Право на жизнь (гет)

Воздух в храме стал другим — плотным, будто пахнущим ржавчиной. Каменные коридоры отзывались не звуком, а чем-то более тонким. Гермиона стала замечать: шаги не звучат одинаково. Иногда звук шёл вбок. Иногда — вперёд, но не к ней. Словно кто-то шагал сзади и одновременно внутри.

Сьюзен молчала почти всё утро. Только записывала — знаки, срезы стены, обрывки шепотов, зафиксированных в артефакте. И всё делала слишком точно. Без ошибок. Без размышлений.

Так не бывает. Даже у неё.

— Ты помнишь, как мы потерялись в туннелях под Флоренцией? — спросила Гермиона, будто невзначай, сидя на уступе.

Сьюзен повернулась слишком медленно.

— Конечно. Там был запах лаванды. Смешной контраст к затхлому камню.

— Да, — кивнула Гермиона. — Только это было в Марракеше. Во Флоренции пахло железом и мёдом.

Пауза. Тонкая, режущая.

Сьюзен не поправилась. Не удивилась. Просто отвернулась.

Гермиона почувствовала, как пальцы сжались сами. Она выдохнула — неглубоко. Надо было записать это. Систематизировать. Рапорт. Архив. Но вместо этого — только голос внутри:

«Она врёт. Или хуже. Она — не помнит, кем была.»

Ближе к вечеру они дошли до второго зала. Над входом была арка, исписанная кривыми символами. Сьюзен остановилась и приложила ладонь к камню.

— Он зовёт, — прошептала она, не отрываясь от камня.

— Кто? — голос Гермионы сорвался.

Сьюзен мгновенно повернулась.

И в её глазах было что-то иное. Не одержимость, не безумие — нет. Покой. Тот самый, которого не может быть у человека в сердце руин.

— Он без имени. Но он был здесь раньше нас. Раньше звука. Раньше магии.

— Это не ты, — выдохнула Гермиона, оглядывая лицо подруги.

И тут — Сьюзен улыбнулась. Так, как не умела раньше.

— Ты всегда была умной, Грейнджер. Даже сейчас.

В ту ночь Гермиона не спала. Она крепко держала палочку в руке, но не поднимала её. Она чётко слушала. Счёт вдохов. Мельчайшие звуки.

И всё ждала, когда шаги рядом вдруг пойдут не туда.

Спустя некоторое время, Гермиона почувствовала, как дыхание мира меняется.

Всё вокруг будто стало тише, но это не было спокойствием. Это было… ожидание. Храм будто слушал. Смотрел. И с каждым шагом Сьюзен — приближался.

Она шла первой. Без привычной осторожности. Шаг уверенный, почти ритуальный. Как будто знала маршрут, которого в их картах не было.

Как будто уже шла сюда раньше.

— Сьюзен, стой, — сказала Гермиона.

Сьюзен не остановилась, но её светлые, отныне гладкие волосы, встрепенулись.

— Это не ты ведёшь. Это что-то ведёт тебя!

Только тогда Сьюзен замерла. Не обернулась. Просто произнесла — тихо, спокойно:

— А если я — не против, Гермиона?

Через час Сьюзен Боунс исчезла.

Без звука. Без света. Ни сражения, ни следов. Только тонкий пепельный волос на углу плиты — как знак, как её остаток.

Гермиона искала долго. До глубокой ночи. Даже когда в одиночестве становилось боязно. Гермиона кричала её имя, несмотря на то, что оно уже не отзывалось.

Она проверила все камеры. Заклинания. Метки. Даже запрещённые.

Пусто.

Пункт досмотра на границе Клужа был залит дождём.

Гермиона стояла в стальной арке, вымокшая до нитки, с порезом на шее, с глазами, в которых не было света. Маги в серой форме проверяли её сумку, артефакты, протоколы.

— Где второй агент? — спросил пограничный.

Гермиона выдохнула. Медленно.

— Боунс... осталась на объекте. Погибла. Условно.

Слово «условно» никто не понял. Но и не стали уточнять.

Рапорт нужно было сдать в течение сорока восьми часов.

Это был стандартный протокол: потеря оперативника. Условия: невыясненные. Сведения: неполные. Статус: предположительно погиб.

Гермиона села за письменный стол в пустой комнате на четвёртом этаже. В коридоре кто-то смеялся — какой-то младший состав, явно не в курсе, что за этой дверью кто-то умирает. Медленно, молча. Изнутри.

Её пальцы дрожали. Перо не хотело держаться в руке.

Она не чувствовала голода. Или усталости.

Она чувствовала бессмысленность.

«Дата: 3 марта.

Объект: Потеря оперативника Сьюзен Боунс.

Место: зона D-21, горный район, север Румынии...»

Она остановилась. Выдохнула. Закрыла глаза.

Как передать то, что нельзя передать?

Как объяснить, что она просто исчезла, как будто её вырезали из пространства? Без боя. Без крика. Без прощай.

«Свидетелей нет.

Физический контакт отсутствует.

Последнее зафиксированное слово агента Боунс —...»

Она вычеркнула строку.

Потому что это слово — было её имя.

«...Гермиона...»

Сказанное шёпотом. Без страха. Как будто она знала, что уходит.

Как будто принимала это.

И Гермиона — не могла это простить. Ни ей, ни себе.

Отчёт она писала в Лондоне. Чёрные чернила, ровный почерк.

«Инцидент. Пространственная аномалия. Потеря агента. Физического контакта не было. Магический след нестабилен. Угроза продолжается.»

Гермиона сидела, не двигаясь, у себя в кабинете. Снаружи гудела столичная весна — безразличная, слишком яркая.

На столе — рапорт.

Рапорт о потере агента Боунс, Сьюзен.

Дата: 3 марта.

Ответственная: Гермиона Джин...

Она застыла. Рука замерла над строкой.

Как всегда — оставалось только подписать.

Но в этот раз она не знала, кем ставить подпись.

Грейнджер?

Та, что сражалась на трибуналах, вела дела, выучила наизусть имена всех погибших после Второй войны?

Или Поттер?

Та, что теперь приходит домой, снимает пальто и не чувствует себя целой, если Гарри молчит чуть дольше обычного.

И, не думая, она написала:

Гермиона Поттер.

Тонко. Чётко.

Перо не дрогнуло.

И только после этого она поняла — впервые за всё время, с тех пор как носит эту фамилию официально, она написала её в документе.

Не в поздравительной открытке.

Не на конверте.

А в официозной бумаге, где её подпись — часть закона.

Она опустила перо.

Что-то внутри болезненно щёлкнуло. Не в протест, не в подтверждение — в усталость.

Это был не жест любви.

Это был жест капитуляции.

«Я — не та, кто должна была вести эту миссию.

Я — не та, кто мог остановить её.

Но я осталась.

А она — нет.»

Рапорт выглядел безупречно. Но это был не рассказ. Это был надгробный камень.

— Гермиона, — тихо сказал он, стоя за её спиной, — ты подписала рапорт моей фамилией.

Она вздрогнула.

Её рука всё ещё лежала на столе, как будто была прибита к нему этим листом.

— Я знаю.

— Но ты никогда... — Гарри замолчал, подбирая слова. — Ты не использовала её. Даже на бумагах для Орденов. Ни в отчётах. Ни в делах.

— Никогда не чувствовала, что имею право, — сказала она. Голос был ровным. Пугающе ровным.

— А теперь?

Она обернулась. Лицо её было спокойным, но глаза — как трещины в стекле.

— Сама не знаю, Гарри, — прошептала она, и в голосе её звучала такая тёплая, беззащитная искренность, что Гарри без слов протянул руку и коснулся её щеки.

Его ладонь была тёплой, надёжной. Большой палец, немного шершавый, осторожно скользил по коже — так, будто касался чего-то хрупкого, что может исчезнуть, если сжать сильнее.

Гермиона на мгновение прикрыла глаза — не от усталости, а от того, что позволила себе почувствовать. Эти несколько коротких секунд — как глоток воздуха после долгого погружения. Она не говорила — но каждой клеточкой ощущала: он здесь. Он рядом. И она не одна.

Она прижалась щекой к его ладони, не открывая глаз.

— Иногда мне кажется, — тихо сказала она, — что если я остановлюсь хоть на минуту… если просто перестану думать, действовать, вытягивать, анализировать… — она выдохнула, — я просто исчезну.

Гарри не ответил. Он продолжал держать её, без лишних слов, только крепче, чуть ближе.

— Все считают, что я справляюсь. Что я сильная. Что знаю, что делаю. — Её голос дрогнул. — А я... просто делаю вид. Потому что если они узнают, как мне страшно — всё развалится.

Она открыла глаза. Карие, глубокие, уставшие.

— Только ты знаешь, что я не железная. Только ты...

Он склонился ближе, осторожно, и прошептал:

— Я никогда не ждал от тебя быть сильной, Гермиона. Только — быть собой.

И она, не сдерживая больше ни слов, ни слёз, просто уткнулась в его грудь, как тогда — в Хогвартсе, в палатке, в грохоте войны, когда казалось, что всё закончится.

И всё равно оставалась надежда — если рядом кто-то дышит с тобой в такт.

На следующий день к ней зашёл Гарри.

Не в форме. Без протокола. Просто — Гарри. Уставший, уже не юный, с морщинами у глаз и резкими вопросами, которых он даже не произнёс вслух.

Он сел напротив, долго молчал.

— Сьюзен была хорошим агентом.

— Да, — ответила Гермиона. — Очень.

— Ты что-то не дописала.

Она не подняла глаз.

— Гарри, я дала Министерству всё, что нужно.

— А я — не Министерство.

Это был не упрёк. Не подозрение. Это был зов. Тихий, упрямый.

Но Гермиона смотрела в окно.

— Ты думаешь, я солгала?

— Нет. — Он встал. — Я думаю, ты молчишь. А это страшнее.

Когда он ушёл, она ещё долго сидела одна.

Её пальцы дрожали. В горле стоял вкус пепла. Слово «Сьюзен» стало чем-то невозможным: живым, но не живущим.

И впервые за много лет Гермиона подумала, что магия — это не сила.

Магия — это то, что забирает.

Слово за словом. Человека за человеком.

Позже пришёл первый допрос. Не враждебный. Но выверенный, хищный, как всё, что делают в Отделе Контроля.

— Почему вы пошли именно по этой тропе?

— Кто принял решение изменить маршрут?

— Было ли между вами напряжение перед исчезновением?

— Употребляла ли агент Боунс нестабилизированные зелья?

— Почему не был использован маяк?

Гермиона отвечала. Холодно. Отстранённо.

Слова звучали чётко, отмеренно, почти машинально — будто не она говорила, а кто-то чужой, выучивший каждую фразу наизусть.

Но внутри всё ломалось.

Сердце металось между пламенем и ледяной бездной — то обжигало грудную клетку, то тянуло вниз, в глухую темноту, где не было ни воздуха, ни смысла. Каждое слово давалось с усилием, как шаг по хрупкому льду, под которым трещала память.

Она смотрела прямо в глаза тем, кто задавал вопросы. Не пряталась. Не отводила взгляда. И тем больше в этом прямом взгляде чувствовалось — она больше не может плакать.

Именно это пугало их сильнее всего.

Сотрудники, что присутствовали на допросе, всё видели. Чувствовали.

Некоторые лишь молча пожимали губы, кто-то — опускал взгляд, медленно качая головой. Сочувствие было — но оно было бесполезным, беззвучным, запоздалым.

Одна из женщин за столом даже неосознанно прижала ладонь к груди, словно боль Гермионы отозвалась в ней эхом.

Но Гермиона не позволила себе дрогнуть.

Пока она говорила — она жила.

Пока отвечала — существовала.

А всё остальное…

…всё остальное она оставила за стенами этой комнаты.

Снаружи — где всё ещё пахло той ночью. И её голосом.

Сьюзен.

Она вышла из допросной с сухим горлом, и казалось — всё, что она могла сказать, было не тем, что она должна была сказать.

* * *

Они сидели на диване. Плечом к плечу. Гарри держал её руку — просто, спокойно. Она снова молчала. Но не потому, что не знала, что сказать. А потому что собиралась с силами это сказать вслух.

— Знаешь, — начала она, — я так долго пыталась понять, в какой момент она начала ускользать. Сьюзен. Не из пространства. Из… меня. Из доверия.

Гарри не перебивал.

— Я вспоминала каждый разговор. Каждую глупую шутку. Мы тогда даже смеялись. Она смеялась… но как будто только губами. В глазах было… что-то другое. Пустота? Нет. Покой. Страшный покой. Как у человека, который уже попрощался.

Голос Гермионы стал чуть ниже, будто она боялась, что кто-то может подслушать — даже стены.

— На той миссии, за день до… до исчезновения, она сказала странную вещь. Мы сидели у костра, ели всухомятку, и вдруг она посмотрела на меня — прямо, как в детстве, когда всё было ещё живое, настоящее — и спросила: «А если мы пешки, Гермиона? Не в чужой игре. А в своей. Просто не замечаем?» Я тогда засмеялась. Толкнула её в бок. Но… — она сглотнула. — А ведь, может быть, она знала больше, чем говорила.

Гарри чуть сжал её руку.

— Почему ты не рассказала мне об этом сразу?

— Потому что испугалась, что если скажу вслух — это станет настоящим. Не бредом, не усталостью. А… чем-то большим. Может быть, предательством. А может — предупреждением. И если я не поняла, о чём она тогда говорила… значит, я могла её потерять и раньше, чем она исчезла.

Тишина. Тёплая. Наполненная всем, что не требовало объяснений.

— Ты не виновата, — сказал Гарри, осторожно поглаживая её по длинным каштановым кудрям. — Но, возможно, ты единственная, кто ещё может понять, что тогда произошло.

Гермиона подняла взгляд, и в нём уже не было только боли. Была цель.

— Тогда мы начнём. С маршрута. С её слов. С того, что Министерство решило закрыть. Потому что я чувствую… что Сьюзен не просто исчезла. Она ушла туда, где хотела быть. Или туда, куда её позвали.

— И мы найдём их, — сказал Гарри, кивнув. — Вместе.

В последние дни что-то изменилось. Не снаружи — внутри.

Гермиона, словно не заметив сама, начала открываться Гарри чуть глубже, чем раньше. Не из-за страха. Не из-за давления. А потому что он был рядом — не требуя. Не требуя быть сильной. Не требуя объяснений. Просто — был.

И она начинала говорить.

Мелочи. Воспоминания.

О том, как в третьем курсе она подменяла котлы у Невилла, чтобы у него, наконец, получилось зелье.

О том, как однажды перечитала целую библиотеку по древней магии, только чтобы доказать себе, что ошибки в них всё-таки были.

О том, как иногда, глядя в зеркало, она не видит себя — только кого-то, кто держит себя собранной из чувства долга.

Гарри слушал. Всегда. И никогда не перебивал.

Он просто улыбался. Той самой, немного кривой, тёплой улыбкой, от которой внутри у неё что-то опускалось и поднималось одновременно.

Иногда он наблюдал за ней — втайне, когда она думала, что одна.

Когда склонившись над схемой или пергаментом, она прикусывала губу.

Когда машинально закручивала прядь волос на палец, решая, что вычеркнуть из списка.

Когда, уже ночью, сидела в кресле с книгой, но не читала — просто держала, как будто в ней было что-то, чего она не могла сказать вслух.

Он знал, как много у неё внутри.

И любил её не вопреки этому, а именно за это.

— Ты никогда не боишься, что я слишком… — начала она однажды, лежа на спине, уставившись в потолок. — Сложная?

Он повернулся к ней. Лёг на бок. Подпер голову ладонью.

— Ты думаешь, я не влюбился в это первым?

— В что?

— В тебя. В сложную. Умную. Противную, упрямую, бескомпромиссную Гермиону, которая трижды доказывала Снейпу его собственные ошибки на уроке. В ту, что бросалась под проклятия, потому что не могла не защитить. В ту, что помнила день рождения Добби, но забывала поесть. В тебя, Гермиона.

Она смотрела на него. И впервые за долгое время не чувствовала, что должна быть «на уровне». Должна быть в порядке. Должна быть идеальной.

— Ты такой дурак, — прошептала она.

— Абсолютно, — согласился он. — Особенно когда дело касается тебя.

И она тихо рассмеялась. Устало. Настояще.

Смех этот — как шорох крыльев после долгой тишины.

И в тот момент, среди ночи, в комнате без окон, среди опасностей, что сгущались за стенами, она была в безопасности. Потому что он не ждал, пока она станет сильной. Он любил её — такой, какая она есть. Даже когда она молчала. Даже когда ломалась.

Особенно тогда.

Ночь, казалось, сгустилась за окнами комнаты, став почти зримой.

Луна висела низко, её свет пробивался сквозь полуоткрытые шторы — холодный, как ледяной поцелуй. Всё в комнате будто затаилось: часы не тикали, ветер не шевелил занавески, даже дыхание стало осторожным, как у живых существ, которые знают, что приближается что-то важное.

Гермиона стояла у книжного шкафа, задумчиво перебирая пергаменты. На ней была только длинная хлопковая рубашка, чужая — Гарри, с немного ослабленным воротом. Её волосы были распущены, и пряди скатывались по плечам, отбрасывая тени на ключицы. Он смотрел на неё, не двигаясь, из полумрака комнаты.

В последние дни он чувствовал, как она меняется. Не ломается — именно меняется. Она словно начала выходить из панциря, в котором жила всё это время. В ней было больше пауз, больше тишины — но в этих паузах теперь рождалось не отчуждение, а откровение.

Она обернулась, встретила его взгляд. И не отвела глаз.

— Что? — спросила она тихо, но в этом слове дрогнула неуверенность.

— Ты прекрасна, — сказал он.

Он подошёл ближе. Его глаза этой ночью были слишком синими.

— И когда ты вот так молчишь… я боюсь за тебя.

Пауза. Он почти улыбнулся.

— И всё равно хочу.

Гермиона чуть склонила голову. В её глазах мелькнул огонь — не кокетство, не игра. Внутренний, древний, нерастраченный пульс жизни, который в ней всегда жил под слоем контроля, логики, системы.

— Иди сюда, — прошептала она.

Он подошёл.

Она взяла его ладони и прижала к своему лицу. Глаза закрыты. Дыхание ровное — пока он не скользнул пальцами по её щеке, вниз, по шее, чувствуя, как под кожей дрожит жизнь. Как будто каждое его прикосновение — единственный якорь, что не даёт ей раствориться во тьме.

— Когда ты прикасаешься ко мне… — прошептала она. — …мне не страшно умирать.

Он не ответил. Только сильнее притянул её к себе, прижавшись лбом к её виску. Его дыхание стало тяжелее. В ней было всё: нежность, ярость, уязвимость, проклятая сила — и что-то опасное. И он любил её за это. За то, что она могла быть безумной — но была его.

Они стояли, почти не дыша, в темноте. Она крепко обнимала его, будто боялась, что всё исчезнет, если отпустит. А он держал её так, как держат порванный флаг в конце битвы — знамя, за которое стоит умереть, и которое всё ещё держится на ветру.

Их губы встретились не как у влюблённых — как у тех, кто знает, что может быть последняя ночь.

Никаких слов. Только поцелуи — тёмные, медленные, с отчаянием.

Руки — изучающие, будто они открывали друг друга заново.

И ночь — свидетель, холодный, молчаливый.

Когда всё стихло, Гермиона лежала, прижавшись к его груди. Он гладил её по волосам, молча, а она держалась за край его рубашки, словно это было всё, что ещё удерживает её на этой стороне.

— Гарри, — прошептала она, почти не слышно, — если я исчезну, как Сьюзен…

— Не смей, — ответил он, резко. — Не думай даже.

— Тогда пообещай, — она вдруг подняла голову. — Что найдёшь меня. Даже если я не буду собой. Даже если я забуду тебя.

Он смотрел на неё долго. Пристально. Потом аккуратно притянул к себе, губами нежно коснулся её лба.

— Тогда я напомню тебе, кто ты. И почему ты меня любишь — даже в темноте.