука Легарда дрожала так, что на ней зазвенели перстни. Он развернул послание, сморщился от бьющего в нос сладкого запаха духов. Пока он читал, Тангор не сводил глаз с его лица: брови Легарда сходились все ближе, ноздри раздувались, он кусал губы, а мертвенная бледность сменилась алым румянцем гнева. Письмо было коротким, и, дочитав, Легард едва не смял его, но удержался. Когда же он поднял взор, глаза его замутнели от непролитых слез — слез боли и разочарования.

— И вы утверждаете, — медленно заговорил он, — что моя жена ответила этому негодяю взаимностью? Что она поверила дерзкому распутнику, хлыщу, способному лишь морочить головы юным дурехам и престарелым кокеткам?

— Несомненно, ваше величество. — Тангор говорил просто, но так веско, точно каждое слово превратилось в казначейскую гирю, какими проверяют чистоту монетного сплава. — Как я сказал, у меня есть свидетели. И, что самое страшное, это произошло как раз год назад, незадолго до того, как ее величество объявила радостную весть о своем положении. Кто сможет теперь смело утверждать, что тот, чьего рождения ждал весь Урбнисс, действительно ваш сын?

— Мой Эгерран… — Легард бессильно уронил руки на колени. — Во имя всех бурь, нет…

На миг Тангор ощутил легчайший укол жалости: бедняга Легард обожал своего малыша, как все молодые отцы, неравнодушные к своим женам. Кто возьмет на сей раз верх, человек или король? Но ответ на этот вопрос Тангор отлично знал.

— Что ж. — Усилием воли король совладал и с гневом, и со слезами. Отброшенное письмо упало рядом с чернильницей. — Зовите ваших свидетелей, Тангор. Я верю, что вы не принесли бы мне этой вести, не будь в ней той или иной доли правды. Пусть это дело расследуют — но так, чтобы не поднимать лишнего шума. И, конечно, пошлите стражу за этим Ивиммоном. Правда, кто же напишет приказ — ведь я отпустил секретарей…

— Вот приказ, ваше величество. — Тангор положил на стол свернутый лист бумаги. — Я позаботился об этом заранее. Недостает лишь вашей подписи.

— Давайте. — Легард подписал приказ, едва не прорывая пером бумагу. — И пусть стража поспешит. — Он нахмурился, сжал кулаки. — Если все это — правда, ему не избежать казни.

* * *

Свидетели явились незамедлительно: двое молодых лакеев и фрейлина ее величества по имени Гильда Бирн. Король предпочел выслушать их в кабинете, без лишнего шума и лишних ушей. Слуги перетаптывались на месте и бросали украдкой взгляды то на короля, то на Тангора. Гильда же преспокойно присела в глубоком реверансе, сверкая золотым шитьем на верхнем платье.

— Я желаю, — начал король, — услышать от вас все, что вам известно о господине Ивиммоне и его визитах к ее величеству. Когда это было? Как часто?

— Ее величество нынче не слишком привечает господина Ивиммона, государь, — поклонился первый лакей. — Не то, что год тому назад. Мне доводилось не раз видеть его идущим в ее покои — в достаточно поздний час, ваше величество. Однажды он даже осведомился у меня, не пребываете ли вы в покоях у королевы.

— Если ваше величество позволит мне добавить, — заговорил второй. — Однажды я гасил свечи в приемной ее величества. Она самолично, не посылая фрейлин, выглянула из своей спальни и тотчас велела мне уйти. Одета ее величество была, прошу прощения, в один лишь халат поверх сорочки, и хотя дверь быстро закрылась, я разглядел мелькнувший мужской плащ малинового бархата с кружевами и дублет из золотой парчи, расшитый рубинами. А господин Ивиммон буквально накануне сверкал таким нарядом в приемной вашего величества…

Король слушал и с каждым словом темнел лицом.

— Вам есть что прибавить, велья? — обратился он к Гильде.

Та присела еще ниже, склонив золотоволосую голову, точно прятала улыбку.

— Ничего больше, ваше величество, кроме того, что мне неоднократно доводилось быть свидетельницей сцен, только что описанных вам. — Гильда бросила быстрый взгляд на обоих лакеев. — Не скажу, что пользуюсь безграничным доверием ее величества, но дважды или трижды мне приходилось докладывать ей о визите господина Ивиммона, а потом, по ее приказу, стоять на страже в приемной. Надо сказать, это весьма утомляло…

— И вы молчали? — не сдержался король. — За моей спиной творилась такая гнусность — а вы молчали, верные слуги? Чтоб вам всем угодить в пасть Аирандо! А вы, Тангор, — вы тоже все знали и молчали?

— Ваше величество, — поклонился канцлер, — я сообщил вам об этом в тот день и час, когда окончательно уверился в правдивости дошедших до меня слухов. Ныне же я могу только сожалеть, что это случилось слишком поздно.

— Оправданием нам — лишь преданность ее величеству, государь, — прибавила Гильда, уловив взгляд Тангора. — Напрасная, как видно. Кроме того, королева не только щедро платила нам, но и угрожала казнью за малейшее нарушение молчания. Как мы могли поступить иначе, ваше величество? Как могли знать, к чему это приведет?

Глубокий, чувственный голос Гильды звенел подлинным отчаянием. Сама она дернулась вперед, словно намереваясь броситься на колени перед королем, но Тангор остановил ее знаком — на сей раз явным. Оба слуги не скрывали облегчения, хотя король этого не заметил. Лицо его помрачнело пуще прежнего, он казался всецело погруженным в свои думы, не сулящие ничего доброго ни королеве, ни Ивиммону.

— Ступайте, — сказал наконец король — словно тяжко выдохнул. — И ни слова никому о том, о чем здесь шла речь. Если хоть одна живая душа узнает… — Он умолк, сдвинув брови, и вмиг сделался похожим на покойного отца.

— Да, ваше величество, — отозвались хором все трое.

Лакеи отвесили низкие поклоны, Гильда присела, почти коснувшись коленями пола. Через три секунды в кабинете остались лишь король и Тангор.

— Мы идем к королеве, государь? — тихо спросил канцлер.

Король встрепенулся, будто вновь вырвался из сетей тяжких дум.

— Да, — бросил он. — Мы идем к королеве.

Вдвоем они шли сквозь дворцовую суету, сквозь бесчисленные поклоны, сквозь пристальные взгляды — скорее заинтересованные, чем изумленные. Никто не удивлялся, что король стремительно летит по дворцу, без свиты, в сопровождении одного лишь канцлера; только и было ясно, что дело срочное и, по-видимому, неприятное. Легкие перешептывания тотчас смолкали, почти каждый задумывался о своем, вспоминая поневоле, не вызвал ли он сам чем-то немилость всемогущего Тангора.

Приемная королевы, затянутая светло-алым шелком с золотой вышивкой, была почти пуста. На низком бархатном табурете сидела одна из фрейлин и перебирала струны ньялы, разучивая очередную модную песенку. Из гардеробной доносился шорох и приглушенные женские голоса. При виде вошедших короля и канцлера девушка вскрикнула и выронила инструмент, который загудел гулким эхом. Вскочив с табурета, музыкантша присела в реверансе, ее примеру последовали еще две фрейлины, рыжая и белокурая, что выбежали из гардеробной.

— Где ее величество? — спросил тем временем король.

— Королева в детской, ваше величество, — ответила фрейлина-музыкантша, — с его высочеством принцем…

Король оборвал ее взмахом руки и тотчас выскочил из приемной, на ходу приказав Тангору позвать стражу к дверям. Канцлер исполнил приказ не без тайного удовольствия, но решил подождать здесь, у покоев ее величества, предоставив королю, оскорбленному супругу, самому разбираться с неверной женой.

Комнаты юного принца соседствовали с покоями матери. Открывая дверь, король услышал веселый смех, звонкие женские голоса с нотками умиления и резкий, требовательный крик младенца. Безмятежная картина, представшая взору короля, вновь пробудила в его душе гнев и горечь. «Лицемерка! Неужели она в самом деле могла… Неужели это милое дитя — вовсе не мой сын, не принц, а жалкий ублюдок ничтожного распутника? О Создатель, что мне делать?» И, словно наяву, король услышал голос Тангора: «Будьте тверды, ваше величество».

С нежной улыбкой королева Эстриль взяла сына из рук кормилицы, и он мигом затих. Прехорошенькое личико младенца, с пухлыми щеками и вздернутым носиком, едва виднелось среди пены кружев и тонкого полотна. Рядом щебетали фрейлины, две служанки перестилали белье в колыбельке, прочие носились туда-сюда с белоснежными стопками пеленок и повивальников, так, что на стенах колыхались легкие серебристо-зеленые драпировки.

— Ваше величество, — улыбнулась Эстриль, обернувшись к вошедшему королю. — Я счастлива, что вы нашли время отвлечься от государственных дел и навестить нас здесь.

В комнате сделалось шумно от шороха пышных юбок и звяканья украшений. Отдав поклоны, женщины по знаку королевы вернулись к своим занятиям. Король же, вопреки обыкновению, не прошел в комнату и не одарил поцелуями ни супругу, ни дитя.

— Ваше величество, — произнес он, холодно и сурово, — я желаю говорить с вами. Посему оставьте ваши приятные хлопоты и следуйте за мной. Нет, пусть ваши девушки пока побудут здесь, — прибавил он, заметив, что изумленная королева знаком велела фрейлинам, потрясенным не меньше, следовать за собой.

Эстриль вновь передала кормилице ребенка, который сразу недовольно закряхтел. Молодая женщина ушла с ним вглубь комнаты, на ходу расстегивая платье. Королева бросила на них встревоженный взгляд и обернулась к королю.

— Вы чем-то опечалены, ваше величество? — спросила она, стараясь, чтобы голос не дрожал.

— И немало, сударыня, — ответил он. — Но я бы предпочел сам получить ответы на свои вопросы, а не тратить понапрасну время, выслушивая чужие. Следуйте за мной.

Не оглянувшись, ни прибавив ни слова, король вышел из детской. Растерянная Эстриль помедлила на миг, но сделала фрейлинам знак подождать и последовала за супругом. Выходя, она споткнулась о смятый королем край ковра и едва не упала. Женщины в комнате зашептались, даже маленький Эгерран, оторвавшись на миг от груди кормилицы, пронзительно пискнул. Королева Эстриль поборола невольную дрожь и охвативший ее холод недоброго предчувствия. Твердым шагом она покинула детскую.

Решимость ее чуть ослабела, стоило ей заметить у собственных дверей стражу. На робкий вопрос король ответил молчанием. Сами двери оказались распахнуты, и в них, словно перекрывая полностью проем, стоял канцлер Тангор. При виде него Эстриль едва не подалась назад, сама не зная, почему, но король крепко ухватил ее за локоть и буквально втащил внутрь. В приемной было пусто — видимо, фрейлинам велели удалиться.

— Ваше величество, я не понимаю… — начала Эстриль, испугавшись уже ни на шутку.

— Я тоже многого не понимаю, сударыня, — перебил король. — Потому и желаю услышать от вас объяснения. В частности — о ваших отношениях с неким молодым дворянином по имени Ивиммон.

Имя слетело с уст короля, точно плевок. У самой Эстриль оно вызвало невольную гримасу отвращения. Ей вспомнилось появление Ивиммона на недавнем балу, его дерзкие взгляды и ужимки. Впрочем, здесь нечему удивляться: напрочь лишенный совести, Ивиммон славился своих нахальством. Мысль же о том, что король мог вообразить себе ее связь с подобным человеком, вызвала жгучий стыд и гнев. Эстриль даже потянулась было за веером, висящим у пояса на цепочке, но руки ее замерли.

— Моих отношениях? — повторила она, словно не веря ушам. — Каких отношениях?

— О вашей незаконной связи с ним, — отчеканил король, — чему я получил неоспоримые доказательства.

Эстриль смотрела на суровое, застывшее лицо мужа, потом покосилась на стоящего здесь же канцлера. Он, как всегда, являл собой воплощенное бесстрастие, но в глубине его золотисто-карих глаз королеве померещилось скрытое злорадство.

— Ваше величество, — сказала Эстриль в тон мужу, — мы должны говорить об этом в присутствии его светлости канцлера Тангора?

— Несомненно, — кивнул король. — Поскольку речь идет о преступлении, совершенном в отношении чести королевского дома Урбнисса. И мне не известен иной человек, который бы пекся об упомянутом предмете больше, нежели канцлер, — не считая меня самого. А теперь к делу, сударыня. Вы признаете, что состоите в любовной связи с Ивиммоном?

— Мне горько помыслить, государь, — ответила Эстриль, — что вы допускаете такое подозрение, совершенно беспочвенное…

— Я требую прямого ответа: да или нет? — перебил король, покраснев от гнева и сверкая глазами.

У Эстриль задрожали губы, но она давно привыкла к вспышкам гнева своего супруга. Собравшись с духом, она твердо ответила:

— Разумеется, нет.

— О, вы напрасно горячитесь, — продолжил король, — и напрасно пытаетесь поймать меня в сети лукавства. А если я спрошу иначе: вы состояли в связи с упомянутым человеком? Я даже напомню вам, если ваша память оскудела. Это было примерно год назад, незадолго до того, как вы официально объявили…

— Ваше величество! — вскричала Эстриль, невольно зажав уши.

— Нет, извольте слушать меня! — Король топнул ногой. — И не перебивайте. Мне известно достаточно, и все же я желаю получить подтверждение из ваших уст. Итак, он объяснялся вам в любви?

— Нет, государь, — ответила королева, не покривив душой: Ивиммон тогда в самом деле не сказал ей ни единого слова, ограничиваясь улыбками и взглядами.

— Стало быть, он писал вам?

Эстриль помедлила с ответом. Страх обострил ее слух, и до нее долетел слабый хруст бумаги в кармане мужа. Если так, отрицать бессмысленно. Бросив быстрый взгляд на несомненного виновника своего позора, она обронила:

— Да, ваше величество.

— И что же было потом?

— Этот недостойный человек в самом деле писал мне, — сказала Эстриль, — и я ответила ему отказом.

— Вы тоже написали ему?

— Да, ваше величество. Боюсь, я была резка в том письме, но не сожалею об этом. Письмо возымело действие, и Ивиммон оставил меня в покое.

Эстриль заметила, что король при этих словах метнул быстрый взгляд на канцлера. Глаза же Тангора откровенно сверкнули. Последние сомнения покинули королеву: именно он, канцлер, злой гений королевского двора, стоит за этим обвинением. И подготовил он его на славу.

— Странно, — сказал король. — И где же это письмо?

— Полагаю, у Ивиммона. Его найдут при обыске — если только он не уничтожил его.

Эстриль говорила, но сама не верила своим словам. Если даже Ивиммон не уничтожил ее ответ тогда, год назад, он мог сделать это сейчас, чтобы избавиться от улики. Или это сделал другой человек — завладев письмом Ивиммона, он мог получить и ее собственное. После чего оставалось лишь бросить его в камин или поднести к пламени свечи.

— Тогда подождем обыска. — Глаза короля сверкнули, и Эстриль поняла, что он ей не поверил. — Хотя все это звучит сомнительно. Вы уверяете, сударыня, что отказали ему. Почему же тогда свидетельствуют иначе?

— Кто свидетельствует, государь? — вновь не сдержалась Эстриль.

— Те, кто верен своему королю, — был ответ, жесткий и холодный. — Напрасно вы запираетесь. Ваше деяние отвратительно, но еще хуже — ваше нелепое упрямство. Тем самым вы лишь усугубляете свою вину.

— Я не виновна перед вами ни в чем, государь, — произнесла Эстриль. — Если кто-то утверждает иначе, — она покосилась на Тангора, — значит, вам клевещут на меня, один Создатель знает, с какой целью. Почему вы не желаете поверить мне? Доказательство моей невиновности…

— Довольно! — Король вновь топнул ногой, так, что едва не потерял равновесие. — Я непременно дознаюсь до правды. Когда ваш… соучастник будет схвачен, вам устроят очную ставку, и тогда станет ясно, где ложь, где клевета, а где правда. Пока же, ввиду вашего не окрепшего еще здоровья, я позволяю вам остаться здесь, в ваших покоях, но под стражей. Ваших фрейлин я распущу — вам достаточно будет троих для услуг. Можете сами выбрать тех, кто останется при вас.

Эстриль с трудом сдержала слезы: так ее никогда прежде не унижали. Спасибо и на том, что дозволили самой выбрать тех, кто скрасит ее заключение.

— Тогда пусть при мне останутся моя камеристка Готнис, Аунада Сильд и Эдит Роскатт, — после недолгого размышления ответила королева, овладев собой. — Я лишь прошу ваше величество обойтись милостиво с прочими моими слугами и не карать их за то, в чем невиновна я сама.

Король лишь отмахнулся.

— Тех, кого вы назвали, скоро пришлют к вам, — только и сказал он.

Вместе с Тангором он вышел в коридор, приказав страже не впускать никого, кроме названных королевой трех женщин.

— Вы напрасно позволили королеве самой выбрать себе слуг, — сказал наконец Тангор, пока они шли по коридору. — Было бы разумнее, государь, оставить при ней велью Бирн. Хотя королева не слишком жалует ее, это весьма неглупая и наблюдательная девушка.

— Да, я убедился, — ответил король. — Но пусть будет так, как вышло. Пусть она окружает себя кем хочет: если им вздумается вести между собой крамольные речи, мы узнаем об этом. Меня больше тревожит другое — письмо, о котором говорила Эстриль. Вы что-нибудь знаете о нем?

Не успел Тангор ответить, как в коридоре зазвенели шпоры. Это оказался Гиверн, капитан королевской гвардии, — рослый, хотя и пониже Тангора, крепкий, черноволосый, подлинное воплощение дворянской чести и верности. Обычно степенный, он чуть ли не летел, едва касаясь ногами пола.

— Ваше величество! — сказал он. — Вы приказывали арестовать Ренайда Ивиммона. Мы опоздали — он успел бежать…

— Бежать? — Король переводил взгляд с капитана на Тангора. — Но как это могло случиться? Вы допрашивали слуг?

— Да, ваше величество, но они ничего не знают — или уверяют, что не знают. У меня не было приказа арестовывать их. Если в том есть нужда…

— Нам нужны не слуги, а хозяин, — заявил король. — Вот и разыщите его. Где угодно, только доставьте его как можно скорее во дворец, непременно живым! Слышите, Гиверн? Живым, труп мне не нужен.

Капитан поклонился, звякнув шпорами. Вскоре в соседних коридорах загремел его зычный голос, отдающий приказы. Тангор по-прежнему молчал. Король же не скрывал недоумения, позабыв и о королеве, и о ее письме, которое она называла доказательством своей невиновности.

— Но как этот мерзавец сумел так ловко сбежать? Его же не могли предупредить?

Эдит ничего не понимала. Сперва в покои королевы ворвались — иначе не скажешь — король с канцлером, оба мрачнее неба перед бурей, и тотчас ушли. Она, как и Аунада с Рансиной, не успела и рта раскрыть, как их выгнали прочь королевские гвардейцы, а сами стали на страже у дверей ее величества. Эдит не желала верить, но это походило на немилость, если не хуже. А теперь — новый приказ: ей и Аунаде дозволялось остаться при арестованной — неслыханно! — королеве.

Аунада, белокурая, полненькая, казавшаяся меньшой сестрой королевы Эстриль, поспешно шла вместе с Эдит к своей госпоже. Даже в собственных их шагах, в шорохе платьев слышалось нечто зловещее. Или же оно охватило весь дворец?

— Эдит, что это значит? — шепнула Аунада.

Ответа Эдит не находила, да и не пыталась искать. Оставалось лишь беспомощно качнуть головой.

— Не знаю, — сказала она. — Но мне чудится недоброе.

Все недавние тревоги — необъяснимые, непонятные — тотчас воскресли в душе, пробрали ее холодом, как северный ветер с моря. Эдит заставила себя не думать ни о чем, отбросить собственные страхи. Если они, фрейлины королевы, уже перепуганы насмерть, что тогда с самой государыней?

Гвардейцы у дверей посмотрели на обеих девушек сурово, но ничего не сказали, только сделали знак поскорее войти. Резкий стук закрытых дверей за спинами Эдит и Аунады заставил обеих вздрогнуть и оглянуться, словно они очутились в незнакомом месте, где всюду таится опасность.

Приемная королевы, обычно полная веселой суеты, встретила девушек зловещей пустотой. Даже блестящие от солнца оконные стекла как будто помутнели, а бледно-алые занавеси показались черными. Саму же королеву Эдит и Аунада нашли в спальне: светлая комната, убранная золотистым шелком и гобеленами, словно сделалась мрачной и низкой, точно темница. Королева полулежала в бархатном кресле, пожилая камеристка Готнис только что сняла с нее узкое жемчужное ожерелье. Едва она закончила, королева рванула ногтями ворот шемизетки, словно задыхалась.

— Ваше величество, — в один голос начали девушки, отдав поклоны, но королева знаком оборвала их.

— Я под домашним арестом, — отрывисто проговорила она. — Должно быть, вы уже слышали. Мне не дозволено иметь при себе никого, кроме вас троих. Меня…

Не договорив, она закрыла лицо руками и разрыдалась. Все вопросы замерзли у Эдит на губах, Аунада побледнела и недоуменно хлопала глазами, готовая сама расплакаться вслед за государыней. Одна лишь Готнис сохранила хладнокровие.

— Успокойтесь, ваше величество, волнение не пойдет вам на пользу. — Она мягко погладила сухощавой рукой волосы королевы, с которых уже сняла жемчужный чепец, и подала ей кубок с легким вином, чуть разбавленным водой. — Выпейте, слезами горю не помочь.

Из всех придворных дам королевы только Готнис могла говорить с нею в таком тоне. Она приходилась родной сестрой кормилице маленькой Эстриль Аургельн и через три года, после безвременной смерти сестры, осталась при девочке няней. Потом подросшая Эстриль не пожелала расстаться с Готнис, и та сделалась для нее не просто служанкой, но верным другом. Замужество ничего не изменило, только теперь почтенная камеристка негласно начальствовала над всем двором королевы.

Едва пригубив вина, королева рассеянно отставила кубок. Казалось, мгновение слабости и отчаяния прошло, она вытерла платком слезы и подняла глаза на по-прежнему безмолвных фрейлин.

— Вы желаете знать, за что со мной обошлись так, — сказала она. — Извольте: от вас мне нечего скрывать. Его величество обвинил меня в измене ему… в том, что мое дитя — незаконное… — Голос королевы вновь дрогнул, но она сумела совладать с собой. — Государь желает знать правду, но мне он не верит, он верит только канцлеру, который клевещет на меня. Доказать же я не смогу, ни за что…

Готнис вновь принялась успокаивать королеву, пока расстегивала лиф ее платья и распускала шнуровку корсета. Потрясенные Эдит и Аунада едва расслышали приказ подать из гардеробной домашнее платье. Пока они доставали из шкафа нужный наряд, в голове Эдит, заглушая неверие и отчаяние, крутилось нечто знакомое, неуловимое. Королеву обвиняют в измене… Кто же говорил ей об этом, совсем недавно? Догадка мелькнула в тот миг, когда она подала королеве платье. Эдит невольно ахнула и открыла рот, чтобы заговорить, позабыв о лентах, которые завязывала на рукаве своей госпожи. И все же она промолчала.

Королева облачилась в домашний наряд свободного покроя и шагнула было к низкому бархатному дивану, но с гримасой боли стиснула пальцами виски. С уст ее вновь полились упреки в адрес обоих виновников ее нынешнего незаслуженного позора — канцлера и Ивиммона. Эдит едва сумела скрыть удивление: хотя имя придворного щеголя было у всех на устах, о его ухаживаниях за королевой она слышала впервые.

Выговорившись, ее величество тяжело опустилась на диван и вновь схватилась за голову. На ее лицо со страдальчески сведенными бровями и красными от слез глазами было горестно смотреть.

— Опять мигрень, — простонала королева. — О Создатель, это невыносимо! Готнис, ступай к Веррану и возьми у него лекарства — ты знаешь, той настойки каннаэ, которая всегда помогает мне. Аунада пусть идет с тобой. А вы, Эдит, помогите мне улечься.

Эдит подложила под голову и под спину королеве вышитые подушки, внутренне трепеща, поскольку поняла, что та не зря отсылает Готнис и Аунаду. Верная камеристка положила на лоб королеве примочку и, поклонившись, вышла вместе с Аунадой. Снаружи послышались мужские голоса — видимо, гвардейцы спросили, куда они идут. Ответа Эдит не различила, зато до нее донеслось эхо удаляющихся быстрых шагов.

— Мне показалось, — тихо сказала королева, морщась от боли, — что вы хотели что-то сказать, Эдит. Говорите.

— Ваше величество, — Эдит задрожала пуще прежнего, но уже не от страха, — недавно, на балу в честь рождения его высочества, мой брат сказал мне кое-что. Он слышал в городе, в одной таверне, как какой-то пьяница распускал о вас мерзкие слухи… сходные с тем, в чем вас обвиняют. Брат мой — человек вспыльчивый, он едва не убил этого клеветника… но не в том суть. Он уверял меня тогда, что за этим стоит канцлер, но я…

— Так и есть. — Королева приподнялась и тут же легла обратно, пытаясь устроиться поудобнее. — Это он, у меня нет других врагов. Вы говорите, по городу пускали гнусные слухи обо мне? Что ж, умно. Я знаю, Тангор давно ненавидит меня, и он хорошо подготовил почву, чтобы посеять клевету. Когда вина моя будет доказана, никто в Паридоре не удивится этому.

— Ваше величество, — сказала Эдит с неожиданной горячностью, — зачем вы так говорите? Неужели вы не можете оправдаться? Неужели не можете доказать вашу невиновность?

— Не могу, Эдит, — печально ответила королева. — Этот Ивиммон… Он писал мне год назад, и я ему ответила — отказом, и вернула его письмо. Если бы я знала тогда, как все обернется, я бы этого не сделала. Но я вернула. И ни слова не сказала его величеству, подумала, что все позади. А этот негодяй… Мне казалось, он уничтожил оба письма — зачем ему хранить свидетельства его унижения? А он их сберег — по крайней мере, свое. И сейчас это письмо у короля.

— Но, ваше величество, — Эдит вновь поборола невольную дрожь и заставила себя думать, — откуда король взял письмо? Не Ивиммон же передал его? Или…

— Тангор. — Имя канцлера прозвучало из уст королевы, будто погребальный набат. — У него множество шпионов, которые способны достать для него что угодно. В глазах моего мужа это письмо — достаточное доказательство моей вины, способное перевесить сотню свидетельств в мою пользу.

— Постойте, ваше величество, — осмелилась прервать Эдит. — Вы говорили, что сами отказали Ивиммону в письме. Что с этим письмом? Ведь оно…

— Наверняка уничтожено, — с горечью подхватила королева. — Да, оно было бы моей единственной надеждой на спасение. Но если Тангор сумел заполучить оба послания, он оставил лишь то, которое полезно ему в его интригах. Второе, мой отказ, ему без надобности. А Ивиммон, быть может, всецело в его руках. Когда его арестуют, он признается в чем угодно. С ним не будет нужды в особом допросе — довольно будет пригрозить.

— И все же, ваше величество, — Эдит заговорила быстрее, словно не поспевая за полетом собственных мыслей, — ваше письмо могло уцелеть. Ведь оно не только доказывает вашу невиновность, но и оправдывает самого Ивиммона. Он мог хранить его именно на такой случай — если эта история всплывет. И, возможно, это письмо до сих пор при нем.

— Если его не нашли при обыске в его доме… Хотя нет, Тангор позаботился бы о столь сильной улике, и к королю она не попала бы. И все же… — Королева приподнялась, словно позабыла о мигрени. — Наша надежда такая хрупкая, такая слабая — но она есть. Он мог сберечь мое письмо. И тогда…

— И тогда, ваше величество, нужно достать его, — сказала Эдит. — Отыскать Ивиммона раньше, чем его найдут королевские стражи. Если он даже избавился от вашего письма, он мог бы сам написать признание — вы говорили, что он труслив…

— Нет-нет, Эдит, постой… — Сама не заметив, королева перешла на «ты» — она обращалась так только к Готнис, самой доверенной своей прислужнице. — На словах это звучит просто. Но кто возьмется за такое дело? Против воли короля, против воли канцлера… На подобное решится лишь безумец.

— Что ж, ваше величество, — улыбнулась Эдит, — одного безумца я знаю. — Он вновь улыбнулась, но с иным выражением. — Возможно, и не одного.

Королева посмотрела на нее с долей сомнения.

— Так ли надежен ваш брат? — сказала она. — Ведь вы, разумеется, именно его имели в виду.

— Надежен, как скала, ваше величество, — заявила Эдит в порыве семейной гордости. — Если он готов был убить за сплетни о вас, он сделает что угодно, даже невозможное, ради спасения вашей чести. К тому же он люто ненавидит канцлера… и мне начинает казаться, что он прав.

— Мне уже нравится этот молодой человек, — улыбнулась королева, чем несказанно обрадовала Эдит. — Что ж, ступайте за ним. Не бойтесь оставить меня одну ненадолго — Готнис и ваша подруга скоро вернутся. Кроме того, — королева поправила подушку под головой и сняла со лба мокрое полотенце, — мне словно стало лучше. Воистину надежда — мудрейший врач и сильнейшее лекарство.

— Я верю, что наши надежды оправдаются, ваше величество. — Эдит с улыбкой присела в реверансе. — И вы тоже верьте.

Не чувствуя под ногами пола, с неистово бьющимся сердцем Эдит выпорхнула из покоев королевы. Стражи у дверей хмуро покосились на нее, но она охладила их пыл решительным: «По приказу ее величества». В дальнем конце коридора ей встретились Аунада и Готнис, которые были счастливы услышать, что королеве лучше. Ничего больше Эдит им не сказала — кругом сновали слуги, и любой из них мог оказаться тайным шпионом Тангора.

Эдит спешила к гвардейским казармам. Не сразу ей пришло в голову, что Ринигер может сейчас стоять где-нибудь на посту или вообще покинуть дворец — по делам службы или по собственным. К счастью, Эдит заметила в одном из коридоров высокого черноволосого гвардейца и узнала его. Это оказался Кодей Феион — лучший друг Ринигера, не считая Паэна Вартанисса, и явно свободный от службы.

— Господин Феион! — окликнула его Эдит.

— Приветствую, велья. — Он коротко поклонился с любезной улыбкой, хотя Эдит показалось, что он встревожен, как и все, кто попался ей по дороге. — Чем могу служить?

— Вы знаете, где сейчас мой брат? — спросила Эдит. — Он свободен или занят?

— Свободен, велья, — по крайней мере, был свободен четверть часа назад, когда мы с ним расстались. Он никуда не собирался, значит, должен быть в казармах. Если желаете, я провожу вас.

Кодей Феион предложил Эдит руку, на которую она оперлась не без радости, поскольку от бешеной пробежки по дворцовым коридорам у нее едва не подкашивались ноги. Стараясь не думать о предстоящем разговоре с братом и затем — с королевой, она шла рядом со своим провожатым, который, видимо, заметил ее усталость и сбавил шаг. По дороге он заговорил с нею один лишь раз — спросил, правда ли, что ее величество оказалась под арестом по обвинению в нарушении супружеской верности.

— Увы, это правда, сударь, — ответила Эдит. — Не спрашивайте меня ни о чем, я знаю не больше вашего — лишь то, что изволила поведать мне ее величество.

При этих словах Эдит бросила на Кодея выразительный взгляд. Он понял ее без слов, слегка оглянувшись, и не стал больше расспрашивать. Только пробормотал что-то, и Эдит различила в его шепоте имя брата. Возможно, Кодей тоже вспомнил того клеветника в таверне и теперь убедился, что подозрения Ринигера оказались тогда верны.

Гвардейские казармы встретили Эдит раскатами звонких голосов, смеха, брани, стука игральных костей — и вихрем сомнительных комплиментов. Двое разбитных молодцев, по-видимому, только что сменившихся с постов, с ухмылками переглянулись.

— Ба, Феион! — хохотнул один. — Сегодня вы подцепили на редкость прехорошенькую подружку. Похоже, у вас появляется вкус.

— Если бы вас слышал брат вельи Роскатт, — невозмутимо ответил Кодей, — из вашего горла уже торчал бы клинок его шпаги. Поэтому советую вам извиниться, если не желаете, чтобы я сообщил ему о неучтивости в отношении его сестры.

Весельчаки вновь переглянулись. Эдит при виде их гримас не смогла сдержать улыбку — репутация Ринигера давно сделалась тверже заморского алмаза.

— Прошу простить, велья, — тотчас отозвался с поклоном смущенный балагур. — Если вы изволите искать своего отважного брата, то он вон там. — Он указал на одну из дверей.

— Благодарю вас. И вас также, сударь, — прибавила Эдит, обращаясь к Кодею Феиону, — за то, что проводили, и за заступничество.

Указанная дверь вела в общую комнату, нечто вроде гостиной. Прислушавшись, Эдит поняла, что могла бы обойтись без указаний: из-за двери летел звонкий голос Ринигера. Голос дрожал от гнева, который брат не трудился скрывать, а эпитеты в адрес канцлера привели Эдит в ужас. Сама брань не слишком задела ее — их отец, тяжко искалеченный в войне с Авундой, был несдержан на язык и порой груб, — но столь дерзкие речи о могущественнейшем человеке Урбнисса могли дорого обойтись любому.

Ринигер, без шпаги, в расстегнутом мундире, яростно отстаивал свою правоту перед двумя товарищами, которые молча слушали, не решаясь перебить, и, похоже, внутренне содрогались от каждого слова. Эдит вошла тихо, но брат даже в пылу праведного гнева уловил движение и обернулся на полуслове. Он тотчас бросился к ней.

— Эдит!

Ринигер схватил ее за руку. Двое других гвардейцев учтиво поклонились ей, хотя в их жестах и взглядах читалось то же любопытство, что и у прочих обитателей дворца. Один из молодых людей шагнул вперед, словно намереваясь задать вопрос, но Ринигер опередил его:

— Скажи: это правда? То, что ее величество…

— К сожалению, да, — ответила она, взглядом умоляя брата сдержаться, поскольку он уже открыл рот, чтобы продолжить прерванную речь. — Королева под домашним арестом, при ней остались всего три фрейлины, в том числе я. Только прошу тебя, молчи. Идем со мной, нужно поговорить.

Эдит не прибавила больше ничего, но выразительно поглядела в глаза брату. Ринигер, хотя и взбудораженный гневом, понял ее без слов, как всегда. Вихрем он умчался за ближайшую дверь, чуть не зацепив на бегу скамью, и почти сразу вернулся — застегнутый на все пуговицы, при оружии, в заломленной набок шляпе. Едва кивнув удивленным товарищам, он вышел вслед за Эдит.

— Есть способ помочь королеве, — зашептала она ему на ухо по дороге. — И ты можешь это сделать. Она желает говорить с тобой, так что идем скорее.

— Объясни мне наконец, что стряслось, — так же тихо попросил Ринигер. — Обещаю, что не скажу ни единого лишнего слова. Зачем говорить — и так понятно, кто за этим стоит.

— К слову, королева разделяет твою уверенность, — заметила Эдит. — Ты знаешь Ивиммона?

— Кто же его не знает?

Ринигер поморщился при упоминании имени щеголя, хотя в голосе его слышалась легкая зависть. Ивиммон сорил деньгами направо и налево, тогда как сам Ринигер, в отличие от многих своих товарищей по службе, был стеснен в средствах и не мог жить так, как хотелось бы. Однако храбростью придворный красавчик не отличался, что не делало ему чести в глазах королевских гвардейцев.

— А при чем тут он? — продолжил Ринигер и тотчас переменился в лице. — Ты хочешь сказать, что эту разряженную куклу приплели… — Он сжал кулак, стиснул другой рукой эфес шпаги. — Будь я проклят! Стало быть, он тоже на паях у…

— Ради Создателя, тише! — прошипела Эдит, видя, что брат вновь багровеет от ярости. — Ты когда-нибудь погубишь себя — у тебя же все написано на лице. Прошу тебя, Ринигер, ради меня, ради королевы — обуздай свой гнев. Ее величество расскажет тебе все, что сочтет нужным.

Коридор, что вел к покоям королевы, сейчас выглядел почти пустым и как никогда напоминал Эдит тюрьму. У дверей по-прежнему стояли стражи, которые преградили им дорогу.

— Его величество дозволил пускать к ее величеству только велью Готнис, велью Сильд и вас, — заявил один из гвардейцев, — и вам это известно. Никого больше мы не можем пропустить.

— Неужели? — сказал Ринигер. Голос его мгновенно переменился: в нем не осталось и следа недавней ярости. — А если это приказ ее величества?

Стражи переглянулись.

— Но его величество… — начал один и осекся.

Они вновь переглянулись, и Эдит нутром почуяла, что они боятся нарушить вовсе не королевскую волю, а волю кого-то другого. Неужели и королева, и Ринигер все же правы?

— Я не совершаю ничего преступного, — заявил Ринигер. — Ее величество желает дать мне поручение, связанное с поисками известного вам человека. Если хотите, можете присутствовать при нашей беседе — мне нечего таить.

Эти слова заставили обоих гвардейцев покраснеть от гнева: им явно была омерзительна роль соглядатаев. Значит, решила Эдит, они вряд ли шпионят для Тангора, если за этой гнусной интригой в самом деле стоит он. Стражи колебались, а Ринигер нанес решающий удар, который поневоле заставил Эдит улыбнуться.

— Услуга за услугу, Овьетт, — сказал он. — Вы меня пропускаете, и я пробуду там столько, сколько вы скажете, ни минутой дольше. А за эту мелочь я прощу вам пятнадцать золотых, которые вы проиграли мне в прошлом месяце и до сих пор не вернули.

Гвардеец по имени Овьетт крепко задумался. Эдит поняла, что он отнюдь не богат и принадлежит к той породе людей, у которых деньги не задерживаются. Для такого прощенный долг, даже небольшой, — настоящий клад.

— Клянусь потрохами Аирандо, — бросил он. — Надеюсь, Роскатт, двадцати минут вам хватит, чтобы обсудить с ее величеством все, что нужно.

— А я надеюсь, — с нажимом сказал Ринигер, уже в дверях, — что у вас обоих достанет разума не болтать о том, что сейчас здесь было. Вряд ли это возвысит вас в глазах канцлера.

Оба гвардейца вновь поклялись молчать. Входя в покои королевы вместе с братом, Эдит поняла, что стражи по горло сыты своей нынешней службой и исправляют ее лишь по обязанности. В тот же миг она выбросила их из головы, сосредоточившись на заботах насущных. У них есть двадцать минут — она поневоле глянула на тяжелые напольные часы из бронзы и резного дерева. Что ж, за это время, как она успела убедиться за год жизни при дворе, можно при желании совершить многое.

В дверях приемной, ведущих в спальню королевы, показалась Готнис. При виде Эдит и ее спутника она лишь кивнула, но глаза ее сверкнули.

— Входите скорее, — сказала она. — Ее величество ждет.

В голове Эдит мелькнула мысль насчет приличий, но тотчас растаяла. Ринигера же, по-видимому, подобные думы не обуревали. Твердым шагом он вошел вслед за Эдит и, сняв шляпу, низко склонился.

— К вашим услугам, ваше величество.

Королева по-прежнему полулежала на диване, но выглядела гораздо бодрее: страдальческие морщины разгладились, на щеки вернулся румянец. От кубка, который она держала в руке, плыл по комнате пряный аромат настойки. Видимо, ее величеству в равной мере помогли и лекарство, и нежданно обретенная надежда.

— Я наслышана о вашей храбрости, Ринигер Роскатт, — произнесла королева, ответив на поклон, и передала почти пустой кубок Аунаде. — Ваша сестра уверила меня, что вы всецело преданы мне и способны совершить даже невозможное.

— В меру моих скромных сил, ваше величество, — ответил Ринигер, слегка покраснев. — Что же до преданности, то здесь вы не ошиблись. Я готов служить вам, даже если придется пойти против воли… — он осекся и продолжил: — против воли весьма могущественных людей. Более того, я охотнее услужу вашему величеству, зная, что придется помешать замыслам упомянутых людей.

— Похвально, хотя и безрассудно, — невольно улыбнулась королева. — Впрочем, быть может, ваше безрассудство сослужит вам добрую службу в предстоящем деле, поскольку надежда на успех ничтожна.

Ринигер вновь поклонился, не решившись прервать королеву. Она же продолжила, но перед тем бросила взгляд на всех трех фрейлин. Эдит, Аунада и Готнис присели в глубоком реверансе, безмолвно уверяя ее величество, что ей нет нужды сомневаться в их верности.

— Год тому назад, — сказала королева, — я получила письмо недозволительного содержания от некоего Ивиммона. По неосторожности я вернула ему это послание — вместе с отказом. Теперь же и письмо, и сам Ивиммон стали костями в руках искусного игрока. Его величество прочел письмо, а что до Ивиммона…

— Я слышал, ваше величество, — осмелился прервать Ринигер, — что стража, посланная за этим… негодяем, вернулась ни с чем. Вы желаете, чтобы я отыскал его?

— Да, — кивнула королева. — Более того, второе письмо — мое письмо с отказом — все еще может быть при нем. Пускай велика вероятность того, что он уничтожил его, но есть надежда на обратное.

— Разумеется, ваше величество. Всем известно, что Ивиммон труслив и не слишком умен, зато осторожен и хитер. Ваше письмо стало бы для него гарантией безопасности. Даже если ему велели уничтожить его… — Ринигер вновь осекся. — Неважно. Ключ ко всему — Ивиммон.

— Любопытно: ваша сестра сказала мне примерно то же самое, — заметила королева. — И вы правы, оба. Даже если мое письмо уничтожено, вы сможете вынудить Ивиммона дать письменное признание.

— С превеликой радостью, ваше величество. — Ринигер поклонился, щелкнув каблуками. — Клянусь, что достану ваше послание и этого Ивиммона даже со дна морского.

Несмотря на твердый, уверенный тон Ринигера, Эдит уловила в нем тень озадаченности: несомненно, брат понимает, насколько сложно поручение, и уже задумывается, как его выполнить. Впрочем, не знай она Ринигера всю жизнь, она бы ничего не заметила — как не заметили ни королева, ни Готнис с Аунадой. Все трое смотрели на него, как на героя древних легенд — или как на последнюю свою надежду.

— Разве что, ваше величество, — продолжил Ринигер, — мне нужен предлог, чтобы покинуть Паридор. Поскольку я на службе…

— Не беспокойтесь, я дам вам приказ, чтобы вам нигде не чинили препятствий. Аунада, подайте мне письменный прибор.

Пока Аунада несла все необходимое, Эдит изумлялась тому, как сияет лицо королевы: казалось, ее величество радуется не столько обретенной надежде, сколько самому участию в этой игре, где ставкой — судьба ее самой и юного принца.

— Насколько я знаю, — прибавила королева, — господин Гиверн, капитан гвардии, предан королю, а не канцлеру. Ему будет достаточно моего приказа.

Она написала на листе бумаги две строчки, скрепив росчерком и личной печатью, которую подала ей Готнис. Когда чернила просохли, королева вручила приказ Ринигеру.

— Это поможет вам в поисках, — сказала она, — но не избавит от всех трудностей. Вам понадобится еще одно верное средство. — Королева взяла из рук Готнис туго набитый бархатный кошелек. — Я знаю, вы небогаты…

Ринигер вновь покраснел и опустил голову, что делал крайне редко. Сердце Эдит сжалось от боли: брат страдал из-за вынужденной бедности гораздо сильнее, чем она сама. По лицу его пробежала судорога досады, но он выпрямился и сумел ответить с достоинством:

— Благодарю, ваше величество, но мне достанет собственных средств. Недавно мне… повезло за игорным столом, так что я сейчас при деньгах.

— Вот как? — Королева улыбнулась. — И никого при этом не убили?

Эти слова вызвали улыбки у всех, в том числе у Эдит. За минувший год Ринигер заслужил славу бретера и сорви-головы, но не сожалел об этом — а когда сожалел, старался не подавать виду. Сейчас же, перед ее величеством, он сумел побороть очередную вспышку мучительного стыда и ответил так, как подобало человеку означенной репутации.

— Нет, ваше величество, — сказал он. — Пускай я не раз дрался на дуэлях — и за себя, и за друзей, — ни одна из них не была напрасна. Поверьте, я понимаю, что стоит на кону. Даю вам слово дворянина, что обнажу шпагу только против негодяя — если он вздумает сопротивляться.

— Я вам верю, — ответила королева. — А деньги все же возьмите, они вам пригодятся. Я не желаю вас унизить, но желаю помочь — и вам, и через вас себе.

На сей раз Ринигер не стал отказываться. Кошелек он спрятал в карман, приказ — на груди, затем, повинуясь знаку королевы, он преклонил перед нею колено и поцеловал протянутую ему руку.

— Да хранит вас Создатель, — шепнула королева, — и да поможет вам и всем нам в нашем деле. Ступайте и не медлите.

Ринигер поднялся и, отдав поклон, удалился. Эдит вышла проводить его. У самых дверей в коридор он обернулся к ней и обнял за плечи.

— Пожелай мне удачи, сестра, — тихо сказал он. — И не обнадеживай королеву понапрасну.

— Да поможет тебе Создатель, — ответила Эдит с невольными слезами на глазах. — Я знаю, ты без труда одолеешь этого Ивиммона; главное — найти его. И, быть может, тебе не стоит отправляться одному?

— Думаю, не стоит, — улыбнулся в ответ Ринигер. — Что мне передать ему от тебя?

Ринигер нашел Паэна Вартанисса там, где и рассчитывал, — в малой приемной. Казалось, от бурлящих страстей здесь колышутся гобелены на стенах и спертый воздух, тяжелый от запахов пота и благовоний. Дамы усердно работали веерами, ахали и кокетливо расспрашивали кавалеров, которые сами знали не больше них. Всевозможные предположения рождались и умирали, под сводом носилось эхо изумленных вскриков, ехидных смешков и едва различимого шепота.

Среди всей этой суеты Ринигер заметил Гильду Бирн, одну из фрейлин королевы, известную своим пристрастием к роскоши и к злословию. Девица собрала вокруг себя десятка полтора придворных и, отчаянно жестикулируя, отчего ее расшитый наряд слепил глаза, поверяла своим слушателям постыдные тайны королевских покоев. Велья Бирн по обыкновению не выбирала выражений, так, что Ринигеру невыносимо захотелось свернуть ей шею — или хотя бы заткнуть ее лживый рот, тщательно подкрашенный кармином. Даже если это обернется очередным скандалом и дуэлью…

Эта мысль тотчас отрезвила его. Разве не обещал он только что ее величеству и Эдит быть сдержаннее? Пусть проклятая трещотка болтает сколько угодно. Поглядим, что она запоет потом, когда королева будет полностью оправдана. Его же задача — сделать все, чтобы помочь ее величеству оправдаться.

Паэн, в новом наряде темно-зеленого бархата с модными прорезями на рукавах, беседовал с двумя-тремя молодыми дворянами — столь оживленно, что беседа, казалось, вот-вот превратится в спор. Ринигер тотчас устремился на помощь другу — тем более, среди его собеседников он заметил Гальфора, своего давнего противника, некогда бросившего ему обвинение в нечестной игре. Правоту свою в той ссоре Ринигер отстоял шпагой, но взаимная неприязнь не ушла.

— …мне не верится, — долетел до его слуха обрывок фразы Паэна. — Ее величество — образец чести, у нее стоило бы поучиться некоторым дамам. Что до Ивиммона, то ему привычно рядиться в ложь, как в парчу. Наверняка все это подстроено…

— Его величество признал, что письмо подлинное, — возразил один из дворян. — И разве вы не слышали, что сказала велья Бирн? Как фрейлина королевы, она не может не знать всех подробностей. Кроме того, его светлость канцлер Тангор…

При упоминании этого имени у Ринигера невольно вырвался возмущенный возглас, который расслышали собеседники.

— Ринигер! — Паэн обернулся к нему. — Вам что-нибудь известно?

Ринигер помедлил с ответом, покосившись на собеседников Паэна, которые явно разрывались между любопытством и возмущением.

— Известно мне что-нибудь или нет, я сообщу вам лично. — Он поглядел Паэну в глаза, совсем как недавно Эдит — ему самому, и тот понял. — Простите, что прерываю вашу беседу, но это важно.

— Прошу прощения, господа, — сказал Паэн недавним собеседникам, коротко поклонившись.

Двое удовольствовались этим и ответили, хотя не сумели скрыть недовольных гримас. Гальфор же, как всегда, вспылил.

— Думаете, Роскатт, это вот так легко, — сказал он, — вмешаться в разговор людей много выше, благороднее и честнее вас? Думаете, вам это сойдет с рук?

Ринигер чуть прищурился, и Гальфор, уже шагнувший было вперед с поднятой перчаткой, застыл на месте.

— Если вы изволите напрашиваться на ссору со мной, Гальфор, — ответил он как можно ровнее, — я к вашим услугам. Но вам придется немного подождать. Быть может, за это время благоразумие возьмет верх над жаждой возмездия. А если не возьмет, вы как раз успеете привести в порядок свои дела и написать завещание. Доброго дня вам, господа.

Ринигер сухо кивнул всем и ушел вместе с Паэном. Было слышно, как выругался позади Гальфор, грозя «трижды проткнуть насквозь проклятого хвастуна», как с усмешкой поддакнули его собеседники. Будь у Ринигера больше времени, он бросил бы вызов и им, но ему пришлось тотчас позабыть о них.

— Ты слышал, что тут творится? — шепнул Паэн на ходу. — По сравнению с нынешним волнением северные шторма покажутся легким бризом. Так ты знаешь что-нибудь?

— Знаю, — ответил Ринигер в тон другу, увлекая его в одну из оконных ниш, поближе к дверям. — Я только что от ее величества. Она попросила меня о помощи. А я решил попросить о помощи тебя — вдвоем нам будет легче.

— Ты был у королевы? — изумился Паэн. — Но она же под арестом! Или… Ну конечно! — Он хлопнул себя по лбу, лицо его просияло. — Тебе помогла твоя сестра?

— Стало быть, ты согласен? — улыбнулся Ринигер.

— Если нужно услужить королеве, — сказал Паэн, — я не пожалею ничего. Но если нужно услужить велье Роскатт…

— Она будет счастлива знать, что ты со мной. А теперь идем. Клянусь брюхом Аирандо, я и так потратил не один час на все эти бесконечные блуждания, а время дорого. Ты же свободен, Паэн?

— Ну, его величество пока не требует от меня непременного присутствия на его трапезах и вечернем туалете. Так что вряд ли моя отлучка разгневает его. Да и мало кто во дворце заметит наше отсутствие, когда тут кипят такие страсти. Но постой — как же ты сам уйдешь и оставишь службу?

Вместо ответа Ринигер коснулся мундира на груди. Под тканью захрустела бумага.

— Королева дала мне письменный приказ, а капитан отпустил меня — он решил, что один в таком деле может преуспеть больше, чем отряд или даже рота. Ну так что, идем? Натянем нос его светлости канцлеру?

— Ты опять за свое? — сказал Паэн, пока они спускались боковой лестницей, направляясь к конюшням. — У тебя во всех бедах виновен канцлер.

— А разве нет? — возразил Ринигер. — Помнишь того мерзавца, который тогда трепал языком в «Золотом дожде»? Теперь ясно, что это было не зря. Наверняка Тангор надеялся заранее подготовить обвинение. А уж людей у него довольно.

— Нам сейчас неважно, кто затеял это и зачем, — заметил Паэн. — Как будем действовать?

— Очень просто — искать Ивиммона.

— И где нам его искать? Странно вышло с его исчезновением. Кстати, я только сейчас подумал… А вдруг его убили? Вдруг он не нужен живым тому, кто завязал эту интригу, — достаточно его письма к королеве. Так было бы проще.

— Ты прав, — кивнул Ринигер. — Могли убить. Если так, мы вряд ли отыщем концы. Но если он все-таки сбежал — сам или по велению… в общем, по велению, мы должны опередить тех, кто тоже его ищет. И думается мне, что след лучше брать там, где он начинается.

— Значит, едем к нему в дом?

— Едем. Надеюсь, слуги хоть что-нибудь знают — и хоть что-нибудь расскажут.

В конюшне Ринигер и Паэн дождались, пока им оседлают лошадей, и отправились в путь. Если ехать во весь опор, до особняка Ивиммона можно было добраться за четверть часа. Именно так они и поступили, безжалостно понукая коней и едва успевая предупреждать зазевавшихся горожан уйти с дороги. Мысли клубились в голове у Ринигера, точно морские волны в шторм, и среди этого хаоса трудно было отыскать нужное решение. Не без труда он заставил себя стряхнуть думы и дождаться хотя бы легчайшего проблеска. Возможно, страх и золото сделают больше, чем просто страх.

* * *

Все слуги до единого будто воды набрали в рот. Ринигер успел раз двадцать послать — мысленно и вслух — проклятых упрямцев на обед к Аирандо и всем морским чудовищам, но тщетно. Ни угрозы, ни посулы, ни приказ королевы не помогли. Похожий на высохшую жабу управляющий только пучил глаза и стоял на своем: «Господин уехал, куда и когда — не знаем». Конюх же с помощниками уверял, что не седлал сегодня лошади своему хозяину. Выжать из челяди хоть каплю подробностей так и не удалось.

И все же Ринигер и Паэн увидели достаточно. В доме царил переполох, слуги носились туда-сюда с лестницами, метлами, суконками и ящиками гвоздей — не иначе, им предстояла долгая уборка после обыска. В конюшне пустовало одно стойло — похоже, Ивиммон сам оседлал себе коня. Попасть в комнату беглеца они не смогли, хотя Ринигер готов был ворваться туда силой. Паэн по обыкновению удержал его, но сам не скрывал досады. Первый же их шаг привел в никуда.

Ринигер кусал губы, закручивал усы, теребил рукава и бранился шепотом. Каждая минута на счету — а они теряют здесь время из-за каких-то жалких холуев. Живо представилась ему змеиная усмешка Тангора — высокомерного, победившего, торжествующего. Все кругом сделалось темно-алым, смолкли звуки, лишь бешено стучала в ушах кровь. Мельком заметил Ринигер встревоженное лицо Паэна, и в этот миг до них долетел гневный женский голос.

Голос казался смутно знакомым. Ринигер и Паэн почти дошли до конюшни, где оставили лошадей, но поспешили обратно, к парадному крыльцу. Там стояли изящные носилки, обитые ярко-розовым шелком, а их владелица — белокурая смазливая девица — яростно бранилась с лакеями Ивиммона. По-видимому, она требовала впустить ее в дом, а те пытались выпроводить незваную гостью.

— Это же Диерна Элардис, — заметил Паэн, указывая на женщину. — Последний месяц ее часто видели с Ивиммоном — вроде она его нынешняя любовница.

— Что же такое стряслось, если ее не пускают в дом к любовнику… — пробормотал Ринигер и умолк, осененный счастливой мыслью. — Идем скорее!

Родись госпожа Элардис мужчиной, она, бесспорно, стала бы отважнейшим из воинов — столь яростно сражалась она сейчас за свое священное право. Как ни взывали лакеи к ее благоразумию и женской стыдливости, она и не думала понизить голос. «Пусть слышат! — кричала она на весь Паридор. — Пусть все слышат, какой он подлец! Ни одна женщина больше не взглянет в его сторону, будь он первый раскрасавец на свете! Лжец и негодяй! Да я сама убью его собственными руками!»

— Простите, сударыня, — вмешался Паэн, перехватывая Диерну за локоть, ибо она явно намеревалась перейти от слов к делу — или хотя бы кликнуть своих слуг-носильщиков. — Не горячитесь, это вам не к лицу. Если вы в беде и нуждаетесь в помощи…

Лакеев Ивиммона будто сдуло штормовым ветром: они отступили на крыльцо и скрылись за дверью, видимо, намереваясь держать оборону там. Разгневанная же дама осеклась на середине фразы. Искаженное лицо расслабилось, расцвело милой улыбкой. Диерна поправила выбившиеся из-под чепца волосы и взялась за веер, кокетливо поглядывая поверх алых перьев то на Паэна, то на Ринигера.

— О, в самой ужасной беде, господа, — проворковала она. — В самой ужасной беде, в какой может оказаться нежно любящая женщина. — Глаза Диерны заблестели, округлый подбородок с ямочкой дрогнул. — Что может быть ужаснее, чем предательство того, кто недавно клялся тебе в самой преданной любви?

— Стало быть, господин Ивиммон обманул вас, сударыня? — уточнил Ринигер, незаметно переглядываясь с Паэном.

Они оба знали, чего стоит «преданная любовь» Ивиммона — тот был не в силах даже час оставаться верным одной женщине. Зато госпожа Элардис при всем ее кокетстве не походила на лгунью. Она пылала искренним гневом, за которым могли таиться и горечь поруганной любви, и обида, и недюжинное беспокойство. А главное — она ничуть не оскорбилась расспросами, но ответила вполне охотно, что сделала бы отнюдь не каждая женщина.

— Стыдно признавать, но он бросил меня, — произнесла она со слезами на глазах и резче взмахнула веером. — Выгнал прямо со свидания и ничего не объяснил. И все заверял меня, что никакая другая женщина здесь не замешана, но я-то чую сердцем, что замешана! Что еще может отвлечь его? На всякие интриги у него не хватит ума…

— Интриги, сударыня? — переспросил Паэн. — Почему вы их упомянули?

— Погодите, — прервал Ринигер. — Госпожа Элардис, когда именно господин Ивиммон столь грубо обошелся с вами? Вчера? Сегодня?

— Сегодня поутру, сударь, — ответила Диерна с оскорбленным видом. — Да еще притворился, что перепуган до смерти, — о, с его талантом впору выступать в труппе комедиантов! Они с лакеем что-то болтали про канцлера, но кто поверит…

Диерна продолжала говорить, но Ринигер и Паэн уже не слышали ее. Туман чужой хитрости понемногу развеивался, хотя многое еще оставалось неясным. Ранний визит Тангора, если он правда был, страх Ивиммона, внезапное его бегство неизвестно куда — все это набрасывало силуэт интриги, не давая, впрочем, ответа на главный вопрос. Сам же ответ — или намек на него — мог крыться в бессвязных речах обиженной дамы.

— …и сбежал. Заверил меня, что все объяснит потом, а сам сбежал, трусливый…

— Когда именно он сбежал, сударыня? — спросил Ринигер. — И как вы узнали об этом?

— О-о. — Диерна приняла самодовольный вид, пару раз взмахнула веером, пока другой рукой подкручивала развившиеся локоны. — Если я желаю что-то узнать, господа, я своего добьюсь, и никакие лакейские шкуры, — она покосилась на крыльцо, поле своей недавней битвы, — меня не остановят. Я не стала ждать до завтра — и правильно сделала, — и вернулась сюда. Эти мерзавцы не смогли удержать меня, и я ворвалась к нему в спальню. А его и след простыл, эти холуи сами удивились — или притворились. Может, правда притворяются, а этот бессердечный обманщик прячется где-нибудь в доме и смеется надо мною…

Она едва не разрыдалась, но Паэн поспешил успокоить ее:

— Поверьте, сударыня, если бы господин Ивиммон прятался в доме, его давно нашла бы стража. Лучше скажите вот что. Вы говорили, что побывали в его комнате после побега. Ничего любопытного не заметили?

Диерна задумалась, покусывая веер.

— Я особо не смотрела, — протянула она. — Да и эти негодяи не дали мне времени, почти сразу вытолкали. Но… непохоже было, чтобы он долго собирался и взял с собой много вещей — иначе в комнате все было бы вверх дном, уж я-то знаю. И, — она умолкла ненадолго, — вот еще странно… Давно рассвело, а у него на столе горела свеча. Почти совсем сгорела, потеки воска залили весь подсвечник…

— А пепел? — Ринигер едва не схватил Диерну за плечи. — Пепел на столе был? Как от сожженной бумаги?

— Пепла не было… — Диерна, казалось, опешила от такого натиска. — И бумаг никаких тоже… — Она вдруг побелела, как жемчуг на ее шее, захлопала глазами. — Я не понимаю, господа… Зачем вы меня расспрашиваете? Что происходит? Что натворил Ренайд? Он…

— Боюсь, он в большой опасности, сударыня, — сказал Ринигер, переглянувшись с Паэном. — Но не тревожьтесь, мы для того и ищем его, чтобы защитить.

— И будьте уверены, госпожа Элардис, — подхватил Паэн, — ни о какой вашей сопернице речи не идет, и вашей любви ничто не угрожает. Может быть, вы еще что-нибудь вспомните?

— Нет, — качнула головой Диерна. — Больше ничего. Клянусь Создателем, если бы я знала что-то, я бы не молчала, лишь бы помочь Ренайду! И вы, господа, заклинаю вас, помогите ему! Он чудо как хорош, но совсем не умен. Если он во что-то впутался… Не дайте ему погубить себя!

Ринигер и Паэн обещали ей сделать все, что возможно человеческими силами. Недавние вспышки гнева и тревоги так утомили госпожу Элардис, что она едва держалась на ногах, и пришлось проводить ее до носилок и усадить. Как только надушенные шелковые занавеси опустились, а дюжие носильщики взялись за шесты и зашагали прочь, Ринигер торжествующе посмотрел на друга.

— Ты понимаешь, что это значит? — сказал он. — Клянусь хвостом Аирандо, это наша надежда! Быть может, письмо королевы цело. Правда, странно, что Тангор не позаботился лично убедиться, что оно уничтожено…

— Оставим Тангора, — прервал Паэн. — Если это правда его рук дело, и он побывал здесь сегодня утром, ему могло просто недостать времени. Меня гораздо сильнее тревожит другое: где искать Ивиммона?

Они забрали лошадей и теперь ехали по улицам. Там и тут мелькали среди пышной, душистой зелени садов и живых изгородей дворянские особняки из кирпича и серого или белого камня; слева осталась старинная молельня, в которой короли по давней традиции принимали венец, заключали браки и получали последние почести. Толпа на улице гудела, как пчелиный рой, в шум грубо вклинивался грохот повозок и их содержимого. Этот вовсе не мелодичный оркестр был не лучшим сопровождением для доверительной беседы, зато вряд ли позволил бы кому-нибудь подслушать ее.

— Для начала надо выяснить, покинул он Паридор или нет, — говорил Ринигер. — Куда, по-твоему, он мог отправиться? Если, конечно, отбросить твое предположение, что он убит.

— Хорошо, отбросим и предположим, что он все еще жив. Где он может найти убежище? В родовое имение дороги нет, там его наверняка тоже ищут. Обратиться к кому-нибудь из своих бывших возлюбленных…

— Ты плохо знаешь женщин: какая из них станет помогать человеку, который бросил ее из-за другой? Да и королевский приказ сделает свое дело. Нет, у любовниц он не будет прятаться.

— Пусть так. И, кстати, отчего ты так уверен, что письмо цело и при нем? Что, если он успел уничтожить и пепел?

— И оставил на столе горящую свечу? Нет, Паэн, он спешил, очень спешил, а еще изрядно перетрусил. И при этом колебался. Я уверен, Тангор велел ему сжечь письмо, но Ивиммон — хитрый, хоть и болван. Вдруг он все еще надеется, что письмо королевы послужит ему оправданием, если его схватят?

— Судя по тому, как разгневался его величество, — мрачно заметил Паэн, — тут не на что надеяться и нечем оправдываться. И все-таки, куда он мог бежать? Вздумай он покинуть Паридор, его бы задержали у ворот или на заставах. Такого, как он, трудно не заметить.

— Переоделся — закутался плотнее в плащ, нахлобучил шляпу на лицо. Надо будет расспросить стражу. Вот, кстати, нам и ответ — едем к воротам.

Они свернули на одну из торговых улиц, которую горожане прозвали Алой — не то из-за пожара, некогда уничтожившего ее полностью, не то из-за обычая, придуманного жившим здесь семейством красильщиков, выбирать для брусьев фахверка, коньков крыш, а порой и стен только красные оттенки. Улица эта славилась на весь Паридор таверной «Алая чаша», которая была ничуть не хуже «Золотого дождя», что близ дворцовой площади. Но приятные думы о славном обеде здесь пришлось отложить.

У ворот им посчастливилось: один из стражников вспомнил, что видел сегодня человека, похожего на Ивиммона. Ринигер и Паэн отдали должное наблюдательности стражника — не каждый запомнит одного незнакомца среди сотен, мелькающих перед глазами целый день.

— Одет просто, — рассказывал стражник, — по уши закутан в плащ, и так гнал коня, словно удирал от десятка убийц. Задержать его мы не успели, да и зачем — вдруг это чей-нибудь посланец? Не каждый, кто мчится во весь опор, непременно беглец.

— Верно. Куда он поехал?

— На запад, сударь, по дороге на Тьеду.

Ринигер и Паэн переглянулись. Тьеда была небольшим городом в двадцати милях от Паридора. Западная дорога шла через нее, а потом разделялась на две, что вели…

— В порт, — тихо сказал Ринигер. — Вот куда он отправился. В порт — и на материк.

— Насколько я помню, у него есть владения в Авунде, — сказал Паэн после недолгого раздумья. — Еще не проданные и не заложенные. Так что ты можешь быть прав.

— Вот и проверим. Поехали.

Ринигер готов был немедленно мчаться в погоню, но Паэн остановил его, напомнив про обед — и для себя, и для коней. Внимательный стражник получил щедрую награду, а сами они решили, что раз оказались близ Алой улицы, сама судьба велит им не пренебрегать «Алой чашей». Туда они и направились, смеясь по дороге, где же Ивиммон взял костюм для маскировки — не иначе, позаимствовал у кого-нибудь из слуг.

Опасаясь возможных шпионов и просто любопытных ушей, Ринигер и Паэн велели хозяину таверны накрыть им стол в отдельной комнате наверху. Когда обед был съеден и орошен двумя бутылками темного авундийского, настала пора вернуться к обсуждению планов.

— Я все думаю, верно ли мы рассуждаем, — сказал Паэн. — Да, Ивиммон мог сбежать на материк — вернее, задумать сбежать. Только вряд ли Тангор — если это правда Тангор — позволил бы ему покинуть Урбнисс. Кто же отпустит свидетеля и соучастника?

— Тангор при желании достанет его где угодно, — поморщился Ринигер. — Хоть со дна морского — у него, должно быть, и там есть шпионы. Пускай зацепка слабая, но пока это все, что у нас есть.

— А еще есть Эгламид и Фаррейг, — подхватил Паэн. — Только там он мог бы найти подходящее судно.

— Значит, едем в порты. — Ринигер едва не вскочил из-за стола, но сел обратно. — По очереди в каждый, или разделимся?

— Если я тебя оставлю, ты не сможешь проскакать и двухсот шагов, чтобы не вызвать кого-нибудь на дуэль, — усмехнулся Паэн. — Но почему бы и нет? — Он вынул из кошелька серебряную монету. — «Аирандо» или «государь»?

Не дожидаясь ответа, он подбросил монету в воздух, поймал и шлепнул на стол. Ринигер приподнялся со скамьи и глянул: на слегка потертом серебре грозно изгибалось, стоя на хвосте, морское чудовище.

Несмотря на предвкушение погони и выпитое вино, Ринигер ощутил на миг холодок недоброго предчувствия. Недаром имя Аирандо сделалось ругательством в устах жителей Урбнисса, хоть остров и носил изображение чудища на своем гербе. Подобный жребий считался в народе дурной приметой. Впрочем, Ринигер тотчас отбросил пустые суеверия, ибо в душе его вспыхнула новая цель, новая страсть — непременно отыскать Ивиммона самому.

— Я загадал Эгламид, — сказал Паэн, который, похоже, был одержим той же страстью.

— Что ж, ничего не имею против долгой прогулки, — улыбнулся в ответ Ринигер. — Здесь не угадаешь: он мог поехать в ближайший порт, а мог в дальний, чтобы обмануть погоню.

— Тогда за дело.

Они надели шляпы и плащи, пристегнули шпаги и покинули «Алую чашу», смеясь, что непременно отпразднуют здесь успешное возвращение. А пока им предстояло потрудиться ради этого успеха, и вскоре улицы, ворота, а следом и предместья Паридора остались позади.

Отдохнувшие и сытые кони бодро мчались, не нуждаясь в шпорах, и, когда летние сумерки окончательно сгустились, впереди показались стены Тьеды. Ринигер и Паэн заночевали на одном из городских постоялых дворов, чтобы наутро продолжить путь. До развилки оставалось не больше пяти миль.

Договорившись держать связь через наемных гонцов, как было принято во всем Урбниссе, они расстались. Проводив взглядом Паэна, свернувшего влево, на дорогу к Эгламиду, Ринигер поехал прямо, на север.

* * *

Он прибыл в Фаррейг на третий день поутру, когда часы на белокаменной городской башне громогласно пробили четверть одиннадцатого. Приказ королевы сделал свое дело: на всех постоялых дворах, где держали сменных лошадей, Ринигер без труда получал свежую, что позволило ему ехать почти без остановок. Усталость накатывала немилосердно, он едва не засыпал в седле, но бурлящая в крови жажда подгоняла и придавала сил. Он не соперничал с Паэном — он просто шел по следу.

Никогда прежде ему не доводилось бывать в Фаррейге и вообще на западном побережье. Город, выстроенный в устье впадающей в море реки Третр, казался не меньше Паридора, до того сильно он был растянут вдоль берега. Издали виднелись бастионы укреплений — тех самых, с которых по приказу молодого Тангора пятнадцать лет назад метали валань в авундийские суда. Ринигер мало знал об этом, ибо отец его тогда сражался против сухопутных сил Авунды на востоке, откуда вернулся изувеченным — с покореженными ребрами и без правой ступни.

Вид места, где некогда одержал победу и снискал славу заклятый враг, был неприятен и все же вызвал невольную усмешку: если вражьи замыслы разрушатся именно здесь, это будет справедливым возмездием. Теперь оставалось самое трудное — заняться разрушением тех самых замыслов и отыскать живое орудие врага. По дороге в Фаррейг Ринигеру порой казалось, что главное — добраться до города, а потом все пойдет легко. Теперь же он понимал: найти в этом бурлящем котле одного человека не проще, чем отыскать на дне моря брошенный туда камешек.

Ринигер остановился в первой же недорогой гостинице, которая звалась «Рыбак и рыба». Название тоже заставило его поневоле улыбнуться: разве не похож он в самом деле на рыбака, который должен изловить в мутном море Фаррейга свою рыбу — Ивиммона? Мальчишка-конюх получил монетку и заодно указание позаботиться об усталом коне. Хозяин же гостиницы по имени Гинтаф оказался человеком словоохотливым и наблюдательным, но заявил, что не видел никого похожего на Ивиммона. С усмешкой Ринигер подумал, что вряд ли изнеженный придворный щеголь выбрал бы столь непритязательное обиталище, — нет, он заявился бы в лучшую гостиницу Фаррейга. Хотя именно там его и стали бы искать.

Когда Ринигер покончил с расспросами и пообедал, наступил полдень. Корабли обычно отплывали рано поутру или вечером, так что время было самое благоприятное. Стараясь не думать о том, что он, быть может, опоздал всего на несколько часов, Ринигер отправился в порт.

Приказ королевы и здесь сослужил добрую службу. Один из портовых стражников любезно указал на все корабли, отплывающие на материк сегодня или в ближайшие дни. Ивиммона стражник не видел; по его словам, в порту всегда полно беглецов, явных и тайных, ищущих возможности покинуть остров. В этом Ринигер успел убедиться сам: даже Паридор, сердце Урбнисса, с королевским двором, россыпью дворянских особняков и шумными улицами, казался по сравнению с Фаррейгом просто тихой провинциальной деревушкой.

Ринигер шел по мощеной камнем набережной к кораблям, отгоняя прочь назойливые мысли о возможной неудаче. Солнечный свет жестоко бил в глаза, оглушительный гам вокруг способен был, казалось, вскипятить море. Груженые повозки, тачки, взмокшие носильщики, плотники, сердитые торговцы, сочная брань моряков, запах смолы, горячего камня и дерева, соли и отбросов — все это словно было здесь всегда и всегда будет. «Вино мое, вино, авундийское! — кричал на четверых носильщиков, с трудом волокущих огромную сеть с бочками, высоченный тощий купец. — Посмейте уронить хоть один бочонок! Да одна его капля стоит дороже всех ваших грязных шкур!»

Мелькали в толпе и стражники, заставляя карманных воришек, шлюх и прочих подозрительных личностей поспешно юркать в проулки между складами, сараями и кабаками. Сам Ринигер благоразумно переложил кошелек за пазуху и не снимал руки с эфеса шпаги, хотя вряд ли смог бы воспользоваться ею в такой толчее. Озираясь вокруг, он старался не выдавать своего изумления, но порой хмурил брови и подкручивал усы. Его мундир королевского гвардейца наряду с нарочито грозным видом сделали свое дело: на него косились скорее с любопытством, а то и со страхом.

Ринигеру казалось, что такого долгого дня у него никогда прежде не было. Раз двадцать он повторил одно и то же — чтобы получить в ответ: «Нет, сударь, такого не видали», и выпил с черными от загара моряками не одну кружку перегнанного вина — благо, от природы он был крепок к хмельному. В глазах рябило, в ушах звенело, в сердце тихо шевелилось отчаяние, но он вновь шел и вновь расспрашивал, ссылаясь на приказ ее величества и щедро подкрепляя слова деньгами.

И терпение оказалось вознаграждено сполна. Когда до порта долетел протяжный звон городских часов, пробивших половину седьмого, Ринигер наконец услышал заветные слова:

— Значит, стройный, белобрысый, лицом на девку похож и в бегах? Как не видать, сударь, был такой.

Говорившего звали Гзира; имя не походило ни на урбнисское, ни на авундийское и напоминало о далеких землях вроде Вайи или еще южнее. Был он капитаном и владельцем судна «Ланмея» — так в Урбниссе называли мифических морских дев, что губят моряков своей красотой и сладостным пением. Сам же Гзира казался Ринигеру настоящим воплощением моряка: лет пятидесяти, кряжистый, но подвижный, с выдубленным ветрами лицом и черными руками. В светлых, чуть навыкате, глазах мелькали порой лукавые искорки; если этот человек и не пиратствовал открыто, то контрабандой промышлял точно, хотя это каралось виселицей. Голос его был столь же пронзителен, как и взгляд.

— Вчера поутру явился, — продолжал Гзира, довольно позвякивая зажатыми в кулаке монетами, — весь встрепанный, пыльный, глаза — во! Видал я, как он ходил, расспрашивал да умолял других парней взять его на борт. Видно, отказали ему.

— А вы, стало быть, согласились? — сказал Ринигер.

— За те деньжищи, что он мне предложил, я бы и черного медведя с севера достал, не то что пассажира взял. Он, сударь, главное, вот что: умолял меня, как матушку родную, чтоб сегодня же отплыть — ну, вчера то есть. А я ему и говорю: моя скорлупка отплывает завтра, и все. Тут как раз прибегает Ленн, наш боцман, и говорит, мол, задержаться чуток придется. Вы не подумайте, сударь, я честный торговец, — прибавил Гзира, покосившись на мундир и шпагу Ринигера. — Просто не успели нам вовремя доставить груз пеньки и смолы, вот и ждем.

Свои сомнения в честности Гзиры Ринигер придержал при себе. Но болтовня утомила его, и он поспешил прервать:

— Так когда «Ланмея» отплывает, капитан? Что вы сказали этому человеку?

— Сказал ждать до завтра, сударь. Мы отчалим вечером, лишь бы проклятые возчики, Аирандо их сожри, вовремя привезли товар.

— А где живет этот человек, вы не знаете?

— Да за каким штормом мне это знать, сударь? Главное, что он мне заплатил вперед, все полностью — сперва было заартачился, да не на того напал. О, премного благодарен, сударь. — Гзира спрятал все полученные монеты в потертый кожаный кошель и сунул его за шиворот холщовой рубахи. — Если этот парень чего натворил, то я завсегда рад помочь.

— Благодарю за помощь, капитан, — сказал Ринигер. — Надеюсь, я не накличу беду, если пожелаю вам удачи и доброго плавания?

— Что вы, сударь, ваши слова — да Создателю в уши. Не желаете распить с нами кружечку?

От кружечки — не то восьмой, не то девятой за сегодня — Ринигер отказался. Несмотря на страшную усталость, стиснувшую ему голову железным обручем, в душе его играла бурная, почти детская радость, способная разорвать не хуже порохового заряда. Он старался идти спокойно, и все же тело больше повиновалось сердцу, чем разуму, и он несся вперед почти бегом, рассекая толпу, как быстрое судно рассекает морские волны.

«Попался, Ивиммон!» — звенело в голове, словно торжественный сигнал медной трубы. А порой грохотало пушечным залпом: «Попался, Тангор!»

Ринигер остановился, лишь очутившись на одной из улиц, что вели от набережной. Он оглянулся на порт, на море, казавшееся очень темным в сумерках, на тонкие мачты кораблей — без парусов они походили на голые деревья по осени. Недавнее воодушевление потихоньку таяло, оставляя в груди приятное тепло. Половина дела сделана, причем трудная половина. Остались пустяки: захватить Ивиммона и доставить в Паридор.

На улицах трудились фонарщики, добропорядочные горожане спешили по домам — кто пешком, кто в повозках, а для городской стражи начиналась самая нелегкая пора. Кое-где из подворотен доносились подозрительные шорохи, звуки и запахи, и Ринигер несколько раз ловил на себе взгляды блестящих, внимательных глаз из-под низко надвинутых драных шляп. Однако все ограничилось взглядами: уличные грабители, наверняка вооруженные только ножами, не горели желанием знакомиться с клинком шпаги.

Ринигер шел к своей гостинице, по-прежнему держа ухо востро и заодно размышляя. Итак, завтра Ивиммон придет в порт, чтобы сесть на «Ланмею». Тем проще: нет нужды искать его по городу, достаточно подстеречь в порту. Гзира говорил, что несколько раз наказал своему пассажиру явиться не позже девяти. «Вряд ли капитан огорчится, если пассажир не придет, — усмехался мысленно Ринигер. — Ведь деньги с него он уже взял».

Порой приходила и тревога, обычная в подобных делах: вдруг что-то пойдет не так? Ринигер отбрасывал ее прочь, как надоедливую муху, ибо окончательно уверился в своей удаче. Сейчас, когда все думы были позади, он желал одного — выспаться. Завтра, да и в последующие дни, ему понадобится немало сил и ясная голова.

Он проснулся в четверть одиннадцатого — ровно сутки прошли с тех пор, как он прибыл в Фаррейг. Утренний туалет и завтрак заняли немного времени, а впереди оставался еще целый день ожидания. Ждать, сидя на месте, Ринигер не умел и не желал, поэтому отправился бродить по городу, как и вчера, слыша голос башенных часов, отбивающих полдень.

Толпа прохожих была столь густой, что экипажи, телеги и всадники с трудом пробивались сквозь нее. В цокоте копыт, грохоте колес и гуле голосов то и дело слышался крик: «Чего желаете?» — стоящие у дверей лавок и мастерских зазывалы не жалели глоток. Ринигер шел по улицам, порой перебрасываясь несколькими словами с лавочниками, поглядывая на пригожих девиц и получая в ответ улыбки или застенчивые взгляды. Город уже не казался ему таким заманчивым, как вчера, и ноги сами привели его в порт.

Никогда прежде Ринигер не испытывал особой любви к морю, но сейчас поневоле засмотрелся. Стоя чуть в стороне, чтобы не мешать портовым рабочим и носильщикам, он глядел в зелено-синюю даль, что сливалась с серым горизонтом. Где-то в этой дали была Авунда, незнакомый край, к югу — Вайя и прочие языческие земли, к северу — крохотная, но грозная Хиризия, знаменитая своими наемниками, и множество других стран, которые он никогда не увидит.

В этот миг Ринигер подумал о Паэне — быть может, он так же стоит сейчас в далеком порту Эгламида и так же смотрит на море. В душе легонько шевельнулась горечь: друг опечалится оттого, что не ему удалось схватить преступника. Но разве не доверились они тогда, в «Алой чаше», случаю — жребию? Как жребий выпал, так и вышло. Нет, Паэн слишком добр и благороден, чтобы завидовать его удаче.

Вслед за Паэном мысли Ринигера обратились к сестре, которая сейчас ждет и тревожится вместе с ее величеством. Тень горечи просочилась и в эти думы. Он знал, что Эдит и Паэн влюблены друг в друга, как знал и то, что брак этот невозможен, и готов был проклинать глупые предрассудки. Быть может, в других странах — там, за морем — все иначе. Ринигер вообразил себе огромный корабль, каких не умеют строить в Урбниссе, а на его борту — любимую сестру и любимого друга, счастливых и прекрасных. Наваждение оказалось столь живым, будто происходило на самом деле.

Оглушительный грохот и крик неподалеку привели Ринигера в чувство. Он сам подивился внезапной своей мечтательности и заодно отругал себя за это — нашел же время витать в облаках. Дело еще не сделано, Ивиммон еще не схвачен, письмо королевы еще не найдено. Ожидание вечера показалось вдруг невыносимо долгим и тяжким. И все же ничего другого не оставалось.

Весь день Ринигер провел в порту, открывшись новым впечатлениям, пускай не столь ярким, какими они казались ему вчера. Он ходил, смотрел, слушал и заодно отделывался от портовых шлюх, которые оказались падки на золото — на то, что звенело у него в кошельке, и на то, что ниспадало на плечи. «Захоти я сам спрятаться, мне пришлось бы нелегко — разве что раздобыть сажи да выкрасить», — усмехался Ринигер мысленно. Благо, ему пока нет нужды прятаться — и, хочется верить, не будет. Уж лучше открытый бой, чем трусливое бегство.

Медленно, как несмазанная телега, день подтянулся к вечеру. Ринигер уже сам не знал, сколько раз обошел набережную и ведущие к ней улицы. Теперь он не гулял, а наблюдал. В каждом молодом мужчине с низко надвинутой на глаза шляпой ему виделся Ивиммон. Страх упустить цель, не разглядеть ее в толпе вновь воскрес и стиснул грудь, точно змея из южных степей. Но, видно, он вправду уродился везучим — или же сестра усердно молилась за него Создателю.

Вскоре после того, как пробило шесть, на улице появился стройный молодой человек. Длинные белокурые волосы были стянуты на затылке, как у какого-нибудь приказчика или лавочника, но нежная кожа лица выдавала его, как и походка придворного щеголя.

Ринигер прищурился, чувствуя, как бешено стучит в груди сердце, как разливается по жилам жестокая радость.

Это был Ивиммон.

Несмотря на жару, беглец закутался в длинный плащ — это уже выдавало его, тем более, что носить такие плащи он не умел, привыкнув к модным коротким, и путался ногами в тяжелых складках. Фетровая шляпа с простым черным пером затеняла лицо, но Ринигер все равно узнал его. Заодно он заметил, что Ивиммон при шпаге — она задирала плащ слева. Порой из-под темно-серой ткани мелькали судорожно стиснутые пальцы в перчатках. Ивиммон шел, не оглядываясь и не ускоряясь без нужды, но явно тревожился.

Народу на улице хватало, зато ближайший проулок между трехэтажными, давно не белеными домами казался тихим. Ринигер надеялся, что Ивиммон струсит и сдастся сразу, но могло случиться иначе. Порой страх придает человеку такие силы, о которых он сам прежде не знал.

— Добрый вечер, сударь, — негромко сказал Ринигер, заступая Ивиммону дорогу.

— Не имею чести знать вас, сударь, — пробормотал тот, но заметно побледнел, пальцы его вновь задрожали.

Он попытался проскочить мимо Ринигера — и тут же поморщился от крепкой хватки.

— В кишках Аирандо я видел такую честь, — бросил Ринигер, не выпуская его локтя. — И все же вам придется пойти со мной. Нет, не трудитесь оглядываться и звать стражу. Как вы думаете, кому на помощь они придут — вам или мне? Я скажу, что, будучи солдатом гвардии его величества, задержал преступника именем королевы.

Ивиммон побледнел еще пуще — на сей раз от злости, поскольку глаза его сверкнули, а рот искривился, словно готовый изрыгнуть брань. Не иначе, его задело упоминание женщины, некогда отвергшей его, а теперь отдавшей приказ о его аресте.

— Не имею че… Не знаю вашего имени, сударь…

— Роскатт, — любезно подсказал Ринигер.

— Так вот, господин Роскатт, — продолжил Ивиммон с дерзостью, которая оказалась сильнее страха, — не советую вам препятствовать мне и задерживать меня. У меня могущественные покровители…

— Ваши могущественные покровители, кем бы они ни были, — Ринигер с трудом сдерживал клокочущее в груди воодушевление пополам с яростью, — отступятся от вас, когда будет нужно. В свой срок они сами ответят за свои преступления, как и вы — за свои. Но довольно болтовни. Где письмо, которое писала вам год тому назад ее величество?

Теперь Ивиммон вспыхнул, глаза его забегали, и Ринигер понял, что попал в цель. Все вышло так, как и рассчитывали они с Эдит: трусливый хлыщ побоялся избавиться от единственной улики, способной оправдать его. Но Ивиммон не был бы собой, если бы не стал упираться.

— Не понимаю, о чем вы говорите. — Он вновь попытался вырваться. — Нет никакого письма.

— А если найду? — Ринигер уже привел Ивиммона в переулок и теперь прижал к отсыревшей стене дома. — Не трудитесь лгать, сударь, вы только что выдали себя. Ложь вам привычна, но сейчас вы испуганы по-настоящему, и ваше искусство изменило вам. Поэтому отдайте мне письмо и следуйте за мной.

— Я никуда не пойду! — Ивиммон слегка повысил голос, поглядывая на улицу. — Я очень спешу, сударь…

— Знаю, — кивнул Ринигер. — Я тоже спешу, и мое дело более спешное. Письмо, сударь! И шпагу заодно.

— Извольте!

Невероятным усилием Ивиммон вывернулся. Ринигер бросился за ним — и вовремя успел отпрянуть от клинка. Признаться, такого проворства он не ожидал.

— Теперь я вас вспомнил, сударь, — самодовольно процедил Ивиммон, рисуя финты кончиком шпаги. — Первый задира в гвардии его величества. Что ж, гвардия ничего не потеряет с вашей смертью. А я успею сесть на корабль.

Ринигер ничего не ответил, но выхватил оружие и бросился в бой. Взор его заволокло гневом — и на Ивиммона, и на себя самого: надо было сразу обезоружить, а не тратить время на болтовню. Порой даже придворные щеголи умеют не только лаять, но и кусаться, особенно если приперты к стене.

Однако внезапная храбрость Ивиммона весьма уступала его умению фехтовать. В пять секунд Ринигер прощупал его оборону, в две пробил ее. Ивиммон застонал и рухнул на выщербленные камни переулка, выпустив шпагу и сжимая обеими руками раненое бедро.

Ринигер обтер шпагу плащом противника и вернул в ножны. Ивиммон, непривычный к ранам и боли, все еще корчился на земле. Ринигер склонился над ним.

— Теперь не мешайте мне, сударь, — сказал он, расстегивая серый дублет Ивиммона и вытаскивая его рубашку из штанов. — И уберите руки. Не бойтесь, не умрете. Если бы вы сразу подчинились мне, ничего бы не случилось.

— Будьте вы прокляты… — простонал Ивиммон, кусая губы.

— Знали бы вы, в который раз я это слышу, — ответил Ринигер, пока отрывал подол от его рубашки и перетягивал кровоточащую рану.

Ивиммон продолжал стонать — не столько от боли, понял Ринигер, сколько от ужаса и отчаяния. Кто знает, как и чем запугал его Тангор, да и придет ли он на помощь своему пособнику? Ринигеру вспомнилась Диерна Элардис — влюбленная, встревоженная — и его обещание ей защитить Ивиммона. Что ж, защита порой бывает жестокой. И еще неизвестно, что скажет король — и что сделает Тангор.

Когда с перевязкой было покончено, Ивиммон лишился чувств, перед тем процедив очередное ругательство. Ринигер от души ответил, вспомнив излюбленные отцовские выражения, и занялся поисками письма. Карманы дублета оказались пусты, не считая кошелька — изрядно полегчавшего, видимо, от дорожных расходов и высоких расценок капитана Гзиры. Письмо нашлось на груди Ивиммона, кое-как зашитое в изнанку рубашки. Первые же строчки, написанные знакомым летящим почерком ее величества, убедили Ринигера, хотя читать дальше он постыдился. Сложив письмо, он спрятал его под мундир, поморщился от запаха благовоний, пропитавшего бумагу. По всему телу разлилось тепло удовлетворения наряду с усталостью, но впереди еще оставалось немало дел.

Всего в сотне шагов от переулка отыскались двое стражников, которых Ринигер попросил, предъявив приказ королевы, присмотреть за раненым преступником. Стражники охотно согласились, предвкушая награду, а Ринигер поспешил в порт, туда, где дожидалась отплытия «Ланмея». Капитану он сказал, что пассажир «нежданно прихворнул» и никуда не поедет. Гзира, казалось, ожидал чего-то подобного и ничуть не огорчился, лишь изобразил понимающую ухмылку. О возврате уплаченных Ивиммоном денег никто из них не упомянул.

Возвращаясь к своему пленнику, Ринигер взял наемный экипаж — не самое удобное средство для перевозки раненого, но лучше, чем пешком или верхом. С помощью стражников он погрузил Ивиммона, уже очнувшегося, в экипаж и велел возчику ехать к «Рыбаку и рыбе». По дороге он приказал остановиться у первой же вывески с изображением бешено скачущего всадника с сумкой на шее.

«Я отыскал нашего приятеля, письмо при нем. Правда, приятель слегка захворал, поэтому могу задержаться на день или два. Жди меня там, где мы договаривались». Это послание Ринигер велел как можно скорее доставить в Эгламид, господину Паэну Вартаниссу, который остановился в одной из гостиниц близ городской площади. Гонец обещал, что отправится немедленно, и не соврал: вышел вместе с Ринигером и тотчас зашагал к конюшне.

Экипаж медленно трясся по мостовой, поскольку народ на улицах пока не думал расходиться. По дороге Ивиммон несколько раз терял сознание. Ринигер понял, что не зря упомянул в письме про возможную задержку — сегодня вряд ли получится отправиться в путь, да и завтра тоже. Проклиная мысленно глупость Ивиммона, полезшего в драку, он с горем пополам довез его до гостиницы.

Все расспросы Гинтафа и его не менее любопытных слуг Ринигер пресек. Вместо этого он велел хозяину послать мальчишку к аптекарю за целебной мазью из травы ноан и каплями из ортенды на случай лихорадки. Сам же, сняв мундир и закатав по локоть рукава рубашки, устроил Ивиммона в своей комнате и приготовился ходить за ним — благо, он имел достаточный опыт в лечении ран.

Ночь он провел без сна, опасаясь, как бы пленник не вздумал покончить с собой, чтобы избежать допроса и казни. Впрочем, Ринигеру мало верилось в то, что Ивиммон решится на такое. У него не хватило бы духу навредить себе, да и в покровительство Тангора он, похоже, верил крепко.

И все же вынужденная задержка беспокоила Ринигера — как и внезапно нахлынувшее ощущение неведомой опасности, каким недавно делилась с ним Эдит. Впрочем, за себя он не особо тревожился. Лишь бы довезти пленника до Паридора живым — и лишь бы с сестрой во дворце ничего не случилось.

* * *

Задумчивый человек лет тридцати, стройный, русоволосый, похожий на самого заурядного горожанина, провожал взглядом открытый экипаж, где сидели Ренайд Ивиммон и рыжий юноша в мундире королевской гвардии. Прохожие рядом ворчали, бранились, порой толкались, всадники и возницы кричали: «С дороги!», а он все стоял и думал. Впрочем, ему платили не за думы, а за действия, и он предпочел действовать — быстро зашагал вслед за экипажем, продолжая размышлять.

То, что Ивиммона выслеживают, стало ясно еще днем: не каждый день в портах ошиваются королевские гвардейцы. Странно, что этот рыжий парень приехал один, — или безумно храбр, или уполномочен кем-то важным. И надо же было дать промашку: кто знал, что юнец уже напал на след Ивиммона? Нет бы следить за ним, глаз не спускать вместо того, чтобы бегать по кабакам и дознаваться у хмельных моряков, не расспрашивал ли их о некоем беглеце молодой рыжий гвардеец. Хотя моряки-то подтвердили, а вот капитан Гзира сделал честные глаза и уверил, что слыхом ничего не слыхивал и видом не видывал. Врал, конечно, — что еще взять со старого пирата и контрабандиста? Зато время ушло. А потом стало поздно.

«Еще не поздно», — улыбнулся мысленно шпион, глядя, как рыжий гвардеец выходит из почтовой конторы: видно, отправил кому-то весточку. «Что ж, самое время тоже отправить, и тогда посмотрим, чья возьмет. Опасное это дело — вмешиваться в планы его светлости канцлера Тангора».

Как только колеса экипажа вновь застучали по мостовой, шпион зашагал следом. Он видел, как гвардеец вел в гостиницу «Рыбак и рыба» бледного, хромающего Ивиммона, а потом гостиничный мальчишка-слуга во всю прыть помчался к аптекарю Далетту и вскоре вернулся, нагруженный склянками. Шпион улыбнулся — не так уж скверно все оборачивалось.

Итак, Ивиммон и его страж застряли в Фаррейге, Создатель весть, как надолго. В голове у шпиона вмиг пронеслось с десяток возможных планов — скажем, нанять отчаянных молодцов, каких полно везде, и напасть на гостиницу. Нет, слишком шумно; кроме того, может пострадать Ивиммон, а его светлости он, похоже, нужен живым. Поэтому пусть его светлость и решает.

Шпион отыскал ближайшую почтовую контору и, потребовав бумагу и перо, принялся писать:

«Сообщите его светлости, что Ивиммон арестован в Фаррейге королевским гвардейцем — имени не знаю, но сам молодой, с рыжими волосами. Ивиммон ранен, поэтому они наверняка задержатся в порту на некоторое время. Как только получите это послание, немедленно доложите его светлости, не тяните. Жду ответа и его распоряжений в Гарми, в гостинице "Фальшивый самородок". Буду там через два дня. Диатар».

Письмо он адресовал Эдьеру, товарищу по службе, который официально числился каким-то последним помощником последнего секретаря его светлости — у канцлера хватало таких формальных должностей-личин. А поскольку Эдьер служит во дворце, канцлер получит весть вовремя — если почтовый гонец поспешит, то дня через три-четыре.

Гонец в самом деле поклялся поспешить — его подстегнула двойная цена. А сам Диатар двинулся к своей гостинице, чтобы расплатиться и забрать лошадь. Хотя уже вечерело, а сам он целый день бил ноги по всему Фаррейгу, времени на отдых не было.

* * *

Под утро у Ивиммона случился легкий приступ лихорадки. Но раненый был в сознании и подчинялся Ринигеру с угрюмой покорностью, совсем не шедшей к его смазливому лицу. Он молча глотал лекарство каждые четверть часа и терпел перевязки, хотя глаза его порой злобно посверкивали, а сквозь стиснутые от боли зубы вырывалась брань.

— Поверьте, сударь, — сказал ему Ринигер, не выдержав, — я утомлен вашим обществом не меньше, чем вы — моим. Поэтому постарайтесь скорее набраться сил. Чем раньше это произойдет, тем раньше мы отправимся в Паридор. И тем скорее вы избавитесь от моего общества — к обоюдной нашей радости.

На сей раз Ивиммон удостоил его ответом.

— Скорее бы, — процедил он, утирая с бледного лица пот. — А вы, Роскатт, двадцать раз пожалеете — и о том, что задержали меня, и об этом. — Он кивнул на перевязанную ногу. — Вы еще не знаете, кому перешли дорогу…

— Знаю, сударь, — улыбнулся Ринигер, — и мне это весьма по душе. Вы же сами изволили вчера назвать меня первым задирой в гвардии. А теперь замолчите и пейте.

День выдался невыносимо долгим, как и вторая ночь. Спать себе Ринигер по-прежнему не позволял, заняться было нечем — шпагу он вычистил и наточил еще вчера вечером, не доверив это гостиничным слугам. Чтобы не умереть от скуки, он представлял мысленно, что скажет королеве, что — королю и что — сестре. Недавние тревоги поблекли, хотя не ушли, и он прогонял их, воображая себе физиономию разгневанного Тангора и поневоле слегка сочувствуя растяпе Ивиммону. Впрочем, первые строки злополучного письма ее величества сполна уверили его, что этот господин не заслуживает ни капли жалости.

Наутро Ринигер убедился, что лихорадка ушла и раненый в силах перенести дорогу. Гинтаф, хозяин «Рыбака и рыбы», раздобыл для Ивиммона серую кобылу, не слишком крупную, смирную и легконогую. От души поблагодарив и щедро наградив его, Ринигер пустился в путь со своим пленником. Он не выпускал из рук поводья его лошади, хотя Ивиммон не пытался бежать — сидел в седле с тем же угрюмым видом, сжав руки под плащом и стиснув побледневшие губы. Не то обдумывал месть, не то страшился собственной участи.

К вечеру пятого дня путешествия Ринигер прибыл в Тьеду, назначенное место встречи. На постоялом дворе «Голова Адато», названном в честь древнего героя, подло захваченного и казненного врагами, дожидался Паэн — как оказалось, почти два дня.

— Знаешь, — сказал он после приветствий и поздравления с успехом, — я с самого начала был уверен, что именно ты найдешь его. Ты, а не я. Мне было радостно получить от тебя весть. Можешь вообразить, как счастлива она будет, когда узнает?

Со стороны могло показаться, что речь идет о ее величестве королеве. Но Паэн, разумеется, имел в виду другую женщину.

— Думаю, счастливы будут они обе, — улыбнулся Ринигер, — и не только они. А ты, если хочешь оказать мне услугу, посторожи нынешней ночью этого хлыща. Не поверишь — с тех пор, как я захватил его, я ни на миг не сомкнул глаз.

— Малоприятное занятие, — поморщился Паэн, который весьма недолюбливал Ивиммона. — Но я потерплю. Тебе правда не помешает отдых — ты на вид не румяней его, как будто сам ранен.

Ринигер лишь криво улыбнулся в ответ, но от души поблагодарил друга и отправился спать, уже не в силах бороться с многодневной усталостью. Не раздеваясь, он рухнул на кровать и проспал до самого утра. Паэн же провел весьма неприятную ночь, присматривая за Ивиммоном, который в тщетной надежде попытался склонить его на свою сторону — и не выбирал выражений.

— Вы же благородный человек, Вартанисс, — говорил среди прочего Ивиммон, сверкая глазами. — Что взять с этого грубияна Роскатта? Какого участия ждать от худородного провинциала, который имел наглость явиться ко двору в драных штанах и стоптанных сапогах? Но истинный дворянин всегда поймет другого…

В ход шло все — от щедрых посулов до угроз: видимо, теперь, когда до Паридора оставались считанные мили, все страхи пленника воскресли и сделались сильнее веры в «могущественное покровительство». Король Легард хоть и не так гневлив и жесток, как его покойный отец, но за попытку очернить королеву и наследного принца он не пощадит виновника.

Паэн так и не ответил Ивиммону, и тот, отдышавшись после своей тирады и выругавшись напоследок, наконец уснул — или сделал вид, что спит.

Они отправились в путь, когда солнце почти поднялось над восточным горизонтом. Отдохнувшие кони бодро мчались по дороге, а двое из троих всадников надеялись до наступления сумерек прибыть в столицу и предстать перед королем. Ивиммон, похоже, ни на что уже не надеялся. Ринигер по-прежнему держал поводья его лошади, давно привыкнув к угрюмому молчанию пленника. Но беседу они с Паэном вели вполголоса, едва различимо из-за стука копыт по дороге.

— Вчера весь вечер ходили тучи, — говорил Паэн, — и хозяин уверял, что сегодня непременно будет дождь. Хвала Создателю, что его нет.

— Дождя-то нет, зато на сердце у меня хмуро, — признался Ринигер. — Не знаю, отчего. У нас все получилось, но меня что-то тревожит. Думается мне, за все ответит этот пустоголовый бедняга, а истинный виновник так и останется в тени.

— Знаешь, — медленно произнес Паэн, — нынче ночью он кое-что сказал, и это заставило меня призадуматься. Я расскажу тебе потом, когда приедем. Но у меня крепнет убеждение, что ты все же прав насчет… сам знаешь, кого.

«Конечно, я прав», — хотел было ответить Ринигер, и тут слова замерли у него на губах. По телу пробежала обжигающая волна тревоги: впереди затаилась опасность. Хотя до Паридора не так далеко, перекресток с постоялым двором и селение Мальс остались позади, до следующего — мили три, не меньше. Лесов здесь не было, но кое-где попадались гельновые рощицы. Одна такая раскинулась справа, ветер шумел листвой, заглушая все звуки кругом, а дорога, будто назло, опустела — ни встречных, ни попутчиков.

Чутье заставило Ринигера осадить коня — пришлось даже бросить поводья кобылы, на которой ехал Ивиммон. Кобыла зафыркала, пленник радостно охнул и, видимо, подтолкнул ее в бока, надеясь сбежать. В тот же миг из рощи раздались выстрелы.

Трое наемников придерживали лошадей и порой выглядывали из укрытия. Место было выбрано удобное: двойной поворот, поселений и гостиниц поблизости нет, лишь бы не испортили дело случайные проезжие. Четвертый всадник — шпион Диатар — стоял чуть в стороне, позволив действовать тем, кто к этому привычен. Судя по виду и репутации головорезов, а также по цене, которую они запросили, неудачи быть не должно.

Вдали послышался перестук копыт — две или даже три лошади. Диатар кивнул наемникам, и один из них, с рыжеватыми усами и перебитым носом, двинулся вперед, но так, чтобы его не заметили с дороги.

— Ошибка вышла, сударь, — сказал он, тотчас вернувшись. — Вы сказали, что их будет двое: гвардеец и дворянин в сером. А с ними еще один — одет богато и вооружен.

— И что это меняет, Эрдинн? — спросил Диатар. — Двое, трое — неважно. Бейте всех троих. Условия прежние: все, что найдете при них, ваше, кроме бумаг. — Заметив, что наемники как будто озадачены, он прибавил: — Не думал, что равные силы смогут остановить таких молодцов, как вы. Не забывайте о внезапности.

— Мы не ленивые клячи, сударь, чтобы нас подстегивать, — прервал другой наемник, загорелый, как моряк, наверняка из бывших контрабандистов. — Вы платите — мы работаем. Глядите сами не нарвитесь на пулю. — Он переглянулся с товарищами. — Вперед, друзья.

Все трое двинулись к кромке рощи, прячась за деревьями, молча распределили цели. У каждого был наготове пистолет; второй, запасной, торчал в седельной кобуре. Дать залп по всадникам, а потом добить упавших шпагами и кинжалами — что может быть проще?

Жертвы как будто не подозревали ни о чем: бледный изнеженный молодец хмуро молчал, тихо беседовали между собой рыжий гвардеец и дворянин в зеленом дублете. Наемник Эрдинн, что навел пистолет на последнего, поднял оружие выше, целясь в голову, — жаль будет дырявить богатый наряд, такой самому пригодится. Товарищи переглянулись вновь, кивнули друг другу, сжав коленями бока коней, — морды у тех были завязаны тряпками, чтобы не заржали.

Едва наемники открыли огонь, как всем участникам этой сцены настала пора удивляться.

Рыжий гвардеец вдруг осадил коня, переменившись в лице, — как он мог услышать или почуять что-то, никто из наемников не понял. Дворянин в зеленом тихо выругался, но последовал примеру спутника и придержал коня. Третий их спутник — без оружия, похожий на пленника, — радостно вскрикнул и подтолкнул свою лошадь в бока — у него не было шпор. Наемники дружно схватились за вторые пистолеты, но выстрелить не успели.

У дворянина в зеленом и гвардейца оказались при себе не только шпаги. Не колеблясь, оба разрядили пистолеты. Смуглый наемник получил пулю в плечо, под другим, чернявым крепышом, одетым с претензией на роскошь, вскинулся раненый конь. Теперь таиться не было смысла — со шпагами наголо наемники бросились в бой. Противники их почти не пострадали от обстрела: у гвардейца был разорван мундир на боку, дворянину всего лишь сбило пулей шляпу и слегка задело волосы.

— Господа, спасите меня! Клянусь, вам щедро заплатят!

Это закричал бледный молодой человек на серой лошади. Пока его спутники — или стражи — рвали из ножен шпаги, готовясь к бою, он помчался к наемникам, словно впрямь надеялся на защиту. Навстречу ему проворно вылетел клинок чернявого — и пронзил бы насквозь, если бы не дворянин в зеленом. Свободной рукой он оттолкнул пленника, так, что тот свалился с лошади, а сам нанес удар наемнику. Тот увернулся было, но раненый конь споткнулся и упал, увлекая за собой всадника. Не успел он подняться, как удар в грудь пригвоздил его к земле.

Эрдинн и его товарищ-контрабандист насели на гвардейца, решив потом покончить с упавшим пленником. Впрочем, противник не давал им скучать — и заодно не позволял схватиться за пистолеты. Смуглый наемник слабел от потери крови, Эрдинн был ранен в лицо и едва успевал вытирать глаза. Рыжий юноша бился, как демон, хотя получил вторую рану в правый бок. Глаза его горели чистой яростью боя, один лишь раз он обернулся и крикнул: «Паэн, стереги его, я справлюсь!»

Его товарищ, видимо, так не считал. Соскочив с коня, он схватил пистолет убитого им наемника и выстрелил в смуглого. В тот же миг пронзительно заржал от боли конь гвардейца, а шпага его хозяина вонзилась в горло Эрдинну.

В пылу битвы никто не различил топота копыт, спешно удаляющегося на юго-восток. Не оглядываясь, Диатар мчался во весь опор — храбростью он никогда не отличался, да и не за нее получал жалованье. Конечно, его светлость разгневается, когда узнает, что приказ не исполнен. Зато он узнает об этом вовремя.

* * *

— Пасть Аирандо, хоть бы один живой! — бросил в сердцах Паэн. — Теперь не узнаем, кто их подослал.

— Неужели не ясно? — отозвался Ринигер. — Видно, его шпионы выследили меня — или нас обоих. Удивляться тут нечему. — Он вытер шпагу, подобрал слетевшую шляпу и устало улыбнулся. — Спасибо за помощь. И за то, что не дал им убить этого болвана.

«Болван», все еще лежа на обочине, стонал и бранился во всю глотку. На штанине показалась кровь — открылась рана, дублет был разорван клинком наемника. Лишь только Ринигер и Паэн подошли ближе, Ивиммон умолк, и хотя глаза его сверкали злостью, иссиня-белые губы дрожали от страха, а на щеках блестели слезы — явно не от боли телесной.

— Будьте вы оба… прокляты! — процедил он и лишился чувств.

— Должно быть, решил, что эти молодцы вправду явились спасать его, — сказал с усмешкой Ринигер. — Надо бы его перевязать, и скорее в путь, а то к вечеру не доберемся.

Кровотечение оказалось несильным, и с перевязкой покончили быстро. Потом они осмотрели себя: Паэн почти не пострадал, а Ринигер, расстегнув мундир и задрав рубашку, убедился, что обе царапины — от пули и от шпаги — лишь рассекли кожу. Гораздо сильнее его опечалили дыры в одежде.

— Теперь все жалованье — на новый мундир, Аирандо их задави, — проворчал он, пока приводил себя в порядок.

— Не огорчайся, его величество наверняка вознаградит тебя, — улыбнулся Паэн. — И, раз уж зашла речь о награде: у них должны быть с собой деньги, которые они получили за наши головы.

Осмотрев карманы убитых, Ринигер и Паэн убедились, что это правда.

— И что прикажешь делать с ними? — Ринигер поморщился и бросил кошелек с серебром на ближайший труп. — Это деньги Тангора. И как быть с телами? Времени у нас мало…

— Кажется, кто-то едет. — Паэн прислушался. — Похоже, телега. Если возчик — не трус, нам как раз сгодится это серебро.

Из-за поворота со стороны Паридора в самом деле появилась телега. На передке ее сидели два молодых возчика, по виду крестьяне, возвращающиеся с рынка, поскольку устеленная соломой телега была почти пуста, лишь в одном углу виднелись свертки ткани и мешки. Приземистый мохноногий конь тотчас зафыркал и заупрямился, почуяв трупы, да и сами возчики испуганно вскрикнули.

— Эй, вы! — окликнул их Ринигер и махнул им. — Езжайте сюда!

Возчики повиновались. Они оказались не из трусливых, возможно, привычные к разбойным нападениям, которые порой случались на дорогах — хотя не так близко к столице. К тому же их ободрила бумага с печатью ее величества, как и щедрая награда — три кошелька, полные серебра. Ринигер велел парням отвезти тела убитых в ближайшее поселение, Мальс, и там похоронить, как обычных разбойников, сообщив об этом судье и старосте. Завернутые в собственные плащи трупы погрузили в повозку, и вскоре она скрылась за поворотом.

Ринигер и Паэн не глядели ей вслед — им хватало своих забот. Один конь был ранен, хотя Ринигер надеялся выходить его. Пока же он взял одного из коней убитых, прочие убежали. Ивиммон все еще лежал в обмороке, и его привели в чувство грубо, но действенно — парой пощечин. Уже не в силах браниться, он с трудом забрался в седло и проделал остаток пути, почти лежа на холке своей кобылы.

— Ну так что, — тихо продолжил Ринигер прерванную беседу, — прав я или нет? Какие еще свидетельства тебе нужны? Будь я проклят, если те парни — обычные разбойники.

Паэн задумчиво кивнул.

— Думаю, нам не стоит упоминать об этом, — сказал он. — А если спросят, лучше все-таки сказать про разбойников. И не надо говорить о наших подозрениях его величеству. Разумеется, тот, кого мы имеем в виду, сумеет оправдаться, как ты и сказал. Поэтому давай не будем спешить. Прибережем наши сведения до поры до времени — пока нам не посчастливится раздобыть более веские доказательства.

— Ты прав, — кивнул Ринигер. — Хорошо, я буду молчать, хотя это будет потруднее полудюжины бессонных ночей. Кто знает — вдруг эта история станет началом его конца. Лишь бы нам достало ума и сил переиграть его.

Ринигеру казалось, что его конь не скачет, а еле плетется, точно заморенная кляча. Каждая потерянная минута — это лишние страдания и беспокойство Эдит, это лишний миг торжества Тангора. Жажда справедливого воздаяния бурлила в груди вместе с той же странной тревогой, о которой не раз говорила ему сестра. И вдруг перехватило дыхание от дерзкой мысли: что, если в том и состоит их цель при дворе, их обоих, — сбросить канцлера с тех высот, на которые он взобрался по кровавым ступеням?

* * *

— Ваше величество! Ренайд Ивиммон доставлен во дворец!

Эта весть застала Легарда в рабочем кабинете, где собрались советники и секретари. Забот у него хватало, и он искал в трудах забвения, прятался от тягостных мыслей, сомнений и мук неизвестности. Совет еще не начался, ибо канцлер Тангор непривычно запаздывал. Секретари перекладывали бумаги и очинивали давно готовые к работе перья, а прочие собравшиеся тихо переговаривались друг с другом о том, что им вскоре предстояло обсудить.

Теперь же все разговоры смолкли. Король вскочил с кресла, едва не уронив его. С немалым трудом сумел он сдержаться и не броситься тотчас по коридорам.

— Что?

— Преступник, коего ваше величество приказали задержать, доставлен во дворец, — повторил лакей. — Гвардейцы вашего величества ведут его сюда. Или прикажете заключить его в башню Лаутар?

Король задумался на миг. Так поступал с преступниками его отец — давал в тюрьме время подумать и сознаться или же просто оставлял наедине со всеми страхами и предчувствиями, чтобы сломить волю. Но ему не было дела до чувств Ивиммона. Он желал наконец узнать правду.

— Нет, — приказал король, заставив голос не дрожать. — Ступайте и скажите им: пусть ведут в тронный зал. И поспешите.

Лакей с поклоном удалился, за дверьми послышались его быстрые шаги. Король обернулся к царедворцам, по-прежнему безмолвным.

— Следуйте за мной, господа, — сказал он. — Дела отложим до завтра. Вы засвидетельствуете допрос, который мы учиним преступнику. Элеан, не забудьте письменный прибор.

Легард собственноручно отворил двери и зашагал по коридору к тронному залу. Сзади слышалось эхо шагов и шепотков придворных, которые наверняка пылали жгучим любопытством, жаждая узнать, что же в действительности послужило причиной опалы ее величества и так ли справедливы слухи о ее неверности супругу. Короля же гнало не любопытство — ему хотелось скорее увидеть ненавистное лицо своего оскорбителя. Будь его воля, он бы собственноручно выдавил из этого жалкого вертопраха жизнь по капле, перед тем вырвав правду. Но эту обязанность придется возложить на палачей в Лаутаре, они знают свое дело.

Сама же правда страшила его, как скорая казнь — осужденного. Всею душой желал он, чтобы все это оказалось ложью и клеветой; Ивиммон ответит за свою гнусность, но Эстриль будет невиновна. Если же это правда… король сам не знал, что делать тогда.

Казалось, весь дворец наполнился грохотом ног по гладкому камню и гулким эхом. Навстречу летело такое же эхо, в которое вплетался звон шпор. Король ненамного опередил гвардейцев и сел на трон, с трудом заставляя себя не ерзать от нетерпения. Советники не успели занять свои места по правую и левую сторону от трона, а полный пожилой секретарь Элеан — усесться за письменный столик, когда двери распахнулись.

Первым вошел Гиверн, капитан гвардии. За ним следовали человек шесть его подчиненных и молодой дворянин, который, судя по его запыленной одежде и сапогам, только что вернулся из дальнего путешествия. Король вспомнил имя этого человека — Вартанисс. Все они окружали преступника, закованного в цепи.

Ивиммон — без пудры, румян и драгоценностей, в простом сером наряде, который он, похоже, несколько дней не менял, — выглядел непривычно. Глаза его бегали на бледном лице, губы дрожали. Одежда была вспорота на плече, словно клинком, он сильно хромал на левую ногу, и его поддерживал под локоть молодой рыжеволосый гвардеец в потускневшем от пыли мундире, тоже разорванном на боку. В этот миг скрипнула боковая дверь, и в тронный зал вошел Тангор.

Король едва заметил его, лишь сделал знак подойти и занять место среди прочих придворных. Канцлер медленно прошествовал к трону, не отвечая на поклоны расступающихся перед ним людей. Губы его были плотно сжаты, взор непроницаем: равнодушно он смотрел то на короля, то на преступника.

Ивиммон при виде канцлера как будто оживился. Он шагнул вперед и набрал полную грудь воздуха, словно собираясь заговорить. Ему помешал держащий его под руку гвардеец. Вместо этого заговорил капитан:

— Ваше величество, перед вами Ренайд Ивиммон, которого вы повелевали взять живым. Он был захвачен одним из моих солдат в порту Фаррейг при попытке сесть на корабль, отплывающий на материк. Это все, что мне известно, ваше величество. Позвольте говорить тем, кто знает больше.

— Говорите. — Король перевел взгляд с капитана на рыжего гвардейца, который держал Ивиммона.

Молодой человек отпустил преступника и с поклоном шагнул к трону. Выпрямившись, он вынул из кармана нечто похожее на письмо. Король тотчас впился в него взглядом, но заметил краем глаза какое-то движение среди придворных — там, где стоял Тангор.

— Ваше величество, — сказал рыжий гвардеец, — если этот человек и виновен в чем, то лишь в клевете на вашу супругу. Сама же ее величество полностью чиста перед вами, и вот доказательство тому. Прочтите, ваше величество, и убедитесь.

Король взял письмо. Исходящий от него легкий дух благовоний заставил его поморщиться — и вспомнить другое письмо, недавно переданное ему Тангором: оба пахли одинаково. Послание было надписано рукой Эстриль, на бумаге даже сохранились остатки белого воска от ее печати, небрежно срезанной. Нетерпеливо Легард развернул письмо и прочел.

— То самое послание, о котором говорила королева… — тихо произнес он, закончив, и обернулся к канцлеру. — Помните, Тангор? Оказывается, оно правда существует, оно не уничтожено…

Ивиммон шевельнулся, звякнув цепями, чем напомнил о себе.

— Зачем? — Не выпуская письма, король поднялся с трона, но заставил себя вновь сесть. — Зачем вы клеветали? Я мог бы простить вам покушение на честь моей супруги, ибо она дала вам достойный ответ. Ваш же распутный, бессовестный нрав известен всем. Или такова была ваша месть за то, что королева отвергла вас?

Позеленевший от ужаса Ивиммон молчал. Рыжий гвардеец, который вновь стоял рядом с ним, едва слышно шепнул ему, не скрывая презрения: «Отвечайте — если имеете что сказать». Но король перебил, осененный внезапной мыслью.

— Постойте, — сказал он, не сводя глаз с Ивиммона. — Быть может, вы стали жертвой чьих-то козней? Быть может, вы сделали это по чьему-то наущению? — Ответа по-прежнему не было, и король возвысил голос: — Отвечайте, Ивиммон, я приказываю!

Глаза преступника будто ожили в глазницах, лоб покрылся потом, пальцы стискивали цепи. Казалось, он решается, заговорить или нет: несколько раз переступил на месте, губы его вновь дрогнули. Но его прервали — на сей раз Тангор.

— Ваше величество. — Канцлер величаво выступил вперед, став между троном и преступником. — Поскольку сам я был введен в заблуждение, более того — именно я принес вам недобрую весть, я почитаю своим долгом самолично взяться за расследование этого дела. Я допрошу свидетелей и выясню, что побудило их дать ложные показания против ее величества. А также выясню, так ли велика вина этого человека. — Он чуть оглянулся на Ивиммона, и королю показалось, что щеки того слегка порозовели. — Полагаю, он действовал в порыве слепой страсти, которую ему внушила — о, невольно внушила — ее величество. Можно ли строго спрашивать с влюбленных, даже если их любовь преступна?

Король уловил вздох явного облегчения, что вырвался у Ивиммона. Долетел до его слуха и другой вздох, в котором слышалась досада. Гадать, чей именно, он не стал — его увлекли иные заботы.

— Действуйте, Тангор, — произнес он слова, которые много лет служили ключом к благополучию всего Урбнисса. — Хвала Создателю, королева невиновна, но я желаю знать имя истинного виновника, равно как и причины, побудившие его на столь гнусный поступок. Прошу вас, приступайте немедленно. Капитан, — обернулся он к Гиверну, — велите своим людям сопроводить преступника в Лаутар. Вы же, господа, свободны, завтра я ожидаю вас.

На расшитых одеяниях звякнули церемониальные цепи. Отдав поклоны, придворные и секретари удалились под тихое журчание беседы. Тангор вышел первым, гордый и прямой, точно ожившая статуя из «кровавого камня». За ним последовали капитан Гиверн и гвардейцы, что вели преступника.

— Вы, Элеан, задержитесь, — приказал король старшему секретарю, который было встал из-за стола. — И вы тоже, господа.

Последние слова были обращены к Вартаниссу и рыжему гвардейцу — они намеревались выйти вместе со всеми. Легард поднялся с трона и подошел к обоим.

— Судя по вашему виду, господа, — сказал он, — именно вы исполнили мой приказ и задержали Ивиммона. Как вы догадались, что он попытается бежать на материк?

— Мы всего лишь предположили это, ваше величество, — ответил Вартанисс. — По счастью, предположение оказалось верным. Поскольку крупных портов на западном побережье только два, мы решили разделиться. Я отправился в Эгламид, а мой друг — в Фаррейг. Именно ему посчастливилось выследить Ивиммона.

— Ваше имя? — спросил король у гвардейца.

— Ринигер Роскатт, ваше величество, — ответил тот с поклоном, звякнув шпорами.

Легард улыбнулся — имя было знакомо.

— Теперь я понимаю, кому Ивиммон обязан своей хромотой, — заметил он. — А он смелее, чем кажется.

— Признаться, ваше величество, я сам не ожидал, что он станет сопротивляться, — сказал Роскатт. — Если бы я не был вынужден ранить его, мы прибыли бы в Паридор на несколько дней раньше.

— Я благодарю вас за верную службу, — сказал король и получил новый поклон. — Насколько я помню, при моей супруге состоит некая молодая особа, весьма похожая на вас и, кажется, носящая то же имя.

— Это моя сестра Эдит, ваше величество, — ответил Роскатт. — Именно она попросила нас с господином Вартаниссом отправиться на поиски. Пускай у нас с сестрой нет ничего, кроме имени и милости ваших величеств, мы оба счастливы служить вам.

— Так служите, сударь, мне нравятся решительные люди вроде вас. Но вряд ли вы способны в полной мере понять, что значит для меня ваша нынешняя услуга. Пусть никто в Урбниссе не скажет, что короли неблагодарны. Элеан, — обернулся король к секретарю, — насколько мне известно, в гвардии есть вакантный офицерский пост. Подготовьте приказ о производстве гвардейца Роскатта в лейтенанты.

— Ваше величество… — Молодой человек упал к ногам короля, покраснев до ушей.

— Встаньте, лейтенант, — сказал Легард с улыбкой. — И служите мне так, как служили до сих пор. Поверьте, я не даю должностей тем, кто их недостоин. Вас же, господин Вартанисс, я желаю видеть завтра на совете. Скажите мне: что вы думаете о море?

— Думаю, ваше величество, — ответил Вартанисс, чуть помедлив, — что это великий дар Создателя, которым пренебрегают люди Урбнисса. Как если бы человек, у ног которого рассыпан бесценный клад, взял из него только одну монету. Так и мы: живем на острове, но мореходство у нас развито слабо. Пускай знания мои на сей счет скудны…

— Я счастлив видеть единомышленника, — прервал король, — и счастлив, что не ошибся в вас. Скудные знания — беда поправимая для тех, кто молод, смышлен, горит душой и жаждет новых знаний. Впрочем, вы обо всем узнаете завтра. Ступайте, господа, и позаботьтесь о себе — я вижу, путешествие ваше было нелегким. — Он покосился на простреленную шляпу Вартанисса, с которой было сбито пулей перо, и на разорванный мундир Роскатта.

Как только тронный зал опустел, Легард мог, пускай ненадолго, перестать быть королем. Он стал тем, кем в глубине души желал быть, — любящим супругом и отцом, отныне свободным от всех подозрений. Если он и мучился, то от угрызений совести, что так поспешно поверил клевете и пренебрег словами Эстриль.

Именно к ней он шел сейчас, чтобы отослать прочь и стражу, и фрейлин.

* * *

Било четверть первого, когда из Лаутара вернулся Тангор.

Он застал Легарда в прекрасном расположении духа: тот наверняка провел у жены несколько приятнейших часов, а значит, может быть склонен к милосердию. Возможно, он прикажет пощадить Ивиммона, и дело ограничится изгнанием. Впрочем, это уже неважно.

Легард, в шелковом халате поверх рубашки и коротких штанов, сидел у камина и глядел то на пламя, резвящееся за кованой решеткой, то на карту Хиризийского моря и окрестных земель. Тангор шел тихо, но Легард услышал и обернулся.

— Есть новости, мой друг?

— И да, и нет, ваше величество, — ответил Тангор и по привычке сел в свободное кресло, не дожидаясь позволения — и не нуждаясь в нем. — Он признался во всем: что пытался соблазнить вашу супругу и, рассерженный ее отказом, решил выждать время и отомстить ей. Как я и предполагал, он уверял, что причина его поступка кроется в безумной страсти, которая якобы вынудила его потерять голову.

— Если он уже ее потерял, — весело заметил Легард, — было бы жестоко рубить ее. Постойте. — Он вдруг нахмурился, улыбка его исчезла. — А как же свидетели — те трое, что давали показания против королевы? Ведь вы сами присутствовали при этом, Тангор, вы привели их ко мне!

— Они были подкуплены преступником, ваше величество, — сказал Тангор, мысленно отдавая должное памяти и уму Легарда. — Он сам сознался в этом. Правда, есть и дурные новости: те двое лакеев, чьи показания мы с вами слышали, исчезли из дворца минувшим вечером. Я отдал приказ о розыске, но вряд ли их найдут. Что до вельи Бирн, то она вынуждена была вернуться домой, поскольку с нею случился нервный припадок, и она сейчас лежит в горячке. Допросить ее пока невозможно.

— Неужели она тоже подкуплена? — удивился Легард. — Можно понять слуг. Но эта девица не из бедных…

— И богатые, и бедные равно подвержены алчности, увы, — произнес Тангор с тенью назидательности. — Кроме того, велья Бирн утверждала, что ее величество не слишком расположена к ней. Быть может, она тоже вздумала отомстить. Но я уверен, что она сполна усвоила преподанный урок.

Легард, казалось, удовлетворился предложенным объяснением. Тангор мысленно улыбнулся. Гильда Бирн останется при дворе, и не только потому, что ему нужны ее услуги. Она приходится дальней родней графу Веррандру, церемониймейстеру, а также Тьелетту, старшему интенданту финансов, так что родители девицы не пожалеют денег, лишь бы их дочь не лишилась выгодной службы. Сами же почтенные царедворцы не пожелают навлечь позор на родственницу и заодно присмиреют: Веррандр будет следить за своим болтливым старческим языком, а Тьелетт трижды поразмыслит, прежде чем запустить руку в казну. Да, подумал Тангор, время от времени стоит напоминать таким людям, кто их подлинный властелин.

— Как мне поступить с ним, Тангор? — медленно спросил Легард после долгого молчания. — По нашим законам он заслуживает смерти, но он слишком жалок для такой участи. Если я стану карать за низменные страсти и распутство, в Паридоре не останется и десятой доли жителей.

— Он желает просить вас о милости, ваше величество, — сказал Тангор. — Я позволил ему это. Завтра же поутру его доставят во дворец, и ваша воля — изгнать его или заключить в тюрьму. Вы правы, он весьма жалок, к тому же скверно себя чувствует. Я приказал прислать к нему лекаря…

— Неужели он так плох? — ужаснулся Легард. — Его…

— Что вы, его и пальцем не тронули. Зачем — он во всем признался, бедняга секретарь едва поспевал записывать его показания. Будь все преступники столь же сговорчивы, как Ивиммон, наши палачи растеряли бы всю сноровку.

— Что ж, тогда оставим Ивиммона. — Легард выпрямился в кресле, глаза его засверкали, а взгляд скользнул по карте. — У нас есть более важные заботы, друг мой. Я желаю всерьез заняться морем и флотом.

Тангор улыбнулся.

— Полагаю, именно это мы станем обсуждать на завтрашнем совете. Значит, Авунда больше не сердится за огненный дождь?

— Сердятся — не сердятся, но они понимают, что с Урбниссом Хиризийским следует считаться. А еще понимают, что им нужна торговля с нами. Тогда как нам нужны корабли и люди, которые умеют водить их. Как ни крути, только в Авунде мы сможем найти мастеров-корабелов, как и обучить моряков навигации. Знания наших людей в этой области весьма скудны.

— Очевидно, вы уже придумали, как изменить это, — сказал Тангор. — Что ж, я тоже подумаю. Я не любопытен, так что потерплю до завтра.

— Доброй вам ночи, друг мой. — Легард выглядел сонным и блаженным. — Благодарю вас за все ваши труды. Что бы Урбнисс делал без вас?

— Жил бы, ваше величество. — Тангор поднялся с небрежным поклоном. — Но, возможно, хуже, чем живет сейчас. Доброй ночи.

Он не солгал, когда обещал Легарду подумать. Ибо получил сегодня столько пищи для размышлений, что впору было умереть от обжорства.

* * *

На следующий день Тангор явился в королевские покои, когда Легард заканчивал свой утренний туалет. Отослав слуг, он с улыбкой обернулся к своему канцлеру. Был он весел и бодр, полон жгучей жажды действия, и это в нем нравилось Тангору, хотя он знал истинную причину королевской радости.

Нынче ночью Легард вновь наведался в покои супруги. Если так пойдет дальше, вскоре появится второй принц — или принцесса. «Точно юный любовник, которого наконец осчастливила его милая!» — усмехался мысленно Тангор, хотя нрав короля не мог не вызывать в нем уважения. «Пусть лучше ходит к жене, чем к придворным дамам». Покойный Вигмаред, помнится, не гнушался одаривать своей любовью жен своих придворных и даже признавал рожденных ими детей. Благо, потом он сам же казнил всех своих бастардов — не без тайной помощи Тангора.

— Я так счастлив, друг мой, — говорил Легард, одергивая без того безупречно сидящий дублет с обшитыми золотым галуном прорезями на рукавах и груди. — А когда король счастлив со своей женой, ему улыбается удача и в прочих делах. Отчего вы сами не женитесь, Тангор? Тогда вы бы поняли меня в полной мере.

— В некотором роде, — ответил Тангор в тон Легарду, — я женат. Моя супруга — наш Урбнисс, а мое семейное счастье — его процветание.

Легард рассмеялся.

— Знаю, знаю. Но это не то. Вам нужно настоящее семейное счастье. Урбнисс, как бы ни был он прекрасен и богат, не родит вам сыновей и не скрасит ваши дни и ночи. Клянусь хвостом Аирандо, Тангор: я устрою ваш брак! Я подыщу вам самую прекрасную и родовитую невесту, какая только есть на нашей земле, быть может, даже королевского рода! Вы достойны этого.

Тангор помедлил с ответом. Предмет беседы был весьма скользким, и следовало соблюдать осторожность. Легарда можно было понять: он беспокоится о продолжении древнего и славного рода, в котором он, Тангор, остался единственным мужчиной. Неудивительно, что любая девица, уступающая ему в знатности, богатстве и прочих достоинствах, покажется королю недолжным выбором. Но много ли стоят они, эти богатые и родовитые, когда в сердце — только одна, бедная и незнатная? Да еще приходящаяся родной сестрой тому, кто сумел свести на нет хитроумный заговор?

— Благодарю вас, ваше величество, — сказал Тангор. — Мы непременно вернемся к этому вопросу, когда покончим с более важными. А они потребуют долгих решений.

Беседу прервал запыхавшийся слуга.

— Ваше величество, дурные вести из Лаутара! — воскликнул он. — Заключенный в тюрьме Ивиммон покончил с собой!

Когда Легард подыскал нужные слова, он приказал немедленно доставить к нему того, кто принес весть. Это оказался один из лаутарских стражников. По его словам, никто не входил в камеру Ивиммона всю ночь.

— Его нашли наутро, — рассказывал стражник. — Весь окоченевший, висел на оконной решетке в петле, свитой из собственной рубахи. Лекарь осмотрел труп, но не нашел никаких следов борьбы. Да и как мог найти — в камеру же никто не входил…

— Странно… — произнес король, словно размышляя вслух. — Ни за что бы не подумал, что такой человек, как Ивиммон, решится наложить на себя руки. Вы же говорили, Тангор, что он намеревался просить у меня помилования! Зачем ему тогда было кончать с собой?

— Кто знает, ваше величество, — ответил Тангор. — Быть может, как бы странно это ни звучало, его одолело раскаяние, и он сам решил покарать себя. Или он боялся, что, несмотря на просьбу о помиловании, вы не пощадите его, но велите предать особо мучительной казни. Теперь мы уже не узнаем правды, она умерла вместе с ним. Я же прошу простить меня за недогляд, ибо это, бесспорно, моя вина. Я должен был оставить стражника в его камере. Но, как и ваше величество, я не представлял, что подобный человек решится…

— Оставьте. — Легард махнул рукой. — Теперь уже поздно искать виновных. Пусть его похоронят, а потом следует распорядиться его имуществом, если у него не осталось родственников, имеющих право на наследование.

— Слушаюсь, ваше величество.

Резные часы темного дерева гулко пробили половину десятого: через полчаса начнется королевский совет. Тангор оставил Легарда наедине с его думами, надеясь сам заняться своими. Но все вопросы строительства флота и поиска средств словно померкли, отплыли в туманную даль, а место их заняли иные.

Рансина Фиетт играла на ньяле, склонив русую головку, убранную жемчугом. Сидящая рядом с королевой Аунада Сильд, любимая ее чтица, держала на коленях книгу в тисненом переплете золоченой кожи, который безжалостно сминал ее темно-розовое платье. Прочие фрейлины занимались рукоделием — вышивали платки, шемизетки, стомаки и веера. Чуть поодаль восседала темным сухопарым изваянием Готнис, зорко наблюдая за всеми и порой улыбаясь.

Королева Эстриль тоже улыбалась. Нынешним утром ее супруг был занят государственными делами, зато она могла вдоволь уделить время сыну, который рос не по дням, а по часам. Теперь же малыш Эгерран спал, насытившись, а королева подумывала о прогулке в саду. Лето было на исходе, но дни стояли теплые: оконные стекла сверкали в лучах солнца, легкий ветер шевелил занавеси и драпировки. Но даже будь за окном хмуро, в душе королевы все так же цвела бы юная весна.

Эдит вновь и вновь ловила на себе взгляд королевы. Игла и пяльцы с тончайшим полотном скользили в руках; она даже укололась раз-другой, но продолжала работу под мелодичный перезвон струн. Эдит вышивала платок — заранее зная, кому подарит его, и предвкушая встречу.

Музыка смолкла. Королева кивнула Аунаде, и та раскрыла книгу, продолжая чтение начатой накануне старинной легенды — «Повести об Адато и его жене Форар»:

— …и сказал тогда ей Талв, сын Панево, прозванный Проклятым: «Вот, я победил мужа твоего, и голова его ныне на копье, над стенами дворца моего. Мертвым очам ни к чему лицезреть красоту, но пусть узрят ее живые. Ты же сокрыла свою прелесть под вдовьим покровом и заперлась в сих мрачных стенах. Покинь их, дай мне твою руку, взойди на мое ложе и стань моей женой и королевой, ибо как нет равных мне мужей в могуществе и власти, так и нет жен, способных сравниться с тобою красотой». И не дрогнула Форар, и осталось сердце ее холодным и закрытым для страха, ибо, предвидя подобное, она отослала юных сына своего и дочь свою, рожденных в один день, с верными воинами и слугами, дабы не постигла детей участь отца. Ибо отважна была Форар, жена Адато, и не страшилась мук и смерти, но желала ее всею душой, дабы в смерти соединиться с возлюбленным супругом своим. И ответила Форар Талву, прозванному Проклятым: «Превыше могущества и власти ценю я в мужах правдивые речи. Твои же уста извергают ложь, и пустого бахвальства исполнены твои слова. Как вор крадет чужое достояние, так ты похищаешь чужую славу, ибо не сравниться тебе с Адато, могучим супругом моим, коего предали в твои руки гнусные изменники. Тот же, кто прибегает к помощи изменников, сам подобен им». И разгневался тогда Талв Проклятый, и гнев его сделался сильнее любовной страсти, коею пылал он к Форар, жене Адато. И приказал Талв заключить Форар в темницу холодную и смрадную, дабы сломить ее упорство. И жила она так, не видя благостного света солнца и не чувствуя животворного его тепла, и слышала каждодневно вопли тех, кого предавали на муки по воле Проклятого. Саму же ее он устрашился предать на истязания, ибо не желал навредить ее красоте. И миновал гнев Талва, сына Панево, и вновь возгорелась в нем страсть к Форар, ибо его весьма разжигало упорство сей доблестной жены. И приказал он приготовить лучшие покои, и убрать их щедро золотом, каменьями и дорогими тканями. И привели туда Форар, и вновь воссияла красота ее, коей не смогли навредить тьма и холод. И поняла Форар, что уготовано ей в великолепных сих покоях, и возжелала страстно смерти, но не знала, как обрести ее. Один же из стражей сжалился над нею и отыскал верную служанку из дома Адато. И пришла служанка, переодевшись швеей, к Форар и дала ей отравленную иглу. Когда же явился Талв, прозванный Проклятым, и пожелал силою взять свою пленницу, доблестная Форар вонзила иглу с ядом ему в шею, и так умер Талв, прозванный Проклятым, умер в страшных муках, на кои обрек он многих за всю свою нечестивую жизнь…

Нежный голос Аунады дрогнул. Все минувшие дни королева пребывала в мрачном расположении духа и потому приказывала читать вслух самые страшные и жестокие предания былых веков. Эдит, как и прочие фрейлины, с ужасом ловила каждое слово, хотя знала окончание, в отличие от многих других.

— И что было потом? — шепнула Эдит ее соседка, Эльда Бриллона. — Форар спаслась?

— Какая же она смелая! — прошептала другая. — И потом она победила всех и отомстила?

Не успела Эдит качнуть головой, как королева мягко велела Аунаде продолжать. Та повиновалась.

— И повелел тогда Ансаит, ближайший соратник Талва, прозванного Проклятым, предать Форар смерти. Так окончила жизнь свою храбрейшая из жен, и, чтя великое ее мужество, повелел Ансаит похоронить ее, как воина, голову же на копье водрузил на стену, рядом с головой Адато, мужа ее…

Послышались всхлипывания. Многие девушки утирали глаза платками и нынешней своей работой. Эдит сморгнула невольные слезы и затаила дыхание, чтобы не пропустить ни слова из окончания легенды.

— Когда же погребли Талва, прозванного Проклятым, не стало единства среди соратников его. И продолжились войны и жестокие междоусобицы, и истребляли они друг друга, не щадя жен и детей. И явились тогда два юных воина, похожие, как одна половина плода на другую, брат и сестра, дети Адато и Форар, во всем подобные своим отцу и матери. И рассеяли они врагов своих, как ветер рассеивает сухую траву. Так обрели дети то, за что сражались и отдали жизнь свою отец их и мать, и надолго воцарился тогда мир над землею Урбнисса.

— Видите, — улыбнулась королева, когда Аунада закрыла книгу, повинуясь кивку, — вслед за горестями всегда приходит радость. Поэтому я очень люблю эту повесть, хотя она и страшная. Но довольно слез. Аунада, взбодритесь! Обещаю, сегодня вечером вы почитаете нам что-нибудь повеселее — например, ту чудесную историю про верных жен и глупых любовников.

Девушки захлопали в ладоши. «Проказниц» они все знали наизусть, но всегда любили послушать. А некоторые применяли уроки веселых кумушек и в жизни, когда приходилось осаживать чересчур назойливых кавалеров.

— Не пора ли прогуляться, ваше величество? — Готнис поднялась с кресла. — Взгляните: ветер усиливается. Как бы не пригнал нам тучи.

— Да, ты права. Идемте. — Королева поднялась, вслед за нею фрейлины сложили свое рукоделие и дружно присели в реверансе. — Ступайте в сад, я догоню вас. Рансина, Эльда, наберите нам побольше цветов для приемной. Эдит, задержитесь.

Уловив едва заметный знак королевы, Эдит замерла на месте. Такой же знак сделала ей Готнис и улыбнулась сухими губами.

— Я все еще не поблагодарила вас, Эдит, за ту услугу, которую вы оказали мне, — тихо произнесла королева. — Думаю, сейчас самое время.

— О, ваше величество, много ли я сделала? — Эдит ощутила, как вспыхнули ее лицо, шея и грудь. — Благодарить стоит моего брата… и господина Вартанисса.

— Каждый из вас потрудился в своей мере, — ответила королева. — Что ж, насколько я знаю, господина Вартанисса мы не сможем пригласить — его призвал на совет мой супруг. Тогда позовите своего брата — или передайте ему, чтобы он явился ко мне, когда освободится, если он занят сейчас. Ступайте скорее, нас ждут.

Не помня себя, Эдит неслась по коридорам. Невольно вспоминала она, как недавно так же бежала, разыскивая Ринигера, только в совсем ином расположении духа. Тогда ее переполнял ужас, теперь же — ликование, такое, что, казалось, ее вот-вот разорвет изнутри от радости. Но Эдит не спешила разрываться. Овладев собой, она перешла на степенный шаг — и вовремя: брат шел ей навстречу.

Он еще не обзавелся новым мундиром, подобающим его офицерскому званию, но никогда прежде брат не казался Эдит таким красивым. При виде него она не сдержала улыбки — отражения той, которой одарил ее он сам.

— Господин лейтенант гвардии его величества, — Эдит присела в реверансе, — ее величество королева желает видеть вас.

— Клянусь кишками Аирандо, Эдит, перестань! — Ринигер поднял ее, но в глазах его плясали лукавые искорки. — Нашла над чем смеяться!

— Я же от радости, — сказала Эдит и взяла его под руку. — Все вышло так, как мы задумывали…

— Все, да не все, — ответил Ринигер и вздохнул, вмиг помрачнев. — Он выкрутился и подставил этого болвана Ивиммона. Кстати, ты слышала, что он покончил с собой нынче ночью в тюрьме?

— Как? — Эдит хлопнула глазами, не находя слов. — Ни за что бы не подумала, что он…

— Вот именно, я так же удивился. Будь я проклят, если беднягу не заставили это сделать! Всем известно, что Тангор избавляется от свидетелей, как и от соучастников.

— Ты опять за свое? Не успел подняться — и уже хочешь упасть? Ты ведь понимаешь, что после всего случившегося мы с тобой и Паэн… то есть господин Вартанисс — его враги?

— Понимаю. — Ринигер вновь сверкнул дерзкой улыбкой. — Ты не представляешь, Эдит, как мне это нравится. Пускай нам не удалось сбросить его — зато мы сорвали его планы, помешали заговору. Видела бы ты его вчера у короля! Стоит молча, надменный, как всегда, а глаза-то сверкают, да так злобно! Нет, ради такого зрелища стоило загнать пару лошадей, провести десять дней без сна и получить пару царапин.

— Гораздо важнее то, дорогой брат, — ответила Эдит, — что мы помогли ее величеству. Идем скорее, она отпустила всех девушек и ждет нас.

В дверях приемной ее величества их встретила Готнис. Ринигер поклонился ей с учтивым: «Приветствую, сударыня». Она сделала им знак войти, глядя на Ринигера так, как глядела бы гордая мать на сына, который вернулся с войны героем. «Спасибо вам, сударь», — едва слышно шепнула камеристка, чем несказанно удивила Эдит.

— Ваше величество.

Ринигер низко склонился, метя пол пером шляпы, Эдит присела в реверансе, так, что колени почти коснулись пола. Королева, нарядная, улыбающаяся, вышла из гардеробной, поправляя на плечах легкий плащ.

— Ринигер и Эдит Роскатт, — произнесла она не без торжественности, голос ее чуть дрожал, — не знаю, найду ли я нужные слова, чтобы поблагодарить вас. Вы спасли мне больше чем честь — я не преувеличу, если скажу: вы спасли мне жизнь и счастье, вернули надежду на будущее для моего сына. Не стану говорить долго, ибо сколько бы я ни говорила, слов будет мало, чтобы в полной мере выразить мою признательность вам. Скажу главное: я счастлива, что мне служат такие люди, как вы.

— Рады служить, ваше величество, — в один голос ответили Ринигер и Эдит.

— Супруг мой уже вознаградил вас, лейтенант Роскатт, как и вашего друга, который помогал вам. Примите же награду от меня — в залог моей сердечной благодарности.

Эдит невольно ахнула, когда королева вручила Ринигеру алмазный перстень. Это был воистину королевский дар: в Урбниссе добывали мало алмазов, и стоили они огромных денег, а привезенные из-за моря ценились еще дороже. Подарок королевы походил как раз на заморский — играл и искрился так, что поневоле зажмуришься.

— Если в том будет нужда, сударь, вы можете обратить его в деньги, — прибавила королева, но Ринигер горячо прервал:

— Это было бы кощунством, ваше величество! Клянусь, я буду хранить его пуще собственной жизни, и ничто не заставит меня расстаться с вашим даром. — Преклонив колено, он поцеловал руку королевы.

— Вас, Эдит, я вознагражу позже, — продолжила королева. — А пока знайте оба: у вас нет друга ближе меня. Я не желаю быть неблагодарной, хоть молва зачастую заслуженно упрекает королей за этот порок. Если с кем-то из вас, не приведи Создатель, случится беда, я непременно приду к вам на помощь, как вы пришли ко мне. А беда, поверьте, может приключиться, — прибавила она, чуть помрачнев. — Слишком уж могущественному человеку мы все перешли дорогу.

В глазах брата Эдит прочла ответ: «Если будет нужно, перейдем еще раз», но, по счастью, он оказался достаточно благоразумен, чтобы промолчать. Саму же ее вновь охватило то недоброе предчувствие, которое она впервые ощутила на балу в честь рождения наследного принца. Несмотря на радость за королеву и за брата, тень не желала уходить.

— Если я вновь понадоблюсь, — сказал Ринигер, когда королева отпустила его, — ваше величество может рассчитывать на меня.

Королева и Готнис направились в сад, где дожидались прочие фрейлины. Эдит задержалась ненадолго, чтобы проститься с братом.

— У меня тяжело на душе, Ринигер, — сказала она. — Ее величество права. Он слишком могуществен…

— Не бойся. — Брат нежно обнял ее. — Как бы могуществен он ни был, он все же не король. Забудь про свои страхи — когда Паэн вернется с королевского совета, я попрошу его исцелить тебя от них. Ну вот, ты улыбаешься — это самое верное средство. Прощай, сестра!

Ринигер ушел. Эдит поспешила вслед за королевой, теряясь в том хаосе, что заполнял ее разум и ее душу. Радость от упоминания имени Паэна Вартанисса и предвкушения встречи не могла вытеснить тревог и загадок. Да, при дворе немало могущественных людей, которые увлечены интригами, обычно друг против друга. Но никому из них не сравниться с Тангором. «Он не король», — сказал Ринигер. Зато он достаточно умен, силен и властен, чтобы быть королем короля.

Эдит не давал покоя еще один вопрос, который она пока не задала никому: ради чего Тангор вообще затеял весь этот заговор с письмом? Зачем ему желать зла королеве?

* * *

Королевский совет подходил к концу. Тангору казалось, что еще немного — и он умрет здесь же от скуки, хотя обсуждаемый предмет весьма заботил его. «Слишком много пустых слов, — думал он. — И слишком много пустых голов. Честолюбивые, напыщенные болваны, которые всю ночь размышляли, что скажут на совете, но так и не родили ни единой умной мысли. Они способны лишь повторять то, что давно всем известно. Право, при покойном Вигмареде от совета было больше толку».

И все же Тангор радовался, ненадолго отложив горечь недавнего поражения, первого за много лет. Живое свидетельство и орудие этого поражения присутствовало здесь же — благо, ему достало ума выбрать для королевского совета наряд поскромнее. Пусть торжествует, пусть упивается своим триумфом. С любой вершины есть один-единственный путь — если только ты не дерзновенен настолько, чтобы покорить новую вершину, выше прежней.

Этим размышлениям настанет черед. А пока Легард прав: время пришло. Урбниссу нужен настоящий флот.

Рассуждениям на эту тему был посвящен первый час совета. Все вспоминали неразумную политику вековой изоляции и честили ее на все лады, вспоминали, как король Вигмаред начал понемногу приподнимать этот занавес, вспоминали о его подозрительности и вспыльчивом нраве, который помешал ему завязать по-настоящему добрые отношения с соседями на материке. Затем еще час заняли дифирамбы в адрес Легарда, его мудрости и дальновидности. Некоторые советники, поглядывая украдкой на молчащего Тангора, поспешили упомянуть и заслуги канцлера — в частности касаемо торговли, твердых цен, пошлин и борьбы с контрабандистами. Когда все, кто хотел погромче заявить о себе, сделали это на славу, наконец перешли к делам насущным.

— Главная беда в том, что у нас недостаточно корабельного леса, — говорил пожилой советник Дельсан, имеющий обширные владения на севере. — Север Урбнисса покрыт лесами, но деревья гельн — не лучший материал для строительства судов, по крайней мере, таких, которые выдержат долгое и трудное плавание. Наши лодки и легкие парусные суда годятся лишь для каботажа, и то быстро рассыхаются и приходят в негодность.

— Чем дольше я слушаю вас, господа, — сказал Легард, — тем горше осознаю, какие же мы глупцы. Недавно мне сказали такие слова: жители Урбнисса подобны человеку, у ног которого рассыпан бесценный клад, но он взял из него ничтожную малость. Не позор ли нам жить на острове и не знать моря? Но оставим сетования, они нам не помогут. Раз сами мы не умеем строить корабли и не имеем подходящей древесины, придется купить все это — либо лес, либо готовые корабли. Придется послать мастеров, чтобы они переняли опыт кораблестроения, послать людей, чтобы они обучились навигации. Кроме того, не будем забывать о пиратах — и авундийских, и прочих. Придется позаботиться о защите наших судов и об их вооружении.

— Нам понадобятся новые порты, — сказал советник Анден, дальний родич Дельсана и извечный его единомышленник. — И прибрежные крепости. На обучение мастеров уйдет время, так что проще будет купить готовые корабли в Авунде. Возможно, стоит привезти саженцы нужных для кораблестроения деревьев. Конечно, это займет время, но так мы заложим основу для будущего нашего флота…

— Не тревожьтесь, — негромко произнес Тангор. — Расходы обещают быть немалыми, поэтому я буду следить и за государственным казначейством, и за всеми прочими. И за строительством, разумеется, тоже. Поверьте, ваше величество, и вы, господа: ни один грош не окажется там, где не должен быть.

Не без удовольствия Тангор заметил мрачные взгляды, которыми обменялись некоторые советники. Без сомнений, они уже рассчитывали славно нагреть руки на будущем строительстве. Быть может, подумал Тангор, стоит позволить некоторым сделать это — чтобы потом вывести на чистую воду и навсегда отвадить от воровства государственных средств. Казнить одного или двоих, дабы вселить страх в прочих, — крайние меры всегда действуют безотказно.

— Тогда вышлем опытных строителей на западное побережье, — сказал Легард. — Пусть обследуют его и найдут удобные места для портов, возможно, с природными бухтами. Наверняка они уже есть и известны нашим морякам. Как только места будут выбраны, обеспечим доставку леса и камня для строительства. Что касается кораблей, судостроительных верфей, обучения мастеров и моряков, об этом придется договариваться с Авундой.

— Если позволите, ваше величество, — взял слово Паэн Вартанисс. — В Урбниссе немало молодых, сильных, неглупых и преданных людей, которые прозябают в безделье. Им некуда приложить силы, поэтому они проводят свои дни в пустых развлечениях, пьянстве и распутстве, проматывая родовое имущество. Но служба во флоте ничем не хуже службы в армии. Что, если отправлять таких способных людей учиться мореходному делу? Обучившись, они смогут и управлять кораблями, и защитить их в случае войны или пиратского нападения. Я верю, что большинство нынешних дворян не позабыли, что они — воины по рождению, и что долг службы велит им…

— Я понял вас, господин Вартанисс, и вы говорите мне по сердцу. — Легард слегка улыбнулся. — Я тоже размышлял на днях о чем-то подобном. Но я спрошу вас: а готовы ли вы сами подать пример прочим своим сверстникам, молодым дворянам, и отправиться за море, дабы получить нужные знания?

— Если ваше величество прикажет, — ответил Вартанисс, не поведя бровью, — то с радостью. Несколько дней назад мне довелось воочию увидеть Хиризийское море, и, признаюсь — хоть это не предмет для нынешнего обсуждения, — оно зажгло нечто в моей душе. Когда служба и полезна, и приятна, она радостна вдвойне. Кроме того, какой юноша, горящий страстью к новым познаниям, не пожелает увидеть чужие страны и земли?

— Суровые будни весьма отличаются от юношеских мечтаний, — заметил мрачный на вид советник Эрвинг, один из немногих при дворе, кто не старался выслужиться перед Тангором. — Нежданные трудности остановили и сломили решимость многих.

— Лишь тех, кто оказался слаб, сударь, — или, возможно, не годился для избранного дела, — парировал Вартанисс. — Быть может, предложенный мною путь поможет многим обрести себя и раскрыть свои дарования, равно как и послужить на благо Урбнисса и вашего величества. — Он поклонился королю. — Если же вы повелите мне ехать, я поеду. Говорят, что у тех, кто посвятил себя морю, любовь к нему превышает даже тоску по родной земле.

— Такой жертвы я пока от вас не требую, — сказал Легард, явно впечатленный. — Но поехать вы поедете — в числе тех, кто отправится к королю Авунды с посольством. Возглавить его я поручаю вам, господин Эрвинг, надежней человека мне не найти. — Названный встал и поклонился. — К вам присоединится граф Тридиан, который уже не раз участвовал в переговорах с Авундой. Возьмите с собой подобающую свиту, охрану же вам назначат. К тому времени, когда вы закончите сборы в дорогу, будут готовы все нужные бумаги — Элеан, проследите за этим.

Окончания совета, где обсуждались всевозможные мелкие вопросы касательно будущего посольства, Тангор уже не слушал. Он не сводил глаз с Паэна Вартанисса, который купался в лучах молодой славы и сам сиял от счастья, не скрывая этого. «Не выйдет из вас политика, молодой человек, — думал Тангор. — Вы для этого слишком прямолинейны. Воистину, с кем поведешься, от того и наберешься». И все же он понимал, в чем главная причина его неприязни к Вартаниссу.

Неужели Эдит Роскатт правда влюблена в него?

Всезнающая Гильда Бирн утверждала, что Эдит скорее увлечена, чем влюблена. Собственные наблюдения говорили то же самое. Насколько серьезны намерения Вартанисса, можно лишь гадать. Вряд ли он решится взять в жены небогатую девицу, он слишком честолюбив для подобного безрассудства — и все же он сорвался с места и помчался выполнять ее просьбу. Как бы ни был дружен Вартанисс с гвардейцем Роскаттом — теперь с лейтенантом гвардии, Тангор не сомневался, что вовсе не дружба подвигла его отправиться в погоню за Ивиммоном. И подумать только: обернись все чуть иначе, преуспей нанятые Диатаром головорезы — и соперник был бы устранен. Впрочем, еще не все потеряно.

Тангор сам не понимал, что с ним творится. Как ни осознавал он, сколь важен будет для Урбнисса успех нынешнего посольства, он всей душой желал им неудачи. Только лишь потому, что это будет неудача Паэна Вартанисса. Она уронит его в глазах Легарда — и в глазах Эдит Роскатт.

Хотя в рассуждениях этого молодчика есть здравое зерно. Урбнисс вздохнет свободно, когда не станет этих бессмысленных прожигателей жизни, искателей приключений — пускай ищут их там, за морем, где наряду с приключениями нетрудно найти собственную смерть. Взять бы да собрать всех неугодных и погрузить на корабль, чтобы ноги их не было отныне на земле Урбнисса, — пусть плывут навстречу всем штормам. Такие, например, как этот молодой выскочка Ринигер Роскатт.

Это имя вызывало в душе Тангора жгучую ненависть, какой он не знал давно. Ненависть соседствовала с горечью и досадой: он недооценил врага, чего никогда прежде не позволял себе; более того, он вообще не видел в нем угрозы. Роскатт казался ему пустоголовым вспыльчивым юнцом, у которого на уме лишь гулянки и дуэли. Но эта история с Ивиммоном и заговором раскрыла Тангору глаза и показала истинную сущность врага — сильного, неглупого и решительного. Впрочем, сколько их уже было за минувшие годы, этих сильных и решительных, и всех их в конце концов ожидала одна судьба: либо союз и служба, либо смерть.

Тангор знал, что Роскатт ненавидит его и не скрывает своей ненависти, — мальчишка вообще мало что умеет скрывать. Вряд ли из такого выйдет верный союзник. Бесспорно, он в достаточной мере сообразителен, но недальновиден, раз не понимает, что сам ставит себе препоны своей глупой ненавистью. Глупость же порой губит не одного лишь глупца, но и тех, кто оказывается рядом с ним. Пожелай Тангор смерти Роскатта, она случилась бы вскоре — теперь он знает, что троих убийц для этого юнца маловато. Хотя это крайняя мера, к которой он прибегал редко и неохотно. Гораздо ценнее и мудрее иной путь — отыскать у врага изъян и через него заполучить власть над ним.

Кроме того, Роскатт — брат Эдит. А она — его верная союзница. Недаром мальчишка проговорился вчера, что именно она попросила его отправиться на поиски. Если искать упомянутый изъян, то у обоих — или же они сами окажутся изъяном друг для друга. Им обоим есть что терять, ибо они мало что имеют.

Если бы не эта роковая любовь…

В который раз Тангор поймал себя на этой мысли, как и на другой: так ли нужна ему эта девушка? Легард недавно сулил ему любую невесту, и он мог бы при желании получить любую — но не желает. Чувство к Эдит Роскатт уже заполнило его, застило некогда зоркие глаза, помутило некогда острый разум. Что, если роковая страсть погубит его? Пускай его вершина высока, но путь с нее один.

Нет, сказал себе Тангор. Власть его и сила нерушима, вершина его неприступна. Он получил неожиданный удар, но впредь будет знать, на что способны его враги. Удача ослепит их, сделает неосторожными, убедит в собственной силе — пусть. Заблуждения и самообман врага — отличное подспорье в борьбе.

Пришла в голову Тангору и еще одна мысль: за весь минувший год он ни разу не говорил о своих чувствах и намерениях ни с Эдит, ни с ее братом. Напрасно, быть может. Если открыть им правду — в той мере, в какой им стоит ее знать, — многое может измениться. Эдит не глупа и не лишена честолюбия, ее может прельстить столь высокий взлет — сделаться супругой канцлера. А вслед за взлетом придет и любовь, ибо искреннее чувство не может остаться без ответа у столь же искреннего сердца. Что до ее брата, то высокое положение сестры может заставить его позабыть о ненависти, которая превратится в горячую преданность.

Если Роскатт не дурак и думает о карьере — а он думает, — то не упустит такой возможности. Ради прочного положения при дворе, богатства и покровительства можно поступиться любыми предрассудками: и нелепой жаждой мести неизвестно за что, и столь же нелепой враждой. Разве причинил он, Тангор, какое-либо зло этому юнцу лично, как и его сестре? Быть может, они убеждены в дурных его намерениях. Увидев, что это не так, они передумают.

Так он получит и жену, и верного слугу.

— Обещаю вам, сударыня, что непременно буду на спектакле у вас сегодня вечером, — сказал король, целуя королеве руку, — если только меня не отвлекут государственные дела.

— Надеюсь, что нет, государь, — улыбнулась Эстриль. — Я стану с нетерпением ждать вечера. Тем более, спектакль должен быть чудесен — эта труппа из Трианды объездила все северное и западное побережье и везде имела успех. Прошу вас, не задерживайтесь, мы ждем.

На плечах Эстриль сверкало новое украшение — два банта из золотисто-оранжевого атласа, усыпанные алмазами и соединенные между собой каскадом золотых цепочек. Хотя такой убор годился больше для бала или празднества, Эстриль носила его почти каждый день, подбирая наряды в тон. Легарду радостно было видеть это, ибо драгоценный подарок стал знаком окончательного их примирения, не говоря о том, что был весьма к лицу королеве.

Среди фрейлин супруги, занятых рукоделием или музыкой, Легард заметил Гильду Бирн: она слегка подурнела после болезни и держалась гораздо скромнее, чем прежде. Уловив на себе взгляд короля, она поспешно опустила глаза, щеки ее вспыхнули — не то от стыда, не то от досады.

— Не напрасно ли вы вновь приблизили к себе эту сплетницу Бирн? — спросил король. — Как вы можете терпеть ее здесь после того, что она наговорила?

— За нее усиленно просили граф Веррандр и господин Тьелетт, — ответила Эстриль. — Но дело не в этом. Теперь я знаю, кто друг мне, а кто враг, кому я могу доверять, а кому — нет. Лучше я стану держать врага ближе к себе, нежели ждать, пока мне вновь нанесут удар в спину.

Легард невольно поморщился от неприятного воспоминания.

— Лучше наградите щедрым приданым эту рыженькую девицу, Роскатт, — заметил он, поспешив сменить тему. — Иначе бедняжка никогда не найдет себе жениха.

— Как знать, государь? — Эстриль улыбнулась. — Быть может, она уже его нашла. А вам Создатель, видно, послал сегодня доброе расположение духа, что вы намерены устроить браки всех, кого возможно.

— Когда я сам счастлив, я желаю счастья всем вокруг. Прощайте, сударыня, до вечера.

Легард вновь поцеловал жене руку, вновь ответил на улыбку. Под шорох юбок фрейлин и звяканье украшений он вышел из солнечных покоев королевы, искренне надеясь, что вечернее развлечение пройдет на славу и ничто не помешает приятному отдыху.

Он шел в кабинет, когда ему сообщили, что с юга прибыл некий дворянин по имени Эребальд, который смиренно просит его величество принять его по срочному делу. Он ждет аудиенции уже второй день и сейчас явился во дворец, чтобы узнать, может ли его величество уделить ему немного времени.

— Проводите его в мой кабинет, — приказал король и ускорил шаг.

По дороге у него мелькнула мысль, не послать ли за Тангором, — кто знает, что за срочные дела у этого Эребальда. Впрочем, у Тангора имелось собственное чутье на степень важности и срочности дел; если привезенные вести ценны для Урбнисса, канцлер наверняка узнает об этом. И придет, посылали за ним или нет.

В кабинете суетились двое секретарей под руководством неутомимого Элеана. Ему Легард приказал остаться, прочих же отослал. Вскоре снаружи послышались шаги и звон шпор, и гвардейцы у дверей пропустили Эребальда и его пажа в кабинет. Господин взял у мальчишки толстый пакет, зашитый в кожу, и велел ждать за дверьми, а сам склонился перед королем.

На вид Эребальду было чуть за тридцать. В расшитом серебряными галунами бархатном наряде, стройный, с честным и подвижным лицом, он казался деятельным человеком. Это подтвердилось, когда он заговорил, не тратя время на пустые любезности.

— Благодарю за оказанную мне честь, ваше величество. — Он вновь поклонился. — Дело мое не имеет особой государственной важности, но требует вашего рассмотрения и решения. Месяц тому назад скончался мой родственник по имени Лаготт. Он приходился братом моей матери, а также много лет держал опекунство над юной графиней Бостра. Она — последняя из этого дома и не имеет родственников, способных предъявить права на титул и имение, поэтому она наследует все. Поскольку законный опекун ее умер, прежде чем устроил брак своей подопечной, я смиренно прошу ваше величество взять графиню под опеку короны и распорядиться ее рукой и имением, как должно.

— Бостра? — повторил король. — Да, я помню. Славный был род; если не ошибаюсь, в родстве с королевским домом Фрейгодин… Жаль, что он прервался. Хотя вы сказали, сударь, что наследница получает все?

— Да, ваше величество. Она наследует все, с тем, чтобы после ее замужества титул перешел к ее супругу.

Мысленно король посочувствовал наследнице: титулы и приданое, даже более скромные, зачастую привлекают алчных и тщеславных людей. Ради же столь громкого и прославленного имени, как Бостра, стоило рискнуть многим. И этот Эребальд либо очень честен, либо намерен вести некую собственную игру. Кто знает, не началась ли она уже?

— Что же вы сами, господин Эребальд? — спросил король. — Почему бы вам не взять графиню в жены?

Ответ Эребальда развеял все подозрения:

— Я был бы счастлив, ваше величество, не будь я женат и всею душой привязан к супруге и детям. Сама же графиня Бостра, зовут ее Альвева, стала наследницей всего лишь три года назад, когда скончался последний из этого дома. Но, заверяю вас, она — достойная невеста во всех отношениях. Помимо того, что она богата и родовита, как заметили ваше величество, она к тому же молода, весьма хороша собой и добродетельна.

— Да это подлинное совершенство среди женского рода, — усмехнулся король. — Что ж, такая невеста будет желанным сокровищем для многих, в особенности небогатых и честолюбивых…

— Они уже досаждают ей, ваше величество, — поклонился Эребальд. — Причем не только дворяне: графиня Бостра получала предложения и от людей низших сословий. Охотники за приданым найдутся всегда и везде. Поэтому я обратился к вашему величеству, чтобы титул и имение графов Бостра получили достойного обладателя, а девица — достойного мужа. Здесь, в Паридоре, при дворе вашего величества, проще отыскать такого человека.

— Вы предлагаете, сударь, чтобы графиня переехала в Паридор? — Король задумался на миг. — Почему бы и нет? Вы правы, здесь ей легче будет найти мужа, чем сидя у себя в имении. Моя же супруга охотно примет ее в число своих фрейлин. Элеан, — обернулся он к секретарю, — составьте приказ взять графиню Альвеву Бостру под опеку урбнисской короны. А вы, господин Эребальд… полагаю, у вас при себе нужные бумаги об опекунстве и наследстве?

— Конечно, ваше величество. — Он указал на кожаный пакет. — Я надеялся, что вы не откажете нам в своей милости, и взял все документы с собой. Прошу, господин секретарь.

Эребальд подал свой пакет Элеану, тот вскрыл его узким ножом и тотчас углубился в чтение.

— На составление приказа уйдет некоторое время, — сказал король. — Подождите в приемной, сударь. Когда он будет готов, господин Элеан вручит его вам. Теперь графиня сможет избавиться от любых неприятных ей притязаний на ее руку, ваша же совесть будет чиста и по отношению к ней, и по отношению к покойному вашему дядюшке. Пусть графиня пока остается в своем имении; когда придет время, мы пришлем за нею.

— Благодарю, ваше величество, я не смел мечтать о большем. — Эребальд низко поклонился и вышел.

Пока Элеан возился с бумагами и порой бормотал себе под нос, почесывая плешь, что «приданое у графини воистину королевское», Легард углубился в собственные думы. Они вызвали на его лице невольную улыбку и заодно заставили удивиться прихотливости случая: иногда стоит лишь подумать о чем-либо, и судьба тотчас дает тебе нужный ответ. Более того — дает нужное средство для достижения цели.

Нужным ответом оказалась и знакомая твердая поступь за дверьми. Послышалось неразборчивое приветствие, щелкнули каблуки стражи. В кабинет вошел Тангор.

— Как вы вовремя, господин канцлер, — сказал Легард, улыбаясь уголком рта. — Будьте любезны, приложите печать к этим бумагам, что лежат на столе у господина Элеана. А вы, Элеан, подайте их мне на подпись.

Секретарь мгновенно повиновался — несмотря на полноту, двигался он с проворством юноши. Легард мельком проглядел бумаги, одобрительно кивнул и подписал, знаком торопя Тангора.

— Простите, ваше величество, — сказал тот, — но я имею привычку сперва прочитывать документы, а потом ставить на них государственную печать. Позвольте, Элеан.

Пока Тангор читал, Легард не сводил глаз с его лица. Оно было, как всегда, непроницаемо.

— Что скажете, Тангор?

— Оказывать благодеяния сиротам — доброе дело, ваше величество. — Тангор приложил к бумагам печать и отдал их Элеану, который тотчас вышел, повинуясь знаку короля. — Особенно если сироты — наследники столь знатных семейств. Насколько я помню, трое королей имели жен из дома Бостра, не говоря о графах и нетитулованных дворянах, имена которых я мог бы перечислять до вечера.

Король улыбнулся: страсть Тангора к родословиям урбнисской знати была неутолима, а познания в этой области — достойны ученого. Нередко это проскальзывало в его речах, но всегда к месту — как, например, сейчас.

— Судьба графини Бостры глубоко тронула меня, — сказал Легард, решив зайти издалека, а не бить в открытую. — Много веков ее род был славен в Урбниссе. Вы верно заметили: мои предки не гнушались девушками из этого дома и сами отдавали туда замуж своих дочерей. Печально, когда не остается мужчин, способных возглавить дом. Впрочем, графиня не одинока в своей беде. Мне известен еще один славный дом, знатный и богатый, чей единственный представитель, увы, ничуть не заботится о продолжении своего рода.

Тангор на это промолчал, лишь глаза его чуть сузились. Разумеется, он понял намек. И Легард решил высказаться прямо.

— Помните наш недавний разговор — незадолго до того, как наши посланцы отбыли в Авунду? Я обещал тогда найти для вас достойную невесту. И вот, сам Создатель преподносит вам ее. Если кому и жениться на графине Бостре, так это вам, Тангор. Ни вы, ни она не отыщете себе лучших избранников.

В глазах Тангора мелькнуло нечто неуловимое, губы чуть дернулись. Он медленно провел пальцами по золотой цепи на шее.

— Я помню, ваше величество, — ответил он после долгого молчания. — И вы должны помнить мой ответ: моя служба занимает все мое время, и дни, и ночи. Трудно будет отыскать время для супруги…

— Перестаньте, Тангор, — отмахнулся король. — Моя служба тоже занимает много времени, и порой ее величество справедливо упрекает меня за то, что я редко бываю у нее — даже для того, чтобы пожелать ей и нашему сыну доброго утра или доброго вечера. Тем не менее, я нахожу время — и вы найдете.

— Я привык к одиночеству, ваше величество, — сказал Тангор. — Чем старше человек, тем труднее ему менять свои привычки. И кто сказал, что графиня Бостра охотно согласится стать моей женой? Вас не смущает разница в двадцать лет между мною и ею? Молодые жены старых мужей — опасные существа.

— Полноте, это вы-то старый? — Легард откровенно рассмеялся. — Тангор, вы на вид не старше тридцати, это скажет кто угодно. Вы — человек безупречный во всех отношениях, честный, порядочный, преданный. Столько лет вы верой и правдой служили сперва моему отцу, затем мне. Ваш дом, как и дом Бостра, в родстве с королевским…

— Только в свойстве, ваше величество, — вновь не удержался Тангор.

— Хорошо, пусть так, — махнул рукой Легард. — Однако я продолжу. Помимо всего прочего, вы богаты и весьма недурны собой. Просто вы смастерили себе маску грозного царедворца и много лет прикрываетесь ею. Многие девицы при дворе боятся вас, иначе они думали бы лишь о том, как покорить ваше сердце. И главное: вы — последний в своем роде и не желаете ничего предпринимать, чтобы изменить это. Тогда я сам приму меры. Дабы не прервался ни род Тангоров, ни род графов Бостра, я объединю два этих семейства. Вы же получите новые имения, титул — и красавицу-жену.

— Как вам угодно, ваше величество. — Тангор чуть склонил голову. — Осмелюсь лишь сказать, что моя предполагаемая женитьба — это вопрос не первостепенной важности. Сейчас, когда посланцы отбыли в Авунду, настает время больших расходов. Хвала Создателю, с казначействами у нас все в порядке…

— Не без вашего участия, — вставил Легард.

— Благодарю, ваше величество. И все равно денег нам не хватит, мы с господином Тьелеттом и его помощниками вели подсчеты два дня и убедились в этом. Если желаете, я велю послать за бумагами, и вы сами увидите…

— Я не сомневаюсь в вас, Тангор. Что тогда остается — поднять налоги? Объявить новые?

— Возможно. Я подумаю над этим. Но главное, что нам следует сделать, — это воздерживаться от лишних расходов. Неразумно, ваше величество, если вы взяли на себя столь ответственную миссию, тратить государственные средства на чужеземных комедиантов и дорогие украшения.

— Это мое личное дело, — заявил Легард, задетый за живое. — Я желал сделать приятное королеве, дабы загладить мою вину перед нею за то несправедливое и нелепое обвинение. Но вы правы, Тангор, впредь я буду бережливее.

— Вы же понимаете, что новые налоги — это неизбежное недовольство, — сказал Тангор наставительным тоном. — И не только налоги. Вы размышляете над тем, чтобы посылать молодых дворян на обучение. Замысел хорош, но все ли они согласятся? Многие разбалованы праздной жизнью — мы недавно видели горький пример тому, до чего она доводит. Зачем чему-то учиться и где-то трудиться, если можно обойтись и без учебы, и без труда, и жить в удовольствие?

— Им придется согласиться — ради блага Урбнисса, — твердо ответил Легард, но в душе тихо шевельнулось сомнение. Да, такого он не предполагал.

— Я знаю, что это нелегкое дело, — медленно продолжил он после минутного раздумья. — Быть может, я взял на свои плечи непосильную ношу и не справлюсь с нею. Но я желаю справиться — или хотя бы положить начало. Мне очень понадобится поддержка в этом деле — поддержка урбнисских дворян, поддержка моих советников. И прежде всего — ваша, Тангор.

С радостью увидел Легард, что маска, о которой он недавно говорил, дрогнула, — это случалось редко. Тангор улыбнулся, взгляд его потеплел.

— На меня вы можете рассчитывать, ваше величество, — сказал он. — А я сумею убедить прочих — многих, хотя не всех, конечно. Теперь вы понимаете, что у нас не счесть забот, которые много важнее моей женитьбы.

— Я понимаю все, Тангор, — вздохнул Легард, — кроме одного: отчего вы так противитесь этой свадьбе?

Он поднялся из-за стола и подошел к Тангору. Обычно Легард не слишком любил это делать, поскольку был ниже канцлера ростом, и это слегка задевало его. Впрочем, с Тангором мало кто мог сравниться, даже среди королевских гвардейцев. «Словно сама судьба возвысила его над всеми», — шептались порой в Паридоре, и Легард готов был согласиться, хотя ни за что не признал бы этого вслух.

— Я уже сказал, ваше величество: я привык жить один. — Тангор казался самой любезностью. — Мне ни к чему титулованная невеста с сундуками золота — довольно мне своего титула. Богатство же свое я приумножил не взятками, хотя злые языки упрекают меня в этом. Взяточников у нас без того довольно. Я разбогател собственными трудами — в первую очередь на благо Урбнисса. Женитьба для меня будет означать не только неприятную перемену привычного образа жизни, но и множество ненужных расходов.

— Просто вы знаете цену деньгам, — сказал Легард. — И за это Урбнисс в неоплатном долгу перед вами. Что касается ваших опасений, то я не верю, что графиня Бостра — легкомысленная мотовка. Без сомнений, она оценит великую честь, которую вы окажете ей, взяв ее в жены, и будет чтить вас и мириться с вашими привычками, как подобает верной супруге.

Вновь в глазах Тангора мелькнуло нечто — знай Легард своего канцлера похуже, он бы решил, что это затаенная тоска. Но нет, это казалось слишком невероятным: Тангор не был способен на подобные чувства, ибо стоял выше их. Сам же Легард решил наконец открыть истинную причину, которая побудила его устроить этот брак.

— Поймите, Тангор, — тихо заговорил он, — мне и всему Урбниссу важно, чтобы рука этой девушки досталась надежному человеку. Времена меняются, но не все осознают это и отчаянно пытаются играть в прошлое. А каково было наше прошлое, сами знаете: бесчисленные междоусобицы в поисках тщетной славы. Я не хочу возврата к ним, я желаю перемен для своей страны, добрых перемен. И я потерплю неудачу, если воспрянут некогда могущественные дома, которые живут лишь памятью об утраченной власти и величии. Вот чего ищут охотники за рукой графини Бостры — богатств, чтобы вести войну, и громкого и славного имени, чтобы прикрыться им. Вы же, Тангор, не дадите расточить эти сокровища. Вы приумножите богатства и прославите новый титул.

Легард умолк ненадолго. Следующие слова он сказал не как король своему канцлеру, а как человек — своему другу:

— Вы столько сделали для меня, Тангор, — позвольте же и мне сделать добро для вас. Во имя давней нашей дружбы, во имя нашего союза, который мы заключили еще при моем отце. Во имя того, чтобы общие наши чаяния сбылись…

— Да будет так, ваше величество, — столь же тихо ответил Тангор.

* * *

Итак, свершилось. Он сам принял собственный приговор. Более того — сам вынес его себе.

Легард говорил сегодня о маске. Что ж, маска треснула и не желала больше прикрывать лицо. Тангор чувствовал, что не в силах владеть собой так, как всегда. И все же выхода у него нет. Придется принять волю короля.

Забавно. Легард упоминал о покойном своем отце — вот при том Тангору жилось вольготно. Старому греховоднику Вигмареду не было дела до того, женаты его придворные или нет, он никого ни к чему не принуждал. Тангор же, привыкнув за много лет к власти, привыкнув быть хозяином и самому себе, и другим, не выносил никакого давления. Они с Легардом четвертый год играли в изощренную игру «король и его канцлер», но в действительности оба знали, кто на самом деле властвует в Урбниссе. Теперь же король вздумал вправду стать королем.

А канцлеру придется терпеть и изыскивать новые пути. Но и разум, и сердце отказывались повиноваться. Что угодно, лишь бы избежать этого брака. Тангор ощущал, что почти ненавидит эту Альвеву Бостру — столь же страстно, как он любит Эдит Роскатт.

Когда графиня явится ко двору и войдет в штат королевы, она тоже станет играть свою роль в маске — роль счастливой и любезной невесты, добродетельной девицы, покорной воле короля. А все прочие станут завидовать ей и в слепом своем честолюбии мечтать оказаться на ее месте. Все, кроме одной — той, которую Тангор желал видеть своей супругой.

Эти мысли досаждали ему днем и ночью, не давали покоя. Но они не обретут власти над ним. Тангор мысленно улыбнулся: нет, не нашелся еще такой враг, будь то человек, чувство, дума или беда, который смог бы одолеть его. Невеста — еще не жена. Король предполагает, а Создатель располагает. А если постараться, то можно и самому расположить.

Пускай Легард думает, что он подчинился, пускай посылает за графиней Бострой. Жизнь переменчива, как ветер. В том и сила искусного политика — управлять ветрами в собственной стране, ослаблять и усиливать там, где нужно. Там, где нужно ему.

* * *

Триандийские комедианты обещали дать два представления — сегодня и завтра вечером. В первый вечер королева пожелала увидеть веселую пьесу под названием «Без отваги нет любви». Распорядитель труппы заверил ее, что она останется довольна, и не солгал — спектакль имел оглушительный успех. Даже его величество король изволил рассмеяться, не говоря о придворных, что присутствовали на представлении. Не раз артистов прерывали громкими рукоплесканиями, так что распорядитель вынужден был водворять тишину и умолять зрителей подождать с восторгами до конца пьесы.

Эдит сидела недалеко от королевы, обмахиваясь веером из темно-синих перьев, поскольку в зале было душно. Рядом хихикали и ахали ее подруги, всецело поглощенные действом на сцене, где двое юных и дерзких влюбленных отчаянно боролись за свое счастье, обводя вокруг пальца и жадного отца, и неуклюжего жениха девицы, и непристойную сваху. Действие перемежалось танцами и песнями, которые имели у зрителей не меньший успех, чем сама пьеса.

Равнодушным взглядом Эдит взирала на сцену, немного жалея, что не может полностью погрузиться в увлекательное действие. Сам дух пьесы, как и сюжет, и речи актеров, словно переносили ее на несколько дней назад. Слушая страстное объяснение влюбленных на сцене, Эдит будто наяву слышала слова, которые сказал ей на прощание Паэн Вартанисс.

«Я уезжаю с посольством в Авунду, велья Роскатт. Его величество возлагает на нас большие надежды. Никакой опасности нет, напротив, это сулит нашей стране добрые перемены. Прошу, не тревожьтесь за меня».

«Отчего вы решили, сударь, что я стану тревожиться?»

«Если вы станете, велья, то я буду весьма опечален, поскольку причиню вам страдания. Если же не станете, то я буду опечален вдвойне — ведь это будет означать ваше равнодушие».

«С вашей стороны жестоко и несправедливо, сударь, упрекать меня в равнодушии. Разве не дарила я вас самой нежной дружбой с первого дня нашего знакомства?»

Это была привычная обоим игра — изощренная словесная игра, ничего не значащая и ни к чему не обязывающая. Эдит давно устала от нее, но не могла изъясняться иначе, не бросая на себя тени. Зато Паэн мог — и он это сделал.

«Однажды настает день и час, — сказал он, — когда дружбы, даже самой нежной, становится мало, велья. Быть для вас только другом — наказание для меня более суровое, чем быть для вас злейшим врагом».

Тогда Эдит попыталась прервать его, хотя вряд ли нашла бы нужные слова. Но он не позволил.

«Итак, завтра мы отбываем в Авунду, как я говорил. Меня не будет месяц или два, возможно, дольше. Я верю, что этого времени вам достанет, чтобы отыскать в своей душе ответ, который я желаю получить от вас, велья… Нет — госпожа Эдит».

Собственное имя в его устах обожгло ее. Она готова была дать ответ тотчас же, отбросив стыдливость и приличия, презрев ту пропасть, что разделяет их. Но Эдит смогла лишь прошептать: «Да хранит вас Создатель, сударь». Паэн поцеловал ей руку, и она люто жалела о том, что на ней перчатки, — как жаждала она ощутить его поцелуй! И они расстались, так и не сказав друг другу главного.

Вернее, он сказал. А у нее не хватило духу, несмотря на то, что ответ был бы прост и ясен: «Неужели вы не знаете, Паэн, что сердцем и душой я давно ваша?»

И сейчас Эдит улыбалась — оттого, что получила верные доказательства его любви. А сердце сжимала тоска — оттого, что он уехал. И оттого, что сама она не нашла нужных слов. И оттого, что вернулась давняя тревога.

Эдит пришла в себя от дружного хохота, что царил вокруг: отец на сцене наконец убедился, что и женишок, и сваха на пару выманивают у него деньги. Последовавшая за тем бурная ссора изобиловала презабавными двусмысленностями, но выдержана была в рамках приличий. Поневоле Эдит улыбнулась, ненадолго позабыв о своих печалях. Ссору, перешедшую в потасовку, сменил финальный диалог счастливых влюбленных, от которого многие девицы потянулись за платками, а король улыбнулся и прошептал что-то на ухо королеве. Та зарделась, опустив сияющие глаза.

Пьеса закончилась общим танцем, который девушки слушали внимательно, чтобы запомнить мелодию и сегодня же подобрать ее. Затем последовали долгие рукоплескания, улыбки и поклоны. Когда расшитый ярким шелком занавес наконец опустился, распорядитель поблагодарил за внимание и пригласил их величеств, как и прочих кавалеров и дам, на завтрашнюю пьесу «Карреф и Сардия» — трагедию о влюбленных, разлученных войной и семейной враждой.

Как ни чудесно было сегодняшнее представление, Эдит подумала, что завтрашнее больше придется ей по душе. Теперь она понимала, отчего королева во время недавней своей опалы желала слушать только печальные истории. Трагедии откликаются в раненом сердце громче и глубже, нежели безыскусное веселье.

Месяц, два, три… вряд ли больше. А что потом? Эдит знала один лишь выход: упасть вместе с Паэном в ноги королю и умолять его дозволить им сочетаться браком. Против слова государя никто не посмеет возразить, да и нынешние милости их величеств к семье Роскатт — не пустой звук при дворе. Возможно, так и случится. Возможно, самое страшное, что ждет ее впереди, — это долгое, тягостное ожидание. Не так уж трудно претерпеть его ради грядущего счастья.

Эдит едва заметила, что кавалеры и дамы расходятся. Его величество уже удалился со своей свитой, перед тем нежно простившись с супругой. В пустеющих покоях гасли отголоски смеха, небрежной светской беседы и любезностей шепотом, шороха нарядов, цокота каблуков и позвякивания украшений. Прицепив к поясу веер, Эдит поспешила вслед за королевой. Та чуть замешкалась на пороге и позволила догнать себя, знаком велев прочим фрейлинам идти вперед.

— В каких далях вы витаете, Эдит? — спросила королева. — Неужели вас не позабавила сегодняшняя пьеса?

— Весьма позабавила, ваше величество, — поклонилась Эдит. — Простите меня, я позволила себе задуматься о личном…

Они шли по коридору среди суеты и гулкого эха, и королева чуть понизила голос.

— Не горюйте так, — сказала она. — А если не можете не горевать, скрывайте лучше. Что будет с вами потом? Такова жизнь: удел жен послов — ждать, ведь не каждый посол может брать супругу во все свои разъезды. Так что готовьтесь заранее.

— Ваше величество…

Эдит ощутила, как вспыхнуло лицо и шея. Ее величество знала все про своих дам и их сердечные дела, нередко помогая устраивать удачные союзы и расстраивая неудачные. Когда же Эдит подняла смущенный взор на королеву, то едва не расплакалась: глаза ее величества сияли самым искренним участием.

— Всем нам нелегко, — мягко продолжила королева. — Я сама вижу своего супруга не так часто, как желала бы. Зато знаю, что служу ему утешением и тем самым помогаю в нелегком его жребии. То же делает каждая женщина, которая любит своего мужа и заботится о его благополучии. Я убеждена, что вы, Эдит, станете поступать так же, когда обретете супруга.

— Я… боюсь, ваше величество, — призналась Эдит. — Не столько возможных тягот семейной жизни, сколько того, что наши чаяния никогда не сбудутся…

— Обещаю вам, что этого не случится, — с улыбкой заверила королева. — Не далее, как нынче утром его величество просил меня позаботиться о вашем браке и приданом. Если он одобрит ваш союз с… известным нам господином, никто не посмеет возразить.

— Благодарю, ваше величество, и вас, и короля. Вы так добры ко мне… — Эдит замялась, но решила высказаться начистоту. — Потому я и боюсь, что все выходит слишком просто, хотя в жизни все отнюдь не просто. Уже много дней меня не оставляет предчувствие беды. Недавно оно сбылось — да простит меня ваше величество за горькое напоминание, — хотя, по милости Создателя, благополучно разрешилось.

— Так пусть все наши беды разрешаются столь же радостно, — сказала королева. — И пусть с нами не случится ничего более страшного. Верьте в лучшее, Эдит, вы юны и открыты сердцем, но при этом осторожны в должной мере. Судьба подарила вам все, что может составить ваше счастье, а то, чего вам недостает, вы получите. Что до ожидания, то оно лишь кажется тягостным, зато делает чувства влюбленных сильнее. Поверьте, время пролетит быстро. Быть может, еще до наступления зимы вы сделаетесь невестой, а то и супругой.

Эдит лишь поклонилась, слегка жалея о том, что затронула в беседе столь скользкий и зыбкий предмет. Королева знаком отпустила ее, а сама вместе с Готнис направилась к покоям принца. Приемная звенела треньканьем ньял, обрывками веселых песенок из пьесы, шумным обсуждением и смехом. Эдит позволила себе раствориться в этой суете, отбросив все тревоги.

В этот миг она в самом деле верила, что они пусты.

Пришедшие вести были скорбны для Урбнисса. Но не для Тангора.

«Ты силен — и ветер судьбы силен. Ты отбросишь преграды на своем пути, некоторые же отбросит ветер». Так говорила пятнадцать лет назад эгламидская ведьма, в чьих словах Тангор не сомневался. Однажды этот самый ветер уже оказал ему услугу — устранил влиятельного противника по имени Больдреф, двоюродного брата Либанона. Тот был безупречен во всем, кроме одного — любил обильно и вкусно поесть. Именно обжорство его убило, как раз в то время, когда Тангор, не сумев раздобыть никаких улик против него, подумывал о яде. Ветер судьбы избавил его от марания рук и убрал с дороги досадную помеху, чем серьезно ослабил партию Либанона и его присных.

И вот ветер загудел вновь.

Для Урбнисса это катастрофа. Гибель посольского корабля и почти всех, кто был на борту, связанные с этим бедствием промедления и проволочки, возможное обострение отношений с Авундой, недюжинные препятствия планам Легарда, у которых без того хватает противников здесь, в Урбниссе. Тангору не раз уже докладывали о возмущениях в двух-трех городах из-за поднятых налогов.

Но все это пустяки. Ибо устранена главная помеха. Паэн Вартанисс мертв.

А ему, Тангору, даже не пришлось ничего делать для этого. Недавние наемники промахнулись, зато всемогущая и мудрая судьба сказала свое слово. И он вновь уверился в собственной правоте, как и в том, что Эдит Роскатт воистину предназначена ему свыше.

С объяснением теперь придется повременить: горюющая девица будет глуха к любым нежным словам. Но время — искусный целитель. Оно смоет все воспоминания, как волна слизывает с песка на берегу все следы, даже глубокие. А след, оставленный покойным Вартаниссом в сердце Эдит, не так уж глубок.

Лишь бы только достало времени!

Так думал Тангор, пока шел в кабинет короля. Двое секретарей с кипами бумаг пыхтели сзади, едва поспевая за его широким шагом. Привычная суета кругом словно подернулась траурной каймой: недавнее бедствие было на устах у всех, от придворных до слуг. Кто-то горевал по погибшим родичам, кто-то честил от души проклятых морских разбойников. Мелькали и другие речи вроде: «Видно, нет воли Создателя на замыслы его величества».

Тангор чуть прищурился, сдерживая улыбку, и мысленно отметил тех, кто говорил подобное. Возможно, нынче вечером верные люди сообщат гораздо больше. А пока оставалось небрежно кивнуть на салют стражи у дверей кабинета и войти, вновь надев очередную свою надежную маску — маску мудрого советника и друга-утешителя.

Легард нуждался в утешении, как никогда прежде. Даже во время недавней опалы королевы он не выглядел так скверно: глаза его провалились, волосы растрепались, словно их нещадно теребили, как и висящее лохмотьями шитье на рукавах.

— Что нам делать, Тангор? — выдохнул Легард, когда отослал всех секретарей.

Он смотрел на своего канцлера с такой надеждой, что Тангор вновь ощутил легкий укол жалости. За всю свою придворную карьеру он слышал этот вопрос — «Что нам делать?» — из сотен уст. И все, кто задавал его, вот так же смотрели, замирая или трепеща от страха, и вот так же надеялись получить помощь, верный совет или даже спасение от гибели. Но получали не все — вернее, получали, но не то, чего желали.

Легард же получит то, что должен получить.

— Для начала — свыкнуться с тем, что свершилось, ваше величество, — сказал Тангор. — В этом несчастье нет ни нашей вины, ни вины Авунды — разве что вины в небрежности: им стоит лучше следить за своими водами и усерднее бороться с пиратством. Быть может, случившееся отрезвит их. Что до нас, то сборы нового посольства потребуют времени, которого не так много…

— Нового! — Легард вскочил с кресла, сверкая запавшими глазами. — В пасть к Аирандо новое посольство! О чем вы говорите, Тангор? Ведь погибли люди — столько безвинных людей, умных, сильных, способных…

«Эрвинг, граф Тридиан, Паэн Вартанисс», — вспомнил Тангор. Воистину, если бы он сам нанял тех пиратов, да будут к ним благосклонны моря и ветра, все не могло бы выйти лучше. Соперники во влиянии при дворе, соперники во взглядах — и соперник в любви. Что касается безвинности и перечисленных Легардом мнимых достоинств, то бедный государь изрядно преувеличил.

— Есть и другие, ваше величество, — твердо произнес Тангор. — Хотя эти другие могут уклониться от ваших распоряжений из страха разделить участь предшественников. Или же вы сами отступитесь от своих планов.

— Я не отступлюсь. — Усилием воли Легард взял себя в руки, глаза его потускнели, бледное лицо застыло. — Что бы ни препятствовало моей цели, я буду идти к ней. Доброе дело редко бывает без искушений, препятствий, неприятностей и прочего. Мы пошлем новое посольство, быть может, не столь пышное. А пока займемся тем, что нам предстоит сделать здесь, в Урбниссе.

— Дела уже делаются, ваше величество. — Тангор взялся за одну из стопок бумаг, принесенных секретарями. — Вот доклады по предварительным работам и подготовке к строительству новых портов. За всем следят верные чиновники, так что ни один грош не пропадет. На рудниках в горах кипит работа, наняты сотни новых каменотесов, на севере начали заготавливать лес. Признаться, — Тангор опустил очередной документ на стол, — я сам пожертвовал участок собственных строевых лесов на благое дело.

— Я благодарен вам, Тангор, как всегда, — кивнул Легард. — Да, работа начата — и все же мне сообщают о недовольствах по местам. Пока это обычные уличные крикуны, которых даже не за что пороть у позорного столба. Но что, если станет хуже? Гибель посольского корабля не скрыть, эта весть уже на устах у всего Паридора и быстро облетит весь Урбнисс. Многие увидят в этом дурной знак.

— Мы пресечем недовольства, — отрезал Тангор. — Надеюсь, все ограничится криками на улицах, и до крови не дойдет. Если же дойдет — подавим. Поймите, ваше величество, не все столь дальновидны, как мы с вами. Даже среди дворян. Что говорить о черни, которая не желает трудиться? О жадных толстосумах, которым не хочется расставаться со своим золотом? О трусах и лентяях, наконец, которые живут одним днем и не видят ничего дальше собственного носа?

Легард долго молчал. Он перебирал бумаги, вновь ерошил волосы, хмурился. Несколько раз он порывался заговорить, глядя то на документы, то в высокие окна, то на Тангора. Можно было лишь гадать, что за думы обуревают его.

— Это может быть опасно, — медленно произнес он. — Недовольства, о которых вы говорили. Пятнадцать лет мы живем в мире внешнем, больше полусотни — в мире внутреннем. Я не желаю ни восстаний, ни междоусобиц. Но если они случатся… — Он вновь задумался и поглядел на Тангора, стиснув губы. — Думаю, пора призвать графиню Бостру ко двору.

Тангор ожидал чего угодно, только не этого.

— Зачем, ваше величество? — сказал он. — Сейчас нам не до празднеств и свадеб, а если наши худшие опасения сбудутся, тем более. Пусть графиня ждет в своем имении…

— Вы правы, со свадьбой подождем, — перебил Легард. — Но приехать она приедет. Признаться, меня весьма тревожит судьба ее приданого. Вам предстоит немалая работа с документами, и это нужно сделать как можно скорее, чтобы имуществом графини распоряжались вы.

— Если так, то я согласен, ваше величество, — ответил Тангор, уловив намек. — В трудные времена должно распорядиться каждой монетой на благо страны. Что может смыслить в этом юная девица, всю жизнь пробывшая под усердной опекой и наверняка в глаза не видевшая своих имущественных документов? Кроме того, в Паридоре ей будет уютнее, нежели в одиноком имении.

— Я счастлив, что вы переменили свое мнение, Тангор. — Легард чуть улыбнулся. — Тогда я пошлю за нею на днях, возможно, даже сегодня. Как думаете, кому поручить это дело?

— Невесте королевской крови, — ответил Тангор на улыбку, — подобает достойный эскорт. И стоит принять меры на случай возможных недовольств, мятежей или разбойных нападений — будет жаль, если графиня пострадает. Но капитан Гиверн — слишком крупная для этого рыба. — Тангор сделал вид, что размышляет. — Отчего бы не послать того, кто уже честно послужил вам в недавнем неприятном происшествии? Да, я говорю о молодом Роскатте, которому вы пожаловали чин лейтенанта — на мой взгляд, рановато. Вот и пускай юноша докажет, что заслуживает этой чести. А я буду спокоен за мою невесту.

— Прекрасная мысль, Тангор! — Легард оживился, словно позабыв о недавних тревогах. — Так и сделаем. Пошлите за Элеаном, пусть он составит приказ. Незачем терять время — ни нам, ни Роскатту.

Элеан с помощниками не замедлили явиться. Королевский кабинет тотчас наполнился привычной канцелярской суетой, шорохом бумаг, скрипом перьев и увлеченными голосами. Молча дожидаясь, пока напишут приказ, с государственной печатью наготове, Тангор улыбался.

Изъян был найден. У обоих.

* * *

— Слушаюсь, сударь.

Ринигер поклонился, щелкнув каблуками, и взял из рук капитана королевский приказ. В глаза бросились слова: «…сопроводить графиню Альвеву Бостру, королевской волею невесту его светлости канцлера Тангора…» А в голове мелькнуло: «Вот же повезло бедняжке графине! Будь я женщиной, я бы предпочел повеситься, лишь бы не идти за такого замуж».

Велика ли радость сопровождать в дороге невесту врага? Да и душа у Ринигера не лежала ни к каким разъездам — сейчас, в черные дни скорби по погибшему другу, скорби и бессильной ярости. Но гораздо сильнее он тревожился о сестре: каково сейчас ей, потерявшей любимого? Оставить ее совсем одну, без утешения и защиты, было бы жестоко.

И все-таки королевский приказ превыше всего.

— Скольких я могу взять с собой, сударь? — спросил Ринигер, еще раз проглядев бумагу, где особо подчеркивалась забота о безопасности графини Бостры.

— Наверняка у графини есть своя свита и своя охрана, — ответил капитан. — Хотя куда им до наших молодцов? Вам вполне достанет десятка, лейтенант, чтобы справиться с любой возможной угрозой.

Ринигер не стал уточнять, что за угроза и откуда она может исходить. Несмотря на бесчисленные меры безопасности, в Урбниссе еще оставались разбойничьи шайки, порой сотрудничающие с портовыми контрабандистами. Тут ничего не мог поделать даже всесильный Тангор. Иногда душой таких шаек становились обедневшие, опустившиеся дворяне, у которых не осталось ничего, кроме развалин родового замка. Но вряд ли они решились бы напасть на хорошо вооруженный отряд, к тому же под охраной королевских гвардейцев. Самый страшный враг, который ожидает солдат в этом путешествии, — скука. Не считая внимания со стороны служанок и камеристок титулованной провинциалки.

Капитан Гиверн проглядел список гвардейцев и составил собственный приказ, в который по просьбе Ринигера внес Кодея Феиона и нескольких других его приятелей. «Да у вас выходит настоящая увеселительная прогулка! — усмехнулся капитан, отлично знавший нрав своих подчиненных и закрывавший глаза на многое. — Только не переусердствуйте, Роскатт, и, ради Создателя, не вздумайте затеять с кем-нибудь ссору. Ни к чему ронять честь королевской гвардии в глазах будущей госпожи канцлерши».

Вооружившись капитанским приказом, Ринигер отправился собирать людей. На это ушло немного времени, хотя некоторые из гвардейцев удивились: не велика ли честь для этой девицы, пускай даже графини и невесты канцлера Тангора? Ринигер сам думал так же, но пока держал свои мысли при себе. Он дал товарищам час на сборы в дорогу, сам же намеревался провести этот час иным образом.

По счастью, в покоях фрейлин ее величества ему встретилась Эльда Бриллона, милая, хотя чересчур болтливая девица, за которой он когда-то ухаживал — впрочем, недолго и не слишком серьезно. По словам Эльды, королева дозволила Эдит оставаться сегодня у себя. Поблагодарив красавицу ничего не значащей любезностью, Ринигер бросился в комнату сестры.

Казалось, Эдит давно ждет его — столь стремительно она кинулась в его объятия, едва не уронив пуфик, на котором сидела у окна. Она уткнулась лицом Ринигеру в плечо и долго молчала, лишь вздрагивала от беззвучных рыданий.

Темно-зеленое платье, которое она выбрала сегодня, казалось траурным, пускай она не могла открыто заявить о своей скорби. Когда Эдит выплакалась на плече Ринигера и отстранилась, он поневоле ужаснулся ее виду. Запавшие глаза казались темными и пустыми, что подчеркивал скромный наряд, а горькие складки у побледневшего рта и черный чепец с вуалью делали ее похожей на вдову.

— Я не могу поверить… — прошептала Эдит. — Ринигер… Прошу тебя, скажи мне что-нибудь… что угодно…

Ринигер мысленно проклял себя, ибо растерял все слова. Как и где ему найти походящее утешение для сестры, которая лишилась любимого? Пускай Паэн и Эдит ни разу не объяснились открыто, да и не могли, но Ринигер не сомневался в их взаимных чувствах и от души радовался. Всего несколько дней назад счастливая сестра делилась с ним радостной вестью: ее величество обещала помочь устроить ее брак с Паэном — когда он вернется из Авунды.

Но он не вернется.

— Что я могу тебе сказать, сестра? — с горечью шепнул Ринигер в ответ. — Только одно: как бы мне хотелось, чтобы все это оказалось неправдой! Мне самому не верится… Клянусь, я бы отдал что угодно, только бы ты не страдала… только бы вы были счастливы… Прости, я совсем не умею утешать. Будь у меня больше времени, я бы плакал вместе с тобой.

Он вновь привлек Эдит к себе. Она больше не рыдала, просто замерла у него на груди, крепко обняв в ответ, совсем как в детстве. В сердце Ринигера взвилась волной нежность пополам с лютой яростью: лучше было бы не родиться тому, кто повинен в горе его сестры. А в голове зашевелилось смутное подозрение.

— Мне кажется, это подстроено, — бросил он сквозь стиснутые зубы. — И я знаю, кем.

— Перестань! — Эдит отстранилась, яростно вытерла лицо платком. — Как это можно было подстроить? Сговориться с пиратами? Нет, ка… тот, о ком ты говоришь, не сделал бы такого.

— Кто знает? — пожал плечами Ринигер. — Кстати, ты слышала, что он собирается жениться?

Черная скорбь в глазах Эдит сменилась искренним изумлением.

— Что?

— Вот и я удивился. Собственно, я пришел к тебе, чтобы проститься. Через час я уезжаю на юг, за графиней Бострой, его невестой, по приказу короля.

Казалось, из всех его слов Эдит уловила только «я уезжаю».

— Значит, и ты оставляешь меня? — прошептала она.

— Это же ненадолго, — успокоил ее Ринигер. — Туда мы доберемся за пару дней. Надеюсь, графиню уже известили, и она готова к поездке. Обратный путь займет побольше времени, дня четыре или пять. Не тревожься, никакой опасности нет.

— Молчи, не говори так! — сверкнула глазами Эдит, содрогнувшись. — Пожалуйста, не говори об опасностях и о том, что их нет. Он… он сказал мне то же самое… И что с ним случилось?

— Я клянусь тебе, Эдит, — Ринигер поцеловал ее руки, — со мной не случится ничего. Я и на свете-то живу ради тебя — как я смогу оставить тебя одну? Особенно теперь. Признаться, я сам тревожусь: как ты останешься здесь?

— Как всегда — под защитой ее величества, — ответила Эдит. — Мне уж точно ничто не угрожает.

— И Тангор? — Ринигер впился взглядом в глаза сестры. — Он ни разу не говорил с тобой? Не писал? Не предлагал ничего?

— Нет. — Эдит качнула головой, одернула измятые рукава. — С того дня, когда ее величество арестовали, я ни разу не видела его. И конечно, он не говорил со мной — о чем? Да и зачем, раз он собирается вскоре жениться?

Ринигер помолчал с минуту.

— Знаешь, я сейчас подумал, — медленно начал он, — не стоит ли тебе уехать ненадолго домой? Королева добра, она поймет тебя и отпустит, да и мать утешит лучше, чем я или кто-нибудь другой.

Глаза Эдит посветлели, она чуть вздернула подбородок, и это был добрый знак: ни тяжесть потери, ни скорбь не смогли сломить ее дух.

— Я не уеду, Ринигер, — заявила она. — Здесь моя служба, и мой долг — служить моей королеве, презирая собственные заботы. Я должна это пережить и переживу. У отца с матерью без того немало хлопот, я не хочу их тревожить.

— Тогда возьми. — Ринигер протянул ей узкий кинжал в чеканных ножнах, как раз для женской руки. — Я давно хотел подарить тебе — надеюсь, ты не забыла, как я учил тебя обращаться с оружием. Мне будет спокойнее, если ты станешь носить его с собой.

— Как говорил древний мудрец Тесфа, лучшее оружие — то, что не понадобилось. — Эдит вздрогнула, словно от прикосновения льда или огня, но не отказалась от подарка. — Я возьму — ради нашего общего спокойствия.

Она положила кинжал на столик, заставленный шкатулками с рукоделием, и взяла Ринигера за руки.

— Возвращайся скорее, — сказала она с улыбкой, в которой пряталась горечь. — И не тревожься за меня, мне просто нужно время, чтобы смириться с… с тем, что случилось. Думаю, Паэну было бы больно видеть меня горюющей и страдающей. Но лучше него я никого не найду — и не желаю искать.

— Ты — настоящий боец, Эдит, — ответил Ринигер, смаргивая невольные слезы, — храбрый и стойкий. Многие могли бы поучиться у тебя. Если так, то мне в самом деле не о чем тревожиться. Прощай и не грусти, я скоро вернусь.

— Ринигер, — окликнула его Эдит, когда он уже поцеловал ее и направился к двери, — а что та девушка, невеста Тангора? Что ты знаешь о ней?

— Только то, что она богата и знатна, — ответил он и усмехнулся по привычке. — Клянусь брюхом Аирандо, я бы сам не отказался от такой невесты… Шучу, конечно. На самом деле мне ее жаль. Не повезло ей с муженьком.

— Отчего же не повезло? — возразила Эдит. — Может быть, канцлер окажется заботливым и любящим мужем…

— Неужели ты думаешь, что он вообще способен кого-то любить? — возмутился Ринигер. — Разве что себя самого. Нет, этот брак — самый обыкновенный политический ход. Недаром за графиней посылают не кого-нибудь, а нас.

Вновь обменявшись просьбами быть осторожнее, они расстались. Ринигер быстро покончил со сборами в дорогу и присоединился к товарищам. Небо над головой хмурилось, грозя дождем, зеленые штандарты на дворцовых стенах извивались на ветру, точно змеи. Молодых гвардейцев это не особо тревожило: со смехом и шутками они забрались в седла и тотчас пустили коней вскачь. Когда позади остались шумные улицы и главные ворота Паридора, отряд свернул на южную дорогу, надеясь, если позволит погода, к вечеру добраться до Апалау, ремесленного города, что отстоял на тридцать миль от столицы.

Гвардейцы мчались навстречу ветру и тяжелым тучам, похожим на низко надвинутую на лоб шляпу с огромными полями. Разговоры смолкли. Поневоле Ринигер вновь и вновь возвращался мыслями к недавней беседе с Эдит — и к тому предмету, которого он вскользь коснулся, сам не зная почему.

Он знал, что для дворянских союзов сердечная склонность — весьма редкий повод. И все же немало браков заключалось по любви, и у Ринигера, как и у его сестры, был перед глазами пример того — собственные их отец и мать. Как часто бывает, он долгое время считал, что так и должно быть, что так у всех, пока его не разуверили сперва взросление, а затем жизнь при королевском дворе. Но детское впечатление пережило все.

Ринигер помнил, как нежно его отец, несдержанный на язык и не жалеющий тумаков ни для кого, начиная от сына и кончая слугами, относился к своей жене. Она одна умела гасить приступы его гнева, не всегда справедливого, и ей одной он позволял это. Не привычка, не долг, не тягостная повинность руководили матерью — она искренне любила мужа, смирившись и с бедностью, и с его нравом, и с его увечьем. Отец был как сено — вспыхнет ярче солнца и тотчас погаснет. Мать же походила на древесный уголь, который долго тлеет и дарит всем вокруг тепло. Казалось, в ее сердце найдется место каждому; умело и твердо управляя жалким имением, госпожа Роскатт ко всем относилась с любовью.

«Смогу ли я отыскать такую же?» — вот о чем думал Ринигер, вспоминая мать.

Никогда прежде он не задумывался о женитьбе всерьез — разве что отпускал шутки про поиски богатых невест. Сейчас же, думая об этой незнакомой графине Бостре и сочувствуя ей, он говорил себе: «Нет, у меня все будет иначе. Я хочу, чтобы моя жена меня любила, и неважно, бедна она или богата. И сам хочу ее любить. Да есть ли такая на свете?»

Вслед этим думам приходила другая мысль: время есть, спешить ему некуда. Он еще молод и вполне может жениться позже, годам к тридцати. Но некое чутье говорило, что время настало. Всей душой Ринигер жаждал любви — глубокой, верной, настоящей, как у отца с матерью. Жеманные придворные красотки и случайные подружки — это пустое, напрасная трата душевного огня, дающая лишь сиюминутную утеху, но обнажающая глубокую пропасть в сердце.

Чем заполнить ее, Ринигер пока не знал.

* * *

Из-за проливного дождя весь день казался сплошными сумерками. Когда вдали показались две деревни, окруженные садами и полями, а за ними — замок Бостра, спутники Ринигера не сдержали радости, как и он сам. Дорога здесь была немощеной, копыта коней вязли в грязи, плащи и шляпы плохо защищали от холодного дождя. Все это призывало усталых всадников, как и их скакунов, поторопиться.

Издалека замок Бостра казался настоящей древней крепостью. Возведенный на холме, в излучине реки Амиль, он был защищен отовсюду. С течением времени его не раз перестраивали: изящные башенки с обилием каменных украшений и широкие арочные окна, сверкающие стеклами даже в сумраке, были вполне современными. Но дух — дух древности, дух мощи и величия — не удалось изжить никакими переделками. По одному взгляду на замок становилось ясно, что его владельцы — старинный, богатый и могущественный род.

Вернее, то, что от него осталось.

«Теперь Тангор приберет к рукам еще и это! Будто ему мало своих владений!» — так думал с неожиданной злостью Ринигер, глядя на пышные сады и готовые к уборке поля. Ухоженный вид угодий говорил не столько о талантах графини Бостры, сколько о честности ее управляющего. Поневоле Ринигер вспомнил тот жалкий, истощенный клочок земли, который предстояло унаследовать ему — и который едва давал достаточно урожая, чтобы прокормить и владельцев, и живущих на нем крестьян.

Но все это не имело бы значения, если бы…

— Наконец-то! — прервал мрачные думы Ринигера один из гвардейцев, Киньяр Гольн. — Хвала Создателю, добрались.

— Будь проклят этот ливень, — буркнул Кодей в запахнутый ворот плаща, — точно сам Аирандо разинул пасть! Надеюсь, хоть в замке отогреемся.

— А если повезет, господа, там отыщутся хорошенькие покладистые служанки, и будет еще теплее!

Грязь под конскими копытами сменилась камнем — в предместьях замка Бостра дорога была мощеной. Это приободрило уставших, промокших путешественников, как и предвкушение отдыха, и незамысловатые шутки. С невеселой усмешкой Ринигер подумал — в который уже раз, — что одно слово, брошенное вовремя или не вовремя, может как воодушевить человека, так и ввергнуть его в отчаяние.

— Любопытно, — подал голос Овьетт, заядлый игрок, не вылезающий из долгов, — а сама графиня хорошенькая?

Прочие гвардейцы не ответили, пожав плечами, и он поравнялся с командиром.

— Вы не знаете, Роскатт?

— Откуда мне знать? — отозвался нехотя Ринигер. — Да и какое мне дело? Но вряд ли его величество дал бы в жены канцлеру тощую плоскую уродину с лицом лошади и глазами навыкате.

Товарищи прыснули со смеху, а Овьетт прибавил:

— А я взял бы и уродину — с таким-то приданым!

Эти слова тоже встретили дружным смехом, хотя не без тайной горечи: богатые невесты были заветной мечтой и надеждой многих гвардейцев. Кто-то вставил напоследок: «Останется только уговорить саму уродину», но на этом разговор смолк. Конный отряд приблизился к воротам замка.

Из-за стены виднелись серо-черные в сгущающейся темноте верхушки деревьев — видимо, в замок вело нечто вроде парка или аллеи. Привратники же не дремали, несмотря на скверную погоду: прежде чем всадники приблизились к воротам и постучали, в узком зарешеченном окошке, прорези двери, мелькнул желтый свет фонаря, ударивший в глаза.

— По приказу короля! — сказал Ринигер, подтолкнув в бока своего усталого коня. — Мы прибыли, чтобы отвезти графиню Бостру в Паридор, к жениху.

Дверь чуть приоткрылась, в проеме показался человек в кожаном, блестящем от дождя плаще с капюшоном и высоко поднял фонарь. За привратником угадывалась еще одна фигура в таком же плаще, прикрывающая полой мушкет, но так, чтобы его было видно. «С охраной здесь все в порядке», — подумал Ринигер.

— Приветствуем вас, господа, в замке Бостра, — ответил привратник с фонарем — судя по голосу, он был не стар. — Посланцев его величества мы всегда принимаем с честью. Но мы желали бы увидеть королевский приказ с печатью.

Товарищи за спиной Ринигера тихо зароптали. «А чего еще желает эта деревенщина? — буркнул кто-то. — Пошлину за проезд по владениям ее милости?» Сам Ринигер тоже возмутился на миг, но не смог вновь не похвалить бдительность замковой стражи. Быть может, у них есть на то причина.

— Вот. — Он развернул приказ, прикрывая полой плаща от дождя, так, чтобы на бумагу падал свет фонаря привратника. — Этого достаточно?

— Вполне, сударь. — Привратник и его товарищ с мушкетом отвесили учтивые поклоны. — Простите нам наше недоверие, но это вызвано необходимостью. Госпожу графиню уже пытались однажды увезти якобы по приказу господина Эребальда, родича ее покойного опекуна. Надеюсь, теперь, под защитой его величества, нашей госпоже ничто не будет грозить. Прошу, господа.

Дверь закрылась. Скрипнули тяжелые засовы, и ворота распахнулись — фонарь осветил железную оковку без единого пятнышка ржавчины и плотно подогнанные темные доски. Придерживая створки, оба привратника пропустили гвардейцев внутрь, затем вновь заперли ворота. Один так и остался на страже, второй же вызвался проводить королевских посланников к замку.

Ринигер оглядывался не без любопытства, хотя в темноте мало что можно было разглядеть. Замок в самом деле окружал парк — похоже, с милю в поперечнике. Блестящая от дождя листва деревьев шумела на ветру и стряхивала на без того промокших путешественников пригоршни воды. Порой виднелись уходящие влево и вправо тропинки. Копыта коней звенели по булыжникам тщательно ухоженной дороги, которая, казалось, никогда не кончится. Но закончилась она неожиданно, открыв вид на двор, тоже мощеный камнем.

Впереди заслоняла небо темная громада замка, некоторые окна тускло светились. Справа располагались добротные конюшни, в которых могло бы поместиться с сотню лошадей. Человек пять конюхов, в таких же кожаных плащах, как у привратников, только что вышли оттуда — видимо, привлеченные шумом, и поспешили к вновь прибывшим. На невысоком крыльце под навесом стоял, дожидаясь, осанистый лакей, чей темно-красный с черным наряд был достоин королевского двора; у крыльца старался отдышаться запыхавшийся мальчишка лет пятнадцати. Видимо, привратники послали его в замок вперед гвардейцев, чтобы оповестить графиню.

Ринигер и его товарищи с наслаждением спешились, звеня шпорами, — ноги у них замерзли и затекли. Конюхи тотчас увели их коней, уставших не меньше. Привратник поклонился, поблагодарил за серебряную монету и вместе с мальчишкой направился через парк обратно к воротам. Ринигер же повел свой отряд к крыльцу.

— Добро пожаловать, господа, — поклонился лакей, — королевские посланники — всегда желанные гости в замке Бостра. Госпожа графиня ждет вас, прошу следовать за мной.

Он распахнул двери. За ними оказался еще один слуга с кованым серебряным подсвечником, уставленным свечами. Гвардейцы поневоле прищурились от ударившего в глаза света. Вслед за обоими слугами они вошли в широкую прихожую с потолком темного блестящего дерева, увешанную тяжелыми драпировками цветов рода Бостра — красного и черного. Из нее вели три резные двери из того же темного дерева, слева в темноте угадывался массив лестницы. Лакей с подсвечником распахнул среднюю дверь и сделал гвардейцам знак войти.

Дверь вела в просторную залу, сочетающую в себе дух древности и современные веяния. Те же шитые золотом драпировки соседствовали с начищенными до блеска старинными доспехами и картинами в резных золоченых рамах: не только семейные портреты, но и вошедшие в моду за последние двадцать лет исторические и мифические сцены. Одна изображала венчание на царство короля Регнода Фрейгодина, объединившего больше полусотни лет тому назад истерзанный междоусобицами Урбнисс, другая — битву Вианора, легендарного героя и основателя дома Фрейгодин, с морским чудищем Аирандо. Залу ярко освещали стенные подсвечники и выложенный серо-золотистым урбнисским мрамором камин, чье тепло привело в восторг продрогших путешественников. Несколько резных кресел с вышитыми подушками и искусной работы столик для игры в ингоа довершали облик.

Впрочем, Ринигер заметил обстановку мельком — его внимание привлекла владелица всей этой роскоши, сидящая в одном из кресел, точно королева на троне. Когда гости вошли, она поднялась, что заставило недовольно поморщиться полную пожилую даму, которая стояла за спинкой хозяйкиного кресла, словно бдительный и суровый страж. Как будто не заметив этого, графиня Альвева Бостра любезно улыбнулась вошедшим, в ее глазах читалось едва заметное ожидание.

Сам же Ринигер не сумел сдержать собственного любопытства и впился в графиню взглядом, который многие — как та хмурая толстуха, например, — сочли бы не слишком приличным. По дороге он не раз ловил себя на том, что рисует мысленно ее воображаемый облик. Теперь он мог сказать, что был прав — и при этом ошибался.

На вид графине Бостре было лет восемнадцать. Ее кожу золотили отсветы огня в камине, что придавало ее лицу, наряду с нежным румянцем, удивительно теплый оттенок. Те же отблески отражались в ее темно-карих глазах, которые сочинители модных романов назвали бы бархатными. Ее черные волосы наполовину скрывал жесткий чепец с прозрачной вуалью, щедро расшитый алым шелком и жемчугом. Черный наряд оживляли красные прорези на широких рукавах и белоснежная шемизетка, которую стягивало у горла узкое гагатовое ожерелье. Это могло показаться и неглубоким трауром по умершему опекуну, и привычкой носить родовые цвета.

Ринигер глядел на графиню, не в силах отвести взор. Она была прекрасна. Пускай поэты изощряются в словесных красивостях, но это слово казалось ему самым подходящим для нее. Прекрасная, богатая, знатная… Ринигер мысленно представил рядом с нею Тангора — и поневоле отдал должное врагу: они стали бы великолепной парой, способной затмить даже их величеств. И вновь взметнулась в душе лютая злость, разбавленная завистью и горечью. «После всего, после всех твоих темных дел, интриг, убийств явных и тайных… вместо заслуженной кары ты, без того имеющий все, заполучишь еще и ее!»

Молчание затягивалось, и Ринигер очнулся. Откинув промокший плащ за плечи, он снял шляпу и склонился перед графиней, товарищи последовали его примеру. Под дружное щелканье каблуков и звон шпор графиня присела в реверансе, шурша бархатным платьем. Ринигер шагнул к ней с королевским приказом.

— Приветствую вас, госпожа графиня, от имени его величества Легарда Фрейгодина, волею Создателя государя Урбнисса, — произнес он положенные слова, перед тем сглотнув. — Как вам должно быть известно, его величество взял вас под свою опеку и поэтому приказал нам доставить вас в Паридор. Мы будем сопровождать вас и охранять в пути.

«Я просто косноязычный болван — несу всякую чушь!» — сказал себе Ринигер, чувствуя, что поневоле краснеет. Но что еще он мог сказать ей? Кто он для нее — незнакомец, исполнитель королевского приказа, не более того. А она для него… Не впервые в жизни Ринигер поразился женской красоте, и всколыхнувшееся в душе смятение окончательно перемешало все его мысли.

По счастью, графиня как будто не заметила ничего. Зато заметила толстуха — не то фрейлина, не то камеристка, а может, преданная нянька, как Готнис у королевы. Ее ноздри раздулись, тщательно подведенные брови сползлись к переносице, отчего одутловатое лицо из просто неприятного сделалось злым.

— Я также приветствую всех вас в моем доме, господа, — ответила графиня, не видя, как перекосило ее прислужницу. — Королевский приказ мне известен, и я готова повиноваться воле его величества. Мои сборы в дорогу закончены, и мы сможем отправиться когда угодно — как только небо поумерит свой гнев, — прибавила она с легкой улыбкой.

Голос у нее оказался ниже, чем представлял себе Ринигер, но такой же приятный и теплый, как румянец на ее прекрасном лице. Казалось, даже банальность, произнесенная им, способна обрести глубину и смысл, а певучие, бархатные переливы заставляли трепетать сердце Ринигера. «Да будь я проклят! — в отчаянии обругал он себя. — Никогда прежде со мной не случалось подобного! Я ведь даже не ухаживаю за нею, да и не собираюсь. Во-первых, она — чужая невеста. А во-вторых, она — невеста Тангора».

Эти мысли отрезвили Ринигера и помогли овладеть собой. Он глубоко вздохнул, надеясь, что не выдал себя ни взглядом, ни лицом. Ох, недаром говорила ему Эдит, что у него все написано на лице! Теперь уже, наверное, поздно учиться владеть собой. А уж как будут потешаться над ним товарищи! Так и до дуэли недалеко.

— Я благодарю его величество за столь усердную заботу о моей безопасности, — прибавила графиня и впервые поглядела Ринигеру в глаза. — А вас, господа, благодарю за труды. Как ваше имя, сударь?

— Роскатт, лейтенант гвардии его величества, госпожа графиня. — Ринигер вновь поклонился и щелкнул каблуками. — Если желаете, могу представить вам прочих.

Графиня с улыбкой выслушала представления и ответила на поклон каждого гвардейца любезным кивком. Сама же она представила им Гаэнату, свою толстуху-прислужницу — как оказалось, дальнюю родственницу по матери. Та слегка смягчилась, но взгляд ее по-прежнему оставался хмурым и подозрительным.

— Вы все устали с дороги, господа, — продолжила графиня. — Комнаты для вас уже готовы, там разожжен камин. Туда же вам подадут ужин. Я же прощаюсь с вами до завтра. Надеюсь, Создатель пошлет нам поскорее хорошую погоду, чтобы мы могли отправиться в путь. Доброй вам ночи, господа. — Она вновь посмотрела в глаза Ринигеру. — Доброй ночи, лейтенант.

Ответом ей стало нестройное «Доброй ночи, госпожа графиня». Сам же Ринигер не смог ответить, лишь склонил голову. Графиня удалилась, шурша платьем, за нею вышла Гаэната, одарившая его напоследок очередным испепеляющим взглядом. Но ему не было до нее никакого дела. Взор темных глаз Альвевы Бостры, похожих на гагаты в ее ожерелье, одновременно согревал душу и обжигал ледяным холодом безнадежности.

Бурю в сердце ненадолго прервал лакей со свечами, который повел Ринигера и его товарищей в отведенные покои.

— Неужели каждому отдельную комнату? — шепнул Кодей по дороге.

— Вряд ли, — ответил Ринигер. — К тому же, это было бы неразумно — нам лучше держаться всем вместе, мало ли что. Помнишь, что говорил привратник?

— Он-то говорил, а ты с чего онемел? — не унимался друг. — На графиню загляделся?

— Можно подумать, ты сам не глядел. Да что там… — Ринигер вздохнул. — Но она такая красавица…

— А по мне, ничего особенного. При дворе есть и не хуже. Твоя сестра, к примеру. Брюнеток мы видели немало, а вот рыжих…

— Забудь, — оборвал Ринигер. Ему не хотелось ни говорить, ни думать.

Кодей лишь пожал плечами в ответ. Как раз в это время они одолели очередную лестницу, и лакей распахнул перед ними дверь со словами: «Прошу, господа».

Помещение оказалось двумя смежными комнатами. Судя по виду из окон, узких, не расширенных при перестройках замка, располагались комнаты в одной из башен и служили когда-то казармами для замковой стражи. Трудно было назвать их уютными — несмотря на чистоту, голые стены выглядели мрачно, да и тяжелый дух нежилого помещения не могли заглушить дивные запахи горящих дров и жареного мяса. Впрочем, гвардейцы не нуждались в особом уюте. В комнатах имелось главное: кровати, пылающий жаром камин и горячий ужин на столе.

После еды гвардейцы разложили на лавках у камина свою промокшую одежду и отправились спать. Не было нужды выставлять часовых, хотя у Ринигера мелькнула такая мысль. Сам же он, несмотря на усталость, сытость и тепло, уснуть не мог.

Ему не давали покоя думы о невесте врага.

— Погода сегодня будет чудесной. Думаю, можно отправляться в дорогу.

— Слишком сильный ветер, госпожа Альвева.

— Тем лучше: он высушит дороги там, где они не мощены. Не хмурься, Гаэната. Разве не ты еще вчера поутру уверяла меня, что лучше выехать сразу, как только прибудет эскорт от короля?

Альвева Бостра, еще не одетая, с небрежно заплетенными в косу волосами, в длинной ночной сорочке тонкого полотна, глядела в окно и ощущала спиной буравящий взгляд верной прислужницы — и защитницы, которая любила утверждать, что от нее одной больше толку, чем от стада мужланов с мушкетами.

— Да как же тут не хмуриться-то? — Гаэната тоже подошла к окну и всплеснула полными руками. — И куда глядел король, да и жених ваш? Нашли же кого прислать за вами: молодого, приглядного, да к тому же наверняка холостого парня! И с ним еще десяток таких же! Нечего сказать, мудрое решение.

— Ну и что здесь странного? — обронила Альвева, стараясь говорить небрежно. Пальцы ее теребили кончик длинной косы и кружева на рукавах. — Его величество знает, кого и куда посылать. Вряд ли его гвардию можно упрекнуть в ненадежности или недостаточной храбрости.

— Тут уже не храбрость, птичка моя, тут дерзость, какой свет не видывал. Как этот рыжий вчера прожигал вас своими глазищами — думал, я не замечу! Так пялился, аж все слова растерял. Ну да ничего, пусть только попробует поднять свои бесстыжие глаза еще раз! Я и не таких ставила на место.

— Мне кажется, ты преувеличиваешь. — Альвева рассеянно смотрела в окно, на качающиеся верхушки ярких после вчерашнего дождя деревьев за полуобвалившейся каменной стеной. — Или ты просто не можешь привыкнуть к тому, что я уже взрослая?

— Ну и что же, что взрослая, — не сдавалась Гаэната. — А как были малой пташкой, так и остались. Только отвернись, вас каждый захочет обидеть, утащить насильно замуж да прибрать к рукам ваше приданое.

При упоминании приданого Альвева не сдержала тяжкого вздоха.

— Больше мне это не грозит, — заявила она, отвернувшись от окна. — Несколько дней, и я буду в безопасности при дворе его величества. А сейчас позови Мальду и Ору, я желаю одеваться.

Когда явились горничные, Альвева приказала подать темно-алое платье с черной юбкой и такими же прорезями на рукавах. Пока девушки переплетали ее волосы, укладывали косы на темени и затылке и прятали их под чепец в тон платью, с такой же вуалью, Альвева смотрела застывшим взглядом в блестящее серебряное зеркало, но не видела себя.

Она думала о том, что Гаэната, как всегда, преувеличила. И что взгляд лейтенанта Роскатта вовсе не был дерзким. А если и был, то она ничуть не чувствует себя оскорбленной.

Взгляд этих ярких, смелых голубых глаз, в которых метались отсветы огня из камина, до сих пор стоял перед мысленным взором Альвевы. Кажется, он не оставлял ее даже нынешней ночью, во сне, хотя она не могла вспомнить, что же ей привиделось. Не раз она встречала подобные взгляды, но в этом таилось нечто иное, сокровенное, влекущее и отчасти пугающее. Так мог бы смотреть человек, которому осталось жить считанные минуты, и он не в силах наглядеться на то, что ему дороже самой жизни.

Впервые Альвеве был приятен подобный взгляд мужчины.

Отклик в ее сердце оказался столь силен, что она ощутила нестерпимое желание действовать. Что угодно, лишь бы не сидеть на месте, слушая бесконечную воркотню Гаэнаты. Нет, не что угодно: больше всего на свете Альвеве сейчас хотелось прогуляться — почувствовать ветер в лицо, траву под ногами, листву и камень под ладонью. Все то, что составляло до сих пор ее маленький мир.

— Мы отправимся сегодня, — решительно сказала она, одним тоном своим пресекая возможные возражения. — Прикажи закладывать карету и грузить повозки. Вы трое, как мы уже решили, едете со мной. Поэтому проследи, чтобы ничего не забыли. И извести королевских посланцев — тех, что прибыли раньше, Угамаля и его помощника.

Упомянутые королевские посланцы, Угамаль и Эдьер, явились в замок Бостра вчера поутру. Именно они сообщили Альвеве о скором отъезде, что заставило поторопиться со сборами. Сейчас они дожидались в отведенных им покоях, чтобы отправиться в Паридор вместе с графиней.

— Уложите в дорожный сундук самое необходимое, — велела Альвева горничным и разгладила руками плотный бархат платья. — Этот наряд вполне сгодится для путешествия, разве что придется сменить его перед въездом в Паридор. Ступайте.

Мальда и Ора, сделав реверанс, удалились в гардеробную, Гаэната — отдавать распоряжения перед отъездом. Всей душой возблагодарив Создателя, Альвева подхватила тяжелые юбки и выскользнула боковой дверью из замка. Ноги сами понесли ее к парку, навстречу качающимся на ветру деревьям, слегка тронутым желтизной близящейся осени.

Сегодня она оставит все это навсегда.

Мысль вызвала невольную дрожь: отчего же навсегда? Пусть даже супруг ее соизволит жить в Паридоре, разве не станут они вместе время от времени приезжать сюда, в Бостру? Думы о супруге заставили Альвеву содрогнуться пуще прежнего. Воспитанная в строгих старых традициях, она заранее смирилась с тем, что не успеет узнать и полюбить будущего мужа до свадьбы, всецело полагаясь сперва на заботы ныне покойного господина Лаготта, а теперь — на волю его величества. Вряд ли король выбрал бы ей недостойного жениха: так говорил разум. Но взявшийся неизвестно откуда ужас то душил ее, то бросал в жар или в дрожь, то едва не сбивал с ног. И Альвева поняла, что хочет ехать — но не хочет замуж.

До парка оставалось не больше пятидесяти шагов. На развалинах стены растопырил свои бесчисленные темно-зеленые лапки плющ, соперничая с усыпанным бело-розовыми цветами упрямым вьюнком. Скоро замшелые древние камни нагреются на солнце — жаль, что сегодня нет времени посидеть на них в сладостном одиночестве, вдали от душной заботы, и улететь в сокровенную страну собственных дум.

Ветер сегодня впрямь ярился не на шутку, путал юбки, норовил сорвать с головы чепец и растрепать волосы. Очередной порыв бросил длинную вуаль на лицо Альвевы. Пока она со смехом поправляла ее, отвернувшись, ей показалось, что резвый ветер унес все неведомые страхи. Радостно побежала она ему навстречу — и едва не споткнулась, не сдержав невольного вскрика.

Вдоль парковой стены, шагах в двадцати от Альвевы, шел ей навстречу лейтенант Роскатт.

Теперь, при солнечном свете, можно было лучше разглядеть его: крепкую, стройную фигуру в зеленом мундире с серебряным шитьем, доброе и привлекательное лицо, сияющие волосы, концы которых трепал ветер. Но от взора Альвевы не укрылась некая непонятная перемена. Она помнила, как он вчера вошел в приемную — резким, твердым, быстрым шагом под звон шпор и оружия, держась гордо и внушительно, несмотря на промокшую насквозь одежду. Сейчас он шел медленно, глядя то под ноги, то на потрескавшуюся стену, на которой шумно плясал от ветра плющ. Голова и плечи лейтенанта чуть поникли, словно под тяжестью неких дум, и они тотчас возбудили любопытство Альвевы, несмотря на неожиданность встречи.

Едва он заметил ее — или услышал возглас, — как замер на месте, даже не успев опустить руку, которой он вел по стене. Задумчивое выражение на его лице дрогнуло и сменилось иным, непонятным, но странно взбудоражившим душу Альвевы. Она больше не могла таить от себя, что ей приятен его настойчивый взгляд, который так возмутил вчера верную Гаэнату.

Потрясенная неведомыми прежде чувствами, Альвева не сразу вспомнила о приличиях. Лейтенант опередил ее — снял шляпу и низко склонился, словно перед королевой. Рыжие вьющиеся волосы на миг закрыли ему лицо, и, выпрямляясь, он так задорно тряхнул головой, что Альвева поневоле залюбовалась. Пускай этого молодого человека трудно было назвать безупречным красавцем, он нигде не остался бы незамеченным — не только из-за своих огненных волос. Сама Альвева едва вступила в пору весны. Лейтенант Роскатт был воплощенным летом — ярким, дерзким, полным света и незамысловатой радости, которую он излучал всем своим существом, какие бы тяжкие думы его ни обуревали.

Прежде чем Альвева ответила на поклон, лейтенант заговорил.

— Доброго вам утра, графиня, — сказал он и вновь поклонился, уже не столь низко. — Простите, если я напугал вас. Просто… — Он умолк на миг и покраснел, как краснеют все рыжие — мгновенной алой волной. — Ночью я не смог разглядеть ваш парк, а нынче утром он показался мне из окна таким чудесным… Обычно меня не особо тянет к природе, но здесь я не удержался. — Он вновь помолчал. — Надеюсь, я не позволил себе ничего лишнего или оскорбительного?

— О, нисколько, сударь. — Альвева робко улыбнулась, и он ответил — гораздо смелее. — Я сама люблю это место. — Она провела рукой в шелковой перчатке по шуршащему плющевому ковру на стене. — Много веков назад здесь была крепостная стена замка Бостра. Со временем его перестроили, разбили парк, возвели новую стену, а эта осталась как память — и как украшение. Мне нравится в ней все: и этот плющ, и мох на камнях, и следы от ударов осадных орудий. И то, что она столько лет служила защитой моим предкам.

В голубых глазах лейтенанта промелькнуло нечто неуловимое, но он ответил вполне в духе светской беседы:

— Нынче живописные развалины в моде, графиня. Ее величество приказала недавно устроить в дворцовом саду Паридора почти такую же стену — замшелую, увитую дикими лозами. Не мне судить, насколько это уместно, но дамам нравится.

— Вы часто бываете в дворцовом саду? — отчего-то спросила Альвева.

— Нет, графиня, обычно меня призывают иные обязанности. — Он неспешно зашагал вдоль стены, плющ и вьюнок шуршали под его грубой кожаной перчаткой. — Мне поведала об этом моя сестра, она — фрейлина ее величества. Впрочем, как бы ни была приятна эта тема, я желал спросить вас о другом. Я видел, ваши слуги начали приготовления к отъезду. Вы желаете отправиться сегодня?

Альвева чуть нахмурилась: слишком рано он направил беседу в унылую колею обыденности. А она так желала расспросить его обо всем: о Паридоре, о дворце, о королевской чете, о придворной жизни. Он сказал, что у него есть сестра; любопытно, она тоже рыжая?

— Да, сударь, сегодня, — ответила Альвева чуть тверже, чем намеревалась. — Не вижу для этого никаких препятствий. Признаться, уединенная жизнь начала угнетать меня, и я с удовольствием окажусь при дворе.

Губы лейтенанта дернулись, словно в горькой улыбке, в глазах вновь промелькнуло непонятное выражение, по лицу пробежала тень, а рука так сжала ни в чем не повинный плющ, что несколько побегов оборвались. Он смущенно глянул на них, вновь залившись краской по самые уши, и сказал явно не то, что собирался:

— Как вам угодно, графиня, наше дело — защищать вас в дороге, как я говорил вчера. И я желал бы знать еще кое-что. Ваш привратник обмолвился, что вас однажды пытались похитить. Кто?

Альвева не ожидала такого вопроса, и он был ей неприятен, поскольку напомнил о том, о чем она старалась не думать. Должно быть, решила она, лейтенант знает, о чем спрашивать, и имеет на то веские причины.

— Его зовут Фингельд, — сказала Альвева, отведя взгляд. — Он живет недалеко от Велига, что в двадцати милях от замка Бостра. Так уж вышло, что он оказался самым… горячим моим поклонником, его не остановило даже то, что ему отказали дважды: сперва покойный господин Лаготт, мой опекун, потом я сама. Прикрывшись именем господина Эребальда, он пытался увезти меня — прислал своих людей с поддельным письмом, но их разоблачили. Пожелай господин Эребальд пригласить меня в гости, он бы приехал за мной сам или прислал бы одного верного человека, которого я хорошо знаю. Он служил еще моему опекуну.

Лейтенант, казалось, собрался перебить ее и спросить о чем-то еще, но прикусил губу. Он лишь кивнул и ободряюще улыбнулся, хотя отчего-то выглядел разочарованным.

— Поверьте, графиня, мы с товарищами сделаем все, чтобы уберечь вас в дороге от любых опасностей, — сказал он. — И вы правы, медлить не стоит.

Он поклонился, по-военному щелкнув каблуками, и развернулся было, чтобы уйти, но Альвева чуть не бросилась вслед за ним.

— Постойте, сударь, прошу вас!

Он обернулся. Лицо его опять пылало, и Альвева ощутила, что тоже краснеет — не то от стыда за свою недолжную смелость, не то по иной причине, непонятной ей самой.

— Не знаю, почему я говорю вам это… Но я хочу, чтобы вы знали. — Она вновь поправила смятую ветром вуаль и сжала руки. — Вы не представляете, какая это тяжкая мука — быть последней в славном и благородном роде, быть наследницей титула и баснословного богатства. Вы не представляете, как это горько — получать бесчисленные предложения и знать, что все они продиктованы алчностью и честолюбием. Пока был жив господин Лаготт, он оберегал меня от недостойных людей. Теперь в моей руке волен король. Я готова покориться его воле, но… но я сама не знаю, что со мной происходит. Просто знайте: Альвева Бостра не честолюбива и не грезит днем и ночью о том, что станет супругой его светлости канцлера.

На сей раз взгляд лейтенанта не понял бы только слепой. Сквозящая в нем жалость изумила Альвеву и странно согрела ей душу, словно доброе слово или ласковое объятие родного человека. Она могла лишь гадать, отчего он жалеет ее, и все же не посмела спросить. Он же открыл было рот, чтобы ответить, но закашлялся, словно от смущения. Когда он наконец заговорил, голос его звучал хрипло:

— Странно, что вы рассказываете все это мне, незнакомцу, графиня. Но я польщен вашим доверием мне. Не мое дело — думать о том, охотно вы идете замуж или нет. Мой долг…

— Не говорите о долге! — перебила Альвева со странной горячностью, которой она сама не ждала от себя. — Я не могу относиться к вам, как к слуге или стражу. Вы — офицер королевской гвардии, и вы дворянин, как и я сама. И, прошу прощения за дерзость, вы удивительно располагаете к себе. Я уверена, мне будет приятно ваше общество в дороге… как и общество ваших товарищей, — поспешно прибавила она, чувствуя, что сказала лишнее.

Лейтенант улыбнулся — не светской, ничего не значащей улыбкой, а просто и широко, словно они знали друг друга много лет. Под глазами у него появились веселые морщинки, а сам взгляд сверкнул искоркой озорства.

— Боюсь, сударыня, что этого не одобрит госпожа Гаэната, — сказал он.

— Разве может быть нечто предосудительное в простой и любезной беседе? — ответила Альвева. — Мне еще не приходилось уезжать далеко от замка Бостра, но думается, что беседы станут единственным развлечением в предстоящей нам дороге.

— Тогда не стоит откладывать ее, графиня, — сказал лейтенант и чуть обернулся в сторону конюшен. — Похоже, приготовления подходят к концу. Нас могут хватиться.

— Вы правы, сударь.

Альвева слегка склонила голову, он ответил все тем же глубоким поклоном, развернулся и зашагал прочь. Сама не зная, почему, она окликнула его:

— Постойте!

Он замер на месте и обернулся — слишком порывисто, как показалось Альвеве. Ножны шпаги задели его по ноге, резко колыхнулось черное перо на шляпе и длинные волосы.

— Как ваше имя, сударь? — спросила Альвева, подбежав к нему.

— Роскатт, графиня, как я имел честь сообщить вам вчера…

— Да, но вы сообщили мне фамилию, — перебила она. — А я желаю знать имя.

Улыбка замерла на его губах, но черты лица странно смягчились, а глаза потеплели, как летнее небо поутру.

— Ринигер, если вам угодно, сударыня. Честь имею.

Он вновь сделался гвардейским офицером, посланником короля, суровым хотя бы внешне. Таким же оказался и последний поклон, которым он простился с Альвевой, прежде чем удалиться.

Секунду-другую Альвева смотрела ему вслед, отметив, что его поступь вновь обрела прежнюю удаль. Он ни разу не оглянулся, хотя Альвева поняла, что поневоле ждет этого. Тогда она заставила себя развернуться и зашагала к замку, понемногу ускоряя шаг. Должно быть, Ора с Мальдой уже закончили сборы — стоит проверить, все ли они приготовили.

Но не сундуки и не дальняя дорога тревожили Альвеву. Ее тревожили голубые глаза и пытливый взгляд молодого человека, чье лицо, казалось, способно за полминуты сменить десяток выражений.

— Ринигер Роскатт, — едва слышно повторила Альвева.

Имя звучало твердо и мужественно — будто удар шпагой крест-накрест. Но обладатель его не умел прятаться за выстроенным фасадом, как и строить его. Каждая черта его живого, привлекательного лица дышала честностью, которая была приятна Альвеве — и при том удивляла ее, ибо она представляла себе обитателей королевского двора несколько иначе. Ей вспомнился недавний сладкоречивый посланец Угамаль с бегающим, цепким взглядом и сотней припасенных личин. А у Ринигера Роскатта личин не было и не могло быть. Он был прям и открыт, и все то, что он не мог или не смел выразить словами, выражали его лицо и глаза.

Безошибочным женским чутьем Альвева поняла, что нравится ему. И от осознания этого по телу ее пробежала теплая волна, как бывает, когда выходишь из прохладных покоев под щедрые лучи солнца. Эта волна заставила позабыть и о недовольно поджатых губах Гаэнаты, и о далеком незнакомом женихе, и о возможных опасностях. Не ощущая под ногами вытертых каменных ступеней, высоко вздернув тяжелые юбки, Альвева летела вверх по лестнице к своим покоям, а в сердце звенело весенней трелью: несколько дней они проведут вместе.

Пусть смотрят, пусть думают что угодно. Она ничем не преступит приличия, зато эту первозданную радость у нее не сможет отнять никто. Ни король, ни жених, как бы могущественны ни были они оба.

* * *

«Вот же шпионская рожа, — думал Ринигер, глядя на Угамаля и его тень-помощника. — Уж не тебя ли я чуть не проткнул тогда, в «Золотом дожде», когда ты трепал языком, чтобы очернить королеву?»

Королевский посланник сразу возбудил его подозрения: невысокий, с неприметными чертами лица, он любезно раскланялся с «господами гвардейцами» и тотчас поспешил предъявить свою грамоту — королевский приказ. «Да пусть меня сожрет Аирандо, если тебя вправду послал король», — сказал сам себе на это Ринигер, пока отвечал на учтивость посланника. Наверняка это было дело рук Тангора. Только непонятно, зачем.

Подсыхающая под неистовым ветром дорога тянулась вперед, а по ней тянулся свадебный поезд — больше похожий на погребальный, как казалось Ринигеру. Даже звонкие голоса двух хорошеньких служанок, горничных графини Бостры, не могли развеять это непонятное уныние. А уж голос толстухи Гаэнаты, напоминающий охрипшую медную трубу, кого угодно привел бы в отчаяние.

Сам Ринигер ехал впереди с пятью товарищами. За ними громыхала тяжелая резная карета, обитая изнутри бархатом и украшенная гербом дома Бостра — тремя башнями и серебряной полной луной над ними. В карете сидела сама графиня и прочие женщины; еще в трех повозках, чьи оси скрипели от тяжести, везли наряды, приданое и часть богатств, которые графиня пожелала взять с собой. Следом ехали оставшиеся пятеро гвардейцев. Каждую повозку, помимо вооруженных кучера и лакея, сопровождали двое стражей из замка. Словом, путешественники были готовы к любым неожиданностям, в том числе к возможному нападению.

Но к главной неожиданности, что подстерегла Ринигера, он оказался не готов. И потерпел поражение, не успев вступить в бой.

Как ни пытался он гнать прочь думы о графине Бостре, они не уходили, не давали ему покоя ни днем, ни ночью. Он сделался молчалив и мрачен, что не укрылось от его товарищей, которые забросали его вопросами — и шутками. Вновь обругав от души свое неумение держать лицо, Ринигер старался не подавать виду и поддерживать разговоры. Но привычные пустяки слетали с языка неохотно, ибо графиня ехала совсем рядом, и не хотелось оскорбить ее слух бранью или непристойностью.

Не раз и не два Ринигер придерживал коня, чтобы поравняться с каретой и увидеть графиню хотя бы мельком. Но бдительная стражница, занявшая две трети переднего сидения, не дремала. В лучшем случае она бросала что-нибудь вроде: «Сударь, вы заслоняете нам солнце, а запах конского пота невыносим». В худшем — начинала тираду о мужских пороках, при этом глядя на Ринигера так, словно он был законченным пьяницей, безрассудным мотом, подлым обольстителем, насильником и убийцей. После такого удара оставалось лишь отступить, проклиная мерзкую старуху и от души желая ей сделаться обедом для Аирандо. Хотя он, наверное, отравился бы ею.

— Да, эта старуха — просто крепостная стена с десятком батарей, — насмешливо бросил Кодей после очередного «отступления».

— Еще посмотрим, кто кого, — буркнул Ринигер.

Поневоле он оглянулся — но не на карету графини. Следом за нею, рядом с первой повозкой, ехали Угамаль и Эдьер. Они казались равнодушными, изредка перебрасываясь словами то друг с другом, то с ближайшими стражами. И все же Ринигер ощущал на себе этот хваткий, скользкий, шпионский взгляд, от которого в душе тотчас вспыхивал гнев — увы, бессильный и беспочвенный. Угамаль мог быть шпионом Тангора — а мог не быть. Не всегда неприятное лицо бывает под стать нраву, как и наоборот.

Ощущение непонятной, но неизбежной опасности не оставляло Ринигера во время первого их ночлега — на постоялом дворе в пяти милях от городка Велига. Он назначил смены часовых, обошел все посты, сам же решил бодрствовать всю ночь, поскольку не смог бы уснуть. Пускай день выдался не слишком оживленным, он не дал возможности поразмыслить и разобраться в себе. А сейчас, в одиночестве, самое время сделать это — пока не стало поздно.

Проверив караулы, Ринигер вернулся в комнату, где уже отдыхали те его товарищи, кто дожидался своей смены. По воле судьбы комната соседствовала с той, что была отведена графине и ее свите, и из-за белой оштукатуренной стены долго слышался шорох платьев, плеск воды и женский шепот. Слов разобрать не удалось, но эти звуки не давали Ринигеру покоя, еще сильнее раздув опасный костер в его сердце.

Пока он ехал в замок Бостра, в душе его росла сильнейшая жалость к бедной графине, обреченной стать женой высокопоставленного чудовища. Теперь, после знакомства с девушкой — юной, прекрасной, не ведающей о своей страшной участи, но предугадывающей ее, — жалость переплеталась с иным чувством, природу которого Ринигер распознал сразу. С отчаянием осужденного на смерть он пытался уверить себя, что чувство это подобно тем, что уже посещали его прежде при встречах с другими женщинами. Но он знал, что лжет себе.

«Невеста Тангора! Невеста врага! Как я могу влюбиться в нее?»

Нежданная любовь, грозящая бедой им обоим, вцепилась в его душу раскаленными клещами, безжалостно жгла и не желала отпускать. Та случайная встреча утром у старой стены в замке Бостра оказалась полным кувшином масла, щедро выплеснутым в этот гибельный огонь. Почему она доверилась ему, незнакомцу, почему так старалась убедить, что не желает идти замуж за Тангора? Почему она хотела, чтобы он знал это? Почему, наконец, спросила его имя?

Ринигер не смел верить в самый очевидный ответ на все эти вопросы. Узнай он год назад, что сумеет привлечь внимание столь богатой и титулованной дамы, гордость вознесла бы его до небес. Сейчас же было нечем гордиться.

Своей простотой и искренностью Альвева Бостра отчего-то напоминала ему Эдит. Но если сестра с ранних лет знала, что может рассчитывать лишь на себя, и это придало ей силы и стойкости, то графиня явно привыкла видеть рядом человека, на которого могла бы опереться. Возможно, ее покойный опекун был таким. А теперь она ищет защиты и поддержки у него, Ринигера. Он слышал достаточно о женской природной проницательности, чтобы понять: неким чутьем она предвидит беду. Предвидит, что брак ее с Тангором будет несчастным.

Ради того, чтобы избавить ее даже от тени несчастья, Ринигер готов был выйти в одиночку против сотни, против тысячи врагов, наконец, против всего мира, если он ополчится на них. Но этот враг, пускай он один, сильнее тысяч, и его не одолеть в честном бою.

В обходах постов и душевных терзаниях Ринигер промучился до рассвета. Осознание собственного бессилия и роковая страсть могли бы довести его до отчаяния или помешательства, не приди ему на помощь собственный нрав, пускай безрассудный, зато жизнерадостный.

«Зачем терзаться прежде времени? — сказал он себе. — Быть может, это вовсе не любовь, а очередное увлечение, которое исчезнет, прежде чем мы окажемся в Паридоре. Но пусть даже оно не исчезнет… Не лучше ли радоваться хотя бы мелочам, которые не так уж мелки, если рассудить здраво. Видеть ее, слышать, пусть изредка, просто знать, что она рядом, — неужели это не счастье? А уж говорить с нею… И пускай госпожа Гаэната ярится, пока не лопнет, — клянусь честью, сегодня я выпущу бедную графиню из этой тюрьмы на колесах!»

В путь отправились через два часа после рассвета: видимо, графиня тоже провела беспокойную ночь и желала выехать как можно скорее. Завтракала она со своими прислужницами, отдельно от гвардейцев и королевских посланников. Но когда она вышла в сопровождении кланяющегося хозяина на чисто выметенное крыльцо гостиницы, готовясь сесть в карету, теплая улыбка согрела измученное сердце Ринигера. И он понял, что сегодня госпожа Гаэната обречена на поражение, ибо у нее теперь двое противников.

На миг его обожгло давешнее ощущение чьего-то буравящего взгляда. Но Угамаль, как оказалось, даже не смотрел в его сторону: вместе со своим помощником он спрашивал, смеясь, у стражников графини, какая повозка тяжелее — с платьями или с золотом, и не слишком ли утомляются лошади. Как бы ни было это глупо, Ринигер едва не рассмеялся сам. Недавние сомнения и душевные муки показались ему столь же глупыми, и он приготовился наслаждаться чудесным днем.

Не успели они отъехать и мили от гостиницы, как Ринигер принялся воплощать свой план. Он уже перебрал с сотню возможных фраз для начала беседы, а нужной так и не подыскал. Неважно: что бы он ни сказал, старуха непременно оборвет. Но сегодня он ей этого не спустит.

— Похоже, госпожа графиня, погода обещает быть доброй, — сказал он, поравнявшись с каретой. — Ветер стих, и мы сможем ехать быстрее.

Хотя Ринигер держался той стороны кареты, где сидела графиня, в окне показалась вовсе не она. Гаэната решительно оттерла назад свою питомицу и, в отличие от погоды, не собиралась утихомирить ветра своего гнева на «бесстыдных юных наглецов, мнящих о себе невесть что».

— Спасибо, что сообщили нам эту новость, сударь, — прошипела она, лицо ее в огромном чепце полностью закрыло оконный проем кареты. — Без вас мы бы не догадались. Надеюсь, вы не позабыли, что моя госпожа не выносит вони конского пота? Впрочем, память у вас короткая, как и ваш ум, а ваши манеры…

— Бесспорно, сударыня, они во многом уступают вашим, и даже моя шпага не сравнится закалкой и остротой с вашим языком, — ответил Ринигер, не без удовольствия слушая тихое девичье хихиканье из глубин кареты. — Но осмелюсь заметить, что в карете совершенно нечем дышать — настолько она пропахла духами. Возможно, госпоже графине было бы приятно проехаться верхом…

— О да, Гаэната, с удовольствием! — послышался голос графини; хотя она обращалась к прислужнице, истинный ее собеседник все понял — и не сдержал дрожи радостного предвкушения. — Я едва не задохнулась вчера, но вчера был ветер, а сегодня его нет. Я охотно продолжу путешествие верхом. Кроме того, мне любопытно взглянуть на окрестности.

— На окрестности, как же… — пробурчала Гаэната. Ринигер едва расслышал ее — он окликнул спутников и сделал знак придержать коней.

Не дожидаясь суетливой Гаэнаты, графиня Бостра выпорхнула из кареты — с видом узницы, проведшей в заточении не меньше года. Она зажмурилась на миг, подняв голову к солнцу, на лице ее появилась мечтательная улыбка, хотя продлилось это недолго. Ровным, твердым голосом графиня приказала одному из стражей подать верховую лошадь, одну из тех, что вели в поводу.

Пока лошадь седлали, графиня смотрела по сторонам, напоминая теперь ребенка, который наконец дождался давно обещанной поездки в гости. Золотые поля кругом перемежались с фруктовыми садами, где начиналась понемногу уборка урожая. Впереди дорога раздваивалась, убегая широким ухоженным проселком в сторону Велига. Оттуда как раз выезжала телега, груженая тяжелыми бочками, — видимо, кто-то вез на продажу молодое вино. Когда всадники и карета продолжили путь, возчик телеги придержал своих лошадей и, стянув шляпу, вытаращился на свадебный поезд с нескрываемым любопытством.

Ринигер едва заметил все это: он не сводил глаз с графини. Она попросила его подсадить ее в седло, и он не посмел отказать, не помня себя от неистовой радости. Одно ее «Благодарю вас, сударь» сказало ему больше, чем могла бы пространная речь. Ибо в этих словах прятался, улыбаясь нежно и чуть лукаво, тот самый ответ, на который Ринигер всей душой надеялся — и которого страшился.

Но там, где царит красота, страхам нет места.

Маленькая буланая кобыла графини, с белой звездой на лбу и белыми чулками на передних ногах, бодро несла свою хозяйку вперед. Один раз графине пришлось чуть сдержать ее, и Ринигер, который мучительно размышлял, о чем бы завести беседу, тотчас нашел подходящий предмет.

— Мне кажется, графиня, — сказал он, — ваша лошадь слишком горяча. Вы не сочтете за дерзость, если я возьму поводья?

— Будьте любезны, сударь, — улыбнулась графиня. — Моя Глиэль еще юна, хотя прекрасно выезжена. Возможно, ее пугает незнакомая местность. Или ей приглянулся ваш жеребец.

— Не тревожьтесь, он знает свое место, — ответил Ринигер и взял поводья кобылы. — Вашей красавице ничто не грозит. — Он оглянулся на прочих лошадей, что шли следом за повозками, фыркая и встряхивая длинными блестящими гривами. — А вашей конюшне можно позавидовать.

— Да, отец с матерью любили лошадей, — кивнула она, не сдержав тихого вздоха. — А я пошла по их стопам, хотя мне больше нравится смотреть на скачущих лошадей, чем ездить верхом. Когда лошадь мчится по полю, без седла и узды, с развевающимися на ветру гривой и хвостом, она становится духом свободы…

— Госпожа Альвева! — послышался из кареты противный голос, способный вмиг задушить одно лишь упоминание о свободе. — Ветер усиливается! Прошу, вернитесь в карету!

Ринигер и графиня переглянулись с заговорщицким видом.

— Думаю, будет лучше, если ответите вы, сударыня, — шепнул он.

— Согласна, — улыбнулась графиня и обернулась в сторону кареты, возвысив голос: — Не тревожься, Гаэната, мне вовсе не холодно! Ведь ты сама сшила мне этот дорожный плащ. Как я могу в нем продрогнуть?

Она по-прежнему улыбалась. Ринигер слышал сердитое ворчание Гаэнаты, которое не могли заглушить цокот копыт и громыхание колес по дороге, видел, как ухмыляются и перешептываются его товарищи. Порой они вступали в беседу, и графиня отвечала им с той же любезностью. Но Ринигер с радостью убедился, что некоторые свои слова, взоры и улыбки она бережет для него одного.

На миг в душе всколыхнулась жестокая гордость: вот еще один удар Тангору! Разве сумел бы канцлер, сколь бы могуществен он ни был, вот так очаровать свою невесту за одни сутки? Но гордость тотчас сгорела в пламени стыда. Чувство к Альвеве Бостре не было местью врагу, оно просто пришло, потому что не могло не прийти, как осознал Ринигер. Так пусть оно озаряет и очищает его душу светом счастья, хотя и мимолетного, а не разъедает ненавистью и злобой. Их без того немало в этом мире.

Но как бы ни был Ринигер упоен нежданной радостью, он не забывал думать о другом. Видневшиеся вдали слева стены и предместья Велига скрылись за поворотом дороги, а в памяти ожили слова графини о «горячем поклоннике», который был готов на крайние, даже преступные меры, лишь бы заполучить ее. И который жил неподалеку от Велига.

По телу Ринигера пробежал холодок, на миг перехватило дыхание. Ощущение опасности вернулось — опасности не зыбкой, возможной, а вполне вероятной. Он хорошо знал это чувство, ибо оно не раз спасало жизнь и ему самому, и тем, кто был ему дорог, — как в недавней поездке за Ивиммоном. Если же нападение вправду случится — здесь, сегодня, — ему предстоит спасти ту, ради одного нежного взгляда которой он претерпел бы любые муки.

Поэтому, когда госпожа Гаэната вновь напомнила о якобы усиливающемся ветре, Ринигер вынужден был встать на ее сторону.

— Вы полагаете, это необходимо? — шепнула графиня, пока возвращалась в карету, а Гаэната зычно призывала ее поспешить.

— Да, сударыня, — ответил Ринигер. — Не хочу пугать вас, но случиться может все, что угодно. До Велига отсюда рукой подать, как и до владений того вашего поклонника, который пытался увезти вас. Хитрость не удалась, так почему бы ему не применить силу? В замке вы были недоступны для него, зато в дороге…

Вмиг побледневшая графиня кивнула.

— Да, он мог бы. О нем говорят, что он связался чуть ли не с разбойниками. Правда, откуда ему знать… Хотя при желании можно узнать все, что нужно. А он клялся и покойному господину Лаготту, и мне, что нипочем не отступится.

«Я бы тоже нипочем не отступился, — подумал Ринигер, сгорая душой от ненависти к возможному противнику. — Но похищать против воли, тем более, такую девушку… Правда, этого Фингельда — или как там его — может притягивать вовсе не красота, а приданое графини. Неважно. Пока я рядом с нею, ни один мерзавец не посягнет на нее».

— Не бойтесь ничего, графиня, — сказал Ринигер, постаравшись скрыть свои чувства. — Даже если случится нападение, мы справимся. Поверьте, гвардия его величества не напрасно носит свои мундиры и шпаги.

Из кареты по-прежнему летело пронзительное: «Госпожа Альвева!» Графиня повиновалась этому зову, но перед тем бросила на Ринигера быстрый взгляд. И он понял, что она в самом деле не боится — потому что верит ему, верит в него, просто и горячо. Этот взор темных, блестящих глаз с золотыми искрами придал ему такую силу, которой хватит, чтобы сокрушить любого врага. А таящееся в глубине их беспокойство преисполнило сердце нежности.

Пронзительно заржала Глиэль, словно не желала расставаться с хозяйкой. Сама графиня уже скрылась в карете: Гаэната не позволила ей промедлить ни на миг и так захлопнула дверцу, что кучер подпрыгнул на козлах. Тревожно зашептались служанки внутри, а стражи принялись оглядываться по сторонам. Мысленно отметив все это, Ринигер задумался, что делать.

Ощущение близкой опасности усилилось: теперь все его тело горело так, словно он стоял в пяди от жарко полыхающего костра. Вновь перехватило дыхание, сердце как будто билось в горле, держащие поводья ладони вспотели под перчатками. Ринигера тревожило не столько само возможное нападение, сколько неизвестность. Но кое-какие соображения на этот счет у него имелись.

Еще по пути в замок Бостра Ринигер с товарищами обратили внимание на участок дороги, будто нарочно созданный для засады: поселений поблизости нет, а небольшой фруктовый сад мог бы послужить отличным укрытием как пешим, так и конным врагам. С другой стороны дороги тянулась гряда невысоких, но крутых холмов. До этого участка оставалось не больше двух миль, и те, кому хорошо известны окрестные земли, не могут не знать о нем.

Ринигер мысленно поставил себя на место возможного противника — Фингельда, если он верно запомнил имя. Итак, его имение находится где-то близ Велига. Раз так, ни к чему долго выслеживать свадебный поезд и ехать за ним по пятам. Если уж нападать, то быстро и наверняка. Главное — отбросить охрану, захватить графиню и увезти ее, а богатства никуда не денутся. Дальнейшие события Ринигер плохо представлял себе, но слышал, как действуют некоторые решительные охотники за невестами. Хотя насильственный брак, даже состоявшийся, мог быть расторгнут, для этого требовалась жалоба похищенной, равно как и доказательства похищения. Но жалобы подавались редко: либо жены поневоле смирялись со своей судьбой, либо не имели возможности бороться за свободу.

Мысль о том, что подобная участь может постигнуть Альвеву Бостру, взбесила Ринигера. Впрочем, ее официальная помолвка ничем не лучше. Спасти ее от одного насильника, чтобы отдать другому, — это казалось Ринигеру безумием. Но такие думы не для нынешнего дня и часа. Не позволяя себе погрязнуть в них, он отправил двух товарищей вперед, на разведку.

Не без трепета он смотрел, как они скрываются за грядой холмов впереди. Рука сама потянулась проверить, легко ли вынимается шпага из ножен. Ринигер заметил, что его движение повторили почти все спутники-мужчины, кроме Угамаля и Эдьера. «Надеюсь, эти двое окажутся благоразумны, если случится драка, — подумал он. — Не хватало мне еще тревожиться за них, а то и спасать. Пусть сами заботятся о себе».

Ринигер велел всем придержать коней, решив дождаться разведчиков. Все звуки вокруг словно исчезли, и лишь глухо подала голос одинокая птица, что скрылась за ближайшим холмом. Не успело эхо ее крика растаять в настороженной тишине, как раздался неспешный цокот копыт. Разведчики возвращались шагом.

— В том саду, за холмами, люди, — сказал Киньяр Гольн. — Десятка два. Снимают урожай, но что-то в них не так. Одеты как крестьяне, а на ногах высокие сапоги, как у всадников. Рядом в траве что-то лежит, и пусть меня Аирандо сожрет, если это лопаты или еще какие орудия.

— Мушкеты? — спросил Ринигер.

— Похоже, что да.

— Коней не видели?

— Нет, но их нетрудно спрятать за деревьями, лишь бы не подали голос не ко времени.

— А на холмах?

— Все чисто, правда, мы не особо приглядывались. Хотя там никому не укрыться.

— Эти люди в саду… они заметили вас?

Разведчики переглянулись, не сдержав вздоха досады.

— Похоже, заметили, — сказал второй, Ранном Дернисс. — Мы ехали тихо и медленно, но один из них вдруг бросил работу и побежал к остальным. Должно быть, оповестил, что мы едем.

— А откуда им знать, что это мы — то есть графиня, — а не кто-то другой? — проговорил Ринигер, будто размышляя вслух. — Может быть, кто-то едет из Велига или другого поселения поблизости.

— Кто бы ни ехал, они заметят сразу — у них оттуда должен быть прекрасный обзор на всю дорогу, начиная от того поворота. Уж герб на дверцах кареты и наши мундиры они разглядят.

Ринигер задумался. По его мнению, силы были примерно равны; кроме того, у них преимущество — они верхом. Пока противники добегут до своих коней, отряд уже промчится мимо, и никакая погоня не настигнет. Да, так оно бы и случилось, не будь с ними тяжелой кареты и столь же тяжелых повозок, они не разгонятся, как верховые лошади. Остается одно: задержать противников схваткой, пока графиня со свитой продолжит путь, — если только впереди не укрыта еще одна засада.

— Превыше всего, — сказал Ринигер, — жизнь графини и прочих женщин. Пусть каждую повозку защищают трое, прочие — к карете. И будьте готовы поддержать, если враги где-то прорвутся. Мы не станем останавливаться и принимать бой, попытаемся проскочить. Так что держите порох и пули наготове. Кодей, — обернулся он к другу, — если меня убьют или ранят, командуйте вы. Надеюсь, что и вы, господа, окажете нам посильную помощь.

Эти слова предназначались стражам графини, которые оставили свои посты у повозок и подъехали к гвардейцам. За всех ответил самый старший по имени Эглон, единственный, кто относился к Ринигеру с уважением, тогда как прочие стражники отнюдь не испытывали восторга перед необходимостью подчиняться мальчишке, пускай и лейтенанту гвардии. Но сейчас не было времени для мелкой неприязни.

— Охотно, господин лейтенант, — ответил Эглон, склонив седеющую голову. — На крайний случай наши кучера тоже вооружены. И вы верно сказали: главное — защитить госпожу графиню.

— Благодарю вас, — ответил Ринигер. — Постараемся сделать все, чтобы кучерам не пришлось бросать вожжи и браться за пистолеты. Теперь возвращайтесь на свои позиции, и выдвигаемся.

Каждую повозку теперь охраняли трое: два стражника и один гвардеец. Еще двоих Ринигер все же оставил в арьергарде. Прочие окружили карету, с которой поравнялись и Угамаль с Эдьером. Королевские посланцы казались всего лишь встревоженными, но не испуганными — должно быть, решили, что здесь, где охраны больше, самое безопасное место.

Ринигер приказал кучерам ехать так быстро, как только возможно. Окна кареты были мудро зашторены, изнутри не доносилось ни звука. Отбросив ненужные сейчас думы и тревоги, Ринигер повел свой отряд к опасному участку.

У каждого стражника графини имелся при себе мушкет, и оставалось лишь надеяться, что их умение обращаться с оружием не подведет. В своих же товарищах Ринигер был уверен. Он все еще рассчитывал избежать ближнего боя, отбросив врагов огнем. Из седельных кобур у всех гвардейцев торчали рукояти двух тяжелых пистолетов, порох и пули были под рукой. Это казалось более чем достаточным, чтобы отразить самую дерзкую и жестокую атаку.

Справа — холмы, поросшие высокой травой и цветами, слева — обнесенный низкой дощатой изгородью фруктовый сад. Шириной он был с сотню шагов, зато тянулся вдоль дороги, сколько хватало глазу. Среди яблонь и лоз, чьи ветви клонились под тяжестью плодов, в самом деле мелькнули человеческие фигуры. Ринигер мрачно хмыкнул, сгорая от предвкушения: чем бы они там ни занимались, но точно не сбором урожая. Ветер колыхнул деревья, и на солнце отнюдь не мирно блеснула сталь.

Люди в саду бросились к дороге все разом, стреляя из мушкетов на бегу. Ответом им стал не менее яростный огонь по команде Ринигера. Сам он с жестокой радостью заметил, как от его пули свалился один из противников, бежавший впереди. Следом упали еще человек пять, прочие подались назад, к деревьям.

Сквозь грохот пальбы и крики Ринигер услышал один-единственный женский вопль. Это был голос одной из служанок, но тогда ему почудилось, что закричала Альвева Бостра — закричала, взывая к нему о помощи и защите. Он едва не развернул коня — и вовремя понял, насколько это глупо. Он прекрасно видел, что нападающие не стреляли по карете, — значит, женщины не пострадали, разве что перепугались. Ему же следовало подсчитать свои потери.

В перестрелке пострадали четверо людей и две лошади. По счастью, раненые могли пока держаться в седлах — два гвардейца, один стражник и не кто иной, как Эдьер, помощник Угамаля; он, казалось, был ранен тяжелее прочих. Тех же, кто лишился коней, взяли на круп товарищи. Свободные кони, в том числе Глиэль, кобыла графини, метались и фыркали, но мчались вперед вслед за прочими, словно ощущали опасность.

— Там, за деревьями, всадники! — крикнул Кодей, пока перезаряжал оружие.

Ринигер тотчас убедился, что друг прав. Либо противники успели добежать до собственных коней, либо это был новый отряд. Мысленно отдав должное настойчивости врага, Ринигер вновь приказал стрелять.

Залп, а затем еще один, отбросили нападавших. Несколько всадников пустились в погоню, но их подстрелили гвардейцы и стражи в арьергарде. Отряд же продолжал мчаться вперед в клубах горячей пыли, под грохот копыт и колес.

— Аирандо вас сожри, ублюдки, вы угомонитесь когда-нибудь?

Вглядевшись в редеющую стену деревьев слева, Ринигер опять заметил там всадников. Их осталось не больше десятка, и все же они не отставали, словно выискивали подходящую позицию для стрельбы. На миг в голове мелькнуло подозрение. Ринигер обернулся было к товарищам, чтобы предупредить, но его прервали новые выстрелы — на сей раз справа.

В грохоте пальбы утонула дружная брань: как же глупо было попасться в столь простую западню! По склону холма неслись к дороге человек семь с пистолетами в обеих руках. Те из гвардейцев, кто успел перезарядить свое оружие, открыли огонь. Ринигер первым бросился к карете, его ослепило на миг вспышкой, обдуло резким, горячим порывом ветра, лицо и шею обожгло болью. Машинально он заметил, что на его мундир закапала кровь. Выругавшись, он яростно стер ее со щеки. Упали еще двое его товарищей — похоже, под ними подстрелили коней. Тем временем, враги — те из них, кто уцелел, — спустились к дороге, к самой карете.

Их возглавлял высокий плечистый мужчина, одетый в дорогое коричневое сукно. Ринигер вскинул пистолет и выстрелил в голову предводителю, но кремень замка осекся. Вынужденный придержать лошадей кучер кареты взялся за собственное оружие — и тотчас упал, сраженный пулей. Один из нападавших ловко вскочил на козлы и остановил карету, хотя кони дергались и неистово ржали. Прежде чем подоспели гвардейцы, рослый предводитель уже рванул дверцу. Испуганные женские голоса внутри сменились истошными криками.

Упали замертво еще двое врагов, третьего заколол шпагой Кодей. Гаэната в карете бранилась, как наемник, и, похоже, грудью встала на защиту госпожи. Послышался звук удара, визг горничных, и предводитель выволок из кареты графиню Бостру. В этот самый миг Ринигер едва не врезался на всем скаку в передок кареты; перезарядить пистолеты он не успел, поэтому схватился за шпагу. Сидящий на козлах бросил поводья и взялся за собственное оружие, но тотчас упал на землю, пораженный клинком в грудь.

Едва взглянув на него, Ринигер посмотрел в глаза предводителю.

— Напрасно, сударь, — сказал он, с трудом переведя дух. — Оставьте даму, вам все равно не уйти.

Эти слова заставили предводителя мрачно оглядеться. Ринигер был прав: из всех нападавших в живых осталось человек пять-шесть. Передышка позволила всем в отряде вновь зарядить оружие, и на похитителей смотрело два десятка пистолетных и мушкетных стволов. Однако предводитель не дрогнул, по-прежнему держа графиню перед собой, словно щит.

— А лучше бы вам позволить мне уйти, — отозвался он; из-за длинного шрама, сбегающего с левого виска на щеку, казалось, что он все время насмешливо щурится. — Мне и этой даме. Вы отдадите мне повозки, а сами езжайте, куда вам угодно. Не стану же я задерживать посланцев короля.

Ответом на эти слова был дружный смех. Ринигер и сам присоединился к товарищам, хотя положение было не из забавных.

— Вы уже нас задержали, господин Фингельд, — бросила графиня, не оборачиваясь. — И вы за это ответите — так, как отвечают за подобные преступления.

На удивление, она вовсе не казалась испуганной, даже очутившись в руках похитителя. Лицо ее застыло, превратившись в маску дворянской гордости, но взор был устремлен на Ринигера. Она по-прежнему верила ему — верила, что он спасет ее. Кровь его вскипела в жилах, едва не оглушив его, и он понял, что сейчас сделает.

— Когда я захочу узнать ваше мнение, сударыня, я вас спрошу, — рявкнул тем временем Фингельд, сверкая глазами. — Собственно, мне нет до него дела. Я поклялся, что женюсь на вас, — и я женюсь, сегодня же…

— И вскоре останетесь без головы за нарушение королевского приказа, — в тон ему закончил Ринигер. — У его величества свои планы на госпожу графиню. Поэтому оставьте ее и убирайтесь. Пока можете, — прибавил он, прищурившись.

Этого Фингельд не стерпел.

— Ты еще будешь грозить мне, щенок? — прорычал он, багровый от ярости. — Дубье стоеросовое! Сейчас я — хозяин положения. Если кто-нибудь из вас посмеет шевельнуть хотя бы пальцем, я сверну девке шею. Пусть лучше титул не достанется никому, чем достанется не мне.

Он стиснул пальцами шею графини — пока не слишком сильно. Из кареты вновь послышалась брань Гаэнаты, но в голосе ее сквозило отчаяние. Сам Ринигер готов был слететь с седла и придушить мерзавца собственными руками. Но, во-первых, ему не тягаться силой с Фингельдом, а во-вторых, тот двадцать раз успеет выполнить свою угрозу. Нечеловеческим усилием поборов ярость, Ринигер придал лицу и голосу самое насмешливое выражение, какое только мог.

— И вы сами отнимете у себя все, чем желали завладеть, — сказал он, не сводя глаз с лица врага. — И даже больше. В тот миг, когда вы убьете графиню, вас расстреляют на месте. Так что весьма глупо с вашей стороны…

— Глупо? — взревел Фингельд. — По-твоему, я — глупец?

— Вы сами изволили сказать это, — улыбнулся Ринигер, хотя руки его взмокли в перчатках, а кровь мчалась по жилам, точно бешеный конь. — Я же прибавлю от себя, что вы трус и подлец, а ваши манеры отвратительны. Как видите, госпожа Гаэната, — крикнул он в сторону кареты, — все познается в сравнении.

Теперь Фингельд побелел от ярости, не в силах даже ответить. Он выпустил горло графини, перехватив ее за плечи, правой же рукой зашарил на поясе в поисках оружия.

— О, я счастлив, что вы верно поняли меня, — продолжил Ринигер, глядя на него. — Да, я бросаю вам вызов и предлагаю здесь и сейчас свести счеты.

— Думаешь, я — дурак, чтобы принять его? — осклабился Фингельд, который уже нащупал эфес шпаги на поясе — другого оружия у него не было. — Как только я отпущу девку, ты прикажешь своим стрелять.

— Охотно приказал бы, — ответил Ринигер, — но предпочту разобраться с вами лично. Если же вам посчастливится убить меня, здесь еще десяток благородных дворян, любой из которых с радостью завершит мое дело. Никаких других гарантий вы, мерзавец, прикрывшийся женщиной, от нас не получите.

Во время этой беседы уцелевшие люди Фингельда, позабытые хозяином, медленно подходили друг к другу, сбиваясь в кучу. Никто из них не пытался напасть — за ними следили не только внимательные глаза, но и дула мушкетов и пистолетов. Фингельд молчал, видимо, понимая, что прорваться ему все равно не удастся, даже если он со своей звериной силой перебьет половину противников.

— Что ж, — проговорил он наконец, — это ничем не лучше расстрела. Хотя нет, лучше. — Он широко улыбнулся. — По крайней мере, сперва прикончу одного-двух наглых юнцов.

— Сделайте одолжение, — сказал в ответ Ринигер, спешился и оглянулся на Кодея: — Если что, вы — следующий.

Тот кивнул с ободряющей улыбкой: мол, сам знаешь, что следующий не понадобится. Ринигер же не был столь уверен и, пока обходил нетерпеливо фыркающих лошадей упряжки, приглядывался к противнику.

Судя по сложению Фингельда, он в самом деле был силен — совсем как Дерлийк, давний противник Ринигера, тяжело ранивший его в грудь на дуэли четыре месяца тому назад. Зато полученный урок был надежно усвоен: подобных противников нужно переиграть. Ринигер уже понял, что Фингельд хитер, зато вспыльчив и гневлив. В бою он станет полагаться на силу и яростный натиск, но потом они обернутся против него. Так что, если удастся выжить в первые пять секунд боя, можно будет поверить в победу.

Всадники и пешие встали полукругом у выбранного места — участка слева между садом и дорогой. Здесь не было ни ухабов, ни ям, а скошенная трава не могла помешать противникам свободно перемещаться. Те, кто пострадал в недавнем бою, занялись наконец своими ранами — не слишком тяжелыми. Только Эдьер лишился чувств, и пришлось перенести его в карету, несмотря на недовольство Гаэнаты. Убитого кучера завернули в плащ и положили на повозку, чтобы потом похоронить на ближайшем кладбище: не зарывать же верного слугу, павшего в бою, в чистом поле, как собаку.

Фингельд не стал снимать дублет, как и отстегивать пояс с пустыми ножнами. Ринигер был иного мнения, хотя мундир нисколько не стеснял его. Но дыра в одежде — это не дыра в шкуре, которая заживет, а лишние деньги не валяются на дороге.

Графиня Бостра, как ни отговаривала ее Гаэната, пожелала тоже смотреть. Она стояла чуть поодаль, окруженная стражей, и не сводила глаз с Ринигера. Он улыбнулся ей и отсалютовал шпагой, мысленно восхищаясь тем, как мужественно она держится: ни криков, ни жалоб, ни тщетных просьб. Под ее пристальным взглядом, полным тревоги и надежды, совсем не верилось в возможную скорую гибель.

Фингельд первым бросился в атаку. Более рослый, более сильный, он вовсю использовал свои преимущества, к тому же нападал с разных углов. Ринигер увернулся от двух ударов, отразил еще два. В следующий миг шпага противника задела его по шее, где едва перестала кровоточить недавняя рана от пули. С болью пришла ярость — и помогла избежать нового удара, которым Фингельд чуть не проткнул его насквозь. Вместо этого шпага скрежетнула по пряжке пояса и на миг застряла там. Ринигер тотчас ударил, его клинок скользнул по ключице противника.

Тот мгновенно отпрянул, тяжело дыша, и рванул свободной рукой ворот дублета. Прежде чем Фингельд успел отдышаться, Ринигер пошел на него. Схватка продлилась несколько секунд и вновь закончилась вынужденной передышкой, а оба противника разжились новыми царапинами. Лицо Фингельда сделалось малиновым. Он полностью сбросил верхнюю одежду, могучая грудь его ходила ходуном, точно бока загнанной лошади. Он начал третью атаку, явно намереваясь как можно скорее покончить с противником.

Ринигер улыбнулся уголком рта, хотя ему было не до смеха. Он сам устал не меньше, по лицу катился пот, горло пылало от жажды. Но он не растрачивал силы понапрасну, тогда как Фингельд перешел на рубящие удары. Достигни хоть один из них цели — и все кончено. Впрочем, пока эти яростные усилия были тщетны.

— Похоже, вы утомлены, сударь, — бросил Ринигер, отбив один за другим четыре удара, каждый из которых мог бы рассечь его до пояса. — В вашем возрасте…

Фингельд, которому было от силы тридцать два года, прервал его свирепым ревом и шквалом ударов. Каждый замах был медленнее предыдущего, но он и не подумал сменить тактику. Ринигер улыбнулся открыто. Теперь он мог в любую секунду покончить с противником, и все свидетели дуэли видели это не хуже него. И голова, и сердце сделались пусты, их наполнила чистая, неистовая жажда победы. Задыхающийся, побагровевший Фингельд делал ошибку за ошибкой, что вызывало довольные шепотки у гвардейцев.

Графиня Бостра за все время поединка не издала ни звука. Ринигер заставлял себя не смотреть в ее сторону. Впервые в жизни он сражался на глазах у женщины, послужившей причиной дуэли. И это ощущение вдохнуло в него новые силы, которых он, казалось, не знал в себе никогда.

Молнией он подлетел под смертоносный клинок, готовый опуститься ему на голову. Сила замаха увлекла Фингельда вперед. Распрямиться же он не успел — шпага Ринигера пронзила ему горло.

Фингельд повалился ничком, угодив животом на эфес собственной шпаги. Жесткая трава под ним вмиг сделалась красной. К нему бросились двое слуг, перевернули на спину, пока он бился в судорогах, взрывая пятками землю и вытаращив в небо поблекшие, невидящие уже глаза. Слуги принялись останавливать кровь, а Ринигер, тяжело дыша и опираясь на шпагу, глядел на них с мрачной усмешкой. Он знал, что раны в горло не всегда бывают смертельными. Но эта — будет. Слишком хорошо он отточил свое умение, свой излюбленный удар, чтобы дать противнику возможность выжить.

— Все кончено, — произнес Ринигер, глядя на слуг Фингельда. — Забирайте своего хозяина и уезжайте. Надеюсь, вам хватит ума не мстить за него. Иначе король всерьез займется вашим разбойничьим гнездом.

Слуги поднялись, вытирая окровавленные руки и поглядывая на своего господина, безжизненно замершего на земле. Их товарищи подвели уцелевших лошадей, на одну из которых взгромоздили труп, прикрыв сброшенным дублетом и плащом. Оброненную шпагу слуги вложили в ножны хозяина. По-прежнему не говоря ни слова, они медленно направились — кто верхом, кто пешком — в обход сада, ведя в поводу лошадь с покойником.

— Неужели оно того стоило? — заметил им вслед Овьетт, чье безрассудство не заходило дальше игорного стола.

— Поделом ему, — бросил Кодей не без самодовольства. — Будет знать, как переходить дорогу гвардии его величества.

— Фингельд всегда был таким, — сказал Эглон. — Если вобьет что себе в голову, так не отступит, пока не получит. Уж больно мечтал он о графском титуле и о богатстве — свое-то давно спустил. — Он посмотрел на Ринигера с явно возросшим уважением. — Ловко вы его, господин лейтенант. Я уж думал, этот медведь вас одним ударом прихлопнет, как муху.

— Спасибо на добром слове, — ответил Ринигер, чувствуя, что на плечи ему будто упала прибрежная скала. — Помогите раненым, поймайте коней, и отправляемся. И без того задержались.

Он шел к своему коню, набросив на плечи мундир и едва успев обтереть шпагу от крови. Ноги сделались тяжелыми, но он двигался бодро, дабы не уронить лицо — и перед товарищами, и перед стражниками графини, и особенно перед нею самой. Пока раненые заканчивали перевязки и, морщась, уверяли товарищей, что могут держаться в седлах, Гаэната громогласно сетовала, что королевский посланник «занял в карете госпожи Альвевы все место».

Ринигер не осмелился подойти к графине — она сделала это сама. Ее прическа растрепалась во время борьбы с Фингельдом, и наряд слегка измялся, но она выглядела необычайно счастливой. Вновь Ринигер ощутил, как в первую встречу с нею, что слова застряли у него в горле. Радость разлилась по жилам, смывая прочь усталость и боль от ран.

— Это было великолепно, сударь, — тихо произнесла графиня, согревая его теплом своего взгляда и улыбки. — Знаете, я ничуть не боялась — ни за себя, ни за вас. Я просто была уверена, что вы победите. Только, прошу вас, — прибавила она, неверно истолковав его молчание, — не говорите, что вы всего лишь исполняли свой долг…

— Никогда прежде, — ответил Ринигер, чувствуя, что краснеет, — исполнение долга не было для меня столь радостным, сударыня. Я всей душой ненавижу мерзавцев, способных чинить насилие над дамами. А те, кто смеет угрожать вам, вообще недостойны жить. Так что Фингельд получил по заслугам.

— Вы ранены, — с участием заметила графиня и протянула руку, словно желая коснуться его шеи и щеки.

Ринигер вновь вспыхнул и усилием воли заставил себя отступить, как бы ни жаждал он этого прикосновения.

— Не тревожьтесь, это пустяки. — Он сам провел рукой по лицу и по шее. — Кровь почти не течет. Сейчас перевяжу, и поедем.

— Вы не станете возражать, если я вновь присоединюсь к вам? — спросила графиня. — Ведь в карете лежит раненый господин Эдьер, а мои горничные не умеют ездить верхом. Да и моя бедняжка Глиэль… слышите, как она бьется? Я не смогу оставить ее.

— Ваша воля, сударыня, — ответил Ринигер, но не сдержал улыбку. — Надеюсь, больше нам не встретится никаких препятствий.

— Даже если встретятся, — подхватила она, — я знаю, что все мы в надежных руках.

Гаэнату решение графини отнюдь не восхитило, но она ограничилась ворчанием себе под нос. Ринигер же заметил, что во взгляде почтенной дамы поубавилось враждебности.

— Так я прощен, сударыня? — сказал он ей с тенью легчайшей усмешки. — Как и мои ужасные манеры?

— Вы много о себе мните, сударь, — процедила в ответ Гаэната. — Не забывайтесь, и тогда — возможно — я подумаю, не простить ли вас. А если по совести, прощать не стоит. Как вы могли допустить, чтобы этот негодяй схватил мою пташку? Она, бедная, перепугалась до смерти.

— Я бы так не сказал. Ваша госпожа — храбрая девушка; видимо, благодаря вашему воспитанию.

— Она из дома Бостра, сударь, — заявила Гаэната, тем самым давая понять, что беседа окончена, и заодно напоминая Ринигеру о необходимости знать свое место.

Но знать его он не желал. Как не мог и найти.

Следующие часы и дни путешествия сделались для него неземным блаженством — и при том жесточайшей пыткой. Все вопросы и сомнения остались позади, теперь он твердо знал, что любит Альвеву Бостру всей душой. И она сама… Он видел, как преображается ее лицо, стоит ей взглянуть на него, как теплеет ее голос, когда она обращается к нему. Они не открылись друг другу ни единым словом, и в этом не было нужды, ибо сердца их говорили безмолвно. Не раз и не два Ринигер готов был нарушить свое молчание, и вновь его останавливала роковая мысль: она — невеста Тангора.

Что сделал бы канцлер, если бы узнал о том, что невеста, обещанная ему королем, влюблена в другого? Ринигер понимал, что его самого ждала бы тогда скорая и позорная смерть на эшафоте, а несчастную графиню — лишение титула, имущества и не менее позорная ссылка, которая еще страшнее смерти. Кроме того, гнев и месть Тангора падут на всех родичей «преступников» — а значит, на Эдит.

Такого Ринигер не мог допустить. Оставалось одно — похоронить любовь глубоко в груди, надеясь, что пепел времени загасит душевный жар. «Не загасит, — шептал упрямый голос в голове. — Ты знаешь, что это на всю жизнь. И если так, то эта самая жизнь окажется весьма недолгой».

В отчаянии Ринигер готов был проклясть свою службу и свой долг. Лучше бы ему никогда не ездить в замок Бостра и не встречаться с графиней! И что — или кто — надоумил короля послать за невестой для Тангора именно его? Неужели не ясно было с самого начала, что молодой человек и молодая девушка неизбежно станут соблазном друг для друга?

И он боролся с соблазном, как мог. Но стоило ему прикоснуться к графине — подсадить в седло или помочь спешиться, — как все тело его охватывал жар, кровь вскипала, и не было иного желания, кроме как стиснуть ее в объятиях и не отпускать долго-долго. Он замечал, как трепещут ее пальцы под его, как неохотно высвобождается она из его рук. И тогда он мечтал, чтобы весь Урбнисс ушел под воду, и остались только они двое — он и Альвева.

Разумеется, друзья не могли не заметить его душевных мук. То и дело раздавались шутки — так, чтобы графиня не слышала, — насчет того, что Ринигер вздумал соперничать в любви с самим канцлером. На такое оставалось лишь отшучиваться или отвечать беззлобной бранью. Всякий раз Ринигер говорил себе: «Впредь буду осторожнее» — и всякий раз это ему не удавалось. Сам он считал, что все видят его насквозь, хотя у отряда хватало иных забот.

Некоторым раненым требовалась помощь лекаря, которого отыскали в ближайшем городе, Ниссиле. Там же похоронили погибшего кучера, и там же пришлось оставить тяжело раненого Эдьера: у него началась лихорадка, и продолжать путешествие он не мог. Угамаль недовольно морщился, отсчитывая лекарю деньги за содержание больного, прочие раненые получили нужные лекарства и без особых неудобств отправились в путь. Всем хотелось как можно скорее очутиться в Паридоре — всем, кроме Ринигера и графини.

Лишь однажды, когда погода испортилась и хлынул дождь, графине пришлось вернуться на свое место в карете — обычно она предпочитала ехать верхом. Они с Ринигером поневоле сделались осторожны во взглядах и жестах, зато с радостью вели беседы: он рассказывал ей о королевском дворе, ей же особо не о чем было говорить, кроме как о себе. О будущем супруге она не спросила ни разу.

Еще в то утро в замке Бостра Ринигер заподозрил, что графиня тяготится выпавшими на ее долю богатством и титулом. Теперь же, выслушав ее подробный рассказ, он убедился в этом. Она стала наследницей три года тому назад — с тех пор, как умер ее двоюродный брат, болезненный мальчик, проживший всего пятнадцать лет. После этого на нее посыпались, словно жестокий град, брачные предложения. Порой доходило и до поединков, но Лаготт, опекун, неизменно отказывал всем. Почему он сам не отыскал ей мужа, графиня не знала точно, хотя предполагала. «Он любил меня, как не каждый отец любит родную дочь, — говорила она. — Быть может, он надеялся устроить мне брак по любви — или хотя бы по склонности. Знаю одно: господин Лаготт ни за что не стал бы неволить меня».

«Будь я проклят, почему мы с вами не повстречались раньше?» — только и мог ответить мысленно Ринигер, а вслух — и вовсе ничего. Перенестись на месяц или два назад, и все могло обернуться иначе. Впрочем, неизвестно, как отнесся бы покойный Лаготт к его сватовству. Как неизвестно и то, полюбил бы он графиню, если бы встретился с нею при иных обстоятельствах.

Отчасти Ринигер начал понимать убитого им Фингельда: ради такой женщины, как Альвева Бостра — даже без титула и приданого, — можно пойти на любое безумство. И он сам готов был пойти.

Только не знал, как и куда.

Встречу графине Бостре подготовили если не королевскую, то весьма пышную. Их величества приняли невесту его светлости канцлера в тронном зале. Помимо жениха, там присутствовали несколько советников, но еще больше — любопытных придворных, явившихся взглянуть на ту, которой суждено совершить невозможное и которая вызывала зависть пополам с сочувствием. Собрались там и фрейлины королевы. В их числе, к радости Тангора, оказалась Эдит Роскатт.

Когда двери распахнулись и граф Веррандр торжественно объявил под стук церемониального жезла: «Альвева, графиня Бостра, волею его величества невеста его светлости канцлера Тангора», все собравшиеся в зале вытянули шеи, по пестрым рядам придворных пробежали волны шепота — не везде любезного. Шепот не смолк, когда графиня вошла в тронный зал.

Для нынешнего торжества она выбрала наряд из плотного светло-алого шелка с золотистыми прорезями и юбкой, но с черной вуалью на шитом золотом чепце. Наряд дополняло гагатовое ожерелье и такая же вышивка на стомаке нижнего платья. Поверх был наброшен бархатный ало-черный плащ, который несли за графиней две молодые служанки, одетые в тон госпоже.

И кавалеры, и дамы в толпе не сводили с графини любопытных глаз. Но если мужчины отдавали должное ее красоте, то женщины прятали за презрительными ухмылками зависть. Провинциалка или нет, графиня была одета роскошно, и богатство ее наряда заставляло позабыть о некоей отсталости от столичной моды.

За девушками пыхтела, шурша тяжелым платьем, камеристка графини, невысокая полная дама лет шестидесяти, которой почти не досталось внимания придворных. За нею следовали восемь гвардейцев при оружии во главе с лейтенантом Роскаттом. Их встретили с гораздо большим воодушевлением.

Тангор, едва скользнув взглядом по графине Бостре, заметил, как оживилась Эдит при виде брата, как на ее побледневшее лицо вернулся румянец и засверкали глаза. Он знал, что все эти дни она почти не покидала своей комнаты — с дозволения ее величества. Но теперь она больше не казалась убитой горем, как неделю назад. Даже ее темно-синий наряд без единого украшения не выглядел траурным.

Эдит улыбалась. Тангор же, глядя на нее, думал, что отдал бы все ради одной такой улыбки, подаренной ему, ради одного такого взгляда, что лучится самой искренней любовью. Он знал, что брат и сестра Роскатт обожают друг друга; один злой язык как-то усомнился в чистоте их родственных чувств — и умолк навсегда под шпагой этого рыжего задиры. Но Тангор помнил и другие улыбки Эдит. Ими она щедро одаривала покойного Паэна Вартанисса.

Тангора вырвал из дум голос Легарда, который приветствовал графиню Бостру как верноподданную и представительницу одного из славнейших родов Урбнисса. Ее величество пошла еще дальше — поднялась с трона, сердечно обняла графиню и расцеловала в обе щеки, расхваливая ее красоту и заверяя, что будет счастлива видеть ее среди своих придворных дам. Тангор слышал, как графиня благодарит их величеств и заверяет их в своей преданности и готовности служить так, как будет им угодно. Голос ее напоминал сочное пение виолы — и оставлял Тангора совершенно равнодушным, как и ее красота.

Но он должен был сыграть свою роль до конца. И, как одаренный и опытный актер, он надел очередную свою маску.

— Приветствую вас, сударыня, — произнес Тангор, подойдя к невесте.

Пока он шел, ему почудилось, что в зале настала гробовая тишина. Он слышал шорох ткани собственного наряда, тихое позвякивание церемониальной цепи на шее — и неистовый грохот крови в ушах. Графиня присела перед ним, склонив голову; она бросила на него лишь один взгляд и больше ни разу не подняла глаз. Повинуясь придворному этикету, Тангор поцеловал руку невесты — вернее, чуть коснулся губами шелковой перчатки. Но ощутил, как напряглась, как дернулась ее кисть в его руке, словно графиня невольно попыталась высвободиться. Он еле расслышал ее ответное: «Благодарю вас, ваша светлость», мельком заметил, как побледнело и застыло ее лицо. В тот же миг он ощутил на себе чей-то буравящий взгляд — и с трудом сдержал усмешку.

Ринигер Роскатт глядел на них, не таясь. Горящие глаза его выражали все: ярость, ненависть, жгучую ревность; лицо побледнело, совсем как у графини, губы искривились. Тангор сделал вид, что не заметил, хотя от его взора не укрылся ни свежий след от пули на щеке мальчишки, ни повязка на шее. Он уже знал о дорожном происшествии — пока вкратце, но желал узнать подробности.

Неделю назад он предполагал два возможных исхода. Один из них сбылся — пускай не тот, который казался ему наиболее желанным. Впрочем, кто знает? Быть может, все к лучшему.

Спустя почти два часа Тангор наконец очутился в своем кабинете, что примыкал к его личным покоям. Секретарей он выставил прочь, хотя все столы были завалены документами, словно снегом после метели. В который уже раз он поймал себя на том, что не в силах совладать с бурей в собственной душе — именно сейчас, когда так нужны холодная голова, трезвый ум и тонкий расчет.

Жалость, которую он порой испытывал к бедняге Легарду, ушла совершенно. «Ты всего лишь получишь то, что заслужил, — разве не так говорил и поступал твой покойный отец? Уж у него слова не расходились с делом, хотя это было не всегда мудро. Ты же сделал величайшую глупость — посмел диктовать мне свои условия. Да еще в столь интимном вопросе».

Вновь Тангор подумал о своей невесте. Отчего-то она напомнила ему портрет его прабабки Раумали, что висел в парадной зале его имения среди резьбы и драпировок: такая же пышная, гордая, роскошная красота — и та же пустота и холод за нею. «Что мне в твоей красоте, если ты мне чужая? Ты изображаешь почтение и покорность, но не можешь сдержать отвращения, когда я всего лишь беру тебя за руку. Должно быть, ты бы удивилась, узнав, что так же отвратительна мне. Любопытно, насколько это уязвило бы твою фамильную гордость, графиня Бостра, готовая дарить улыбки юному нищему авантюристу с непомерным самомнением?»

Много ли стоит даже сотня таких красавиц рядом с одной-единственной Эдит Роскатт? То мужество, с каким она переносила свое нынешнее горе, не могло не восхищать Тангора. Она смирилась с утратой — но не сломалась под тяжестью удара судьбы. Вот истинная женщина в полном и высочайшем смысле этого слова, искренняя, благородная и любящая, готовая позабыть свои горести ради тех, кто ей дорог. Удивительно: как могла эта жалкая семейка, еще год назад прозябавшая в неизвестности, породить двух людей, столь схожих внешне и столь разных по духу? Впрочем, Тангору уже случалось видеть подобное: одному из детей доставались все достоинства, другому — все пороки. Так, видно, случилось и с отпрысками четы Роскатт.

Прежде чем Тангор успел воскресить в мыслях недавние подозрения, почти ставшие уверенностью, резные двери кабинета чуть скрипнули: вошел Угамаль.

Шпион долго перетаптывался у порога, словно не решаясь ступить на толстый пестрый ковер, неоднократно глушивший шаги ему подобных. Пристальным, холодным взглядом он по привычке охватывал все вокруг, но исподлобья, будто опасался чего-то или хуже того — стыдился. Благо, Тангор знал, что стыда этот человек лишен напрочь.

— Итак, — начал он самым бесстрастным своим тоном, — ты вернулся один?

— Пули слепы, ваша светлость, — прошелестел Угамаль. — Кто знал, что этот простофиля Эдьер словит одну? Что же касается покойного господина Фингельда, то я считал его умнее…

— А теперь ты оставил Эдьера у лекаря, — перебил Тангор, поднявшись из-за стола. — Лежащим в лихорадке. Кто может быть уверен, что он не проболтается в бреду?

— Лекарь — всецело наш человек, ваша светлость, — закивал шпион. — За те деньги, что я заплатил ему, любой продастся с потрохами… простите за грубость. И, думается, сам я тоже заслужил награду, поскольку дал ему некие указания касаемо одного насущного дела.

Тангор хмыкнул, поглаживая подбородок: что ни говори, Угамаль — неплохой шпион. Быть может, однажды он дорастет до отличного шпиона, когда научится избегать таких вот неприятных случайностей и совпадений. А когда научится управлять ими, сделается несравненным.

— Весьма своевременно. — Тангор улыбнулся, не разжимая губ, хотя вряд ли подобная улыбка могла придать бодрости его собеседнику. — Но это вопрос будущего. Сейчас я желаю знать события недавнего путешествия, со всеми подробностями. Только не строй предположений. Мне нужны факты.

— Это нетрудно, ваша светлость. — Угамаль поклонился. — Нечасто встретишь такое раздолье для нашего брата, как этот дерзкий рыжий мальчишка. Даже слишком просто выходит — по его лицу можно читать, как по книге. В то утро, когда мы покинули замок Бостра, он о чем-то говорил с графиней у парковой стены. Вид у него, надо сказать, был преглупый, а это самый верный знак. Правда, Фингельд оказался еще большим дураком. Во-первых, не сумел увезти графиню, хотя ему подали ее, почитай, на блюде, а во-вторых, ввязался в дуэль и даже не смог убить противника. Я-то был уверен, что он победит…

— Оставь свои мысли при себе, — вновь прервал Тангор. — Говори по делу. Ты заметил что-то между Роскаттом и графиней?

Угамаль осклабился, глаза его масляно сверкнули.

— Таковы уж эти женщины, ваша светлость: выручи ее из беды — и она твоя. Тех взглядов и улыбок, которыми графиня одаривала этого молодчика, хватило бы, чтобы поджечь самые сырые дрова. Он, бедняга, чуть ума не лишился, но, отдам должное, приличий не переступал. Если они говорили, то при всех, и ничего такого, что можно было бы истолковать превратно, даже намеками. Наедине они не встречались, да и как бы смогли? Старуха-нянька графини стерегла ее во все глаза. А он то цвел от счастья, то делался мрачнее моря в шторм. Все же парень — не совсем дурак, и понимает, чем ему обернутся этакие шашни с чужой невестой. Неохота, поди, помирать на плахе.

«Много чести; такому хватило бы и петли», — мельком подумал Тангор. Еще несколько минут он расспрашивал Угамаля о мельчайших подробностях, но они не прибавили ничего к уже услышанному. Даже если Роскатт и графиня правда влюблены друг в друга, объясниться им не удалось, как и вступить в более близкие отношения. Это слегка разочаровало Тангора — и притом вызвало в его душе нечто вроде уважения к врагу: напрасно он приписал этому юнцу все возможные пороки. Нет, Роскатт не безнадежен, а пылкое сердце само приведет его куда нужно. Такие готовы на все, лишь бы заполучить вожделенную добычу, особенно в любви.

Вручив награду Угамалю и отпустив его, Тангор занялся наконец делами насущными. Он вновь вызвал секретарей и вместе с ними углубился в бумаги, содержание которых нынче же вечером превратит тревогу Легарда в серьезное опасение.

Как бы ни был скользок путь, ясно одно: в ближайшие месяцы никто не подумает завести речь о его свадьбе, как и о других празднествах. А графиня Бостра пусть живет во дворце. Порой достаточно одного дня, часа или минуты, даже одного мгновения, чтобы изменить все безвозвратно.

* * *

«Чтобы море переплыть,

Будем без штанов ходить».

«Деньги — за море,

Народу — горе».

Подобные надписи появлялись на стенах домов города Коинта, как и других городов и селений, отстоящих не далее, чем на тридцать-сорок миль от Паридора. Надписи не успевали стирать и закрашивать — на следующий же день их сменяли новые, еще более дерзкие, а порой непристойные. Но кем бы ни были неизвестные смутьяны, они недолго довольствовались словами и вскоре перешли к делу.

В доме близ торговой площади, где обосновались недавно прибывшие королевские чиновники, сборщики податей, выбивали по ночам стекла в окнах или бросали на крыльцо мешок с пятью-шестью живыми кошками, чьи вопли разбудили бы и покойника. Однажды почти все горожане обнаружили на своих дверях клочки бумаги с призывом не платить новые налоги на строительство флота. Одна почтенная торговка, не выдержав, сорвала записки с нескольких соседних домов — и в ту же ночь ее окна постигла та же печальная судьба, а у порога вылили нечистоты.

Близился полдень. С самого утра по улицам Коинта расхаживали отрядами маляры с длинными кистями и ведрами извести, и работы у них хватало. Урсин, один из старейших и уважаемых в городе работников, приподнялся на цыпочки, чтобы закрасить ярко-алую надпись: «Пусть этот флот Аирандо сожрет вместе со всеми, кто на нем поплывет!», которая тянулась почти во весь фасад под окнами второго этажа. В тот же миг ему в спину ударил увесистый камень.

— Кто посмел? — Урсин выронил кисть, согнувшись от боли. Товарищи бросились ему на помощь и подхватили под руки.

— А ты сам как смеешь, — раздался в ответ молодой голос, от которого зазвенели стекла в окнах ближайших домов, — затыкать рты тем, кто стоит за правду и справедливость в Урбниссе?

Маляры оставили работу. Прохожие на улице позабыли про свои дела и подошли ближе, следом подтянулись обычные зеваки, попрошайки и мальчишки. Говоривший и его спутники вышли из-за угла, широко и твердо ступая и высоко держа головы. Они были вооружены дубинками и кинжалами и одеты в дорогое цветное сукно. У двух-трех поблескивало под плащами золотое шитье, похожее на герб.

— Забирайте свои ведра, — продолжил тот же человек, крепкий молодец с решительными чертами лица и длинным острым носом, — и уходите. Никто в Коинте не посмеет запретить нам говорить и писать правду. А если хотите быть жалкими холуями таких же жалких холуев, только королевских, лучше спрячьтесь в своих домах и погребах. Но берегитесь: как бы вас не достали и там!

— А ты кто такой, чтобы указывать нам, что делать? — крикнул Урсин, у которого еще ныла спина от удара камнем. Его нестройно поддержали товарищи и некоторые из толпы.

— Не узнаете?

Длинноносый и его приятели откинули плащи за плечи, открывая вышитый на груди герб — три сломанные подковы на ладони.

— Мы служим тому, чье слово значит в этом городе побольше, чем тявканье трусливых попрошаек, прикрывшихся королевским указом.

По толпе, точно ветер по цветущему лугу, промчался шепот: «Гемеллы». Имя это произносили в городе не иначе, как с величайшим почтением и осторожностью, но без страха, ибо дом Гемелл был издревле уважаем — не за покрытую плесенью былую славу, а за дела. Больше трех лет, с тех пор, как почти разорившийся глава его вновь нежданно разбогател, он и трое его сыновей были негласными правителями Коинта. И за минувшие годы здесь ни разу не запахло даже тенью беспорядка.

— Теперь вы нам верите? — вновь разнесся по всем окрестным улицам громовой голос. — Благородный дворянский дом всегда пребудет на страже родного города. Или вы думаете, что дворянам нечего терять? С них не берут налогов золотом или серебром, зато намереваются взять иначе — собственными их детьми, которых принесут в жертву морю и ветрам!

— Верно! — закричала из толпы полная молодая женщина с корзинкой на руке. — И месяца не прошло, как пошел ко дну корабль с королевскими посланцами! Видно, нет воли Создателя, чтобы нам строить корабли, как там, за морем. Сколько ж еще народу должно утонуть?

— Вот увидите, настанет день, когда ваших сыновей тоже потребуют на эту проклятую службу! — продолжало звенеть над улицами и толпой. — Неужели вы будете молчать, почтенные отцы и матери? Не бойтесь мнимого королевского гнева — господа Гемеллы не оставят свой город без защиты. Пусть тот, кто подчинится королевским сборщикам, прослывет трусом и предателем, как и все его потомки. А те, чьи сердца горят любовью и смелостью, пусть встанут на защиту родного города! Выгоним прочь королевских собак!

— Подпалим их шелудивые шкуры! — крикнул кто-то в толпе, и прочие подхватили.

Теперь от людского гомона заходили ходуном не только окна, но и сами стены домов. Над головами взлетело все, что могло сойти за оружие, — корзины, дубинки и трости, орудия труда. Загрохотали на булыжниках мостовой опрокинутые ведра с известью. Почти все маляры с кистями наперевес присоединились к толпе, а тех, кто попытался улизнуть, просто втянуло в живой, бешеный людской водоворот.

— На площадь! — закричал тот же голос. — Выкинем их прочь, пусть убираются!

— Да, пусть хоть потонут в своем любимом море!

— Чтоб их Аирандо сожрал и не подавился!

— Идемте, друзья! — провозгласил длинноносый, становясь вместе со своими товарищами во главе толпы. — Господа Гемеллы и наш любимый Коинт вовек не забудут вашей преданности. В других городах — Ниссиле, Тьеде, Севоне — королевские подхалимы уже получили по заслугам. Их вышвырнули прочь с позором, как грабителей. Так поддержим же наших единомышленников, наших братьев и сестер! Если мы не станем трусливо молчать, с нами будут считаться. Даже король!

Дружный рев: «На площадь!» словно сотряс землю и небо. Десятки подошв застучали по мостовой. Людской поток напоминал бегущую с гор реку, в которую вливаются все новые и новые ручьи. Вскоре взбудораженная толпа насчитывала не меньше пяти сотен человек и продолжала расти. Мужчины, женщины, старики и подростки, торговцы и ремесленники, дворяне и простолюдины, зажиточные и почти нищие — все словно жили и дышали единым порывом.

Неподалеку от площади им повстречался еще один отряд, поменьше, но внушительнее. Над головами реяло знамя с тремя подковами, в руках воинов-наемников сверкали мушкеты, пистолеты, шпаги и кинжалы. Отряд возглавлял мужчина лет сорока пяти, похожий сложением на северного медведя, что обитают на материке. Это был Оссефильд Гемелл, прозванный Медным, хотя раннее серебро уже вовсю спорило с медью в его длинных волосах. Плечом к плечу с ним шли трое его сыновей, один другого крепче и краше, все при шпагах и пистолетах. Ветер колыхал перья на их шляпах и резко щелкал стягом с гербом.

— Благородные горожане, отважное сердце Коинта! — Казалось, голос Гемелла-старшего способен перекрыть даже грохот злейшего шторма. — И сердце нашего Урбнисса! Все мы равны перед общей бедой. И пусть падет на наши головы проклятье небес, если мы не станем бороться! Пока король заботится о своем народе, народ верен ему. Когда же король, явно или невольно, желает погубить свой народ, только трус смолчит. Вперед, братья! Пусть волны справедливого гнева очистят наш Коинт от заразы!

Боевым кличем вырвалось из сотен глоток единодушное «Вперед!» Многим польстило обращение «братья» из уст столь сильного и почтенного человека, как сам Гемелл. Люди устремились дальше по улицам, увлекая за собой случайных прохожих и едва не снося телеги и повозки. Гемелл с сыновьями шел впереди, словно голова и сердце этого мощного тела, впервые — и внезапно — осознавшего свою силу.

Прокатившись по запруженной народом торговой площади, людской поток увеличился едва ли не вдвое. Все шли, все кричали, все потрясали тем оружием, какое имели, — даже те, кто особо не понимал, из-за чего поднялась суматоха, куда все идут и зачем. Сквозь шум толпы пробивалось порой ржание испуганных лошадей. Прохаживающиеся по площади городские стражники сперва опешили при виде шествия, но вид Гемеллов успокоил их. Глава дома кивнул нескольким, приглашая присоединиться, что они и сделали.

В тот миг, когда городские часы громогласно били полдень, дом королевских чиновников был оцеплен со всех сторон. Щурясь от яркого солнца и его бликов в цветных оконных стеклах, люди нетерпеливо замерли. Стучать не пришлось: на пороге появился встревоженный слуга и застыл на месте, разинув рот. Захлопнуть дверь ему не удалось — ее придержали двое людей Гемелла.

— Зови своих хозяев, — пророкотал он сам на всю площадь. — Благородные жители Коинта желают говорить с ними.

— И пусть не надеются спрятаться! — послышались в толпе отдельные голоса. — Не захотят выйти — вытащим!

Слугу будто ветром сдуло. Он даже позабыл про дверь, которую по-прежнему придерживали наемники Гемелла. Там и сям загудели голоса: в толпе гадали, выйдут чиновники или нет. Наряду с угрозами звучали опасения — увлеченные люди слегка поостыли и теперь задумались, чем обернется их недовольство. Гемелл же не подавал виду, что тревожится. Даже если горожане дрогнут, ему достанет собственных людей.

Прошло не больше пяти минут, хотя многим ожидание показалось долгим, как год. Те, кто стоял ближе к дому чиновников, слышали внутри гул разговора, явно немирного, затем он резко смолк. Ступая твердо, как подобает королевским служащим, из распахнутой двери вышли сборщики налогов, все четверо, одетые в черное сукно с серебристо-зелеными нашивками. Возглавлял их пожилой человек, почти полностью седой, но крепкий и бодрый. Прочие были моложе, лет по тридцать с небольшим. Многие из горожан отметили, что двое чиновников вооружены.

— Нам сообщили, — медленно произнес старший, — что горожане желают говорить с нами. Как посланцы его величества, мы готовы выслушать горожан — но не мятежников, взявшихся за оружие.

Взгляд его метался по толпе, сам он теребил пальцы, не затянутые в перчатки, но ничто больше не выдавало его волнения.

— Здесь нет мятежников, Трейн, — ответил Гемелл, глаза его сверкнули опасным огоньком. — Здесь только честные люди, жаждущие справедливости и не желающие, чтобы их грабили почем зря. Я буду говорить от лица всех горожан Коинта, и вот вам слово Коинта: мы не станем платить налоги на строительство флота. Поэтому ваша служба здесь закончена. Мы даем вам час на сборы, после чего вы покинете город.

— А если мы откажемся уехать? — сказал Трейн, с явным вызовом вздернув длинный подбородок.

— Тогда, — пожал могучими плечами Гемелл, — с вами случится то же, что стало с другими сборщиками в Севоне, Тьеде, Апалау и прочих городах, чьи жители имеют на плечах головы и способны думать.

Трейн помедлил с ответом. Его помощники переглянулись; кто-то казался испуганным, кто-то — возмущенным. Последнее победило.

— А много ли голов уцелеет на ваших плечах, если вы пойдете против воли короля? — заявил один из младших чиновников. — Прогоните нас — придут другие. Но уже не с перьями и бумагой, а с мушкетами и пушками.

Толпа настороженно загудела, некоторые вновь засомневались. Весьма вовремя послышался звонкий голос: «Они еще грозить нам будут!», а следом — насмешки и брань.

— Лучше вам одуматься, пока не поздно. — Трейн бесстрашно спустился по ступеням до середины крыльца, хотя товарищи попытались удержать его. — Его величество не желает обращать оружие против своего же народа. Так будьте благоразумны и не совершайте сами роковой ошибки. Мы не грозим, мы лишь предупреждаем. Сейчас вашими устами говорят алчность и непонимание…

— Будто вы сами много понимаете, — бросил Гемелл. — Только и умеете, что повторять заученные слова, как птицы делуд. По-вашему выходит, что если мы чего-то не понимаем, то мы неправы. А если король чего-то не понимает, то он всегда прав. Так вот, мы не желаем падать в яму вслед за королем-слепцом, одержимым безумной страстью. А пушек ваших мы не боимся — у нас свои имеются, так-то. И ни один из мужчин Коинта не уступит в храбрости солдатам короля.

Трейн побелел, его пальцы впились в резные перила крыльца.

— Неужели вы не видите, что это настоящий мятеж! — выдавил он. — Вы оскорбляете его величество, вы открыто бросаете ему вызов…

Договорить ему не дали. Впоследствии никто не мог вспомнить, кто первым бросился к крыльцу, чтобы стащить королевских чиновников. Но тогда толпу взорвал пронзительный крик, почти визг: «Хватай их! Гони в шею!» Живая волна хлынула на крыльцо, несколько рук вцепились в Трейна. В тот же миг грянул одинокий выстрел.

Младший чиновник, тот самый, что недавно грозил мятежникам расправой, держал в руках дымящийся пистолет. Один из людей Гемелла со стоном рухнул на руки своих товарищей, брызгая кровью, которая заливала герб на его груди. Этого оказалось довольно, чтобы толпа, уже взвинченная, окончательно обезумела.

Никто из чиновников не успел скрыться в доме. В одну секунду их всех стащили с крыльца, несмотря на сопротивление и попытки увещевания. Двое из них схватились за кинжалы, но горожане уже озверели при виде крови, и новая лишь подогрела их ярость. Чиновников били дубинками, порой задевая соседей в толпе, потом долго топтали. Когда люди Гемелла с помощью изрядно опешивших стражников принялись наводить порядок, взору их предстали нагие, окровавленные, истерзанные до неузнаваемости ошметки четырех человеческих тел.

Казалось, до горожан не сразу дошло, что же они натворили. Резкий, пронзительный вопль какой-то женщины подхватили другие. Слышались крики: «Что мы наделали!», «Теперь не миновать беды!», «Сровняют наш Коинт с землей!» Кое-где начались потасовки, пока некоторые пытались угомонить перепуганных соседей. Обезображенные трупы чиновников так и валялись на каменной мостовой в лужах сохнущей крови. От них шарахались, точно от заразы.

— Что же вы прижали уши, храбрецы? — заговорил Гемелл, шагнув вперед, прямо к трупам. — Дело уже сделано — и сделано правильно. Не мы первыми подняли оружие, не мы первыми пролили кровь. Это они! — Он указал могучей рукой на то, что осталось от чиновников. — И они еще смели грозить нам королевскими солдатами и пушками! Что ж, если король вправду пошлет их, то эта глупость его будет хуже недавней, с флотом.

Толпа притихла под тяжелым взглядом Гемелла и его сыновей, которые встали плечом к плечу с отцом. Теперь все понимали, что зашли чересчур далеко — и что обратной дороги нет. Разве что смиренно умолять его величество о милосердии, которое можно и не получить.

— Или я не прав? — Гемелл вновь обвел толпу своим огненным взглядом. — Или вы испугались угроз этих собак? — Он пнул ближайший труп, не боясь испачкать дорогие башмаки. — Напрасно, братья мои. Королевская армия вовек не возьмет наш Коинт, даже если просидит под нашими стенами целый год. У нас довольно пороха, пушек, мушкетов и прочего, довольно провизии и воды, а главное — довольно отважных людей. Нас защитят стены и река с юга, но все это будет напрасно, если мы сами дрогнем. Или кто-то из вас хочет висеть на городской стене, как изменник?

Толпа вновь разразилась криками: «Нет!», «Отстоим наш Коинт!» Шум перекрыл все тот же пронзительный голос: «Пусть Гемеллы ведут нас!» Вскоре на площади не стало иных звуков, кроме дружного топота ног и столь же дружно выкликаемого имени предводителя. Сам он скрестил руки на мощной груди, гордо вскинул медноволосую голову, на губах его цвела улыбка счастливого полководца, купающегося в лучах славы и всеобщего обожания. Его сыновья, как один, обнажили шпаги и высоко взметнули их. Словно в ответ, к равнодушно-ясному небу взлетели кулаки, дубинки и трости.

Над головами не спешащих расходиться людей гулко пробило четверть первого.

* * *

— Если говорить кратко, ваше величество, — подытожил Тангор, — то наше с вами дело под угрозой.

Легард вцепился пальцами в волосы, не обращая внимания на толпящихся рядом секретарей. Отчаянный взор его не отрывался от груды бумаг, белых, как погребальный саван. Ровные черные строки на них казались кровавыми в лучах заходящего солнца.

Содержание этих бумаг Тангор знал практически наизусть. Ниссиль: люди отказались платить новые подати, выгнали королевских сборщиков. Тьеда и Апалау: то же самое. Севон: там сборщиков не просто изгнали, но избили до полусмерти. А теперь Коинт, где дошло до смертоубийства и откровенного мятежа.

— Но почему? — в отчаянии возопил Легард. — Почему? Не так уж это обременительно. Мы же не снимаем с этих бунтарей последние рубашки! Даже здесь, при дворе, мы отказались от многого. Почему я могу отказаться, а они — не могут? И добро бы чернь, но это ведь уважаемые и неглупые люди. Купцы, ремесленники, даже дворяне…

— Я много раз говорил вам, государь: каждый в конечном счете ищет своего, — ровным голосом заметил Тангор. — По мнению многих дворян, им есть что терять. Они мечтали протолкнуть своих изнеженных сынков в королевский почетный караул, чтобы те красиво стояли, красиво ходили и красиво носили красивые мундиры. Вместо этого их собираются посылать куда-то за море, чтобы учиться какой-то непонятной навигации. Неудивительно, что они считают себя оскорбленными.

— Пусть так. — Легард грохнул кулаками по столу и вскочил. — Но убивать — или приказывать убивать? Чем провинились эти люди? Тем, что исправляли свою службу? У них остались семьи…

— Каждую осиротевшую семью не оплачешь — не хватит слез, ваше величество. — Тангор говорил сурово и притом властно. — Кроме того, мы не знаем, правда ли этот мятежник из Коинта, Гемелл, сам приказал убить сборщиков податей. Возможно, это был несчастный случай, или же чиновники начали сопротивляться и первыми взялись за оружие. А дальше… Вашему величеству не хуже моего известно, как звереет толпа при виде пролитой крови.

— Как точно вы сказали, Тангор… — Легард медленно опустился в кресло, закрыл лицо руками. — Именно звереет. И этих зверей, как я думаю, уже не унять ни словами, ни даже малой силой — вспомните Апалау, где отряд стражи потерпел неудачу.

— Ваше величество желает послать армию? — уточнил Тангор самым небрежным тоном.

Легард побледнел, затеребил по привычке рукава. В потемневших глазах застыл ужас.

— Я этого не говорил!

— Но вы думали, государь, — продолжил Тангор, на сей раз мягче. — Или я неверно понял вас?

Ответа не было. Поглощенный тяжкими размышлениями Легард опустил голову на сцепленные в замок руки. Пальцы этих рук побелели, как мрамор, перстни впились в кожу до крови.

— Я слышал, — вновь заговорил Тангор, — хотя это могут быть лишь слухи… Словом, мне сообщили, что Гемелл приказал повесить тела убитых чиновников на стене Коинта, как изменников, отказав им в погребении. Мне думается, это неслыханная наглость. Выходит, он присвоил себе полномочия короля…

— Довольно! — Кулак Легарда опять обрушился на стол, скинув часть бумаг. — Мы должны покончить с этим! Сегодня же… хотя нет, сегодня я не смогу ничего решить, мне нужно подумать… Так вот, завтра с утра созовем совет. Мятеж должен быть подавлен, а сами бунтари — наказаны. Мы пошлем армию, Тангор.

Не без удовольствия канцлер глядел на преобразившегося Легарда: казалось, покойный Вигмаред вернулся из могилы. Раздувшиеся ноздри, сжатые губы, сверкающие яростью глаза — стало быть, решился окончательно. «Изъяны есть у всех», — улыбнулся мысленно Тангор.

— Как вам угодно, ваше величество, — поклонился он и небрежно поправил золотую цепь на шее. — Завтра же совет будет созван. — Тангор умолк на миг, словно размышляя. — Как ваше величество полагает: есть ли нужда посылать в числе прочих войск королевскую гвардию?

— Мы решим это завтра. — Голос Легарда звучал твердо, да и сам он, казалось, успокоился, приняв решение. — Мятеж будет подавлен, а все изменники, явные и тайные, казнены. Клянусь, я не буду милосерден ни к кому.

— Справедливо, ваше величество. — Тангор щедро подбавил меда в свой голос. — И, раз уж речь зашла об этом: полагаю, моя свадьба откладывается, как и прочие празднества?

— О, разумеется! — ответил Легард с улыбкой, хотя она выглядела вымученной. — Сейчас не до празднеств, сами понимаете — расходы на подавление мятежа будут непомерны. Но не тревожьтесь, графиня Бостра от вас никуда не денется и не успеет затосковать. К слову, мы вовремя призвали ее ко двору. Обещаю, что как только мы покончим с бунтовщиками, тотчас сыграем вашу свадьбу.

— Не сомневаюсь, что так и будет, ваше величество, — ответил Тангор.

Волнения, охватившие королевский дворец, мало отразились на жизни фрейлин ее величества. Пока мужчины в горячих спорах пытались разрешить вопросы, от которых зависела судьба всей страны, женщины были увлечены мирным трудом. К величайшему их разочарованию, все увеселения отменили, и многие дамы с тоской вспоминали триандийскую труппу и ее недавний успех.

Приезд графини Бостры едва всколыхнул размеренный уклад жизни. Королева приняла ее в свой штат и всячески обласкала, прочие же дамы отнеслись к ней по-разному: кто сочувствовал, кто завидовал. Сама Альвева вскоре ощутила это, хотя никто не пытался открыто пожалеть ее. Возможно, многим девушкам с ранних лет внушили, что при выборе супруга стоит руководствоваться не чувствами, а иными интересами.

В мирный послеполуденный час приемная королевы поражала тишиной, хотя была полна народу. В руках ее величества проворно мелькала игла: королева любила шить для своего сына. Фрейлины тоже склонились каждая над своей работой и порой обменивались мелкими замечаниями.

Альвева заканчивала обшивать кружевом носовой платок. Общее молчание казалось ей тягостным, но никто не смел нарушить его. Сама же она поневоле чувствовала себя чужой здесь, хотя прожила при дворе почти десять дней. «Это пройдет», — твердила себе Альвева — и сама же не верила. Стараясь не ерзать на пуфике, она то и дело поднимала голову от работы и оглядывала других девушек. И чаще всего взор ее останавливался на Эдит Роскатт.

Эдит, добрейшая душа. Сестра Ринигера Роскатта.

Сходство брата и сестры было невероятным. Потому Альвева и не могла отвести глаз от Эдит, что в чертах ее отражался облик брата: привычка так же гордо держать голову, тот же решительный подбородок, тот же профиль, разлет бровей, разве что более нежно очерченные. И те же голубые глаза с каймой золотистых ресниц, и огненные волосы. И чем дольше Альвева глядела на Эдит, тем сильнее тосковала по Ринигеру.

В мыслях она звала его именно так, по имени, без всяких церемоний. В жизни же им почти не выпадало случая видеться. Всего один раз за минувшие дни Альвева заметила его издали в широком коридоре, что вел из отведенных ей покоев в комнаты королевы. Тогда Ринигер лишь молча поклонился ей, словно отводя взор против своей воли, и взор этот был полон жгучего страдания. Она же по своему статусу не могла ответить ему даже легким кивком. Тоска выла в груди Альвевы, точно позабытый на привязи пес, и невыносимо хотелось обернуть время вспять и вновь пережить те чудесные дни путешествия — даже нападение. Лишь бы видеть его, слышать — и чувствовать, как его горячее сердце бьется в унисон с ее.

— Говорят, его величество собирается послать солдат против мятежников Коинта, — звонко нарушил молчание голос Гильды Бирн.

Альвева заметила, как встрепенулись при этих словах несколько девушек, в том числе Эдит. Всем им было за кого тревожиться — за отцов, братьев, возлюбленных. Сама она сумела не подать виду, но руки дрогнули, и игла вонзилась в палец.

— Говорят, — столь же беспечно продолжила Гильда, перекладывая так и сяк жемчужины на стомаке, который она расшивала, — что его величество даже думает послать гвардию или хотя бы часть ее. И вашего брата, Эдит, тоже. Воображаю, как опечалятся придворные девицы, — он ведь стольким разбил сердца!

Эдит вспыхнула до корней волос, но лишь поджала губы и продолжила вышивать золотом синюю ленту. Альвеве же показалось, что в спину ей вонзили острый клинок — хотя даже настоящий удар кинжалом не причинил бы ей сильнейшую боль. Несомненно, Гильда говорила нарочно. Не раз Альвева замечала, как та смотрит на нее, — такой неприязни, щедро разбавленной завистью, она никогда прежде не видела.

Но откуда Гильда могла знать?

По счастью, вмешалась королева, которая только что закончила рубашечку тончайшего полотна.

— Вы слишком злоязычны, Гильда, — холодно заметила она, отрезая нитку. — И слишком увлечены сплетнями. Однажды они едва не погубили вас, поэтому советую вам быть осторожнее в речах.

— О, простите, ваше величество. — Гильда поднялась и низко присела в реверансе, затем преспокойно вернулась к своей работе. — Заверяю вас, что я не намеревалась никого оскорбить.

Вновь возникшее неловкое молчание прервал серебряный голосок Аунады Сильд:

— Быть может, ваше величество желает послушать музыку? — Она покосилась на Рансину Фиетт, самую искусную из придворных музыкантш. — Или прикажете почитать вам что-нибудь?

— Непременно, — ответила королева, улыбаясь Аунаде, ибо ей трудно было не улыбнуться. — Но позже. Кажется, в покоях его высочества началась суета, значит, он проснулся. Пожалуй, я пойду в детскую. Вы, — она указала на нескольких девушек, — пойдете со мной. А вас, графиня Бостра, я попрошу нарвать цветов в саду. Эдит, проводите графиню и составьте ей компанию.

Все фрейлины поднялись и поклонились. Названные королевой последовали за нею, остальные принялись убирать рукоделие по шкатулкам. Эдит приветливо кивнула Альвеве, приглашая следовать за собой. Кивок сопровождался улыбкой, которая заставила графиню Бостру вновь затрепетать от сладостных воспоминаний, а ее сердце — сжаться от тоски. «О Создатель, даже улыбка такая же! Добрая и широкая, как и душа».

— Идемте, графиня, — шепнула Эдит.

Вместе они миновали покои его высочества принца Эгеррана, откуда в самом деле слышался детский крик, и зашагали к лестнице, ведущей во дворцовый сад. Альвева за минувшие дни побывала там лишь однажды и успела увидеть совсем немного.

— Ее величество больше всего любит хризантемы, — говорила по дороге Эдит. — Самые пышные цветники разбиты у каменной стены… вы еще не видели ее, графиня? Как по мне, мрачновато, но эта мрачность завораживает. Особенно сейчас, когда близится осень.

Девушки миновали двух гвардейцев и вошли в сад, который окружала высокая живая изгородь из вечнозеленых деревьев таона, источающих горьковато-пряный аромат. Под ногами похрустывал толченый мрамор, которым посыпали дорожки. По сторонам мелькали усеянные пестрыми цветами кусты, там и сям прятались среди деревьев уединенные беседки, чьи ажурные стены из дерева или металла увивали хмель, плющ и вьюнок. Большие и малые фонтаны каскадами рассыпали серебристые искры, под изящными резными мостиками звенели ручьи, от запахов воды, влажных камней, душистых трав и цветов кружилась голова. Альвева не успевала рассмотреть все, пока следовала за своей спутницей, которая явно спешила. Вместе они перешли очередной ручей, шире других, и перед ними раскинулись пышные цветники. Чуть поодаль громоздилась угрюмая на вид стена, увитая плющом, — она тотчас напомнила Альвеве о родном замке, как и об одной встрече поутру.

— Здесь чудесно, — произнесла Альвева, разглядывая кусты хризантем и размышляя, какие выбрать. — Только отчего вы так спешили, Эдит?

— Ее величество ждет цветов, — был невозмутимый ответ. — Вы оставайтесь здесь, а я пройду чуть поодаль. Думаю, час у нас есть, и нам его достанет.

Эдит говорила ровно — и все же казалась странно взволнованной. Пальцы ее теребили ножницы у пояса, она отводила глаза, а с губ ее не сходила легчайшая улыбка, добрая и при том лукавая. Эдит указала Альвеве на ближайший куст, заметив, что королеве больше по душе именно такие хризантемы, белые с желтыми ободками. Сама же она проворно скрылась за стеной, прежде чем Альвева успела задать ей хоть один вопрос. Птичьи трели с деревьев и плеск ручья, обложенного по руслу красноватыми камнями, почти заглушили ее шаги.

«Странно», — только и могла сказать себе Альвева. Еще раз оглядев куст, она взяла собственные ножницы и принялась за работу. Как бывало еще в родном доме, она словно растворялась душой в нежных ароматах и невесомых лепестках, и все тревоги, сомнения и тоскливые думы уносились прочь. К белым с желтой каймой цветам Альвева нарезала других, голубоватых, чьи листья напоминали темно-зеленое кружево, какое не придумает ни одна мастерица. Весьма кстати у нее оказался с собой платок, который она только что закончила, — им она решила связать свой букет.

Перехватив поудобнее огромную охапку цветов, Альвева как раз занялась этим, когда услышала приближающиеся шаги. «Должно быть, Эдит возвращается», — подумала она, но тут же усомнилась. Шаги были тверже и тяжелее женских, их сопровождал не привычный шорох платья, а тихое металлическое позвякивание — так звенят шпоры или оружие. Прежде чем Альвева успела испугаться или задуматься, кто бы это мог быть и что привело его сюда, мужчина показался из-за густых зарослей.

Альвева вскрикнула, выронив цветы и платок. Тот, кто шел ей навстречу, немедля бросился на помощь и поднял и то, и другое. Машинально Альвева взяла их и положила на выступ стены. Не было больше мыслей ни о цветах, которые ждет королева, ни о чем-то ином.

Перед нею стоял Ринигер Роскатт.

Он молчал, будто не находил нужных слов. Альвева заметила, что с последней их встречи он неуловимо переменился: подвижное лицо осунулось, под глазами залегли тени, отчего взор стал печальным, что совсем не вязалось с его нравом. Он попытался было начать разговор — и умолк, только лицо его вспыхнуло, оттеняя рыжину волос.

— Полагаю, сударь, — начала Альвева, не в силах больше молчать, — наша встреча не случайна, если учесть, кто сопровождал меня.

Ринигер вздохнул, а потом улыбнулся — слегка смущенно, как показалось Альвеве.

— Да, сударыня, — сказал он. — Я просил мою сестру устроить мне встречу с вами… правда, случай представился лишь сегодня. Простите мне мою дерзость, но я хотел увидеть вас.

Теперь Альвева растеряла все возможные слова. Шелковые перчатки ее промокли насквозь, ноги едва держали ее, а сердце трепетало — от страха и странного, непонятного томления, предвкушения чего-то сладостного и притом смертельно опасного.

— Это неосторожно с вашей стороны, сударь, — сказала она. — Если нас увидят вдвоем… это может вызвать… Словом, это могут неверно понять…

— Вы помните, графиня? — Ринигер кивнул на стену, которую будто перенесли сюда из замка Бостра. — Помните ту нашу встречу, когда вы впервые заговорили со мной просто, без церемоний? Когда вы сказали, что не желаете идти замуж за канцлера? — Он помолчал, крепко сжав пальцы. — Или вы передумали?

— Зачем вы мучаете меня? — прошептала Альвева, смаргивая первые слезинки. — Или я похожа на счастливую невесту? На днях мне сказали, что свадьба откладывается из-за мятежей, и… и я сама не знаю, что со мной. Господин Тангор кажется достойным человеком, но…

— Но, поверьте, он не таков, — с жаром подхватил Ринигер. Он шагнул ближе к Альвеве, она не отступила. — Он — негодяй, интриган и убийца, пускай его руки не пролили ни капли крови. Поверьте, сударыня, мысль о том, что вы будете принадлежать ему, сводит меня с ума. Ни одной женщине я не пожелал бы такой страшной участи. Но вы… Когда он взял вас за руку — тогда, на церемонии… Не знаю, что помешало мне в тот миг убить его. Но если случай представится…

— Несчастный! — в ужасе произнесла Альвева и зажала себе рот руками. — Безумец!

— Безумец? — со смешком повторил Ринигер. — Да. Несчастный? Нет, сударыня. Я счастлив, потому что вижу вас и говорю с вами. А еще я болван, потому что говорю совсем не то, что желаю сказать. Но… но будь я проклят… простите, сударыня… Как мне говорить, если вы поймете меня неверно? Вы подумаете, что меня, как и прочих, влечет ваше приданое и титул. Но клянусь честью и жизнью моей, не будь у вас ни богатства, ни титула, ни проклятого жениха, я сию минуту просил бы вашей руки…

— Молчите, Ринигер! — вскричала Альвева, чувствуя, что вся пылает. — Вы нас погубите!

Лицо его тотчас преобразилось, глаза засияли, а улыбка могла бы затмить солнечный свет. Он шагнул к ней и взял за обе руки, не позволяя вырваться.

— Я не ослышался, сударыня? — прошептал он хрипло, едва слышно. — Вы назвали меня по имени? Неужели я смею надеяться, что… что любовь моя нашла отклик в вашем сердце?

Альвева не могла ответить, лишь вновь попыталась высвободить руки, как бы ни было сладостно для нее его пожатие. Он тотчас отпустил ее, лицо его застыло, точно выбитое резцом скульптора на этой замшелой стене.

— Вы не верите мне, сударыня? — сказал он.

В голове Альвевы тотчас ожили недавние слова Гильды Бирн: злые или нет, они могли быть справедливы. Нужная фраза отыскалась лишь спустя минуту.

— Я боюсь поверить, — призналась Альвева, — и оказаться обманутой, как, быть может, другие до меня.

Ринигер вновь покраснел — от возмущения, глаза его сверкнули совсем как тогда, в бою на дороге. Ответ же прозвучал тихо и смиренно.

— Не бойтесь, прошу вас. — Он вновь взял Альвеву за руки, и она не смогла противиться. — Да, я не был безупречен и, поверьте, всей душой раскаиваюсь в этом. Я сожалею, что не могу быть достойным вашей чистоты, — но я желаю стать достойным. И ни одну женщину я не обманул, что бы про меня ни говорили. Вы прощаете меня, сударыня?

— Прощаю, — ответила Альвева. — Я верю слову дворянина, храброго офицера и честного человека. Не дайте мне пожалеть о моей доверчивости.

— Никогда, сударыня. — Ринигер поднес ее руки к губам, и она ощутила сквозь перчатки его горячее дыхание. — Мне довольно знать, что вы меня… что я не безразличен вам. Все эти дни я так мучился, а сегодня вы вернули мне надежду. И пусть я не ровня вам — если свершится чудо и вы окажетесь свободны, вы станете моей женой?

На сей раз Альвева сама шагнула ближе, пока не коснулась грудью его груди. Они смотрели друг на друга, не отрываясь, оба — с пылающими щеками и бешено стучащими сердцами. Альвеве почудилось, что все звуки кругом смолкли, и осталось только шумное, прерывистое дыхание их обоих и сияющие глаза Ринигера. Он теснее привлек ее к себе, обняв за талию и за плечи. Как ни хотелось Альвеве поддаться зову сердца, она попыталась отстраниться.

— Но ее величество ждет цветов… — выдохнула она, чувствуя, что ноги подкашиваются.

— Ее величество подождет, — так же шепнул Ринигер. — Вы не ответили мне, Альвева.

Собственное имя в его устах стало для Альвевы факелом, поднесенным к гигантскому костру, чье пламя вскоре поднимется к самим небесам.

— А вам нужен ответ? — прошептала она. — Вы не знаете его, Ринигер?

— Мне хочется услышать его из ваших уст, — ответил он, — чтобы жить этой надеждой.

Несмело Альвева положила руки ему на грудь, провела вверх к плечам.

— Клянусь честью и жизнью моей, — повторила она недавние его слова, — что буду только вашей, Ринигер. Потому что я всей душой люблю вас и верю вам, как не верила прежде никому.

— Альвева… Любимая… — страстно выдохнул он и склонился к ней.

Альвева припала головой к его плечу, наслаждаясь первым в жизни поцелуем. Его губы скользнули по ее дрожащим губам, сперва нежно, затем настойчивее. Он крепче обнял ее, лишь на миг оторвавшись, чтобы отвести в сторону мешающий эфес шпаги. Альвева зарылась пальцами в его густые кудри, и время застыло. Ей казалось, что все тело ее пылает, а кровь мчится по жилам, точно вода в горном ручье, но на душе сделалось удивительно мирно и спокойно. Так, словно она отыскала свое подлинное место, свое подлинное счастье. Если бы можно было никогда не расставаться, никогда не разжимать рук, никогда не прерывать поцелуя…

Неспешно они отстранились друг от друга. Ринигер медленно провел пальцами по лицу Альвевы, по волосам, поправляя выбившиеся из-под чепца пряди. Слов не было у обоих — и все же нужно было что-то сказать.

— Я люблю вас, Альвева, — прошептал он. — И я сделаю все, чтобы вырвать вас из рук Тангора. Он ведет немало темных дел, и если бы можно было раздобыть доказательства, то все бы изменилось. Клянусь, я найду их — ради вас и ради нас. Тогда его величество не откажет мне в вашей руке.

— Если бы это было так! — Альвева вновь припала к плечу Ринигера. — Но и я обещаю, что не останусь в стороне, если будет нужно. Я тоже хочу бороться за наше счастье.

Они вновь потянулись друг к другу, когда раздался звук шагов и шорох пышных юбок. Альвева и Ринигер отпрянули, но не успели разжать руки, когда появилась Эдит.

— Надеюсь, я не помешала? — сказала она с обычной своей доброй улыбкой. — Ее величество ждет цветов, графиня. О, вы их уже собрали! Тогда идемте скорее.

— Ты права, — ответил Ринигер, голос его не дрожал. — Раз королева ждет, ступайте. Доброго вам дня и вечера, графиня.

Эдит поспешила к мостику через ручей, не убедившись, что Альвева идет следом. Она же успела в последний раз пожать руку Ринигера и едва слышно шепнула: «Люблю». Подхватив собранный букет, она словно не заметила, что обшитый кружевом платок остался на выступе стены. Шагов через двадцать Альвева оглянулась — не было ни платка, ни Ринигера. Он верно понял ее и забрал дар любви.

— Эдит, — заговорила Альвева, когда они прошли почти треть пути, — могу я спросить вас?

Дышать было трудно, и не только от быстрой ходьбы. Ветерок слегка остудил пылающие щеки и губы Альвевы, и хотя в душе ее все так же звенела дивная музыка обретенной любви, в голову закрались подозрения.

— Вы хотите знать, графиня, нарочно ли я привела вас сюда? — сказала Эдит. — Нет. Но я нарочно привела сюда моего брата — потому что он умолял меня устроить вам встречу. Если бы я этого не сделала, не знаю, что бы с ним стало. Он мог бы совершить, не приведи Создатель, какое-нибудь безумство, и оно стоило бы ему головы.

— Нет! — невольно вскрикнула Альвева. — То есть… я благодарю вас, Эдит, всем сердцем… потому что я сама все эти дни мечтала увидеть его. Не знаю, что вы обо мне думаете, но…

— Все, что я думаю, графиня, — чтобы Ринигер был счастлив, — улыбнулась Эдит. — Он — человек простой и горячий, но честный. И я знала, что вашей чести ничто не будет угрожать, иначе ни за что не согласилась бы. Простите, у нас с братом нет тайн друг от друга, так повелось с детства. Я знаю, что он любит вас, поэтому помогла вам увидеться. Тем более, другого случая может не представиться, если… — она отвела взгляд, — если он уйдет на войну с мятежниками.

Они пошли дальше молча и намного медленнее, как бы ни ждала цветов ее величество. Альвева старалась не думать о войне, о которой успела позабыть в радостных волнениях любви. Зато она, кажется, обрела подругу, которой можно доверять. Да не просто подругу, а сестру.

— Я могу лишь вновь благодарить вас, Эдит, — сказала она и протянула ей руку, перехватив кое-как цветы другой. — Давайте оставим церемонии. Прошу, зовите меня по имени, как я зову вас. Будьте моей сестрой, потому что лучшей мне не найти, как не найти лучшего, чем ваш брат.

— С радостью. — Эдит пожала руку Альвевы, и они расцеловались в щеки. — Мне приятно заботиться о вашем счастье. — И прибавила чуть слышно: — Своего мне уже не видать.

На это Альвева не ответила. Она знала, что Эдит оплакивает любимого, который погиб от рук авундийских пиратов, хотя злоязычная Гильда Бирн уверяла, что ничего серьезного между ними не было и не могло быть. На миг Альвева устыдилась собственного счастья, и в голове тотчас мелькнуло: «А так ли оно возможно?»

Лишь сейчас Альвева задумалась, в каком положении очутилась. Она заметила в первый же день, что жених не слишком рад ей, да и то, что за минувшие дни он ни разу не искал встречи с нею, говорило о многом. И все же обручение и свадьбу никто не отменял. Альвева вспомнила, что говорил ей Ринигер о Тангоре, и сердце ее заледенело от страха. Если он узнает, им обоим несдобровать. Даже если речь не о любви, а об оскорбленной чести.

«Нам нельзя больше видеться», — сказала себе Альвева. Но сама же понимала, что долго не выдержит. Особенно теперь.

* * *

Личные покои канцлера Тангора стерег один-единственный слуга по имени Игал. Никто никогда не слышал его голоса, и во дворце поговаривали шепотом, что хозяин приказал отрезать ему язык, дабы слуга не выдал чужих тайн. Однако Гильда Бирн, давняя шпионка Тангора, прекрасно знала, что это глупости. На подобной службе поневоле научишься молчать, чтобы не лишиться головы.

С обычным безмолвным поклоном Игал распахнул перед Гильдой двери, сделав условный знак «господин ждет». Она подобрала пышные юбки, иначе не протиснулась бы в двери, и вошла. Миновав скупо убранную приемную, она прошла столь же пустой кабинет с огромным столом, заваленным бумагами. Небольшая дверь, скрытая драпировкой, привела Гильду в другой кабинет, совсем маленький, примыкающий к спальне канцлера.

Добрую треть маленького кабинета занимал комод резного дерева, который всегда тревожил любопытство Гильды: один Создатель знает, сколько там хранится бумаг, неосторожных писем и свидетельств, способных погубить виднейших людей Урбнисса, буде того пожелает его светлость канцлер. Больше в кабинете не было ничего, кроме мраморного камина, мягкого ковра на полу и небольшого стола с бархатным креслом. В кресле сидел, скрестив длинные ноги, Тангор и не потрудился встать при виде посетительницы.

Гильда низко присела в реверансе. Тангор кивнул ей, взгляд его был, как всегда, непроницаем, но будь Гильда внимательнее, она бы заметила, что изящные пальцы канцлера, унизанные перстнями, так впились в резные подлокотники кресла, что побелели.

Сам же Тангор заметил все, что нужно: спешку и волнение шпионки, ее раскрасневшееся лицо, горящие глаза, смятый платок в руке. На платке остались следы кармина, словно Гильда зажимала себе рот платком, чтобы не выдать себя случайным вскриком.

— Я слушаю вас, велья Бирн, — негромко произнес Тангор.

Какой-нибудь год-два назад Гильда бы непременно разразилась бурной речью о «невероятных вестях», которые она принесла. Но Тангор сумел обтесать ее и отучить от многословия — хотя бы во время докладов ему. Пышная грудь Гильды колыхнулась под шелковой шемизеткой, ответ же был вполне четким и ясным.

— Они только что встречались, ваша светлость, — сказала Гильда с видом победительницы. — Его сестра устроила им свидание в саду.

Тангор позволил себе легчайшую улыбку.

— Вот как, — протянул он. — И что же произошло на этом свидании?

— Они целовались, ваша светлость!

Гильда все же не сумела совладать с собой и выпустила на волю всю бурю чувств. Глаза ее разгорелись ярче, руки летали, точно у придворного дирижера.

— Сперва они о чем-то говорили, совсем недолго — видно, объяснялись в любви. При этом они так смотрели друг на друга, а потом он взял ее за руки, она и не подумала вырваться. А потом принялись целоваться, да еще как! Не появись вновь его сестра, думаю, он бы не остановился на этом, и графиня не стала бы противиться.

Выплеснув яд, Гильда умолкла и несколько раз тяжело выдохнула. Она глядела на Тангора, как будто ожидала ответного возмущения. Он же смотрел на нее с легким любопытством, ничуть не удивленный ее вестями.

Казалось, она опешила.

— Ваша светлость… — пролепетала она, словно растеряв всю свою живость. — Вы не слышали, что я сказала? Неужели вы совсем не ревнуете?

Теперь Тангор улыбнулся открыто. Более того — едва не рассмеялся.

— Ревную? — повторил он. — Мне — ревновать? Быть может, велья, вы укажете мне причину для этого?

— Но… — Гильда вытаращилась на него во все глаза, хлопнула крашеными ресницами. — Ваша невеста неверна вам… И вы…

Она осеклась, будто осененная новой мыслью — должно быть, приятной, ибо взгляд ее потеплел, на щеки вернулся румянец, а на губах заплясала довольная улыбка. Угадать ее мысли было нетрудно.

— Это вас не касается, велья, — отрезал Тангор, так, что Гильда мигом спала с лица. — Я плачу вам за сведения, а не за домыслы и пустые чувства. Держите их при себе, если вам угодно, и потрудитесь не проявлять их при мне. Но я благодарю вас за верную службу.

Таков был лучший способ управлять людьми, подобными Гильде Бирн, — бить одной рукой и гладить другой. Впрочем, Тангор знал, что кроется за недавней вспышкой Гильды, и это вызывало у него лишь смех.

— Я счастлива служить вашей светлости. — Гильда вновь присела в реверансе. — Каковы будут приказания?

«Умница, — мысленно отдал должное Тангор. — Понимает с полуслова. Но как бы она взъярилась, если бы знала все! Пожалуй, тогда она стала бы опасна — в первую очередь для себя. А жаль — как шпионка, она неплоха».

— Продолжайте наблюдать за ними, — сказал он вслух, — если они будут переписываться или встречаться. Да, неплохо было бы следить и за девицей — я имею в виду сестру. И в следующий раз будьте любезны расслышать то, о чем они говорят: и он с сестрой, и она с графиней, и наши влюбленные, если они встретятся.

— Слушаюсь, ваша светлость, — ответила Гильда, присев еще ниже и непривычно смиренно склонив голову.

— Вот, возьмите. — Тангор поднялся и протянул ей бархатный кошелек с золотом, давно поджидающий на столе. — Ваша весть стоит того. Если графиня сделается его любовницей, вы получите три таких.

— Благодарю, ваша светлость. — Гильда с поклоном взяла кошелек, но прежнее оживление к ней так и не вернулось. — Я буду докладывать вам обо всем.

— Прекрасно. Ступайте, велья.

Когда она вышла, Тангор долго слушал звуки за дверью: шорох ног и подола по ковру, стук одной двери, второй, едва слышное эхо удаляющихся шагов. Сменившая их тишина, которую нарушало лишь потрескивание свечей в серебряных канделябрах, вселила такую же тишину в сердце Тангора. Тишину — но не покой.

Задумчиво он зашагал по маленькой комнате, сцепив руки за спиной. Воспоминание о только что выплеснутых чувствах Гильды заставило его остановиться и от души рассмеяться, чего он давно не позволял себе. Эта девушка так старалась услужить ему, потому что лелеяла в глубине души тайную надежду. Что ж, пора ей понять, что надежды ее тщетны.

В начале своей шпионской карьеры Гильда Бирн не трудилась скрывать свои чувства. Страсть мешалась в ее душе с честолюбием; осознав, что женой канцлера ей не быть, она надеялась стать хотя бы его любовницей. Тангор разгадал ее сразу, и некоторое время ее влюбленность забавляла его. Однако Гильда совершила серьезную ошибку — сочла его таким же, как прочие мужчины при дворе.

Но Тангор был другим. Не высокая нравственность была тому причиной, а понимание, что любовные связи — это легчайший и кратчайший путь к любому человеку и его тайным делам. Нет существа ненадежнее любовницы; болтливая Диерна Элардис, подружка покойного Ивиммона, — яркий тому пример. Над любовницей нет такой власти, как над женой, хотя порой и жены волей или неволей губят своих мужей — если отыскать у них изъян и умело им воспользоваться.

Тангору вспомнились недавние слова Гильды: «И вы не ревнуете?» Он вновь усмехнулся: было бы кого ревновать! А ведь совсем недавно он вправду мучился ревностью — пока не пошел ко дну посольский корабль. Сейчас же его жгла невольная горечь: как могла Эдит стать пособницей в сомнительной любовной интрижке?

Зачем она это сделала? Для того лишь, чтобы оказать услугу своему непутевому братцу, сходящему с ума от любви, или это изощренный удар по нему, Тангору? Почему бы им всем не сговориться против него — они же не знают, что ему безразлична графиня Бостра. Правда, чего и как они намерены достичь? Это вернейший путь к погибели: для Роскатта — эшафот, для обеих женщин — ссылка. «Нет, — уверил себя Тангор, отирая с лица капельки пота. — Она не заговорщица, она просто хотела помочь брату. Что ж, почему бы нам всем не помочь друг другу?»

Да, время настало. Жернова уже закрутились, и Создатель весть, куда и как они повернутся. Гонцы разосланы, верные люди наготове. До отправки армии в Коинт остались считанные дни. Самое время испытать Роскатта: быть может, честолюбие и страстная любовь победят ненависть.

«Воистину, — улыбнулся Тангор, вернувшись в кресло, — от чего порой зависят судьбы целых стран и народов!»

Свое мнение на военном совете Тангор держал при себе. Его особо не спрашивали: он все же не был военачальником, несмотря на свой давний подвиг. Слушая речи собравшихся, в том числе генерала Синнарда, чьи полки стояли в предместьях Паридора, он соглашался, что они говорят разумно. Знали бы они, что всем их разумным решениям и хитрым замыслам суждено обратиться в ничто — или не обратиться. И что все это зависит от слова двух людей.

Тангор смотрел на лицо Легарда и читал по нему, как по книге: бедняга надеется, что мятеж не затянется надолго. Подобное заявили открыто лишь два-три советника, но Легард безмолвно соглашался с ними. Тангор понимал, почему: зачем допускать напрасную гибель людей и, что еще важнее, трату средств?

— Население Коинта — около двадцати пяти тысяч человек, — говорил генерал. — То есть примерно десять тысяч мужчин. Однако это город, а не крепость, а его жители — не солдаты. У того же Гемелла имеются свои наемники, но их едва наберется две-три сотни. Городская стража вполне может обратиться против них, когда увидит подошедшие войска. И среди горожан найдутся разумные люди.

— Но отчаяние — страшная сила, генерал, — возразил один из советников. — Жители Коинта отлично понимают, что пощады им не ждать, как и помощи. Остается одно — стоять до конца, каким бы неразумным ни казалось это решение. А этот медведь Гемелл одним своим присутствием вселит храбрость в кого угодно — или запугает так, что любой станет повиноваться.

— Храбростью и угрозами не зарядишь мушкетов и пушек, — сухо заметил генерал. — И не наешься. Если ваше величество, — обернулся он к Легарду, — позволит мне высказать свои мысли, то я не верю в стойкость мятежников. Быть может, большая часть их уже образумилась и рада бы пойти на попятный, да не может. Все изменится, когда войска подойдут.

— Они должны понимать, какие понесут убытки, — высказался другой советник. — Коинт — значимый город с развитой торговлей и ремеслами. Сколько придется потратить горожанам на восстановление его стен после бомбардировки и штурма?

— Все расходы, — сверкнул глазами Легард, — лягут на виновников мятежа — Гемеллов и их ближайших приспешников. Они замутили воду, им и отвечать. Вы правы, господа: многие из горожан уже сейчас могут сомневаться, но бояться пойти против Гемеллов. Так что мы не станем чересчур обременять Коинт, когда очистим его. Гемеллов же, как изменников, надлежит казнить, а их имущество перейдет в собственность государства.

Слова Легарда звучали решительно — как, бывало, у покойного отца на подобных военных советах, коих было немало в его правление. И все же Тангор видел, что Легард надеется — надеется обойтись без большой крови, надеется устрашить противников и вынудить сдаться. Знал бы он, сколь тщетны его надежды.

«Чтобы Оссефильд Гемелл сдался? — мысленно улыбался Тангор. — Скорее Ринигер Роскатт и его озлобленный батюшка поклянутся мне на коленях в вечной преданности. Впрочем, кто знает? Возможно, поклянутся — и тогда, возможно, и Гемелл сдастся».

Тангор знал, что стены Коинта, выстроенные восьмиугольником, не имеют достаточно мощных укреплений, только по бастиону на каждом углу. Впрочем, Гемеллы позаботятся о пушках, а горожане, возможно, прямо сейчас трудятся у стен, возводя валы, и укрепляют изнутри ворота. Кроме того, их защищает река Ларль, на берегу которой трудятся местные кожевенники и красильщики, — хотя защита не столь надежная. Словом, уязвимый Коинт может оказаться защищенным, а защищенный — уязвимым. Все зависит от того, как и кому смотреть.

Тем временем совет утвердил решение короля. Командование поручили генералу Синнарду, чьи полки составляли большую часть войск. Из крепости Бордан, что к северо-востоку от Паридора, предстояло вызвать один полк пехоты и один — конницы: перекрывать дороги и вести разведку. С ними отправлялись три роты саперов и рота королевских гвардейцев. Последних возглавлял капитан Гиверн, хотя кое-кто из советников возражал, считая неразумным оставлять паридорскую гвардию без командира. Но Легард поддержал это решение, и совет согласился.

Войску надлежало начать сборы сегодня же, а выступить — завтра. И теперь, когда советники удалились, чтобы продолжить негласно совещаться по двое-трое, а офицеры отправились к своим полкам, секретари без устали скрипели перьями, выводя один приказ за другим. Легард подписывал, Тангор прикладывал печать, но мыслями пребывал далеко. Лишь одно заставило его вырваться из дум, хотя перекликалось с ними.

Имя Ринигера Роскатта числилось в списке тех, кому надлежало отправиться к стенам Коинта.

На этом настоял капитан Гиверн, который всегда лично выбирал, кого из гвардейцев куда направить. Но даже не сделай он этого, Тангор бы сам позаботился послать на войну с мятежниками своего врага — или возможного родственника. В последнее ему верилось больше, хотя он предполагал иной исход. Больше не было смысла гадать. Настало время спросить прямо.

Именно этим он занялся, когда гигантская кипа приказов подошла к концу и утомленный, осунувшийся Легард отпустил всех. Тангор послал за Роскаттом одного из королевских гвардейцев, только что сменившегося с караула. Вряд ли мальчишка отмахнется от приказа, переданного товарищем по службе, — это будет более действенным, чем посланный лакей или записка.

Так и оказалось. Всех своих секретарей Тангор загодя отправил переписывать набело протоколы заседаний королевского совета, что обещало затянуться надолго. Когда Роскатт явился, молчаливый Игал учтиво проводил его в кабинет и бесшумно удалился, закрыв двери.

Тангор ощутил, как в груди разливается тепло удовлетворения. Не раз ему доводилось видеть, как злейшие враги, сгорающие от ненависти к нему, вынуждены были кланяться и повиноваться ему по долгу службы. Поклон Роскатта был учтив, но за ним крылось многое, чего мальчишка не трудился скрывать. Его выдавало все: складки у рта, мечущийся туда-сюда взгляд, резкий взмах руки со шляпой при поклоне и левая, стиснувшая эфес шпаги. Мальчишка сглотнул, так, что на шее дернулся кадык, — видимо, вежливость стоила ему нечеловеческих усилий.

— Что вам угодно, ваша светлость? — произнес он.

Мало кому Тангор простил бы такую дерзость — заговорить, не дожидаясь, когда к нему обратятся. Но Роскатту решил простить, приняв во внимание молодость, скверный нрав и еще более скверное воспитание.

— Мне угодно говорить с вами, — сказал Тангор.

Он не прибавил больше ничего, по-прежнему сидя в кресле и глядя на собеседника поверх сплетенных пальцев рук. Роскатт стоял неподвижно, только взгляд его метался по кабинету — от резьбы на стенных панелях, изображающей раковины, до стола с документами и, наконец, самого Тангора. Видимо, мальчишка подыскивал нужный ответ — и, как всегда, нашел худший:

— Ваша светлость полагает, что нам есть о чем говорить?

— Да, — отрезал Тангор и поднялся. — Я хотел бы затронуть тему, которая важна для нас обоих.

«Боишься, — отметил он с особой отрадой. — Гадаешь, знаю ли я — и насколько много знаю. Что ж, я мог бы помучить тебя подольше, будь у нас обоих на то время. Быть может, страх тоже сыграет свою роль».

— Мне известно, — продолжил Тангор с нарочной неспешностью, — что вы тайно встречаетесь с моей невестой.

Лицо Роскатта могло бы поспорить цветом с одеянием Тангора и драпировками на стенах. Что послужило тому причиной, стыд или гнев, неважно. Мальчишка открыл было рот, чтобы ответить, но у него вырвался лишь возглас ярости. Тангор жестом приказал ему молчать и заговорил вновь:

— Не поймите меня неправильно, лейтенант. Я вовсе не ревную и не гневаюсь на вас. Напротив, я охотно порадовался бы за вас, более того — охотно уступил бы вам руку графини Бостры, ее титул, приданое… Не знаю, за чем вы гонитесь, но это ваше дело. Так вот, в ваших силах получить все это.

Пока Тангор говорил, лицо мальчишки сменило с полдюжины выражений: гнев, неверие, сомнение, растерянность, надежда, озарение. Самым живучим оказалось сомнение, смешанное с лютой подозрительностью. Багровый румянец исчез, глаза сузились, губы сжались. Теперь это был боец, готовый отражать атаку противника.

— Неужели? — процедил Роскатт, вздернув бровь. — С чего бы вам желать облагодетельствовать меня? Вам, который ничего не делает напрасно? В ваши добрые намерения я не верю. Видимо, вы чего-то желаете взамен.

«А ты не такой дурак, каким кажешься», — мысленно заметил Тангор. И решил сыграть открыто.

— Да, желаю, сущий пустяк. — Он умолк на несколько секунд и закончил, медленно и тихо, подчеркивая каждое слово: — Руку вашей сестры.

Ожидая ответа, он наблюдал за Роскаттом без тени прежней насмешки — оттого что сам был серьезен, как никогда прежде. На кону в этой игре стояла судьба их обоих и еще многих, хотя один лишь Тангор понимал всю важность этой партии — и победы в ней. Роскатт молчал долго, лицо его на сей раз застыло, даже глаза будто остекленели. Он походил на человека, которого поставили перед выбором, причем все возможные пути одинаково гибельны.

— Вот как? — едва слышно произнес он пересохшими губами. — Чтобы я сам, своими руками, по доброй воле, отдал мою сестру вам на позор?

— Отчего же на позор? — спокойно возразил Тангор. — Вы, вероятно, ослышались. Позором покрывают себя легкомысленные придворные, которые путаются с чужими женами… или невестами, — прибавил он с нажимом. — То, что я намерен предложить вашей сестре, не позор, а великая честь — для нас обоих. Я желаю взять ее в законные жены, поскольку с такой женщиной нельзя обойтись иначе. Надеюсь, вы поняли меня?

— Понял, — ответил Роскатт, по-видимому, укрепляя свою оборону. — Любопытно, почему вы обратились ко мне, а не к моему отцу, который распоряжается рукой Эдит. Потому, что он отказал бы вам, не дослушав, — если вообще пустил бы на порог?

— Вы догадливы, — улыбнулся Тангор. — Именно так. Ваш отец упрям и неуступчив, тогда как вы можете уступить, если примете мои условия. Отдайте должное, они весьма выгодны для вас.

Роскатт побелел от гнева. Пальцы его крепче сжались на эфесе шпаги, лицо казалось окруженным пламенем.

— Пока я жив, этого не будет, — твердо сказал он. — Мы не продаемся. И нас не купить никакими посулами.

— Почему? — спросил Тангор, не сумев скрыть ноток разочарования в голосе. — Вас не устраивают условия: рука графини Бостры за руку госпожи Эдит? Или дело в вашем предубеждении против меня, которое вы не трудитесь скрывать? Напрасно. Вы думаете, что я в самом деле был бы таким уж скверным мужем для вашей сестры?

— Да, — отчеканил Роскатт, уже не тая ненависти. — Любой женщине лучше было бы умереть, чем стать вашей женой. А моя Эдит… Если бы я не смог спасти ее от такой участи, я предпочел бы сам убить ее, только бы не отдавать в ваши руки…

— Ах, какие слова! — не удержался Тангор. — Но это лишь слова, юноша. За ними кроется глупая ненависть, которую вам внушил ваш батюшка, озлобленный на меня за то, что я стоял и стою на страже трона Урбнисса. За то, что я добился казни якобы невинных, тогда как они были виновны в измене. За то, что я, а не кто-либо другой, сделался первым лицом после короля.

Роскатт желчно усмехнулся.

— О да. И во всем Урбниссе не найти лица отвратительнее вас. Если бы кто-нибудь сумел вывести вас на чистую воду со всеми вашими интригами, король сам бы подписал указ о вашей казни.

Это было уже слишком. Тангор ожидал глупости и пустых громких слов, ожидал подобных нападок, но такие речи изумили его — и разгневали. Ему уже случалось гневаться на Роскатта — не так давно, когда тот захватил Ивиммона и сорвал заговор против королевы. Сейчас же на кону стоит много больше. Этот дерзкий юнец просто не знает еще, как опасен гнев канцлера.

— Неизвестно, указ о чьей казни его величество подпишет первым, — произнес Тангор. — Не забывайте о том, что я знаю о вас и графине Бостре. Я могу подать это как невинный флирт — а могу как нечто более преступное.

— Любопытно, как вы это используете против меня, — бросил в ответ Роскатт, ничуть не испугавшись. — Так же, как письмо Ивиммона к королеве? Мне нечего бояться, я не состою в любовной связи с графиней Бострой и не намерен этого делать, потому что уважаю ее. И мы сможем доказать нашу невиновность, даже если вы пригоните толпу лжесвидетелей!

Гнев Тангора остыл, теперь ему сделалось смешно. Какой глупец — воистину, только молодость может быть столь самонадеянна! Косность разума, предубеждение, бессмысленная злость держат мальчишку в своих сетях и не отпустят никогда, если он сам не пожелает стряхнуть их — но он не пожелает. Видимо, его ненависть в самом деле сильнее любви, раз он не может пожертвовать ею ради вожделенной женщины.

— Увидим, — сказал Тангор. — И, во имя всех штормов, оставьте наконец в покое ваше оружие. Я знаю, что вы прекрасно им владеете. А я владею своим, гораздо более опасным и смертоносным. Так что подумайте, Роскатт, подумайте, пока не стало поздно.

— Не о чем думать, — гордо вскинул голову мальчишка.

«Вернее, нечем», — мысленно поправил Тангор, а вслух сказал:

— Напрасно, напрасно. Я искренне желал вам добра, но вы сами решили свою судьбу.

— Добра вы желаете только самому себе, — возразил Роскатт, — и вас мало тревожат чувства моей сестры. Но я не позволю вам разбить ее жизнь окончательно. — Он помолчал, переводя дух. — Полагаю, нам ни к чему продолжать беседу, ваша светлость?

— Да, вы свободны, — спокойно ответил Тангор, сделав вид, что не заметил желчи в обращении.

Прощальным поклоном Роскатт себя не утрудил. Он нахлобучил шляпу, заломив ее на ухо, и вылетел за двери, как пуля из дула мушкета. Сердитые шаги прогрохотали по приемной, раздался лязг и брань вполголоса — видимо, задел ножнами дверной косяк. «Надеюсь, бедняга Игал не стал жертвой этого бешеного щенка», — ухмыльнулся мысленно Тангор. Осторожный стук закрытых дверей убедил его, что со слугой все в порядке.

Но собственные его мысли и чувства пребывали в полнейшем хаосе.

Сквозь вихрь горького разочарования пробивалось легчайшее дуновение сочувствия. «Бедная Эдит, ты не виновата в том, что твой брат — пустоголовый болван, не видящий собственной выгоды и сам отталкивающий ее. Но ты любишь его. И случись с ним несчастье, оно не минует и тебя. Видит Создатель, я желал разрешить это дело миром, через отказ от всякой вражды и добровольный союз наших семей. Теперь мир невозможен — и моей вины в этом нет».

Сочувствие пришло и ушло, как внезапный порыв бриза на морском берегу. Раз первоначальный план не сработал, придется действовать иначе. Мысль о том, что предстоит сделать, ожесточила сердце Тангора и вызвала на его губах ядовитую улыбку. «Зря ты отказался, мальчишка, зря. Как же горько ты пожалеешь об этом! Так же, как жалели до тебя многие».

А сделать оставалось сущий пустяк: отправить двух гонцов — в Коинт и в крепость Бордан.

Война есть война, Тангор знал это не понаслышке. Она не щадит никого и порой бывает особенно безжалостна к тем, кто мешает всемогущему канцлеру. Две строки на бумаге — и Роскатт погиб. Но славная смерть в бою, от вражеского клинка или пули, казалась Тангору слишком почетной участью для вновь обретенного врага. Нет, его смерть будет иной — страшной, мучительной и позорной. Быть может, она собьет спесь с этой упрямой семейки. А Эдит смирится — потому что ей ничего другого не останется.

* * *

Ринигеру казалось, что пол под его ногами превратился в расплавленный металл, а воздух раскалился, как в пустынях южной Вайи. Безумным огнем были охвачены и голова, и сердце — огнем бессильной ярости и отчаяния. «Воистину, счастье мимолетно, — думал он с горечью, — зато расплата за него непомерна».

Он оказался в настоящем тупике, и не было пути ни вперед, ни назад. Сватовство Тангора к Эдит поразило и возмутило его, и еще более возмутила гнусная сделка, предложенная врагом, — рука Альвевы за руку сестры. Как бы ни любил он их обеих, пожертвовать одной ради другой он не мог.

На один лишь миг, краткий и страшный, закралась в голову отчаянная мысль: соглашайся! Вот она, лучшая возможность подобраться к всемогущему канцлеру, усыпить его бдительность и погубить. Но мысль воспользоваться любимой сестрой в столь мерзких целях тотчас сделалась противной. Кроме того, здесь нужен талант интригана, которого у него, хвала Создателю, нет и никогда не будет. Да и как можно предлагать Эдит подобное сейчас, когда она еще не оправилась от тяжести своей потери? Насколько Ринигер знал свою сестру, этого тоже никогда не будет.

Но Тангор — страшный враг. Страшный, сильный, хитрый и опытный. Он знает, как губить людей через собственные их слова, письма и дела, даже мысли. Он умеет измучить ожиданием мести — или сразить внезапным ударом. Он точно знает, кому, где и когда расставить ловушку, от которой не будет спасения.

И такому врагу он, Ринигер Роскатт, никто из ниоткуда, только что бросил открытый вызов.

Признаться, в этом была известная доля юношеской бравады, которая часто застила Ринигеру глаза. Отказывая Тангору, он наслаждался его замешательством: какое разочарование для столь могущественного человека — не суметь склонить на свою сторону какого-то бедного дворянина. Уходя из покоев канцлера, Ринигер был убежден, что одержал верх. Сейчас он так не думал.

Мелькнула у него и другая мысль: идти к королю и раскрыть ему глаза на замыслы канцлера. Но его величеству сейчас не до того, он всецело поглощен мятежом и его подавлением. Да и какие доказательства можно предъявить — только свое слово против слова Тангора. И тогда, уныло осознал Ринигер, выйдет точно так же, как в той истории с заговором против королевы: хитрый канцлер все равно выкрутится, да еще представит виновным его самого. И, что хуже всего, это бросит тень на Альвеву. Ринигер готов был выдержать что угодно, лишь бы не опорочить любимую.

От этого «что угодно» в душу ему пробрался острый холодок страха. «На словах все храбрецы, — сказал он себе, — да только никто не знает, как поведет себя где-нибудь в застенках Лаутара или у подножия эшафота. Можно лишь молить Создателя даровать тебе силы, но в конце концов каждый хочет жить». И сам Ринигер тоже хотел, особенно зная, что смерть его не только разобьет сердце его семье, но и лишит Эдит последнего защитника. А про горе Альвевы и думать не стоит.

Впрочем, это все домыслы и пустые страхи. Настоящая беда много хуже: он должен уезжать, а Эдит остается во дворце. И Тангор тоже.

Вновь и вновь Ринигер спрашивал себя: почему враг выбрал Эдит? Чем она привлекла его, ведь, не считая красоты и милостей королевы, у нее ничего нет — ни богатства, ни знатного происхождения, ни титула. Если отбросить мысль о некоей очередной изощренной интриге, ответ один: Тангор в самом деле влюблен в Эдит. И желает именно жениться на ней, а не сделать своей любовницей. Если так, то явной опасности сестре не грозит. Хотя кто помешает канцлеру объясниться с нею лично, и тогда Аирандо знает, чего он наговорит ей. А уж говорить он умеет, этого не отнять.

«Нет, моя Эдит — девушка с головой, она сумеет устоять перед любыми сладкими речами и посулами, — утешал себя Ринигер. — Да и королева не даст ее в обиду. И все-таки нужно предостеречь ее».

Именно это он сделал на следующее утро, когда прощался с сестрой перед отъездом. Ее величество отпустила тех фрейлин, которым предстояло провожать родственников или возлюбленных. Ринигер и Эдит встретились во дворе, полном радостных и взволнованных голосов, окриков, скрипа тугих ремней, звона оружия и сбруи, сочного ржания лошадей. И все же нашелся укромный уголок, где можно было проститься и поговорить.

Эдит улыбалась, но горькие складки у ее рта еще не разгладились. Ринигер видел, что она тревожится за него и что ее не утешить обычными словами, какие говорят солдаты своим родным, уходя на войну. И вместо банального: «Обещаю, со мной ничего не случится» он сказал иначе:

— Береги себя, Эдит. Прошу, будь осторожна.

Конечно, она удивилась. Да и не могла не заметить беспокойства, которое Ринигер тщетно пытался скрыть.

— Чего мне бояться? — сказала она в ответ. — Я здесь в безопасности, в отличие от тебя. Но я не стану за тебя бояться, лучше помолюсь. И не только я, — прибавила она с многозначительной улыбкой. — Нашими молитвами Создатель защитит тебя от всех бед. А мы будем ждать.

Ринигер улыбнулся, пряча тревогу. Он долго сомневался, говорить сестре о сватовстве Тангора или нет, и все же решил промолчать. Но не мог оставить ее без предупреждения.

— Берегись Тангора, — сказал он. — Держись подальше от него, не подпускай к себе. И вообще никогда не оставайся одна. — На изумление в глазах Эдит он пояснил: — Тангор все знает. И знает, что ты помогала нам. Быть может, тебе грозит опасность более серьезная, чем даже мне там, в Коинте. Я не найду себе места, зная, что ты осталась совсем без защиты.

— Ее величество не оставит меня, — заявила Эдит. — А на крайний случай у меня есть кинжал, который ты мне подарил. Нет-нет, не тревожься, я ничего с собой не сделаю — разве что не останется другого выхода. Но я верю, что все будет хорошо. Верь и ты. На войне солдату ни к чему отвлекаться на посторонние думы.

Эдит взяла его за руки, крепко пожала и нащупала под перчаткой кольцо — перстень королевы.

— Ты всегда носишь его? — спросила она. Ринигер кивнул. — И будешь носить даже там? Может, лучше оставить?

— Нет, — ответил он. — Я ни за что с ним не расстанусь. Я верю, что он принесет мне удачу. А ты кланяйся от меня еще раз ее величеству. Быть может, она тоже удостоит меня своими молитвами.

— Мы все будем молиться вместе с ее величеством за скорейшую победу над мятежниками, — сказала Эдит. — Ведь королева тоже опечалена, потому что его величество не думает ни о чем другом, кроме этих восстаний. Она тревожится за него, потому что любит. Надеюсь, все быстро закончится, и ты вскоре вернешься.

— Непременно. А пока… — Ринигер замолчал, но сестра верно угадала невысказанное.

— Что мне передать ей от тебя?

Слова Эдит будто обдули Ринигера ледяным северным ветром: какой-нибудь месяц назад он сам говорил ей подобное, имея в виду Паэна. Но его уже нет на свете, и единственная отрада Эдит — помогать другим обрести счастье. Скорбь тотчас ушла, ее сменило воодушевление и величайшая нежность. С улыбкой подумал Ринигер о белом платочке, который носил на шляпе как дар любви. Что бы он ни отдал за хотя бы мгновенную встречу с Альвевой, за один взгляд, пожатие руки — о большем он не мечтал. Зато сестра увидит ее. И пускай нежные слова в посторонних устах превращаются лишь в тень самих себя, это лучше, чем ничего.

— Передай, что я люблю ее и буду все время думать о ней, — прошептал Ринигер. — И скажи: пусть тоже ничего не боится, я непременно вернусь. Если бы я мог, я бы писал вам обеим. Но… даже не знаю, как тут быть: вдруг перехватят?

— Я передам ей твои слова, — улыбнулась Эдит. — Мне кажется, ей будет их достаточно. А ты пиши мне, но так, чтобы нам обеим было что прочесть.

Голоса вокруг сделались громче, пронзительно запела труба. Ринигер оглянулся. Наскоро он расцеловался и простился с сестрой, не сказав ей и половины того, что хотел сказать — и что должен был.

«Храни тебя Создатель, Эдит, — думал он, пока ехал с прочими товарищами по шумным улицам. — Надеюсь, мое молчание не погубит тебя».

«Берегись Тангора» — так, по словам Гильды Бирн, сказал Ринигер Роскатт на прощание своей сестре. Ни о чем другом он вроде бы не упомянул, но Эдит следовала его совету. Как ни старался Тангор за минувшие дни застать ее одну, это не удавалось: королева не отпускала ее от себя ни на шаг. Просить же Гильду устроить им встречу казалось не лучшим выходом — ревнивая и честолюбивая девчонка может испортить все дело. Кроме того, Эдит не слишком расположена к ней, особенно после той истории с письмом и опалой королевы.

Зато Эдит весьма сдружилась с Альвевой Бострой — видимо, нашли общий предмет для разговоров, усмехался Тангор про себя. Эта дружба могла оказать ему нужную услугу, особенно после того, как Гильда принесла новую весть, хотя и незначительную. По ее словам, девицы договорились встретиться в покоях графини Бостры после прогулки, когда ее величество обычно бывает у принца.

Подготовить встречу не составило труда. В комнатах графини Тангор обнаружил ее прислужниц, тех, что приехали с нею, — никого из дворцовой прислуги графиня к себе не допустила. Две молодые горничные тотчас оставили работу и низко присели перед женихом своей госпожи. Камеристка Гаэната, которая, как знал Тангор, обожает его и недолюбливает Роскатта, тут же излила свой восторг в пространной речи. Увы, риторское искусство почтенной дамы пропало втуне.

— Где ваша госпожа? — спросил Тангор, хотя прекрасно это знал.

— Графиня в саду, ваша светлость, с ее величеством и прочими дамами, — затараторила Гаэната, взмахивая полными руками. — О, ваша светлость, мы так счастливы видеть вас здесь! Не сочтите за дерзость, но…

— Пожалуй, сочту, — отрезал Тангор, и старуха мигом подавилась собственными словами. — Как вижу, девушки покончили со всеми делами, значит, ничто вас здесь не держит. Ступайте вон, все трое. А вы, сударыня, — он отозвал Гаэнату в сторону, чтобы служанки не слышали его слов, — окажите мне услугу: когда графиня явится, задержите ее насколько возможно, желательно подольше, и не позволяйте входить. И не вздумайте говорить, что это я приказал вам. Вы меня поняли? Графиня не должна войти сюда, пока я сам не выйду.

На миг по обрюзгшему, напудренному лицу камеристки пробежала тень подозрения. Но тотчас рассеялась: видимо, недалекая старуха решила, что жениху вздумалось приготовить некий сюрприз своей невесте.

В некотором роде так оно и есть. Только готовится сюрприз не здесь.

— О, слушаюсь, ваша светлость! — Затянутая в черный бархат туша Гаэнаты изогнулась в поклоне. — Не тревожьтесь, я задержу графиню, хоть на целый час…

— Этого вполне достанет, — прервал Тангор. — Теперь ступайте и не подведите меня.

Гаэната вновь присела, с трудом распрямившись, и принялась уверять, что все сделает как надо. Сурово поторопив обеих горничных, она вышла вместе с ними. Тангор вздохнул не без облегчения: старуха могла утомить даже человека со стальным терпением. Теперь оставалось только ждать.

В ожидании он сидел в кресле с богатой шелковой обивкой, почти не глядя вокруг, лишь слух его машинально улавливал, как бронзовый маятник резных напольных часов равнодушно отбивает четверти. Рассеянный взгляд Тангора скользил по пестрым узорам на ковре, а в сердце вдруг сделалось тесно, тогда как в голове — пусто.

Никогда прежде он не бывал влюблен, никогда прежде не изъяснялся женщине в нежных чувствах. Юным мальчишкам простительно выглядеть смешными и глупыми, но не зрелому человеку, к тому же политику. Что ему сказать ей, как заставить ее поверить? Ведь он желает только ее любви — взаимной, добровольной, а не вырванной насильно угрозами или страхом. «Ты умная девочка, ты не откажешь мне, когда поймешь, насколько искренне я люблю тебя. Но если не поймешь… если ты откажешь — во имя всех штормов, я не остановлюсь ни перед чем!»

Коридор наполнился суетой: расходились служанки, покончив с уборкой во время отсутствия хозяек. Зазвенели юные, полные жизни и надежд голоса фрейлин, вернувшихся с прогулки. Тангор надеялся, что Гаэната справится с заданием; впрочем, графиня Бостра привязана к ней и вряд ли будет груба — придется ей пойти на уступки старой нянюшке. Новые шорохи в коридоре и шаги — быстрые, летящие. Всем своим существом Тангор ощутил приближение Эдит.

Сейчас. Все решится сейчас.

* * *

Со всех ног Эдит спешила к покоям Альвевы. По ее мнению, это было самое безопасное место во дворце: если канцлер и не казал куда носа, так это в комнаты своей невесты. Саму ее задержала королева, и Эдит решила дождаться в приемной. Правда, не слишком хотелось встречаться со старой ворчуньей Гаэнатой, камеристкой Альвевы, которая переносила на Эдит свою неприязнь к Ринигеру. «Одного поля ягодки, что братец, что сестрица, рыжие-бесстыжие», — бубнила она, когда думала, что ее не слышат. А может, нарочно, чтобы слышали.

Это было неважно. Эдит радовалась счастью Альвевы и Ринигера, обретших друг друга, пускай любовь их грозила им бедой. Порой мелькала в голове лукавая мысль: «Как бы гордился отец! Отбить у канцлера невесту — это в его глазах настоящий подвиг!» А сейчас их с Альвевой объединила общая тревога.

Альвева была уверена, что Тангору все известно. Скрепя сердце, Эдит подтвердила ее опасения. Поэтому она и боялась: все знали, что руки у канцлера длинные, и ему не нужно присутствовать лично, чтобы кого-нибудь погубить. Достаточно послать верных людей, и все будет сделано. А там, где идут бои, никто не станет доискиваться, от чьей пули погиб неугодный Тангору человек.

Но Ринигер был жив, Эдит знала это. Лишь однажды она получила от него письмо, короткое, но полное любви — не только к ней. Они с Альвевой читали его вместе, сидя голова к голове, и вместе горевали: по словам Ринигера, осада мятежного Коинта затягивается, а значит, возвратится он нескоро. Он писал, что здоров, хотя Эдит сомневалась — почерк казался слегка неуверенным. Но это была его рука, его слог — будто эхо родного голоса, летящее издали.

Предвкушая очередную беседу, которая хоть немного развеет тоску, Эдит вошла в приемную Альвевы. На удивление там оказалось пусто: ни Гаэнаты, ни Оры с Мальдой. Даже свечи никто не зажег, хотя за окном уже смеркалось. Эдит бросилась к дверям небольшого кабинета, что примыкал к спальне, и, затворив их за собой, не сразу заметила высокую фигуру в кармазинном наряде, сидящую в кресле поблизости. А когда заметила, было поздно.

Проворство канцлера сделало бы честь любому бывалому воину: тенью он скользнул к дверям и запер их, оттеснив Эдит. Она же невольно вскрикнула, но совладала с собой. На случай беды при ней кинжал, хотя врагу не стоит пока видеть его. Пусть сперва скажет, что ему нужно.

На миг Эдит показалось, что Тангор мог просто обознаться и принять ее за Альвеву, как бы странно это ни звучало: подруга выше ростом, полнее, да и спутать черное с рыжим можно лишь в кромешной тьме. Но первые же слова канцлера открыли ей правду. Он ждал — и ждал именно ее.

— Простите меня, велья Роскатт, за это вынужденное насилие, — произнес он с неглубоким, но изящным поклоном. — Слишком уж трудно застать вас одну. Послать вам приглашение я не могу, как и сам явиться к вам в комнату. Ее величество меня не жалует, так что путь в ее приемную мне закрыт. Остаются только подобные уловки.

— Что вам угодно, ваша светлость? — спросила Эдит как можно холоднее, хотя сердце ее безумно билось, а ладони взмокли.

Канцлер чуть вздрогнул при этих словах, лицо же его осталось непроницаемо. Просторная комната почти вся тонула в сумерках, лишь у двери в стенных канделябрах горели по две свечи — видимо, Тангор зажег их сам. В этом скупом свете его янтарно-карие глаза казались двумя влекущими безднами.

— Мне угодно, чтобы вы меня выслушали, Эдит, — сказал он.

Одно лишь фамильярное обращение по имени, уместное в устах мужчины лишь в беседе с возлюбленной или супругой, смутило и встревожило Эдит, воскресив все страхи, связанные с предупреждением Ринигера. В голове пронеслись в один миг сотни предположений. Эдит заставила себя отбросить пустые думы и сказала то, что сочла самым очевидным:

— Надеюсь, я ничем не вызвала гнев вашей светлости. Впрочем, — прибавила она с легкой усмешкой, — будь это так, мы бы беседовали в другом месте.

— Верно, сударыня, — склонил голову Тангор. Видимо, он заметил ее смущение, поэтому вновь обратился как подобает. — Но неужели вы можете стать причиной чьего-либо гнева? Разве что завистливого, ибо не все женщины наделены красотой и мало кто — добрым сердцем. А такими, как ваша красота и ваше сердце, никто больше.

Эдит еще сильнее смутилась, теряясь в догадках. Глаза Тангора походили на расплавленную медь, сверкая так, что затмевали свечи. Обычно бесстрастное лицо-маска оживилось и сделалось как будто моложе — и привлекательнее. Этот взгляд, как и выражение, были знакомы Эдит: один лишь раз она видела их у того, кто покоится ныне на дне Хиризийского моря. Но Тангор? Неужели он может, как бы странно это ни звучало, испытывать к ней нежные чувства?

— Именно поэтому я искал встречи с вами, сударыня, — продолжал Тангор. — Есть моменты, когда я предпочитаю говорить прямо и открыто. И я говорю: я люблю вас, Эдит Роскатт.

— Так вот почему… — невпопад прошептала Эдит, отступая и пряча лицо в похолодевших ладонях.

Такой прямоты она не ожидала. Она ощутила, что падает в пропасть, на дне которой ее ждет гибель. Спасение у нее одно — спрятанный на груди кинжал. Да, ее смерть станет страшным ударом для отца, матери и особенно Ринигера, но это лучше позора.

— Вот почему вы подстерегли меня здесь, — осмелела Эдит, чувствуя, как горят лицо и шея. — Но я не верю, что Альвева могла быть вашей пособницей, ни за что. А вы, безупречный царедворец… Вот как вы развлекаетесь на досуге! Думаете, что скромная провинциалка почтет за честь стать вашей игрушкой! Нет, сударь. Или вы отопрете дверь и выпустите меня, или кровь моя падет на вас, как и кровь прочих ваших жертв!

Про жертв Эдит добавила в порыве гнева, унаследованного от отца: сейчас она вполне разделяла все его предубеждения против канцлера. Но Тангор изумил ее. Так же изящно подойдя к двери, он щелкнул ключом в замке, приоткрыл дверь и сделал Эдит знак.

— Вы неверно поняли меня, сударыня, — сказал он. — У меня и в мыслях не было бесчестить вас, тем более насильно. Вы можете уйти немедленно, буде пожелаете. Но я молю вас выслушать меня до конца. Поверьте, вам ничто не грозит, слово Тангора.

«Много ли стоит твое слово», — прозвенел в голове Эдит голос, очень похожий на голоса отца и брата. И все же Тангор не походил на обманщика — сейчас, во всяком случае. Он стоял перед нею, высокий, стройный, величавый, словно статуя древнего героя, и в голову закралась неприятная мысль, что он похож на короля гораздо больше, чем нынешний государь. Такому человеку только восседать на троне самодержцем и решать одним росчерком пера участь тысяч людей. Впрочем, последнее он и так делает.

— Вы сказали достаточно, сударь, — осторожно заговорила Эдит, — чтобы испугать и встревожить меня. Но я не желаю вам верить. Это не может быть правдой. Чем сумела я привлечь вас?

— Многим, сударыня. И как бы ни были вы жестоки и недоверчивы, я говорю правду. Вероятно, вы с детства предубеждены, что правда и я несовместимы, как лед и огонь. Это не так. Вы одна можете сокрушить этот лед, которым я окружил себя за минувшие годы, и помочь разгореться моему пламени. Оно будет гореть для вас, Эдит, вы будете его повелительницей. Моей повелительницей.

Даже в мольбе он не терял достоинства. Сжав руки перед собой, он не сводил глаз с Эдит. Щеки его слегка заалели, взгляд по-прежнему завораживал, точно золотые глаза смертоносных змей далекой Вайи. Эдит не знала, что сказать в ответ, в голове отчаянно билось: «Не верю, не может быть!» Но, казалось, еще немного — и она поверит, ибо сила и власть этого человека потрясали, в том числе сила и власть его чувств.

Видимо, Тангор ощутил ее страх и слегка смягчил и взгляд, и голос.

— Прошу, не сомневайтесь во мне, Эдит, — произнес он. — У меня самые честные намерения. Я не уподобляюсь таким, как Ивиммон и прочие при дворе, и не стану делать вам гнусные предложения. Я вас люблю, всей душой. Да-да, моя красавица, даже такие, как я, которые кажутся вам холодными, расчетливыми и бессердечными, способны испытывать чувства. И это не сиюминутная прихоть. Я люблю вас почти год, с тех самых пор, как вы появились при дворе, я изучил ваш нрав, и он пришелся мне по душе. Даже не всегда простые отношения с вашим братом не заставили меня разлюбить вас. Теперь же, если вы станете моей женой, мы все сможем примириться.

Именно последние слова Тангора, упоминание о «примирении», помогли Эдит вырваться из тенет, которые он ткал вокруг нее. В душе ее ожили смутные подозрения: когда они с Ринигером прощались, ей показалось, что он скрыл от нее что-то, чего никогда прежде не бывало. Неужели Тангор просил у Ринигера ее руки и точно так же предлагал «примириться»? А если учесть, что он знает про то, что ее брат любит Альвеву, то выходит… Выходит самая гнусная, жестокая и изощренная интрига, какую только можно вообразить.

— Я так не думаю, — ответила Эдит, прежде чем успела довести мысль до конца.

— Отчего же? — сказал с улыбкой Тангор, полностью подтверждая все подозрения Эдит. — Ваш брат получает руку моей бывшей невесты, я — вашу, и все мы счастливы.

— А что мой брат думает о вашем щедром предложении? — не без яда поинтересовалась Эдит.

На миг глаза Тангора округлились, и это неподдельное изумление могло бы потешить многих его врагов. Но оно тотчас исчезло, сменившись улыбкой, тонкой и любезной.

— Я восхищен вашим умом, Эдит, — произнес Тангор. — Еще больше восхищен, чем вашей красотой и преданностью брату. Именно поэтому я так люблю вас и желаю, чтобы вы стали моей супругой. Вы могли бы сделаться для меня настоящим помощником и союзником. Более того, такая женщина, как вы, достойна самого высокого положения, какое женщина вообще способна занять.

— Прошу вас, сударь, не тратить напрасно время на пустую лесть, она не к лицу вам, — в тон ему отозвалась Эдит. — И она неприятна мне. Вы ждете моего ответа — извольте: я вам отказываю. Полагаю, мой брат ответил вам так же, и я могу лишь просить у вас прощения за резкость, которую он, возможно, позволил себе. Если вы пожелаете просить моей руки у моего отца, то получите такой же ответ, если не резче. Что до меня самой, то я не желаю выходить замуж.

— Не желаете вообще — или не желаете выходить за меня? — уточнил Тангор, прищурившись.

— И то, и другое, сударь, — ответила Эдит. — Я не люблю вас и не полюблю никогда. Но я не полюблю и кого-либо другого, как бы хорош он ни был и что бы ни сулил мне.

— Я знаю о вашей привязанности к покойному господину Вартаниссу, — сказал Тангор. — И всей душой сочувствую вашему горю. Именно оно говорит сейчас вашими устами, Эдит. Сейчас вам кажется, что жизнь кончена, — поверьте, это не так. Зачем вы преждевременно хороните вашу юность, не вкусив тех наслаждений, которые она может принести вам? Клянусь, я сделал бы что угодно, лишь бы вернуть вам былую радость, лишь бы видеть вас счастливой. Я готов посвятить этому всю мою жизнь, Эдит.

— О, я не желаю столь страшной и великой жертвы, сударь, — сказала Эдит, усилием воли овладев собой, хотя упоминание имени Паэна и это двусмысленное «привязанность» обожгли ее каленым железом. — Я могу лишь благодарить вас за оказанную мне честь, ибо это, бесспорно, честь. Теперь же, если наш разговор окончен, я желаю удалиться. Надеюсь, вы не станете препятствовать мне?

Эдит показалось, что Тангор намерен вновь запереть двери, лишь бы не выпускать ее. Но он только повел рукой в безразличном жесте, словно говоря: «Воля ваша». Не успела Эдит подобрать юбки и сделать хотя бы шаг, как он сам подошел к ней. Лицо его вновь заледенело, а пламя глаз сделалось откровенно пугающим.

— Вы можете идти, сударыня, — холодно произнес он. — Но прошу вас подумать. Все слова имеют последствия. Особенно слова «да» и «нет» — и особенно сказанные мне.

— Хуже, чем сейчас, сударь, мне уже не будет, — не без горечи заметила Эдит.

— Вам — возможно, — отозвался Тангор. — А другим? К примеру, лейтенанту Роскатту под стенами мятежного Коинта?

Сердце Эдит подпрыгнуло к горлу, а струящийся по телу пот слово сделался кипятком.

— Это низко, сударь! — почти прошипела она, возмущенная до крайности. — Хотите добиться моей любви угрозами? Для вас это самый верный способ лишиться даже моего уважения!

— Я не угрожаю, сударыня, — пока. — Тангор коротко поклонился. — Я предупреждаю.

— А я поражаюсь вашей дерзости. Вы смеете просить моей руки, когда его величество сосватал вам графиню Бостру. Вы не боитесь гнева короля, если он узнает об этом?

Тангор рассмеялся, и прозвучало это жутко в пустой полутемной комнате.

— Если его величество узнает, хуже будет не мне, сударыня. Ведь мы с вами тоже знаем кое-что — например, в кого на самом деле влюблена моя дражайшая невеста и с кем она встречается в королевском саду, у замшелой стены… Не так ли? Пожалуй, не будь его величество всецело поглощен мятежами, ему было бы любопытно узнать о проделках своих гвардейцев, которых он столь щедро осыпает милостями.

Эдит не нашлась с ответом, лишь уронила руки. У нее вырвался испуганный возглас, а глаза зажгло от подступающих слез — слез бессильной ярости. Воистину, это человек без сердца, как бы он ни изливался перед нею в своих якобы нежных чувствах.

— Но вам лично, сударыня, — продолжил Тангор, — я не желаю никакого зла и не намерен вредить вам. Поэтому думайте. Думайте о своем брате и будьте мудрее его. И лучше бы вам не распространяться о нашей беседе. Как бы ни хотелось вам поделиться, например, с ее величеством или с вашей подругой, которая зовется моей невестой, помните о силе слов. Одно слово в самом деле может погубить — а может спасти.

Ответа он не дождался. Эдит молча вышла, не взглянув на Тангора, но ощущая на себе его жгучий взгляд. Точно так же он смотрел на нее тогда, на балу — о, как же это было давно! Знала бы она, что сулил этот взор!

Эдит спешила в свою комнату. Королева все равно сейчас с принцем, так что времени достанет, а пустая болтовня и смех других фрейлин только будут мешать. Не хотелось никого видеть, даже Альвеву…

Мысль о подруге встревожила: ей нельзя рассказывать, ни за что. Эдит не сомневалась в благородстве Альвевы, но знала, хотя и понаслышке, что в любви каждый сам за себя. Порой даже над лучшими из людей берут верх отнюдь не лучшие качества. Нет, эту тайну придется скрыть, похоронить глубоко в сердце — и молиться, взывать к небу всей душой, чтобы угрозы Тангора не сбылись.

Если он правда любит — как может он прибегать к насилию, к угрозам? Эдит понимала и другое: такой человек не остановится ни перед чем, чтобы добиться своего. От этих мыслей сердце падало в бездну, холодели руки и ноги, и оставалось лишь молить о смерти как о лучшем выходе. Потому что зачем сопротивляться напрасно, биться, как мотылек в паучьей сети, если от судьбы все равно не уйдешь?

— Нет, — прошептала Эдит, уже очутившись в своей комнате и закрыв дверь. — Я буду бороться, я не сдамся, но… Но, Создатель, как же тяжко быть совсем одной! Ах, Паэн, зачем ты оставил меня? Будь ты жив и рядом со мной, все было бы иначе! Ты теперь не можешь прийти ко мне — значит, я сама к тебе приду. Если Тангор не намерен выбирать средств, то и я не стану.

Эдит стояла у окна в темной комнате, слыша за дверью шаги служанок, спешащих зажечь свечи. По лицу ее бежали горячие слезы, а рука сжимала холодную чеканную рукоять.

— Ваше превосходительство, смотрите!

Генерал Синнард взглянул — и не поверил глазам.

На стене Коинта мелькнуло движение: сперва две-три фигуры, затем больше. Отблески зари будто залили кровью кирасы, шлемы и стволы мушкетов. Рассветный ветер принес голоса, хотя слов было не разобрать. Сперва люди переговаривались небрежно, будто довольные чем-то, затем оживились взрывами ругани.

— Все кончено, — едва слышно прошептал Синнард. — Они знают.

Среди доспехов и оружия мелькнули чьи-то окровавленные лохмотья, в смех и брань вплелись вскрики боли. На ближайшем бастионе возникла мощная фигура Гемелла, тоже в кирасе, но в шляпе вместо шлема. Заря за его спиной вспыхнула ярче, и он не просто казался залитым кровью, но словно разбрызгивал ее вокруг себя.

— Эй, вы! — Голос Гемелла мог бы поспорить с залпом мощной пушечной батареи орудий в десять. — Раненько вы сегодня поднялись! Да только напрасно. Силой вы нас не возьмете, и хитростью тоже. Вот, поглядите, что сейчас будет с вашими шпионами!

Он махнул рукой. Наемники в броне тотчас вытолкали к самой кромке стены человек восемь. В одних рубахах, все в крови, со связанными руками и петлями на шеях, они молча ждали своей участи. Даже издали Синнард и его офицеры сумели разглядеть, что почти все осужденные изувечены: у кого выколоты глаза, у кого отрезаны губы, носы и уши. Зрелище ужасало, и рассматривать подробности не хотелось никому. Но даже такими их еще можно было опознать.

Весть от городской верхушки Коинта пришла в штаб Синнарда на третьей неделе осады, в разгар отрывных работ. Вышло именно так, как предполагал генерал: не все горожане одобряли действия Гемеллов и поддерживали мятеж. «Именем Создателя заклинаем, освободите нас! — взывали они в своем послании. — Мы не можем открыто выступить против Гемеллов, поскольку они сильны и карают смертью на месте, но будем всячески содействовать вам». После нескольких дней тайных переговоров они обещали открыть на рассвете городские ворота — как раз на рассвете нынешнего дня.

Королевские войска готовились вступить в город практически без боя. А на деле случилось то, что случилось.

Синнард узнал нескольких: судейского секретаря Тавенна; почтенного адвоката Ансинделя; одного из уважаемых городских мастеров по имени Урсин; братьев Вирэлей, торговцев тканями, вином и солью. Именно эти люди вели с ним переговоры, умоляя избавить от власти мятежников. А тех, кто сейчас разделит их судьбу, они, очевидно, выдали на допросе — который, судя по всему, мало кто выдержал бы.

Гемелл на стене махнул рукой, не прибавив ни слова. Наемники, закрепив веревки, дружно столкнули осужденных со стены, и те повисли. Кому-то повезло умереть сразу, кто-то бился несколько мучительных минут. Когда последний испустил дух, Гемелл кивнул, словно сам себе, и вновь заговорил:

— Вздумаете опять снюхаться с кем-то из этих трусливых шкур, и с ними будет то же самое! Веревок на всех хватит, и места на стене тоже. А может быть, придумаем что-нибудь повнушительнее.

Ответом стал грохот одинокого выстрела: кто-то из молодых солдат не выдержал издевок врага. Тотчас прогремела команда: «Отставить огонь!» Гемелл на стене лишь расхохотался.

— Стреляйте, стреляйте, храбрецы! Кишка у вас тонка против нас! Не отлили еще пули, которая сразит меня! А пока я жив, Коинт не падет и не сдастся! Так что убирайтесь прочь, пока целы. А если взяла охота умереть, сидя на заднице, так милости просим!

Он изобразил рукой насмешливый салют, коснувшись полей шляпы, и неспешно скрылся. Наемники ушли вслед за ним, и на стене остались только тела казненных горожан, слегка покачивающиеся на ветру.

— Ублюдок! — прошептал Ринигер, глядя на эту сцену.

Товарищи его, как и солдаты других полков, были вполне с ним согласны. Еще вчера вечером всех их переполняла надежда на то, что завтра опостылевшая осада закончится. Но она продолжится. А поскольку расправа с восставшими горожанами возмутила всех — от генерала до последнего обозного, — то, быть может, дело пойдет быстрее. Теперь солдаты не просто готовились следовать присяге, а жаждали справедливого возмездия. Такие, как Гемелл, недостойны жить на свете.

«Пули на тебя, может, и не отлили, — думал Ринигер со злостью, — зато клинок, возможно, выковали». Гнев его породил воодушевление, и он жаждал сам, собственными руками, убить предводителя мятежников, хотя знал, что его велено брать живым. Телесная мощь Гемелла его не смущала — победил же он Фингельда, хотя тот тоже был силен. Правда, из Гемелла-старшего можно было сделать двух таких, как Фингельд, и трех таких, как сам Ринигер.

Всеобщее потрясение продлилось недолго. Генерал Синнард приказал артиллеристам на батареях первой и второй линий возобновить обстрел стен, а саперам — продолжить работы. С последними в числе прочих велено было отправиться Ринигеру и его отряду — как заслону от возможной атаки людей Гемелла.

Пока никто не атаковал: и осаждающие, и осажденные ограничились пушечным обстрелом. Огонь окончательно уничтожил батарею на бастионе справа от ворот, и генерал приказал пробивать брешь в стене между поврежденным бастионом и соседним. Ближе к полудню за стеной послышался грохот колес и звуки тяжелой работы: не иначе, привезли новые пушки взамен разбитых. Но установить их людям Гемелла не удалось — батареи первой и второй линий не дремали.

Саперы вели траншеи, чтобы рыть третью линию, не больше чем в пятидесяти шагах от стен Коинта. За бревенчатыми турами второй линии расположились прикрывающие их солдаты, в том числе отряд Ринигера. Сегодня им не пришлось пока браться за оружие: открытых вылазок Гемеллы не устраивали, а мушкетный обстрел почти не причинял вреда. К тому же, как заметили многие, стрелять мятежники стали намного реже — видимо, берегли порох.

«Скорее бы все закончилось!» — думал Ринигер, сидя в траншее второй линии, подальше от грохочущих батарей. Время от времени он поднимался и обходил посты, а порой сам выглядывал из-за туров, минуя занятых работой саперов и жителей деревушки Даини, что располагалась в миле от Коинта. Деревня эта по распоряжению генерала Синнарда была обязана содействовать королевским войскам и оказывать всяческую помощь — не только продовольствием, но и рабочей силой, лошадьми и нужным инструментом.

От стоящей в траншее духоты кружилась голова. Ринигер расстегнул верхнюю пуговицу мундира, кираса раскалилась, будто в кузнечном горне. Поврежденные после недавней контузии ребра ныли, хотя не слишком — еще несколько дней, и все пройдет, заживет, как на собаке. Правильно он сделал, что не стал тревожить в письме ни Эдит, ни Альвеву.

Он писал им трижды, но ответ получил лишь один раз, утешив себя тем, что Эдит боится перехвата. Хотя полевая почта работала исправно, в основном это касалось королевских приказов. По словам капитана Гиверна, король велел покончить с мятежниками как можно скорее — и с как можно меньшей кровью.

А по словам Эдит, во дворце все было в порядке, а она сама — в безопасности. Как ни тосковал Ринигер по ней и по Альвеве, он убедил себя набраться терпения, хотя никогда не отличался этой добродетелью. В редкие свободные минуты он решался задуматься о будущем, чего тоже никогда прежде не делал. Будущее казалось весьма туманным, и туман этот скрывал нечто неприятное или даже зловещее.

Раздумья ненадолго прервали человек пять стрелков, объявившиеся на ближайшем равелине, которые возвели наспех по приказу Гемелла у городской стены. Саперы укрылись за новыми турами и валом, а Ринигер приказал отстреливаться, с удовольствием присоединившись к своим людям.

Один из вражеских стрелков погиб, второй, видимо, был ранен. Прочие отступили в город, прячась за собственным валом. Ринигер заметил, что ушли они в ту сторону, где река Ларль, огибающая Коинт, делает петлю, отворачивая от стены.

— А если ударить с реки? — предположил он вслух.

— Я слышал, генерал с полковником обсуждали что-то подобное, — отозвался Кодей и понизил голос, присев рядом с Ринигером: — Хотя мне слабо верится. Вдруг опять все сорвется в последний миг? Сколько уже было совпадений…

— Ты о чем? — прошептал Ринигер, в душе которого воскресли давно забытые подозрения.

— А ты сам вспомни. Как они били в первые дни по нашим саперам — будто знали, с какой стороны те ведут траншеи и куда. Хотя это могло быть правда совпадением, могли просто угадать или разведать. А потом?

Пока Кодей говорил, Ринигер вспомнил тот день, когда чуть не погиб сам — когда Гемелл послал полторы сотни своих наемников на вылазку, чтобы уничтожить вторую линию батарей. На добрую треть это удалось, погибли с десяток саперов и столько же деревенских. Гвардейцы же в тот день доказали, что не напрасно носят свои мундиры и оружие. Враги обратились в бегство, и Ринигер едва не захватил в плен их предводителя, если бы не проклятая батарея на бастионе. Его отбросило назад, и лишь чудом — или молитвами двух дорогих ему женщин — он не угодил на заостренный кол тура. А потом ушло еще три дня, чтобы расчистить взорванные траншеи и возобновить работы.

— Хочешь сказать, им известны наши планы? — произнес наконец Ринигер роковые слова. — Что они заранее знали, куда и когда бить?

— А почему нет? — пожал плечами Кодей. — Не один я думаю, что эту осаду нарочно затягивают. Даже капитан думает так же. Это сказал мне Дернисс, а он не станет врать.

Ринигер кивнул.

— Да еще то, что случилось сегодня… — пробормотал он. — Выходит, Гемелл знал и про планы горожан? Но, Аирандо меня сожри, откуда?

— Лучше спроси, кому и зачем это нужно, — заметил Кодей. — Только я тебе не отвечу, потому что сам не знаю. Одно ясно: кому-то выгодно терзать наш Урбнисс изнутри.

Пушки вновь и вновь били в стену, пробивая брешь. Постоянный грохот и глухие звуки попаданий уже не тревожили, давно сделавшись привычными. Коинт отвечал редко — или подходили к концу запасы пороха, или Гемеллы опять задумали какую-нибудь подлость. Не дождавшись ответа Ринигера, Кодей поднялся на ноги и выглянул за укрепления.

— Как думаешь, скоро они пробьют эту стену? — спросил он.

— Не знаю, — ответил Ринигер, подойдя к нему. — Может, завтра к вечеру, а может, и дня через три. Но мне не нравится их молчание. Особенно после того, что ты сказал.

Словно в ответ, из-за стены донеслись торжествующие крики. В воздух взлетел огромный пылающий снаряд: рассыпая разноцветные искры, он ударил в ряды туров между двумя батареями второй линии и разлетелся на куски. Кое-где бревна загорелись, повалил едкий дым. Из траншеи, где шли работы, послышались крики: стены, туры и вынутая земля обрушились внутрь.

«Это же валань!» — с ужасом понял Ринигер. Вместе с Кодеем он бросился к ближайшей груде земли — только она могла погасить горючую смесь, вода здесь была бесполезна. Некогда было думать о подлости Гемеллов, нарушивших давний запрет короля Вигмареда — не применять валани против своих. Ринигер в излюбленных отцовских выражениях поблагодарил хитроумного Тангора и принялся за дело, заодно стараясь не допустить паники среди товарищей.

Пожары еще не погасли, а гвардейцы и артиллеристы едва начали вытаскивать раненых, когда из-за стены вылетел еще один снаряд — огромный бочонок пороха. Он упал между двух батарей, повредив обе и убив десятка полтора людей. По счастью, сложенные там запасы пороха не пострадали: артиллеристы спасли их и от валани, и от взрыва ценой собственных жизней, иначе весь участок траншеи превратился бы в огромный котлован, полный кровавого месива из трупов, земли и металла.

Пока Ринигер и его товарищи трудились в траншее среди дыма и пламени, они слышали, как на Коинт обрушился огонь всех пушек без исключения. Грохотали, поддаваясь, стены, но город почти не отвечал. Возможно, выжидали — или же то орудие, из которого они выпустили смертоносные снаряды, оказалось повреждено.

Улучив мгновение, Ринигер выбрался из траншеи и выглянул из-за наполовину поваленного тура. На это, казалось, ушли все оставшиеся силы. Он вцепился в бревно окровавленными, обожженными пальцами — перчатки лопнули от огня, — как никогда радуясь мгновению отдыха, но не позволяя себе забыть о своих обязанностях. По его мнению, сейчас противникам было самое время устроить очередную вылазку и завершить то, что начато. Он подозвал почти невредимого Раннома Дернисса и еще трех-четырех товарищей и велел им наблюдать за городом, высматривая любое движение у стен. Однако предосторожность оказалась напрасной, и это слегка удивило Ринигера. Возможно, удивило бы сильнее, если бы усталость не опустошила его душу и не вытрясла из нее все ощущения до малейшей крупинки.

Туда-сюда сновали, пробираясь между завалами, саперы и деревенские с тачками земли — или с носилками, на которых лежало то, что еще недавно было людьми. Иногда эти останки можно было опознать. Ринигер задыхался от вони крови, пороха, человеческих внутренностей, земли и горящего дерева. Неделю назад он вскипел бы от ярости в адрес тех, кто затеял всю эту бойню. Сейчас он просто готовился действовать, хотя пока не знал, как.

— Роскатт! — окликнул его с вала траншеи голос капитана. — Приведите себя в порядок, и к генералу, он собирает всех.

Ринигер с тоской вздохнул и переглянулся с товарищами поблизости. Работы по-прежнему был непочатый край, хотя уже смеркалось, и он предпочел бы остаться здесь. Не только из-за духа товарищества, но и потому, что ощущал себя чужим среди старших, опытных офицеров, многие из которых косились на него с презрением. «Мальчишка!» — читалось в их прищуренных глазах, словно сами они появились на свет, сразу вооруженные нужными знаниями, и никогда не были молоды.

Дорога к своей, а затем к генеральской палатке показалась Ринигеру долгой, словно он обошел все побережье Урбнисса с запада на восток. Вновь заныли ребра, кружилась голова, болели ушибы и ожоги, и все нутро горело от жажды, хотя он опорожнил целую флягу. Несмотря на умывание и чистый мундир с рубашкой, единственную его смену, избавиться от вони трупов, гари и пороха так и не удалось — этот запах уже впитался в его тело. Впрочем, вряд ли генерал и прочие офицеры обратят на это внимание.

По счастью, Ринигер пришел не последним — офицеры только собирались у раскладного стола, где лежала подробная карта Коинта и его окрестностей и дымилось в кувшине крепкое вино, разбавленное кипятком, — излюбленный походный напиток. Гиверн стоял здесь же и кивнул Ринигеру, знаком велев держаться рядом. Генерал Синнард сидел во главе стола, плотно сцепив пальцы, и казался погруженным в нелегкие размышления. Рядом с ним, чуть более оживленный, сидел полковник Ургаррен.

Полковник Ринигеру не нравился, в отличие от генерала. Даже внешне они были полной противоположностью друг другу. Синнард — крепкий, плотный, осанистый, почти без проседи в русых волосах, хотя ему перевалило за пятьдесят. И Ургаррен — тощий, будто выструганный из щепки, с вечно прищуренными глазами и желчной гримасой, словно его раздражало все на свете. Ему было не больше тридцати пяти, но на вид он казался ровесником генералу. Говорили, что должность свою он получил не многолетней службой, а щедрой взяткой. К тому же он был полностью лыс и носил парик, всегда тщательно завитый, что делало его мишенью для насмешек молодых солдат и офицеров. Насмешек лишь украдкой, разумеется, ибо с Ургарреном лучше было не ссориться.

За плечом полковника, словно тень, стоял его адъютант Итьенн, лет двадцати пяти. Вроде бы он приходился Ургаррену племянником — не то родным, не то двоюродным. Семейное сходство было налицо: такой же длинный и тощий, Итьенн вовсю подражал манерам дядюшки, щурясь и поджимая губы. В свободное от службы время он всегда сторонился прочих молодых офицеров, что сперва вызвало у них недоумение, а потом на «тень Ургаррена» просто перестали обращать внимание.

Как всегда, Ринигер решил молчать на совете, понимая, что ему особо нечего говорить. Зато он изучал лица прочих офицеров и задумывался, что же скажут они, заодно отдыхая после суматошного дня. Больше всего его волновало решение Синнарда, хотя трудно было прочесть что-либо по лицу генерала. Полковник, казалось, заранее готовился возражать всему, что бы тот ни сказал, а пока развлекался тем, что немилосердно кривился при виде каждого опоздавшего. Гримасы сопровождались вздохами досады, но сидящий рядом генерал словно не замечал их.

Как только полы шатра-штаба сомкнулись за спиной последнего вошедшего офицера, генерал поднял голову и заговорил.

— То, что случилось сегодня, господа, стало последней каплей, — сказал он. — Его величество настаивает, чтобы мы обошлись без большой крови. Крови же и так пролито достаточно, причем в значительной части ее повинны не мы. Я не намерен щадить Коинт, как не намерен затягивать осаду. Мы нанесем удар, и как можно скорее. Не только там, где его ждут, но и там, где не ждут.

Решительным шагом генерал обошел стол с картой и указал пальцем. Среди собравшихся тотчас зашуршали шепотки: «Ларль…»

— Именно Ларль, господа, — подтвердил генерал. — Гемеллы полагают, что со стороны реки город полностью защищен. Мы и не пытались атаковать их там. Самое время изменить это. Вот здесь, — он указал на карте, — проходит водосток, ведущий в город, мне сообщили об этом наши союзники, погибшие нынче утром. Далее есть два пути: либо взорвать водосток и войти в Коинт через брешь, либо пробраться тайком.

— А вы не думали, генерал, — заговорил Ургаррен, по обыкновению щурясь, — что об этом уже известно Гемеллам? Я хочу сказать, известно то, что мы знаем об этом водостоке. Наверняка они вытрясли из наших покойных союзников все, что могли. Будет ли такой удар разумным решением?

— Что бы сделали вы? — спросил его Синнард.

— Я бы продолжил делать то, что делается, — сказал полковник. — Обстреливать город и надеяться на мощь наших орудий. Хотя та проклятая катапульта, из которой они сегодня обстреляли наши позиции, заставляет меня задуматься.

— У нас нет на это времени, — заявил генерал. — Сегодняшние удары были сильны, и означают они лишь одно: Гемеллы пытаются внушить нам, что у них еще довольно сил и средств для защиты. Но так ли это? Они потеряли один бастион с батареей и не смогли восстановить ее. Поэтому они прибегли к катапульте и к валани. Нет, нельзя давать им время отдышаться, надо бить как можно скорее. — Генерал поднял голову от карты и обвел взглядом всех собравшихся. — Предлагаю сделать это нынче же ночью.

— Отправьте моих людей, генерал, — тотчас сказал Гиверн, отчего сердце Ринигера встрепенулось, хотя он промолчал. — Никто не справится лучше.

Синнард задумчиво кивнул, Ургаррен скривился, а слово взял командир саперов.

— Можно отвлечь их внимание, ваше превосходительство, если сделать вид, что мы продолжаем работы. Пусть их часовые видят суету у наших траншей. Если они начнут стрелять, тем лучше. Мы поставим фонари и создадим видимость работы.

— Лучше сделать это у северо-западной стены, — сказал генерал. — Пусть думают, что мы оставили работы на поврежденном сегодня участке. Не знаю, где у них стоит эта катапульта, но на то, чтобы передвинуть ее к северо-западу, уйдет время. Если те, что перейдут реку, справятся, это будет уже неважно.

— Что насчет бродов, генерал? — спросил Гиверн.

— Брод мне тоже указали, — ответил Синнард и ткнул пальцем в карту. — Надеюсь, верно. Мы ни разу не пытались форсировать Ларль, да и сами мятежники считают этот участок стены неприступным. Наша разведка докладывает, что охраны там почти нет.

Несколько офицеров заговорили одновременно, причем Ургаррен пытался перебить их всех. Наконец, генерал прекратил все споры.

— Вы справедливо заметили, господа, — сказал он. — Полагаю, нет нужды пробираться в город тайком малым числом. Будет лучше заминировать водосток, взорвать его и войти через брешь. Пока наш особый отряд, — он глянул на Гиверна, — станет расчищать нам путь, прочие будут наготове. Все пушки обеих линий навести на ворота. Как только водосток будет взорван, начнем обстрел. Если все пройдет по плану, мы сможем войти в город с двух сторон.

— Я могу сам отобрать людей, генерал? — уточнил Гиверн, и Ринигер понял к превеликой своей радости, что сам он уже в списке капитана.

— Да, капитан, — был ответ. — Только отбирайте их тщательно. Неудачи здесь быть не должно.

Гиверн поклонился. Ринигер последовал его примеру, не обращая внимания на кислую гримасу полковника. Впрочем, неясно, кому именно она предназначалась.

Генерал задержал старших офицеров, младших же отпустил. Ринигер вернулся к товарищам, которые уже отдыхали, сидя у палаток, и вкратце поделился планами — упомянул, что генерал готовит новый удар по мятежникам и что им, гвардейцам, предназначена в нем не последняя роль. О ночной атаке он не сказал ничего, хотя товарищи без того оживились. А пока оставалось ждать распоряжений капитана.

Стараясь не думать о возможной удаче или неудаче, как и о таинственных планах, чьи бы они ни были, Ринигер сжал вместе руки. Его обожгло не столько болью в израненных пальцах, сколько странным ощущением: чего-то не хватает. Вмиг похолодев, он сдернул перчатку с правой руки. Так и оказалось — кольцо королевы пропало. Ринигер постарался не подать виду, но на душе сделалось скверно — разве не клялся он беречь дар ее величества пуще самой жизни, разве не верил, что этот дар принесет ему удачу? Недоброе предчувствие вернулось и завладело им, как ни гнал он его прочь.

Где он мог потерять кольцо? Где угодно — хотя бы сегодня днем, во время обстрела траншей, пока он тушил пожары и вытаскивал товарищей из-под завалов. Да и было ли оно сегодня утром? Ринигер помнил, как накануне рванул с рук перчатки, прежде чем рухнуть спать. Но не бежать же сейчас на поиски? А воров среди его товарищей нет и быть не может.

Тягостные думы прервал капитан Гиверн, назвавший имена тех, кто отправится нынче ночью взрывать водосток. Имя Ринигера прозвучало первым.

Ночью разгулялся ветер — гонял по темному небу низкие тучи, то закрывая, то выпуская на волю тоненькую закорючку месяца. Колышущиеся черные воды Ларль казались ледяными. Стена Коинта высилась за ними сплошной скальной громадой. Двадцать гвардейцев поневоле вздрагивали и сдерживали шумные выдохи от холода, ожидая начала атаки. Прочие замерли чуть поодаль — им предстояло дождаться взрыва стены и тогда форсировать реку.

Когда тучи вновь скрыли месяц, капитан Гиверн выступил вперед.

— За мной! — шепнул он и повел своих к указанному генералом месту брода.

Отряд шел полностью одетым, чтобы не сверкать в темноте ни рубашками, ни голыми телами. Брод оказался узким, о чем капитан тотчас предупредил своих. Вода доходила им до груди, но течение норовило снести в сторону. Приходилось подгребать одной рукой, а второй держать над водой оружие — пистолет и шпагу. Пороховницы и лядунки были привязаны у каждого к шее. Пятеро несли бочонки с порохом, доверив свое оружие ближайшим товарищам.

Ринигер шел в середине отряда. Чувства его, притупленные вчерашними событиями, сейчас обострились так, что плеск воды слышался ему ревом бури, а дыхание товарищей — грохотом камней в горах. Темнота резала глаза, как луч полуденного солнца, и он напряженно вглядывался то в подножие, то в верх стены, где ему все время чудилось движение. Вода оказалась теплее, чем он ожидал, но тело его сковало предчувствие неминуемой беды — сильнее, чем когда-либо прежде. Он стряхивал эту тяжесть, пытаясь сосредоточиться на чем угодно — хотя бы на затекшей правой руке с оружием, своим и Кодея. Рядом дважды плеснула рыба, и всякий раз сердце Ринигера падало на дно реки, как он ни боролся с необъяснимым страхом.

Река была здесь шириной почти в пятую часть мили — не меньше пятисот шагов, вдвойне трудных из-за воды, ветра и тьмы кругом. В голову Ринигеру настойчиво, словно болтовня придворных сплетников, лезли думы о том, как им отступать в случае неудачи: они на реке — как на ладони, только слепой промахнется, особенно если вновь покажется месяц. Судя по тяжкому молчанию товарищей, многих из них тревожило то же самое.

Они почти миновали середину реки, когда впереди, у подножия стены, мелькнула тень. Капитан сделал знак остановиться и пригнуться, насколько было возможно, чтобы не подмочить порох. Они выждали добрую минуту, но теней больше не показалось. Вновь чуть слышно заплескала вода, а в сердцах разгоралось предвкушение.

Путь казался невыносимо долгим. Где-то справа приглушенно галдели лягушки. Печально-пронзительно крикнула птица в прибрежных зарослях тростника. Сердце Ринигера вновь замерло: «Условный знак? Или вправду пичуга кричит?» Присмотревшись, он заметил, что многие его товарищи на миг замедляют шаг и оглядываются. Невыносимо хотелось бегом броситься вперед, отыскать проклятый водосток и самому поджечь фитиль мины, лишь бы нарушить эту вязкую, гнетущую тишину. Ринигер глубоко вздохнул, преодолев сиюминутный порыв, перехватил поудобнее свою ношу. Еще полторы сотни шагов, и все закончится — вернее, начнется.

Капитан Гиверн, подтянувшись, выбрался на берег, за ним последовали прочие. Между рекой и стеной шла узкая насыпь, которая расширялась дальше, к югу, где стояли сараи красильщиков и кожевенников. Здесь эта насыпь была шагов десять в ширину. Рядом заколыхался тростник, зашуршал под резким порывом ветра. Птица вновь подала голос, дважды. На сей раз усомнились почти все.

— Вперед, — шепотом приказал Гиверн, сделав знак рукой.

Гвардейцы расступились, пропуская вперед товарищей с бочонками. Капитан повел их вдоль стены, к водостоку, чья решетка едва виднелась, слабо поблескивая, над землей. Насыпь здесь сужалась — едва найдешь место, чтобы поставить ногу, так что подойти мог только один человек. Капитан занялся делом самолично, прочие передавали ему снаряды. Тихо стукнул один бочонок, второй.

Ринигер стоял на самой кромке насыпи. Ему было поручено следить за окрестностями, и он то оглядывал едва различимую в темноте насыпь и подножие стены, то поднимал голову кверху. Кодей забрал свое оружие, и теперь шпага Ринигера вновь висела у пояса, а рука сжимала пистолет. Слух обострился до предела, и уже не предчувствие беды внушало ему еле слышные голоса и шаги, как и слабый плеск воды. Ринигер повернулся на звук и, вглядевшись в темноту, увидел, что несколько тростинок движутся по колышущейся воде — против течения.

До них оставалось шагов пять, не больше. Ринигер положил пистолет на землю и, спрыгнув в воду, нанес шпагой удар наугад под одну из плывущих тростинок.

Вода забурлила, раненый забился и тотчас всплыл. Тростинка выпала изо рта, раненый прижал руки к пронзенной груди. Он хрипел и булькал, стараясь не закричать от боли, но не выдержал. Протяжный вопль разнесся вокруг жутким эхом, подхваченный рекой. Из воды показались товарищи раненого со шпагами и кинжалами наготове. Оружие тускло сверкнуло, как и мокрые кожаные колеты наемников.

Теперь таиться и осторожничать не было смысла. Грянул чей-то выстрел. Ринигер отступил и подхватил с насыпи свой пистолет. Похоже, промахнулся — зато не промахнулись его товарищи. Еще двое врагов упали, и Ринигеру достало времени, чтобы выбраться на землю. В тот же миг справа, по другую сторону водостока, послышался плеск и крики.

— Они справа! — запоздало предупредил кто-то — и свалился с насыпи в воду, пронзенный шпагой.

Капитан Гиверн выругался в голос: как оказалось, он уже готовился поджечь фитиль, но от неожиданного шума выронил огниво. Пока он тянулся за запасным, спрятанным в шляпе, придерживая ногой бочонки с порохом, к нему бросились вынырнувшие из воды враги. Завязалась схватка — практически вслепую, если не считать скупого света месяца. И тогда случились одновременно два события, ставшие роковыми этой ночью.

Один из наемников Гемелла имел при себе вместо оружия большое деревянное ведро. Под прикрытием товарищей он пробился к водостоку и щедро плеснул водой на сложенные бочонки. Капитан выругался вновь: теперь все было кончено. Оставалось одно — отступить и сберечь побольше людей. Возможно, это удалось бы, не обрушься на гвардейцев со стены мушкетный огонь.

— Всем сразу не стрелять! — крикнул Ринигер.

Ближайшие несколько гвардейцев послушались. Кто-то сдерживал наемников в воде, кто-то вел огонь по стрелкам на стене. Прицелиться было невозможно, разве что по вспышкам из дул вражеских мушкетов. Гвардейцы слегка рассеялись по насыпи, заодно укрывшись под выступом стены. Наверху раздался один вскрик, другой, но больше попаданий не было. Огонь со стены стих — видимо, стрелки перезаряжали оружие.

— Уходим! — приказал Гиверн.

С наемниками, что прятались в воде, было покончено, хотя дорогой ценой: трое погибли, не меньше десятка были ранены. Ринигер обтер окровавленную шпагу о голенище сапога и вбросил в ножны. В неостывшем еще после схватки разуме вновь промелькнула мысль насчет отступления и удобной позиции для стрелков на стене. Спрыгнув в воду, он поддержал одного из раненых, Идрефа, несмотря на то, что многочисленные царапины от клинков стремительно лишали сил его самого. Ринигер не удержался на ногах и неминуемо захлебнулся бы вместе с раненым, не приди им обоим на помощь Кодей — по счастью, почти невредимый.

— Помоги ему, — выдохнул Ринигер. — Я могу идти. Ты все равно не дотащишь нас двоих.

Кодей согласно хмыкнул и двинулся вперед, поддерживая Идрефа. Ринигер пропустил еще двоих, когда его заставило оглянуться оживление на стене. Сердце вновь замерло: сейчас перезарядят и расстреляют всех, как зайцев. Те, что ждут на берегу, им не защита — мушкетные пули не долетят так далеко.

Стрелки на стене вправду открыли огонь. Пули секли воду, порой отыскивая иные цели. В тот же миг одиноко громыхнул пушечный выстрел с ближайшего бастиона. Ядро пролетело над головами уцелевших, просвистело над рекой и ударило в берег — туда, где стояли прочие солдаты. С той стороны послышались слабые крики, но больше пушки Коинта не стреляли. Зато сзади расцвело пестрое зарево, вызвавшее крики гораздо более громкие и яростные.

— Будь они прокляты! — пронеслось волной по неровному ряду отступающих и по берегу. — Опять валань!

Было слышно, как рявкнули пушки — одна батарея, другая. Но прочие молчали. Войскам, что расположились напротив ворот Коинта, ожидая атаки, стало не до того — все бросились в бой с пожаром. Громыхнул взрыв, в котором утонул хор испуганных голосов: видимо, взорвался порох. А со стен эхом донесся глумливый смех.

Тем временем уцелевшие гвардейцы во главе с капитаном Гиверном, тоже раненым, выбрались на берег. Многие тотчас повалились на землю, орошая ее кровью. По счастью, всех раненых удалось вытащить, зато четверо погибших так и остались там — кто в воде, кто у насыпи под стеной Коинта.

Те из пострадавших, кто мог идти, шли сами. Других понесли на руках к палаткам лекарей, где уже горели фонари и кипели на огне котлы с водой. Ринигер шел, припадая на правую ногу и чувствуя, как противно хлюпает в сапогах — не только вода, но и натекшая кровь. Как и прочие, он дрожал от холода и утомления, в затылок и темя будто вбивали толстые клинья, а сердце сжималось от тупой горечи. Промокшая одежда казалась тяжелой, как старинная броня, но еще тяжелее были мрачные думы, которые вдруг настойчиво полезли в пустую от усталости голову.

Кодей был прав. И капитан тоже. Враги знали все заранее — и поджидали их.

У ворот еще бушевала суета и битва с огнем, к лекарям уже несли раненых. Палатки вмиг наполнились воплями и ставшей почти привычной вонью крови, внутренностей и горелого мяса. Некоторые лежали неподвижно и, судя по мрачным лицам лекарей, не обещали дожить даже до утра. Кто-то орал в страшных муках, кто-то пытался терпеть и терял от боли сознание. Лекари занялись самыми тяжелыми, прочим же пришлось либо ждать, либо обойтись услугами лекарских помощников, а то и друг друга.

Ринигер старался не смотреть вокруг, страстно желая заодно лишиться слуха — хотя бы ненадолго; запахи можно было вытерпеть. Отвращение давно притупилось, но он чувствовал, как от ярости его начинает лихорадить. Меньше всего он желал валяться здесь в поту и бреду, поэтому заставил себя собраться с духом. И заодно заняться собственными ранами.

Он насчитал на себе девять царапин, хотя не слишком глубоких; некоторые еще сочились кровью. Пули его, по счастью, миновали. Дожидаясь своей очереди, Ринигер сидел на каком-то свертке, поскольку сидений не было, и кутался от ночного холода в поданный кем-то плащ. Рассеянный взгляд его скользил то по колышущимся холщовым стенам, насквозь пропитанным запахом страданий, то по руке капитана Гиверна, которому помощник лекаря вынимал пулю из локтевого сустава.

Капитан, молча терпевший боль от операции, чуть обернулся к Ринигеру, словно ощутил его взгляд.

— Они ведь ждали нас, капитан, верно? — первым заговорил Ринигер. — Кто-то известил их. Значит, среди нас есть предатель.

Казалось, Гиверн ничуть не удивился этим словам, даже не велел Ринигеру замолчать — лишь тихо фыркнул в обвисшие черные усы.

— Знать бы только, кто, — процедил он сквозь стиснутые зубы, и утер пот с лица здоровой рукой. — И зачем. — Он тяжело выдохнул — явно не от боли. — Слишком много вопросов, Роскатт. И ни одного ответа. Зато если мы отыщем хотя бы один, прочие потянутся следом.

Ринигер промолчал: сказать ему было нечего, а попусту поддакивать он не любил. Вместо этого он погрузился в собственные мысли, которые напоминали мутное варево из какой-нибудь дешевой таверны.

Кому нужен мятеж в Коинте и поражение королевских войск под его стенами? Дальше — больше: кому нужны и выгодны смуты в Урбниссе? С соседями на материке сейчас мир, дворянские междоусобицы давно утихли. А может, не утихли, и все, что сейчас происходит — это либо часть чьего-то изощренного плана, либо отвлечение внимания.

Кто и зачем — вот главные вопросы. Ринигер не знал никого, кто мог бы задумать нечто столь грандиозное — и столь гнусное. «Никого, кроме Тангора», — услужливо подсказала ему давняя вражда. Но как бы ни была велика ненависть Ринигера, он понимал, что Тангор не стал бы губить собственную страну, в процветание которой вложил — этого не отнять — немало сил и денег.

Не менее глупой казалась Ринигеру мысль, что все это — месть Тангора, личная месть ему. Захоти враг покончить с ним, он бы подослал одного или нескольких убийц, и все было бы сделано быстро, чисто и без лишних вопросов потом. Но тратить немалые деньги, губить армию, губить значимый торговый город ради смерти одного человека — подлинное безумие. Тем более, человек этот, усмехался мысленно Ринигер, вполне может уцелеть, ибо военная удача непредсказуема. Сколько раз за минувшие недели мог он умереть — в том числе вчера днем или нынешней ночью, — и всякий раз судьба хранила его.

Даст Создатель, сохранит и дальше. А сам он непременно дознается до правды.

* * *

Рассвет был хмур, как и последовавший за ним день. Тучи, похожие на облака порохового дыма, низко висели над растерзанной землей и упрямым городом. Коинт вновь умолк, и лишь гулко грохотали камни его стен, когда в них снова и снова врезались ядра. Изнутри слышался шум усердной работы: люди Гемелла крепили и заваливали проломы. А на стене, прямо над воротами, появились новые трофеи.

Четыре трупа, раздетые догола, были подвешены за ноги. На сей раз обошлось без визита Гемелла и его глумливых речей: наемники просто приволокли тела погибших ночью гвардейцев и украсили ими стену мятежного города. Это вызвало новый всплеск бессильного гнева у солдат — и множество вопросов у офицеров.

Такие же вопросы капитан Гиверн упомянул в краткой беседе с Ринигером Роскаттом после неудачной вылазки ночью. Такие же вопросы змеились слухами и перешептываниями среди солдат. Теперь настало время высказать их открыто.

Генерал Синнард отдал распоряжения, предоставив младшим офицерам руководить обстрелом, рытьем новых траншей и работами по расчистке поврежденных позиций, а старших созвал на срочный совет. Все лица дышали одной тревогой, в запавших от усталости и забот глазах читались одни и те же думы. Даже полковник Ургаррен казался сегодня озадаченным, а не раздраженным, как всегда.

— То, что случилось, господа, — сурово начал Синнард, — можно объяснить лишь одним. Это звучит горько и позорно — и все же должно прозвучать. Среди нас есть предатель, который известил неприятеля о наших планах и, возможно, извещал прежде.

— Вы правы, генерал, — склонил голову непривычно задумчивый Ургаррен. — Осталось только узнать личность этого изменника и покарать его, как должно. Полагаю, никто не станет спорить, что это может быть только один из нас, человек, присутствовавший на военных советах и слышавший обсуждение планов.

— Помимо нас, — заметил один из капитанов пехоты, — на всех советах присутствовали младшие офицеры, которым особо нечего сказать, зато есть что послушать. Пока личность изменника или изменников не будет установлена, под подозрением все — с дозволения вашего превосходительства. — Он поклонился генералу.

Синнард кивнул, не ответив. Прочие офицеры тоже не спешили высказать предположения. Кто и почему мог быть изменником и как ему удавалось столь ловко передавать противнику сведения, трудно было сказать. Но именно эти загадки терзали умы всех.

Еще раз приказав быть начеку, генерал собрался уже отпустить всех, когда в палатку ворвался один из разведчиков.

— Ваше превосходительство, — сказал он, получив дозволение говорить, — мы только что задержали вражеского лазутчика.

Упади в этот миг в генеральский шатер снаряд с валанью, он не вызвал бы такого переполоха. За все время осады Коинта ни разу не удалось захватить в плен хотя бы одного мятежника — в бою наемники либо подбирали своих раненых, либо добивали их. Дважды конные разведчики выслеживали посланцев Гемелла и пытались взять живыми, но оба успели покончить с собой. Нынешняя весть могла оказаться вдвойне полезной: помочь вызнать планы неприятеля и заодно пролить свет на личность изменника.

— Ведите его сюда, немедленно, — приказал Синнард. — И позаботьтесь заранее обыскать.

Разведчик щелкнул каблуками и вышел. Снаружи сквозь грохот батарей послышались голоса, вскоре сменившиеся нестройными шагами. Шаги быстро приближались, как и сопровождающая их брань, и разведчики ввели в шатер захваченного лазутчика.

Он оказался крепким молодцем не старше тридцати лет, с длинным носом и смелым, даже дерзким взглядом. Лицо его было вымазано кровью — видно, не сдался без боя. Двое солдат держали его под локти связанных за спиной рук, еще двое стояли сзади, а тот, что недавно принес весть, с поклоном подал генералу кинжал в простых кожаных ножнах, что-то вроде письма и тряпичный сверток.

— Все, что нашли при нем, ваше превосходительство, — сказал он.

— Хорошо, — кивнул Синнард. — Вы свободны. Двое пусть останутся. — Он указал взглядом на двух солдат, что держали пленника.

— Вы думаете, генерал, что… — начал Ургаррен, но Синнард перебил:

— Еще как думаю. Они не щадят ни наших солдат, ни мирных горожан. И я не пощажу этих разбойников.

Пленник при этих словах презрительно усмехнулся и буркнул что-то, всем видом показывая, что допрос обещает быть долгим и нелегким. Генерал тем временем развернул бумагу, которая в самом деле оказалась письмом. Словно не веря глазам, он прочел, и хотя послание ответило на часть вопросов, оно не разгладило хмурых морщин на лице генерала.

«Благодарю за верное сотрудничество, — гласило письмо. — Ваш счет пополнился еще тысячей золотых. Гораздо больше вы получите, если окажете нам еще одну услугу. У нас на исходе порох, как и валань, мы со дня на день ждем подвоза из Севона. Для этого нужно как следует отвлечь ваши войска и саперов; мы сами тоже позаботимся об этом. Возлагаем большие надежды на ваш ум и хитрость, которые вы уже не раз проявили. Связь держим как обычно, пароль прежний».

Генерал Синнард был человеком терпеливым и сдержанным. Но сейчас ему понадобились все силы, чтобы не смять проклятое послание и не опустить кулак с размаху на стол. Вместо этого генерал устремил тяжелый взгляд на пленника, который так и стоял, преспокойно дожидаясь, когда к нему обратятся, словно был не задержанным лазутчиком в ожидании допроса, а обычным гонцом.

— То, что ты — человек Гемелла, мне и так ясно, — сказал Синнард. — Как и дело, которое тебе поручили. Отвечай: кому ты нес это послание?

На миг-другой спокойствие пленника дрогнуло: он опустил глаза, передернул плечами, переступил несколько раз с ноги на ногу. Солдаты подтолкнули его в бока. Он покосился на них, потом на генерала и пробурчал что-то вроде: «Эх, была — не была…» И заговорил:

— Кому-кому — тому, кто перед тем написал нам… вернее, господину Гемеллу. — Длинный нос пленника дернулся, взгляд же был уверенным, а голос — ровным. — Это ответ. Велено было оставить в условленном месте…

— Я спросил, кому ты нес письмо, — прервал Синнард. — Кто писал твоему хозяину? Имя?

— Имя… — протянул пленник, словно вспоминая, даже прикрыл глаза. — Эх, запамятовал… Твердо так звучит… Помню, что мальчишка совсем, но уже офицер, вроде из гвардии. Рыжий такой, на щеке шрам от пули… А, вспомнил! Роскатт его зовут.

— Врешь! — прогремело на всю палатку.

Капитан Гиверн, с левой рукой на перевязи, вскочил с места. Глаза его сверкали гневом, а голос заглушал грохот батарей снаружи. Сам же он, казалось, жаждал придушить пленника на месте. В меру требовательный к своим гвардейцам, он готов был встать грудью за любого из них — и нередко вставал. В том числе за названного.

Генерал лишь кивнул Гиверну, и тот тяжело рухнул на походный стул. Сам же Синнард обратился к пленнику:

— Думай, на кого клеветать. Пустые слова ничего не стоят без доказательств. Чем ты подтвердишь свою правоту?

— А вы гляньте получше, ваше превосходительство. — Пленник кивнул на стол и на то, что там лежало. — Ваши солдаты же меня всего обшарили; спасибо, что из шкуры не вытряхнули. Вон там бумажка лежит, в которую письмо господина Гемелла обернуто, — взгляните-ка на нее получше. И вон в ту тряпицу тоже. Это наш условный знак.

Синнард развернул обертку, больше похожую на клочок мусора. Там в самом деле виднелись несколько строк, изрядно заляпанные, но различимые: «Атака ночью, река, водосток. Двадцать человек, пять бочонков пороха. Знают, где брод. Прочие на берегу, ждут взрыва. Батареи нацелены на ворота, откроют огонь после взрыва водостока. Примите меры и позаботьтесь о моей награде».

— Гиверн, — сказал Синнард, протягивая ему письмо, — вы знаете руку лейтенанта Роскатта. Это она?

— Увы, да. — Гиверн помрачнел, бросил бумагу на стол, словно ядовитую гадину. — Хотя это не доказательство. Почерк нетрудно подделать. Есть такие умельцы…

— Так это не все, — спокойно вмешался пленник. — Вы, господа, тряпку разверните да на колечко гляньте. Королевский подарок вроде, от ее величества. Самый верный знак.

Синнард развернул тряпицу. Свет походного фонаря упал на то, что в ней лежало, и все поневоле зажмурились. Ограненный заморский алмаз переливался всеми цветами, точно искорка валани, не оставляя своему несчастному владельцу, как понял Гиверн, ни капли надежды. Разумеется, перстень могли украсть у Роскатта, как и подделать его почерк. Но откуда этому лазутчику знать, что перстень — дар королевы? Сам Гиверн знал это, как знал и об услуге, которую Роскатт оказал ее величеству и за которую получил кольцо. И как бы ни был юноша несдержан в речах, об этом он не стал бы болтать всякому встречному. Разве только…

— Откуда ты знаешь, — спросил Гиверн, — что это кольцо — подарок королевы? Кто тебе сказал?

— Сам парень и сболтнул, — пожал плечами лазутчик. — Может, похвастаться хотел или цену себе набивал. Колечко-то явно непростое.

Гиверн замолчал, с горечью осознав, что своим вопросом изобличил Роскатта и подтвердил, что перстень в самом деле его. Тем временем генерал и прочие офицеры забросали пленника вопросами о том, как они держали связь и где встречались. Тот отвечал уверенно, не задумываясь, и слова его звучали правдоподобно. По-видимому, они вполне убедили совет во главе с генералом.

— Привести сюда Роскатта, немедленно, — приказал Синнард.

Один из солдат отпустил пленника и отправился выполнять приказ. Все офицеры молчали, разве что обменивались недоуменными взглядами. Гиверн сжал здоровую руку в кулак и уставился на нее, точно окаменев.

— Он ранен в ночной вылазке, ваше превосходительство, — сказал капитан мертвым, пустым голосом. — Хотя не слишком тяжело. Быть может…

— Ничего, — отрезал генерал. — Придет — вы же здесь, хотя тоже ранены. Такое дело нельзя оставить без разбирательства.

В шатре вновь наступила тишина. Почти все из офицеров присутствовали на последнем королевском совете в Паридоре — и все помнили, что его величество обещал не щадить никого из мятежников и предателей. Как бы ни относились они, опытные военные, к зеленому юнцу, который получил офицерское звание не по возрасту рано, трудно было не сочувствовать ему — либо сделавшему лютую глупость, либо ставшему жертвой чьей-то изощренной игры.

Ждать Роскатта пришлось недолго. Он вошел, бледный, осунувшийся, и поклонился сперва генералу, затем остальным. Он заметно хромал на правую ногу, но держался ровно, и лицо его не кривилось от боли.

— К вашим услугам, ваше превосходительство, — сказал он.

— Лейтенант Роскатт, — заговорил генерал, — узнаете ли вы это письмо и это кольцо? — Он кивнул на стол. — Они принадлежат вам?

Услышав слово «кольцо», Роскатт словно позабыл о своих ранах и стремглав бросился к столу. Рука юноши задрожала, когда он взял перстень. Медленно он опустил его обратно и обвел застывшим взглядом палатку, всех офицеров — и пленника, который смотрел на него, как на давнего приятеля.

— Кольцо — да, — тихо ответил Роскатт. — Я потерял его на днях и не смею спрашивать, как оно попало сюда.

— Ваше дело — не спрашивать, а отвечать, — прервал Синнард. — Взгляните на письмо. Ваш почерк?

Роскатт мельком глянул на злополучное послание. Лицо его тотчас преобразилось: только что бледное в синеву, оно вспыхнуло ярче волос, глаза сверкнули. Роскатт прикусил губу и тяжело сглотнул, явно не от страха. Гиверн бросил на него взгляд — суровый, предупреждающий. Возможно, это помогло юноше сдержаться.

— По виду — мой, — медленно ответил Роскатт, и нетрудно было угадать в его дрожащем голосе плохо скрытый гнев. — Но я не писал этого… никогда не стал бы писать подобной мерзости. Если вы полагаете, господа, что я в сговоре с мятежниками, то вспомните, что почерк при желании легко подделать.

— Да ладно вам, сударь, чего теперь, — неожиданно заговорил пленник. — Раз уж попались, нечего запираться. Я вот тоже было думал — не стану говорить, хоть на куски режьте, а потом решил: чего зазря мучиться? Так что признавайтесь.

Роскатт обернулся к нему, и тот поневоле попятился.

— Подлец, — бросил юноша, багровый от гнева. — Мало того, что ты сам — предатель и мятежник, ты еще и клевещешь…

— Довольно, — прервал Синнард.

Как и прочие, он молча наблюдал за происходящим. На миг в глазах его мелькнула жалость — всего на миг. Слишком многое стояло на кону в этой игре, чтобы позволять себе доверчивость — и чтобы ставить второстепенные дела вперед главных.

— Итак, лейтенант, — продолжил генерал, — вы утверждаете, что невиновны? Что рука ваша подделана, а кольцо украдено?

— Да, ваше превосходительство, — ответил Роскатт. Глаза его и лицо засветились было надеждой, но ее тотчас стер следующий вопрос генерала:

— Тогда скажите нам, кто мог это сделать. Кому выгодно очернить вас — если вы в самом деле невиновны?

Роскатт молчал, слегка склонив голову, явно уязвленный словами «в самом деле невиновны». Лицо его выдавало нешуточную борьбу. Несколько раз он порывался заговорить, но умолкал. Наконец, он медленно произнес:

— Я не знаю, ваше превосходительство. Как и у всякого человека, у меня есть враги. В том числе такие, которые пролили бы реку невинной крови, лишь бы погубить меня…

— И кто же это? — проскрипел голос Ургаррена. — Однако, и самомнение же у вас, юноша. Какой разумный человек стал бы, по вашим словам, лить реки крови ради того, чтобы убрать столь мелкую сошку, как вы?

Лицо Роскатта вновь вспыхнуло — и вновь он сумел сдержаться, хотя челюсти его сжались, а рука стиснула эфес шпаги.

— Запутанное дело, — подвел итог генерал. — И времени распутывать его у нас нет. Но нельзя и пускать подобное на самотек. Чем скорее мы покончим с Гемеллами, тем скорее, быть может, выяснится правда. А пока у нас есть обвинение, есть свидетель обвинения, — он взглянул на пленника, — и есть доказательства, подлинные или нет. Пусть вашу судьбу, Роскатт, решает король. Сдайте оружие.

Знаком Синнард велел сесть Гиверну, привставшему было со стула, и устремил суровый взгляд на Роскатта. Глаза того сверкнули, пальцы на эфесе сжались крепче. В тот же миг он перехватил взгляд своего капитана, безмолвно говорящий: «Не глупи, парень», и с тяжким вздохом повиновался. Пальцы его не сразу нащупали нужную пряжку на поясе, вновь побледневшее лицо застыло, губы решительно сжались, а взор сделался холодным.

Вышедший по приказу генерала солдат вернулся еще с несколькими. Синнард сделал знак увести обоих арестованных. Роскатт подчинился молча, но перед тем нашел в себе силы обернуться и отдать всем присутствующим поклон. Гемелловский лазутчик глумливо передразнил его, чуть ли не подмигивая офицерам. Один солдат подтолкнул его в спину, другой забрал со стола оба письма и кольцо.

Запахнутые полы шатра еще колыхались, когда заговорил Гиверн.

— Это невозможно, ваше превосходительство! — горячо воскликнул он. — Клянусь честью, да скорее я сам — предатель, чем эта прозрачная душа! Вы гляньте на него, господа, у него же все написано на лице. Какой из Роскатта заговорщик, какой интриган? Захоти он изменить, он бы открыто перешел с оружием на сторону врага, но не стал бы…

— Вам просто обидно, капитан, — перебил Ургаррен, — что человек из вашей роты оказался замешан в подобном.

— Оставьте свою желчь при себе, полковник, — отозвался Гиверн. — Лучше вспомните, как этот длинноносый заливался тут соловьем! Разве так вел бы себя лазутчик, которому поручили важное дело? Разве он похож на труса, который испугался допроса и выдал все? Нет. Скорее, он похож на гонца, который передал то, что ему велели передать…

— Кто велел? — прищурился Ургаррен. — И зачем? Кому он нужен, этот никчемный мальчишка?

Прежде чем Гиверн ответил, генерал поднял руку, прекращая все споры.

— Довольно, господа. — Он поднялся, прислушался к свисту ядер и грохоту стен снаружи. — Если мы сейчас займемся допросом свидетелей и поисками улик, мы упустим главное. А главное — взять Коинт и сокрушить мятежников. Не знаю, правду ли говорит письмо Гемелла об их положении и о подвозе пороха из Севона, но это может быть правдой.

— А может не быть, ваше превосходительство, — заметил командир конных разведчиков. — Стоит принять меры на оба случая.

— Верно, — кивнул Синнард. — Надеюсь, все понимают, что расследование отвлечет нас. Возможно, — он сурово оглядел всех, — именно этого добиваются наши противники.

— Кроме того, — сказал еще кто-то, — будет нетрудно понять, предатель Роскатт или нет. Если он виновен, Гемеллам теперь неоткуда будет узнавать наши планы, и мы наконец преуспеем. Если же невиновен, то роковые случайности продолжатся.

Никто не возразил, хотя все понимали, что дело может обстоять гораздо сложнее. Однако на этом обсуждения закончились, и офицеры разошлись по своим позициям. Гиверн шел последним, проклиная все на свете. В предательство Ринигера Роскатта он не верил ни на волос — как не верил и в милосердие короля, почитавшего даже тень измены величайшим преступлением против себя. В этом его величество Легард Фрейгодин был подобен своему покойному отцу, Вигмареду.

«Несчастный! — думал Гиверн. — Кому же ты перешел дорогу?»

Весть принесла всезнающая Гильда Бирн. Едва окончился утренний туалет ее величества, при котором присутствовали все фрейлины, шпионка Тангора решила, что благоприятный момент настал. Изобразив на лице маску подлинной невинности, Гильда громко обратилась к Эдит:

— Неужели это правда? То, что ваш брат уличен в измене?

Тишина, которую до сих пор нарушали только шорох платьев, цокот каблуков и звяканье украшений, тотчас сменилась бурей возгласов — изумленных, испуганных, недоверчивых. Еще сидящая за туалетным столом королева едва не выпустила из руки пуховку. Сама же Эдит вспыхнула от гнева, но сумела ответить, хотя в голосе ее наряду с возмущением слышался страх:

— О чем вы говорите? В какой измене?

— Разве никто не слышал? — Гильда обвела комнату притворно удивленным взглядом, заодно успев посмотреться в высокое тройное зеркало туалетного стола. — Весь дворец кипит с раннего утра. Прибыл гонец от генерала Синнарда, он сейчас у его величества вместе с его светлостью канцлером. Государь страшно разгневан, как бы не дошло до смертного приговора… Что с вами, графиня Бостра, вам дурно?

Как ни в чем не бывало Гильда обернулась к Альвеве, которая в самом деле покачнулась и выронила шелковый веер королевы. На помощь графине пришла оказавшаяся рядом Эльда Бриллона и подхватила ее под руку. А Гильда продолжила:

— Так вот, гонец сообщил, что захватили какого-то лазутчика, который рассказал, что лейтенант Роскатт сговорился с мятежниками Коинта и передавал им военные планы. Поэтому наши войска до сих пор не взяли город. Генерал приказал доставить обоих к его величеству — и Роскатта, и лазутчика. Думаю, — с улыбкой прибавила Гильда, — у государя довольно мудрости, чтобы разобраться…

— Замолчите! — сурово бросила Готнис, нахмурив брови, и поглядела сперва на королеву, потом на Эдит. — Можете сплетничать сколько угодно, Бирн, но не клевещите попусту. Любой, кто знает лейтенанта Роскатта, скажет, что это неправда.

— Разумеется, неправда, — произнесла королева, одним взглядом усмирив аханья и шепотки. — Такой честный молодой человек не может быть изменником.

— Как будет угодно вашему величеству. — Гильда низко присела, в уголках ее накрашенных губ пряталась довольная улыбка. — И все же гонец правда прибыл. И рассказал то, что я сейчас говорю. В большой и малой приемной уже не протолкнуться, новости на вес алмазов…

Закончить Гильда не успела. Послышался тихий, будто жалобный, стон, и Альвева Бостра упала на ковер без чувств, словно подстреленная. Девушки с криками бросились к ней, сняли с головы чепец, расстегнули платье, кто-то убежал за душистой водой, чтобы растереть графине виски и ладони. Наконец, королева прекратила суету, велев уложить графиню на диван.

— Вы сказали слишком много, Гильда, — заметила королева, — или слишком мало. Любопытство всегда было вашим пороком, но сейчас оно оправдано. Мне тоже было бы любопытно узнать подробности этого дела, тем более, что его величество сейчас лучше не тревожить. Ступайте в королевскую приемную, все, — быть может, вам посчастливится разузнать что-нибудь. Готнис, останься. И вы, Эдит, тоже.

Фрейлины разошлись — кто стремительно унесся за новостями, кто явно медлил. Некоторые перешептывались, глядя то на Эдит, то на бесчувственную Альвеву. Гильда перехватила их взгляды и многозначительно кивнула. Не успела последняя из вышедших закрыть за собой дверь, как графиня на диване пошевелилась и открыла глаза.

— Ваше величество… — чуть слышно прошептала она, почти прорыдала. — Эдит…

— Вы плохо владеете собой, графиня, — сказала королева, качнув головой. — Хотя давно должны были понять, в каком змеином гнезде вы обитаете. Кто знает, как объяснят ваш обморок некоторые злые языки.

— Я… — Альвева поняла и залилась краской до корней волос. — Я не… Мы не…

Королева глядела на нее с участием, и под этим взглядом графиня закрыла лицо руками.

— Я люблю его, ваше величество… — прошептала Альвева и уронила руки. — Вам я не боюсь говорить это. Эдит и так знает, а госпожа Готнис не выдаст. Но что теперь будет, ваше величество? — Она беспомощно оглядела всех. — Это же не может быть правдой.

— Про измену — разумеется, нет, — сказала Готнис, скривив сухие губы. — Если лейтенант Роскатт и виновен в чем, так это в верности его и ее величествам. Есть при дворе человек, весьма могущественный, которому эти качества не по нраву.

— Ты права, — кивнула королева. — Это месть могущественного человека — месть за письмо, за Ивиммона и за сорванный заговор.

— Это месть за отказ… — едва слышно прошептала Эдит.

Королева и Готнис изумленно уставились на нее, Альвева приподнялась с дивана. Глубоко вздохнув, словно коря себя за долгое молчание, Эдит ответила на безмолвный вопрос:

— Простите, ваше величество… Простите, Альвева… Я не могла сказать сразу. Быть может, это прозвучит невероятно, но… Тангор просил моей руки — сперва у Ринигера, потом у меня самой. Как вы понимаете, мы оба ему отказали. Он сулил нам все, что только можно вообразить, даже предлагал брату вашу руку, Альвева, но мы не пожелали такого унижения…

— Что? — Альвева распрямилась, точно пружина, уронив пару подушек, слезы ее тотчас высохли на щеках. — Значит, всего этого могло не быть? Все могло разрешиться так легко, если бы вы согласились, Эдит…

У Эдит задрожали губы. С очередным тяжким вздохом она опустила глаза, теребя в пальцах платок. В тот же миг Альвева порывисто вскочила с дивана и обняла ее.

— О, простите меня, умоляю… Я не должна была этого говорить. Конечно, вы не могли согласиться, это было бы ужасно. Такое чудовище в мужьях — худшая участь для любой женщины. И Ринигер не мог согласиться, потому что он…

— Почему, Эдит? — прервала королева, которая наряду с Готнис сохраняла хотя бы внешнюю невозмутимость, в отличие от обеих девушек. — Что ему нужно от вас? Какую изощренную игру он опять затеял?

— Не знаю, ваше величество. — Эдит высвободилась из объятий Альвевы, утерла слезы разодранным платком. — Вы сами знаете, что мне нечем привлечь его. Если это не какая-нибудь интрига, которую вы упомянули, я осмелюсь предположить, что он… влюблен в меня, как бы нелепо это ни звучало. — Эдит умолкла, устремив отчаянный взор на королеву. — Помогите нам, ваше величество! Во имя Создателя, я не знаю, как быть!

— Я понимаю, что вы имеете в виду, Эдит, — медленно ответила королева, — и не отступлюсь от своего слова. Но если вы надеетесь, что я смогу повлиять на решение его величества, то напрасно. Таков был мой покойный свекор, король Вигмаред, и таков же мой супруг — нетерпим к любой измене, даже к подозрениям. Вспомните, что было недавно со мной. Если я осмелюсь просить за вашего брата, Эдит, король разгневается, и станет лишь хуже.

— Но, может быть, — робко заметила Альвева, — все не так страшно, как сказала Гильда. Может быть, он сумеет оправдаться, ведь он невиновен…

Эдит в ответ обняла ее за плечи, Готнис нахмурилась пуще прежнего, а королева печально качнула головой.

— Увы, графиня, — сказала она. — Там, где действует Тангор, оправданий нет. Я уверена, он все хорошо подготовил — и показания свидетелей, и нужные улики. Но не будем терять надежды, подождем новостей. Вы, Эдит, напрасно молчали так долго, зато, хвала Создателю, теперь мы все знаем. И теперь мы с вами втроем — союзники в борьбе против Тангора, а Готнис — наш страж. Вместе, — глаза королевы сверкнули, на губах мелькнула улыбка, не сулящая Тангору ничего доброго, — мы сумеем одолеть нашего врага.

— Только будьте осторожны, ваше величество, — заметила Готнис с подлинной материнской заботой. — Не подвергайте себя напрасной опасности, чтобы вас тоже не сочли соучастницей. Он способен и на такое. А разгневанный государь верит сейчас каждому его слову. Не стоит нам спешить.

Альвева и Эдит молча склонили головы, хотя во взоре каждой девушки читалось недюжинное беспокойство. Лица обеих были белы от страха и тревоги, но в плотно сжатых губах угадывались решимость и жажда действовать. Королева взглянула на них с одобрением и улыбнулась, желая приободрить.

— Мудро, — кивнула она на слова Готнис и обернулась к девушкам: — Итак, мы ждем, наблюдаем и думаем. Вас же обеих прошу быть сдержаннее — сами понимаете, что на вас сейчас устремлены глаза всех его шпионов. И не теряйте надежды, даже если вам покажется, что случилось самое страшное. Теперь оставим этот разговор. Идемте к его высочеству.

Вчетвером они покинули комнаты королевы, куда тотчас вошли служанки для обычной уборки. Готнис чуть задержалась, чтобы дать им указания. Королева же шла, поглядывая на своих юных спутниц и с горечью вспоминая недавние свои слова. Ибо многое она говорила лишь для того, чтобы утешить сестру и возлюбленную Ринигера Роскатта и не дать им утонуть в море отчаяния.

Точно так же, как и они, королева Эстриль не знала, что делать. И, в отличие от них, понимала, что надежды нет.

Измены Легард не простит. Особенно теперь.

* * *

За окнами почти неделю лил дождь. Утро не отличалось от дня, а день — от вечера. Точно так же не отличались друг от друга новости, которые ежедневно доставлялись в королевский дворец. Все — кроме той, что взорвала и переполошила очередное унылое утро.

До сих пор подавление мятежей шло с переменным успехом. Людские пожары в Апалау и Ниссиле удалось погасить вовремя, обойдясь почти без крови. Севон сложил оружие, хотя смутьяны успели бежать и теперь открыто разбойничали по всей округе. Казалось, они уже позабыли, против чего бунтовали, и занялись обычными грабежами и убийствами. К тому же они перерезали дороги к обоим портам и не щадили никого, даже обычных почтовых гонцов. Как заметил однажды Тангор, люди, способные убить ради сапог и лошади, хуже любых мятежников.

Но мотивы разбойников были понятны. Тогда как бунт по-прежнему казался бессмысленным.

Король особо наказывал своим войскам брать главарей живыми. Несколько раз это удалось, хотя пленники мало что могли рассказать. Даже на особых допросах они заявляли, корчась от боли, что не знают ничего — даже того, кто отдавал им приказы. Один лишь раз в чьих-то бессвязных воплях промелькнуло имя Берресвильда, обедневшего дворянина и одного из главарей севонских мятежников. Но он был неуловим, как и его шайки, что свирепствовали на дорогах к Фаррейгу и Эгламиду. Отправлять же людей на его поиски было все равно, что ловить руками морского вьюна. Особенно теперь, когда осада Коинта затянулась и каждый день приходили вести о крупных потерях.

Одно лишь слово «измена», произнесенное в то утро гонцом от Синнарда, заставило короля встрепенуться. Измученный бессонницей, неведением и медленно растущим в душе отчаянием, он жаждал малейшего проблеска, одной-единственной капельки ясности. На бледных лицах советников, проводивших вместе с королем минувший день и встретивших новый, промелькнуло изумление, они переглянулись, но пока промолчали. Тангор же, не выказывающий ничем своей усталости, остался невозмутим.

Когда прозвучало имя виновного в измене, тишина рухнула, точно огромный кусок скалы в море.

— Не может быть! — только и смог произнести король.

Советники приняли это за дозволение высказаться, что и поспешили сделать.

— Ваше величество правы, — заметил один. — Роскатт может быть сколько угодно задирой и дуэлянтом, но это всего лишь молодое озорство, свойственное в той или иной мере всем юношам. Он всегда был на хорошем счету в гвардии, ваше величество пожаловали его офицерским чином — не задаром же? В честности его и преданности нельзя сомневаться.

— Отчего же? — возразил другой, чей племянник полгода назад погиб на дуэли от руки Роскатта. — И честность, и преданность легко покупаются за золото. А этот юноша отнюдь не богат. Вот и не устоял перед искушением, не думая о последствиях. Тем более, исходя из того, что мне о нем известно, — говоривший скривился, — он вообще не отличается дальновидностью.

Эти слова вызвали едва заметную улыбку на губах Тангора. Король на него не смотрел; пока советники спорили, высказываясь за и против Роскатта, он погрузился в собственные думы. Столь тяжки были они, что король не сразу сообразил тщательнее расспросить гонца. Вместо него это сделал канцлер.

Гонец оказался смышленым, на вопросы отвечал толково, передав все подробности случившегося: и о проваленной ночной вылазке, и о лазутчике Гемеллов, и об уликах, и о допросе, учиненном генералом Роскатту. Упомянул он и о том, как горячо защищал обвиняемого капитан Гиверн.

— Он так и заявил, ваше величество: мол, лейтенант Роскатт слишком честен, чтобы предать. Возможно, генерал прислушался к нему и поэтому не отдал приказа о немедленном расстреле. К тому же у него довольно других забот, кроме расследования. В письме Гемелла упомянуты некоторые важные сведения о положении мятежников в Коинте, и их нужно проверить.

Король медленно кивнул. Пока гонец говорил, он воспылал было гневом на Синнарда, который зачем-то затянул дело вместо того, чтобы просто казнить изменника. Но гнев вскоре ушел, вернее, переместился на другого человека. В предательство Роскатта мало верилось — да, не таков его нрав. И все-таки жизнь непредсказуема, а в душах людей порой вспыхивают такие страсти, которые приводят к совершенно необъяснимым поступкам.

Был и еще один повод. Подобно своему покойному отцу, Легард Фрейгодин предпочитал дознаваться до причин измены. Взглянуть в глаза уличенному врагу, вырвать у него ответ — любыми способами, а потом уже карать, невзирая даже на раскаяние и мольбы о милосердии. Иного быть не могло, ибо измена, как ее ни назови, остается изменой. И заслуживает самого жестокого наказания.

— Хорошо, — прервал король гонца, вновь подавив в груди гнев — время для него настанет. — Что сделано, то сделано. Генерал Синнард поступил верно, предоставив изменника моему суду. Передайте ему, что я благодарю его за бдительность и верю всей душой, что с мятежниками Коинта вскоре будет покончено. Как только отдохнете и вы сами, и ваш конь, возвращайтесь к генералу.

Гонец, поклонившись, вышел, а король обернулся к Тангору. На сей раз он заметил тонкую, едва уловимую улыбку канцлера, но истолковал ее по-своему.

— Как я понимаю, — сказал король, — гонец опередил преступников всего на несколько часов. Тангор, распорядитесь, чтобы их доставили в Лаутар, и как только они окажутся там, известите меня. Я желаю лично допросить Роскатта. А гемелловским наемником пусть займутся палачи.

— Слушаюсь, ваше величество, — ответил Тангор. — Мне думается, дело это запутанное, хотя выглядит простым. Справедливость и милосердие…

— Милосердие? — прервал король, вскочив с кресла и топнув ногой. — Изменникам не видать моего милосердия! Что до справедливости, то они ее получат сполна — в той мере, в какой заслужат.

Канцлер молча поклонился, скрыв новую улыбку. На этот раз — торжествующую.

* * *

Башня Лаутар, отстоящая от дворца на расстоянии двадцатиминутного пути верхом, способна была вызвать трепет в самом отважном сердце. Казалось, вокруг нее и там, куда падает ее тень, нет жизни — не светит солнце, не пролетают птицы, не пробивается сквозь булыжники мостовой редкая трава, и даже воздух холоден, точно зимой. Жилых домов поблизости не было, а горожане шептались, что днем и особенно по ночам сквозь каменные стены слышатся жуткие вопли и признания в самых страшных преступлениях. Порой говорили и о призраках невинно осужденных, что бродят вокруг Лаутара глухой полночью, тщетно отыскивая покой и отмщение.

Все это было пустыми слухами. Ни один звук не долетал сквозь толстые, потемневшие стены башни-тюрьмы. Но, безмолвная и безжизненная снаружи, она полнилась внутри самой кипучей деятельностью, точно лавка преуспевающего торговца или банкира. Хотя в правление короля Легарда работы у палачей и тюремщиков стало поменьше, чем при жизни его отца, канцлер Тангор заботливо следил за тем, чтобы они получали свое жалованье не напрасно. И чтобы отрабатывали его на совесть.

Узнав, что оба преступника доставлены в Лаутар, король поспешил туда. Помимо стражи, его сопровождал Тангор — он поехал, как всегда, не дожидаясь ни приглашения, ни приказа. Король же хоть и хранил угрюмое молчание, но был благодарен ему — тоже как всегда. С Тангором рядом можно было не бояться, что мужество и твердость уступят ненужному сейчас мягкосердечию.

Урсарат, начальник тюрьмы, лично встретил высоких гостей, согнувшись в поклоне чуть ли не пополам, и проводил в лучшую комнату — свой собственный кабинет. Хотя здесь стояла дорогая мебель темного дерева, беленые стены украшали старинные драпировки, а на окнах не было решеток, комната все равно производила гнетущее впечатление. Огромный шкаф во всю стену, запертый на два висячих замка, несомненно, хранил сведения о сотнях и тысячах преступлений — и еще сколько их осталось незанесенными в печальные анналы Лаутара.

На почти пустом столе Урсарата, рядом с канделябром в шесть свечей и закрытой чернильницей лежали улики — оба письма и кольцо. Письма заставили короля поморщиться, но он поборол возмущение, придержав его до поры до времени, и молча подал бумаги Тангору. Тот воздержался от каких-либо замечаний, лишь сочувственно улыбнулся. Кольцо же, в котором король узнал один из фамильных перстней жены, вызвало жгучую горечь и гнев. Эстриль умела быть благодарной и щедро вознаградила Роскатта за помощь — а он сделал ее дар условным знаком для своих гнусных союзников!

Сидя в обитом кожей кресле, король постукивал пальцами по твердому подлокотнику и размышлял. Гемелловский наемник не вызывал у него интереса, с ним все ясно. Но как и зачем мог изменить юноша, столь успешно начавший службу при дворе, показавший себя преданным и храбрым солдатом? Чем больше король думал об этом, тем сильнее терзал его гнев, тем дальше уплывали мысли о честности и верности Ринигера Роскатта, и тем прочнее становилось убеждение: он виновен.

Часы на стене отбили четверть. Тангор, сидящий на простом стуле рядом с королем, положил прочитанные письма обратно на стол. При этом он сделал движение, словно желал отряхнуть руки, затем прислушался.

— Идут, ваше величество, — сказал он.

Король молча кивнул, заставив себя не теребить рукава, но выпрямился в кресле, словно на троне. Так случилось, что стул, на котором сидел Тангор, был выше кресла, и королю почудилось, что возвышающаяся над ним фигура, затянутая в темно-красное, заполняет всю комнату, будто кровавый призрак смерти.

Наваждение пропало, когда в коридоре послышались ровные шаги и звон цепей. Двое стражников с мушкетами, одетые в серые суконные дублеты без всякого шитья, ввели в кабинет Роскатта. Он был без мундира, в поношенном колете поверх рубашки, кандалы на руках и ногах заставляли его сутулиться и превращали каждый шаг в нечеловеческое усилие. Пальцы его и челюсти были крепко сжаты, словно он терпел боль, лицо бледное — от страха, как показалось сперва. Но когда Роскатт остановился по знаку стражей и отдал учтивый поклон, взгляд его поразил короля. Ибо в нем светилась надежда.

На что он надеется — на милосердие?

Поневоле король ощутил жалость. Он знал от гонца, что Роскатт ранен в бою, и видел это по его походке и движениям. В тот же миг вновь ожили в памяти слова из обоих писем, что лежали на столе, и жалость сгорела в пламени гнева. «Такой юный — и такое лицемерие! Нет, уж лучше сразу задушить этот росток, пока он не вырос в нечто более опасное».

Вслед за стражниками и арестованным вошел сам Урсарат, дабы послужить свидетелем допроса, но без секретаря. На этом настоял Тангор — без ведома короля. Впрочем, ему сейчас не было дела до бумажной волокиты.

— Мне все известно, Роскатт, — заговорил король, глядя в глаза арестованному. — Что вы имеете сказать?

— Только одно, ваше величество, — ответил юноша. — Я невиновен.

Несмотря на бледность, тяжесть кандалов и боль от ран, он держался спокойно. Голос его звучал ровно, взгляд не бегал, а в глубине потемневших, запавших глаз по-прежнему таилась надежда — надежда на королевское милосердие.

Вот теперь король дал волю и гневу, и возмущению.

— Значит, невиновны? — сказал он, стиснув пальцами подлокотники, и подался вперед. — А что вы скажете на это? — Он кивнул на стол, где лежали улики.

— То же, что я сказал генералу Синнарду и прочим офицерам, — без промедления ответил Роскатт. — Что письмо это подделано, а кольцо украдено у меня.

— Украдено? — усмехнулся король. — Так-то вы дорожите даром ее величества?

Бледные щеки Роскатта вспыхнули, глаза сверкнули.

— Когда кругом летят пули, ядра и искры валани, сыплется земля и гибнут твои товарищи, становится не до колец, — не без яда бросил он. — Да, я заметил пропажу, но решил, что потерял его во время обстрела. Как мог я заподозрить в воровстве кого-то из солдат вашего величества?

— Пусть так, — нахмурился король, уловив в словах Роскатта упрек. — Откуда же тогда этому наемнику… как там его?

— Эрлиф, ваше величество, — подсказал Тангор.

— Да. Откуда ему знать о том, что ее величество подарила вам кольцо? Или вы похвалялись этим перед всем Урбниссом?

Юноша побагровел так, словно вся кровь, что осталась в его теле, прилила к лицу. Ногти его скользнули по цепям, но он тяжело выдохнул и сумел сдержаться.

— Я не знаю, ваше величество, — сказал он, чуть помедлив. — Видимо, ему сообщили об этом, когда передали украденное кольцо и образец моей руки. Тот, чье оружие — клевета, искусно им владеет. Мне же нечем оправдаться, кроме клятвы в самой искренней моей преданности вашему величеству…

— Вот как. — Король откинулся на спинку кресла, сцепив руки перед собой. — Значит, вы утверждаете, что вас оклеветали?

— Разве я — первая жертва клеветника, ваше величество? — заявил Роскатт и гордо вскинул голову. — Вспомните, как на вашу супругу, королеву, возвели недавно напраслину — и, заметьте, тоже письмом! Ваш враг, государь, действует одинаково…

— Мой враг? — перебил король, весьма удивленный. — Не юлите, Роскатт. Вы пытаетесь увести дело в сторону. Что же это за враг у меня, которому выгодно клеветать на вас? А вы сами — кому вы можете мешать?

Роскатт не сразу нашелся с ответом. Он крепко прикусил губу и впервые отвел взгляд. Со стороны могло показаться, что он придумывает нужный ответ — или же не может ответить по некоей причине.

— Боюсь, вы мне не поверите, ваше величество, — медленно произнес он, не поднимая головы. — Скажу лишь, что вашим врагам было бы выгодно устранить тех, кто вам предан. — Здесь он выпрямился и вновь взглянул королю в глаза. — Даже таких незначительных, как я.

— Вы что-то скрываете, — сказал король после задумчивого молчания. — Напрасно. Признаюсь, я надеялся, что вы сумеете привести доказательства своей невиновности. Пока же я слышу только пустые и громкие слова. Посему оставьте запирательства, Роскатт, и расскажите все — и о ваших сообщниках, и о том, как вы поддерживали связь с ними, и сколько, — голос короля повысился, — они заплатили вам, и сколько обещали еще заплатить! — Не выдержав, он вскочил с места. — Хвост Аирандо, в письмах все сказано! Ты предал своего короля ради горсти золота!

Стиснув зубы, Роскатт шагнул вперед, цепи громыхнули по полу. Стражники тотчас схватили его за локти, но он и не подумал вырываться. Вместо этого он застыл на месте, словно окаменев.

— И зачем мне это, ваше величество? — сказал он с горечью. — Зачем мне было, если я правда изменник, рисковать жизнью на поле боя и под стенами Коинта? Зачем мне было спасать жизнь товарищам, если проще было бы оставить их на муки и смерть? Зачем мне было проливать и свою, и чужую кровь за ваше величество? И зачем было первым говорить своему капитану о том, что в нашей армии есть предатель?

— Чтобы отвести от себя подозрения, — жестко заметил Тангор.

Слова его были подобны топору палача, что опустился на шею осужденного. Он поднялся с места и встал рядом с королем.

— Ваше величество, — продолжил он, — это напрасная трата времени. Позвольте мне взять в руки следствие. Не пройдет и дня, самое большое — двух, и преступник расскажет все.

Король посмотрел на него и вздрогнул. Отчего-то ему вспомнился другой допрос и другой преступник — и то, что произошло с этим преступником.

— Вы помните, Тангор, — хмуро заговорил он, — чем ваше следствие закончилось в прошлый раз?

— О, не тревожьтесь, ваше величество. — Тангор и бровью не повел, но одарил короля любезнейшей улыбкой. — На сей раз я приму нужные меры. В камере будет дневать и ночевать стражник, чтобы этот изменник ничего с собой не сделал. Вряд ли дело затянется: сегодня или завтра он подпишет признание.

— Я ничего не подпишу! — воскликнул Роскатт, и стражи вновь удержали его. — Делайте со мной что угодно, я не стану сознаваться в том, чего не совершал! Я невиновен! Лучше сразу рубите мне голову, ваше величество, но не позорьте!

Тангор презрительно сощурился, глядя на него. Король же ответил:

— Вы уже сами опозорили себя, Роскатт. — И сделал стражам знак увести его.

Эхо шагов громыхало в коридоре. Король тяжело опустился в кресло, махнул безмолвному Урсарату, чтобы тот вышел. Начальник тюрьмы повиновался тотчас — ему было не привыкать к подобным сценам.

— Вы думаете, Тангор, он правда виновен? — тихо спросил король, сам не зная, почему.

— Разумеется, — был ответ. — Я не верю ни единому его слову — и давно не верю честным глазам, слишком честным. Не тревожьтесь, ваше величество, стены Лаутара творят чудеса. Говорят, они способны возвращать разум в самые горячие головы и выпускать на волю самые невероятные тайны.

Король уловил намек.

— Пока не надо, — еще тише сказал он, словно умоляюще.

— Что вы, ваше величество, зачем? — улыбнулся Тангор. — В этом нет нужды, он все расскажет без всякого пристрастия. Пожалуй, насчет сегодня я поспешил. Пусть хорошенько подумает, если есть, чем. А завтра мы с ним побеседуем и, надеюсь, придем к согласию.

— Надеюсь, — со вздохом повторил король. — Хотя знаете, Тангор, мне до сих пор не верится. Так хочется, чтобы все это оказалось неправдой и клеветой! Горько знать, что тебе воздают злом за добро, обманом за доверие, изменой за милости. И что за врага имел в виду Роскатт?

— Мы выясним, ваше величество, — сказал Тангор, словно задернул тяжелую занавесь. — Полагаю, с Эрлифом, наемником, можно не церемониться?

— Да, конечно, он уже обречен на смерть, так что ни к чему его щадить. Вытрясите из него всю правду. Устройте им очную ставку и тщательно записывайте показания, до мельчайших подробностей. И обо всем докладывайте мне, Тангор, в любое время.

Не без облегчения король удалился, направившись к дожидающейся его во дворе страже. Урсарат почтительно проводил его, а сам вернулся к Тангору, который ждал его в кабинете, задумчиво разглядывая шкаф с документами. Начальник тюрьмы невольно содрогнулся всем своим тщедушным телом: о многих делах, что хранились в этом шкафу, канцлер знал гораздо больше, чем говорилось в самих бумагах.

— Государь уехал, ваша светлость, — доложил Урсарат, переводя дух. — Что насчет допроса арестованных?

— Допрос будет завтра, — сказал Тангор. — Эрлиф из Коинта пусть остается там, где его поместили. Ринигера Роскатта заключите в подземную тюрьму, на самый нижний уровень. Никаких удобств, никаких визитов; если кто-то будет добиваться свиданий с ним, сразу сообщайте мне.

— А ваше распоряжение насчет стражников в камере…

— Не завидую этим стражникам, — позволил себе скупую ухмылку Тангор. — Ничего, они потерпят ради двойного жалованья за все дни, которые им придется там провести. И пусть не смеют вести разговоры с арестованным. Впрочем, если ему вздумается болтать, пусть слушают и запоминают, но не отвечают. Станет предлагать деньги — не верьте, у него ни гроша за душой. Если же слишком разболтается, оставляйте без пищи.

— Вашей светлости угодно, чтобы юноша умер в тюрьме? — уточнил Урсарат. — Там и здоровый недолго протянет, а уж раненый…

— Нет, он нужен живым — пока, — сказал Тангор. — Судя по его виду и по его дерзости, он ранен не слишком тяжело. Вам я поручаю лично следить за его состоянием, вы отвечаете за это головой. Если ему станет хуже, зовите лекаря. Но пусть сидит в подземной тюрьме. Возможно, это заставит его быстрее поумнеть.

Тангор говорил так, будто сам же сомневался в своих словах. Но в душе его не было сомнений. Его партия близится к завершению, фигуры на своих местах. Два или три хода — и он победил.

Несмотря на приказ Легарда, Тангор не стал спешить с очной ставкой. Он явился на следующий день, как и обещал, и допросил каждого заключенного отдельно — в присутствии тюремного следователя и секретаря. Роскатт, еще более бледный и осунувшийся, по-прежнему стоял на своем, отрицая все обвинения. Вновь и вновь следователь и Тангор по очереди засыпали его самыми неожиданными вопросами, заставляли повторяться в надежде, что он собьется. Наконец, следователь позволил себе угрозы — пока не явные — особым допросом.

С тайным удовольствием Тангор смотрел, как мальчишка бледнеет в синеву — видно, боится, что не выдержит пыток. Но после долгого молчания Роскатт повторил свое извечное: «Делайте что хотите, я невиновен». Подписывать признание он отказался, а протокол допроса подписал, только прочтя и убедившись, что его слова не искажены. Тангор с неохотой отметил про себя, что не ожидал от этого юнца такой внимательности.

Трудно было скрыть разочарование: Тангор вновь обманулся в своем противнике. Во-первых, тот оказался слишком упрямым и не желал идти на уступки, даже видя единственную возможность спастись. Во-вторых, он оказался благоразумен и ни разу не назвал имени предполагаемого клеветника. Тангор понимал, почему: Роскатт боится навредить Эдит и графине Бостре. Особенно последней — ведь достаточно нескольких слов, и к обвинению в измене добавится еще одно, не столь крамольное, но гораздо более позорное.

Зато юноша, казалось, уловил намеки, брошенные ему незаметно для следователя и секретаря. Поэтому Тангор решил еще выждать, поэтому Роскатта не тронули и увели обратно в его жуткое обиталище. «Пусть думает, тюрьма и угроза смерти неплохо ставят мозги на место. Хоть парень и пытается играть в героя, в застенок ему не хочется, зато хочется жить, это видно. И ему есть что терять».

Что до Эрлифа, длинноносого наемника Гемеллов, то он повторил на допросе все то, что уже говорил генералу Синнарду, только с некоторыми мелкими подробностями. Держался он уверенно, в меру нагло, ободренный визитом Тангора и обещанием жизни и защиты от рук палачей. Обещание это, впрочем, могло не выполниться, но роль свою наемник сыграл блестяще: не путался в показаниях и время от времени, для большей правдоподобности, давал следователю повод прибегнуть к угрозам. Даже половины того, что он наговорил, было достаточно, чтобы отнять у Роскатта последнюю тень надежды на спасение.

Пообещав Эрлифу свободу и жизнь, Тангор нашел способ умерить наглость, которой наемник дал волю в беседе наедине после официального допроса. «Молчание, — сказал он Эрлифу, осмелившемуся уточнить, когда именно его отпустят, — здесь ценится не меньше, чем слова. А в твоем случае — больше». Привыкший сам запугивать всех грозным именем своих хозяев, Эрлиф струсил не на шутку и понял, что не вправе ничего требовать от канцлера. Понял он и то, что обещание жизни и свободы в любой миг может смениться сперва застенком, а потом петлей.

Не раз Тангор думал, не устранить ли Эрлифа для большей надежности. Это было бы нетрудно сделать — скажем, устроить ему попытку побега и убить, — но выглядело бы подозрительно. К тому же, наемник нужен живым на тот случай, если упрямый Роскатт пойдет на уступки. Тогда Эрлифу пришлось бы отказаться от прежних своих слов и признаться в клевете.

Роскатт же на уступки не шел. Он медленно чах в подземелье — и обманывал все ожидания, оказавшись крепким и телом, и духом. На каждом допросе Тангор видел в его глазах открытый вызов себе: упрямец готов был умереть, но не отступиться. Всякий раз, когда следователь истощал свои бессмысленные угрозы и приказывал увести арестованного, мальчишка выходил с гордо поднятой головой, порой улыбаясь едва ли не торжествующе, хотя это наверняка была всего лишь бравада. Видимо, его ненависть в самом деле сильнее не только любви к сестре и Альвеве Бостре, но и сильнее естественной для любого человека — особенно молодого — жажды жизни.

Тангор изводил допросами и его, и себя. Занятый днем во дворце, он с наступлением ночи мчался в Лаутар и порой уходил оттуда лишь под утро. Два, а порой три раза за ночь он приказывал страже поднимать Роскатта с постели — если она у него вообще была: судя по нынешнему виду мальчишки и исходящему от него смраду, он вынужден спать прямо на грязном, склизком полу подземелья. И все же пока упрямство побеждало, словно Роскатт черпал в своих страданиях новые силы.

И тогда Тангор задумался, верную ли тактику он избрал. Если тетиву натянуть слишком сильно, она лопнет. Зато хорошее обращение озадачит упрямца, а это глупое благородство заставит его чувствовать себя обязанным. А там недалеко до сомнений, колебаний — и уступки. Поэтому Роскатта перевели в относительно удобную камеру с окном и кроватью, освободили от кандалов, позволили привести себя в порядок и особо подчеркнули, что все это сделано по приказу Тангора.

Однако новые меры ни к чему не привели. В тот же день Роскатт заявил на допросе открыто, что не намерен принимать подачки — и расплачиваться за них. Для следователя и секретаря эти слова остались туманными, но Тангор понял. И вдруг страстно возжелал собственноручно сломать проклятого упрямца, избить, истерзать, растоптать, придушить. Никогда прежде, ни к какому другому человеку, даже более сильному, умному и опасному, он не испытывал подобного.

Звон собственной крови в жилах оглушил Тангора, дыхание перехватило — немалых усилий стоило ему побороть порыв ненависти, удержать лицо и сохранить спокойный тон. Возможно, будь у него больше времени, он бы измучил мальчишку этим нелепым чувством обязанности врагу, и оно свело бы его с ума — или окончательно сломило. Но Тангор предпочел сломить его иным, более действенным, хотя и грубым способом.

«Довольно», — сказал себе Тангор. Довольно он щадил врага. Отныне он не видел в Ринигере Роскатте брата своей возлюбленной Эдит, возможного родственника и союзника, а видел лишь досадную помеху, жалкую букашку, возомнившую себя скалой, способной обрушиться на его планы. Да, однажды мальчишка уже сорвал их — и получил за это сполна. И получит еще.

«Во имя всех штормов, я хотел тебя спасти! Ты сам решил иначе. Значит, удел твой — смерть. А перед тем у тебя пыткой вырвут признание, сломают и тело, и душу, и твое проклятое упрямство».

Палачи в Лаутаре всегда были наготове. Оставалась мелочь — заполучить подпись Легарда на уже составленный приказ.

* * *

Подписывать Легард не хотел, это было видно. Хмуро он просматривал допросные листы, где значилось одно и то же. Несколько раз он порывался заговорить — и умолкал, ероша по привычке волосы и теребя кружево на рукавах. И Тангор нанес решающий удар.

Он напомнил Легарду о возможных сообщниках Роскатта — как в Коинте, так и среди королевских войск. Это имело смысл, поскольку осада мятежного города, несмотря на незначительные удачи последних дней, так и не увенчалась пока успехом. Мысли об изменниках, как всегда, вытеснили все сомнения. И Легард подписал.

Довольный Тангор неспешно шагал к своим покоям, где его ждали множество бумаг и долгие часы работы. Удовольствие придется отложить до ночи — тем лучше, тем слаще оно окажется. Тангор предвкушал, как приятно будет ему раздавить этого мальчишку, слушать его вопли и кивать секретарю, чтобы тот поживее записывал признание. Даже любопытно, что же Роскатт сочинит, — дыба, тиски и каленое железо весьма подстегивают воображение.

У самых дверей молчаливый Игал изумил Тангора, сделав ему знак «вас дожидаются две дамы». Впрочем, изумление не продлилось долго: и так понятно, кто удостоил его визитом. Расспросив слугу и убедившись, что никто не видел, как упомянутые дамы входили сюда, Тангор решил не заставлять своих гостий ждать. Бумагу с королевским приказом он по-прежнему держал в руке.

Они дожидались в первой приемной — Эдит и Альвева Бостра. Когда Тангор вошел, графиня как раз опустилась на ближайший стул, словно в изнеможении, тогда как Эдит расхаживала туда-сюда, сжимая пальцы так, что грозила переломать их себе.

При виде нее Тангор едва совладал с невольным трепетом. Их объяснение и ее резкие, суровые слова еще не позабылись, но он в полной мере понял, насколько истосковался по ней. Да, сам он тоже вынужден обойтись с нею жестоко, хотя это жестокость не палача, а лекаря. Необходимая боль, которая избавит от гораздо сильнейшей и спасет жизнь — причем не одну.

— Чем обязан, сударыни? — произнес Тангор, слегка поклонившись обеим дамам.

— И вы еще спрашиваете? — ответила Эдит, подойдя к нему. Пальцы свои она наконец оставила в покое, и пришел черед юбки. — Я говорила вам, сударь, что вы низки, но не думала, что настолько! По-вашему, это лучший способ завоевать любовь женщины — обречь на смерть дорогого ей человека?

— При чем здесь я, велья Роскатт? — В присутствии графини Тангор предпочел официальное обращение. — Вы полагаете, я виновен в том, что совершил ваш брат? Поверьте, мне…

— Он ничего не совершал — ничего такого, в чем его обвиняют! — крикнула Эдит, сверкая глазами: в этот миг она была, как никогда, похожа на своего брата. — И вы это знаете! Кому, как не вам, выгодно оклеветать его, чтобы отомстить ему за все и заодно повлиять на меня?

Она умолкла, задыхаясь, багровая краска гнева медленно отливала от ее лица. Тангор поневоле залюбовался ею и шагнул вперед. Графиня тотчас подскочила с места и очутилась подле Эдит — видимо, решила, что ей грозит опасность.

— Мне — мстить? Увольте, сударыня. — Тангор поклонился. — Когда-то я прибегал к этому не слишком приятному способу, но сейчас, поверьте, в нем нет нужды. Сама жизнь мстит за меня тем, кто не понимает цены слов, сказанных мне. Как вы себе это представляете, велья Роскатт? Я и так не знаю отдыха ни днем, ни ночью, и мне еще заниматься какими-то жалкими мальчишками, у которых нет ума понять очевидное?

— При желании, — жестко заметила Эдит, — вы бы нашли и время, и возможность, и нужных людей.

— Вашими устами говорят горе и семейная гордость, велья, — с ноткой сочувствия сказал Тангор. — Увы, я ничем не могу вам помочь. Этим делом занимается его величество, а всем известно, как он относится к изменам — и к изменникам.

— Но это неправда! — воскликнула доселе молчавшая графиня и сжала руки, словно в мольбе. — Нет никакой измены, вы это знаете, ваша светлость! Я молю вас… Все, что у меня есть, — деньги, имение, титул — все ваше, только смилуйтесь…

Тангор поморщился.

— Как трогательно, графиня, — откровенно усмехнулся он. — И как благородно. Если желаете, я могу передать вашему любовнику, как усердно вы хлопочете за него. Полагаю, он оценит. Но, боюсь, я не оценю.

Явно уязвленная графиня потеряла дар речи. Лицо ее вспыхнуло — и от стыда, и от гнева, глаза сверкнули, тонкие ноздри раздулись, пальцы сжались в кулаки. Видимо, кровь гордых предков взыграла в жилах.

— Эдит сказала верно: вы низки, сударь! — бросила она, точно оскорбленная королева. — Вы смеете порочить честь женщины, за которую некому вступиться! Которую вы сами лишили защитника своими гнусными интригами!

Этого Тангор уже не стерпел. Он шагнул к ней и схватил за плечо, так, что она слабо вскрикнула. Эдит кинулась к ним, но Тангор взглядом остановил ее. Поневоле она повиновалась. Графиня же сделалась белее собственного жемчужного ожерелья.

— Честь, говорите? — произнес Тангор самым ядовитым своим голосом. — Вы полагаете, что она есть у вас, сударыня? На вашем месте я бы вообще молчал. Если я верно понял, вы только что изволили предлагать мне взятку? Так вот, одно мое слово, и вы в самом деле лишитесь всего. Только вместо замужества и радостей придворной жизни вы отправитесь в ссылку в какое-нибудь уединенное поместье, где будете чахнуть до конца своих дней.

Тангор отпустил ее, словно отшвырнул. Потрясенная графиня вновь упала на стул и бессильно уронила руки на колени. Однако обошлось без слез, хотя подбородок ее задрожал. Эдит же, молча взиравшая на эту сцену, отступила, потрясенная не меньше, и зажала руками рот, качая головой.

— У вас нет сердца! — прошептала она, когда смогла говорить. — Как такое возможно… И вы еще смеете…

— Сердце у меня есть, велья, — ответил Тангор гораздо мягче, — и оно жестоко страдает. Просто я умею не подавать виду, в отличие от многих. И вам известен способ исцелить и смягчить мое сердце. Быть может, — добавил он чуть тише, — приди вы ко мне одна, этот разговор принял бы совсем иное направление.

— Ни за что! — так же тихо ответила Эдит, вновь сделавшись зеркальным отражением брата.

— Жаль, — произнес Тангор.

Он давно заметил, как обе девушки украдкой косятся на бумагу в его руке. Будто случайно, он выронил ее и поднял, держа так, чтобы они видели, что там написано. Судя по вытаращенным глазам и застывшим лицам обеих, они увидели и прочли. Тем лучше.

— Вам есть что еще сказать, сударыни? — прибавил Тангор.

— Легче умолить о милосердии прибрежную скалу! — бросила графиня Бостра, подхватывая шелестящие юбки и проходя мимо него к дверям.

Тангор лишь посмотрел на нее, не утруждая себя поклоном. Эдит последовала за подругой молча, хотя губы ее дрожали, а пальцы так впились в юбки, что впору порвать ткань. Тангор проводил девушку взглядом. Что ж, все вправду к лучшему. Возможно, думы о том, через что придется пройти нынешней ночью ее брату, поубавят ей спеси — единственного богатства всей этой семейки.

Себе самому Тангор мог признаться, что утомлен борьбой. Но не собирался отступать. Он все еще надеялся, что упрямцы дрогнут — оба.

* * *

Который день перед мысленным взором Эдит горели те страшные слова, что она прочла на бумаге в руке Тангора: «…за злостное упорство, дерзость и нежелание выдать своих сообщников подвергнуть Ринигера Роскатта особому допросу…» Выведенные умелой рукой секретаря буквы казались алыми, словно подсвеченные кровью — кровью брата. А причиной всему — она одна.

Королева не отпускала Эдит от себя и окружила ее, как и Альвеву, самой нежной заботой. Это была необходимая мера предосторожности, ибо при дворе мнимую измену Ринигера восприняли по-разному. Товарищи по службе возмущались, бывшие соперники и противники, носящие на теле шрамы от его шпаги, поддакивали с выражением: «Чего еще от такого ждать?» Не раз Эдит ловила на себе пристальные взгляды — то осуждающие, то сочувствующие. Но что ей было за дело до чужих чувств, когда брат ее жестоко страдал?

Слухов ходило много, и Эдит не знала, чему верить. Когда же сама королева, не скрывая восхищения пополам с горечью, сказала ей, что Ринигер даже под пыткой остался тверд и не оговорил себя, на душе сделалось чуть легче. Эдит не сомневалась, что брат не мог поступить иначе, и только молила Создателя о том, чтобы ему достало сил. Она отдала бы все на свете ради одного лишь свидания, самого краткого, но здесь не могла помочь даже королева.

Гордость за брата мешалась в душе Эдит с лютым страхом. Мысль же о том, что она могла бы одним словом избавить его от мучений, сводила с ума. «Нет, — говорила она себе, — Ринигер презирал бы меня, если бы я согласилась на условия Тангора, если бы сдалась и покорилась. Даже умирая, он сказал бы мне не поддаваться ни на что. Могу ли я предать его доверие? Могу ли проявить меньшее мужество? Или мы оба страдаем напрасно?»

«Нет, не напрасно», — отвечала семейная гордость. Эдит понимала: даже если Ринигер погибнет, это все равно будет победа над врагом — ведь Тангору, всемогущему Тангору, которого боится чуть ли не весь Урбнисс, так и не удастся добиться своего. Быть может, именно страх поражения и стоит за его жестокостью. «Не так уж ты всесилен, как мнишь о себе, — говорила мысленно Эдит. — Ты можешь пытать или казнить всякого, но не всякого можешь заставить добровольно повиноваться тебе».

И все же голос крови не мог заглушить обычных человеческих чувств. И Эдит рыдала ночами напролет, стараясь не думать о том, что в эту самую минуту претерпевает Ринигер. В голове билась глупейшая мысль: «О Создатель, только бы не изуродовали, только бы не искалечили!» Хорошо знакомая с историей былых веков, Эдит знала, что происходит на особых допросах. Как знала и то, что они мало изменились с давних времен.

Королева, казалось, замечала все ее мучения, и явные, и тайные. С прекрасного лица ее величества не сходила тень озадаченности, словно она тоже терзалась думами, как бы выполнить свое обещание. Пока же она могла помочь лишь состраданием и защитой от злых языков. Просить о милости его величество было бесполезно: Эдит попыталась однажды — и была горько разочарована, вновь убедившись, что надежды нет.

В подобных мыслях Эдит едва услышала однажды чьи-то шаги и негромкий оклик. Она сидела в своей комнате в одиночестве, машинально перебирая уложенные в шкатулку пряди шелковых нитей, и не сразу поняла, что обращаются к ней. Оклик повторился — голос был мужской, молодой, — и Эдит обернулась.

Перед нею стоял один из лакеев, чьей обязанностью было зажигать и гасить свечи. Эдит узнала его: этот молодой человек по имени Урдан ухаживал за Орой, горничной Альвевы, и точно не состоял на тайной службе у Тангора. Вид у него был озадаченный, а в морщинках у глаз читалось нечто заговорщицкое.

— Простите, велья, — сказал Урдан. — Только что прибыл ваш батюшка. Он желает видеть вас, но его не пускают во дворец. Если желаете, я провожу вас.

— Что? — Эдит тотчас сорвалась с места, едва не опрокинув свою шкатулку. — Скорее!

Она неслась по лестницам и коридорам, подобрав юбки и задыхаясь не только от быстрого бега. Приезд отца ошеломил ее, хотя он, конечно, не мог равнодушно остаться в стороне, получив от нее подробное письмо о случившемся. А то, что отец, несмотря на свои увечья, предпринял нелегкую поездку — разумеется, верхом, поскольку на экипаж нет средств, говорит о многом. Не иначе, он еще верит в справедливость и милосердие короля.

Знакомый с детства голос с привычными раскатами брани Эдит услышала издалека. На глаза навернулись слезы, а на душе потеплело: разделенное горе — полгоря. Со всех ног Эдит помчалась по мощеному двору, сквозь суету и изумленные взгляды, так, что ее спутник едва поспевал за нею. Убедившись, что она отыскала отца, Урдан с поклоном удалился, хотя сама Эдит даже не заметила этого.

С отцом прибыли двое слуг, приветствовавшие Эдит добрыми улыбками и поклонами. Старик Эддав много лет ходил за немногочисленными лошадьми, и некому было сменить его с тех пор, как оба его внука умерли от жестокой простуды. Бреттарин, старый солдат на покое, когда-то обучал Ринигера фехтованию, поскольку отцу это было не по силам. Глядя на них и отвечая на поклоны, Эдит с горечью думала, что обоим наверняка пришлось перетряхнуть свои сундуки, чтобы достойно снарядиться для поездки в Паридор.

Отец же, в лучшем своем наряде черного бархата, который был у него лучшим еще десять лет назад, только что спешился. Его старый чалый мерин Фальд с почти седой гривой зафыркал, и Эдит едва не бросилась по детской своей привычке приласкать коня. Воспоминания о родном доме, детстве и взрослении властно нахлынули на нее и перенесли в далекое, но такое светлое прошлое, когда сама она совсем малышкой ковыляла по старому саду с нянькой Эранной, пестовавшей уже третье поколение Роскаттов, а Ринигер вкушал плоды первых побед в покорении всех окрестных деревьев и разбивании носов деревенским мальчишкам.

Эдит не помнила отца другим — ей едва сравнялось два года, когда он ушел на войну. Именно от него они с Ринигером унаследовали свою огненную рыжину — красотой же их обоих щедро наделила мать. Но сейчас волосы отца словно припорошило пеплом, а лицом он в свои сорок пять напоминал семидесятилетнего старика. Спешившись, он качнулся и ухватился за стремя. Бреттарин тотчас подал ему костыль. Опираясь на него и подволакивая правую ногу в особом башмаке, за который когда-то пришлось отдать мастеру годовой доход с поместья Роскатт и фамильное жемчужное ожерелье матери, отец зашагал к Эдит.

Она со слезами припала к его груди, вдыхая такой знакомый, такой родной запах дома, смешанный с дорожной пылью. Отец обнял ее — к ней он всегда относился с особой, хотя и скуповатой нежностью. Они оба долго не могли найти слов, и отчасти Эдит радовалась этому, поскольку боялась, что отец сразу примется поносить канцлера на все лады. Этого, конечно, не избежать. Только сперва они обретут хоть слабое, но утешение друг в друге.

— Эдит… — непривычно тихо сказал отец, хотя голос его дрогнул от горечи и гнева. — Я с самого начала знал: нечего вам обоим делать при дворе. Видишь, что творит этот…

Как всегда, отец не выбирал выражений, совершенно не думая о том, кто может его услышать. Эдит содрогнулась, хотя в глубине души была согласна с каждым словом. Ее невольные слезы заставили отца вскоре умолкнуть.

— Бедная моя, — сказал он, вновь обнимая ее. — Бедный мой сын… Будь проклят Тангор! Мало ему было извести под корень дом Либанон — он хочет истребить и нас, последнюю его ветвь. Пока мы живы, мы — словно заноза в сиятельном заду этого ублюдка!

— Отец, прошу, умерьте ваш гнев, — попыталась остановить его Эдит, вспыхнув от смущения. — Дело не в этом. Он мстит нам за другое — за то, что Ринигер однажды помешал его планам.

Именно так Эдит написала родителям, умолчав о сватовстве Тангора и о взаимной любви Ринигера и графини Бостры, как и об условии, которое ставил им враг. Узнай отец об этом, он или умер бы от удара, возмущенный донельзя, или в порыве приказал бы ей согласиться, чтобы таким образом подобраться к Тангору.

— А, разве этому зверю нужна причина, чтобы убить кого-нибудь? — с горечью отмахнулся отец, но тотчас оживился, глаза его сверкнули недобро и сурово. — Ты мне скажи одно, девочка: он правда невиновен? Потому что если это не так… — Он сжал свободную руку в кулак, скрежетнул костылем по мостовой. — Я бы тогда плюнул ему в лицо, отрекся бы от него и сам бы прикончил!

— Что вы говорите, отец! — почти прорыдала Эдит. — Ринигер бы никогда… Вы сами знаете, какой он честный! Поэтому Тангор и ненавидит его.

— Будь он проклят! — повторил отец. — Нет, клянусь Создателем, на него однажды найдется управа, иначе этому гнилому клочку земли лучше бы уйти под воду. Подумать только, дочь: меня не пускают к королю! Меня, калеку, проделавшего сорок миль под дождем и ветром! Меня, проливавшего кровь за свою страну и своего короля, отдавшего ему лучшее, что у меня есть, — моих детей! И для чего — чтобы этот выродок сгубил моего сына!

— Король не стал бы вас слушать, отец, — печально сказала Эдит. — Я сама пыталась просить его, а он попросту прогнал меня. «Доказательства налицо, — сказал он мне, — и не нужно ни криков, ни слез». И прибавил, что мог бы приказать и меня взять под стражу, потому что я могу быть сообщницей…

Голос Эдит сорвался. Она умолкла ненадолго, ожидая ответа отца, но он тоже молчал, как будто не находил слов от ярости. Так сперва показалось Эдит, и лишь приглядевшись, она поняла, что он погружен в тяжкие раздумья.

— Так что вам было бы бесполезно идти к нему, — продолжила Эдит, устав от молчания, — разве что за новой болью и унижениями. Даже если бы он вас выслушал, то ответил бы так, что вы бы не сдержались и оказались там же, где сейчас Ринигер…

— Да лучше бы так! — взъярился отец, стукнув костылем чуть ли не по носку своей деревянной ступни, и распрямился, насколько позволяли криво сросшиеся ребра. — Лучше бы мне разделить муки и смерть с сыном, чем видеть торжество этой гнусной кучи падали! Зачем мне жить, если Ринигер умрет? Кто продолжит наш род, кто вернет нам былую славу? А что вместо этого — позор!

— Но что тогда будет с матушкой, отец? — мягко напомнила Эдит, умолчав о себе.

— Матушка… — повторил он и вновь нахмурился в раздумьях. — Она совсем плоха с тех пор, как пришло твое письмо, дочь. Только ради нее я и вздумал поехать сюда. И все напрасно… — Он отвернулся и вновь разразился бранью.

Эдит молчала, не зная, что сказать. Она видела, сколь велико горе отца, которое вдесятеро сильнее оттого, что он не знает, как помочь своим детям. Сердце ее рыдало, хотя внешне она постаралась сдержаться. Но гнев всколыхнулся и в ней. Мало того, что Тангор оскорбил ее своим гнусным предложением и еще более гнусной сделкой, мало того, что он облыжно обвинил Ринигера в измене и бросил его в застенок, — он еще и терзает сердца их несчастных родителей, словно надеется горем свести их обоих в могилу.

— Довольно, Эдит, — сказал отец, когда отвел душу. — Я не хочу потерять еще и тебя. Собирайся, твоя служба здесь окончена. Я увезу тебя домой, сегодня же. В пасть к Аирандо все эти дворцы и придворные карьеры! Да и матери станет легче, если ты будешь рядом с нею.

Эдит показалось, что земля раскололась пополам прямо у ее ног, и она сейчас упадет в черную расщелину, дышащую холодом и ужасом. На миг ей отчаянно захотелось уехать — спрятаться, как маленькой, в надежных руках отца и матери, позабыть Паэна, позабыть Тангора, позабыть все. Но уехать означало сбежать. А позабыть означало сдаться.

— Простите меня, отец, но нет, — твердо произнесла она и сразу продолжила, пока он не начал браниться: — Я не могу уехать и оставить брата, как не могу оставить ее величество. Кроме того, она обещала помочь нам, и как бы ни было это трудно, я верю в ее помощь. Прошу вас, отец, позвольте мне остаться еще ненадолго. Хотя бы до тех пор, пока…

— Пока твоего брата не казнят? — с горечью закончил отец, хотя обошелся без гнева и ругани. — Ах, дочь, много ли может королева? Ее супруг тоже многое обещал вам обоим, а сам верит глупым наветам, только потому, что они исходят от проклятого Тангора. Кто защитит тебя от него?

— Захоти он погубить меня, — сказала Эдит, — я бы тоже была сейчас в Лаутаре. Прошу вас, верьте, как я сама верю, в защиту ее величества. Если я уеду, это будет выглядеть как трусливое бегство.

Слова оказались верными: отец призадумался, гнев его явно поутих. Он долго хмурил брови и чесал бороду, с которой не желал расставаться, следуя старой моде. Эдит ждала не без трепета, но знала отчего-то, что он согласится. Отец вообще мало в чем мог отказать ей, в отличие от Ринигера, с которого он всегда драл три шкуры — именно потому, что сын уродился полным его подобием.

— Помоги нам всем Создатель, Эдит, — произнес отец, глядя на нее с выражением, которого она прежде не видела у него. — На сердце у меня неспокойно, не могу оставить тебя здесь совсем одну, да что-то подсказывает мне, что ты права, девчонка. — Он помолчал. — Скажи: он не дрогнул на допросе? Не сознался в измене?

— Нет, — с гордостью произнесла Эдит. Хмурое лицо отца просияло.

— Молодец парень, наша порода. Если увидишь его, скажи, что отец гордится им.

— Непременно скажу, отец. — Эдит сморгнула слезы. — Хотя я уверена, что он и так это знает.

Больше слов не нашлось ни у нее, ни у отца. Он снова обнял ее и долго не отпускал, выражая силой объятий то, что никогда бы не произнес вслух. И Эдит ощутила, что они в самом деле утешили друг друга, пускай не сумели развеять грозящую их семье беду. Как было бы хорошо, останься отец ненадолго в Паридоре! Но остаться он, как знала Эдит, не мог: во-первых, нечем платить за гостиницу, а во-вторых, он не покинет надолго убитую горем мать.

В этот миг Эдит окликнули — тот самый лакей Урдан, который привел ее сюда.

— Тебе чего, парень? — тут же нахмурился отец.

— Простите, сударь, — поклонился молодой человек, — но ее величество требует велью Роскатт к себе.

— Ладно уж, ступай, велья, коли зовут, — проворчал отец, и Эдит поневоле улыбнулась. Сам же он обернулся к своей свите. — А вы чего застыли, бездельники? Кони передохнули, и ладно. Едем. Деньги-то на харчевню не потеряли? А то я вас кормить не буду.

Отец поцеловал Эдит в лоб и в щеки, затем положил руку ей на голову, безмолвно благословляя. Он не сказал больше ничего, но Эдит ощутила, что он словно отдал ей все свои силы. Так, будто она осталась единственным оплотом семьи.

Возможно, так оно и было.

Проводив отца, Эдит весь оставшийся день провела в покоях королевы. Та держалась как обычно, осаживала чересчур любопытных или язвительных. Когда же настал вечер, ее величество, закончив свой туалет и отпустив всех фрейлин, задержала Эдит и Альвеву.

— Есть новости, — сказала она. — Сегодня состоялся суд.

Обе девушки вцепились друг в друга, словно в поисках поддержки. Альвева ахнула, Эдит стиснула зубы, готовясь выслушать самое страшное.

— Это не все, — продолжила королева и ласково взяла обеих за руки. — Я добилась для вас свидания с ним.

В сопровождении стражника с факелом Тангор спускался в подземелье Лаутара. Он словно не замечал ни скользких, вытертых за долгие века ступеней под ногами, ни поросших липкой плесенью стен, ни затхлой вони. Держать у носа надушенный платок, как делал начальник тюрьмы Урсарат во время вынужденных инспекций, было ниже его достоинства. Он чуял запах близкой победы — а все прочее не имело значения.

Подземелье находилось не на самом нижнем уровне. Теперь, после заочного суда над преступником и официального приговора, можно было позволить себе немного милосердия. Тангор даже соблаговолил разрешить Роскатту последнее свидание с сестрой, о чем много дней усердно хлопотала ее величество. Мельком отметив странную благодарность женщины, о которой он всегда был весьма невысокого мнения, и понимая, что за этим стоит, Тангор сделал стражнику знак отпереть дверь в камеру.

Воздух здесь был не таким затхлым — благодаря окну под самым потолком, хотя в него не пролезла бы и рука. И все равно густая вонь гнили, плесени и нечистот ошеломила Тангора, точно удар в лицо. Шумно метнулась из одного угла в другой пара тощих крыс. Дежурящий в камере стражник, черноволосый и рябой, при виде канцлера тотчас вскочил и отдал поклон. Приказ выйти и подождать снаружи он встретил с явной радостью, как и второй стражник, по знаку Тангора воткнувший свой факел в ржавую стенную скобу.

Сидящий на низкой, полусгнившей деревянной скамье Роскатт не шевельнулся. На бледном лице застыло выражение тупого равнодушия, но Тангор видел, что это всего лишь маска. За нею пряталось многое. Собственно, затем он и пришел — узнать, что именно.

— Посмотри, — заговорил Тангор, неспешно разворачивая бумагу с королевской печатью и подписью. — Это приказ его величества о твоей казни.

Маска дрогнула. Мальчишка прищурился, словно говоря: «Нашел чем удивить». Было видно, что он хотел ответить, но стиснул челюсти и промолчал. Тогда Тангор продолжил, спокойно подходя ближе:

— Досадно, не правда ли? А ведь ты неплохо начал. Такая блестящая карьера — и рухнула в одночасье. Впрочем, — он выдержал долгую паузу, — даже так еще не все потеряно. Ты можешь изменить свою судьбу, только ты и никто больше.

— Сестру, — хриплый голос Роскатта царапнул Тангору слух, — не отдам.

Глаза его сверкнули из-под нависших на лоб грязных волос. Бледные запекшиеся губы жестко скривились, а правая, здоровая, рука сжалась в кулак.

— Пей мою кровь, палач, будь ты проклят! — Он попытался подняться, но не смог. — Умру, но не склонюсь!

— Не дергайся, мальчик, — снисходительно посоветовал Тангор, — не на дыбе. — Он подошел еще ближе, сворачивая в трубку бумагу с приговором. — Ты так ничему и не научился. Хочешь ты или нет, после твоей смерти Эдит все равно будет моей. Если бы ты не был так безнадежно глуп…

— Можно подумать, ты сам умнее, — выплюнул Роскатт. — Что скажет король, когда узнает, что ты намерен взять в жены сестру человека, казненного за измену?

Тангор коротко рассмеялся.

— Пожалуй, я неправ, — сказал он. — Ты все же набрался здесь кое-какого ума. Не тревожься, тебя бы оправдали посмертно. Нашлись бы свидетели, которые доказали бы, что письма подложные, и нашли бы виновных — твоих врагов, которые завидовали тебе. Так что из подлого изменника ты превратился бы в невинную жертву, мученика, чуть ли не героя. Его величество со слезами каялся бы перед твоей семьей и сулил им всяческие блага. А моя официальная невеста была бы столь потрясена, что сама отказалась бы от брака со мной.

Роскатт выслушал эту речь с той же кривой ухмылкой на губах, но стиснутые челюсти и тяжелое, хриплое дыхание выдавали его. Ногти правой руки скрежетали по цепям кандалов, и даже левая, искалеченная на допросе, дернулась.

— Рано или поздно, — сказал он, не скрывая злобы, — твои интриги тебя погубят. Сколько бы ты их ни плел, даже самая прочная сеть однажды порвется. Там, где ты не будешь ожидать.

— Неужели? — Тангор приподнял брови, изобразив удивленную улыбку. — Я польщен столь тонким замечанием от истинного знатока придворных интриг.

— Тебя побьют твоим же оружием! — воскликнул Роскатт, выпрямившись, хотя лицо его исказилось от боли. — И ничего у тебя не выйдет — ни с моей Эдит, ни с тем, что ты затеваешь!

— И что же я затеваю? — осторожно спросил Тангор, слегка опешив: бравада или нет?

— Заговор с письмом против королевы и принца. Гибель Паэна. Бунты в городах. — Роскатт вновь прищурился. — Ты прав, здесь я в самом деле научился думать. Я понял, чего ты добиваешься. Только не понимаю пока, зачем тебе нужна Эдит.

Тангор вновь усмехнулся, скрыв бурю самых противоречивых чувств, что охватила сейчас его душу.

— Положим, к смерти господина Вартанисса я не имею никакого отношения, — сказал он. — Что до всего прочего… Великий человек ставит перед собой великие цели и достигает их. Жаль, что ты понял все так поздно. А может быть, — вкрадчиво прибавил он, — и не поздно. Ты видишь, что я уготовал твоей сестре. Подумай, каких высот мог бы достичь брат моей жены у меня на службе.

— Слышал бы тебя государь, ублюдок… — прошептал Роскатт, задыхаясь и багровея от ярости. — Кто еще здесь изменник… А моя сестра скорее убьет себя, чем…

— Спасибо за предупреждение. — Тангор небрежно кивнул. — Я приму меры, чтобы прекрасная Эдит ничем не навредила себе. А тебе, если сболтнешь при страже хоть слово, я прикажу отрезать язык, понял? Впрочем, тебе все равно не поверят.

— Зато вспомнят потом, — не сдавался Роскатт, — если небеса ослепнут, и все морские демоны помогут тебе добиться своего…

— Много ли проку в помощи демонов, если они вообще есть? — рассмеялся Тангор. — Мне довольно своих сил. А если кто и вспомнит, замолчит навсегда. Как, впрочем, и одна знакомая тебе особа — графиня Бостра. Если не ошибаюсь, она состоит в родстве с королевским домом. Зачем мне возможные заговорщики, особенно столь богатые, родовитые и озлобленные?

— Будь ты проклят! — прозвенело на все подземелье.

Отчаянным усилием Роскатт рванулся с места и вскочил на ноги, но не устоял. С тяжелым стоном он рухнул обратно под лязг цепей, по лицу его покатились слезы бессильной ярости. Тангор мысленно усмехнулся: о, как жаждет сейчас жить этот мальчишка, как жаждет самой лютой мести! Он отлично понимал его — ибо сам ощущал то же.

— Удивительно, — улыбнулся Тангор, — тебе еще осталось чем кричать. Но я не намерен слушать твои вопли. Говорить нам больше не о чем.

Неспешно, не оглядываясь, Тангор подошел к окованной железом двери и стукнул в нее кулаком. Дверь тотчас отворилась, вошли стражи: рябой занял свой пост, уныло вздохнув, а другой с явным облегчением взялся за факел.

— И благодари его величество, — бросил Тангор на прощание, — за то, что он приговорил тебя к отсечению головы. Сперва он хотел тебя четвертовать. А как по мне, для тебя и этого мало.

Вслед ему донеслась хриплая брань вполголоса, перемежаемая сухим, надсадным кашлем, — впрочем, Тангор едва обратил внимание на последнюю вспышку бессильной злобы. Пригнувшись под низким дверным проемом, он без сожалений покинул смрадную камеру, которая была вполне под стать своему обитателю. Но как ни уверял себя Тангор в окончательной своей победе, недавнее торжество сменилось горькой досадой и разочарованием. Он шел молча за своим провожатым и пляшущим огоньком факела, поднимаясь по старым ступеням и ничем не выдавая своих чувств. Больше всего на свете ему хотелось сейчас обрушить проклятую башню на голову врага — голову, которую можно отрубить, зато нельзя склонить никакой силой.

Мальчишка желал жить — о, как желал! Угрозы сестре и возлюбленной тоже сделали свое дело, как и природная ярость, молодость и жажда мести. Как бы ни внушал себе Тангор презрения к этой взрывчатой смеси, он поневоле жалел, что не смог заполучить к себе на службу такого человека, как Ринигер Роскатт. Да, такие ненавидят от души — зато и любят всей душой, и верны так же, открыты для друзей и беспощадны к врагам.

И все же Роскатту лучше умереть. Не в первый раз Тангор сталкивался с мужеством врагов, и смерть их, измученных, но не сломленных, доставляла ему особое удовольствие. Теперь же мальчишка стал по-настоящему опасен, вооруженный опасными знаниями, хоть знания его ограничены домыслами и догадками.

«Зачем тебе нужна Эдит?» — спрашивал он. Лишь себе самому Тангор мог ответить: «Потому что она — главное условие моей победы. Она — главный драгоценный камень в моей будущей короне».

И неважно, желает она того или нет. Он не оставит ей выбора.

* * *

Вернувшись во дворец, который полнился слухами о суде и приговоре Роскатту, Тангор изумил Игала приказом отнести Эдит записку с приглашением. Впрочем, молчаливый слуга давно ничему не удивлялся или не подавал виду, поэтому повиновался тотчас. Сам же Тангор задумался, придет она или вновь укроется за спиной своей царственной покровительницы. Хотя, зная нрав Эдит, можно не сомневаться: она явится.

Правда, она явится, чтобы говорить о своем трижды проклятом брате, тогда как Тангор намеревался вести с нею иную беседу. Неважно. Все равно выйдет так, как угодно ему, а не ей.

Эдит пришла. Пришла одна, заставив Тангора прождать не слишком долго — ровно столько, чтобы хватило времени прочесть доклад от генерала Синнарда о начавшемся штурме Коинта, как и еще одно письмо. Доклад они обсудят с Легардом на королевском совете, письмо отправилось в один из потайных ящиков резного комода. А сам Тангор поднялся, приветствуя гостью.

Темно-синее платье было необычайно к лицу Эдит, даже исхудавшей и побледневшей от тяжких душевных тревог. Она смотрела на Тангора без надежды и каких-либо иных чувств — просто ждала, что он скажет. Сам же он в который раз изумился необычайному сходству брата и сестры: хотя они не были близнецами, то, что происходило с одним, словно отражалось на другом.

— Полагаю, вы наслышаны, велья Роскатт, о решении суда и приговоре его величества, — произнес Тангор. — Скоро — как только изменник достаточно оправится, чтобы сам взойти на эшафот, — мы будем лицезреть казнь. Какое горе, какой позор! Как это опечалит ваших почтенных батюшку и матушку! На их месте я бы плюнул на могилу сына и проклял бы его имя…

— Похоже, ваша светлость, — глаза Эдит заблестели, — вы перепутали свой кабинет с тюремными застенками. Вы изволите мучить меня, как недавно мучили моего брата? Что ж, я буду держаться, как держался он. Что до наших родителей, то они знают, что Ринигер никогда не совершил бы предательства! Что бы ни решили продажные суды…

— Опасные речи, велья. — Тангор погрозил пальцем, отчего по стене метнулся блик от камня в перстне. — Верноподданные короля не подвергают сомнению его решения, его указы и его приговоры. Если государь осудил — значит, осудил заслуженно. И все же, — он многозначительно умолк на мгновение, — даже в самых сложных делах бывают порой лазейки, через которые можно выбраться. Да-да, вашего брата можно спасти. Несмотря на то, что он сам делает все, чтобы лишить себя возможности спастись.

Эдит нахмурилась. Она явно не верила ни единому его слову — или делала вид, что не верит.

— Что ж, вы нашли эту лазейку в самый подходящий момент — за несколько дней до казни Ринигера. Если вы правда ее нашли.

— Вам стоит порадоваться, Эдит, что я ее вообще нашел.

— Думаю, вы приготовили ее заранее, — не сдавалась она.

Тангор вздохнул.

— Вы убеждены, что я ненавижу вашего брата и желаю ему смерти, — сказал он. — Отнюдь. Мне весьма пригодился бы на службе такой человек, честный и твердый, а упрямство, буде направить его в нужное русло, тоже бывает полезным. Вы знаете, что я предлагал ему великие милости, исполнение самых сокровенных его желаний, но он отказался.

— Да, и поэтому вы предали его на пытки, — бросила Эдит. — И даже здесь просчитались.

— Не делайте из меня чудовище, Эдит, прошу вас, — сказал Тангор и попытался взять ее за руку, но она отдернулась. — Я терпел долго, однако я тоже человек, и у меня есть свои пределы. Подумайте сами, каково мне было выслушивать все те дерзости, которыми он сыпал на допросах. Вы прекрасно знаете, как имеет обыкновение изъясняться ваш брат. По-вашему, я должен был спокойно сносить наглость мальчишки?

— Значит, вы все-таки сделали это из мести, — прошептала Эдит и отшатнулась. — Иначе зачем? Его осудили без всякого признания, хотя он по-прежнему отрицал свою вину! Даже судили его заочно! И это, по-вашему, правосудие? Это справедливость?

— Вы правы отчасти, Эдит, — медленно произнес Тангор, склонив голову. — Но все, что я сделал и еще сделаю, продиктовано моей великой любовью к вам. Не спорю, порой я поступал жестоко — потому что страсть моя слишком сильна, чтобы отступиться. Вы сами такая же, предпочтете идти до конца, но не сдаваться. Так отчего вы не оцените эти качества во мне? Станьте моей женой, Эдит, и вы обретете такое могущество, такую власть, которой даже не предполагаете.

Он подошел к ней вплотную, глядя на нее с высоты своего роста, и крепко взял за обе руки. Она попыталась вырваться, в отчаянии оглянулась на дверь, но Тангор не отпустил ее.

— Вы — моя душа, моя драгоценность, моя путеводная звезда, — сказал он. — Неужели моя любовь, заставляющая меня идти на безумства, не заслуживает ответа?

— Заслуживает, — отчеканила Эдит, преодолев страх. — Лишь одного ответа: нет. — Она решительно вырвалась, и Тангор не посмел вновь прикоснуться к ней, несмотря на жгучее желание. — Насилием вы не добьетесь ничего. Таковы уж мы, Роскатты, — чем сильнее нас бьют, тем тверже мы делаемся!

У Тангора перехватило дыхание, взор заволокло багровой пеленой. Он сам не знал, чего желает больше — убить ее на месте или сжать в объятиях до боли. Содрогнувшись всем телом, он тяжко выдохнул. С каждым днем, с каждым часом, пропитанным этой безумной страстью, ему все труднее было становиться собой прежним — хладнокровным царедворцем с трезвым, расчетливым умом.

И он заставил себя вновь стать таким. И ответить холодно и жестоко:

— Что ж, значит, вы совсем не любите своего брата и не дорожите его жизнью. — Тангор отступил к столу и словно невзначай коснулся бумаги с приговором.

— Мой брат, — Эдит вздернула подбородок таким знакомым упрямым движением, — предпочел бы умереть, чем жить и знать, что я принесла ради него такую жертву. Если же вы еще раз попытаетесь дотронуться до меня, вы сожмете в объятиях труп.

Безошибочным женским чутьем она угадала, что недавно обуревало Тангора. Но сейчас это было позади.

— Какие гордые, — желчно усмехнулся он. — Напрасно и глупо. А глупцы долго не живут, велья. Не смею задерживать.

Тряхнув головой, она вылетела в дверь, лишь мелькнула облачком вуаль на чепце. В приемной и коридоре сердито процокали каблуки. Тангор слушал эхо шагов Эдит, словно зачарованный, застывший, и ощущал себя окутанным тонкой, но непреодолимой сетью. Сетью, в которую его ввергло предсказание эгламидской ведьмы.

«Она станет твоей судьбой, хочешь ты того или нет. И отказаться от нее ты не сможешь, даже если пожелаешь…»

Порой он сам не знал, любит он Эдит Роскатт или ненавидит. Однако жить без нее он в самом деле уже не мог. Каждая их встреча, каждый разговор, даже такой, наполняли его новыми силами, каких он не знал прежде. Он словно сбросил с плеч двадцать лет и сделался таким же, как она, — юным, безрассудным безумцем, ибо нельзя было назвать те поступки, которые он совершил ради этой девушки, разумными.

Как она сказала: «Чем сильнее нас бьют, тем мы крепче». И Тангор понял, что сам такой же. Именно этим она привлекла его, зачаровала, связала и лишила покоя и разума. Чем сильнее жгла его ненависть Эдит, тем прочнее делалась сеть. Тем яростнее проникала страсть в его кровь и сердце — страсть непременно завладеть ею, завладеть полностью, всецело, не столько телом, сколько непокорной душой.

Других желаний у Тангора не осталось. Заполучив Эдит, он обретет все остальное. А без нее он так и останется жалкой тенью себя прежнего.

Впрочем, возврата к себе прежнему он не желал.

* * *

— Я пойду с тобой, Эдит, — заявила Альвева.

Эдит не ждала другого. Теперь, после долгих дней неизвестности, после рокового приговора и очередной бессмысленной беседы с врагом ей хотелось просто увидеть брата, неважно, что с ним сотворили. Альвева желала этого не меньше, но, в отличие от нее, была связана своим статусом невесты канцлера.

— Но как? — озвучила Эдит свои опасения. — Если Тангор узнает, что ты…

— Пусть знает, — сверкнула глазами подруга. — Пусть карает меня, иного от него не придется ждать. А если… — ее голос дрогнул, глаза увлажнились, — если Ринигер умрет, мне нечего будет терять. Пусть Тангор тогда казнит и меня, если захочет — и если осмелится.

«А ведь он может», — поняла Эдит, холодея. Лишь сегодня, в последнем разговоре с Тангором, она в полной мере осознала, чего он добивается — и что предлагает ей разделить с ним. Поневоле у нее захватило дух, только не от восхищения, а от непостижимого ужаса. Что делать, она не знала, ведь ясно, что король ей не поверит. Королева поверит, но слова без доказательств ничего не стоят. Заставив себя отбросить ненужные сейчас думы, Эдит накинула плащ.

Альвева уже была готова. Гаэнате она сказала, что идет гулять в сад, хотя старая нянька и поворчала на плохую погоду. Мальда и Ора знали правду, но нипочем не выдали бы свою госпожу. Под плащом Альвева спрятала кошелек с золотом в надежде подкупить тюремщиков и обеспечить Ринигеру хоть какие-то удобства. Впрочем, обе девушки знали от королевы, что им дозволено только свидание; нельзя ни передавать что-либо, ни брать, а сама встреча произойдет в присутствии стражи и начальника тюрьмы.

В горько-сладком предвкушении Эдит и Альвева вышли во двор. Уже смеркалось, небо по-осеннему хмурилось, а ветер вмиг усеял плащи обеих девушек желтеющими листьями. Народу во дворе почти не было, кроме носильщиков, что дожидались их по приказу ее величества. Если кто-то из шпионов Тангора видел их отбытие, это уже было неважно.

Сидя плечом к плечу в бархатной тесноте, Эдит и Альвева не находили слов. Они лишь отыскали наощупь руки друг друга и черпали в этом пожатии силы.

— Мне страшно… — прошептала Альвева чуть слышно. — Никогда прежде я так не боялась. Эдит…

— Я тоже боюсь, — ответила Эдит, не покривив душой, и крепче сжала руку подруги. — Стоит лишь подумать, что это в последний раз…

Обе с трудом удержались от слез — но удержались, думая о том, каково будет Ринигеру, и так измученному душой и телом, видеть их горе. Время плакать настанет, потом, когда они вернутся. А пока — это счастье, милость Создателя, которую стоит ценить. Ведь этой встречи могло не случиться.

Казалось, дорога длится вечность. Носилки неспешно покачивались, мерные шаги слуг по мостовой напоминали грохот тяжелого молота, заглушая уличный шум. И вдруг все звуки стихли, как будто они оказались в густом тумане. Альвева отодвинула шторку со своей стороны и содрогнулась, молча кивнув Эдит на толстые стены ограды и высящуюся за ними башню.

Носилки опустились на камни мощеного двора. Стоящие у низких дверей стражники в серых дублетах преградили девушкам путь, но, услышав имя ее величества и увидев письменный приказ, пропустили. Внутри оказался узкий, голый, скупо освещенный коридор, там дежурил еще один стражник, а с ним — заморенного вида слуга. Последний учтиво приветствовал обеих гостий и тотчас умчался за Урсаратом, начальником Лаутара.

Эдит и Альвева ждали молча, не решаясь заговорить. Казалось, эти толстые стены, похожие на древний склеп, способны задушить любой голос, любую искру жизни. Если здесь и обитали какие-то звуки, то лишь гулкое эхо шагов и позвякивание ключей. Девушки вновь потянулись друг к другу и взялись за руки.

Урсарат не заставил их ждать долго. Был он тощим, что подчеркивала его черная одежда, похожим на мышь, с внимательными глазами-щелками и длинными сухими пальцами, которые он постоянно потирал. Он любезно приветствовал девушек и сразу повел их сперва коридором, затем неширокой лестницей в комнату, где обычно проходили свидания заключенных с родственниками.

Эдит едва не падала от страха и волнения, судорожно цепляясь за холодные каменные перила лестницы. Урсарат не располагал к доверию, и она решила, что он наверняка шпион Тангора. Поэтому, когда они очутились в комнате и Альвева сунула было руку под плащ, чтобы достать припасенный кошелек, Эдит знаком остановила ее.

— У вас ровно четверть часа, сударыни, — сказал Урсарат, когда отправил в подземелье стражника, чтобы тот привел заключенного. — Ничего не передавать, ничего не брать. Разумеется, после свидания будет обыск. Вас уж я не хочу подвергать такому унижению.

Судя по масляному блеску прищуренных глаз, начальник тюрьмы отнюдь не отказался бы сам провести подобный обыск. Альвева покраснела и сжала полы плаща. Эдит же решилась спросить:

— А письма, господин Урсарат? Неужели не дозволено даже…

— По закону, осужденный на смерть имеет право составить завещание — если его имущество не конфисковали, — и написать семье или друзьям. Но это право дается ему в ночь перед казнью. Так что вам придется подождать, сударыня. И, конечно, все письма будут прочитаны. Если их сочтут… неосторожными, они будут изъяты и либо уничтожены, либо приложены к делу.

Эдит со вздохом кивнула, молча смирившись. В ожидании она переглядывалась с Альвевой или рассеянно озиралась, рассматривая комнату — пустую, без окон, с голыми белеными стенами, тремя подсвечниками на них и парой стульев. Впрочем, садиться никто не стал. Невыносимо хотелось двигаться, просто ходить туда-сюда, и Эдит с немалым трудом заставила себя стоять на месте. Сердце то трепыхалось в груди, то замирало в ожидании. Эдит не знала, что увидит, но заранее приготовилась к самому страшному.

Шаги послышались издали — медленные, тяжелые, под противный металлический лязг. У Эдит и Альвевы одновременно вырвались испуганные возгласы. Протяжно скрипнула дверь. Первым вошел посланный Урсаратом стражник, за ним еще один, который поддерживал под правый локоть Ринигера. Стражник указал ему на стул, но ответом ему было резкое, упрямое движение головы. Громко хлопнула закрывшаяся дверь, хотя Эдит едва услышала это. Она смотрела на брата, и сердце ее рыдало.

Перед ними была тень прежнего Ринигера. Худой, небритый, грязный — и не просто бледный, а словно потускневший, как будто тюрьма и все пережитое высосали из него весь огонь жизни, еще недавно горевший столь яростно. Даже волосы его словно поблекли. Каждый шаг, каждое движение давались ему с трудом — он стискивал челюсти и сжимал пальцами цепи ручных кандалов. Вернее, сжимал только правой рукой. Левая была перевязана тряпкой с пятнами засохшей крови.

Первый взгляд на брата вверг Эдит в такой ужас, что сердце ее чуть не разорвалось. Но второй воодушевил и уверил: все, что она говорила Тангору, — правда. Измученный заключением и пытками, Ринигер вовсе не выглядел сломленным.

Она увидела, как преобразилось его лицо при виде нее и Альвевы, как засверкали его запавшие глаза, а щеки чуть заалели. Он шагнул было к ним — и тотчас замер, отведя взгляд. Эдит поняла, что он стыдится — стыдится того, что они видят его таким.

— Ринигер!

Они обе бросились к нему. Он протянул к ним правую руку, насколько позволяла цепь, словно желая остановить их.

— Нет, не надо… — прошептал он, вновь краснея. — Вы же видите…

— Глупый… — ответила Эдит, сморгнув слезы, и обняла его.

Ринигер взял ее за плечо, так крепко, словно в самом деле прощался с нею навсегда. Эдит подняла голову и увидела, что он улыбается — искренне, как прежде. Она вновь припала к его груди — и ощутила, как он напрягся, отдернулся, а с губ его сорвался шумный выдох, как от боли. Он стянул края ворота распахнувшейся грязной рубахи, но одной рукой это сделать неудобно, и Эдит разглядела на его груди среди прочих шрамов темно-багровые, воспаленные следы от свежих ожогов.

Рядом послышался тихий возглас Альвевы. Обернувшись, Эдит увидела, что она вытирает слезы — не горечи, а ярости.

— Как его носит земля… — прошептала Альвева и сжала руки. — Да воздастся ему вдесятеро за все!

Перед глазами у Эдит вновь поплыло — на сей раз от внезапной острой радости. Она видела, как Ринигер и Альвева смотрят друг на друга, как он протянул к ней здоровую руку, а она схватила ее и припала к его пальцам губами. Но стоило Эдит заметить, что запястье Ринигера разодрано под кандалами в мясо, как радость умчалась, сменившись той же яростью, что переполняла подругу.

— Что они с тобой сделали? — тихо спросила Эдит — говорить здесь громко она не могла.

Вместо ответа Ринигер поднял левую кисть.

— Сломали пальцы, — ответил он, хриплый голос его тоже дрожал от ярости. — На левой, нарочно. Правую мне оставили, чтобы я мог подписать признание. Но я ничего не подписал! Пусть Тангор подавится своим приговором, будь он проклят!

Сзади послышалось осторожное покашливание Урсарата.

— Выбирайте выражения, Роскатт, — посоветовал он.

— Ничего, будет что доложить ему, Аирандо сожри вас обоих! — бросил Ринигер в ответ. — Мне уже нечего терять.

— Отнюдь, — продолжал начальник тюрьмы. — Этим дамам будет неприятно знать, что во время пути к эшафоту палач четырежды коснется вашего тела раскаленными клещами, — впрочем, вам, как изменнику, этого и так не избежать. А каково им будет знать, что вы до самого дня казни будете ежедневно получать по двадцать ударов плетью, а то и больше? Не усугубляйте свою участь.

— Оставьте его, не будем терять время, — благоразумно сказала Альвева, хотя содрогнулась от слов Урсарата. — Разве затем мы пришли сюда?

Они вдвоем обняли Ринигера, осторожно, стараясь не задеть его раны. Он медленно коснулся волос сперва Эдит, потом Альвевы. Когда девушки оторвались от него, то увидели, что он усиленно смаргивает слезы.

— Какое счастье… — тихо сказал он. — Эдит, Альвева… Похоже, за это нам стоит благодарить ее величество.

— Если бы она могла, она сделала бы много больше, — чуть слышно шепнула Эдит на ухо брату, но ее резко окликнул Урсарат, велев говорить громче.

— Кланяйся ей от меня, — сказал Ринигер. — Как бы то ни было, я благодарен ей. Да хранит ее Создатель, как и принца, и короля. Я не держу на него зла, он обрек меня на смерть не по своей воле. А тому, кто стоит за этим, вечное мое проклятье!

Не обращая внимания на гримасы Урсарата, Ринигер привлек к себе Эдит и продолжил, быстро и отрывисто:

— Не верь ему, берегись и не поддавайся ни на что. Если он станет обещать тебе спасти меня, тоже не верь. Нам не нужны его подачки. Если выбирать между смертью и службой ему, лучше смерть.

— Я так ему и сказала, — тихо ответила Эдит. — Не тревожься, я не поддамся, как не поддался ты. Отец и мать гордятся тобой, хотя и горюют.

Эдит говорила, слушала — и чувствовала всем существом, что слова не те. Спину ей буравил взгляд начальника тюрьмы, а сам он опять принялся покашливать и шаркать ногами. Эдит мысленно вздохнула: много ли скажешь за четверть часа, да еще при чужих людях, вражеских шпионах, готовых истолковать превратно каждое твое слово, жест и взгляд? Но пусть. Не будь этого свидания, было бы много хуже.

И вновь объятия сказали больше, чем слова. Альвева тихо плакала, сама Эдит тоже украдкой утерла глаза. Ринигер же все видел и слышал. Сам он изо всех сил старался сдержаться, но и взгляд его, и изможденное лицо безмолвно говорили, как страстно он желает жить и как горько ему будет умереть в расцвете молодости, да еще обретя такую возлюбленную.

— Время истекло, — проскрипел Урсарат — довольно, как показалось Эдит.

Неподвижно стоящие стражники шевельнулись. Ринигер оглянулся на них, тяжело вздохнул и в последний раз привлек к себе сперва Эдит, потом Альвеву. Поцеловать ее при всех он не решился, лишь поднес к губам ее руку. Она же, упав на колени, припала лицом к его сломанной левой кисти и долго не отпускала.

— Идите, — сказал Ринигер, так, словно сам поворачивал клинок в собственной ране. — Не терзайте себя. Прости меня, Альвева, прости, Эдит. И прощайте.

Эдит хотела ответить, но горло будто стиснуло жестокой хваткой, и у нее вырвался лишь жалкий всхлип. Урсарат схватил Альвеву под локоть и заставил подняться. Она молча подчинилась, не сводя глаз с Ринигера, который в последний раз посмотрел на них и вышел, гремя цепями, в дверь вместе со стражником.

Второй стражник, рябой, мрачный на вид, закрыл дверь, но перед тем проводил Ринигера взглядом и покосился на застывших безмолвно девушек. К изумлению своему Эдит увидела, что суровая маска смягчилась, и ее сменило явное сострадание. «Видно, умеет отличить преступника от невиновного», — отчего-то подумалось ей. А может быть, стражники просто уважали Ринигера за его стойкость.

— Знал бы, что так выйдет, — тотчас забубнил Урсарат, — ни за что не дозволил бы вам свидания. Слишком многое вы себе позволили. И без того эти стены вовек не видали такого наглеца! Вы, сударыня, — он обернулся к Эдит, — видимо, ему сестрицей приходитесь?

— Да, сударь, — ответила Эдит с неожиданной смелостью. — И если мой брат — наглец, то дай Создатель нашему Урбниссу побольше таких наглецов!

— Эти слова, — прибавила Альвева в тон ей, — можете тоже передать своему хозяину.

Урсарат лишь фыркнул и сделал рябому стражнику знак проводить девушек из Лаутара.

Так же молча они спускались по лестнице и шли по длинному узкому коридору. И так же Эдит ловила на себе этот странно сострадательный взгляд человека, который исправлял свою службу в самом страшном месте Урбнисса.

Когда они вновь сели в носилки и двинулись к дворцу по медленно затихающим улицам, Альвева обняла Эдит за плечи и шепнула:

— Мне так больно, Эдит… Но я спокойна. Если даже он умрет, он умрет победителем. Он, а не Тангор.

— Он еще не умер, — ответила Эдит сквозь невольные слезы душевной боли и семейной гордости, — а Тангор еще не победил.

— Он хочет сам стать королем.

Так говорила Эдит, не смея больше молчать. Они сидели в покоях Альвевы — союзники против Тангора и их страж Готнис. По счастью, Гаэната предавалась послеобеденному сну, а Ора с Мальдой дежурили в приемной, готовые оповестить о любой опасности. Осенние сумерки пока медлили, день казался мрачным, словно небо затянули низкие грозовые облака.

— Все же простой народ, — заметила ее величество, — бывает порой необычайно мудр и прозорлив. Недаром слухи ходят столько лет. А чем дольше ходят непроверенные слухи, тем меньше в них верится. Значит, вам, Эдит, — королева посмотрела на нее, — уготовано мое место?

Эдит вспыхнула. Разумеется, это прозвучало, как шутка, но слишком уж много туч нависло над ними всеми, чтобы можно было позволять себе пустые и неосторожные слова.

— Я могла бы немедленно пойти к его величеству и рассказать все, — горячо произнесла Эдит. — Я так и намеревалась сделать, в тот самый день, когда поняла, когда он сам признался мне. Но… король не станет меня слушать, он решит, что я опять пришла просить его о милости для брата. И даже если бы выслушал: где доказательства? Тангор перевернул бы все так, что я пытаюсь мстить ему.

— Он великолепно знает генеалогию всех знатнейших родов Урбнисса, — задумчиво произнесла королева после недолгого молчания. — В том числе своего. Конечно, это неспроста. Он в свойстве с домом Фрейгодин и мнит, что ему этого достанет, чтобы взойти на престол. Возможно, так и случилось бы, если бы не нашлось иных родичей. — При этом она посмотрела на Альвеву.

— Вы полагаете, ваше величество, — вмиг побледнела она, — что я для него — политический соперник? — Она закрыла лицо руками и со стоном продолжила: — Опять… Опять бои насмерть за мою руку и титул… Опять заговоры…

— Или еще проще, — сурово прибавила Готнис, глядя на Альвеву с состраданием.

— Пусть! — вскричала несчастная в порыве отчаяния. — Пусть казнит, пусть делает что хочет! Зачем мне жить, если… — Она разрыдалась, безуспешно пытаясь справиться с собой.

— Перестаньте, графиня, что толку в слезах. — Пожилая камеристка ласково погладила ее по спине и обернулась к королеве. — Ваше величество, вся ваша семья в опасности. И принц Эгерран.

— Выходит, все эти бунты… — начала Эдит и осеклась.

— Разумеется, — подхватила королева. — И как мы сразу не поняли? Бунты случились так удачно, так вовремя. И если вдруг вся королевская семья погибнет, это тоже спишут на каких-нибудь мятежников, возможно, даже невиновных. Урбнисс напьется крови, а добрейший канцлер, уступая многочисленным просьбам, примет корону.

— Ни за что, — прошептала Эдит. — Ваше величество, Альвева… — Она умолкла, опустила взор, теребя ткань юбки. — Я давно знаю, что должна сделать. Меня удерживает лишь одно… Да, я понимаю, что нет ни надежды, ни спасения, но, ваше величество, ему осталось жить всего несколько дней! Если хоть что-то возможно…

— А что возможно, Эдит? — вздохнула королева. — Вы знаете, что король запретил даже мне приходить к нему до тех пор, пока штурм Коинта не окончится победой. Что уж говорить о любой из вас, моих фрейлин?

Королева умолкла. Эдит и Альвева смотрели на нее в отчаянной, нелепой последней надежде. Глядя на них, Готнис поджала губы и качнула головой. Ее сухощавая рука легла на плечо королевы.

— Есть один способ, ваше величество, — произнесла она. — Ради этого храброго юноши, спасшего и вас, и вашего сына, стоит рискнуть.

— О, ваше величество, молю вас… — начала Альвева.

— Возможно, ты права, Готнис, — прервала королева. — Я понимаю, что ты имеешь в виду. Да, это не лучший выход, он скорее обличит вину Ринигера Роскатта, чем подтвердит его невиновность. Но пусть выход не лучший — в нашем положении он единственный. Эдит, ваш брат должен бежать.

Брошенное чуть слышно последнее слово заставило всех замереть на месте. Сердце Эдит рухнуло в пятки, Альвева рядом стиснула руки. Королева оглядывала всех решительно и сурово, и даже бесстрастное всегда лицо Готнис дрогнуло.

— Вы правы, ваше величество, — сказала наконец Эдит. — Это лучше, чем смерть. Если Ринигер спасется, он сможет потом оправдаться — или же обстоятельства изменятся так, что нужда в этом отпадет. Тогда как мертвому, даже погибшему безвинно, с честью, — она тяжко вздохнула, — будет все равно.

— Что нужно сделать, ваше величество? — тотчас оживилась Альвева. — Как устроить побег? Этот Урсарат, начальник тюрьмы, на службе у Тангора. Вряд ли удастся его подкупить.

— Насколько мне известно, Урсарат не каждую ночь проводит в Лаутаре, — сказала королева. — Выберем ближайшую, когда его не будет. Со стражей проще, они не посмеют пойти против моего приказа. Особенно против приказа не письменного, а устного, отданного лично.

— Ваше величество… — Эдит упала к ногам королевы. — Вы желаете сами… О, если вы это сделаете, мы вовек не забудем вашей доброты!

— Я всего лишь плачу долги, Эдит, — улыбнулась королева. — Кроме того, я преследую личную цель: желаю сберечь верных мне и моему супругу людей и уязвить моего врага.

— Но когда Тангор узнает… — начала Альвева.

— Тогда я отвлеку его, — подхватила Эдит. — Только я смогу это сделать — должна же я тоже поучаствовать. — Она повернулась к королеве. — Ваше величество, вы позволите мне еще раз увидеться с братом?

— Это ни к чему, — был ответ. — Только задержит побег и создаст лишний шум. Все должно быть сделано быстро.

— Я дам денег, ваше величество, — сказала Альвева. — По счастью, я пока сама распоряжаюсь своими средствами. Пренебрежение Тангора мною и моими делами невольно играет нам на руку.

— Тем лучше, — кивнула королева. — Признаюсь, у меня сейчас нет при себе наличных денег, ведь король урезал все расходы из-за мятежей. — Она вновь оглядела всех. — Даст Создатель, наши общие усилия принесут добрые плоды.

— И еще одно, ваше величество, — сказала Эдит. — Куда ему бежать?

Королева нахмурилась.

— Это самый сложный вопрос, — ответила она. — Домой ему, разумеется, нет пути. Разве что затаиться на время в каком-нибудь отдаленном городе — если, конечно, он сумеет остаться там незамеченным.

Все невольно заулыбались — и тут же посерьезнели, когда королева продолжила:

— Да и на дорогах сейчас неспокойно, особенно на тех, что ведут в порты. Но оставим тревоги, друзья мои. Наша задача — помочь лейтенанту Роскатту спастись из тюрьмы. А дальше он, как мужчина, пусть решает сам.

Против этого было нечего возразить. Оставалось лишь дождаться удобного случая, когда Урсарата не окажется в Лаутаре.

* * *

Удачнее времени было не найти: очередной забрызганный грязью гонец явился под вечер, сообщив, что штурм Коинта оказался успешен, что королевские войска уже проникли в город и ведут уличные бои. Король немедленно созвал совет, в котором неизменно участвовал и Тангор. Его шпионка Гильда Бирн удалилась к себе, в чем Эдит Роскатт удостоверилась лично. И королева Эстриль совершила то, чего никогда раньше не позволяла себе, — тайно покинула дворец.

Ее сопровождала Готнис. Среди носильщиков запросто могли оказаться шпионы Тангора, поэтому за дело пришлось взяться Урдану, возлюбленному Оры, горничной графини Бостры, и одному из его приятелей. Оба получили от Альвевы щедрую награду, хотя без того были счастливы услужить ее величеству, пускай не знали, в чем состоит дело. Им не было нужды это знать.

Королева Эстриль добилась своего с помощью двойного оружия — власти и денег. Простым стражникам довольно было одного ее приказа, тогда как Деграма, помощника Урсарата, пришлось подкупить. Не сомневаясь в том, что он и деньги возьмет, и выдаст ее наутро своему начальнику, Эстриль последовала за провожатым в подземелье.

Холодные низкие коридоры, истертые ступени, чуть ли не крошащиеся под ногами, и застарелая вонь заставили ее содрогнуться. Она потянулась было за платком и все же совладала с собой, решив терпеть. Готнис ласково, но твердо поддерживала ее под локоть. Когда стражник отпер дверь, Эстриль велела ему ждать снаружи, а сама вошла вместе со спутницей.

От вида и особенно от вони камеры к горлу вмиг подступила тошнота, а нынешний жалкий облик некогда красивого юноши, учтивого кавалера и отважного бойца, вызвал невольные слезы. Но Эстриль пришла сюда не жалеть. Она знаком велела Роскатту сесть, хотя он, как только она вошла, тотчас поднялся со своего жуткого ложа, словно не понимая, сон он видит или явь. Эстриль кивнула ему и обратилась к стражнику, рябому, черноволосому, который вытянулся перед нею, поспешно подхватив мушкет.

— Вот вам моя воля, — сказала Эстриль. — Я желаю устроить Ринигеру Роскатту побег из Лаутара, поскольку он не виновен в том, за что осужден. Вы можете подчиниться мне или умереть. В первом случае вам тоже будет лучше покинуть Паридор. Во втором… полагаю, вы понимаете сами.

Стражник размышлял недолго. Он смотрел то на королеву, то через ее плечо на Роскатта, который все-таки поднялся, грохоча цепями, и стоял неподвижно и безмолвно, будто не верил в то, что происходит.

— Слушаюсь, ваше величество, — поклонился стражник и вновь поглядел через ее плечо. — Осмелюсь сказать, что вы правы. Я который год здесь служу и умею отличить, когда кто виновен, а когда нет. Только его све…

— Довольно. — Эстриль подняла затянутую в перчатку ладонь. — Не будем говорить лишнего и обойдемся без имен. Времени мало. Берите ключи и снимайте кандалы.

Пока стражник возился с объемистой связкой, Эстриль обернулась к Роскатту, все еще безмолвному.

— Надеюсь, лейтенант, вам достанет сил, — сказала она, — хоть с вами обошлись весьма жестоко. Говорят, когда хочешь жить, преодолеешь что угодно.

— Ваше величество, я… — начал он и умолк.

— О королях ходит немало дурных слухов, — продолжила Эстриль, мысленно поторапливая стражника, — но я не забыла того, что вы для меня сделали. Примите мою благодарность, и да хранит вас Создатель.

Бледные щеки Роскатта вспыхнули, губы сжались. Он отвел взгляд, словно в тяжких раздумьях. Ответ его изумил и саму Эстриль, и рябого стражника, уже подошедшего с ключами наготове.

— Я не могу, ваше величество, — произнес Роскатт, выпрямившись. — Если я сбегу, то признаю этим свою вину. Лучше смерть, чем такой позор.

Казалось, каждое слово срывается с его губ против воли. Эстриль видела в его глазах радость обретенной надежды и жажду жизни — и все же он готов был умереть, ставя честь превыше всего. Однако сейчас подобное благородство могло вызвать что угодно, только не восхищение.

— Вот как? — Эстриль топнула ногой, не сдержавшись. — Вы не понимаете, чем я рискую, чем рискуем все мы, в том числе две известные вам особы? Или вы полагаете, что им будет радостно видеть вас мертвым? Хотите оставить их без защиты? Хотите победы сами знаете кому?

Слова угодили точно в цель. Роскатт вновь покраснел, но иначе, скрежетнул зубами, глаза его сверкнули. Без всяких слов было ясно: он готов на все, лишь бы не дать Тангору одержать верх.

— Вы правы, ваше величество, — сказал он. — Я просто глупец. Умереть всегда можно. Лучше жить и бороться — за себя и за всех, кто тебе дорог. Но, ваше величество, берегитесь его. Он замышляет…

— Я знаю, лейтенант. — Эстриль кивнула и сделала стражнику знак поспешить. — Он открыто признался в этом вашей сестре, видимо, считая, что уже победил. Ваше спасение лишит его одного оружия, а ее избавит от лишних тревог.

Стражник отомкнул кандалы и взял Роскатта под локоть, чтобы помочь ему идти. В углу тускло горел фонарь, его подняла Готнис и пошла впереди, освещая путь. По влажным стенам плясали тени, а звуки шагов не могли заглушить бешеного биения сердца Эстриль. Сама она шла вслед за верной камеристкой, знаком приказав стражнику, что привел ее сюда, замыкать шествие.

Они благополучно вышли из Лаутара. Проводник вернулся обратно, получив щедрую мзду и пламенно поклявшись, что не выдаст ее величество. Эстриль поверила ему. Вместе с Готнис, прикрывшей фонарь полой плаща, она проводила обоих беглецов к конюшне: дверь была заперта изнутри на засов, но стражник без труда поднял его кинжалом. Внутри тихо фыркали во сне лошади, а конюх даже не проснулся.

Пока стражник седлал двух коней, Эстриль вручила Роскатту шелковый кошелек с золотом и серебром. Он принял дар без лишних слов, хотя даже в темноте было видно, что он озадачен. Здесь Эстриль не могла дать никаких советов, как и сама предоставить беглецу убежище. Стражнику было проще — он сказал, что у него имеются под Борданом родственники, к которым он намерен отправиться. Он даже предложил Роскатту присоединиться к нему, но тот отказался, назвав себя слишком опасным спутником.

— Будьте осторожны, лейтенант, — сказала Эстриль на прощание. — На дорогах неспокойно. Берегите себя ради тех двух дам, что любят вас и тревожатся о вашей судьбе. Они будут счастливы знать, что вы благополучно спаслись.

— Раз я вынужден бежать, ваше величество, — ответил он, — молю вас позаботиться о них обеих. Особенно об Эдит. Если этот… — Он осекся, как будто не смог подобрать приличное слово.

— Если вы спасетесь, — заметила Эстриль ему в тон, — то я не стала бы особо тревожиться за вашу сестру. Вы знаете ее не хуже, а то и лучше меня. Если уж бояться, то не Тангора, а скорее за Тангора.

Роскатт сверкнул в темноте своей мальчишеской улыбкой.

— Дай Создатель, чтобы вышло так! — Подхватив правой рукой поводья, он взобрался в седло. — Прощайте, ваше величество, и вы, сударыня, тоже.

Готнис любезно поклонилась в ответ и посоветовала ехать Дераисской заставой, которая оставалась открытой день и ночь на случай приезда гонцов. Через заставу было проще выбраться из города, чем дожидаться утра и открытия ворот.

Копыта зацокали по камням мостовой — сперва тихо и осторожно, затем смелее. Эстриль уже не смотрела, как оба всадника выезжают в ворота Лаутара и растворяются в темноте одной из боковых улочек. Вместе с Готнис она вернулась к носилкам и приказала возвращаться во дворец.

Всю дорогу она молчала, погруженная в раздумья. Все получилось так, как они замышляли, но на душе у Эстриль было неспокойно. Отчего-то ей казалось, что даже сейчас они сыграли на руку Тангору.

* * *

Гонец из Лаутара явился незадолго до рассвета, вскоре после того, как Легард отпустил всех советников. Тангор еще оставался при нем, да и не думал уходить. Появление гонца невольно заставило его вспомнить такое же утро и такого же вестника. Правда, в тот раз Тангор не удивился вести, поскольку знал ее заранее. Не слишком он удивился и сейчас.

— Это немыслимо! — разбушевался Легард, когда поостыл и смог говорить. — Тангор, вы клялись мне, что на сей раз все будет благополучно! Хвост Аирандо, вам нельзя доверять преступников! Ивиммон у вас повесился, Роскатт бежал! Как? Как такое вообще могло произойти?

Тангор ответил не сразу. Картина была ясна до мельчайших подробностей, хотя гонец либо недоговаривал, либо сам знал не все. Отчасти мудро: ни Урсарат, ни его помощник Деграм не осмелились бы бросать тень на высокопоставленных людей, перед тем не убедившись, что это угодно их господину. Мысленно Тангор усмехнулся, вообразив, как взъярится Легард, когда узнает о тайных делах своей супруги, — тут уж ее никто и ничто не спасет. Но для этого время настанет.

— Не тревожьтесь, ваше величество, — сказал Тангор. — Не пройдет и суток, как я во всем разберусь. Поверьте, виновные будут наказаны. Что до преступника, то он не сможет далеко уйти. Его покарает если не меч правосудия, то рука Создателя.

Легард отмахнулся, все еще красный и встрепанный от гнева. Ему и так было о чем подумать: мятежный Коинт наконец пал, но Гемелл заперся в цитадели, взяв десятка три заложников из числа почтеннейших горожан, и грозился жестоко перебить всех, если ему с сыновьями не позволят уйти живыми. Синнард начал переговоры, которые пока стояли на месте. Тангор же, слушая все эти вести, вспоминал недавно полученное письмо и размышлял гораздо серьезнее.

Неохотно Легард вернулся к прежней теме.

— Еще и стражник исчез, — буркнул он себе под нос. — Как это возможно? Неужели мне совсем некому больше доверять, если мои слуги, недавно клявшиеся мне в верности, предают направо и налево? Или сам я не заслуживаю верности?

— Не корите себя, ваше величество, — сказал Тангор, подбавив в голос теплоты. — Слишком уж многое жестокая судьба взвалила на ваши плечи. Даже ваш покойный батюшка не снес бы такого, а вы еще так молоды.

— Спасибо вам, Тангор, — отозвался Легард, окончательно успокоившись. — Без вас я бы давно сломался. Вы сейчас упомянули моего отца… Так вы мне сами как отец — или хотя бы как старший брат. Порой мне кажется, что вы все можете…

— Не все, но многое. — Тангор сделал вид, что растроган, и от души улыбнулся. — Дайте мне время, ваше величество, и наш Урбнисс наконец обретет мир и согласие. А преступники — ни Гемеллы, ни Роскатт, ни прочие изменники — не уйдут от заслуженной кары.

— Когда вы говорите подобное, — ответил на улыбку Легард, — я верю, что все именно так и будет.

Уходя от Легарда, Тангор едва не падал от усталости — он уже позабыл, когда ему последний раз удавалось проспать целую ночь. Но два-три часа можно было уделить отдыху, чтобы освежить голову и восстановить силы. Тем более, они ему понадобятся — для очередного разговора с проклятой и любимой упрямицей.

Разумеется, бегство Ринигера Роскатта — дело рук королевы. Недаром она все это время столь усердно хлопотала о нем, добилась для него свидания с сестрой, на которое, как сообщил Урсарат, увязалась с Эдит графиня Бостра. Видно, Эстриль Фрейгодин, урожденная Аургельн, вправду лишена королевского порока, именуемого чернейшей неблагодарностью. А может быть — и это ближе к истине — ее ненависть к нему, Тангору, тоже сильнее любых ее прочих чувств. В нежные материнские сердца он давно не верил, зато в стремление сберечь для сына трон — охотно.

Тангор проснулся ровно через два часа. Он спал не раздеваясь, поэтому приказал Игалу подать свежее платье и легкий завтрак. Новых известий пока не было — ни посланцев, ни писем, ни горячих сплетен от Гильды. Хотя накануне она докладывала, что ее величество стала подозрительно часто уединяться с Эдит Роскатт и Альвевой Бострой. Подслушать их беседы шпионке, увы, не удалось: камеристка королевы, Готнис, была тверда, как прибрежный утес, и стоила двадцати стражей.

На сей раз он отправился за Эдит сам. Слуги, служанки, придворные и секретари прыскали с его пути, точно испуганные воробьи. Тангор не трудился придать своему лицу более мягкое выражение. Сейчас он был не влюбленным мужчиной, а грозным канцлером, которого недаром именовали при дворе всемогущим.

Не совсем правда, увы. Быть может, сейчас все изменится. Гордая велья Роскатт, достойная дочь своей семьи, могла предпочесть родовую спесь жизни брата. Что скажет она, если угроза нависнет над ее любимой покровительницей?

Решительным шагом Тангор вошел в покои графини Бостры. По счастью, толстухи Гаэнаты там не оказалось, зато оказалась одна из горничных, занятая уборкой. При виде него девица ахнула и едва не выронила метелку для пыли. Убежать или предупредить кого-либо она не успела: Тангор схватил ее за плечо, придав себе такой грозный вид, что девушка позеленела от страха и затряслась, точно дерево на ветру.

— Немедленно ступай, отыщи велью Эдит Роскатт и передай, что я жду ее в своем кабинете. И если она вздумает отказываться, то и ей, и тебе, и твоей госпоже не миновать беды, поняла?

— Да, в-ваша светлость, — пробормотала девушка, отложила метелку и передник и тотчас помчалась со всех ног на поиски Эдит.

Тангор проводил ее довольным взглядом: слишком уж его дражайшая невеста разбаловала свою прислугу. Несомненно, и эта вертихвостка, и ее товарка — пособницы графини в ее сомнительных любовных делах. «Неважно», — думал он, пока шел обратно к себе. Судьба графини Бостры уже была им решена. А Ринигер Роскатт, если ему удастся вправду затаиться и спастись, сам обрек себя на невыносимые муки, с которыми не сравнится ни один самый жестокий допрос. Каково мальчишке будет видеть свою любимую мертвой и опозоренной?

Эдит вошла в кабинет ни жива ни мертва, лицо ее казалось настолько прозрачным, что видны были тонкие голубые жилки на лбу и на шее. На миг это пробудило нежность в сердце Тангора, и он заставил себя заглушить ее: время еще не пришло. Тем более, Эдит, хоть и напуганная, не растеряла своего проклятого упрямства.

— Что я слышу, сударь? — заговорила она первой, как всегда. — Вы уже смеете угрожать моим друзьям?

— Не сделай я этого, вы могли бы пренебречь моим приглашением, — ответил Тангор и собрался было подвести ее к стулу, но она мотнула головой. — К слову, позвольте выразить вам самые искренние поздравления по случаю счастливого побега вашего брата из Лаутара. Не каждому это удалось бы без сторонней помощи — вернее, вообще не удалось бы.

Эдит оказалась гораздо лучшей актрисой, чем ее брат, — столь правдоподобно она захлопала глазами и приоткрыла рот в мнимом удивлении. А ее дрожащие губы и пальцы заставили бы бешено рукоплескать самую взыскательную публику.

— Браво, Эдит. — Тангор отступил на шаг и похлопал в ладоши. — Жаль, что ваш актерский талант пропадает зря. Не делайте мне таких изумленных глаз, я все знаю. Знаю, что ваша царственная покровительница не побоялась рискнуть своей честью, лишь бы отблагодарить вашего брата, которому столь многим обязана.

— Не понимаю вас, сударь. — Эдит сжала губы. — При чем здесь ее величество? Она слишком любит своего супруга-короля, чтобы пойти против его воли. Не понимаю, отчего вы так…

— О, я прекрасно знаю ее величество, как и то, на что она способна. — Тангор улыбнулся и не без удовольствия заметил, что Эдит вновь побледнела и распахнула глаза. — И неважно, что руководит ею: желание отблагодарить или желание отомстить. Что до вас, то не думайте, что вам вечно доведется купаться в лучах ее благоволения. Как вы полагаете, Эдит, что скажет король, если узнает правду?

— Вы не посмеете… — прошептала она и прикусила сжатые пальцы.

— Еще как посмею, и вам это известно. — Тангор улыбнулся еще шире. — Вы не политик, Эдит, как и королева. Вы полагали, что когда ваш брат очутится на свободе, мне нечем будет давить на вас. Тем самым вы сделали только хуже — или же лучше, как знать.

— Чего вы от меня хотите? — спросила она, так, будто не знала ответа.

— Того, о чем я уже говорил: вашей руки и вашей любви. Помните о силе слова. Достаточно вам произнести одно — и король ничего не узнает о том, как ее величество помогает сбежать из тюрьмы государственным преступникам. Если же он узнает, королеву ничто не спасет.

Эдит молчала. Она то принималась ломать пальцы, то рассеянно глядела по сторонам. Ее вышитая шемизетка колыхалась от бурного дыхания, и Тангор поневоле залюбовался. Но не двинулся с места, понимая, что упрямая девушка наконец готова принять решение — единственно верное. Неважно, что он добился своего угрозами. В любом деле важен итог, а не способы, которые употребили, достигая его.

— Итак, Эдит, — нарушил Тангор густую, грозную тишину, — что вы мне скажете?

— Я скажу вам «да», сударь.

Заветное слово прозвучало так, словно в Паридоре одновременно ударили во все колокола и выпалили из всех пушек. Тангору показалось, что пол под ним сейчас разверзнется, и он упадет куда-то глубоко на дно морское — и даже там будет слышать ее голос.

«Я скажу вам "да"».

— Эдит… — Он ощутил, как перехватило дыхание, и уже не думал, кажется он сейчас смешным или нет. Но она не смеялась.

Она улыбалась. Не так, как брату или покойному Паэну Вартаниссу. Она улыбалась, как королева на официальной церемонии, приветствуя своего царственного супруга, — и все королевы всех стран по берегам Хиризийского моря не смогли бы сравниться с нею. «Воистину, ты рождена, чтобы сиять и повелевать! — с восхищением думал Тангор. — Золото волос, алмазная твердость и чистота! Ты прекрасна, ты невероятна. Ты покоряешься — и ты владеешь. Во имя всех штормов, ради этой минуты стоило пережить все, что пришлось пережить!»

— Если вам угодно, сударь, — ровным голосом произнесла Эдит, не прекращая улыбаться, — давайте встретимся сегодня вечером. Сейчас нам обоим хватает иных забот и иных дел.

Как ни велик был восторг Тангора, как ни ударило ему в голову крепкое вино любви, в душе его привычно шевельнулось подозрение. Слишком легко она согласилась.

— Я не ослышался? Это правда? — уточнил он и получил в ответ кивок и ясный взгляд. — И какие же гарантии вы мне даете, Эдит?

Она молча протянула к нему руку.

— Самые верные. О, не спешите, сударь, всему свое время, — прибавила она и отступила, когда Тангор в порыве готов был схватить ее ладонь и прижать к губам. — Раз я сама назначаю вам встречу, я непременно явлюсь. Никто ничего не узнает. Все будет тихо.

— Учтите, Эдит, — усилием воли Тангор совладал с собой, — я удостоверюсь в этом.

— Ваше право, сударь, — склонила она голову. — У вас достаточно людей, которые докладывают вам о каждом моем шаге. Не беспокойтесь, сегодня я не сделаю ни одного лишнего.

Тангор не сумел отыскать нужных слов, лишь вновь прошептал ее имя, казавшееся ему сейчас самой дивной музыкой. Она молча присела перед ним в глубоком реверансе и так же молча удалилась, не прекращая улыбаться своей величавой, чуть загадочной улыбкой.

И лишь тогда Тангор задумался. Его призывало множество дел, но он отбросил их, точно смятый черновик письма или приказа. Он думал об Эдит — думал, мечтал, надеялся и сомневался. Надежды и сомнения так взвинтили его душу, что тело не могло оставаться в покое и возжелало действия. Тангор резко поднялся с кресла, где только что предавался думам, и вышел в приемную.

— Вызови ко мне Бирн, — велел он Игалу.

Ожидая, пока вернется слуга и явится шпионка, Тангор продолжил размышлять. Гильде сегодня придется не спускать глаз с Эдит, слушать все ее разговоры, следить, как сама она верно заметила, за каждым ее шагом. Привычная подозрительность овладела им, сменив недавний светлый восторг. Ибо любой здравомыслящий человек понял бы, что внезапное согласие Эдит выглядит неестественно.

Что, если ее величество решила закрутить собственную интригу против него? Ей определенно есть чего бояться после того, как она вытащила Роскатта из Лаутара накануне казни. И если так, то лучшего орудия, чем его сестра, не найти. Притворяться Эдит умеет, как и все женщины, — достаточно вспомнить, как мастерски она недавно разыграла изумление.

И все же в глубине души Тангора таилась надежда: неужели?

Почему бы нет? Эдит не глупа и способна оценить все выгоды брака с ним. Возможно, дело все-таки в том, что между ними больше нет крови ее брата. С глубоким вздохом Тангор кивнул себе: возможно, это впрямь к лучшему. Как ни жаждал он отправить Ринигера Роскатта на плаху, он не хотел причинять тем самым страдания своей возлюбленной. Теперь же сама судьба руками королевы сняла с его души этот тяжкий камень.

Мальчишка бежал — пусть бежит, если есть, куда. Разумеется, он может отложить ненадолго свою месть и выждать где-нибудь, заодно дав себе время оправиться от ран. Неважно. С другой стороны, гонцы и шпионы недаром докладывают о беспорядках вокруг Севона и дорог к портам, как и о разбойниках, способных убить ради пары стоптанных сапог или того меньше.

Хождение туда-сюда по кабинету показалось вдруг глупым и бессмысленным. Тангор вернулся в кресло и прикрыл глаза. Да, с Роскаттом может произойти что угодно — и, даст Создатель, непременно произойдет, как когда-то с Вартаниссом. Это был бы лучший вариант: избавиться от врага, не запачкавшись самому в его крови.

Тогда его совесть перед Эдит останется чиста и спокойна.

Свежий ночной воздух после опостылевшей тюремной вони пьянил, точно крепкое авундийское вино. Цокот копыт таял в серой предрассветной тишине. Стиснув коленями конские бока, Ринигер наслаждался свободой — и размышлял, что делать. Ибо нежданно обретенная свобода грозила стать для него худшей бедой, чем недавний приговор и скорая казнь.

С невеселой усмешкой вспоминал он собственную охоту за Ивиммоном — теперь он сам очутился в положении дичи. Сбежать недолго, было бы куда. Он не упрекал ни в чем ее величество: она без того поставила на кон немало, чтобы вызволить его из Лаутара. Королева сделала что могла, теперь время действовать ему самому.

Ринигер уже успел пожалеть, что не принял приглашение Оронна, бывшего лаутарского стражника и его товарища по бегству. Они расстались почти два часа назад: тот свернул на восток, к Бордану, а сам Ринигер держал путь на север, не зная толком, куда едет. В отчий дом ему нет пути, там станут искать прежде всего, да и ни к чему навлекать на отца и мать гнев короля. И тогда в голове навязчиво загудела мысль: покинуть Урбнисс.

Мысль вызвала лютое негодование, но Ринигер уверил себя, что вовсе не бежит трусливо, в страхе за свою шкуру. Да, он мог бы принять через несколько дней незаслуженную смерть и умер бы мужественно, не посрамив чести ни дома Роскатт, ни угасшего дома Либанон. «И что было бы потом?» — спрашивал он себя. Лучше жить и разоблачить козни врага, заодно защитив и сестру, и всю королевскую семью. Правда, пока неясно, как это сделать, — и возможно ли вообще.

Ринигер вспомнил свою поездку в Фаррейг и гостиницу «Рыбак и рыба», где он останавливался. Гинтаф, ее хозяин, показался ему тогда надежным человеком. Быть может, окажется надежным и сейчас. Правда, в тот раз Ринигер был королевским гвардейцем, уполномоченным ее величества, а сейчас — беглецом, спасающимся от казни за измену. Возможно, свою роль сыграет золото, как и неприязнь к канцлеру. Хотя Ринигер еще тогда заметил, что почти все в Фаррейге поминают имя Тангора чуть ли не с благоговением из-за той давней истории с валанью и авундийским флотом.

«Видели бы вы, что эта валань сотворила под Коинтом!» — со злостью думал он, вспоминая вероломство Гемеллов. И вновь возвращал себя к прежней мысли: Фаррейг и гостиница стали бы лучшим выходом. Ему нужно время и место, чтобы затеряться, выздороветь и восстановить силы. Телесная крепость и молодость сослужили ему добрую службу во время заключения и допросов, и все же он виделся сам себе слабым и жалким по сравнению с собой прежним.

Раздробленная левая рука горела огнем: сломанные кости понемногу срастались. Болели плечи после дыбы, как и незажившие еще раны, полученные в боях под Коинтом. Ожоги от каленого железа немилосердно пульсировали — благо, обошлось без лихорадки. Прохладный встречный ветер обвевал и голову, и грудь, принося облегчение. Ринигер заставил себя не думать ни о боли телесной, ни о боли душевной. Даже мысли о сестре и Альвеве он отбросил, всецело уверившись в том, что ее величество сдержит слово и не оставит их обеих своей защитой. Впрочем, сама она тоже в опасности, ибо Тангору нетрудно будет догадаться, кто устроил побег. «Потом, все потом, — сказал себе Ринигер, обессилев от мучительных дум. — Сейчас — найти убежище и просто поправиться».

Когда он добрался до Тьеды, уже рассвело. Конь фыркал и спотыкался, устав от бешеной скачки, да и сам Ринигер как никогда мечтал о хорошем плотном завтраке и удобной постели. Но времени на отдых не было. Он вошел в первую же неприметную на вид таверну и купил у хозяина, поскольку горячий обед еще не был готов, хлеба, холодного мяса и флягу вина. Хозяин поглядел на него с явным любопытством, однако продал все, обрадованный полученным серебром. Продал заодно и плащ, которым Ринигер решил прикрыть свою изорванную, окровавленную одежду. Да и дни стояли непривычно холодные для ранней осени.

Место для отдыха отыскалось на опушке небольшой рощи, в миле от Тьеды. Ринигер отпустил коня пастись, а сам жадно набросился на съестное, оставив немного про запас. После еды пришлось бороться со сном, который властно желал взять свое. Ринигер заставил себя подняться, ополоснул лицо и шею в ручье, что протекал поблизости, напоил коня и продолжил путь, не особо веря в надежность хозяина таверны. Если королевские стражи, посланные в погоню, спросят о тощем рыжем парне с перевязанной левой рукой, он тотчас расскажет все.

И все-таки ночлега не избежать, понял Ринигер. Ночь в лесу наверняка обернется для него, ослабевшего после заключения, простудой и лихорадкой. Придется рискнуть постоялым двором. Даже если хозяин или еще кто-нибудь почуют неладное и выдадут его местным стражам порядка, он успеет бежать — или, в худшем случае, дорого продаст свою жизнь. Оружие у Ринигера имелось — кинжал, отданный ему Оронном, хотя он предпочел бы шпагу или пистолет. А лучше — все вместе.

Так размышлял Ринигер, не сразу заметив, что дорога, по которой он едет, странно безлюдна. Лишь однажды ему встретилась грохочущая карета с дворянским гербом на дверцах. Ее сопровождал отряд наемников человек в тридцать, вооруженных до зубов и суровых на вид. Многие из них бросили на Ринигера тяжелые, подозрительные взгляды, словно приняли его за разбойника с большой дороги. Хотя сказать по правде, именно так он и выглядел.

Не успел Ринигер задуматься, для чего простым путешественникам брать с собой целое войско, как дорога привела его к очередной роще. Деревень поблизости, как он помнил, не было, места выглядели пустынно, даже зловеще. Или же ему так почудилось — беглецу всюду видится угроза.

Роща тянулась сколько хватало глазу по обе стороны дороги, которая вскоре круто поворачивала к западу. Поневоле Ринигер принялся оглядываться по сторонам: ожило то самое ощущение опасности, что нередко предупреждало его. Конь зафыркал, чуть замедлил шаг. В завываниях ветра и цокоте копыт Ринигеру слышались шаги, звон оружия и приглушенные голоса, а среди деревьев мерещились тени. Он проверил, легко ли кинжал вынимается из ножен, но не успел сунуть его обратно, как угроза сбылась.

С обеих сторон на дорогу высыпали люди, кто в добротных суконных дублетах, кто в драных куртках. Вооружены они были лучше, чем одеты, в основном дубинками, кинжалами и мушкетами, через плечо висели лядунки и пороховницы. У некоторых имелись самодельные пики-рогатины. И выражения лиц, и несколько фраз, которыми обменялись бродяги, сказали Ринигеру все: обычные разбойники, жаждущие богатой добычи — и явно разочарованные.

Конь тревожно заржал, вскинулся на дыбы. Ринигер кое-как успокоил его и развернул, надеясь спастись бегством, как бы ни было это позорно. Его встретили еще с десяток рогатин и глумливый хохот.

— Нет уж, мил человек, раз мы повстречались, извольте платить налог!

Главарь, сказавший эти слова, по виду напоминал слугу из некогда богатого, но разорившегося дома. Лицо его с набрякшими мешками под глазами уродовал шрам от пули, возможно, полученный пятнадцать лет назад в войне с Авундой. Одного удара его толстой суковатой дубины хватило бы, чтобы размозжить самую крепкую голову.

Ринигер едва сдержал проклятье. Это уж слишком: спастись от казни, чтобы погибнуть вот так нелепо от рук разбойников. Он скрежетнул зубами, невольно прислушиваясь, — не раздастся ли где цокот копыт? Но кроме тихого, точно стон, ржания его испуганного коня и разбойничьей брани вполголоса ничего не было слышно.

— Налог, значит? — сказал Ринигер, зачем-то пытаясь оттянуть неизбежное. — И кто же уполномочил вас, мил человек, брать его на этой дороге?

Главарь усмехнулся. Вместо того, чтобы подать знак своим людям, он ответил — видимо, любил поговорить с будущими своими жертвами:

— Да вот же он, документ мой, самый что ни на есть весомый. — Он пошлепал навершием дубины по загрубевшей ладони. — Так что слезай живее с коня и отдавай деньги. Да гляди не скупись.

— Немного же вам будет от меня прибыли, — сказал Ринигер, и не думая повиноваться.

Он хотел продолжить, но его перебили крики из задних рядов разбойников:

— Да что ты с ним возишься! С севера вроде едет кто-то, отряд человек в пятнадцать. Прихлопни этого и…

— Опять наемники? — прервал главарь и почесал в затылке. — Хотя пятнадцать — это не тридцать, с таким отрядом мы справимся. Ты, ты и вы тоже, — главарь указал своей дубиной, — идите и встретьте их хорошенько, а там и мы подоспеем.

Названные разбойники помчались на север, к повороту. Тем временем весть о приближающемся отряде, кем бы они ни были, наполнила душу Ринигера надеждой. Теперь только продержаться подольше, затянуть время, насколько получится; все же разбойников осталось десятка полтора, почти вполовину меньше, чем было. Но главарь, видимо, разгадал его намерения.

— Рано ты обрадовался, парень, — сказал он. — А ну, живо слезай! Вид у тебя, правда, какой-то ободранный, но, чую, за пазухой не пусто. В бегах небось? Или сам кого ограбил?

— Вор и подлец! — не выдержал Ринигер. — Думай, что говоришь дворянину!

— О-о, дворяне-то всякие бывают. — Разбойник ничуть не смутился. — И за примером нам недалеко ходить. — Он прислушался и резко взмахнул дубиной. — Бей его, парни!

Несущая смерть живая волна хлынула вперед. Конь вновь вскинулся и заржал, словно призывая на помощь Создатель весть кого. В отчаянии Ринигер подтолкнул его в бока, надеясь прорваться верхом сквозь толпу пеших, поскольку ни назад, ни в стороны было не уйти. Двое упали, прочие пустили в дело свои дубины и рогатины. Один-два удара достались Ринигеру — к счастью, не по левой руке. Стиснув зубы от боли, он вновь подтолкнул раненого коня, и тот вынес его к обочине дороги. Ринигер едва успел выдернуть ноги из стремян, когда конь рухнул со сломанной ногой и забился, придавив еще одного или двух разбойников.

Ринигер приземлился неудачно — на плечо. Выругавшись сквозь зубы, он вскочил на ноги и обмотал плащом левую руку, правая же выдернула кинжал. Далеко впереди послышались выстрелы и крики, оживив в сердце надежду. Впрочем, весьма слабую. Даже если те люди одолеют разбойников, сам он к тому времени уже будет мертв.

Две-три пули ударились в стволы деревьев рядом, выбив щепки. Ринигер увернулся от дубины главаря, но сам не смог нанести удар. «Была бы шпага! — с сожалением подумал он. — Хотя что она против дубин?» Он подсек главаря ногой, тот упал, задержав на миг прочих. Ринигер успел вонзить кинжал в грудь ближайшего разбойника, и тут же на плечо ему обрушилась чья-то дубина. Удар заставил его упасть на колено. Прежде чем новый размозжил ему голову, он впечатал правый кулак под ложечку разбойнику. Пока тот падал, задыхаясь, Ринигер ухватился за его руку и рывком встал.

Перед глазами все плыло, но он заставил себя собраться. С левой руки свисали лохмотья изрезанного плаща. Еще несколько пуль просвистели рядом, едва не задев лицо. Подоспевший главарь кинулся на него с ножом. Ринигер обезоружил его ударом ноги и едва замахнулся сам, как ему заломили за спину правую руку. «Только бы не потерять сознание!» — мелькнуло в голове. Еще крепче стиснув зубы и процедив очередное ругательство, он ударил главаря по шее ребром левой ладони.

В голове будто взорвался бочонок пороха. Вся левая рука мигом отнялась, сознание стремительно меркло. Смутно Ринигер расслышал выстрелы, грохот копыт и чей-то крик, призывающий поспешить. Голос кричащего показался странно знакомым, но голова уже не соображала. По груди чиркнул чей-то кинжал, задев один из ожогов. Еще кто-то ткнул его ножом в основание челюсти. Сил больше не осталось — только провалиться в холодную черную тьму, из которой уже не выбраться.

Каким чудом Ринигер не лишился чувств, он сам не знал, но в тот же миг ощутил, что его больше никто не держит. По шее на грудь стекала кровь, словно кипяток, в голове по-прежнему звенело от боли, и не сразу он понял, что огромные тени впереди — это тот самый отряд, который разбойники пытались остановить. Всадники стреляли из пистолетов, добивали разбойников шпагами. В изнеможении Ринигер привалился спиной к ближайшему дереву и съехал на землю, глядя на все будто сквозь пелену.

Он видел, как победители оттаскивают убитых разбойников к обочине и подбирают оружие. Видел, как осматривают тела в поисках выживших. А потом увидел их предводителя — высокого, стройного, темноволосого, с дымящимся пистолетом в руке. Убрав оружие, предводитель спрыгнул с коня и стремглав бросился к Ринигеру, пока тот таращился на него, словно на привидение.

— Не может быть… — выдавил он едва слышно, не веря глазам. — Тебя же… давно считают мертвым…

Крепкое дружеское объятие убедило Ринигера, что он не спит и не сошел с ума.

— Ты сам больше похож на мертвеца, — сказал в ответ Паэн Вартанисс.

Голос его сделался вдруг глухим, как будто доносился из старого колодца. Лицо, исказившееся гримасой испуга, отдалилось и поплыло. Все кругом почернело, и Ринигер провалился в ту бездонную тьму, на краю которой так долго продержался.

Его привели в чувство сразу несколько вещей: стукнувшее о зубы горлышко фляги, льющаяся в рот прохладная вода, треск разрываемой ткани и обжигающая боль в свежих ранах. И незнакомый голос:

— Нет, сударь, здесь надо штопать. А лекарь поблизости найдется разве что в Тьеде. Вывих я вроде вправил. — На ушибленное правое плечо легла холодная мокрая тряпка, и это показалось Ринигеру верхом блаженства. — Прочие раны неглубокие, кровь почти не течет. Не знаю, правда, как он выдержит путь верхом…

— Выдержит, Энгельд. — Это сказал Паэн. — Я его хорошо знаю.

— Не все ты знаешь… — чуть слышно простонал Ринигер и открыл глаза, окончательно придя в себя.

Паэн склонился над ним, завинчивая флягу. Другой, занятый сейчас перевязкой, был незнаком, но походил на наемника — видимо, его Паэн и назвал Энгельдом. Смотрел он на Ринигера с явным уважением и, как показалось ему, с долей сочувствия.

— Расскажешь по дороге, — сказал Паэн и помог Ринигеру встать, когда наемник закончил. — Нам обоим есть что рассказать друг другу. Едем в Тьеду…

— Нет, погоди. — Ринигер вцепился в руку Паэна: голова еще кружилась от потери крови и недавнего удара левой. — Этот мерзавец кое-что выболтал… Выжившие есть? Или вы всех прикончили?

— Двое живы, сударь, — ответил Энгельд. — Мы думали было их добить, но решили, что на виселице им будет уютнее.

— Так и есть, — усмехнулся Ринигер. — Только сперва я задам им пару вопросов.

Энгельд чуть нахмурился, встопорщив длинные усы: мол, ты кто такой, чтобы командовать нами? Паэн тотчас разрешил все недоумения.

— Мой друг — лейтенант королевской гвардии, — сказал он. — Поэтому подчиняйтесь ему так же, как обещали подчиняться мне, — как будто мы вдвоем наняли вас.

— Как прикажете, сударь, — ответил наемник и махнул рукой товарищам, чтобы те привели захваченных разбойников.

Оба пленника были ранены в стычке. Их уже успели перевязать — и заодно скрутить, поскольку они вздумали сопротивляться. Но сейчас их решимость слегка поостыла.

— Это вы мутили воду в Севоне? — спросил Ринигер. — Кто вам приказывал?

Один лишь пожал плечами — неуклюже из-за связанных рук. Второй зажевал губами, поглядывая по сторонам, словно размышляя, говорить или нет. «А, все равно повесят», — пробурчал он себе под нос.

— И повешу, — отозвался Ринигер, который расслышал его слова. — Прямо сейчас.

Наемники поняли без лишних слов. Прикосновение веревки к шеям вмиг образумило разбойников.

— Эй, погодите! — подал голос тот, который сомневался. — Откуда нам знать? Мы — люди подневольные, нам приказали — мы пошли!

— Вот я и спрашиваю: кто приказал?

— Хозяин наш, Берресвильд, кто же еще? — выдавил нехотя разбойник после недолгого молчания. — Здесь-то, на дорогах, оно вольготнее, чем в городе. А хозяин давно разбоем промышляет, им и живет — сам-то разорился.

— Слишком уж складно поет этот петушок, — заметил Энгельд и встряхнул пленника за шиворот. — С чего бы тебе выдавать своего хозяина?

— А с того, — сказал разбойник, — что коли суждено мне висеть в петле, так пусть и господин Берресвильд висит рядом, по справедливости. А то знаю я все эти суды: простого человека вздернуть — раз плюнуть, а дворянина пальцем не трожь, будь он даже распоследний разбойник. А может, — он оглядел Ринигера и Паэна с заискивающим выражением, — мне за признание смягчат приговор.

— Тогда веди нас к Берресвильду, — приказал Ринигер. — Где вы прячетесь?

— В замке у него… вернее, в том, что от него осталось. Там же ветер с дождем гуляют, как шлюхи по трущобам.

— Значит, показывай дорогу к его замку. Вас освободят, когда будем подъезжать. Если вздумаете поднять тревогу, убьем на месте.

Свободных лошадей для разбойников не нашлось, поэтому их обоих просто привязали к седлам, чтобы шли следом. Пока наемники были заняты этим, Паэн спросил у Ринигера:

— Зачем тебе понадобился этот Берресвильд, кем бы он ни был? Надо спешить. Я должен как можно скорее явиться к королю, да и ты ранен.

— Ты прав, надо спешить, — ответил Ринигер. — Вот я и спешу, пока не стало поздно. Мои раны подождут. Этот Берресвильд может кое-что знать. Ты ведь наверняка слышал о том, что сейчас творится в Урбниссе.

— Про мятежи? — Паэн кивнул. — Об этом слышал. Только не пойму, почему ты в бегах и почему… — Он замолчал, покосившись на левую руку Ринигера.

— Потому что Тангор обвинил меня в измене, — ответил он. — И мятежи тоже устроил он — и это уже не домыслы и не предубеждения. А Берресвильд может быть у него на паях. Если это так и если мы заставим его признаться, это будет твердым доказательством вины Тангора.

Паэн словно онемел, не в силах поверить услышанному.

— Но зачем? — выговорил он, поборов изумление. — Сколько лет он заботился о благе Урбнисса… Зачем ему губить собственную страну?

— Когда ты узнаешь, — жестко сказал Ринигер, — ты захочешь сам придушить его — и будешь прав. Он задумал жениться на Эдит.

…Паэн долго не мог прийти в себя от потрясения — и негодования. Ринигер, сидящий позади него на крупе коня, рассказал ему все, что сам знал и чему был свидетелем. О своем заключении он особо не распространялся, хотя в том не было нужды — его вид говорил обо всем лучше любых слов.

— И ради того, чтобы заполучить Эдит, он… — Паэн задохнулся от возмущения. — Создатель, да он безумен! Разорять страну, которую сам же созидал столько лет! Обрекать на смерть тебя, брата девушки, в которую он влюблен! Нечего сказать, отменный способ ухаживать!

— И все-таки мне кажется, что он правда влюблен, — сказал Ринигер. — Хотя даже в любви он такой же, как везде, — интриган, подлец и убийца.

— Знаешь, — процедил Паэн сквозь зубы, совладав с гневом, — теперь я полностью с тобой согласен. Но сколько бы он ни плел свои интриги, где-нибудь он все же ошибется. Ты думаешь, эти разбойники в самом деле действуют по его приказу?

— Сами разбойники, может, и нет, а их хозяин — наверняка. Хотя это пока лишь мои предположения. Попробуй тут угадай, кто на него работает; я вот до сих пор ломаю голову, кто же из наших под Коинтом передавал Гемеллам военные планы. И знаешь, когда пришла весть, что… что ты погиб вместе с кораблем, я подумал, что Тангор и это устроил.

Паэн чуть обернулся.

— А он мог бы. Теперь я понимаю, отчего он так сурово на меня косился, — ревновал. Но если он смог подстроить то нападение, значит, он просто чародей. Я тогда, пожалуй, даже не думал ни о чем таком. Не до того было: мы приготовились драться, пираты обстреливали нас из пушек, и ядро угодило в один из портов нашего корабля. Взорвался порох, корабль вмиг вспыхнул. Не знаю, как меня не затоптали в общей панике. Очнулся я уже в воде. Сил хватило только на то, чтобы привязаться к обломку, которых было много рядом.

— И никто больше не спасся?

— Если бы кто-то еще спасся, мы бы знали. Хотя откуда было в Урбниссе узнать об этом, если не от выживших? Может быть, кого-то из моряков вынесло к нашим берегам, и они рассказали. Но Тридиан, Эрвинг и прочие точно погибли, я ничего о них не слышал. А мне море помогло — принесло прямо к берегам Авунды. Там меня подобрали местные рыбаки, я пробыл у них день-два, пока не поправился. Добраться до королевского двора мне было нетрудно — я сразу назвал себя, и авундийские чиновники чуть ли не дрались за право оказать мне помощь. При дворе меня приняли весьма любезно, я выполнил свою миссию…

— О миссии ты расскажешь его величеству. Как вышло, что никто до сих пор не узнал, что ты жив?

— Вот это и странно. Я писал несколько раз — и домой, и даже Эдит. Неужели письма не дошли? Хотя, если эти разбойники бросаются на каждого, кто едет этой дорогой, неудивительно. Почтовых гонцов могли преспокойно убить и ограбить, а послания — выбросить, как мусор. Но в Фаррейге, куда я вернулся, ходило немало разговоров о грабителях. Поэтому я обратился к своему банкиру, взял денег и нанял охрану. Как видишь, не прогадал.

— Верно. — Ринигер поневоле содрогнулся при мысли о том, что было бы с ним, окажись Паэн один, без наемников, или опоздай они хотя бы на пять минут. — Я — твой должник до конца дней.

— Пустое, — улыбнулся Паэн. — Долг, если об этом вообще дозволительно говорить, ты мне вернешь без труда — отдашь Эдит мне в жены.

— Вообще-то решать такие вопросы подобает моему отцу, — ответил Ринигер. — Но здесь препятствий не будет. Я тревожусь о другом: только бы Эдит дожила до свадьбы с тобой. Если Тангор станет преследовать ее, она может пойти на самые крайние меры. Хотя, знаешь, она скорее убьет его, чем себя. Она ведь такая храбрая. Видел бы ты, как мужественно она переносила горе, когда думала, что ты погиб.

Паэн не нашелся с ответом — как в свое время не находился сам Ринигер, когда Эдит приносила ему вести об Альвеве или просто ненароком хвалила ее в беседе.

Тем временем проселочная дорога прошла сквозь рощу, обогнула ее, а следом — заброшенную, заросшую деревню, видимо, некогда принадлежавшую дому Берресвильд. Вдали показался замок — с ржаво-серыми стенами и осыпавшейся черепицей, окруженный старым запущенным садом, который больше напоминал дремучий лес. Замок состоял из старинной четырехугольной башни с пристроенным к ней слева двухэтажным крылом с галереей. Выглядел он безлюдным: ни единого звука, ни мелькающих на стенах часовых, даже дыма из полуобрушенных труб не было видно.

Паэн остановил отряд. Оба пленника поглядывали исподлобья то на него, то на замок. Наконец, один подал голос:

— Что ж, господа, вы нас так и поведете дальше на веревках, точно собак? Вы не думайте, что в замке пусто, просто никто из наших не покажется лишний раз. Откуда вам знать: вдруг вас уже давно углядели?

— Если так, — ответил Паэн, — вам двоим точно не уйти живыми. Вас подстрелят либо мои люди, либо ваши товарищи. Решайте, поможете вы нам по доброй воле или против нее. Помилование нужно заработать.

Разбойники переглянулись, кивнули друг другу.

— Ладно, — сказал тот же. — В ворота войти мы вам поможем, только против своих драться не станем.

Обоих освободили от веревок, и разбойники зашагали впереди отряда. Всадники следовали за ними неспешным шагом. Все плотнее закутались в плащи и низко надвинули шляпы на лица — кроме Ринигера, у которого не было ни плаща, ни шляпы. Как обмануть разбойничьих часовых, придумали заранее: оба пленника скажут, что взяли богатую добычу, в том числе лошадей. По словам разбойников, в замке оставалось не больше десятка человек, не считая самого Берресвильда и пары-тройки его личной стражи. Впрочем, полагаться на их слова не стоило — разве что положиться на неожиданный и быстрый натиск.

К замку вела неухоженная, как все вокруг, немощеная дорога с глубокими сырыми колеями. Желтеющий сад встретил всадников неприветливо: ветки то цеплялись за плащи, то норовили хлестнуть по лицу. Ринигер держался за плечо Паэна, готовясь в любой миг спешиться — и вновь предчувствуя недоброе. Он понимал, что очередная схватка неизбежна, и молил Создателя только об одном — чтобы ему достало сил на нее. Оружие себе он раздобыл там, на дороге, у убитых разбойников, и оно придало ему уверенности. К тому же, за время езды он успел немного прийти в себя после драки — благо, конь у Паэна оказался смирным и ступал легко, несмотря на двойную ношу.

Отряд ехал молча. Ринигер запоздало подумал, что это выглядит неправдоподобно: настоящие разбойники, возвращаясь с удачного дела, наверняка весело шумели бы и похвалялись добычей. Дорога сузилась так, что едва пропускала двоих всадников, кое-где ее вспарывали кривые корни разросшихся деревьев. В шорохе листьев Ринигеру мерещился чей-то шепот, в глухом стуке копыт — осторожные шаги. Он смотрел вперед из-за плеча друга и наконец заметил каменную стену, похожую на ржавое железо, в седых патлах лишайника, и потемневшие створки изъеденных древоточцем ворот. И то, и другое, казалось, рухнет от легкого толчка рукой.

Разбойники оглянулись на Паэна, тот кивнул. Они двинулись к воротам и постучали по-особому. Из-за ворот донеслось нечто неразборчивое, похожее на ругательство. Один из разбойников ответил так же, вновь стукнул в ворота, и лишь тогда они отворились под деревянный треск и визгливый скрип несмазанных петель.

Те, кто открыл ворота, и не подумали выйти. Оба разбойника зашагали внутрь, перед тем обернувшись и махнув отряду: мол, следуйте за нами. «Сейчас ударят», — шепнул Ринигер Паэну, а сам вытянул пистолет из-за пояса. Судя по приглушенному шороху под плащами, наемники последовали его примеру. Створки ворот открылись не полностью, так, что въехать одновременно могли только двое. Первыми двинулись Паэн с Ринигером и Энгельд, прочие — следом, но не слишком плотно.

Недавние пленники со всех ног припустили к замку, вопя на бегу: «Тревога!» В тот же миг раздались выстрелы. Коротко заржал от боли чей-то конь, послышались крики раненых. Разбойников за воротами оказалось человек десять, и стреляли они практически в упор. Всадников спасло то, что противники сразу выпустили все пули, видимо, надеясь залпом свалить нежданных гостей, а потом добить их, раненых, шпагами и кинжалами.

Разряженные мушкеты и пистолеты полетели на землю. Прежде чем разбойники бросились вперед, уцелевшие всадники открыли огонь, но не все разом. Паэн командовал левым рядом, Энгельд — правым. Те, что выстрелили первыми, устремились со шпагами наголо к противникам под прикрытием товарищей. Оставшиеся на ногах разбойники помчались наутек — кто к замку, кто к воротам. Двое замешкались и тотчас упали, пронзенные клинками. Грянули новые выстрелы, сразив незадачливых беглецов. Их участь разделили вероломные пленники, так и не успевшие добежать до замка.

— Скорее, Паэн! — сказал Ринигер, едва заметив, что мушкетная пуля оцарапала ему левое плечо. — Пока те, что в замке, не ушли!

— Дело становится все интереснее, — заметил один из наемников, склонившийся над упавшим товарищем: тот был смертельно ранен в грудь.

— Чем меньше нас уцелеет, тем больше будет доля каждого, — бросил в ответ Энгельд.

Трое наемников были тяжело ранены, один из них только что испустил дух. Те же, кто мог держаться в седле и не лишился коня, в том числе Паэн и Ринигер, помчались к замку с перезаряженным оружием наготове.

Мощеный камнем двор прорезали трещины, будто после землетрясения, и бесчисленные щербины, кое-где заросшие травой. Лошади то и дело спотыкались, а хозяева их бранились сквозь зубы. Из полуразвалившейся арки, давно лишенной дверей, показались трое — судя по виду, тоже разбойники. Ринигер выстрелил по ним, его примеру последовали два-три наемника. Один разбойник упал, раненый пулей, двое бросились бежать и скрылись внутри. В тот же миг в окне башни, на втором этаже, мелькнули несколько вспышек выстрелов, но больше никто не пытался защищаться. Старый замок смолк, лишь ветер шевелил пряди лишайника и корявые деревца, что выросли там и тут среди искрошившихся камней.

— Сколько их здесь? — бросил Паэн и спешился, направляясь к подстреленному разбойнику, который слабо шевелился.

Ринигер перебрался в седло, напряженно размышляя. Паэн задал верный вопрос, от которого зависит все, в том числе их жизнь. Недавние пленники говорили, что в замке около десяти человек, кроме хозяина и его охраны. Что ж, около десяти человек уже лежат у ворот мертвыми. Если пленники солгали и в замке прячутся еще десятка два, а то и три, — почему они не стреляют? Или надеются заманить внутрь и перебить там по одному? Если же их меньше…

— Пятеро… — услышал Ринигер слабый голос раненого разбойника, которого допрашивал Паэн. — Не считая хозяина… Там, в башне… Оттуда…

Раненый не договорил: изо рта хлынула кровь, и он лишился чувств. Паэн опустил его на поросшие травой камни и сделал знак нескольким наемникам спешиться и следовать за ним. Ринигер тоже готов был последовать, когда внимание его привлек некий звук, идущий словно из-за угла, откуда-то за башней. Звук напоминал приглушенные шаги, но шаги не человеческие — как будто лошадям обернули тряпками копыта. А потом раздалось пронзительное ржание.

Ринигер подтолкнул коня в бока и помчался в обход башни. За ним последовали несколько наемников — видно, тоже услышали звуки и почуяли неладное. Прямо за башней громоздилась смердящая куча всевозможного мусора, свежего и сгнившего, а следом — нечто вроде развалин конюшни. В замковой стене впереди виднелся огромный пролом, и в нем только что мелькнул хвост лошади последнего беглеца. Прочие, судя по стуку копыт, уже мчались по старому саду.

— Скорее!

Ринигер двинулся к пролому, наемники не отставали. Чудом их кони не переломали себе ноги на сплошном месиве из грязи и камней, в которое превратились здесь двор и дорога. Сама стена, казалось, вот-вот рухнет; в других проломах, поменьше, свистел и завывал ветер. Не думая о возможной западне, позабыв о простреленном плече, Ринигер оставил стену позади.

За проломом сад уже не напоминал дикие заросли, там и тут торчали десятки потемневших пней — видимо, вырубили на дрова для очагов. Беглецы вдали были видны, как на ладони: шестеро. Куда могли они бежать и зачем, Ринигер не стал гадать. Он сделал наемникам знак стрелять.

Мушкетный залп всколыхнул воздух, хрипло закаркали сонные вороны, что гнездились на деревьях. Двое беглецов продолжили путь, зато четверо упали. Ринигер и наемники тотчас кинулись к ним. Все они были живы, разве что придавлены подстреленными лошадьми, и сейчас отчаянно пытались выбраться, барахтаясь в грязи на дороге или путаясь в траве по обочинам.

Среди троих, одетых в некогда бархатные дублеты, сейчас вытертые до основы, выделялся и одеждой, и чертами человек лет тридцати пяти. Лицом он походил на дворянина, хотя землистым цветом кожи, дряблыми щеками и красноватым носом он явно был обязан многолетним порокам. В широко распахнутых светлых глазах застыл подлинный страх смерти пополам с яростью. Берресвильд, ибо это наверняка был он, с бранью вылез из-под убитой лошади и потянулся к эфесу шпаги.

Ринигер опередил его. На всем скаку остановив коня, который недовольно заржал, он спешился, так стремительно, что закружилась голова. Но сейчас было не до слабости. Прежде чем Берресвильд обнажил оружие, в горло ему уперлось острие шпаги.

— Сдавайтесь, сударь, — выдохнул Ринигер, борясь с вновь нахлынувшей дурнотой. — И прикажите сдаться своим людям.

Разбойничий предводитель провел рукой по нечесаной гриве волос — шляпа слетела во время бегства. Хмурый взгляд обежал Ринигера, конных наемников, слуг, которые тоже поднимались на ноги. Процедив сквозь зубы очередное проклятье, Берресвильд бросил шпагу на землю.

— Сдаюсь, — буркнул он. — И вы бросайте оружие, бездельники, — прикрикнул он на своих. — Мало было завязать ноги этим клячам, надо было пасти заткнуть! Так поделом им! — Он злобно пнул труп своей лошади.

Ринигер знаком велел всем пленникам идти впереди, сам взобрался в седло и поехал обратно к замку. Миновав пролом, он повстречался с Паэном, Энгельдом и прочими наемниками, которые ехали им навстречу.

— Смотрю, тебе опять посчастливилось больше, чем мне, — сказал Паэн и кивнул на пленников. — Это и есть Берресвильд?

— Кто же еще? — ответил Ринигер. — Правда, двое из его шайки ушли, но они нам без надобности. Главное, что он жив и может ответить на вопросы.

— Ничего я отвечать не буду! — взъярился Берресвильд, подгоняемый наемниками. — Не дождетесь! Поглядел бы я, как вы заставите меня заговорить!

— А что, сударь, — непринужденно, чуть ли не с улыбкой спросил Ринигер и переглянулся с Паэном, — у вас тоже есть могущественные покровители, которые обещали вам защиту?

Они как раз обогнули башню и вернулись на двор перед замком. Лишь только услышав о могущественных покровителях, Берресвильд споткнулся о выбоину и едва не упал — его поддержал один из пленных слуг. Разбойничий предводитель яростно обернулся к Ринигеру, сверкая глазами.

— Да что ты об этом знаешь, щенок? Хотя если бы ты знал имя…

— Я его знаю, — ответил Ринигер так, словно наносил свой излюбленный смертельный удар в горло. — Канцлер Тангор.

Берресвильд сделался белее собственной рубашки, ярость так и застыла на его подвижном лице, глаза едва не выкатились из глазниц. Он хватал ртом воздух, будто искал слова и не находил.

— Засвидетельствуйте, господа, — сказал Ринигер, обращаясь ко всем. — Пожалуй, это может сойти за признание.

— Я ничего не признавал! — выкрикнул наконец Берресвильд. Его бледное лицо пошло алыми пятнами, но решимости и уверенности в голосе поубавилось.

— Признавали или нет, вы повинны как в разбое, так и в измене, — продолжил Ринигер. — Сперва вы чинили беспорядки в Севоне, который не так далеко отсюда. Ваши люди упомянули, что у вас там имеется дом, куда вы порой наведываетесь. Когда в Севон явились королевские войска, вы предпочли бежать в свой замок и заняться давним своим ремеслом. Видно, — с усмешкой прибавил он, — быть самому себе хозяином вам больше по душе, чем служить, пусть даже за щедрое жалованье.

Берресвильд долго молчал. Тихо зароптали его слуги: «Сударь, смилуйтесь, все равно нас уже раскрыли, заступитесь…» Он прикрикнул на них, а сам продолжил молча размышлять. Ни Ринигер, ни Паэн не торопили его.

— А что мне будет, — медленно заговорил он, — если я расскажу всю правду?

— Государь справедлив, — ответил на это Ринигер, словно позабыв о той «справедливости», которую он сам недавно испытал на собственной шкуре. — Орудие изменника заслуживает менее строгой кары, чем сам изменник. А тот, кто поможет обличить измену, заслуживает награды — скажем, помилования.

— Слово дворянина? — уточнил Берресвильд.

— Слово дворянина, — в один голос ответили Ринигер и Паэн.

— Хорошо. — Берресвильд отпихнул слуг и продолжил, набрав в грудь побольше воздуха: — Сами видите, до чего я дожил. Доходов нет, а служить при дворе… Ну да не будем об этом. Не знаю, как канцлер узнал про мои дела на дорогах, но узнал. И поставил перед выбором: или петля для всех, или служба ему. Сами понимаете, что я выбрал. Платил он щедро, да и службой особо не обременял, пока не понадобилось устроить шум в Севоне. Канцлер помог мне снять там дом, дал денег, а прочее мы с моими людьми сами сделали. А потом прибыли солдаты, и…

— Постойте, сударь, — прервал Ринигер, вспомнив содержание облыжного письма. — Это вы помогали Гемеллу и Коинту?

— Нет, не я, — Берресвильд мотнул лохматой головой, но не выказал удивления, — там были и другие. А то, что Гемеллы тоже работают на канцлера, я знаю. Они ведь, как и я, почти разорились, а когда вдруг разбогатели года три или четыре назад, никто не задумался, как так вышло. Хотя я слышал, — он хохотнул от души, — что их там, в Коинте, вроде славно прижали. Вот и поделом, не хочу один сидеть в тюрьме.

— За то, что они сделали, — заметил Ринигер, — их ждет не тюрьма, а казнь. Если, конечно, их захватят живыми. А вам, господин Берресвильд, не стоит унывать насчет тюрьмы.

— Почему бы вам не пойти служить во флот, сударь? — предложил Паэн. — Я говорил его величеству, сколько одаренных людей в нашем Урбниссе тратит свои таланты почем зря. А вы — человек деятельный, просто вам не повезло…

— Ох, как щедро посыпали, — усмехнулся Берресвильд. — Прямо золотой дождь, который, как болтают старики, случается у нас раз в четыреста лет. Нет уж, в королевские милости я не верю, да и не заслуживаю их. А вот в наказание изменников, — он злобно прищурился, — очень даже верю. Пусть за все отвечает главарь, а не его мелкие сошки.

— Даст Создатель, ответит сполна, — сказал Паэн. — А пока не вижу причин задерживаться. Это все ваши люди? — Он указал на троих слуг.

Берресвильд помялся, но ответил:

— Конечно, не все. — Он ухмыльнулся. — Дорог много, и работы у всех много. Но где они, я вам не скажу. Не тревожьтесь, без моего слова они и шагу не сделают. Вернутся, увидят, что наши перебиты, а меня нет, и будут сидеть здесь тихо, как мыши. Хотя, — он почесал свои космы, — кто вам помешает послать сюда стражу и взять всех?

— Возьмем непременно, — сказал Ринигер. — А вы едете с нами и расскажете королю все, что рассказали нам. Только в подробностях… Кстати, вам ничего не известно об офицерах на службе у канцлера?

— Кое-что слышал. — Берресвильд почесал в затылке. — Но имен не назову. Вроде он помог нескольким купить чины в армии в обмен на службу — может, в Севоне потому и обошлось без большой крови. Урбнисс велик, офицеров много — кто их знает?

— Да уж…

Ринигер вновь подумал о той крови, что безвинно пролилась под стенами Коинта, и окончательно уверился, что все случившееся там было местью Тангора ему — и Эдит. «Как мне жить, зная это? А каково было ей знать, что она может прекратить все одним лишь словом?» Коварные думы готовы были захватить сердце, как боль и слабость — тело, и Ринигер усилием воли прогнал их всех.

— Кстати, сударь, — прибавил он, осененный новой мыслью, — а писем канцлера у вас нет?

— Чего нет, того нет, — развел руками Берресвильд. — Он хитрый и научил своих гонцов, чтобы они, как только я прочитаю письмо, сразу кидали его в огонь — или забирали с собой, если нечем было топить. Чтобы такой пройдоха да оставил хоть тень улики против себя? Эх, плохо вы его знаете!

— Мы как раз знаем, — заметил Ринигер, — и более чем хорошо.

В путь двинулись медленно: теперь почти все лошади несли двойную ношу. Энгельд уступил Берресвильду своего коня, хотя не выпускал из рук поводьев, несмотря на клятвенные заверения и «слово дворянина». Уже перевалило за полдень, и было ясно, что ночлега в Тьеде не миновать: раненым требовалась помощь лекаря, а погибшему наемнику — похороны.

Ринигер все так же сидел позади Паэна, отдыхая от минувших забот и готовясь к новым. Порой они делились друг с другом своими надеждами и тревогами, но старались не думать или хотя бы не говорить о худшем. Главная тревога у них была общей — Эдит.

Уже вечерело, когда безмолвный Игал впустил в кабинет гонца.

Тангор знал его: это был один из наемников Гемелла, как и лжесвидетель Эрлиф, что сидел сейчас в полном одиночестве в камере Лаутара. К слову, о нем тоже следовало позаботиться — теперь, после побега Роскатта, Эрлиф сделался опасным свидетелем. Прикажи король допросить его с пристрастием, он вмиг скажет правду. Заняться этим следовало как можно скорее — но Тангор отложил дело на завтра, чего с ним никогда прежде не бывало.

Весь в предвкушении скорой встречи с Эдит, он небрежно кивнул на поклон гонца и развернул послание, мысленно отдавая должное смелости и Гемелла, и его наемника. Содержание же письма заставило восхищение смениться негодованием.

«Вы обещали нам поддержку, ваша светлость, — писал Гемелл среди прочего, — да только много ли мы ее получили? Нас обложили со всех сторон, нет ни денег, ни припасов, ни пороха, даже валань всю сожгли. От вашего офицеришки давно ни слуху, ни духу. Синнард тянет время переговорами. По-моему, они затевают какую-то хитрость, чтобы смести нас одним ударом. Даже щит из нескольких десятков жалких коинтских собак их не остановит. И я не хочу погибать почем зря, как и губить свою семью. Если уж воевать, то на стороне победителя. А вы ведете свои игры, не посвящая меня в них. Что мне за дело до ваших интриг против всяких бесполезных юнцов, если через это я лишился одного из лучших и надежнейших моих людей? Поэтому найдите способ спасти нас — иначе погибнем вместе. Случись со мной худшее, я не стану молчать, но предпочту утянуть за собой всех, кто помогал мне в моем падении».

Тангор медленно опустил письмо на стол, поборов непривычное желание смять, бросить на пол, истоптать ногами. Слишком непредсказуемо обернулось дело, чего тоже не случалось с ним раньше. Слишком полагался он на благоразумие противников, но оно подвело. А теперь готовы подвести союзники.

Он должен был предполагать, что война с Коинтом примет подобный оборот, — слишком хорошо он знал нрав Гемелла. После всех учиненных им жестокостей ему нечего надеяться на королевскую милость, и он сам понимает это. На что тогда надеется Гемелл — на обещанное покровительство? И покровительствовать придется, иначе мстительный мятежник непременно выдаст его.

Если бы Гемелл погиб в сражении! Это стало бы лучшим и удобнейшим вариантом, хотя Легард огорчился бы, не сумев предать изменника и бунтовщика заслуженной казни. А несколько ловких наемников наверняка смогли бы сбежать — и вскоре сделались бы очередным орудием, когда настанет время традиционного осеннего переезда королевского двора в Ридронн, южную резиденцию.

— Сейчас ответа не будет, — сказал Тангор, вспомнив о дожидавшемся гонце, который все это время переминался с ноги на ногу, покашливал, сжимал руки, словно колебался, заговорить первым или нет. — Ступай в город и сними на ночь комнату. Придешь ко мне завтра поутру, и я передам тебе ответ.

Гонец молча поклонился, на его худом, усталом лице читалось плохо скрытое недовольство. Застывшим, невидящим взглядом Тангор проводил его, проследил за медленно закрывшейся дверью. Что ответить Гемеллу, он не знал. Но знал, как следует с ним поступить.

Пожалуй, в нынешнем положении это единственный выход. Гемелл — изрядный любитель бравады, он предпочитает сам вести в бой своих людей и обожает осыпать врагов насмешками. Стоит ему в очередной раз появиться на стене — и меткий выстрел оборвет его жизнь. А потом, даже если люди Синнарда перероют весь дом мятежников, они не найдут ни единой письменной улики. Все письма Тангора Гемелл сжигал после прочтения на глазах у гонцов. Собственным же его гонцам Тангор поручал лишь устные сообщения. Вряд ли кто-то поверит им, если они вздумают проболтаться.

И все же утешение выходило слабым. Сколько ни уверял себя Тангор, что твердо держит в руках все нити этой запутанной игры, разум подсказывал иное. Никогда прежде он не полагался на «если» — ненадежнейшее из орудий, капризное и вероломное. Сейчас же весь его успех строился на бесчисленных «если», так тесно сплетенных, что они грозили задушить его самого.

Возможно ли было предаться радостям любви среди таких дум? «Но разве не ради любви я затеял все это? — говорил себе Тангор. — Что мне угрозы изменников, жадных до золота и крови, если Эдит будет со мной?» И вновь всплывало перед глазами страшное и очевидное «если» — если только согласие ее идет от сердца, а не от приказа ее величества.

Густеющие за окном беззвездные сумерки, бой часов, оплывающие свечи — все это проходило мимо Тангора, словно окаменевшего в своем кресле. До тех пор, пока Игал не ворвался в его застывшее царство с заветным знаком: «Она идет».

— Проводи, — чуть слышно шепнул Тангор. — А потом ступай.

Стук притворенной Игалом двери заставил его прийти в себя. Он вскочил с кресла, огляделся по сторонам, будто видел все впервые. И тогда заметил письмо Гемелла, забытое на столе.

В передней слышался шорох платья и стук каблучков. Времени прятать уже не осталось. Тангор схватил охапку документов, принесенных секретарями недавно, — он еще не успел их просмотреть, поглощенный надеждами и тревогами. Письмо скрылось под ними, а сам он выпрямился, чтобы встретить Эдит, — в тот самый миг, когда она входила в кабинет.

На ней было темно-синее платье — словно знала, что больше всего она нравится ему именно в таком наряде. Из-под чепца спускались на шею рыжие кудри. Неспешно покачивался у пояса веер в такт шагам, руки в перчатках придерживали юбки. Казалось, любая мелочь в этот вечер имеет огромное значение, и Тангор запечатлел в своей душе облик Эдит — такой, какой она явилась ему сегодня, в день, который станет основанием их союза.

— Вы пришли, Эдит, — сказал он — не то, что диктовала любезность, а то, что велело сердце.

— Разве я могла не прийти, если сама назначила встречу? — ответила она.

Эдит выглядела слишком бледной. И пальцы ее дрожали, когда она протянула руку Тангору и он поднес ее к губам, — первая милость, оказанная ею. Взор же ее был ясен, и на губах цвела та же улыбка любезной королевы. Молча позволила она подвести себя к креслу и усадить. Тангор готов был провести весь нынешний вечер у ее ног, сидя прямо на полу или стоя на коленях, но счел это неучтивым и неприличным. Девушка без того смущена — зачем стеснять ее еще сильнее? И он устроился, поскольку других кресел в кабинете не было, на одном из стульев напротив нее.

— Признаюсь, Эдит, сегодняшний день был самым долгим в моей жизни, — начал Тангор. — Я ждал вас, надеялся и размышлял. Быть может, это неучтиво с моей стороны, но я желаю, чтобы между нами не было ни малейшей тени недоверия, злейшего врага любви и счастья. Скажите мне: что заставило вас переменить свое решение? Еще вчера вы ненавидели меня, а сегодня…

— Кто сказал вам, сударь, что я вас полюбила? — ровным голосом ответила Эдит, хотя грудь ее колыхнулась в низком вырезе, не прикрытая шемизеткой. — Просто я осознала, что союз с вами станет для меня лучшим выбором — и в некотором смысле выгодным. Я уже говорила вам прежде, что потеряла всякую надежду на счастье. Поэтому, раз я решила все же выйти замуж, мне ни к чему долгие поиски и размышления. Тем более, вряд ли во всем нынешнем Урбниссе найдется партия более блестящая, чем вы.

Тангор слушал ее, по привычке выискивая в словах скрытый смысл. Рассуждения о выгоде уязвили его, зато позволили вновь убедиться в уме Эдит. Пожалуй, такой брак, брак-союз, будет и для него лучшим вариантом. А любовь…

— Что же касается любви, — продолжила Эдит, будто читая мысли Тангора, — то, как я слышала, она приходит к супругам уже в браке. Моя матушка говорила мне то же самое. Если один из супругов видит и чувствует искреннюю любовь другого, он не сможет не ответить. А вы уверяете, что любите меня…

— Безумно, — выдохнул Тангор и взял ее за руку. Эдит не отняла ее. — Ради вас я уже совершил достаточно — и совершу еще. Скажи вы мне подобное вчера или третьего дня, побег вашего брата устроил бы я, а не королева. И вашего слова было бы довольно, чтобы убедить его в моей искренности.

— Что было, то было, сударь, — сказала Эдит, рука ее чуть напряглась в его ладони, и черты лица сделались тверже. — Оставим, я пришла сюда, чтобы говорить не об этом.

— Тогда говорите обо всем, что вам угодно, — ответил Тангор, вновь целуя ей руку.

Пока Эдит не сказала ничего такого, чего не могла бы сказать нынешним утром. Объяснение насчет выгоды казалось Тангору вполне разумным и правдоподобным. Гильда, которой было велено сегодня не спускать с нее глаз, уверила его, что Эдит не уединялась ни с королевой, ни с графиней Бострой, и провела весь день в компании прочих фрейлин, ничем не выдавая волнения, тревоги, страха или неких коварных умыслов.

— Я думала сегодня о ваших давних словах насчет примирения, — произнесла Эдит. — Мне кажется, мир сам по себе предпочтительнее войны, хотя многие люди отчего-то думают иначе. Разрушить недолго, труднее воссоздать заново. Кто-то должен первым прекратить бессмысленную вражду, запереть этот поток ненависти. Это вторая причина, почему я решилась принять ваше предложение.

— Она много мудрее первой, — склонил голову Тангор. — Первая указывает на ваш ум, вторая делает честь вашему доброму сердцу. Поверьте, когда вы станете моей женой, я сумею оценить все ваши достоинства. Надеюсь, и вы оцените мои, хотя привыкли видеть во мне лишь пороки.

— Отчего же? — Эдит отняла руку и сплела пальцы вместе. — Одно достоинство я за вами знала всегда: вы умеете быть благодарным.

— Ваши слова удивляют меня, Эдит, — почти искренне произнес Тангор. — Какой же умеете быть вы сами?

— Какой вы пожелаете, сударь. — Бросив быстрый взгляд на заваленный бумагами стол, она поднялась.

Тангор последовал ее примеру, но не сумел сделать ни шагу, тогда как Эдит приблизилась к нему. Лицо ее вспыхнуло этим чудесным огненным румянцем, алой волной, голубые глаза были спокойны, только улыбка исчезла. Эдит едва доставала макушкой до плеча Тангора, и это породило в его сердце вспышку нежности, которую тотчас сменила незнакомая прежде страсть. Вероятно, Эдит прочла это по его лицу, поскольку побледнела, и глаза ее почти потеряли цвет. Стараясь не напугать ее, Тангор заключил ее в объятия, прижал к груди, осознавая, что ждал этого мгновения все тридцать восемь лет своей жизни.

А потом пришла новая вспышка, еще более жаркая. Левый бок обожгло болью, и сладостный миг блаженства растворился во тьме.

* * *

«Бей снизу вверх, под ребра, вот так, чтобы попасть в сердце. Силы тебе достанет, да и кинжал отточен на славу. Бей, а потом отпрянь назад, чтобы кровь не брызнула на платье».

Так говорил когда-то Ринигер, обучая четырнадцатилетнюю Эдит обращаться с кинжалом. Говорил — и прибавлял с усмешкой: «Если только ты не упадешь в обморок при виде крови». И сейчас, глядя на бесчувственного Тангора, Эдит вспоминала именно эти слова — и ощущала, что правда вот-вот лишится чувств.

Он лежал неподвижно, раскинувшись на ковре во весь свой огромный рост. Пальцы еще не успели разжаться, золотая цепь съехала с груди на шею, точно удавка. На темно-красном наряде почти не было видно крови, только слева расплывалось мокрое пятно, и алые капли медленно просачивались сквозь бархат на мягкий ковер.

С узкого лезвия кинжала капала кровь. Эдит едва не отбросила его, но даже в тумане сообразила, что такую улику нужно забрать и спрятать. Чем вытереть клинок, она не знала, руки дрожали. С трудом держась на вмиг ослабевших ногах, Эдит склонилась над Тангором и кое-как обтерла кинжал о его одежду, убрала в ножны и спрятала. Холодное прикосновение чеканного металла к коже слегка взбодрило и вернуло способность мыслить и действовать.

Мертв Тангор или нет? Эдит не могла заставить себя прикоснуться к нему, но, приглядевшись, заметила, что грудь его слабо поднимается. Ни на руке, ни на платье Эдит не осталось следов крови, и все же внезапное отвращение породило сильнейшую тошноту, которую едва удалось сдержать. Голова закружилась, пол под ногами покачнулся, и все кругом расплылось. Перед глазами стоял он — враг, кровавое пятно на пестром заморском ковре.

«Трусиха, жалкая трусиха!» — обозвала себя мысленно Эдит. Разве не знала она, на что идет? Целый день она думала и гадала, достанет ли ей решимости, хотя сомневалась, что придется применить оружие. Это случилось само, рука опередила разум — ни тело, ни душа не снесли объятий врага.

С немалым трудом Эдит заставила себя собраться, стиснула кулаки и вновь огляделась. Бесчувственный Тангор поневоле приковывал ее взгляд, но она отвернулась, кусая губы и мучительно размышляя. Нет, ранить или даже убить его — не выход. Таких надо разить иначе, их же собственным оружием. А оружие Тангора — перо и бумага, вернее сказать, опасные письма.

Мелодичный бой часов едва не заставил Эдит вскрикнуть и подскочить на месте. Времени мало. Тот угрюмый молчун-слуга ушел — она сама видела, — но в любой миг может вернуться. Так где же может Тангор прятать свои секретные бумаги, если они вообще у него есть?

Огромный комод привел Эдит в отчаяние: здесь чтения на годы. Ящики стола были заперты, а ключи наверняка в каком-нибудь тайнике или у самого Тангора. Эдит содрогнулась, борясь с новой волной дурноты: нет, обшаривать одежду раненого, выворачивать карманы, рыться за пазухой — это не по ней. Оставались только те бумаги, что лежали на столе, хотя там вряд ли найдется что-то полезное. Разве стал бы Тангор оставлять на виду нечто опасное для себя?

Эдит принялась пересматривать документы. Вновь пробили часы, вновь отлетали в сторону исписанные листы — где перебеленные, с тщательно выведенными буквами, где черновики, почти неразборчивые. У Эдит рябило в глазах, она взмокла от спешки и страха, раз или два выронила стопку листов и потом долго собирала. Кровь стучала в висках и горле, собственное дыхание казалось ревом шторма. В отчаянии бросив бумаги на стол, Эдит взялась за последний лист, меньше прочих, похожий на письмо.

Она пробежала его глазами — и не поверила им.

Королева была права. Перед глазами Эдит, будто молнии, что прорезали черное грозовое небо, мелькали доказательства: Гемеллы, Коинт, тяжелое положение мятежников, требование защиты, даже упоминание «никчемных юнцов», хотя имя не было названо. У Эдит перехватило дыхание. Это письмо — не только улика против Тангора, но и доказательство невиновности брата.

Некогда было вчитываться, некогда думать. Эдит сунула письмо за корсаж и, подхватив юбки, опрометью вылетела из покоев канцлера. Слуга так и не вернулся — видимо, Тангор, не зная, чем окончится свидание, отослал его. Коридор был пуст. Эдит добежала до первого поворота и укрылась там, заслышав поспешные шаги дворцовых слуг и чеканную поступь гвардейцев. Выждав, пока они пройдут, Эдит продолжила путь уже без всякой спешки.

Путь ее лежал к покоям королевы. В это время ее величество, как знали все во дворце, обычно заканчивала свой вечерний туалет, если не засиживалась допоздна со своими фрейлинами за чтением или музицированием. Когда Эдит вошла, королева, в ночной сорочке и наброшенном поверх вечернем одеянии свободного покроя, как раз пересаживалась от туалетного столика к другому, где был накрыт легкий ужин.

В спальне королевы не было больше никого, кроме Готнис, только из гардеробной доносились шорохи и приглушенные голоса служанок. Завидев Эдит, королева отставила серебряный кубок, который только что поднесла к губам, и впилась в нее безмолвно вопрошающим взглядом.

— Вот, ваше величество. — Эдит приблизилась, присела в реверансе и положила на стол перед королевой добытое письмо.

Королева выпрямилась в кресле, переглянулась с Готнис.

— Что это, Эдит? — спросила она.

— Письмо канцлеру, — ответила Эдит, едва сдерживая распирающее ее ликование. — От коинтских мятежников, которые просят защитить их. Но вам лучше самим прочесть, ваше величество, потому что… словом, это слишком невероятно.

Королева развернула письмо. Пробежав первые же строки, она сделала знак Готнис выпроводить служанок из гардеробной, а сама продолжила чтение. Эдит молча стояла рядом, не зная, чего ожидать. Самой ей письмо казалось нерушимым доказательством. Но что скажет королева — и что скажет король?

Письмо заняло королеву на добрых десять минут. Присмотревшись, Эдит поняла, что ее величество несколько раз перечитывает послание, словно желая убедиться в явном и скрытом его смысле. Когда же она подняла голову и отложила письмо, ее полное, румяное лицо просияло.

— Я даже не стану спрашивать вас, Эдит, где и как вы раздобыли это сокровище, — произнесла королева с торжествующей улыбкой. — Моему супругу будет весьма любопытно ознакомиться с ним. Пожалуй, не стоит терять времени. Готнис, подай мне платье, любое. Эдит, помогите ей.

— Вы желаете идти немедленно, ваше величество? — изумилась Эдит, пока доставала из комода с бельем сорочку и нижние юбки. — А как же приказ его величества… Разве он вас примет?

— Примет, — отрезала королева, поспешно одеваясь. — Когда он узнает, о чем речь, он позабудет обо всем на свете.

Подавляя дрожь в пальцах, Эдит совладала с бесчисленными булавками, лентами и шнурами. Никогда прежде туалет ее величества не заканчивался так быстро — да и подобных причин никогда прежде не бывало. Спрятав наспех убранные в прическу волосы под парчовый чепец и расправив вуаль на плечах, королева двинулась к дверям.

— Вы обе оставайтесь, — велела она, обернувшись. — Готнис, жди меня, а вы, Эдит, ступайте к себе. На сегодня ваша служба закончена. — Королева помолчала и с улыбкой добавила: — К тому же, один ваш сегодняшний день стоит десяти лет верной службы.

Эдит низко присела, склонив голову, а когда выпрямилась, по коридору уже неслись гулким, решительным эхом спешные шаги королевы. Машинально сложив брошенную сорочку, Эдит зашагала было к двери, когда ее остановила Готнис. Остановила самым неожиданным образом — крепко обняла и поцеловала в лоб.

— Дитя мое… — прошептала пожилая камеристка, и Эдит поразилась, как дрогнул ее всегда строгий голос — будто от слез. — Если бы вы знали… Храни Создатель вас и вашего брата, где бы он сейчас ни был. Пока есть на свете такие люди, как вы оба, Урбнисс жив — и жив королевский дом.

— О, сударыня, я не… — Эдит смутилась, вспыхнув, но Готнис перебила ее:

— Даст Создатель, у вас тоже будут когда-нибудь свои доченьки. Тогда вы меня поймете. Я же люблю ее так, как родная мать не любила, она одна у меня, как доченька, пускай и королева. И если кто желает зла ей и ее малышу, горе ему! — Она помолчала и вновь улыбнулась. — Ступайте к себе, вы же сама не своя. Отдыхайте, вы заслужили. Дальше ее величество справится одна.

* * *

Тьма медленно отступала, ей на смену спешила боль. Казалось, под ребра слева вонзили раскаленный зазубренный прут и теперь безжалостно крутят его в ране. Безумно хотелось пить — в горле было сухо, как в пустынях южной Вайи. Тело сковала такая слабость, что даже веки поднялись с трудом.

Тангор открыл глаза. Знакомые стены темного дерева будто сделались выше, нависая над ним. Машинально он отметил, насколько прогорели свечи: видимо, он пробыл без сознания чуть больше получаса. Он посмотрел на часы, но перед глазами плыло. Когда он осторожно повернулся на правый бок и оперся на локоть, то едва сдержал крик от боли. Впрочем, с уст его сорвался только чуть слышный хрип.

Все тело мгновенно взмокло от пота, тонкие струйки побежали по лицу, обжигая и щекоча кожу, и не было сил отереть их. В тот же миг снаружи послышались осторожные шаги.

— Игал! — позвал Тангор, собравшись с силами.

Голос его оказался столь же слаб, как и тело. Тангор позвал вновь, и его услышали: бесшумно отворилась дверь, слуга появился на пороге. Его изумленный вид мог бы позабавить кого угодно, хотя Тангору было не до смеха. От потрясения бедняга даже позабыл о своей привычке молчать.

— Ваша светлость! — вскричал Игал, бросаясь к нему.

— Тише, — процедил Тангор. — Не шуми, лучше помоги мне подняться.

— Ваша светлость, — от испуга Игал небывало осмелел, — вам нужно лечь…

— Потом! — Тангор махнул рукой и поморщился от боли. — Сперва подведи меня к столу.

Игал повиновался. Опираясь на его плечи, Тангор огляделся вокруг, усилием воли сделав взгляд четким. На вид все выглядело, как обычно: комод, стол, ящики — и оставленные на столе документы. Перебирать их не было сил: ноги Тангора подкосились, кровь из раны заструилась обильнее. Всей тяжестью он навалился на Игала, и тот упал бы, если бы не оперся на стол.

— Ты прав, — бросил Тангор. — Веди меня в спальню, и бегом за Верраном. Пока никто не должен ничего знать, понял? Никто, кроме короля.

Видимо, Игал сумел справиться с испугом. Он ловко взялся за дело: снял с Тангора башмаки и дублет, но рубашку оставил — она прилипла к ране. Этим пусть займется лекарь, а пока достаточно перетянуть чистым полотенцем, чтобы остановить кровь. Тангор тяжело выдохнул сквозь зубы, когда Игал закончил, и вновь поторопил его. Едва обтерев руки, слуга поклонился и убежал.

Невыносимо хотелось спать, но это был не мирный, целительный сон, а темное забытье, которое хуже любой муки. Телесная боль уже стала для Тангора привычной, зато душу терзала и жгла иная — пламя гнева и горечь разочарования.

Эдит переиграла его.

Переиграла, обманула, воспользовалась его чувствами, словно опытная придворная интриганка. А он поверил ей, поверил, как распоследний юный глупец, хотя все его существо кричало и предупреждало: этого не может быть, это неестественно. Но он видел то, что пожелал увидеть, а не то, что было на самом деле. Слишком уж хотелось ему поверить, что она вправду признала свое поражение.

Разумеется, она ответит за это — в свой срок, сказал себе Тангор. Сейчас важно другое. Рана его вряд ли смертельна, хотя и тяжела. Чего бы ни добивалась Эдит, она все же не из породы хладнокровных убийц. Возможно, ее саму испугало дело ее рук, и она в ужасе сбежала. Пыталась ли она искать что-то? Тоже возможно. Письмо Гемелла все еще на столе, под бумагами. «Если только оно до сих пор там», — мелькнула в голове мысль, вновь вызвавшая жаркий пот по всему телу.

Снаружи загрохотали двери, конским топотом простучали ноги. Игал и пожилой лекарь Верран буквально ворвались в спальню и тотчас принялись за работу. Слуга зажег все свечи и поднес канделябры как можно ближе к кровати, а потом умчался за горячей водой. Тангор не успел сказать ему ни слова — лекарь сразу приступил к делу.

Когда Игал вернулся с дымящейся миской и полотном, Тангор попытался вновь обратиться к нему, приказать перебрать все бумаги со стола у него на глазах. Верран же сделал ему знак молчать, и пришлось смириться с подобной дерзостью. Молча Тангор терпел боль, пока лекарь промывал, обрабатывал и зашивал рану. Струйки пота стекали со лба на уши, а с шеи — на обнаженную грудь. Их вытирал куском полотна Игал.

— Ты сообщил королю? — спросил наконец у него Тангор, когда Верран взялся за перевязку.

Игал поклонился и, покосившись на лекаря, хотел было продолжить по привычке знаками, но Тангор мотнул головой: говори. И тот ответил:

— Его величество весьма встревожился и собрался было идти к вам. Его остановила ее величество с неким важным сообщением. Да простит меня ваша светлость, я не узнал, каким.

Последние слова слуги утонули в глухом мраке. Теряя сознание от боли и отчаяния, Тангор понял все — понял, насколько эта рыжая девица, достойная дочь своего проклятого семейства, переиграла его. Совершила то, что оказалось не под силу многим — более сильным, более опытным, более могущественным. Юная провинциалка из захудалого рода применила самое надежное оружие, единственное, что способно сразить всемогущего канцлера.

Или же он сам направил это оружие в собственную грудь? Ибо имя ему — твердая вера в давнее предсказание, которое сбылось почти полностью.

Нет, оно сбылось полностью, сегодня. Воистину, Эдит Роскатт стала его судьбой.

Король явился примерно через полчаса. Что могло задержать его, о чем они говорили с королевой так долго? Или же говорили недолго, но ему потребовалось время, чтобы обдумать вести — и, возможно, подавить гнев. По-прежнему лежа в постели, уже одетый в чистую рубашку, Тангор изучал лицо Легарда — явно встревоженное: губы стиснуты, взгляд бегает. Но сам он получил взгляд вполне участливый.

Легард сел в придвинутое Игалом кресло, невольно покосившись на слугу, который многим казался угрюмым, чуть ли не зловещим. Тангор заметил, как Легард содрогнулся — видно, вспомнил придворные сплетни насчет тайн и отрезанного языка. Чуть поодаль суетился Верран с двумя помощниками, занятые приготовлением лекарства, от которого по комнате плыл горький аромат трав и заморской целебной смолы.

Молчание сделалось невыносимым, как и ожидание. Тангор собрался было сам нарушить его, когда Легард наконец заговорил:

— Как же вы нас напугали, Тангор. — Он тяжко вздохнул, мигом возбудив подозрения: вроде обычные слова участия, но не кроется ли в них иной смысл? — Воистину мы живем в странные и страшные времена, если даже мой дворец с сотнями солдат не может служить надежной защитой. Впрочем, это потом. Как вы себя чувствуете?

— Лучше, ваше величество, — ровным голосом ответил Тангор, — чем могут рассчитывать те, кто надеялся навредить мне. Вы правы, измена растет и ширится, несмотря на все наши усилия. Она уже пробралась в королевский дворец. Сегодня покусились на мою жизнь. Кто знает, на чью посягнут завтра…

— Вот как? — Легард побелел, крепче стиснул челюсти. — И кто же, Тангор? Кто посягнул на вашу жизнь — ведь вы могли видеть этого человека. Судя по всему, он был один.

— Да, ваше величество. Имя его я вам непременно назову. Пока достаточно знать, что это враг — мой и ваш, изменник и родич изменников. И во дворце он не один.

— Вот как? — повторил Легард, но иначе, судорожно сжимая пальцы. — Тогда скажите мне: как вы думаете, какой враг, мой и ваш, мог доставить мне вот это письмо?

Легард выхватил злосчастное послание из кармана, точно убийца — кинжал. Тангор видел, что письмо безжалостно смято, словно его не только скомкали рукой, но и топтали ногами. Пока Легард яростно тряс кое-как сложенным листом, Тангору показалось, что мир отдаляется от него — или он от мира. Гневные судороги коронованного мальчишки казались смешными, точно у ярмарочного акробата, злобные крики, возгласы изумления, звон разбитой склянки, оброненной подмастерьем Веррана, — все затянула пелена слепоты и глухоты. Но провалиться в пустоту бесчувствия Тангору не позволили. В нос ударил резкий запах, заставив его чихнуть: видимо, Легард велел лекарю принести нюхательную соль.

— Могу представить, — продолжил Легард хриплым, срывающимся голосом, лицо его казалось забрызганным кровью, — что бы вы могли наговорить, лишь бы защитить себя. Но вы только что сами себя выдали. — Он вцепился в волосы, словно хотел вырвать их все. — Пасть Аирандо, мы искали измену где угодно! А она была здесь — сколько лет была!

Тангор долго не отвечал. Усилием воли он совладал и с телесной слабостью, и с отчаянием. Сколько ответов — суровых, жестоких, язвительных в своей правоте — мог бы он отыскать, но не стал. Вместо этого он нашел иной, способный посеять сомнение в душе Легарда — и сколько раз уже сеявший:

— Была и есть, ваше величество, — сказал он. — Ваш и мой враг уже пытался очернить ее величество. Теперь он клевещет на меня.

Слова попали в цель: Легард опешил, сжатые в кулаки руки, которыми он потрясал над головой, замерли. Искаженное лицо, то краснеющее, то белеющее, застыло в маске растерянности — и тотчас ожило.

— Недавно я уже слышал подобные слова, — сказал Легард. — От человека, которого тоже обвинили в измене и чью вину доказали — вы доказали, Тангор. — Он вновь схватился за голову. — О Создатель, я уже ничего не понимаю! Но, клянусь потрохами Аирандо и всех морских демонов, я разберусь! Сам разберусь. Эй, кто там, стражу сюда!

Один из помощников Веррана метнулся за стражей. Помертвевший и по-прежнему молчаливый Игал вжался в стену так, словно надеялся стать частью драпировки или просочиться сквозь нее. Тангор впился в него взглядом, безмолвно приказывая: «Беги!» Только убежать Игал не успел, даже если понял. В комнату вошли, звеня шпорами, четверо стражников, слегка изумленных, но готовых повиноваться.

— Двое пусть остаются здесь, — приказал Легард, затем ткнул пальцем в Игала. — Взять его — и в Лаутар. Пусть его допросят обо всем, что ему известно о делах его хозяина. Если станет запираться, в застенок. Да, и пусть заодно допросят того коинтского наемника, как там его… тоже в застенке. Пусть хоть все кости переломают, но вытрясут правду!

— Не всегда застенок помогает дознаться до правды, — заметил Тангор. — А те, кому нечего сказать…

— Вам — особый приказ, Верран, — перебил Легард, обращаясь к лекарю. — Канцлер Тангор должен непременно остаться в живых. Сделайте для этого все возможное и не допустите, чтобы он сам лишил себя жизни. Учтите, что вы отвечаете за него головой, вы все. Если он вдруг умрет от неизвестных причин, я сочту, что вы нарочно отравили его по его же просьбе. На вас падут все подозрения и мой гнев. Вам все понятно?

— Да, ваше величество. — Лекарь низко поклонился, помощники тоже. — Ручаюсь, что рана его светлости не может привести к смерти, и клянусь, что мы не допустим ничего, что могло бы навредить его жизни, здоровью и рассудку.

— Хорошо, — небрежно кивнул Легард и вновь обернулся к Тангору. Лицо его на сей раз не выражало ничего. — Где ключи от ваших ящиков с бумагами?

Тангор не стал противиться. Ключи от комода хранились в одном из ящиков стола, а ключ от него Тангор держал при себе. Сейчас он был в потайном кармане дублета — одежду еще не успели отнести к прачкам. Один из подмастерьев Веррана шустро пошарил в заскорузлой от крови ткани и вытащил ключ, который с поклоном протянул королю.

Стражи заняли место у дверей, Верран с помощниками собрали осколки разбитой склянки и продолжили свою неспешную возню с порошками, ступками и микстурами. Легард размашисто вышел, зажав в кулаке ключ и бросив перед тем на Тангора один-единственный взгляд. В нем не было ни гнева, ни угрозы, ни злобы — ничего, кроме искренней горечи жестоко обманувшегося человека и обманутого друга.

Тангор молча глотнул из поднесенной к его губам чаши и отстранил руку Веррана, который собирался отереть пот с его лица. На миг ему показалось, что все это происходит не с ним, — а в следующий миг пришло удивительное спокойствие, которое не мог нарушить весь ужас нынешнего положения.

Разумеется, все кончено. И бедняга Игал, и позабытый так некстати Эрлиф выложат в застенке всю правду, да еще и приврут. А если ее мстительное величество вспомнит про Гильду, то один Создатель знает, чего наплетет на допросах эта девчонка. А если к тому же Гемелла захватят в Коинте живым, он расскажет столько, что его слова станут и приговором, и подписью, и печатью.

К собственному своему удивлению, Тангор не испытывал ни страха смерти, ни горечи поражения. Недавние приказы Легарда Веррану и прочим вызвали у него лишь усмешку: неужели они считают его жалким трусливым ничтожеством, способным на самоубийство? Нет, в том и состоит истинное величие, чтобы уйти достойно, даже проиграв. Тем более, подлинную глубину его поражения знает в полной мере лишь он сам. Для всех он потерял власть — и потеряет жизнь. На самом же деле он потерял душу. А зачем жить без души?

Воистину от судьбы не уйдешь — особенно если сам решил ее наперед.

* * *

Казалось, никогда прежде король Легард не знал столь страшного и долгого дня. Воистину все познается в сравнении: то же самое он думал, когда пришла весть о гибели посольства, когда сообщали о мятежах и убийствах, о военных неудачах и изменах. Но сейчас… Это было невероятно — и это была правда.

Тщательный обыск открыл все. Должно быть, такова власть сама по себе: чем больше ее обретаешь, тем большего желаешь. Эта алчность способна сгубить и малого — и сколь гибельнее она оказывается для великого!

Тангор. Мудрый советник, защитник мира, усердный радетель о процветании и обогащении Урбнисса, безжалостный борец с продажностью и воровством, честный и неподкупный царедворец, преданный сторонник — наконец, просто приятный человек. И все это оказалось маской.

Но доказательства были налицо. Теперь Легарду стало ясно увлечение канцлера генеалогией знатнейших домов страны, в особенности дома Фрейгодин. Среди старинных пергаментов с родословными древами собственной рукой Тангора набросаны были заметки о свойстве его дома с королевским, что при желании и умении можно было преложить в прямое родство.

То, что сам Легард не решался сказать себе, открыто заявила ему Эстриль — тем самым вечером, когда принесла то проклятое письмо. Тогда он настолько изумился и взъярился, прочтя, что не догадался спросить у нее, где она раздобыла послание. Хотя она вроде бы упомянула неких верных слуг — любопытно, кто бы это мог быть? И еще любопытней: кто ранил Тангора?

Сам канцлер так и не назвал имени нападавшего, хотя, судя по характеру раны, должен был оказаться лицом к лицу с ним. Лекарь Верран заявил, что удар нанесен коротким узким обоюдоострым орудием снизу вверх, но вряд ли опытной рукой. И то, и другое указывало на женщину, которая могла действовать в порыве отчаяния — или же мести. Но кто? — вновь спрашивал себя Легард. На ум приходило имя лишь одной женщины, связанной с Тангором, — его невесты, графини Бостры, которую он, похоже, не слишком жаловал. Могла ли она воздать ему так за равнодушие? Нет, слишком глупо. Зато если говорить о мести, при дворе Эстриль есть девушка, чья ненависть к Тангору вполне обоснованна, — рыжая Эдит Роскатт.

Мысль о ней направила думы Легарда к ее брату-беглецу, а вслед за тем — к словам из письма Гемелла. Хотя это выглядело безумием: чем так помешал Тангору этот парень, если он решил оговорить его и добиться казни? И в голове точно молния сверкнула: не кто иной, как Роскатт, захватил Ивиммона, который пытался соблазнить Эстриль. Та отвергла его, но эту историю представили ему иначе. А кто представил? Тангор.

Легард едва сдержал стон бессильной ярости. Никаких вестей пока не было — неудивительно, ведь едва пробило десять, тогда как он из-за всех треволнений не спал ночь. Довольно думать, довольно гадать — надо пойти и спросить. Эти женщины всегда таковы — знают намного больше, чем говорят. Даже лучшие из них.

Вихрем пронесся Легард по коридорам к покоям жены, чего, отметил он не без сожаления, не делал уже давно, с самого начала мятежей. Но мысли о своем недавнем счастье с Эстриль после примирения он отбросил: не время. Даст Создатель, когда со всеми этими грязными интригами будет покончено, они обретут его вновь.

Эстриль сидела у себя в окружении фрейлин. Те изрядно всполошились, когда увидели вошедшего короля, как никогда напоминая переполненный курятник, куда ворвался голодный кот. На пол полетели книги, платки, нити жемчуга, веера и прочие безделушки. Легард решительно прекратил суету, приказав всем выйти вон.

— Вам не о чем тревожиться, сударыня, — сказал он Эстриль, — и вам тоже, — прибавил он, обращаясь к ее поджарой камеристке, которая уже ринулась на защиту, точно наседка. — Я всего лишь задам ее величеству несколько вопросов. И заодно вам, велья Роскатт.

Легард отыскал ее взглядом. Она низко присела, склонив голову, но глаз так и не подняла. На бледном, как платок в руках, лице ярко вспыхнул румянец и тотчас исчез. Когда она подошла, ноги ее явно дрожали.

Подобный испуг Легард заметил на лице еще одной девушки — Гильды Бирн. Та, едва завидев его, выронила из рук работу и долго не могла собрать, а когда выходила, хваталась то за стены, то за руки подруг, то за косяки дверей. Вновь Легард вспомнил, как бесстыдно Бирн живописала ему измену Эстриль, и утвердился в своих подозрениях.

— Речь о письме, сударыня, — заговорил Легард прямо, — которое вы принесли мне вчера. Его содержание так потрясло меня, что я позабыл спросить вас, где вы его раздобыли. Это вопрос я задаю вам сейчас: итак, где?

Эстриль не изменилась в лице. Она лишь глянула сперва на Эдит Роскатт, затем на Легарда, и ответила:

— Это не тайна, ваше величество. Я лишь прошу вас не гневаться на того, кто доставил мне письмо, и простить этой особе некую… горячность…

— Которая, видимо, в крови у этой особы, как и у ее родственников, — прервал с усмешкой Легард. — Не так ли, велья? Отвечайте: это вы ранили канцлера?

То, как Эдит Роскатт гордо вскинула подбородок, до боли напомнило Легарду другую сцену — когда ее брат утверждал, что невиновен. Слишком уж они были похожи, настолько, насколько это вообще возможно для мужчины и женщины. И, как видно, похожи не только лицом и повадками.

— Да, ваше величество, — ответила она. — И я благодарю Создателя за две вещи: за то, что я не убила канцлера, и за то, что отыскала на его столе, под государственными бумагами, спрятанное письмо. — Здесь она помедлила, облизнула губы и сглотнула. — Ваше величество, я верю в вашу справедливость, но… но брат мой чист перед вами, и я надеялась отыскать тому доказательства. Если ваше величество прочли…

— Я прочел, — прервал Легард. — Однако дела канцлера — это дела канцлера, а ваши — ваши. Я так и не понял, почему вы ударили Тангора кинжалом. Зачем вы вообще пришли к нему — искали доказательства, а он застал вас?

Девица помедлила с ответом, вновь залившись своим румянцем-волной по самые уши. Она бросила украдкой взгляд на Эстриль, и та спокойно кивнула.

— Расскажите все, Эдит, вашей вины здесь нет, — сказала она. — Напротив, это прольет свет на мотивы канцлера, которые отчасти уже известны вашему величеству.

— Я сама пришла к нему, ваше величество, — произнесла Эдит Роскатт. — Дело в том, что… он предлагал мне стать его женой, соблазнял властью, могуществом и даже, да простят мне ваши величества, королевским престолом. Клянусь Создателем, я сама не знаю, чем так привлекла его. Если ваши величества позволят мне сказать, это походило на некое безумие, одержимость. Когда все его посулы не возымели действия, он сделал иначе — оклеветал моего брата, чтобы заставить меня согласиться. И я согласилась — для вида, чтобы вызнать его планы и отыскать улики. Но когда он… дотронулся до меня, я не выдержала и ударила его кинжалом, к счастью, не насмерть…

— Быть может, к несчастью, Эдит, — сурово заметила Эстриль. — Для бедняги было бы лучше умереть.

— Лучше, хуже — он непременно умрет за свою измену, — бросил Легард, топнув ногой. — К делу, сударыни. Значит, он возвел напраслину на вашего брата, чтобы заполучить вас? Нечего сказать, отличный способ добиться женщины! Отчего же вы молчали, велья?

— Я боялась его, — призналась девушка. — Потому что он угрожал не только мне. Когда же я поняла его истинные замыслы, я не смогла молчать. Но…

— Вы были заняты мятежами, государь, — мягко прервала Эстриль, — и не дозволяли никому тревожить вас. И разве вы поверили бы одним словам, без доказательств? Прошу, не гневайтесь на велью Роскатт, ей без того пришлось немало пережить…

— А мне — не пришлось? — вскричал Легард.

Эдит Роскатт чуть попятилась, Эстриль же не двинулась с места, лишь слегка склонила голову. На миг Легарда кольнула совесть, но тотчас скрылась в бурном потоке чувств, что давно терзали его душу, а со вчерашнего вечера превратились в демонов. И злейшим из них была горечь.

— Не дрожите так, велья, вы ни в чем не виноваты… почти, — сказал он наконец. — Если ваш брат правда чист, пусть предъявит доказательства.

— Но разве ваше величество не читали письма? — удивилась Эдит. — Разве оно — не доказательство?

— Стало быть, вы его тоже читали, — усмехнулся Легард, вновь вогнав бедную девицу в жгучую краску. — Доказательства весьма косвенные. Подождем, что скажет тот наемник. Если он признается, что клеветал…

Легард не договорил — его прервал стук башмаков за стеной, хлопанье двери и дрожащий голос лакея, перепуганного так, словно он увидел привидение.

— Ваше величество! — выговорил он, пытаясь держаться степенно, как подобает. — Только что прибыл один из посланцев, с того погибшего корабля, что следовал в Авунду! Это господин Вартанисс!

— Что?! — вырвалось у Легарда.

Ему показалось, что возглас его отозвался странным эхом — как будто женским криком. Позабыв попрощаться с Эстриль, он выскочил из ее покоев и помчался к кабинету, на ходу приказав лакею проводить вновь прибывшего туда. Прежде чем он захлопнул за собой дверь, ему померещился еще один странный звук — словно от падения тела.

Если бы он обернулся, то увидел бы, что это упала в обморок Эдит Роскатт.

* * *

Сидя в кабинете, окруженный не менее изумленными секретарями, король не находил себе места. «Вартанисс жив!» — стучало в голове. Вопрос, почему об этом стало известно лишь сейчас и почему из Авунды не слали вестей, пришлось отложить — пусть юноша сам расскажет. Но вопросов было много. Привыкший везде видеть заговоры, Легард и здесь прозревал некий коварный умысел Тангора.

Не менее удивительной была другая весть: Вартанисса сопровождал не кто иной, как Ринигер Роскатт, осужденный за измену и бежавший из Лаутара позапрошлой ночью. Когда Легарду доложили об этом, он разгневался было, но вспомнил и письмо Гемелла Тангору, и недавние слова Эдит Роскатт, и многое другое. Сердце вновь зажгло горечью: «Ты же знал, чувствовал, что он невиновен, — и все же осудил, сперва на пытку, потом на смерть!» В тяжких раздумьях Легард грохнул кулаком по столу, заставив нескольких молодых секретарей выронить бумаги. Мельком он заметил, что Элеан спокойно очинивает перо и поглядывает на стопку белых листов перед собой, всем своим видом безмолвно говоря: «Сегодня у нас будет много работы».

Заслышав в коридоре быстрые шаги, Легард отер пот с лица и заставил себя собраться. Все ненужные, хотя и справедливые, чувства он отбросил на время — в надежде, что сейчас все прояснится, хотя бы отчасти. Он выпрямился в кресле, секретари дружно поклонились и заняли свои места с перьями и открытыми чернильницами наготове. Щелкнули каблуки стражи, двери отворились, впуская нежданных гостей.

Это в самом деле был Паэн Вартанисс — как всегда, великолепно одетый, разве что слегка исхудавший, но всем видом своим он излучал решительность. В руках он держал кожаную сумку — возможно, с бумагами, итогом его посольской миссии в Авунде. Как ни важны были для Легарда и всего Урбнисса эти итоги, сейчас король уделил большее внимание другому — двум спутникам Вартанисса.

Ринигер Роскатт, в простом дублете коричневого сукна, смотрел на Легарда с неописуемым выражением. Король заметил, что, в отличие от Вартанисса, Роскатт был без оружия, на поясе виднелась расстегнутая пряжка-крепление для шпаги. Бледное, худое лицо его, хотя и чисто выбритое, еще носило следы пережитого в тюрьме, шею стягивали свежие бинты, левая рука лежала на перевязи. Но голубые глаза, вновь ожившие, горели торжеством.

Третьего человека, что вошел в кабинет, Легард никогда прежде не видел. Обликом и одеждой он напоминал опустившегося дворянина, а неуверенная походка, заметно дрожащие руки, землистое лицо и бегающий взгляд говорили о явном страхе и затаенной надежде. Как и Роскатт, он был без оружия.

— Приветствуем, ваше величество, да благословит вас Создатель, — произнес Вартанисс.

Все трое низко поклонились. Легард нетерпеливо кивнул, не зная, кого спрашивать первым. Наконец, он остановил взгляд на Вартаниссе, и тот продолжил, уловив намек:

— Пусть ваше величество не смущается виду моих спутников. Я поручился за них и ручаюсь сейчас перед вашим величеством. Каждый из нас имеет что сказать, и кого вам угодно выслушать первым…

— Тогда вы и продолжайте, раз начали, Вартанисс, — сказал Легард. — Как случилось, что вы живы, а мы узнаем это лишь сегодня? Что с вашей миссией? И наконец, что, кроме давней дружбы, побудило вас ручаться за человека, приговоренного нами к смерти за государственную измену?

Роскатт при этих словах покраснел и стиснул челюсти, но не двинулся с места. Вартанисс же спокойно ответил:

— Виной всему, ваше величество, разбойники, которые перехватывали и убивали почтовых гонцов на дорогах. Поэтому мои послания не дошли до Паридора. О себе скажу лишь, что Создатель сохранил меня от гибели в море и принес к берегам Авунды, где я успешно выполнил миссию, возложенную на меня вашим величеством. Итоги этой миссии у меня в руках, — он поднял свою сумку, — и они весьма благоприятны для Урбнисса. Я ехал в Паридор, чтобы известить об этом ваше величество, и встретился в дороге с моим другом Ринигером Роскаттом, честнейшим и вернейшим вашим слугой, отчего-то обвиненным в измене…

— Это он так сказал вам? — перебил Легард. — И вы поверили? — Он обернулся к Роскатту, который напоминал сейчас дуэлянта, с нетерпением ждущего знака, чтобы броситься на противника. — Впрочем, чего ожидать от человека, чье второе имя — дерзость? Как вы посмели сюда явиться, Роскатт? Зачем — сдаться на мою милость?

— Можно сказать и так, ваше величество, — поклонился Роскатт. — Поскольку совесть моя чиста, я верю в вашу милость. И я имею доказательства моей невиновности — вернее, вины другого человека, который затеял мятежи и заодно попытался клеветой свести со мной счеты — за то, что я когда-то помог оправдаться вашей супруге, королеве. И не только… — Роскатт осекся.

— Что же вы замолчали — говорите, ваша сестра рассказала мне все. — Слова эти, по-видимому, привели Роскатта в ужас, что заставило Легарда улыбнуться. — Теперь назовите мне имя того, кого вы считаете повинным в измене.

— Скажу, как прежде, ваше величество: боюсь, вы не поверите мне. Хотя если Эдит правда говорила с вами, то вам оно известно. Против вас умышляет канцлер Тангор — и с нами свидетель его измены.

Роскатт слегка подтолкнул под локоть третьего их спутника. Распухшее от давнего пристрастия к хмельному лицо того вновь исказилось страхом, но, видимо, он сумел овладеть собой. Поклон его был учтив, а голос, когда он заговорил, тверд.

— Это Берресвильд, живущий неподалеку от мятежного Севона, — прибавил Роскатт. — Прочее, с позволения вашего величества, он пускай рассказывает сам.

Имя показалось знакомым Легарду. Порывшись в памяти, он вспомнил, откуда знает его — из показаний захваченных разбойников: так якобы звали их предводителя. Видом своим Берресвильд в самом деле напоминал главаря шайки, что, как знал Легард, нередко случалось в Урбниссе. Обедневшие дворяне, потеряв надежду на службу или придворную должность — или не имея на то желания, — порой выходили на большую дорогу.

Легард в упор посмотрел на Берресвильда, и тот заговорил:

— Мне мало что известно, ваше величество, кроме того, что бунт в Севоне приказал поднять канцлер. Да, он сам мне приказал, а еще велел поддерживать мятеж в Коинте — Гемеллы ведь тоже у него на паях, простите за грубость. Только проку-то им с нашей помощи, дороги-то перерезаны. Да и сам я, увы, не богат, самому бы на жизнь хватило. Не от хорошей доли я…

— Пошел разбойничать? — перебил Легард, сдвинув брови. Берресвильд попятился, и Роскатт с Вартаниссом удержали его. — За это вы ответите в свое время, пока же мне важно другое. Кто еще в Севоне работал на Тангора?

Берресвильд, слегка запинаясь, назвал имена под дружный скрип секретарских перьев. Легард слушал и хмурился пуще прежнего.

— Все, больше никого не знаю. Зато многие из них накоротке с Гемеллами. Вот писем никаких у меня нет, канцлер Тангор не оставлял улик. Но, клянусь Создателем, я говорю правду! И терять мне нечего, кроме собственной жизни…

Легард сделал ему знак замолчать, а сам задумался — вернее, попытался. Горечь от раны, нанесенной предательством Тангора, вновь зажгла его тело и душу. На миг он даже позабыл о людях, что дожидались его слова. Но заставил себя вспомнить. Три года он перекладывал множество дел и забот на плечи «всемогущего» канцлера. Теперь настало время взять их все на собственные плечи.

Король кликнул стражу и приказал доставить Берресвильда в Лаутар. Бедняга упал на колени, а его спутники шагнули вперед.

— Ваше величество, — сказал Вартанисс, — вашим именем мы обещали господину Берресвильду помилование за честное свидетельство…

— Поспешили, — буркнул Легард. — Я сам решу, кого казнить, а кого миловать. Если выдадите всю свою шайку, Берресвильд, я подумаю. Имущества, конечно, вы лишитесь… хотя с вас особо нечего брать.

— Ваше величество, клянусь! — По-прежнему стоя на коленях, Берресвильд ударил себя обоими кулаками в грудь. — Это все вино проклятое меня сгубило, вино да охоты! Но если ваше величество пощадит меня, я отслужу вам, жизнью клянусь — чести-то у меня давно нет…

— Посмотрим, — сказал Легард, чувствуя, что не может больше гневаться на этого бедолагу, разбойник он или нет: видно, его проняло по-настоящему. — Пока вы отправляетесь в тюрьму. Расскажете на допросах все как есть, со всеми подробностями. Дело, как видите, запутанное. Когда отсечем голову этой измене, тогда займемся прочими членами. И поглядим тогда, какие из них прогнили настолько, что их лучше отрезать, а какие еще можно спасти.

Когда стража уводила Берресвильда, испуганного и обнадеженного, они едва не столкнулись с очередным вестником. Оказалось, только что во дворец прибыл неизвестный, чтобы встретиться с канцлером. Когда его задержали, он попытался бежать и в стычке ранил одного стражника, но был схвачен и отправлен в Лаутар. Что это за человек, Легард не сомневался: шпион Тангора или тайный посланец Гемеллов. Еще одним свидетелем больше.

— Из Лаутара тоже есть вести, ваше величество, — продолжил гонец. — Один из арестованных, слуга канцлера, не выдержал допроса и умер, так ничего и не сказав. Зато второй, наемник Эрлиф из Коинта, признался, что его рассказ — выдумка от слова до слова. Якобы ему поручил это дело его хозяин, а тому — сам канцлер.

Слова гонца подтвердила стопка исписанных бумаг — протоколы допросов. Легард небрежно проглядел их, едва вспомнив, что нужно отпустить гонца. Когда тот с поклоном вышел, а секретари отложили ненадолго свои перья, король медленно поднял глаза на Роскатта и Вартанисса.

— Лейтенант Роскатт, — сказал Легард, — я поступил с вами несправедливо и признаю это при свидетелях. Элеан и вы, господа, запишите, что лейтенант королевской гвардии Ринигер Роскатт невиновен в измене, и вынесенный ему ранее приговор отменен, сам же он вновь утвержден в звании. И, — медленно прибавил Легард, глядя Роскатту в глаза, отчего тот покраснел, — заслуживает любой награды, коей потребует, за обличение подлинной измены и предоставление свидетельств.

— Да благословит вас Создатель, ваше величество, — ответил Роскатт, все еще пылая румянцем; месяц-другой назад он бы крикнул это во весь голос, упав к ногам короля. — Благодарите не меня, а господина Паэна Вартанисса. Если бы он не спас меня от рук разбойников, ничего бы не случилось.

— Господин Вартанисс получит свою награду — за успешную службу. — Легард взял протянутую ему сумку и передал Элеану. — И, пожалуй, получит постоянное звание урбнисского посла при авундийском дворе. Ему мы также даруем право просить любой награды, коей он пожелает. Итак, господа, я вас слушаю. Или вам нужно время на размышление?

Вартанисс и Роскатт переглянулись и дружно залились краской. Легард усмехнулся: о чем бы они ни попросили, дело, несомненно, касается женщин.

— Ваше величество, — заговорил Вартанисс, — я намеревался просить вас об этом сразу по возвращении моем из Авунды, а теперь вы сами даруете мне эту милость. Ваше величество, я прошу руки Эдит Роскатт, сестры моего друга, которую я давно люблю и которой любим взаимно. Вы упомянули, что она тоже поучаствовала в раскрытии этого заговора…

— Знали бы вы, как, сударь, — хохотнул Легард, не сдержавшись. — Любопытная особа эта велья Роскатт, скажу я вам. Впрочем, — он перевел взгляд на брата упомянутой девицы, который выглядел непривычно смущенным, — в этой семье, похоже, все такие. Ну, а вы чего пожелаете, лейтенант? У вас тоже есть дама сердца?

— Есть, ваше величество. — Роскатт выпрямился, вновь обретя свою дерзость. — Графиня Альвева Бостра.

Эти слова заставили изумленно ахнуть всех, даже самого Легарда. Прежде чем он нашелся с ответом, Роскатт продолжил:

— Поверьте, ваше величество, я не гонюсь за титулом. Если вам угодно, упраздните его. Даже если графиня совсем лишится имения и всего прочего, я возьму ее и так, потому что мне нужна только она сама. А без богатства я жил раньше и проживу еще.

— И когда вы успели? — бросил в сердцах Легард и разразился смехом, в котором словно выплеснул все свои многодневные тревоги и горести. — Вы друг друга стоите, брат и сестра… Ну и семейка! Подумать только… — Он махнул рукой. — Будь по-вашему. Тем более, такие люди мне очень нужны.

Роскатт и Вартанисс расцвели улыбками и едва не забыли поклониться. Легард вновь махнул рукой.

— Разумеется, — сказал он, — все торжества состоятся после окончания процесса над Тангором. — Он тяжко вздохнул и поднялся с кресла. — Мне горько знать, что я столько лет грел на груди ядовитую змею, которая грозилась погубить меня и мой дом. Но пускай правда горька, она лучше угодливой лжи. Когда все это закончится, — Легард вновь вздохнул, — я хочу, чтобы подданные мои были счастливы. Надеюсь, так и будет.

Легард помолчал, пристально поглядел на обоих молодых людей, терпеливо ожидающих, когда он закончит. И он закончил — найдя в себе силы для любезной улыбки:

— Ступайте, господа, вас ждут. Вас обоих.

Колеса закрытой кареты мерно стучали по камням мостовой. Там, снаружи, под светлым небом, шумели люди и кипела жизнь. И подумать только — все эти люди спешат, суетясь, бранясь и толкая друг друга, чтобы посмотреть на то, как одна человеческая жизнь оборвется.

Тангор сидел прямо, сложив сцепленные в замок исхудавшие руки на коленях, и слушал последние минуты своей жизни. Рана телесная затянулась, рана душевная перестала болеть. В сердце росла и ширилась странная пустота, которую выжгли там горечь поражения и насмешка над самим собой.

«Она станет твоей судьбой…» — проскрипел как будто рядом надтреснутый голос старухи-ведьмы. Запястье словно стиснула костлявая рука, а перед глазами замерцал цветом морской волны таинственный колдовской камень.

«Что ж, бабуся, — усмехался Тангор мысленно, — а ведь ты не солгала мне тогда. Твои слова, все до единого, исполнились. Рыжая девица из бедной семьи стала моей судьбой — только ты умолчала о том, какова будет эта судьба. Вполне в духе предсказателей, которым мы так хотим верить — и сами потом обманываем себя».

Сейчас эта безумная страсть к Эдит Роскатт казалась ему столь же нелепой, как его претензии на урбнисский трон. И вновь всему виной пророчество старухи: разве не она предсказала ему власть, богатство и величие? Только бороться за эти власть и величие нужно было иначе, действовать иначе, грубо и решительно. Надо было покончить с Легардом и его женой раньше, до рождения принца, а лучше — до восшествия на престол. Лишившись единственного сына, старый Вигмаред охотно сделал бы своим преемником верного царедворца, много лет служившего ему, да к тому же дальнего родича.

Но что толку сожалеть теперь о том, чего не вернешь? Об упущенном времени, которое не обратишь вспять?

Карета замедлилась, звуки снаружи стали громче. Видно, толпа запрудила дорогу, и вознице нелегко править лошадьми, даже конная стража не помогает. Тангор улыбнулся, откинулся на жесткую кожаную спинку сидения. Думай, пока думается, — и пока есть, чем, прибавил он с усмешкой.

Пальцы его по привычке перебирали золотую цепь на шее — ему не посмели отказать в праве носить свои регалии до последнего вздоха. И все равно глупо вышло, говорил он себе. А сам он — старый глупец, погрязший в самообмане. Некого винить, кроме себя. В конце концов, проклятая ведьма не предсказывала ему короны и престола. Вольно же было ему возомнить себя достойным их!

Теперь шум толпы напоминал рокот тех самых штормов, которые он порой любил поминать, бранясь. «Нашли себе потеху, — усмехнулся Тангор. — Немудрено: разве каждый день в Паридоре казнят царедворцев, тем более — канцлеров? Быстро же вы позабыли времена короля Вигмареда!»

Хотя в последнее время казней было достаточно. Коинтский мятеж окончательно подавили, захваченный в плен предатель Гемелл, выложивший все на первом же допросе, окончил свою гнусную жизнь на колесе. Сыновей его обезглавили, наемников повесили, и сколько еще замешанных в этой истории дожидается сейчас своей участи в тюрьме. Но что здесь удивительного? Вот казнь «всемогущего канцлера», да к тому же за государственную измену — дело другое.

Карета вновь замедлилась, стала. Распахнулась дверца. Тангор вышел, поправил растрепавшиеся от внезапного ветра в лицо длинные волосы. Он старался не щуриться от непривычно яркого осеннего солнца — не иначе, оно тоже явилось проводить его. Что ж, посмотрим, чей закат будет ярче.

Он шел узким проходом между плотными рядами стражи. Блеск доспехов и оружия слепил глаза, но Тангор нашел им отдых — на затянутом черной тканью эшафоте. Право, это зрелище приятнее, чем враги, что устроились на крытой галерее под серебристо-зеленым навесом.

Осталось тридцать шагов, двадцать. О, разумеется, Эдит тоже здесь — в свите королевы. Смотрит она на него или стыдливо отводит взор? Неважно. Теперь все неважно. Или еще нет?

Поднимаясь по скрипучим ступеням, Тангор машинально считал их: двенадцать. Казалось, он смотрит на себя со стороны: гордо плывущая по черному сукну высокая фигура в наряде цвета запекшейся крови. Что ж, сейчас его оросит свежая.

Невольно он взглянул на ложу королевы — один лишь раз, выхватил знакомое синее платье, белое лицо и рыжие волосы. Да, она здесь. Здесь — единственное, что было настоящего в его жизни. Ибо все прочее — маска, никчемная мишура, которую ему не жаль отбросить. А любовь к Эдит — жаль.

В последний свой миг он понял, что не думает ни о торжествующих врагах, ни о вероломных союзниках, уже получивших по заслугам, ни о былых своих жертвах, на казни которых он когда-то сам смотрел равнодушным взором с таких же галерей. Он с изумлением понял, что желает Эдит счастья. «Значит, все-таки настоящее», — мелькнула последняя мысль за миг до того, как палач опустил топор ему на шею.