Корпорация Странных Существ 2.0 (гет)

Дождь хлестал по крыше старого “Торнадо”, словно тысячи пальцев, барабанящих по металлу, создавая монотонный, почти гипнотический ритм, который был единственным звуком в гнетущей тишине, окутавшей салон. Полицейский автомобиль, потрёпанный временем, с облупившейся краской и треснувшими фарами, медленно катился по мокрым, пустынным улицам Картер-Сити, оставляя за собой шлейф брызг. Лобовое стекло, покрытое трещинами и грязью, едва справлялось с потоком воды, а дворники, скрипящие и изношенные, размазывали неоновые огни вывесок в сюрреалистические полосы — красные, синие и зелёные мазки, словно город истекал светом, растворяющимся в ночи. Улицы были пустынны, лишь лужи, как зеркала, отражали кричащие вывески заброшенных баров и ломбардов, создавая иллюзию, что Картер-Сити — это не город, а призрак, тонущий в собственной тьме. Воздух внутри машины был тяжёлым, пропитанным запахом сырости, ржавчины и едва уловимого металлического привкуса крови, который всё ещё витал после бойни в лаборатории “Омега”. Тишина между Майком и Евой была не просто отсутствием слов — она была осязаемой, как стена, разделяющая их, готовая рухнуть под тяжестью невысказанных вопросов и страхов.

Ева Ростова сидела за рулём, её компактная фигура была напряжённой, как натянутая струна. Её короткие чёрные волосы, ещё влажные от сырости лаборатории, прилипали к бледному лицу, где резкие скулы и сжатые губы выдавали бурю, бушующую внутри. Её серые глаза, острые и аналитические, были прикованы к дороге, но их взгляд был далёким, как будто она видела не асфальт, а лабиринт вопросов, которые не давали ей покоя: кто такой Роман, что скрывает Майк, и как далеко заходит этот заговор, связанный с “Протоколом Отражение”? Её руки, покрытые грязью и мелкими царапинами, крепко сжимали руль, костяшки побелели, как будто она пыталась удержать не только машину, но и контроль над ситуацией, ускользающей из её рук. Тёмно-синий комбинезон, потрёпанный и покрытый пятнами кислотной жижи, был разорван на плече, где кровь из царапины запеклась, а порез на щеке блестел багровым в тусклом свете приборной панели. Ржавый скальпель, засунутый за пояс, слегка покачивался с каждым поворотом машины, а рюкзак с модифицированным планшетом лежал на заднем сиденье, как молчаливый свидетель их открытий. Ева бросала короткие, тревожные взгляды на Майка, пытаясь оценить его состояние, но каждый раз её взгляд возвращался к дороге, как будто она боялась, что встреча с его глазами разрушит её решимость.

Майк Тайлер, откинувшись на пассажирском сиденье, был как тень самого себя, его высокая, измождённая фигура казалась хрупкой, готовой рассыпаться под тяжестью его собственного существования. Его кожаная куртка, изорванная в клочья, висела лохмотьями, обнажая раны на плече и груди, которые сочились багровым, оставляя тёмные пятна на сиденье. Свежая рана на правом плече запеклась, но боль была ничтожной по сравнению с холодом, исходящим от шрама на шее — длинного, кривого, как след когтя демона. Шрам слабо пульсировал, его чёрно-синий свет с багровыми прожилками был едва заметен в тусклом салоне, но каждый его всплеск отдавался в теле

Майка ледяным ознобом, как будто что-то чужое шевелилось под кожей. Его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, были пустыми, отражая лишь мелькающие неоновые огни за окном, которые размазывались в длинные полосы, как следы призраков. Он смотрел в окно, но видел не город, а отголоски видений — лицо Романа, его серые глаза, горящие пламенем, зеркальный зал, где тысячи его отражений шептали о Вальдемаре. Тёмные волосы, слипшиеся от пота и крови, прилипали к бледному лбу, где капли дождя, попавшие через приоткрытое окно, стекали по его впалым щекам, смешиваясь с грязью и кровью, как слёзы давно забытой жизни. Его руки, покрытые кровью и грязью, лежали на коленях, пальцы дрожали, как будто он пытался удержать ускользающее “я”. “Волк-7”, засунутый в кобуру под курткой, казался теперь бесполезным грузом, а голос Романа, всё ещё звучащий в его голове, был тише, но не менее ядовитым: “Ты не можешь убежать, Майк. Мы связаны. Всегда были.”

“Торнадо” медленно катился по пустынным улицам, его шины шуршали по мокрому асфальту, создавая низкий, почти убаюкивающий гул, который смешивался с барабанящим дождём. Неоновые вывески — “Казино Золотая Моль”, “Ломбард Последний Шанс” — кровоточили светом в лужи, их отражения дрожали, как призраки, растворяющиеся в воде. Картер-Сити, некогда кипящий жизнью, теперь был как заброшенный театр, где декорации остались, но актёры исчезли. Улицы, залитые дождём, казались бесконечными, их тёмные переулки зияли, как пасти, готовые поглотить неосторожных. В салоне машины тишина была почти осязаемой, как третий пассажир, сидящий между Майком и Евой, разделяя их невидимой стеной. Ни один из них не решался заговорить — слова казались слишком тяжёлыми, слишком опасными после всего, что произошло в лаборатории “Омега”. Вопрос Евы, заданный там, всё ещё висел в воздухе, как неразорвавшаяся бомба: “Кто такой Роман?” Майк чувствовал её взгляд, её тревогу, но не мог заставить себя повернуться к ней. Его разум был как разбитое зеркало, где каждый осколок отражал Романа, Вальдемара, Бонни, и он боялся, что одно слово может разрушить их хрупкое партнёрство.

Ева, сжимая руль, чувствовала, как её собственные мысли кружатся в вихре. Данные на планшете — схемы “Протокола Отражение”, упоминания ментального резонанса, символ Вальдемара — были как пазл, который она почти собрала, но последний кусок, ключ к разгадке, был в Майке. Его шрам, его бормотание, его взгляд, полный боли и страха, — всё указывало на то, что он не просто жертва, а часть чего-то гораздо большего. Она бросила ещё один взгляд на него, её серые глаза сузились, пытаясь разглядеть, что скрывается за его пустым взглядом. Но вместо ответов она видела только его измождённое лицо, его шрам, слабо пульсирующий, как маяк, ведущий в неизвестность. Её сердце сжалось — не от страха, а от осознания, что их партнёрство, выкованное в аду лаборатории, висит на волоске, и этот волосок может оборваться в любую секунду.

Майк, откинувшись на сиденье, закрыл глаза, но видения не исчезли. Он видел Романа — его серые глаза, его ухмылку, его боль. Он видел зеркальный зал, где тысячи его отражений шептали о Вальдемаре. Шрам на шее пульсировал, его холод пробирал до костей, как будто что-то чужое пыталось прорваться наружу. Голос Романа, теперь тихий, но настойчивый, шепнул: “Ты не можешь молчать вечно, Майк. Она заслуживает правды.” Майк стиснул зубы, его пальцы сжались в кулаки, оставляя кровавые следы на ладонях. Он знал, что разговор неизбежен, но правда, которую он скрывал, была как яд, который мог отравить их обоих.

“Торнадо” свернул в тёмный переулок, его фары выхватили из мрака облупившуюся вывеску “Мотель Полночь”. Дождь усилился, его капли стекали по лобовому стеклу, как слёзы города, оплакивающего их судьбы. Тишина в машине стала невыносимой, как затишье после бури, которое страшнее самой бури. Майк и Ева, израненные, уставшие, но всё ещё связанные общей борьбой, ехали в неизвестность, где каждый километр приближал их к ответам — или к их концу.

“Торнадо” остановился с тяжёлым скрипом, его двигатель кашлянул, словно умирающий зверь, и замолк. Дождь продолжал хлестать по крыше, его ритм замедлился, но всё ещё звучал как похоронный марш, провожающий их в очередное убежище. Заброшенный мотель “Полночь” возвышался перед ними, его облупившиеся стены, покрытые пятнами плесени и граффити, казались надгробием, воздвигнутым над надеждами Картер-Сити. Уличный фонарь, мигающий тусклым жёлтым светом, отбрасывал длинные, изломанные тени на мокрый асфальт, где лужи отражали не только свет, но и их собственные силуэты — израненные, сгорбленные, как призраки, вернувшиеся из ада лаборатории “Омега”. Подъезд мотеля зиял тёмным провалом, его ржавые перила и облупившаяся краска источали запах сырости и заброшенности, а разбитые окна на первом этаже пялились на них, как пустые глазницы. Воздух был холодным, пропитанным влагой и металлическим привкусом крови, всё ещё цепляющимся к их одежде. Тишина, прерванная только шорохом дождя, была не убежищем, а клеткой, где их молчание стало почти осязаемым, как стена, разделяющая Майка и Еву.

Ева Ростова открыла дверцу машины, её движения были механическими, почти профессиональными, как у санитара, привыкшего к раненым, но её серые глаза, острые и аналитические, выдавали бурю внутри. Короткие чёрные волосы, влажные от дождя и сырости, прилипали к её бледному лицу, где резкие скулы и сжатые губы отражали смесь тревоги и холодной решимости. Тёмно-синий комбинезон, потрёпанный и покрытый пятнами кислотной жижи, был разорван на плече, где кровь из царапины запеклась, а порез на щеке блестел багровым в тусклом свете фонаря. Её руки, покрытые грязью и мелкими царапинами, крепко сжимали рюкзак с модифицированным планшетом, а ржавый скальпель, засунутый за пояс, слегка покачивался, как напоминание о том, что она готова ко всему. Она обошла машину, её ботинки хлюпали по лужам, и остановилась у пассажирской дверцы, её взгляд скользнул по Майку, чья фигура казалась тенью, едва удерживаемой в этом мире. Её сердце сжалось, но она подавила эмоции, её профессионализм взял верх. Её голос, низкий и сдержанный, прозвучал:

— Тайлер, давай. Мы на месте.

Майк Тайлер, сидящий на пассажирском сиденье, был как сломанная статуя, его высокая, измождённая фигура дрожала от слабости и холода. Его кожаная куртка, изорванная в клочья, висела лохмотьями, обнажая раны на плече и груди, которые сочились багровым, оставляя тёмные пятна на сиденье. Свежая рана на правом плече запеклась, но боль была ничтожной по сравнению с холодом, исходящим от шрама на шее — длинного, кривого, как след когтя демона. Шрам слабо пульсировал, его чёрно-синий свет с багровыми прожилками был едва заметен в темноте салона, но каждый всплеск отдавался в его теле ледяным ознобом, как будто что-то чужое шевелилось под кожей. Его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, были пустыми, отражая лишь мигающий свет фонаря за окном. Тёмные волосы, слипшиеся от пота и крови, прилипали к бледному лбу, где капли дождя, попавшие через приоткрытое окно, стекали по его впалым щекам, смешиваясь с грязью и кровью. Его руки, покрытые кровью и грязью, лежали на коленях, пальцы дрожали, как будто он пытался удержать ускользающее “я”. “Волк-7”, засунутый в кобуру под курткой, казался теперь бесполезным грузом, а голос Романа, всё ещё звучащий в его голове, был тихим, но ядовитым: “Она смотрит на тебя, Майк. Она не доверяет тебе. И правильно делает.”

Ева открыла дверцу, её движения были осторожными, почти нежными, но в них чувствовалась дистанция, как будто она помогала не напарнику, а пациенту, чьё состояние ей ещё предстоит оценить. Она протянула руку, её пальцы, покрытые грязью, коснулись его плеча, и Майк, не сопротивляясь, позволил ей помочь. Его тело было тяжёлым, как будто каждый шаг отнимал последние силы, и он пошатнулся, опираясь на её плечо. Их тени, вытянутые светом уличного фонаря, слились в одну длинную, изломанную фигуру, дрожащую на мокром асфальте, как отражение их хрупкого союза. Подъезд мотеля встретил их запахом сырости и плесени, его стены, покрытые облупившейся краской, были испещрены трещинами, как шрамы, а ржавые перила скрипели под рукой Евы. Лестница, ведущая к квартире, была завалена мусором — пустыми бутылками, окурками, обрывками газет, — и каждый шаг эхом отдавался в пустом здании, как стук сердца, замедляющегося перед остановкой.

Ева достала ключ, его ржавый металл холодил пальцы, и вставила его в замок двери, ведущей в их временное убежище. Замок заскрипел, сопротивляясь, но поддался с глухим щелчком, как будто неохотно открывая путь в ещё большую тьму. Дверь отворилась, обнажая тёмный проём квартиры, где воздух был спёртым, пропитанным запахом пыли и заброшенности. Майк, опираясь на Еву, переступил порог, его ботинки оставляли мокрые следы на потрескавшемся линолеуме. Его серые глаза, пустые и затуманенные, скользнули по комнате, но он не видел ни облупившихся стен, ни треснувшего окна, через которое пробивался тусклый свет фонаря. Он видел Романа — его лицо, его серые глаза, горящие пламенем, и зеркальный зал, где тысячи отражений шептали о Вальдемаре. Шрам на шее пульсировал, его холод был как напоминание, что он всё ещё связан с чем-то, что не отпустит его.

Ева, поддерживая Майка, довела его до старого, продавленного дивана в углу комнаты и помогла сесть. Её движения были механическими, но её серые глаза, полные беспокойства, изучали его лицо, пытаясь понять, сколько от Майка осталось и сколько от того, что он скрывает. Она отступила на шаг, её пальцы всё ещё сжимали рюкзак, как будто он был её якорем в этом хаосе. Молчание между ними стало почти осязаемым, как стена, разделяющая их, и квартира, вместо убежища, казалась клеткой, где их партнёрство было под угрозой. Ева, теперь не просто напарник, а наблюдатель, возможно, даже тюремщик, смотрела на Майка, её взгляд был полон вопросов, которые она пока не решалась задать. Голос Романа, тихий и ядовитый, прозвучал в голове Майка: “Она ждёт, Майк. Но что ты ей скажешь? Правда убьёт вас обоих.”

Майк, сидя на диване, стиснул зубы, его пальцы впились в колени, оставляя кровавые следы. Он чувствовал её взгляд, её тревогу, но не мог заставить себя заговорить. Квартира, мрачная и заброшенная, была как отражение их хрупкого перемирия — готового рухнуть под тяжестью правды, которую он не мог больше скрывать.

Заброшенная квартира, их временное убежище, была как склеп, где время остановилось, а воздух пропитался пылью и отчаянием. Тусклый свет уличного фонаря, пробивающийся через треснувшее окно, отбрасывал длинные, изломанные тени на облупившиеся стены, покрытые пятнами сырости и трещинами, словно шрамами давно забытого прошлого. Пол, устланный потрескавшимся линолеумом, скрипел под каждым шагом, а запах плесени и сырости смешивался с металлическим привкусом крови, всё ещё цепляющимся к одежде Майка и Евы. Старая мебель — продавленный диван, покосившийся стол, одинокий стул с ободранной обивкой — казалась реликтами мира, который давно перестал существовать. Окно, завешанное рваными шторами, дрожало от порывов ветра, пропуская холодные струи дождя, которые оставляли влажные пятна на подоконнике. В центре комнаты, на пыльном столе, словно маяк в море тьмы, лежал рюкзак Евы, из которого она сейчас извлекала свой главный трофей — потрёпанную папку с надписью “Протокол Отражение”. Квартира, мрачная и заброшенная, была не убежищем, а клеткой, где напряжение между Майком и Евой достигало своего пика, а тишина, прерываемая лишь скрипом половиц и далёким шумом дождя, была как бомба замедленного действия, готовая взорваться.

Ева Ростова, стоя у стола, была воплощением холодной решимости, но её компактная фигура дрожала от внутренней бури. Короткие чёрные волосы, всё ещё влажные от дождя, прилипали к её бледному лицу, где резкие скулы и сжатые губы выдавали смесь профессиональной собранности и личной тревоги. Её серые глаза, острые и аналитические, были прикованы к папке, но на мгновение скользнули к Майку, оценивая его состояние. Тёмно-синий комбинезон, покрытый грязью и пятнами кислотной жижи, был разорван на плече, где кровь из царапины запеклась, а порез на щеке блестел багровым в тусклом свете. Ржавый скальпель, засунутый за пояс, слегка покачивался, а рюкзак, теперь лежащий у её ног, был открыт, обнажая модифицированный планшет, чей экран слабо мерцал, как будто храня тайны лаборатории “Омега”. Ева медленно, с почти ритуальной осторожностью, положила папку на стол, её пальцы, покрытые грязью и мелкими царапинами, задержались на её потрёпанной обложке, где капли дождя стекали, оставляя тёмные дорожки. Этот жест был не просто действием, а вызовом — молчаливым, но непреклонным, заявлением, что она больше не будет игнорировать правду, которую Майк скрывал. Её дыхание было ровным, но в её глазах горела искра, готовая разжечь пожар. Она не произнесла ни слова, но её молчание было громче любых вопросов.

Майк Тайлер, сидя на продавленном диване, был как призрак, едва удерживаемый в этом мире. Его высокая, измождённая фигура сгорбилась, кожаная куртка, изорванная в клочья, висела лохмотьями, обнажая раны на плече и груди, которые сочились багровым, оставляя тёмные пятна на обивке.

Свежая рана на правом плече запеклась, но боль была ничтожной по сравнению с холодом, исходящим от шрама на шее — длинного, кривого, как след когтя демона. Шрам слабо пульсировал, его чёрно-синий свет с багровыми прожилками был едва заметен в тусклой комнате, но каждый его всплеск отдавался в теле Майка ледяным ознобом, как будто что-то чужое шевелилось под кожей. Его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, были прикованы к папке на столе, их взгляд был пустым, но полным страха — страха не перед Евой, а перед тем, что эта папка означала. Тёмные волосы, слипшиеся от пота и крови, прилипали к бледному лбу, где капли пота и дождя стекали по впалым щекам, смешиваясь с грязью и кровью. Его руки, покрытые кровью и грязью, лежали на коленях, пальцы дрожали, как будто он пытался удержать ускользающее “я”. “Волк-7”, засунутый в кобуру под курткой, казался теперь бесполезным грузом, а голос Романа, тихий и ядовитый, прозвучал в его голове: “Она знает, Майк. Папка — это твой приговор. Или твой шанс.” Майк чувствовал, как его сердце сжимается, понимая, что разговор неизбежен, и правда, которую он скрывал, может разрушить всё.

Ева отступила от стола, её движения были медленными, но уверенными, как будто она оставляла папку на сцене, где должен разыграться их последний акт. Папка, мокрая и потрёпанная, лежала на пыльном столе, её обложка, покрытая пятнами воды и грязи, была как обвинение или приговор, брошенный между ними. Размытые буквы “Протокол Отражение” на обложке казались живыми, их контуры дрожали в тусклом свете, как будто они шептали о тайнах, которые Майк не мог больше скрывать. Капли воды стекали с папки, образуя лужицы на столе, где пыль смешивалась с влагой, создавая грязные разводы, как кровь, пролитая в их борьбе. Квартира, с её облупившимися стенами и скрипящим полом, казалась слишком тесной, как будто само пространство сжималось, усиливая напряжение, которое было почти осязаемым. Тишина, прерываемая лишь далёким шумом дождя и скрипом штор, была как натянутая струна, готовая лопнуть.

Майк, сидя на диване, не мог отвести взгляд от папки. Его серые глаза, пустые и затуманенные, отражали её образ, как зеркало, в котором он видел не только бумагу, но и своё прошлое — лабораторию, Бонни, Романа, Вальдемара. Шрам на шее пульсировал, его чёрно-синий свет с багровыми прожилками стал ярче, как будто он реагировал на присутствие папки, на её правду. Его дыхание стало рваным, как будто каждый вдох был борьбой, а пальцы, дрожащие на коленях, сжались в кулаки, оставляя кровавые следы на ладонях. Голос Романа, теперь тише, но с ноткой насмешки, прозвучал в его голове: “Она ждёт, Майк. Но что ты ей скажешь? Правда — это нож, который режет обоих.” Майк стиснул зубы, его лицо, покрытое потом, кровью и царапинами, исказилось, как будто он пытался удержать бурю, рвущуюся изнутри.

Ева стояла у стола, её серые глаза были прикованы к Майку, но она не давила, не торопила. Её жест — папка на столе — был вызовом, но не агрессивным, а холодным, расчётливым, как ход шахматиста, ставящего мат. Она перехватывала инициативу, давая понять, что больше не будет слепо следовать за Майком, что их партнёрство теперь зависит от его ответа. Её дыхание было ровным, но её пальцы, всё ещё сжимающие край рюкзака, побелели, выдавая напряжение, которое она скрывала под маской профессионализма. Она ждала, её взгляд был как клинок, готовый разрубить ложь, но в её глазах мелькнула тень боли — она не хотела этого, но не могла отступить.

Квартира, мрачная и заброшенная, стала ареной их молчаливой конфронтации, где папка на столе была как бомба замедленного действия, готовая взорвать их хрупкое перемирие. Шрам Майка, пульсирующий зловещим светом, был как маяк, ведущий к истине, которую он боялся раскрыть. Тишина, сгустившаяся между ними, была полна невысказанных вопросов, и каждый их взгляд, каждый вздох был шагом к неизбежному разговору, который мог либо спасти их, либо уничтожить.

Заброшенная квартира, их хрупкое убежище, была как замороженный момент времени, где каждая трещина на стенах, каждый скрип половиц хранил эхо их общей боли. Тусклый свет уличного фонаря, пробивающийся через треснувшее окно, отбрасывал длинные, дрожащие тени на облупившиеся стены, покрытые пятнами сырости, словно следами слез давно покинутого дома. Пол, устланный потрескавшимся линолеумом, был усеян пылью и осколками стекла, которые хрустели под ногами, как кости, перемолотые временем. Запах плесени и сырости смешивался с металлическим привкусом крови, всё ещё цепляющимся к одежде Майка и Евы, создавая удушающую атмосферу, где воздух казался густым, как яд. В центре комнаты, на пыльном столе, лежала потрёпанная папка с надписью “Протокол Отражение”, её мокрая обложка блестела в тусклом свете, как обвинение, брошенное в самое сердце их молчаливой конфронтации. Квартира, мрачная и заброшенная, была не убежищем, а клеткой, где их напряжение, подобно электрическому разряду, искрило в воздухе, готовое взорваться. Тишина, прерываемая лишь далёким шумом дождя и скрипом рваных штор, была как натянутая струна, готовая лопнуть под тяжестью правды.

Ева Ростова стояла у стола, её компактная фигура была напряжённой, как стальная пружина, но её серые глаза, острые и аналитические, были полны тревоги. Короткие чёрные волосы, влажные от дождя, прилипали к её бледному лицу, где резкие скулы и сжатые губы выдавали борьбу между профессиональной собранностью и личной тревогой за Майка. Тёмно-синий комбинезон, покрытый грязью и пятнами кислотной жижи, был разорван на плече, где кровь из царапины запеклась, а порез на щеке блестел багровым в тусклом свете. Ржавый скальпель, засунутый за пояс, слегка покачивался, а рюкзак с модифицированным планшетом лежал у её ног, его слабое мерцание напоминало о тайнах лаборатории “Омега”. Её взгляд, всё ещё прикованный к Майку, был полон ожидания, но в нём мелькнула тень страха — не за себя, а за него, за то, что он скрывал, и за то, что это могло означать для них обоих.

Майк Тайлер, сидя на продавленном диване, был как тень, едва удерживаемая в этом мире. Его высокая, измождённая фигура сгорбилась, кожаная куртка, изорванная в клочья, висела лохмотьями, обнажая раны на плече и груди, которые сочились багровым, оставляя тёмные пятна на обивке. Свежая рана на правом плече запеклась, но боль была ничтожной по сравнению с холодом, исходящим от шрама на шее — длинного, кривого, как след когтя демона. Шрам слабо пульсировал, его чёрно-синий свет с багровыми прожилками был едва заметен в тусклой комнате, но каждый его всплеск отдавался в теле Майка ледяным ознобом, как будто что-то чужое шевелилось под кожей. Его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, были прикованы к папке на столе, но их взгляд был пустым, полным страха перед неизбежным разговором. Тёмные волосы, слипшиеся от пота и крови, прилипали к бледному лбу, где капли пота стекали по впалым щекам, смешиваясь с грязью и кровью. Его руки, покрытые кровью и грязью, дрожали, пальцы сжимались, как будто он пытался удержать ускользающее “я”. “Волк-7”, засунутый в кобуру под курткой, казался бесполезным грузом, а голос Романа, тихий и ядовитый, шепнул в его голове: “Скажи что-нибудь, Майк. Или она сделает это за тебя.”

Майк открыл рот, его голос, хриплый и слабый, начал формировать слова, но внезапно его пронзила новая волна боли, как будто раскалённый металл хлынул под кожу. Он согнулся пополам, его пальцы вцепились в шею, где шрам запылал, его чёрно-синий свет сменился багровым, а затем — почти белым, как раскалённая сталь. Кожа вокруг шрама покраснела, воспалённая, с тонкими трещинами, из которых сочилась тёмная, почти чёрная кровь, как будто его тело отвергало что-то чужеродное. Боль была не просто физической — она была как живое существо, пульсирующее, жгучее, раздирающее его изнутри. Майк стиснул зубы, пытаясь сдержать крик, но его лицо, покрытое потом и кровью, исказилось в агонии, а серые глаза, теперь полные муки, затуманились, как будто он падал в бездну.

Шрам, с его извивающимися узорами — спиралями и когтестыми линиями, напоминающими символ Вальдемара — стал ярче, как будто он был не просто раной, а каналом, через который что-то пыталось прорваться. Его дыхание стало рваным, каждый вдох был как борьба, а капли пота, смешанные с кровью, стекали по его лбу, падая на обивку дивана, как слёзы его преданного тела.

Ева, увидев его состояние, метнулась к нему, её профессионализм взял верх над тревогой. Её серые глаза расширились, отражая пульсирующий свет шрама, а её лицо, бледное и напряжённое, было смесью решимости и страха. Она опустилась на колени перед Майком, её руки, дрожащие, но уверенные, потянулись к рюкзаку, где она хранила старую аптечку, найденную в машине. Её пальцы, покрытые грязью, лихорадочно рылись в содержимом, вытаскивая бинты и пузырёк с антисептиком, но её взгляд не отрывался от Майка. Её голос, резкий, но полный тревоги, прозвучал:

— Тайлер, держись! Что с тобой? Это шрам? Скажи мне!

Майк, согнувшись на диване, не мог ответить. Его пальцы впились в шею, оставляя кровавые борозды, как будто он пытался вырвать источник боли. Шрам горел, его свет был как маяк, ведущий в тьму, и каждый его пульс отдавался в его теле, как удар молота. Он чувствовал, как его разум мутнеет, как будто что-то чужое — Роман, Вальдемар, или само “Отражение” — пытается захватить контроль. Голос Романа, теперь тише, но с ноткой сочувствия, прозвучал в его голове: “Это не просто боль, Майк. Это цена. Ты всё ещё хочешь знать правду?” Майк стиснул зубы, его лицо, искажённое агонией, было как маска, скрывающая борьбу за его собственное “я”.

Ева, найдя аптечку, вытащила бинты и антисептик, её руки дрожали, но движения были точными, как у хирурга. Она приблизилась к Майку, её серые глаза были полны тревоги, но она старалась сохранять контроль. Она коснулась его плеча, её пальцы, холодные от сырости, почувствовали жар, исходящий от его кожи. Шрам, теперь ярко-багровый, с чёрными прожилками, был как открытая рана, не заживающая, а живущая своей собственной жизнью. Ева, подавляя страх, начала обрабатывать кожу вокруг шрама, её голос, теперь мягче, но всё ещё твёрдый, прозвучал:

— Майк, дыши. Я здесь. Мы разберёмся с этим. Но ты должен говорить со мной.

Майк, дрожа, кивнул, но его серые глаза, затуманенные болью, были устремлены в пустоту. Шрам, пульсирующий зловещим светом, был не просто раной — он был каналом, последствием перегрузки в лаборатории “Омега”, где “Протокол Отражение” оставил свой след. Квартира, мрачная и заброшенная, стала свидетелем его агонии, где боль, как предатель, напоминала, что его связь с “Отражениями” была не только ментальной, но и физической. Папка на столе, всё ещё лежащая в центре комнаты, была как молчаливый судья, наблюдающий за их борьбой, где каждый стон Майка был шагом к неизбежной правде.

Заброшенная квартира, их хрупкое убежище, была как саркофаг, где время застыло в гнетущей тишине, а каждая тень на облупившихся стенах казалась отголоском их страхов. Тусклый свет уличного фонаря, пробивающийся через треснувшее окно, отбрасывал дрожащие узоры на потрескавшийся линолеум, где пыль и осколки стекла лежали, как останки давно забытого мира. Запах плесени и сырости, смешанный с металлическим привкусом крови, всё ещё цепляющимся к одежде Майка и Евы, создавал удушающую атмосферу, где воздух был тяжёлым, как невидимый груз. Папка с надписью “Протокол Отражение” лежала на пыльном столе, её мокрая обложка блестела в тусклом свете, как обвинение, которое никто не решался озвучить. Квартира, мрачная и заброшенная, была ареной их молчаливой борьбы, где боль Майка, пульсирующая в его шраме, была как маяк, ведущий в тьму, а тишина, прерываемая лишь скрипом половиц и далёким шумом дождя, была как предвестник надвигающегося кошмара.

Ева Ростова, стоя на коленях перед Майком, всё ещё держала пузырёк с антисептиком и бинты, её серые глаза, острые и полные тревоги, были прикованы к его лицу. Короткие чёрные волосы, влажные от дождя, прилипали к её бледному лицу, где резкие скулы и сжатые губы выдавали смесь профессиональной собранности и личной тревоги. Тёмно-синий комбинезон, покрытый грязью и пятнами кислотной жижи, был разорван на плече, где кровь из царапины запеклась, а порез на щеке блестел багровым в тусклом свете. Её руки, дрожащие, но уверенные, рылись в старой аптечке, пока не нашли потрёпанный блистер с обезболивающим — последнюю надежду притупить агонию Майка. Она выдавила две таблетки, её пальцы, покрытые грязью, слегка дрожали, но её голос, мягкий, но твёрдый, прозвучал:

— Майк, проглоти это. Это должно помочь. Просто… держись.

Майк Тайлер, согнувшийся на продавленном диване, был как тень, едва удерживаемая в этом мире. Его высокая, измождённая фигура дрожала, кожаная куртка, изорванная в клочья, висела лохмотьями, обнажая раны на плече и груди, которые сочились багровым, оставляя тёмные пятна на обивке. Шрам на шее, длинный и кривой, как след когтя демона, всё ещё пульсировал, его багровый свет с чёрными прожилками ослаб, но кожа вокруг него была воспалённой, красной, с тонкими трещинами, из которых сочилась тёмная кровь. Его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, были полны муки, а лицо, покрытое потом и кровью, исказилось, как будто он балансировал на грани реальности. Тёмные волосы, слипшиеся от пота, прилипали к бледному лбу, где капли пота стекали по впалым щекам, смешиваясь с грязью и кровью. Его руки, покрытые кровью и грязью, дрожали, когда он взял таблетки из рук Евы, его пальцы едва слушались. “Волк-7”, засунутый в кобуру под курткой, казался бесполезным грузом, а голос Романа, теперь тише, но всё ещё ядовитый, шепнул: “Боль уйдёт, Майк. Но я останусь. Всегда.” Майк проглотил таблетки, запив их глотком воды из фляги Евы, и его тело медленно обмякло, как будто обезболивающее растворило не только боль, но и его связь с реальностью.

Боль притупилась, как будто раскалённый металл в его шраме остыл, оставив лишь слабое жжение, но сознание Майка начало ускользать, как песок сквозь пальцы. Его веки отяжелели, и он провалился в тяжёлый, лихорадочный сон, где реальность квартиры растворилась, как дым, уступив место сюрреалистическому кошмару. Он стоял на крыше небоскрёба посреди Картер-Сити, но город, который он знал, был мёртв. Здания, покосившиеся и покрытые трещинами, уходили под чёрную, маслянистую воду, которая заливала улицы, как живое существо, поглощающее всё на своём пути. Небо было затянуто багровыми тучами, их края кровоточили алым, как раны, а неоновые вывески, всё ещё мигающие на фасадах, истекали светом, который растворялся в воде, образуя маслянистые пятна — красные, синие, зелёные, словно город плакал кровью. Вода, холодная и липкая, лизала края крыши, где стоял Майк, но он не чувствовал её прикосновений, хотя холод пробирал его до костей, как будто его тело было частью этого тонущего мира. Ветер, пропитанный запахом гниения и металла, завывал, как хор призраков, а звуки — далёкие сирены, треск разрушающихся зданий, шёпот воды — сливались в какофонию, от которой его разум дрожал.

Майк стоял один, его высокая фигура была как силуэт, вырезанный из тьмы. Его кожаная куртка, изорванная и мокрая, липла к телу, а шрам на шее пульсировал багровым светом, как маяк, ведущий в бездну. Его серые глаза, теперь пустые и дезориентированные, скользили по тонущему городу, но он не мог найти точку опоры. Здания, уходящие под воду, отражались в чёрной поверхности, создавая искажённые копии, которые дрожали, как призраки, готовые исчезнуть. Неоновые вывески — “Казино Золотая Моль”, “Ломбард Последний Шанс” — кровоточили светом, их отражения в воде были как раны, из которых сочилась жизнь города. Майк шагнул к краю крыши, его ботинки хлюпали по мокрой поверхности, но каждый шаг был как падение в пропасть. Он чувствовал одиночество, безысходность, как будто этот тонущий город был метафорой его разума, растворяющегося в хаосе “Отражений”. Голос Романа, теперь далёкий, но отчётливый, прозвучал, как эхо из глубин воды: “Это твой мир, Майк. Твой разум. И он тонет.”

Майк стиснул кулаки, его пальцы, покрытые грязью и кровью, дрожали, как будто он пытался зацепиться за реальность. Шрам на шее вспыхнул ярче, его багровый свет отражался в чёрной воде, создавая пульсирующий круг, как сигнал, зовущий что-то из глубин. Он посмотрел вниз, в маслянистую воду, и увидел своё отражение — но оно было не его. Лицо Романа, с горящими серыми глазами и бледной, почти прозрачной кожей, смотрело на него из воды, его губы шевелились, но слов не было. Майк отступил, его сердце колотилось, как молот, а шрам горел, как будто он был не просто раной, а каналом, связывающим его с этим кошмаром. Тонущий Картер-Сити, с его багровым небом и кровоточащим неоном, был как зеркало его души, где каждый образ, каждый звук был отголоском его борьбы с самим собой, с Романом, с Вальдемаром. Сон, пропитанный одиночеством и апокалипсисом, был не просто кошмаром — он был предупреждением, что его разум тонет, и спасение, если оно возможно, лежит где-то в глубинах этой тьмы.

Тонущий Картер-Сити, раскинувшийся под багровым небом, был как кошмар, сотканный из обломков разума Майка. Чёрная, маслянистая вода заливала улицы, поглощая здания, чьи покосившиеся силуэты тонули в её глубинах, как утопленники, цепляющиеся за последние мгновения жизни. Неоновые вывески, мигающие на фасадах, кровоточили светом — красным, синим, зелёным, — их отражения в воде дрожали, как раны, из которых сочилась душа города. Небо, затянутое багровыми тучами, истекало алым, словно рана, разорванная над горизонтом, а ветер, пропитанный запахом гниения и металла, завывал, как хор потерянных душ. Крыша небоскрёба, на которой стоял Майк, была единственным островком в этом море хаоса, но даже она дрожала под его ногами, как будто готова была провалиться в бездну. Шрам на его шее пульсировал багровым светом, его чёрно-синие прожилки извивались, как живые, отражая свет в чёрной воде, создавая круги, которые расходились, как сигнал бедствия. Звуки — шёпот воды, треск рушащихся зданий, далёкие сирены — сливались в какофонию, от которой его разум дрожал, а холод, пробирающий до костей, был не просто физическим, а метафорой одиночества, сковывающего его душу. Этот сюрреалистический мир был зеркалом его тонущего сознания, где каждый образ был отголоском его борьбы с Романом, Вальдемаром и самим собой.

Майк Тайлер стоял на краю крыши, его высокая, измождённая фигура была как силуэт, вырезанный из тьмы. Его кожаная куртка, изорванная и мокрая, липла к телу, обнажая раны на плече и груди, которые сочились багровым, смешиваясь с водой, стекающей с его одежды. Шрам на шее, длинный и кривой, как след когтя демона, горел багровым светом, его узоры — спирали и когтестые линии, напоминающие символ Вальдемара — пульсировали, как сердце, бьющееся в унисон с этим кошмаром. Его серые глаза, воспалённые и затуманенные, скользили по тонущему городу, но не могли найти точку опоры. Тёмные волосы, слипшиеся от пота и крови, прилипали к бледному лбу, где капли воды стекали по впалым щекам, смешиваясь с грязью и кровью, как слёзы его прошлого. Его руки, покрытые кровью и грязью, дрожали, пальцы сжимались, как будто он пытался зацепиться за ускользающую реальность. Голос Романа, далёкий, но отчётливый, эхом звучал в его голове: “Ты не один, Майк. Посмотри внимательнее.”

Майк, стоя на краю крыши, почувствовал, как его взгляд притягивает движение на соседнем здании. Сквозь багровый сумрак и пелену дождя, который теперь лил, как слёзы неба, он увидел фигуру — хрупкую, почти полупрозрачную, стоящую на крыше напротив. Это была Кейт. Её рыжие волосы, яркие, как пламя, были единственным пятном света в этом сером кошмаре, они развевались на ветру, как факел, бросающий вызов тьме. Её лицо, бледное и почти эфирное, было знакомым, но искажённым, как воспоминание, стёртое временем. Она была одета в тот же лёгкий плащ, который носила в их последнюю встречу, но теперь он был изорван, его края растворялись в воздухе, как дым. Её зелёные глаза, полные боли и тоски, были устремлены на Майка, и она медленно подняла руку, протягивая её к нему, как будто пытаясь преодолеть пропасть между ними. Её губы шевелились, но её голос, искажённый, как эхо, тонущее в шуме воды, был едва различим: “Майк… они… отражения… не верь…”

Майк замер, его сердце сжалось, как будто кто-то сдавил его грудь. Он шагнул к краю крыши, его ботинки скользили по мокрой поверхности, а шрам на шее вспыхнул ярче, его багровый свет отражался в чёрной воде, создавая пульсирующий круг, как маяк, зовущий тьму. Он попытался докричаться до неё, его голос, хриплый и полный отчаяния, разорвал тишину:

— Кейт! Кейт, подожди! Что ты имеешь в виду?!

Но его слова утонули в вое ветра и шуме воды, а фигура Кейт начала растворяться, её рыжие волосы мерцали, как угасающий огонь, а её тело становилось всё более прозрачным, как призрак, ускользающий в небытие. Её глаза, полные невысказанной боли, всё ещё смотрели на него, и её губы снова шевельнулись, повторяя: “Не верь… отражениям…” Майк протянул руку, его пальцы дрожали, как будто он мог ухватить её, но между ними была не просто пропасть, а целая бездна, заполненная чёрной водой и тенями прошлого. Его серые глаза, теперь полные вины и тоски, затуманились, а шрам на шее горел, как будто он был не просто раной, а каналом, через который его прошлое возвращалось, чтобы преследовать его.

Тонущий город вокруг него задрожал, здания накренились ещё сильнее, их отражения в воде исказились, как лица, кричащие в агонии. Неоновые вывески, кровоточащие светом, мигали всё быстрее, их свет сливался в багровый вихрь, который кружился вокруг Майка, как буря. Ветер завывал громче, его звук был как крик, полный боли и предчувствия беды. Кейт, теперь едва видимая, сделала последний шаг к краю крыши, её фигура растворилась в багровом свете, но её голос, слабый и искажённый, эхом прозвучал в его голове: “Они лгут, Майк… даже он…” Майк упал на колени, его руки вцепились в край крыши, а шрам вспыхнул ослепительным светом, как будто он пытался удержать его в этом кошмаре.

Сон, пропитанный печалью и ностальгией, был как зеркало его прошлого, где Кейт, его потеря, его вина, возвращалась, чтобы предупредить его. Но о чём? О Романе? О Вальдемаре? Или о нём самом? Тонущий Картер-Сити, с его багровым небом и кровоточащим неоном, был как сцена, где его разум разыгрывал трагедию, а фигура Кейт, полупрозрачная и ускользающая, была символом всего, что он потерял — и предупреждением о том, что правда, которую он ищет, может стать его концом.

Тонущий Картер-Сити, поглощённый чёрной, маслянистой водой, был как кошмар, вырванный из глубин разума Майка, где каждый образ был осколком его расколотого “я”. Здания, покосившиеся и изъеденные трещинами, уходили под воду, их отражения дрожали в чёрной поверхности, как призраки, цепляющиеся за последние мгновения существования. Небо, затянутое багровыми тучами, кровоточило алым, его свет отражался в воде, создавая иллюзию, будто город плавает в море крови. Неоновые вывески — “Казино Золотая Моль”, “Ломбард Последний Шанс” — мигали, истекая светом, который растворялся в воде, образуя маслянистые пятна, как раны, сочащиеся ядом. Ветер, пропитанный запахом гниения и ржавого металла, завывал, как хор потерянных душ, а звуки — треск рушащихся зданий, далёкие сирены, шёпот воды — сливались в зловещую симфонию, от которой разум Майка дрожал, как натянутая струна, готовая лопнуть. Крыша небоскрёба, на которой он стоял, была как последний бастион в этом апокалиптическом мире, но даже она дрожала под его ногами, словно готовая провалиться в бездну. Шрам на его шее горел багровым светом, его чёрно-синие прожилки извивались, как живые, отражая свет в воде, создавая круги, которые пульсировали, как сигнал, зовущий что-то из глубин. Этот сюрреалистический кошмар был не просто сном — он был зеркалом его души, где каждый образ был предупреждением, а каждый звук — эхом его страха.

Майк Тайлер стоял на краю крыши, его высокая, измождённая фигура была как силуэт, вырезанный из тьмы, дрожащий под натиском ветра и ужаса. Его кожаная куртка, изорванная и мокрая, липла к телу, обнажая раны на плече и груди, которые сочились багровым, смешиваясь с водой, стекающей с его одежды. Тёмные волосы, слипшиеся от пота и крови, прилипали к бледному лбу, где капли воды стекали по впалым щекам, смешиваясь с грязью и кровью, как слёзы его прошлого. Его серые глаза, воспалённые и затуманенные, были полны ужаса и дезориентации, как будто он потерял себя в этом тонущем мире. Его руки, покрытые кровью и грязью, дрожали, пальцы сжимались, как будто он пытался зацепиться за ускользающую реальность. Шрам на шее, длинный и кривой, как след когтя демона, был не просто меткой — он был живым, пульсирующим объектом, его багровый свет с чёрными прожилками горел, как маяк, ведущий в бездну. Голос Романа, теперь тише, но с ноткой зловещего предупреждения, эхом звучал в его голове: “Посмотри на него, Майк. Это не просто шрам. Это твой якорь. И твой конец.”

Майк, всё ещё стоя на краю крыши, опустил взгляд на свою шею, где шрам пылал, как раскалённый уголь. В этом кошмаре он видел его не просто как рану, а как физический объект, вросший в его плоть, как чужеродный механизм, пульсирующий багровым светом, который разрезал тьму, как клинок. Кожа вокруг шрама была воспалённой, красной, с тонкими трещинами, из которых сочилась тёмная, почти чёрная кровь, как будто его тело отвергало этот маяк, но не могло избавиться от него. Узоры шрама — спирали и когтестые линии, напоминающие символ Вальдемара — извивались, как живые, их движение было гипнотическим, но зловещим, как танец змей. Свет шрама пульсировал в ритме его сердца, каждый всплеск отдавался в его теле, как удар молота, а круги света, расходящиеся от него в чёрной воде внизу, были как сигнал, зовущий что-то из глубин. Майк, в ужасе, понял, что шрам — это не просто метка, а канал, источник тьмы, притягивающий кошмары, которые теперь окружали его.

Из чёрной, маслянистой воды начали подниматься тени — бесформенные, искажённые фигуры, похожие на утопленников, чьи тела были изломаны, а лица — размыты, как картины, стёртые временем. Их руки, длинные и костлявые, тянулись к Майку, их пальцы, покрытые слизью, дрожали, как будто они были голодны, жаждущие его света, его жизни. Их глаза — пустые, чёрные провалы — смотрели на него, а их рты, растянутые в безмолвных криках, шептали что-то, что он не мог разобрать. Тени поднимались из воды, их формы извивались, как дым, но их движение было целенаправленным, притягиваемым багровым светом шрама. Майк отступил, его ботинки скользили по мокрой крыше, а его сердце колотилось, как барабан, готовый разорваться. Он чувствовал, как шрам жжёт, как будто раскалённый металл тек под его кожей, связывая его с этими тенями, с этим кошмаром. Его серые глаза, теперь полные ужаса, метались между тенями и шрамом, а его голос, хриплый и дрожащий, вырвался:

— Нет… уйдите… не подходите!

Но тени не слушали. Они поднимались всё выше, их искажённые формы сливались с водой, образуя волны, которые лизали край крыши, как языки чёрного пламени. Их шёпот стал громче, превращаясь в хор голосов, где каждый звук был как нож, вонзающийся в его разум: “Ты наш… ты зовёшь нас…” Шрам вспыхнул ослепительным светом, его багровое сияние залило крышу, отражаясь в воде, как маяк, ведущий тьму к нему. Майк упал на колени, его руки вцепились в шею, пальцы впились в воспалённую кожу, оставляя кровавые борозды, как будто он мог вырвать этот источник кошмара. Но шрам был сильнее, его свет был как цепь, связывающая его с этими тенями, с этим миром, с Вальдемаром. Голос Романа, теперь громче, но с ноткой отчаяния, прозвучал: “Ты не можешь остановить это, Майк. Шрам — это мы. Это ты.”

Тонущий город задрожал, здания накренились ещё сильнее, их отражения в воде исказились, как кричащие лица, а неоновые вывески, кровоточащие светом, мигали всё быстрее, их свет сливался в багровый вихрь, который кружился вокруг Майка, как буря. Ветер завывал, его звук был как крик, полный боли и ужаса. Тени, поднимающиеся из воды, были теперь ближе, их костлявые руки почти касались его, их пустые глаза горели голодом. Майк, в ужасе, понял, что шрам — это не просто рана, а канал, притягивающий зло, которое он сам вызвал. Этот кошмар, с его тонущим городом и тенями-утопленниками, был визуализацией его связи с “Отражениями”, где шрам был маяком, ведущим тьму к нему, и, возможно, к Еве, ждущей его в реальном мире.

Кошмар тонущего Картер-Сити растворился, как чернила, смытые водой, и Майк почувствовал, как его тело проваливается в пустоту, словно крыша небоскрёба под ним рассыпалась в пыль. Тьма сомкнулась вокруг него, но она была не пустой — она дышала, пульсировала, как живое существо, и в её глубинах мерцали искры, похожие на звёзды, но холодные, как глаза мертвецов. Внезапно тьма расступилась, и Майк оказался в бесконечном зале, где стены, пол и потолок были зеркалами, отполированными до ослепительного блеска. Каждый их дюйм отражал его фигуру, но не одну — тысячи, бесконечное множество Майков, смотрящих на него с разных сторон, их взгляды были как клинки, вонзающиеся в его разум. Зеркала не просто отражали — они искажали, создавая галерею его лиц, где каждое было другим: в одном он был старше, с морщинами, вырезанными горем, в другом — моложе, с глазами, полными надежды, давно потерянной, а в третьем — его глаза горели серым пламенем, как у Романа, с ухмылкой, полной яда. Воздух в зале был ледяным, пропитанным металлическим привкусом, как будто само пространство было пропитано эхом лаборатории “Омега”. Звуки — низкий, почти неуловимый гул, похожий на работу невидимого механизма, и слабое эхо шагов, хотя Майк стоял неподвижно — создавали ощущение, что этот зал был живым, наблюдающим, готовым поглотить его. Этот зеркальный лабиринт был не просто сном — он был метафорой его расколотого сознания, где каждый осколок отражал кусок его души, его страхов, его связи с “Отражениями”.

Майк Тайлер стоял в центре зала, его высокая, измождённая фигура казалась хрупкой, как стекло, готовое треснуть под давлением бесконечных отражений. Его кожаная куртка, изорванная и мокрая, липла к телу, обнажая раны на плече и груди, которые сочились багровым, оставляя тёмные пятна на зеркальном полу. Шрам на шее, длинный и кривой, как след когтя демона, пульсировал багровым светом, его чёрно-синие прожилки извивались, как змеи, отражаясь в каждом зеркале, создавая иллюзию, что весь зал был пронизан этим светом. Его серые глаза, воспалённые и затуманенные, метались от одного отражения к другому, пытаясь найти настоящее, но каждое лицо было чужим, искажённым, как маска, скрывающая его “я”. Тёмные волосы, слипшиеся от пота и крови, прилипали к бледному лбу, где капли пота стекали по впалым щекам, смешиваясь с грязью и кровью. Его руки, покрытые кровью и грязью, дрожали, пальцы сжимались, как будто он пытался ухватиться за реальность, но зеркала лишь смеялись над ним, отражая его страх. “Волк-7”, засунутый в кобуру под курткой, казался бесполезным в этом мире, где враг был не снаружи, а внутри. Голос Романа, теперь низкий и гулкий, как эхо из глубин зала, прозвучал: “Видишь, Майк? Это всё ты. И всё это — я.”

Майк шагнул вперёд, его ботинки скрипнули по зеркальному полу, и каждое его движение отражалось тысячами копий, создавая иллюзию, что он был не один, а частью армии своих собственных призраков. Зеркала окружали его, их холодные поверхности были как стены, сжимающие его разум, вызывая клаустрофобию, несмотря на бесконечность пространства. В одном отражении он увидел себя старше, с сединой в волосах и глазами, полными усталости, его лицо было покрыто шрамами, как карта страданий. В другом — он был моложе, с чистой кожей и взглядом, полным решимости, но даже в этом отражении шрам на шее горел, как предупреждение. В третьем — его глаза пылали серым пламенем, как у Романа, а его губы изгибались в знакомой ядовитой ухмылке, которая заставила Майка отступить, его сердце сжалось от ужаса. Он повернулся, но зеркала поворачивались вместе с ним, их отражения множились, создавая лабиринт лиц, где каждое было его, но ни одно не было настоящим. Зал был как ловушка, где его идентичность растворялась, а шрам, пульсирующий багровым светом, был как маяк, ведущий его всё глубже в этот кошмар.

Майк остановился, его дыхание стало рваным, как будто воздух в зале был слишком тонким, чтобы дышать. Он поднял руку к шее, его пальцы коснулись шрама, и боль, притуплённая в реальном мире, здесь вспыхнула с новой силой, как раскалённый металл, текущий под кожей. Шрам был не просто меткой — он был живым, его узоры — спирали и когтестые линии, напоминающие символ Вальдемара — двигались, как змеи, их багровый свет отражался в зеркалах, создавая вихрь, который кружился вокруг него. Майк посмотрел в одно из зеркал, и там, среди тысяч его отражений, мелькнула фигура Романа — его бледное лицо, серые глаза, горящие пламенем, и длинные тёмные волосы, падающие на плечи, как тени. Роман не улыбался, его взгляд был холодным, но в нём была тень боли, как будто он тоже был пленником этого зала. Майк, в ужасе, отступил, его голос, дрожащий и хриплый, вырвался:

— Кто ты? Что ты хочешь от меня?!

Но зеркала не ответили. Вместо этого они задрожали, их поверхности покрылись трещинами, как будто кто-то бил по ним невидимым молотом. Осколки отражений рассыпались, создавая калейдоскоп лиц — его, Романа, Кейт, Бонни, — все они сливались в один хаотичный образ, где границы между ними стирались. Шрам на шее вспыхнул ослепительным светом, его багровое сияние залило зал, и Майк почувствовал, как его разум трескается, как эти зеркала, под давлением бесконечных отражений. Голос Романа, теперь громче, но с ноткой отчаяния, эхом прозвучал из всех зеркал сразу: “Ты не понимаешь, Майк. Мы не разные. Мы — одно.”

Зал задрожал, зеркала начали рушиться, их осколки падали на пол, но не разбивались, а растворялись в воздухе, как дым. Майк упал на колени, его руки вцепились в волосы, как будто он мог удержать свой разум от распада. Шрам, пульсирующий багровым светом, был как сердце этого кошмара, связывающее его с Романом, с Вальдемаром, с “Отражениями”. Этот зал был не просто сном — он был прямой метафорой его расколотого сознания, где каждое отражение было частью его, но ни одно не было целым. Тени его прошлого, его страхов, его вины кружились вокруг него, а шрам, как маяк тьмы, притягивал их всё ближе, угрожая поглотить его полностью.

Зеркальный зал, бесконечный и холодный, был как лабиринт, сотканный из осколков разума Майка, где каждая поверхность — стены, пол, потолок — отражала его, но искажённо, как кривые зеркала в заброшенном цирке. Тысячи его лиц смотрели на него, каждое — другое, но все они были связаны багровым светом шрама, пульсирующим, как сердце этого кошмара. Зеркала, отполированные до ослепительного блеска, создавали иллюзию бесконечности, но эта бесконечность была ловушкой, где каждый шаг усиливал клаустрофобию, сжимая его разум. Воздух был ледяным, пропитанным металлическим привкусом, как в стерильной лаборатории “Омега”, но теперь он был густым, почти осязаемым, как будто сам зал дышал, наблюдая за ним. Звуки — низкий, механический гул, похожий на работу невидимого двигателя, и слабое эхо шагов, хотя Майк едва двигался — создавали ощущение, что этот зал был живым, его зеркала были глазами, следящими за каждым его движением.

Шрам на шее Майка горел, его багровый свет с чёрно-синими прожилками отражался в каждом зеркале, создавая вихрь света, который кружился вокруг него, как буря. Этот зал был не просто сном — он был ареной, где его идентичность, его связь с “Отражениями”, подвергалась испытанию, и каждый осколок зеркала был частью его расколотого “я”.

Майк Тайлер стоял в центре зала, его высокая, измождённая фигура дрожала, как тень, готовящаяся раствориться. Его кожаная куртка, изорванная и мокрая, липла к телу, обнажая раны на плече и груди, которые сочились багровым, оставляя тёмные пятна на зеркальном полу. Шрам на шее, длинный и кривой, как след когтя демона, пульсировал багровым светом, его узоры — спирали и когтестые линии, напоминающие символ Вальдемара — извивались, как живые, отражаясь в зеркалах, создавая иллюзию, что весь зал был пронизан этим светом. Его серые глаза, воспалённые и затуманенные, метались от одного отражения к другому, но каждое лицо было чужим: старше, с морщинами, вырезанными горем, моложе, с надеждой, давно потерянной, или с глазами, горящими серым пламенем, как у Романа. Тёмные волосы, слипшиеся от пота и крови, прилипали к бледному лбу, где капли пота стекали по впалым щекам, смешиваясь с грязью и кровью. Его руки, покрытые кровью и грязью, дрожали, пальцы сжимались, как будто он пытался удержать ускользающее “я”. “Волк-7”, засунутый в кобуру под курткой, был бесполезным в этом мире, где враг был внутри него. Голос Романа, теперь громче, но с ноткой манипулятивной насмешки, эхом звучал из глубин зала: “Ты не можешь убежать, Майк. Мы — это ты.”

Майк, в ужасе, отступил, его ботинки скрипнули по зеркальному полу, и каждое его движение отражалось тысячами копий, создавая хоровод его собственных призраков. Зеркала окружали его, их холодные поверхности сжимали пространство, усиливая паранойю, как будто тысячи глаз следили за ним со всех сторон. Он повернулся, пытаясь найти выход, но зал был бесконечным, его отражения множились, создавая лабиринт, где каждое лицо было его, но ни одно не было настоящим. Внезапно одно из зеркал дрогнуло, его поверхность покрылась рябью, как вода, потревоженная камнем, и в нём проявилось лицо Романа — бледное, почти прозрачное, с длинными тёмными волосами, падающими на плечи, как тени, и серыми глазами, горящими пламенем, которое было одновременно знакомым и чужим. Его губы изогнулись в улыбке, но это была не привычная ядовитая ухмылка, а нечто более сложное — смесь насмешки, боли и странного сочувствия, как будто он был не просто антагонистом, а проводником в этом кошмаре.

Роман заговорил, и его голос, чистый и насмешливый, звучал не в голове Майка, а из зеркала, как будто само стекло было живым, вибрирующим от его слов. “Видишь, Майк? Мы все — это ты. И ты — это мы. Посмотри внимательнее.” Его голос был как клинок, острый и холодный, но в нём была странная притягательность, как будто он предлагал не угрозу, а откровение. Майк замер, его серые глаза, полные ужаса, были прикованы к отражению Романа. Его лицо в зеркале было близким, почти осязаемым, его серые глаза горели, как два факела, а губы шевелились, синхронно с голосом, который эхом отражался от всех зеркал, создавая хор, от которого у Майка закружилась голова. Он отступил ещё на шаг, но зеркала двигались вместе с ним, их отражения сжимались вокруг него, как стены, готовые раздавить его.

Майк стиснул зубы, его голос, хриплый и дрожащий, вырвался:

— Хватит! Я не ты! Я не хочу быть тобой!

Но Роман в зеркале лишь улыбнулся шире, его глаза вспыхнули ярче, и его голос, теперь мягче, но с ноткой манипулятивной уверенности, прозвучал снова: “Ты не понимаешь, Майк. Это не выбор. Это правда. Мы связаны — шрамом, Вальдемаром, “Отражениями”. Посмотри на себя. Посмотри на нас.” Зеркала вокруг задрожали, их поверхности покрылись трещинами, но вместо того чтобы разбиться, они начали искажаться, показывая новые отражения — Майк, но с чертами Романа: его серые глаза, его ухмылка, его боль. В одном отражении Майк видел себя, стоящего рядом с Романом, их шрамы пульсировали в унисон, как два маяка, связанных одной тьмой. В другом — он видел себя, но с лицом Романа, его голос сливался с его собственным, как будто они были одним целым.

Майк упал на колени, его руки вцепились в волосы, как будто он мог вырвать этот кошмар из своего разума. Шрам на шее вспыхнул ослепительным светом, его багровое сияние залило зал, отражаясь в каждом зеркале, создавая вихрь, который кружился вокруг него, как буря. Его дыхание стало рваным, как будто воздух в зале был ядовитым, а его серые глаза, теперь полные паранойи, метались от одного отражения к другому, пытаясь найти себя, но находя только Романа. Голос Романа, теперь громче, но с ноткой отчаяния, эхом прозвучал из всех зеркал: “Прими это, Майк. Мы — одно. И только вместе мы можем остановить его.”

Зал задрожал, зеркала начали трещать, их осколки зависли в воздухе, как звёзды, но каждая их грань отражала лицо Романа, его серые глаза, его насмешливую улыбку. Майк, в ужасе, понял, что Роман был не просто антагонистом — он был частью его, проводником в этом кошмаре, который пытался заставить его принять их общую природу. Этот зал, с его бесконечными отражениями и манипулирующим голосом, был не просто сном — он был ареной, где Майк должен был столкнуться с правдой о себе, о Романе, о “Отражениях”, или потерять себя навсегда.

Зеркальный зал, бесконечный и ледяной, дрожал, как будто само пространство не могло выдержать тяжести правды, которую он навязывал Майку. Зеркала, отполированные до ослепительного блеска, отражали тысячи его лиц — старых, молодых, с глазами Романа, горящими серым пламенем, — но теперь они начали трещать, их поверхности покрывались паутиной трещин, как будто кто-то невидимый бил по ним молотом. Каждый треск был как удар по его разуму, каждый осколок — как кусок его расколотого “я”. Воздух в зале стал густым, пропитанным металлическим привкусом и запахом озона, как перед грозой, а низкий гул, похожий на работу невидимого механизма, усиливался, становясь почти оглушительным. Шрам на шее Майка пылал багровым светом, его чёрно-синие прожилки извивались, как живые, отражаясь в трескающихся зеркалах, создавая вихрь света, который кружился вокруг него, как буря. Голос Романа, теперь громкий и полный отчаяния, эхом звучал из всех зеркал: “Ты не можешь отрицать это, Майк. Мы — одно. Посмотри!” Внезапно зеркала рухнули, их осколки зависли в воздухе, как звёзды, а затем рассыпались, и Майк почувствовал, как его сознание проваливается в пустоту, как будто пол под ним исчез, утягивая его в бездну.

Тьма сомкнулась вокруг него, но она была не пустой — она была живой, пульсирующей, как сердце, и в её глубинах загорелся красный свет, мигающий, как аварийные лампы. Майк оказался в стерильной, холодной лаборатории, её стены, покрытые белой плиткой, блестели, как кости, а воздух был пропитан запахом антисептика и металла. Это была лаборатория “Омега”, место, где всё началось, но теперь он видел её одновременно с двух сторон — своими глазами, как жертва, лежащая на металлическом столе, и глазами Романа, стоящего рядом с Бонни. Его сознание разрывалось, как экран, разделённый надвое, каждый образ был как нож, вонзающийся в его разум. Он чувствовал боль и страх жертвы, холод металла под спиной, и одновременно — холодную ярость и отчаяние Романа, чьи серые глаза горели, как факелы, полные ненависти и боли. Этот кошмар был не просто сном — он был воспоминанием, общим для них обоих, раскрывающим суть “Протокола Отражение”.

Майк, лежащий на столе, видел себя глазами жертвы — его тело, привязанное ремнями, дрожало, кожа была покрыта потом, а шрам на шее, тогда ещё свежий, сочилась кровью, его узоры только начинали формироваться, как чёрно-синие нити, вплетающиеся в плоть. Красный свет аварийных ламп заливал лабораторию, отражаясь от белых стен, создавая иллюзию, что всё помещение было пропитано кровью. Его серые глаза, полные ужаса, метались по комнате, фиксируя фигуры в белых халатах, чьи лица были скрыты масками, и Бонни — женщину с холодным взглядом и длинными светлыми волосами, собранными в тугой пучок. Её голос, резкий и бесстрастный, звучал, как приказ: “Увеличьте резонанс. Мы почти на грани.” Майк чувствовал, как иглы, воткнутые в его вены, вводили что-то холодное, как лёд, его тело сотрясалось от боли, а шрам на шее горел, как будто в него вливали раскалённый металл. Его разум кричал, но его голос был нем, заглушённый страхом и агонией.

Одновременно он видел ту же сцену глазами Романа, стоящего рядом с Бонни. Роман был выше, его фигура была напряжённой, как натянутая струна, его длинные тёмные волосы падали на плечи, а серые глаза, горящие пламенем, были полны холодной ярости. Его кожа была бледной, почти прозрачной, а шрам на шее, идентичный шраму Майка, пульсировал в унисон, как будто они были связаны невидимой нитью. Роман сжимал кулаки, его пальцы дрожали, как будто он боролся с желанием броситься на Бонни, но его взгляд был прикован к Майку на столе, и в его глазах была не только ненависть, но и отчаяние, как будто он видел в Майке не просто жертву, а часть себя. Его голос, низкий и дрожащий, прозвучал, обращаясь к Бонни: “Это слишком далеко зашло. Ты не понимаешь, что ты делаешь.” Но Бонни лишь холодно улыбнулся, его глаза, голубые, как лёд, были лишены жалости: “Мы создаём будущее, Роман. И вы оба — его часть.”

Майк, разрываемый двойным восприятием, чувствовал, как его сознание трещит, как зеркала в зале. Он был одновременно жертвой, чьё тело горело от боли, и Романом, чья ярость была как буря, сдерживаемая только отчаянием. Шрам на шее, пульсирующий багровым светом, был как мост между ними, связывающий их в этом кошмаре. Красный свет аварийных ламп мигал, отражаясь от металлических поверхностей — капсулы, игл, инструментов, — создавая эффект “сплит-скрина”, где каждый образ был как удар по его разуму. Он чувствовал страх жертвы, его сердце колотилось, как молот, а его крик, беззвучный, разрывал горло. Но он также чувствовал холодную ярость Романа, его ненависть к Бонни, к Вальдемару, к системе, которая сделала их обоих пешками в этом эксперименте. Голос Романа, теперь внутри его головы, был как эхо, полное боли: “Мы были созданы вместе, Майк. Мы — две стороны одной медали. И мы оба — их жертвы.”

Лаборатория задрожала, её стены начали растворяться, как будто само воспоминание рушилось под тяжестью правды. Красный свет аварийных ламп становился ярче, заливая всё вокруг, как кровь, а фигуры в белых халатах превращались в тени, их маски растворялись, обнажая пустые лица. Майк, всё ещё привязанный к столу, и Роман, стоящий рядом с Бонни, одновременно посмотрели друг на друга, их шрамы вспыхнули ослепительным светом, как два маяка, связанных одной тьмой. Майк, в ужасе, понял, что “Протокол Отражение” был не просто экспериментом — он был процессом, который сделал их единым целым, расколов их души, чтобы создать связь, которую нельзя разорвать. Его сознание, разрываемое между болью жертвы и яростью Романа, было на грани распада, а лаборатория, теперь растворяющаяся в багровом свете, была как сцена, где правда о их общей природе была раскрыта.

Этот кошмар, с его стерильной лабораторией и красным светом, был не просто воспоминанием — он был откровением, показывающим, что Майк и Роман были не просто врагами, а двумя сторонами одной медали, созданными в одном эксперименте. Их шрамы, их боль, их ярость были связаны, и эта связь, как канал, вела к Вальдемару, чья тень нависала над ними, как невидимый кукловод.

Майк вырвался из кошмара с криком, который разорвал тишину заброшенной квартиры, как нож, вспарывающий ткань реальности. Он резко сел на продавленном диване, его грудь вздымалась, а сердце колотилось, как молот, бьющий по наковальне. Холодный пот заливал его лицо, капли стекали по впалым щекам, смешиваясь с грязью и кровью, которые всё ещё цеплялись к его коже. Шрам на шее горел, как раскалённый уголь, его багровый свет с чёрно-синими прожилками пульсировал, как будто воспоминание о лаборатории “Омега” было не просто сном, а реальностью, врезавшейся в его плоть. Комната, мрачная и заброшенная, казалась не убежищем, а продолжением кошмара, где каждый угол был пропитан тенью его страхов. Тусклый утренний свет, серый и безжизненный, пробивался через грязное, треснувшее окно, отбрасывая длинные, изломанные тени на облупившиеся стены, покрытые пятнами сырости, словно следами слёз давно покинутого дома. Пол, устланный потрескавшимся линолеумом, был усеян пылью и осколками стекла, которые хрустели под ногами, как кости. Запах плесени и металлический привкус крови, всё ещё цепляющийся к его одежде, наполняли воздух, делая его густым, почти осязаемым. Папка с надписью “Протокол Отражение” лежала на пыльном столе, её мокрая обложка блестела в тусклом свете, как немой свидетель его мучений. Тишина, прерываемая лишь его тяжёлым дыханием и далёким шумом утреннего дождя, была как затишье перед новой бурей, а квартира, с её облупившимися стенами и скрипящими половицами, была как клетка, где реальность была не лучше кошмара.

Майк Тайлер, сидя на диване, был как призрак, едва удерживаемый в этом мире. Его высокая, измождённая фигура дрожала, кожаная куртка, изорванная в клочья, липла к телу, обнажая раны на плече и груди, которые сочились багровым, оставляя тёмные пятна на обивке. Шрам на шее, длинный и кривой, как след когтя демона, пульсировал багровым светом, его узоры — спирали и когтестые линии, напоминающие символ Вальдемара — извивались, как живые, отражая тусклый свет, как маяк, ведущий в бездну. Его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, были полны ужаса, их взгляд метался по комнате, пытаясь отличить реальность от кошмара, но каждый угол, каждая тень казались продолжением зеркального зала и лаборатории. Тёмные волосы, слипшиеся от пота и крови, прилипали к бледному лбу, где капли холодного пота стекали, как слёзы, смешиваясь с грязью и кровью. Его руки, покрытые кровью и грязью, дрожали, пальцы впились в обивку дивана, оставляя кровавые следы, как будто он пытался зацепиться за реальность. “Волк-7”, засунутый в кобуру под курткой, был бесполезным грузом, а голос Романа, всё ещё звучащий в его голове, был тише, но не менее ядовитым: “Ты видел, Майк. Теперь ты знаешь. Мы — одно.”

Майк, всё ещё задыхаясь, провёл дрожащей рукой по лицу, пытаясь стереть пот и кровь, но его пальцы лишь размазали грязь, как будто он пытался стереть само воспоминание. Его серые глаза, широко раскрытые, метались по комнате, фиксируя детали — облупившиеся стены, треснувшее окно, папку на столе, — но каждый предмет казался чужим, как будто он всё ещё был в зеркальном зале, где его отражения смеялись над ним. Шрам на шее горел, его багровый свет был слабее, чем во сне, но всё ещё ощутим, как будто лаборатория “Омега” оставила свой след не только в его разуме, но и в его теле. Он стиснул зубы, его лицо, искажённое страхом и болью, было как маска, скрывающая бурю внутри. Его дыхание, рваное и тяжёлое, было единственным звуком в комнате, кроме слабого шума дождя, который стучал по окну, как пальцы, требующие ответа.

Он попытался встать, но его ноги дрожали, как будто реальность была слишком хрупкой, чтобы выдержать его вес. Его взгляд упал на папку на столе, её размытые буквы “Протокол Отражение” были как обвинение, как напоминание о том, что сон был не просто кошмаром, а ключом к его прошлому. Он видел лабораторию, капсулу, Бонни, Романа — и себя, разорванного между жертвой и проводником. Его разум всё ещё чувствовал боль игл, холод металла, ярость Романа, его отчаяние, его слова: “Мы — две стороны одной медали.” Майк сжал кулаки, его пальцы впились в ладони, оставляя кровавые следы, как будто он мог вырвать эту правду из своего тела. Его серые глаза, теперь полные тревоги, снова скользнули по комнате, и он понял, что реальность, в которую он вернулся, была не лучше сна — она была её продолжением, где каждый угол скрывал тень его прошлого.

Квартира, мрачная и заброшенная, была как сцена, где его кошмары становились явью. Тусклый утренний свет, пробивающийся через грязное окно, освещал пыль, плавающую в воздухе, как призраки, а скрип половиц под его ногами был как эхо шагов Романа, всё ещё звучащих в его голове.

Шрам, пульсирующий багровым светом, был как маяк, связывающий его с тем, что он видел во сне — с лабораторией, с Романом, с Вальдемаром. Майк, потрясённый и напуганный, понял, что его сны были не просто кошмарами — они были окнами в его прошлое, в правду, которую он не мог больше игнорировать. Он был связан с Романом, с “Отражениями”, и эта связь, как шрам на его шее, была не только ментальной, но и физической, угрожая поглотить его, если он не найдёт способ разорвать её.

Заброшенная квартира, их хрупкое убежище, была как сцена, где реальность и кошмар переплелись, создавая зыбкую границу, которую Майк едва мог различить. Тусклый утренний свет, серый и безжизненный, пробивался через треснувшее, покрытое грязью окно, отбрасывая длинные, изломанные тени на облупившиеся стены, где пятна сырости казались следами слёз давно покинутого дома. Пол, устланный потрескавшимся линолеумом, был усеян пылью и осколками стекла, которые хрустели под ногами, как кости, перемолотые временем. Запах плесени, смешанный с металлическим привкусом крови, всё ещё цепляющимся к одежде Майка, наполнял воздух, делая его тяжёлым, почти осязаемым, как невидимый груз. Папка с надписью “Протокол Отражение” лежала на пыльном столе, её мокрая обложка блестела в тусклом свете, как немой свидетель его мучений, но теперь она была не на столе, а в руках Евы, чья фигура, словно страж, вырисовывалась в тени угла комнаты. Тишина, прерываемая лишь слабым шумом утреннего дождя и тяжёлым дыханием Майка, была как натянутая струна, готовая лопнуть под тяжестью невысказанных вопросов. Квартира, мрачная и заброшенная, была не убежищем, а ареной, где напряжение между Майком и Евой достигало своего пика, а её взгляд, цепкий и анализирующий, был как клинок, готовый разрезать завесу его молчания.

Майк Тайлер, сидя на продавленном диване, был как тень, едва удерживаемая в этом мире. Его высокая, измождённая фигура дрожала, кожаная куртка, изорванная в клочья, липла к телу, обнажая раны на плече и груди, которые сочились багровым, оставляя тёмные пятна на обивке. Шрам на шее, длинный и кривой, как след когтя демона, всё ещё пульсировал багровым светом, его чёрно-синие прожилки извивались, как живые, отражая тусклый свет, как маяк, ведущий в бездну. Его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, были полны ужаса и уязвимости, их взгляд метался по комнате, пытаясь зацепиться за реальность, но каждый угол, каждая тень казались продолжением зеркального зала и лаборатории “Омега”. Тёмные волосы, слипшиеся от пота и крови, прилипали к бледному лбу, где капли холодного пота стекали по впалым щекам, смешиваясь с грязью и кровью, как слёзы его кошмара. Его руки, покрытые кровью и грязью, дрожали, пальцы впились в обивку дивана, оставляя кровавые следы, как будто он пытался удержать ускользающее “я”. “Волк-7”, засунутый в кобуру под курткой, был бесполезным грузом, а голос Романа, всё ещё звучащий в его голове, был тише, но не менее ядовитым: “Она видела тебя, Майк. Она знает, что ты скрываешь.”

Ева Ростова сидела в старом кресле в углу комнаты, её компактная фигура была напряжённой, как натянутая струна, а её силуэт, вырисовывающийся против тусклого света из окна, был как страж, наблюдающий за ним из тени. Её короткие чёрные волосы, влажные от сырости, прилипали к бледному лицу, где резкие скулы и сжатые губы выдавали смесь профессиональной собранности и внутренней тревоги. Тёмно-синий комбинезон, покрытый грязью и пятнами кислотной жижи, был разорван на плече, где кровь из царапины запеклась, а порез на щеке блестел багровым в тусклом свете. Ржавый скальпель, засунутый за пояс, слегка покачивался, а её руки, покрытые мелкими царапинами, крепко сжимали папку с “Протоколом Отражение”. Её серые глаза, острые и анализирующие, были прикованы к Майку, их взгляд был спокойным, но цепким, как у следователя, готового вскрыть правду. Она не спала — её поза, её взгляд, её молчание говорили о том, что она слышала его крики, его бормотание во сне, и теперь она ждала, как страж, который не отступит, пока не получит ответы.

Майк, всё ещё тяжело дыша, повернул голову, его взгляд, полный уязвимости, встретился с глазами Евы. Её силуэт в кресле, вырисовывающийся против тусклого света из окна, был как картина, где тени и свет боролись за её лицо. Папка в её руках, мокрая и потрёпанная, была как обвинение, её размытые буквы “Протокол Отражение” казались живыми, шепчущими о тайнах, которые он не мог больше скрывать. Его серые глаза, воспалённые и напуганные, задержались на папке, а затем снова вернулись к Еве, чей взгляд был как зеркало, отражающее его собственный страх. Он чувствовал себя разоблачённым, как будто его крики во сне обнажили его душу, и теперь Ева, с её цепким взглядом, видела всё — его боль, его связь с Романом, его прошлое в лаборатории “Омега”. Его голос, хриплый и дрожащий, вырвался:

— Ева… ты… ты слышала?

Ева не ответила сразу. Её пальцы, сжимающие папку, слегка дрогнули, но её лицо осталось спокойным, почти неподвижным, как маска, скрывающая бурю внутри. Она медленно подняла взгляд, её серые глаза, острые, как лезвия, вонзились в него, но в них была не только холодная решимость, но и тень боли, как будто она не хотела этого противостояния, но не могла отступить. Её голос, низкий и сдержанный, прозвучал, как удар:

— Я слышала достаточно, Тайлер. Ты звал Кейт. И Романа. — Она сделала паузу, её взгляд стал ещё более пронзительным.

— И Вальдемара.

Майк вздрогнул, его шрам вспыхнул багровым светом, как будто само упоминание этих имён разожгло огонь под его кожей. Он провёл дрожащей рукой по шее, его пальцы коснулись воспалённой кожи, где чёрно-синие прожилки извивались, как змеи. Его разум всё ещё был в лаборатории, в зеркальном зале, где Роман говорил: “Мы — одно.” Он чувствовал, как правда, которую он скрывал, рвётся наружу, как яд, отравляющий их партнёрство. Ева, сидящая в кресле, была как неспящий страж, чья роль теперь была не просто напарником, а следователем, готовым вскрыть его прошлое. Папка в её руках была как ключ, который она держала, но ещё не решилась использовать.

Квартира, с её облупившимися стенами и скрипящими половицами, была как сцена, где их напряжённое молчание было громче любых слов. Тусклый утренний свет, пробивающийся через окно, освещал пыль, плавающую в воздухе, как призраки, а шрам Майка, пульсирующий багровым светом, был как маяк, связывающий его с кошмаром, который он только что покинул. Ева, с папкой в руках, была не просто наблюдателем — она была судьёй, чей взгляд говорил, что она больше не доверяет ему на слово и будет искать ответы сама, даже если это разрушит их хрупкое партнёрство.

Заброшенная квартира, их хрупкое убежище, была как застывший кадр из фильма, где реальность и кошмар сливались в единое полотно, сотканное из теней и правды. Тусклый утренний свет, серый и безжизненный, пробивался через треснувшее, покрытое грязью окно, отбрасывая длинные, изломанные тени на облупившиеся стены, где пятна сырости напоминали следы слёз давно покинутого дома. Пол, устланный потрескавшимся линолеумом, был усеян пылью и осколками стекла, которые хрустели, как кости, под малейшим движением. Запах плесени и металлический привкус крови, всё ещё цепляющийся к одежде Майка, пропитывали воздух, делая его тяжёлым, почти осязаемым, как невидимый груз. Папка с надписью “Протокол Отражение”, лежащая в руках Евы, блестела в тусклом свете, её мокрая обложка была как немой свидетель их напряжённого молчания. Тишина, прерываемая лишь слабым шумом утреннего дождя и тяжёлым дыханием Майка, была как натянутая струна, готовая лопнуть под тяжестью невысказанных вопросов. Квартира, мрачная и заброшенная, была ареной, где их партнёрство балансировало на грани, а взгляд Евы, цепкий и анализирующий, был как маяк, требующий правды.

Майк Тайлер, сидя на продавленном диване, был как призрак, едва удерживаемый в этом мире. Его высокая, измождённая фигура дрожала, кожаная куртка, изорванная в клочья, липла к телу, обнажая раны на плече и груди, которые сочились багровым, оставляя тёмные пятна на обивке. Шрам на шее, длинный и кривой, как след когтя демона, всё ещё пульсировал багровым светом, его чёрно-синие прожилки извивались, как живые, отражая тусклый свет, как маяк, ведущий в бездну. Его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, были полны уязвимости, их взгляд избегал Евы, как будто её присутствие было слишком тяжёлым, чтобы выдержать. Тёмные волосы, слипшиеся от пота и крови, прилипали к бледному лбу, где капли холодного пота стекали по впалым щекам, смешиваясь с грязью и кровью. Его руки, покрытые кровью и грязью, дрожали, но теперь они медленно поднялись к шее, пальцы коснулись шрама, как будто притянутые его пульсацией. “Волк-7”, засунутый в кобуру под курткой, был бесполезным грузом, а голос Романа, всё ещё звучащий в его голове, был тише, но настойчивый: “Ты чувствуешь это, Майк. Это не просто боль. Это связь.”

Ева Ростова сидела в старом кресле в углу комнаты, её компактная фигура была напряжённой, как натянутая струна, а её силуэт, вырисовывающийся против тусклого света из окна, был как страж, чей взгляд не отпускал Майка. Её короткие чёрные волосы, влажные от сырости, прилипали к бледному лицу, где резкие скулы и сжатые губы выдавали смесь профессиональной собранности и внутренней тревоги. Тёмно-синий комбинезон, покрытый грязью и пятнами кислотной жижи, был разорван на плече, где кровь из царапины запеклась, а порез на щеке блестел багровым в тусклом свете. Ржавый скальпель, засунутый за пояс, слегка покачивался, а её руки крепко сжимали папку с “Протоколом Отражение”, её пальцы, покрытые мелкими царапинами, побелели от напряжения. Её серые глаза, острые и анализирующие, были прикованы к Майку, их взгляд был спокойным, но цепким, как у следователя, готового вскрыть правду. Она не двигалась, но её молчание было громче любых слов, как будто она ждала, что Майк сам сделает первый шаг к правде.

Майк, игнорируя взгляд Евы, сосредоточился на шраме. Его пальцы, дрожащие и покрытые кровью, коснулись воспалённой кожи, где чёрно-синие прожилки извивались, как нити, вплетённые в его плоть. Боль, которая раньше жгла, как раскалённый металл, теперь утихла, сменившись слабой, но постоянной вибрацией, как от работающего механизма, спрятанного где-то глубоко под кожей. Он закрыл глаза, его дыхание стало медленнее, но сердце всё ещё колотилось, как молот. Вибрация была не просто ощущением — она была звуком, низким гулом, который он чувствовал не ушами, а всем телом, как будто шрам был антенной, улавливающей сигнал из другого мира. Это было не просто рана, понял он, с внезапным озарением, которое пронзило его, как молния. Это был канал. Приёмник. Он мог не только чувствовать боль, но и… слушать.

Ева, сидящая в кресле, слегка наклонилась вперёд, её серые глаза сузились, как будто она пыталась прочитать его мысли. Папка в её руках, с её размытыми буквами “Протокол Отражение”, была как бомба, готовая взорваться, если он не заговорит. Её голос, низкий и сдержанный, но с ноткой настойчивости, прозвучал:

— Майк, что ты чувствуешь? Что с тобой происходит?

Майк стиснул зубы, его пальцы всё ещё касались шрама, где вибрация продолжала пульсировать, как слабый сигнал, ведущий в неизвестность. Его лицо, покрытое потом и кровью, было как маска, скрывающая момент озарения, которое перевернуло его восприятие. Он больше не был пассивной жертвой, терзаемой кошмарами и болью. Он был исследователем, стоящим на пороге тайны, где шрам был не только раной, но и каналом, связывающим его с Романом, с Вальдемаром, с правдой. Квартира, с её облупившимися стенами и скрипящими половицами, была как сцена, где это открытие могло либо спасти его, либо уничтожить. Ева, с её цепким взглядом и папкой в руках, была как страж, ждущий, что он сделает следующий шаг. Шрам, пульсирующий под его пальцами, был как маяк, ведущий его в тьму, но теперь он знал, что может не только чувствовать, но и слушать — и, возможно, найти ответы, которые изменят всё.

Заброшенная квартира, их хрупкое убежище, была как застывший момент времени, где реальность и кошмар сплелись в тугой узел, который Майк пытался развязать. Тусклый утренний свет, серый и безжизненный, пробивался через треснувшее, покрытое грязью окно, отбрасывая на облупившиеся стены длинные, изломанные тени, похожие на призраков, цепляющихся за края этого мира. Пол, устланный потрескавшимся линолеумом, был усеян пылью и осколками стекла, которые хрустели под малейшим движением, как кости давно забытого прошлого. Запах плесени, смешанный с металлическим привкусом крови, всё ещё цепляющимся к одежде Майка, пропитывал воздух, делая его тяжёлым, почти осязаемым, как невидимая завеса. Папка с надписью “Протокол Отражение” лежала в руках Евы, её мокрая обложка блестела в тусклом свете, как обвинение, готовое обрушиться на Майка. Тишина, прерываемая лишь слабым шумом утреннего дождя и тяжёлым дыханием Майка, была как натянутая струна, готовая лопнуть под тяжестью правды, которую он только что начал постигать. Квартира, мрачная и заброшенная, была ареной, где внутренний мир Майка становился главным полем битвы, а взгляд Евы, цепкий и анализирующий, был как маяк, требующий ответов.

Майк Тайлер, сидя на продавленном диване, был как тень, едва удерживаемая в этом мире. Его высокая, измождённая фигура дрожала, кожаная куртка, изорванная в клочья, липла к телу, обнажая раны на плече и груди, которые сочились багровым, оставляя тёмные пятна на обивке. Шрам на шее, длинный и кривой, как след когтя демона, пульсировал багровым светом, его чёрно-синие прожилки извивались, как живые, отражая тусклый свет, как канал, ведущий в бездну. Его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, были полны тревоги, смешанной с искрой озарения, как будто он стоял на пороге открытия, которое могло либо спасти его, либо уничтожить. Тёмные волосы, слипшиеся от пота и крови, прилипали к бледному лбу, где капли холодного пота стекали по впалым щекам, смешиваясь с грязью и кровью. Его руки, покрытые кровью и грязью, лежали на коленях, но пальцы одной из них снова поднялись к шраму, касаясь его, как будто он был ключом к чему-то большему. “Волк-7”, засунутый в кобуру под курткой, был бесполезным грузом, а голос Романа, всё ещё звучащий в его голове, был теперь не ядовитым, а настойчивым: “Слушай, Майк. Слушай внимательно.”

Ева Ростова сидела в старом кресле в углу комнаты, её компактная фигура была напряжённой, как натянутая струна, а её силуэт, вырисовывающийся против тусклого света из окна, был как страж, чей взгляд не отпускал Майка. Её короткие чёрные волосы, влажные от сырости, прилипали к бледному лицу, где резкие скулы и сжатые губы выдавали смесь профессиональной собранности и внутренней тревоги. Тёмно-синий комбинезон, покрытый грязью и пятнами кислотной жижи, был разорван на плече, где кровь из царапины запеклась, а порез на щеке блестел багровым в тусклом свете. Ржавый скальпель, засунутый за пояс, слегка покачивался, а её руки крепко сжимали папку с “Протоколом Отражение”, её пальцы, покрытые мелкими царапинами, побелели от напряжения. Её серые глаза, острые и анализирующие, были прикованы к Майку, их взгляд был спокойным, но цепким, как у следователя, готового вскрыть правду. Она не двигалась, но её молчание было громче любых слов, а её поза, с папкой в руках, говорила о том, что она ждала, когда он заговорит.

Майк, игнорируя взгляд Евы, сосредоточился на шраме. Его пальцы, дрожащие и покрытые кровью, касались воспалённой кожи, где чёрно-синие прожилки извивались, как нити, вплетённые в его плоть. Вибрация, которую он почувствовал ранее, была всё ещё там — слабая, но постоянная, как низкий гул, исходящий из глубин его тела. Он закрыл глаза, его дыхание стало медленнее, но сердце колотилось, как барабан, отражая тревогу, смешанную с надеждой. Он попытался “настроиться” на эту вибрацию, как на радиоволну, представляя, что шрам был антенной, улавливающей сигнал из другого мира.

Сначала он слышал лишь статические помехи — хаотичный шум, как треск старого радио, перемежающийся обрывками чужих мыслей, страхов, эмоций. Он уловил вспышки: крик Кейт, холодный голос Бонни, далёкий шёпот Вальдемара, как будто его разум был перегруженным приёмником, улавливающим эхо прошлого. Его лицо, покрытое потом и кровью, напряглось, брови сдвинулись, а пальцы сильнее прижались к шраму, как будто он мог физически настроить этот канал.

Внезапно, среди шума, он уловил чёткий сигнал — голос Романа, но не тот насмешливый, ядовитый тон, к которому он привык. Этот голос был отчаянным, дрожащим, как будто он прорывался сквозь бурю: “…охотятся… Вальдемар… мы оба…” Майк замер, его серые глаза, всё ещё закрытые, дрогнули, как будто он пытался удержать этот сигнал. Голос Романа был не просто звуком — он был ощущением, полным страха и ярости, как будто Роман не был врагом, а союзником, запертым в той же ловушке. Майк видел его перед внутренним взором: бледное лицо, серые глаза, горящие пламенем, длинные тёмные волосы, падающие на плечи, и шрам, идентичный его собственному, пульсирующий в унисон. Этот Роман был не антагонистом, а жертвой, чья ярость была направлена не на Майка, а на того, кто связал их — на Вальдемара.

Майк открыл глаза, его взгляд, теперь полный потрясения, встретился с глазами Евы. Шрам на шее всё ещё вибрировал, его багровый свет был слабым, но заметным, как будто он был живым, передающим сигнал из другого мира. Его лицо, покрытое потом и кровью, было как маска, скрывающая момент озарения, которое перевернуло его восприятие. Он понял, что Роман не просто враг — он был такой же жертвой, как и Майк, связанной тем же экспериментом, тем же “Протоколом Отражение”. Его голос, хриплый и дрожащий, вырвался, обращаясь к Еве:

— Это… это не просто шрам. Это канал. Я слышу его. Романа. Он… он боится.

Ева, всё ещё сидящая в кресле, слегка наклонилась вперёд, её серые глаза сузились, как будто она пыталась понять, говорит ли он правду или бредит. Папка в её руках, с её размытыми буквами “Протокол Отражение”, была как ключ, который она держала, но ещё не решилась использовать. Её голос, низкий и сдержанный, но с ноткой тревоги, прозвучал:

— Что ты слышал, Майк? Говори. Я должна знать.

Квартира, с её облупившимися стенами и скрипящими половицами, была как сцена, где это открытие могло изменить всё. Шрам Майка, пульсирующий под его пальцами, был как антенна, улавливающая сигнал из другого мира, где Роман, не просто враг, а жертва, пытался предупредить его о Вальдемаре, об охоте, которая угрожала им обоим. Майк, теперь не просто жертва, а исследователь своей связи, стоял на пороге истины, которая могла либо спасти их, либо уничтожить. Ева, с её цепким взглядом и папкой в руках, была как страж, готовый поддержать его — или остановить, если его правда окажется слишком опасной.

Заброшенная квартира, их временное убежище, была как застывший осколок мира, где реальность и кошмар переплелись в тугой узел, который Майк только начал распутывать. Тусклый утренний свет, серый и холодный, пробивался через треснувшее, покрытое грязью окно, отбрасывая на облупившиеся стены длинные, изломанные тени, похожие на призраков, цепляющихся за края этого мира. Пол, устланный потрескавшимся линолеумом, был усеян пылью и осколками стекла, которые хрустели под малейшим движением, как кости, перемолотые временем. Запах плесени, смешанный с металлическим привкусом крови, всё ещё цепляющимся к одежде Майка, наполнял воздух, делая его тяжёлым, почти осязаемым, как завеса, скрывающая правду. Папка с надписью “Протокол Отражение”, сжатая в руках Евы, блестела в тусклом свете, её мокрая обложка была как немой свидетель их напряжённого молчания, готового взорваться. Тишина, прерываемая лишь слабым шумом утреннего дождя и тяжёлым дыханием Майка, была как натянутая струна, дрожащая под тяжестью открытия, которое перевернуло его мир. Квартира, мрачная и заброшенная, была ареной, где внутренние битвы Майка выходили на поверхность, а взгляд Евы, цепкий и анализирующий, был как маяк, требующий правды, которую он больше не мог скрывать.

Майк Тайлер, сидя на продавленном диване, был как тень, едва удерживаемая в этом мире. Его высокая, измождённая фигура дрожала, кожаная куртка, изорванная в клочья, липла к телу, обнажая раны на плече и груди, которые сочились багровым, оставляя тёмные пятна на обивке. Шрам на шее, длинный и кривой, как след когтя демона, пульсировал слабым багровым светом, его чёрно-синие прожилки извивались, как живые, отражая тусклый свет, как канал, ведущий в бездну. Его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, были полны сложной гаммы эмоций — ярости, страха, жалости, понимания — как будто он смотрел в зеркало, где отражался не только он сам, но и Роман, их общая боль, их общий враг. Тёмные волосы, слипшиеся от пота и крови, прилипали к бледному лбу, где капли холодного пота стекали по впалым щекам, смешиваясь с грязью и кровью. Его руки, покрытые кровью и грязью, лежали на коленях, но пальцы одной из них всё ещё касались шрама, чувствуя его слабую вибрацию, как эхо сигнала, который он уловил. “Волк-7”, засунутый в кобуру под курткой, был бесполезным грузом, а голос Романа, отчаянный и дрожащий, всё ещё звучал в его голове: “…охотятся… Вальдемар… мы оба…”

Ева Ростова сидела в старом кресле в углу комнаты, её компактная фигура была напряжённой, как натянутая струна, а её силуэт, вырисовывающийся против тусклого света из окна, был как страж, чей взгляд не отпускал Майка. Её короткие чёрные волосы, влажные от сырости, прилипали к бледному лицу, где резкие скулы и сжатые губы выдавали смесь профессиональной собранности и внутренней тревоги. Тёмно-синий комбинезон, покрытый грязью и пятнами кислотной жижи, был разорван на плече, где кровь из царапины запеклась, а порез на щеке блестел багровым в тусклом свете. Ржавый скальпель, засунутый за пояс, слегка покачивался, а её руки крепко сжимали папку с “Протоколом Отражение”, её пальцы, покрытые мелкими царапинами, побелели от напряжения. Её серые глаза, острые и анализирующие, были прикованы к Майку, их взгляд был спокойным, но цепким, как у следователя, готового вскрыть правду. Она ждала, её молчание было громче любых слов, а папка в её руках была как ключ, который она держала, готовясь открыть дверь к истине.

Майк, всё ещё касаясь шрама, чувствовал его слабую вибрацию, как низкий гул, исходящий из глубин его тела. Его разум, всё ещё дрожащий от кошмара — тонущего Картер-Сити, зеркального зала, лаборатории “Омега” — был переполнен обрывками голоса Романа, его отчаянного предупреждения: “…охотятся… Вальдемар… мы оба…” Внезапно, как молния, его пронзило озарение, которое перевернуло всё, что он знал. Роман не был просто его мучителем, не был просто голосом в его голове, ядовитым эхом, терзающим его разум. Он был таким же пленником, как и Майк, жертвой той же системы, того же “Протокола Отражение”, созданного Вальдемаром. Их шрамы, их боль, их кошмары были связаны, как две стороны одной медали, и Вальдемар — невидимый кукловод, чья тень нависала над ними, — был их общим, более могущественным врагом. Это открытие было как удар, который одновременно разрушал и давал надежду, как будто тьма, окружавшая его, начала рассеиваться, открывая путь к возможному спасению.

Его лицо, покрытое потом и кровью, отражало сложную гамму эмоций — ярость, которая так долго горела в нём, сменялась жалостью к Роману, пониманием их общей судьбы. Его серые глаза, теперь полные задумчивости, смотрели в пустоту, но в них зажглась искра — не страха, а решимости. Он видел Романа перед внутренним взором: бледное лицо, серые глаза, горящие пламенем, длинные тёмные волосы, падающие на плечи, и шрам, идентичный его собственному, пульсирующий в унисон. Роман, которого он считал врагом, был не только мучителем, но и ключом — возможно, ключом к разрушению системы, которая их создала. Майк стиснул кулаки, его пальцы впились в ладони, оставляя кровавые следы, как будто он пытался удержать это озарение. Его голос, хриплый, но твёрдый, вырвался, обращаясь к Еве:

— Это Вальдемар. Он… он охотится за нами. За мной. За Романом. Мы оба — его жертвы.

Ева, всё ещё сидящая в кресле, слегка наклонилась вперёд, её серые глаза сузились, как будто она пыталась взвесить его слова. Папка в её руках, с её размытыми буквами “Протокол Отражение”, была как бомба, готовая взорваться, если он скажет что-то не то. Её лицо, бледное и напряжённое, было как маска, скрывающая бурю внутри, но её голос, низкий и сдержанный, прозвучал с ноткой настойчивости:

— Вальдемар? Кто он, Майк? И почему ты говоришь о Романе так, будто он… не враг?

Майк посмотрел на неё, его серые глаза, теперь полные сложной смеси ненависти, жалости и понимания, встретились с её взглядом. Он чувствовал, как шрам на шее слабо вибрирует, как канал, связывающий его с Романом, с правдой, которую он только начал постигать. Квартира, с её облупившимися стенами и скрипящими половицами, была как сцена, где это озарение могло изменить всё. Враг его врага — его союзник? Роман, которого он ненавидел, мог быть не только его мучителем, но и ключом к разрушению Вальдемара, системы, которая их обоих сделала пешками. Ева, с её цепким взглядом и папкой в руках, была как страж, готовый либо поддержать его, либо остановить, если его правда окажется слишком опасной. Напряжение между ними, как электрический разряд, искрило в воздухе, а шрам Майка, пульсирующий под его пальцами, был как маяк, ведущий к возможному альянсу — или к пропасти.

Заброшенная квартира, их хрупкое убежище, была как сцена, где тени прошлого и настоящего сплелись в решающий момент, где Майк должен был выбрать — остаться жертвой или стать тем, кто определит свою судьбу. Тусклый утренний свет, серый и холодный, пробивался через треснувшее, покрытое грязью окно, отбрасывая на облупившиеся стены длинные, изломанные тени, похожие на призраков, отступающих перед надвигающимся рассветом. Пол, устланный потрескавшимся линолеумом, был усеян пылью и осколками стекла, которые хрустели, как эхо минувших битв. Запах плесени, смешанный с металлическим привкусом крови, всё ещё цепляющимся к одежде Майка, пропитывал воздух, делая его тяжёлым, но теперь он казался не удушающим, а заряжающим, как воздух перед грозой. Папка с надписью “Протокол Отражение”, сжатая в руках Евы, блестела в тусклом свете, её мокрая обложка была как немой свидетель их напряжённого молчания, которое вот-вот должно было разорваться. Тишина, прерываемая лишь слабым шумом утреннего дождя и тяжёлым дыханием Майка, была как затишье перед бурей, где каждая секунда была пропитана ожиданием его следующего шага. Квартира, мрачная и заброшенная, была ареной, где внутренние битвы Майка достигли своего апогея, а взгляд Евы, цепкий и анализирующий, был как маяк, требующий его решения.

Майк Тайлер, сидя на продавленном диване, был больше не тенью, а фигурой, в которой зарождалась новая сила. Его высокая, измождённая фигура, всё ещё дрожащая от последствий кошмара, начала распрямляться, как будто физическая слабость отступала под натиском холодной, стальной решимости. Кожаная куртка, изорванная в клочья, липла к телу, обнажая раны на плече и груди, которые сочились багровым, оставляя тёмные пятна на обивке, но теперь эти раны казались не знаками слабости, а боевыми шрамами воина, готового к битве. Шрам на шее, длинный и кривой, как след когтя демона, пульсировал слабым багровым светом, его чёрно-синие прожилки извивались, как живые, отражая тусклый свет, но теперь он был не просто каналом боли, а связующим звеном, которое он собирался использовать. Его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, теперь горели холодным огнём, в них смешались ярость, жалость к Роману и твёрдая решимость противостоять Вальдемару. Тёмные волосы, слипшиеся от пота и крови, прилипали к бледному лбу, где капли холодного пота стекали по впалым щекам, но его лицо, покрытое грязью и кровью, было как маска, скрывающая рождение нового Майка — не жертвы, а протагониста. Его руки, покрытые кровью и грязью, больше не дрожали — они были уверенными, готовыми действовать.

Ева Ростова сидела в старом кресле в углу комнаты, её компактная фигура была напряжённой, как натянутая струна, а её силуэт, вырисовывающийся против тусклого света из окна, был как страж, чей взгляд следил за каждым движением Майка. Её короткие чёрные волосы, влажные от сырости, прилипали к бледному лицу, где резкие скулы и сжатые губы выдавали смесь профессиональной собранности и внутренней тревоги. Тёмно-синий комбинезон, покрытый грязью и пятнами кислотной жижи, был разорван на плече, где кровь из царапины запеклась, а порез на щеке блестел багровым в тусклом свете. Ржавый скальпель, засунутый за пояс, слегка покачивался, а её руки крепко сжимали папку с “Протоколом Отражение”, её пальцы, покрытые мелкими царапинами, побелели от напряжения. Её серые глаза, острые и анализирующие, были прикованы к Майку, их взгляд был спокойным, но цепким, как у следователя, ожидающего развязки. Она видела перемену в нём, её молчание было как вопрос, требующий подтверждения его намерений.

Майк медленно встал с дивана, его движения были тяжёлыми, но уверенными, как будто он сбрасывал с себя оковы страха и слабости. Его высокая фигура, вырисовывающаяся на фоне треснувшего окна, была как силуэт воина, готового к битве. Тусклый утренний свет обрисовывал его контуры, создавая ореол, который делал его выше, сильнее, чем он был всего минуту назад. Его серые глаза, теперь горящие холодной решимостью, скользнули по комнате, фиксируя детали — облупившиеся стены, треснувшее окно, папку в руках Евы — как будто он видел этот мир впервые, но теперь с ясностью, которой ему так долго не хватало. Он больше не будет убегать — ни от своего прошлого, ни от Романа, ни от Вальдемара. Его шрам, всё ещё пульсирующий слабым багровым светом, был не проклятием, а инструментом, каналом, который он мог использовать, чтобы найти Романа, понять его и, возможно, вместе противостоять их общему врагу.

Он наклонился, его движения были плавными, но твёрдыми, и поднял с пола “Волк-7”, который лежал у его ног, покрытый пылью и кровью. Его пальцы, покрытые грязью, сжали рукоять пистолета, и это действие было как ритуал, закрепляющий его трансформацию. Он больше не был жертвой, терзаемой кошмарами и болью. Он был протагонистом, который сам определит свой путь. Его голос, низкий и твёрдый, разорвал тишину, обращаясь к Еве:

— Я найду его. Романа. Не чтобы убить. Чтобы понять. Вальдемар — наш настоящий враг. И, возможно, Роман — ключ к тому, чтобы его остановить.

Ева, всё ещё сидящая в кресле, слегка наклонилась вперёд, её серые глаза сузились, но в них мелькнула тень удивления, смешанного с уважением. Папка в её руках, с её размытыми буквами “Протокол Отражение”, была как ключ, который она держала, но теперь она видела, что Майк готов взять на себя часть этой ноши. Её голос, сдержанный, но с ноткой поддержки, прозвучал:

— Если ты прав, Майк, то нам нужно больше, чем просто твои слова. Что ты собираешься делать?

Майк посмотрел на неё, его серые глаза, теперь полные решимости, встретились с её взглядом. Его лицо, покрытое грязью и кровью, было как маска воина, готового к битве. Шрам на шее, слабо пульсирующий, был как маяк, ведущий его к Роману, к правде, к Вальдемару. Квартира, с её облупившимися стенами и скрипящими половицами, была как сцена, где родилась его новая решимость, катарсис, который изменил его из жертвы в того, кто сам определит свою судьбу. Напряжение между ним и Евой, всё ещё искрящее в воздухе, теперь было не противостоянием, а началом хрупкого альянса, где они могли вместе противостоять тени Вальдемара, скрывающейся за “Протоколом Отражение”.

Заброшенная квартира, их хрупкое убежище, была как арена, где правда и ложь сталкивались в решающей схватке, освещённой тусклым утренним светом, который пробивался через треснувшее, покрытое грязью окно. Свет, серый и холодный, отбрасывал на облупившиеся стены длинные, изломанные тени, похожие на призраков, отступающих перед неизбежным моментом истины. Пол, устланный потрескавшимся линолеумом, был усеян пылью и осколками стекла, которые хрустели под ногами, как эхо прошлых битв. Запах плесени, смешанный с металлическим привкусом крови, всё ещё цепляющимся к одежде Майка, пропитывал воздух, делая его тяжёлым, почти осязаемым, как завеса, которую Майк был готов разорвать. Папка с надписью “Протокол Отражение”, сжатая в руках Евы, блестела в тусклом свете, её мокрая обложка была как немой свидетель их напряжённого молчания, которое вот-вот должно было взорваться словами. Тишина, прерываемая лишь слабым шумом утреннего дождя, стучащего по окну, и тяжёлым дыханием Майка, была как натянутая струна, дрожащая под тяжестью его решимости. Квартира, мрачная и заброшенная, была сценой, где их партнёрство могло либо укрепиться, либо рухнуть под тяжестью правды, которую Майк готовился раскрыть.

Майк Тайлер стоял в центре комнаты, его высокая, измождённая фигура, теперь выпрямленная, была как силуэт воина, готового к новой битве. Кожаная куртка, изорванная в клочья, липла к телу, обнажая раны на плече и груди, которые сочились багровым, оставляя тёмные пятна на обивке дивана. Шрам на шее, длинный и кривой, как след когтя демона, пульсировал слабым багровым светом, его чёрно-синие прожилки извивались, как живые, отражая тусклый свет, как маяк, ведущий к правде. Его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, теперь горели холодной решимостью, их взгляд был прямым, без лжи и уклонений, устремлённый на Еву. Тёмные волосы, слипшиеся от пота и крови, прилипали к бледному лбу, где капли холодного пота стекали по впалым щекам, смешиваясь с грязью и кровью, но его лицо, покрытое шрамами и усталостью, было как маска воина, готового к исповеди. “Волк-7”, зажатый в его руке, был не просто оружием, а символом его новой решимости, его готовности действовать, а не убегать.

Ева Ростова сидела в старом кресле в углу комнаты, её компактная фигура была напряжённой, как натянутая струна, а её силуэт, вырисовывающийся против тусклого света из окна, был как страж, чей взгляд не отпускал Майка. Её короткие чёрные волосы, влажные от сырости, прилипали к бледному лицу, где резкие скулы и сжатые губы выдавали смесь профессиональной собранности и внутренней тревоги. Тёмно-синий комбинезон, покрытый грязью и пятнами кислотной жижи, был разорван на плече, где кровь из царапины запеклась, а порез на щеке блестел багровым в тусклом свете. Ржавый скальпель, засунутый за пояс, слегка покачивался, а её руки крепко сжимали папку с “Протоколом Отражение”, её пальцы, покрытые мелкими царапинами, побелели от напряжения. Её серые глаза, острые и анализирующие, были прикованы к Майку, их взгляд был непроницаемым, но в глубине мелькала сложная смесь эмоций — недоверие, тревога, но и тень надежды, что его слова могут быть правдой. Она ждала, её молчание было как вызов, требующий его исповеди.

Майк сделал шаг вперёд, его высокая фигура, вырисовывающаяся на фоне треснувшего окна, была как силуэт, освещённый серым светом, который играл на его лице, подчёркивая резкие черты и шрамы. Его серые глаза, горящие холодной решимостью, встретились с глазами Евы, и в этом взгляде не было ни тени лжи или уклонения. Его лицо, покрытое грязью и кровью, было как открытая книга, где каждая морщина, каждый шрам рассказывал историю его борьбы, его боли, его нового понимания. Он сжал “Волк-7” в руке, его пальцы, покрытые кровью, были уверенными, как будто оружие было продолжением его воли. Его голос, низкий и твёрдый, разорвал тишину, как молния, прорезающая тьму:

— Ева, я должен найти Романа. Он не просто мой враг. Мы связаны. — Он сделал паузу, его взгляд не отрывался от её глаз, как будто он пытался передать ей всю тяжесть своего открытия.

— Этот шрам… это не просто рана. Это канал. Я слышу его. Его страх, его ярость. И я знаю, что у нас есть общий враг, который хуже нас обоих. Вальдемар. Он охотится за нами. Но этот шрам… это наш единственный шанс найти его.

Ева, всё ещё сидящая в кресле, не шевелилась, но её серые глаза сузились, как будто она взвешивала каждое его слово. Папка в её руках, с размытыми буквами “Протокол Отражение”, была как бомба, готовая взорваться, если он солжёт. Её лицо, бледное и непроницаемое, было как маска, скрывающая бурю эмоций, но в её глазах мелькали искры — недоверие, смешанное с любопытством, тревога, смешанная с надеждой. Она медленно положила папку на колени, её пальцы, покрытые царапинами, расслабились, но её голос, низкий и сдержанный, был полон напряжения:

— Ты хочешь сказать, что Роман — не враг? После всего, что он сделал? — Она сделала паузу, её взгляд стал острее, как лезвие.

— И ты думаешь, что этот… Вальдемар — настоящая угроза? Докажи, Майк. Дай мне причину поверить тебе.

Майк стиснул зубы, его шрам на шее слабо пульсировал, как будто подтверждая его слова. Он чувствовал вибрацию, слабый гул, который был не просто эхом его кошмаров, а связью с Романом, с правдой, которую он только начал постигать. Его лицо, освещённое тусклым светом, было как картина, где свет и тень играли, подчёркивая его решимость, его боль, его готовность восстановить доверие Евы. Он сделал ещё один шаг вперёд, его голос стал тише, но твёрже:

— Я не знаю всего, Ева. Но я знаю, что Роман — такой же пленник, как и я. Мы созданы одним экспериментом. “Протокол Отражение” — это не просто документ. Это система, которая нас связала. И Вальдемар — её создатель. Если мы хотим остановить его, нам нужен Роман. Нам нужно понять, что он знает.

Квартира, с её облупившимися стенами и скрипящими половицами, была как сцена, где этот момент истины мог либо укрепить их хрупкое партнёрство, либо разрушить его. Свет из окна, играющий на лице Майка, подчёркивал его шрамы, его решимость, его трансформацию из жертвы в протагониста, готового к новой, ещё более безумной миссии. Ева, с её непроницаемым лицом и папкой в руках, была как страж, чьё решение определит их следующий шаг. Напряжение между ними, как электрический разряд, искрило в воздухе, а шрам Майка, пульсирующий под его пальцами, был как маяк, ведущий к Роману, к Вальдемару, к правде, которая могла стать их спасением — или их концом.

Заброшенная квартира, их хрупкое убежище, была как сцена, застывшая в ожидании развязки, где каждый взгляд, каждое слово могло либо укрепить их союз, либо разорвать его в клочья. Тусклый утренний свет, серый и безжизненный, пробивался через треснувшее, покрытое грязью окно, отбрасывая на облупившиеся стены длинные, изломанные тени, словно призраки прошлого, наблюдающие за их судьбой. Пол, устланный потрескавшимся линолеумом, был усеян пылью и осколками стекла, которые хрустели под ногами, как эхо минувших битв. Запах плесени, смешанный с металлическим привкусом крови, всё ещё цепляющимся к одежде Майка, пропитывал воздух, делая его тяжёлым, почти осязаемым, как невидимая стена, разделяющая их. Папка с надписью “Протокол Отражение”, сжатая в руках Евы, блестела в тусклом свете, её мокрая обложка была как немой свидетель их напряжённого молчания, которое вот-вот должно было взорваться решением. Тишина, прерываемая лишь слабым шумом утреннего дождя, стучащего по окну, и тяжёлым дыханием Майка, была как натянутая струна, готовая лопнуть под тяжестью его исповеди. Квартира, мрачная и заброшенная, была ареной, где их партнёрство балансировало на грани, а выбор Евы, как меч, висел над их судьбой.

Майк Тайлер стоял в центре комнаты, его высокая, измождённая фигура, теперь выпрямленная, была как силуэт воина, готового к новой битве. Кожаная куртка, изорванная в клочья, липла к телу, обнажая раны на плече и груди, которые сочились багровым, оставляя тёмные пятна на обивке дивана. Шрам на шее, длинный и кривой, как след когтя демона, пульсировал слабым багровым светом, его чёрно-синие прожилки извивались, как живые, отражая тусклый свет, как маяк, ведущий к правде. Его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, горели холодной решимостью, их взгляд был прямым, без лжи, устремлённый на Еву, как будто он предлагал ей не только свою правду, но и свою судьбу. Тёмные волосы, слипшиеся от пота и крови, прилипали к бледному лбу, где капли холодного пота стекали по впалым щекам, смешиваясь с грязью и кровью. Его лицо, покрытое шрамами и усталостью, было как маска воина, готового к исповеди. “Волк-7”, зажатый в его руке, был не просто оружием, а символом его новой решимости, его готовности действовать, а не убегать.

Ева Ростова сидела в старом кресле в углу комнаты, её компактная фигура была напряжённой, как натянутая струна, а её силуэт, вырисовывающийся против тусклого света из окна, был как страж, чей взгляд не отпускал Майка. Её короткие чёрные волосы, влажные от сырости, прилипали к бледному лицу, где резкие скулы и сжатые губы выдавали смесь профессиональной собранности и внутренней тревоги. Тёмно-синий комбинезон, покрытый грязью и пятнами кислотной жижи, был разорван на плече, где кровь из царапины запеклась, а порез на щеке блестел багровым в тусклом свете. Ржавый скальпель, засунутый за пояс, слегка покачивался, а её руки крепко сжимали папку с “Протоколом Отражение”, её пальцы, покрытые мелкими царапинами, побелели от напряжения. Её серые глаза, острые и анализирующие, скользили с лица Майка на папку, затем снова на него, их взгляд был непроницаемым, но в глубине мелькала сложная смесь эмоций — недоверие, тревога, но и тень уважения к его решимости.

Ева долго молчала, её серые глаза, острые, как лезвия, изучали Майка, как будто она пыталась разобрать его на части — его слова, его взгляд, его шрамы. Её лицо, бледное и непроницаемое, было как маска, скрывающая бурю внутри, но её глаза, отражающие тусклый свет из окна, сверкали стальной решимостью. Она взвешивала всё: его безумие, его возможную ложь, но также его силу, его готовность рисковать всем ради правды, и те моменты, когда он спасал её, рискуя собой. Папка в её руках, с размытыми буквами “Протокол Отражение”, была как груз, который она держала, но теперь она медленно положила её на колени, её пальцы расслабились, как будто она сделала выбор. Она встала, её движения были плавными, но твёрдыми, её компактная фигура, вырисовывающаяся против света из окна, была как силуэт бойца, готового к битве. Её голос, жёсткий и холодный, но с ноткой принятия, разорвал тишину:

— Хорошо, Тайлер. Мы найдём твоего Романа. Но если он предаст нас, я убью его сама. — Она сделала паузу, её взгляд стал ещё острее, как клинок, вонзающийся в его душу.

— А потом, возможно, и тебя.

Майк не отвёл взгляд, его серые глаза, горящие холодной решимостью, встретились с её глазами. Его лицо, покрытое грязью и кровью, было как картина, где свет и тень играли, подчёркивая его шрамы, его усталость, но также его силу. Шрам на шее, слабо пульсирующий багровым светом, был как маяк, ведущий его к Роману, к Вальдемару, к правде. Он кивнул, его движение было лёгким, но твёрдым, как будто он принимал её условия, её угрозу, но не боялся их. Его голос, низкий и уверенный, прозвучал в ответ:

— Договорились, Ева. Но мы сделаем это вместе. Вальдемар не получит нас.

Ева слегка наклонила голову, её серые глаза, теперь с искрой мрачного партнёрства, не отрывались от его лица. Она шагнула вперёд, её поза, напряжённая, но решительная, говорила о том, что она готова к этой безумной миссии, но на своих условиях. Папка, лежащая на кресле, была как символ их нового союза, хрупкого, но скреплённого общей целью. Квартира, с её облупившимися стенами и скрипящими половицами, была как сцена, где напряжение между ними спало, сменившись мрачной решимостью. Свет из окна, играющий на их лицах, подчёркивал их шрамы, их силу, их готовность идти вперёд. Их союз, восстановленный на новых, более опасных условиях, был как мост, ведущий через пропасть, где на другом конце ждали Роман, Вальдемар и правда, которая могла либо спасти их, либо уничтожить.

Заброшенная квартира, их хрупкое убежище, была как затишье перед бурей, где каждый звук, каждый взгляд был пропитан предвкушением новой охоты. Тусклый утренний свет, серый и холодный, пробивался через треснувшее, покрытое грязью окно, отбрасывая на облупившиеся стены длинные, изломанные тени, словно призраки, отступающие перед их решимостью. Пол, устланный потрескавшимся линолеумом, был усеян пылью и осколками стекла, которые хрустели под ногами, как эхо шагов, ведущих к неизведанному. Запах плесени, смешанный с металлическим привкусом крови, всё ещё цепляющимся к одежде Майка, пропитывал воздух, но теперь он казался не удушающим, а заряжающим, как воздух перед грозой. Папка с надписью “Протокол Отражение”, оставленная Евой на кресле, блестела в тусклом свете, её мокрая обложка была как немой свидетель их нового союза, скреплённого мрачной решимостью. Тишина, прерываемая лишь слабым шумом утреннего дождя, стучащего по окну, и тяжёлым дыханием Майка, была как пауза перед первым шагом в неизвестность. Квартира, мрачная и заброшенная, была ареной, где их партнёрство, восстановленное на опасных условиях, готовилось к испытанию, а их общая цель — найти Романа и противостоять Вальдемару — зажигала искру надежды в этом тёмном мире.

Майк Тайлер стоял в центре комнаты, его высокая, измождённая фигура, теперь выпрямленная, была как силуэт воина, готового к новой миссии. Кожаная куртка, изорванная в клочья, липла к телу, обнажая раны на плече и груди, которые сочились багровым, но эти раны теперь казались не слабостью, а знаками его борьбы. Шрам на шее, длинный и кривой, как след когтя демона, пульсировал слабым багровым светом, его чёрно-синие прожилки извивались, как живые, отражая тусклый свет, как маяк, ведущий к правде. Его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, горели холодной решимостью, смешанной с предвкушением, как будто он стоял на пороге открытия. Тёмные волосы, слипшиеся от пота и крови, прилипали к бледному лбу, где капли холодного пота стекали по впалым щекам, смешиваясь с грязью и кровью. Его лицо, покрытое шрамами и усталостью, было как маска протагониста, готового использовать свой шрам как инструмент. “Волк-7”, зажатый в его руке, был символом его новой силы, его готовности действовать.

Ева Ростова стояла рядом, её компактная фигура была напряжённой, как натянутая струна, а её силуэт, вырисовывающийся против тусклого света из окна, был как страж, готовый к бою. Её короткие чёрные волосы, влажные от сырости, прилипали к бледному лицу, где резкие скулы и сжатые губы выдавали смесь профессиональной собранности и внутренней тревоги. Тёмно-синий комбинезон, покрытый грязью и пятнами кислотной жижи, был разорван на плече, где кровь из царапины запеклась, а порез на щеке блестел багровым в тусклом свете. Ржавый скальпель, засунутый за пояс, слегка покачивался, подчёркивая её готовность к действию. Её серые глаза, острые и анализирующие, были прикованы к Майку, их взгляд был жёстким, но с тенью партнёрства, как будто она приняла его миссию, но оставалась на страже. Она ждала его ответа, её поза, твёрдая и решительная, говорила о том, что она готова к этой охоте, но не без условий.

Ева, стоя рядом с Майком, скрестила руки, её серые глаза сузились, как будто она проверяла его решимость. Её голос, низкий и жёсткий, но с ноткой любопытства, разорвал тишину:

— Как мы его найдём, Тайлер? Роман где-то там, в этом проклятом городе, а у нас нет ничего, кроме твоих… видений.

Майк не ответил сразу. Его пальцы, покрытые кровью и грязью, медленно поднялись к шраму на шее, касаясь воспалённой кожи, где чёрно-синие прожилки извивались, как нити, вплетённые в его плоть. Вибрация, слабая, но постоянная, была всё ещё там, как низкий гул, исходящий из глубин его тела. Он закрыл глаза, его дыхание стало медленнее, но сердце колотилось, как барабан, отражая смесь тревоги и предвкушения. Он пытался не просто слушать шрам, как раньше, а использовать его, как инструмент, как антенну, способную найти резонанс, эхо Романа в этом тёмном, дождливом городе. Его разум, всё ещё дрожащий от кошмаров — тонущего Картер-Сити, зеркального зала, лаборатории “Омега” — погрузился в хаотичный шум, как треск старого радио, где обрывки чужих мыслей, страхов и эмоций мелькали, как помехи. Он видел вспышки: крик Кейт, холодный взгляд Бонни, далёкий шёпот Вальдемара, но теперь он искал не их, а Романа, его отчаянный голос, его сигнал.

Внезапно, среди шума, его разум уловил чёткий образ, как вспышка молнии в тёмной ночи. Он увидел мигающую неоновую вывеску, яркую, но потрёпанную, с изображением чёрной моли, чьи крылья казались живыми, трепещущими под струями дождя. Надпись “Чёрная Моль” горела багровым светом, отражаясь в лужах на грязной мостовой тёмного переулка, где запах ржавчины и гниения смешивался с дымом дешёвых сигарет. Переулок был узким, зажатым между обшарпанными зданиями, их стены покрывали граффити, похожие на символы Вальдемара, а тени, мелькающие в углах, были как призраки, ждущие своего часа. Образ был коротким, но ясным, как сигнал, пробившийся сквозь помехи. Майк открыл глаза, его серые глаза, теперь полные решимости и удивления, встретились с взглядом Евы. Шрам на шее слабо пульсировал, как будто подтверждая, что он нашёл первую зацепку.

Его голос, хриплый, но твёрдый, прозвучал:

— “Чёрная Моль”. Бар в трущобах. Я видел его. Роман там… или был там. Шрам… он показал мне.

Ева, всё ещё стоящая рядом, подняла бровь, её серые глаза сузились, но в них мелькнула искра интереса. Она шагнула ближе, её поза, напряжённая, но решительная, говорила о том, что она готова действовать, но всё ещё проверяет его. Её голос, низкий и сдержанный, прозвучал:

— Бар “Чёрная Моль”? Ты уверен? Если это ловушка, Тайлер, мы оба можем не вернуться.

Майк кивнул, его лицо, покрытое грязью и кровью, было как маска протагониста, готового к охоте. Шрам, пульсирующий под его пальцами, был не только проклятием, но и инструментом, который дал ему первую конкретную цель. Квартира, с её облупившимися стенами и скрипящими половицами, была как отправная точка их новой миссии, где предвкушение охоты зажгло искру надежды. Их союз, скреплённый мрачной решимостью, был готов к испытанию, а образ “Чёрной Моли”, мигающий в разуме Майка, был как маяк, ведущий их к Роману, к Вальдемару, к правде, которая могла изменить всё.

Заброшенная квартира, их хрупкое убежище, была как последний рубеж перед неизведанным, где тени прошлого отступали под натиском новой цели. Тусклый утренний свет, серый и холодный, пробивался через треснувшее, покрытое грязью окно, но теперь он начал рассеиваться, уступая место первым лучам рассвета, которые, словно робкие вестники надежды, пронзали тяжёлые тучи над Картер-Сити. Облупившиеся стены, покрытые пятнами сырости, казались теперь не просто следами запустения, а картой их борьбы, где каждый треск линолеума под ногами, усеянного пылью и осколками стекла, был как эхо шагов, ведущих к новой битве. Запах плесени, смешанный с металлическим привкусом крови, всё ещё цепляющимся к одежде Майка, растворялся в свежем воздухе, который проникал через щели в окне, как предвестник перемен. Папка с надписью “Протокол Отражение”, оставленная на кресле, блестела в тусклом свете, её мокрая обложка была как символ их новой миссии, скреплённой мрачной решимостью. Тишина, прерываемая лишь далёким гулом города, оживающего под первыми лучами солнца, была как затишье перед бурей, где каждый вдох Майка и Евы был пропитан предвкушением охоты. Квартира, мрачная и заброшенная, преобразилась в отправную точку, где их союз, закалённый в огне правды, готовился к испытанию на улицах Картер-Сити.

Майк Тайлер стоял в центре комнаты, его высокая, измождённая фигура, теперь выпрямленная, была как силуэт охотника, готового бросить вызов судьбе. Кожаная куртка, изорванная в клочья, липла к телу, обнажая раны на плече и груди, которые сочились багровым, но эти шрамы теперь были не знаками слабости, а медалями его борьбы. Шрам на шее, длинный и кривой, как след когтя демона, слабо пульсировал багровым светом, его чёрно-синие прожилки извивались, как живые, отражая первые лучи рассвета, как маяк, указывающий путь к Роману. Его серые глаза, воспалённые и обведённые тёмными кругами, горели мрачной решимостью, смешанной с искрой надежды, как будто он видел перед собой не только опасность, но и возможность переписать свою судьбу. Тёмные волосы, слипшиеся от пота и крови, прилипали к бледному лбу, но его лицо, покрытое шрамами и усталостью, было как маска протагониста, готового к новой главе. “Волк-7”, зажатый в его руке, был не просто оружием, а символом его трансформации из жертвы в охотника.

Ева Ростова стояла рядом, её компактная фигура была напряжённой, но твёрдой, как стальной клинок, готовый к бою. Её короткие чёрные волосы, влажные от сырости, прилипали к бледному лицу, где резкие скулы и сжатые губы выдавали смесь профессиональной собранности и мрачной решимости. Тёмно-синий комбинезон, покрытый грязью и пятнами кислотной жижи, был разорван на плече, где кровь из царапины запеклась, а порез на щеке блестел багровым в свете рассвета. Ржавый скальпель, засунутый за пояс, слегка покачивался, подчёркивая её готовность к действию. Её серые глаза, острые и анализирующие, были прикованы к Майку, но теперь в них мелькала не только настороженность, но и тень партнёрства, как будто она приняла его миссию как свою. Её поза, решительная и непреклонная, говорила о том, что она готова к этой охоте, но на своих условиях.

Майк закрыл глаза, его пальцы снова коснулись шрама на шее, чувствуя его слабую вибрацию, как эхо сигнала, который привёл его к образу “Чёрной Моли”. Его разум, всё ещё дрожащий от обрывков кошмаров — тонущего Картер-Сити, зеркального зала, лаборатории “Омега” — теперь был яснее, как будто шрам стал не только каналом боли, но и компасом, указывающим путь. Он видел мигающую неоновую вывеску, багровый свет, отражающийся в лужах, тёмный переулок, пропитанный запахом ржавчины и гниения. Это была зацепка, первая нить в лабиринте, ведущем к Роману, к Вальдемару, к правде. Он открыл глаза, его серые глаза, горящие мрачной решимостью, встретились с взглядом Евы. Его голос, низкий и твёрдый, разорвал тишину:

— Я знаю, где искать. “Чёрная Моль”. Он там.

Ева кивнула, её серые глаза сузились, но в них мелькнула искра согласия. Она шагнула к окну, её движения были плавными, но уверенными, как у охотника, готового к погоне. Майк последовал за ней, их силуэты, вырисовывающиеся на фоне треснувшего окна, были как два воина, стоящих на пороге новой битвы. Дождь прекратился, и первые лучи серого рассвета пробивались сквозь тяжёлые тучи, освещая мокрые крыши Картер-Сити, которые блестели, как чешуя огромного зверя, готового проглотить их. Город лежал перед ними, как поле боя, где каждый переулок, каждый тёмный угол мог скрывать опасность — или ответы. Небоскрёбы, окутанные дымкой, возвышались, как стражи, а улицы, изрезанные лужами и мусором, были как артерии, ведущие к сердцу их миссии.

Они обменялись взглядами, их глаза — серые, горящие решимостью — были как зеркала, отражающие их общую цель. Усталость, которая ещё недавно сковывала их, сменилась мрачной решимостью, как будто рассвет зажёг в них искру, которая не угаснет, пока они не найдут Романа. Майк сжал “Волк-7”, его пальцы, покрытые кровью и грязью, были твёрдыми, как сталь. Ева поправила скальпель за поясом, её движения были точными, как у хирурга, готового к операции. Квартира, с её облупившимися стенами и скрипящими половицами, осталась позади, как символ их прошлого, их страхов, которые они оставляли за спиной. Рассвет над Картер-Сити, серый, но обнадёживающий, был как сигнал к началу охоты. Они больше не были жертвами, терзаемыми кошмарами и болью. Они были охотниками, объединёнными опасной целью, готовыми шагнуть в тени города, чтобы найти Романа, противостоять Вальдемару и раскрыть тайну “Протокола Отражение”. Охота началась.