Право на жизнь (гет)

Лондон. Осень. Министерство.

Вечер, когда коридоры пустеют, и никто не слышит, как открываются запретные двери.

Гарри Поттер вошёл в архивный отсек Отдела авроров, не дожидаясь пропуска. Он шёл быстро, почти мимолётно, проходя мимо других сотрудников совсем незаметно. У него не было таких полномочий — но с ним давно перестали спорить.

Однако, он знал, что Она будет там.

Гермиона стояла у старого стола, зажатая между стопками закрытых дел. Её волнистые, пушистые волосы были отныне заключены в тугой пучок, от которого иногда болела голова, но некоторые проворливые пряди всё-таки выпадали из причёски каждый Божий день. И Гермиона не могла ничего с этим поделать, даже с помощью магии. Свет от тусклого магического фонаря скользил по её волосам. Девушка помассировала двумя пальцами свои виски, глубоко вздохнула, но всё же продолжила перебирать толстые тома, пока не услышали чьи-то столь знакомые шаги, от которых сердце Гермионы мгновенно сжалось. Она не обернулась, но знала, кто зашёл. Их молчание было не просто привычкой — это был язык.

— Опять работаешь на ночь? — резко спросил он, подходя ближе.

— А ты опять следишь за мной? — тихо, но не в шутку.

— Ты не отвечаешь на сов. — Гарри опёрся о край стола рядом с ней. — И не приходишь домой.

— Это не мой дом, — напомнила она. Голос ровный, но взгляд сжат, как кулак. Дом сразу напомнил девушке родителей, таких любимых и родных, таких не помнящих её по сей день..

Он усмехнулся. Тихо. Без радости.

— После всего, что было — ты правда хочешь, чтобы мы снова делали вид, что мы просто коллеги?

Пальцы её рук неконтролируемо дёрнулись, чего не утаив, увидел Гарри. Она наконец посмотрела на него. Её глаза — уставшие, злые, живые.

— А ты хочешь, чтобы всё снова пошло по кругу? Угроза, страх, ночь на холодном полу и кровь на мантию?

— Я хочу, чтобы ты перестала прятаться от того, что между нами. — Он наклонился ближе. — Это не уйдёт, Гермиона. Ни ты, ни я не умеем просто «отпустить».

Его слова эхом пронеслись по помещению и исчезли внезапно.

Пауза была недолгой. Она нервно сглотнула, повела плечами.

— У меня есть информация. — Она изменила тему. Почти.

— О чём? — Гарри поправил указательным пальцем очки, как делал это с первых школьных курсов.

— Один из оставшихся. Рабастан Лестрейндж. Он не мёртв. — Она смотрела в досье, но чувствовала, как его взгляд жжёт сквозь кожу.

— Где он? — голос Поттера спокойный, но в нём чувствовалось напряжение.

Девушка поджала губы, передавая Гарри значимую информацию.

— В Польше. В каком-то чёртовом подземелье.

— Когда выдвигаемся? — нетерпеливо спросил парень, быстро переворачивая длинные толстые страницы.

— Завтра. Только ты и я. Нотт заболел, Лонгботтом в декрете, остальные не справятся. — Она замолчала.

Он подошёл ближе, почти касаясь плеча Гермионы. Тишина была долгой, почти

И всё, что между ними — страх, усталость, влечение, долгая, невысказанная злость — зазвенело, как тонкая стеклянная грань.

Она хотела отстраниться. Но осталась. Только украдкой взглянула в сторону друга, который стоял рядом с ней слишком близко.

Тепло от его тела ощущалось слишком близко — раздражающе, знакомо. Не таким должно быть спокойствие между коллегами. Не таким должно быть облегчение после войны.

— Если мы поедем туда вдвоём, — тихо сказала она, почти шепча, — мы не можем позволить этому… случиться снова. Ни в лесу, ни после боя, ни между отчётами. Понял?

Гарри смотрел на неё пристально. Его глаза потемнели. Не от злости — от боли. И желания.

— Случилось — потому что это правда. Всё остальное — ложь, Гермиона.

— Правда? — она усмехнулась сухо. — Правда была в том, как я месяцами зашивала тебе форму, пока Рон пил в углу. Правда была в том, как ты смотрел на Джинни и не видел, что я рядом.

Она остановилась. Перевела дыхание.

— Правда в том, что я всё ещё здесь. А ты — всё ещё не знаешь, чего хочешь.

Он приблизился. Его рука коснулась её руки — неуверенно, как будто он боялся, что она отдёрнется. Она не отдёрнулась.

— Я хочу, чтобы ты была жива. Не в архиве. Не в пыльных отчётах. Не в этом самодельном забвении. — Его голос стал ниже. — Я хочу тебя. И ты это знаешь.

Она закрыла глаза.

Всё внутри дрогнуло. Страх. Гнев. Страсть, которая не знает слов «правильно» или «вовремя».

— Это неправильно, Гарри, — прошептала она, отстраняясь всё дальше и дальше от него. Она склонила голову вниз, пытаясь скрыть лицо полное смущения. Её волнистые прядки колыхались от прерывистого дыхания.

Она вскинула голову наверх, разглядывая на секунду тёмную, столь манящую дверь, и бегло покинула помещение, оставляя после себя аромат только бумажного пергамента и фруктовых духов.

Министерство магии не спит. Оно дрожит. Как организм, отравленный воспоминаниями. Гермиона снова задержалась допоздна. Её шея опять затекла, а пальцы рук болели от постоянных записей и подписей в различные статьи и досье. Это стало привычкой, но не из любви к работе, а потому что тишина в её пустой квартире казалась громче, чем вой прошлого. Порой, от этого на душе Гермионы становилось совсем пусто. Словно в её душе стоит только одинокое, сухлое дерево в безграничной, совсем иссушенной пустыне. Ни ветра, ни живого существа. Ничего.

— Ты не отвечаешь ему, — сказал Гарри, войдя без стука.

Она не обернулась, но знала, о ком он. Рука снова вздрогнула, а пальцы сжали перо с большей силой чем обычно.

— Он сам ушёл, — тихо сказала Гермиона, перелистывая страницу старой тетради обратно. — Я просто не зову обратно.

Речь шла о Роне. О когда-то её с Гарри лучшем друге, который несмотря на свою неряшливость вмиг ушёл. Он исчез из их жизней два года назад. Внезапно, болезненно, но без скандалов. Просто ушёл. Сначала в Румынию к своему старшему брату Чарли. Потом дальше. Сейчас, возможно, где-то на границе мира маглов и чёрной магии.

— Он писал тебе, — сказал Гарри, приближаясь. — Я видел письмо. В архиве. Он хочет встретиться.

— Поздно. — Она обернулась, глядя на парня из подлобья. Ему казалось, что её глаза сверкнули чем-то чёрным. — Всё, что у нас было, закончилось, когда я поняла, что он всегда будет убегать. А я нет.

Гарри молчал. Он никогда не осуждал Рона — слишком много раз сам хотел сбежать из этого мира, куда-то туда, где есть только Эдем. Но он не мог покинуть этот мир. Не мог уйти так просто.

— Есть новости, — продолжила она, не поворачивая головы в сторону Поттера. — Лестрейндж жив. Не просто жив, он собирает оставшихся.

— Кто в деле?

— Только мы двое. — Она помолчала. — Ты ведь всё ещё в этом? Несмотря ни на что?

Он посмотрел на неё. Прямо. Без щита.

— Я в этом, если ты рядом.

Она хотела отвернуться. Хотела. Но не смогла.

Между ними — не роман. Не любовь, как в книгах. Не то, что мечталось в школьные годы. Это было другое. Более взрослое. Более тяжёлое. И в то же время — опасно притягательное.

Гарри вздохнул больше воздуха, хотел было что-то сказать, но в последний момент оступился, глаза дрогнули. Он повернулся к ней спиной, ступая своей дорогой, поди в квартиру на площади Гриммо, но в следующую секунду девушка воскликнула:

— Подожди!

Гарри будто ждал этого. Он в мгновение развернулся, а после нескольких размашистых шагов оказался в метре от неё.

— Рон.. он утонул в своей боли. В бутылке. И никто не видел, как он медленно исчезает. Это все моя вина, Гарри. Джинни тоже... она просто ушла. Как будто нас всех и не было рядом. — голос Гермионы вдруг сорвался, но она сдерживает себя чтобы не пускать горькие слёзы.

Она отводит взгляд, пытаясь собрать себя, свои мысли , свои чувства.

— А ты, Гарри... когда был с ней, с Джинни, ты даже не замечал меня. Я стояла рядом, словно призрак, который не достоин твоего взгляда.

— Я... я не хотел причинять тебе боль. Никогда. — Гарри сжал челюсть, его светлые голубые глаза отнюдь почернели от боли.

— Не хотел — значит не делал достаточно. Ты закрыл глаза на всё, что не хотел видеть. На мою борьбу, на мою боль. — горько прошептала девушка, с таким тихим отчаянием. Она положила холодные руки на его грудь сама того не замечая, продолжая тихо всхлипывать, нуждаться в поддержке Гарри. Слёзы сами катились по её щекам, но она не отпускала себя, продолжала бороться за свои мысли и чувства.

— Я была там, в тени, пока твой мир рушился. Ты выбирал других — Рона, Джинни, всех, кроме меня.

Гарри опускает голову, его голос становится слишком тихим:

— Если бы я мог вернуть время… — он аккуратно, словно боясь напугать дикое животное, протянул руку к её щеке. Медленно дотронулся, нежно вытирая слезу с её бледной щеки. — Мы женаты — ты помнишь? Это не просто подпись в бумагах, это обещание.

— Обещание... которое нам приходится скрывать. — Гермиона робко вздыхает, медленно качая головой. — Министерство не должно знать. Пожиратели всё ещё ищут нас. Если они узнают — это конец не только для нас, но и для всего, что мы пытаемся защитить.

Гарри не отрывал взгляда от Гермионы. Он был словно загипнотизирован своей собственной женой. Никто так не смотрел на неё. Хоть Гермиона и старалась не замечать этот чарующий взгляд мужа, но в глубине души ей было столько приятно, что сердце начало выбиваться из ровного ритма.

— Они движутся слишком быстро. Пожиратели давно перестали прятаться. Министерство пытается закрыть глаза, но мы с тобой — на передовой.

Гермиона нервно кивнула:

— Секретные отчёты говорят, что внутри самого Министерства есть изменники. Люди, которые подрывают наши усилия изнутри. Мы должны быть осторожны, иначе...

Она не договорила, но Гарри понял: если эта информация попадёт в чужие руки, весь их план рухнет.

Гарри наклонился к ней ближе, голос стал ниже, насыщеннее:

— Мы не только союзники в этой войне, Гермиона. Мы — друг для друга последний оплот..

Его рука мягко коснулась её щеки, взгляд горел тихой страстью, полной боли и решимости.

Гермиона слегка отстранилась, но глаза не скрывали её волнения:

— Мы связаны не только этой миссией, но и обещаниями, которые давали друг другу. — она тревожно схватилась за его руку. — Это — наш крест и наша сила. Но иногда я боюсь, что не сдержу того обещания, данного в церкви..

Гарри улыбнулся, хоть и с тяжестью на сердце:

— Тогда держись за меня. Вместе мы пройдем через всё.

В этот момент в дверь постучали. Его голос, жёсткий и официальный, прервал их момент:

— Гарри Поттер, Гермиона Грейнджер, ваше присутствие требуется в кабинете Министра. Срочно.

Они обменялись взглядами, понимая — битва только начинается, а игра в тени становится опаснее с каждой минутой.

Коридоры Министерства были тёмными, как будто само здание чувствовало тревогу, которая сгущалась внутри его стен. Гермиона шла чуть позади Гарри, прислушиваясь к собственному дыханию и отголоскам шагов. Ни один из них не говорил. Между ними зависло молчание, плотное, как заклятие.

Они вошли в кабинет Министра. У кресла стоял Кингсли Шеклболт, лоб нахмурен, руки сцеплены за спиной. Позади него расположилась магическая карта Британии, на которой вспыхивали тёмные пятна.

— Поступили сведения, которые вы не должны были видеть. И всё же... я рад, что именно вы — те, кто держит эту правду. Хотя она может вас разрушить. — ответил глухо Кингсли, так расстроенно и встревоженно. Однако, с ними министр мог позволить немного больше. Всё-таки, вместе войну прошли.

— Говорите прямо. — жёстко бросил Гарри.

— У нас предатель. Один из вас. Либо в вашем отделе, либо рядом. И этот человек передал имена всех авроров, работающих под прикрытием. — ответил министр и медленно поднял глаза, смотря на Поттера.

Гермиона почувствовала, как похолодела, а напряжение до ушей достигает своего пика. Она взглянула на Гарри. В его каменном лице, в глазах, уже вспыхивал огонь.

Гнев. Защита. Кингсли смотрел на них пристально:

— Вас двоих пока не выдали. Но вас уже ищут. Вопрос времени.

Голос Гермионы срывается:

— Мы под прикрытием. Мы… женаты. Если это раскроется — они пойдут за нами первыми.

Кингсли медленно вздохнул, переводя взгляд с Гарри на Гермиону.

— Именно. Поэтому... ваш брак должен остаться тенью. Даже внутри Министерства. Особенно здесь. — предупредил Кингсли, переставляя тома книг в другое место.

Он вздохнул и достал из стола тяжёлую, толстую папку.

— Это личное дело "Тета". Агент, проникший в ближайший круг к Тёмным Остаткам. Его убили два дня назад. Но до этого он прислал последнее имя. Вам придётся допросить подозреваемого — Теодора Нотта. Он под домашним наблюдением, но его связи уходят глубже, чем мы думали.

Гарри:

— Он спас Гермиону в битве. Ты хочешь, чтобы она допрашивала его?

Кингсли перевёл взгляд на Поттера, не видя никакой проблемы:

— Или ты. Но будьте осторожны, Гарри. У Нотта больше мотивов, чем вы думаете. И у него — слабость к ней.

Гарри бросил взгляд на Гермиону. Внутри него начало медленно подниматься то, что он давно старался подавить.

Ревность. Недоверие.

И ещё нечто более тёмное — страх потерять её. Не в бою. А кому-то, кто лучше умеет притворяться.

Дом Тео Нотта располагался на окраине старого маггловского района. За высокими заброшенными фасадами скрывалась укреплённая усадьба с чарами, старыми как сама магия. Гарри и Гермиона молча стояли у ворот, прежде чем он протянул руку и постучал. Вспыхнул защитный щит — и тут же исчез. Их ждали.

Нотт открыл дверь. Он был спокоен. Его темные, слегка волнистые волосы были как всегда блестящими. Черты лица — благородные, даже изящные, как у статуэтки. Только глаза... в них затаилась усталость и что-то слишком острое, чтобы быть добром.

— Поттер. Грейнджер. Или теперь просто Мистер и Миссис?

Гарри сжал челюсть, Гермиона сделала шаг вперёд, взгляд холоден.

— Мы пришли по делу. Нам нужно поговорить о "Тете".

Нотт коротко кивнул и пропустил их внутрь. Дом был почти пуст. Только артефакты на полках — древние, запрещённые. Гермиона прошла мимо них, как будто не замечая.

— Я знал, что вы придёте, — сказал Тео, усевшись в кожаное кресло. — У нас в Министерстве больше кротов, чем вы думаете. И я знаю, кто передал ваши имена.

— Тогда говори. Или мне вытянуть это из тебя. — напряжённо предупредил Гарри

— Я бы рассказал... если бы знал, что мне поверят. Особенно ты, Гермиона. Ты всё ещё помнишь, как я вытащил тебя из того леса? — усмехнувшись, Нотт повернулся к Гермионе.

Она замерла. Те минуты, когда магия разрывала воздух, и тьма была на расстоянии дыхания, всплыли в памяти. Он тогда действительно спас её. В её памяти вновь ожило воспоминание, которое начиналось так:

Лес. Влажная земля. Дым и кровь вперемешку с дождём.

Гермиона лежала у корней старого вяза, дышала сквозь сжатые зубы. Проклятие разорвало её левое плечо — огненная боль сковала всё тело. Рядом — ни Гарри, ни Рона. Только хаос и чьи-то чужие крики.

И вдруг — тишина.

Шаги. Медленные. Но, казалось, не враждебные. Она напряглась — пальцы судорожно сжали её поломанную палочку.

— Ты истекаешь кровью.

Голос. Холодный. Узнаваемый.

Теодор Нотт.

Один. В чёрной мантии без символов. Без знака Пожирателей. Без флага.

Гермиона в отвращение сморщилась, фыркнула, что были силы. Она сжимала почву нечистой земли, а её одежда, волосы, кожа были запачканы в грязи, в которой по мнению чистокровных прихвостней Тома Риддла и принадлежало находиться.

— Убей меня, если пришёл за этим. — Она едва могла говорить.

— Глупо тратить такие слова, когда ты не можешь даже подняться.

Он присел рядом. Внимательно посмотрел в глаза. И впервые она заметила — там не было ярости. Только тоска и яркая жалость.

— Почему ты здесь?

— Я ищу... выход.

Он снял перчатку. Касание его пальцев было ледяным, но точным. Он знал, как останавливать кровь.

— Ты всё ещё за них?

— А ты всё ещё против?

— Я — за себя. Это безопаснее.

Он разорвал ткань на её плече, наложил старое латинское заклинание, которое девушка слышала только на третьем курсе.

Она дёрнулась. Тело задрожало с новой силой от страха. Послышался звонкий вскрик.

— Тише. — Нотт мгновенно закрыл ей рот своей рукой. — Я не убью тебя сегодня.

— Почему? — она быстро скинула его руку с себя, приподнимая брови в замешательстве и удивлении.

— Потому что ты — единственный человек в этом аду, кто смотрит мне в глаза, а не через них.

Она молчала. Только сильный ветер разгонял эту глубокую тишину.

— Мы больше не дети, Грейнджер.

— Знаю. И всё равно ты... чужой.

Он посмотрел на неё пристально.

— Ты не понимаешь, насколько. И как бы ты ни старалась, ты — тоже.

Он поднял её. На руках.

Понёс через дым.

Без слов. Без знака.

И с того дня — в ней поселилась тревога, которую она не могла назвать иначе.

Гермиона очнулась от воспоминания с её бывшим слизеринским врагом и тихо спросила, всё ещё глядя тому в глаза:

— Зачем ты это сделал?

— Потому что знал, что в тебе есть что-то, ради чего стоит сгореть. Но, видимо, поздно... ты уже с другим. Хоть и тайно. — хмыкнул Нотт с ехидной улыбке на лице.

Однако, если приглянуться, если не обращать внимание на его развязное поведение и другие фразы, можно заметить насколько ему безотрадно знать её положение. Щемящее чувство в его слизеринском сердце давно поселилось в груди, но оно так и не уходило. Чтобы он не делал..

Гарри шагнул ближе, голос — низкий, тяжёлый:

— Если ты пришёл, чтобы играть в чувства — ты выбрал не того врага.

Нотт насмешливо посмотрел прямо ему в глаза, хватая с ближайшего столика бутылку огневиски.

— Нет, Поттер. — ответил Нотт, открывая бутылку одной рукой. — Я пришёл дать вам имя. Но только ей. — указал он головой в сторону Грейнджер.

Теодор вытянул кусок пергамента из собственных серых брюк и протянул Гермионе. Рука чуть коснулась её пальцев — жест нежный, и Гарри это заметил. Казалось, Нотт сделал это не специально, если бы не его довольная физиономия и подмигивание взбешенному Поттеру.

Гермиона прочитала вслух:

— "Астория Гринграсс. Пережила мужа. Примкнула к ним. И теперь — она та, кто вытаскивает информацию прямо из Министерства".

Молчание. Гарри шагнул назад. Это имя — часть прошлого Драко Малфоя. Его школьного врага. Связь Малфоя с Асторией — древняя, опасная.

— Она... мертва. Или нет? — спросил Гарри едва слышно, подходя к Гермионе ближе.

— Некоторые мертвецы ходят лучше живых. А вы... не единственные, кто скрывает брак. — криво улыбнулся Нотт, будто его само передёрнуло от этих слов.

— О чём ты говоришь? — спросила Гермиона, передавая пергамент Гарри.

Нотт медленно встал. Взгляд его стал ледяным. Движения сдержанными.

— Я говорю, что вы лишь пешки. А королева уже прошла через ваши ряды.

Они спустились ниже уровня хранилищ, туда, где даже эльфы не работали. Туда, где пыль была не пылью, а останками чужих секретов. Министерство хранило свои позорные главы не в архивах, а в глубине. Место называлось Картотека Молчания. Формально — не существовало.

— Всё, что мы найдём здесь, останется между нами, — тихо прошептала Гермиона, когда за ними захлопнулась массивная дверь с барельефами заклятий.

— У нас даже брака нет на бумаге. Почему бы и тайну к тайне, — отозвался Гарри, но его глаза были не насмешливы, а насторожены.

Им выдали лишь четыре слова: "Скорлупа Истины. Слой первый."

Это была загадка. Или приговор. Зависело от того, как прочитать.

Внутри, между пыльных шкафов и закрытых стеллажей, они нашли ящик под печатью рода Нотт.

— Тео? — Гермиона нахмурилась.

— Лорд Нотт давно не в игре, — Гарри сжал палочку. — Но может быть, это связано с его сыном.

Она наклонилась и прочла:

"Откроется тому, чья кровь знает стыд."

— Это про меня, — прошептала Гермиона. — Моя кровь... маггловская. В ней всё, чего они боятся.

Она провела кончиком пальца по гравировке. Ящик дрогнул, крышка с глухим шорохом раскрылась — и внутри оказался сосуд с чёрным дымом, пульсирующим, словно живой.

Изнутри послышался голос Теодора Нотта:

— Если ты слышишь это, значит, правда ближе, чем тебе удобно. Гермиона. Ты не должна была сюда спускаться. Уходите, пока не поздно. Он уже здесь.

— Кто "он"? — Гарри резко отшатнулся, но было поздно.

Темнота вырвалась из сосуда, оплела их, как щупальца. Магия в палочках угасла.

— Гарри! — Гермиона схватилась за его руку.

Он держал её. На этот раз — крепче. Не отпускал.

Из теней выступила фигура в чёрной мантии, с металлической маской на лице. Рука у него была вместо обычной — руна, горящая прямо на костях.

— Авроры-невидимки. Лжебрачная пара. Как мило.

Гарри шагнул вперёд. Без палочки.

— Кто ты?

— Один из тех, кто остался после Поттера и его финальных побед. Те, кому не дали умереть красиво.

Маска откинулась.

Это был Стан Шанпайк. Бывший Пожиратель, пропавший без вести после Войны.

Стан Шанпайк выглядел как человек, чей внешний вид сам по себе мог насторожить. Его бледное, узкое лицо с резкими скулами было обрамлено редкими, неухоженными чёрными волосами, слегка взъерошенными, будто он только что вышел из тёмного переулка. Глаза — узкие, холодные, цвета темного янтаря — мерцали хитростью и жадностью, а тонкие губы скривились в гадкую, вызывающую ухмылку, будто он уже заранее праздновал свою победу.

Он носил потёртый, но чистый чёрный сюртук, с серебристыми пуговицами, которые едва поблескивали в тусклом свете. Вокруг шеи болтался слегка поношенный шарф тёмного оттенка, придавая ему вид человека, привыкшего сливаться с тенями. На руках — кожаные перчатки, скрывающие следы былых схваток и тайн.

Его походка была лёгкой и уверенной, а взгляд, устремлённый на Гермиону, был полон холодного расчёта — он изучал её как потенциальную женщину в своей постели, не скрывая амбиций и желания завоевать её любой ценой.

Гермиона пошатнулась.

— Его же казнили…

— Нет, — Стан гадко улыбнулся. — Меня спрятали. И теперь я возвращаюсь. Чтобы напомнить вам: правда Министерства страшнее Волдеморта!

После его слов Гермиона почувствовала, как по коже пробежали ледяные мурашки — тонкая дрожь, будто тень чего-то опасного коснулась её души.

Она невольно сжала руки в кулаки, пытаясь сохранить контроль, но внутри всё словно пылало и вздымалось волнами, заставляя её чувствовать себя одновременно уязвимой и живой.

В тот момент Гарри стоял рядом с Гермионой как непоколебимая скала — его лицо оставалось холодным и бесстрастным, будто слова Шанпайка вовсе не могли коснуться его. Ни тени эмоций, ни сомнений — только строгая профессиональность, которая исходила от него с каждой чертой.

Он держал позу уверенного защитника, не позволяя себе ни малейшего проявления раздражения или страха. Его взгляд был направлен не на пустые речи Станка, а на Гермиону — словно молчаливо обещая, что пока он рядом, никакие угрозы не пройдут. Эта невозмутимость давала ей силу и спокойствие, позволяя не поддаваться внутреннему напряжению и оставаться собранной даже в самые мрачные моменты.

Стан легко вынул второй сосуд.

— Это не миссия, Поттер. Это ловушка. Добро пожаловать домой.

Когда сосуд с тенью треснул, казалось, сама смерть прошлась по полу. Камни почернели. Воздух запел. Гермиона сделала шаг назад — и едва не рухнула. Пространство дрожало, как ткань над огнём.

Гарри толкнул её за каменный обломок.

— Не смотри на него! Он заклинанием стягивает волю. Старый магический паразитизм. Только слух и запах!

Но голос Стана был уже внутри их разума. Без слов, без звуков. Он касался их стыда. Их боли. Их самых тёмных мест. Он был опухолью, отравляющей всё живое и очерняя всё светлое.

— Ты всегда хотела быть "чьей-то". Даже когда спасала всех, ты хотела, чтобы он заметил. А он — нет. Он был с Джинни. Тебя жалел. Ты была для него удобством.

Гермиона вжалась в пол. Не от страха — от правды. Такой неудобной.

— Замолчи... — прохрипела она, сжимая руками свою голову, — ты не знаешь...

— А ты, Поттер… Герой. Легенда. Мальчик-Который-Выжил. Но когда последняя битва закончилась, ты понял, что всё, что у тебя есть — это долг. Не выбор. И вот ты здесь, живёшь ложью, спишь с женщиной, которую никогда не заслуживал. Не потому что ты хочешь… а потому что она единственная, кто не забыл, кто ты был.

Кровь застыла. Гарри поднял голову, глаза полыхали. Он схватил жену за руку, выдергивая кинжал из сапога. Старый, серебряный, с вырезом «Сириус».

— Держись за меня. Сейчас будет больно.

— Что ты...

— Аппарировать отсюда нельзя. Но мы можем пройти через «тоннель».

— Какой тоннель?! — Гермиона отпустила его руку, отступая на пару шагов назад.

Он разрезал воздух — и тот зашипел.

— Один из старых чёрных ходов Министерства. Им пользовались только в случаях... когда не всех хотели вернуть.

Гарри обернулся, протягивая свою руку. Гермиона посмотрела на него — и, несмотря на страх, вложила свою ладонь.

— Ты уверен?

— Нет.

Однако, они шагнули.

Камни сжимались вокруг них, как живые. Каждый шаг отдавался плачем и эхом чужих голосов. Впереди — чёрная вязкая стена. Позади — Стан, кричащий:

— Вы уже не выйдете теми, кем были!

Гарри закричал, прочерчивая магию в воздухе.

— Eximo Umbrae!

Тьма распалась. Они выпали на пол древней пыточной камеры, забытой секции Министерства. Дыхание сбилось, руки сжимались в судорогах. Магия горела в венах.

Гермиона лежала на спине. Кровь из носа. Пальцы дрожали. Голова раскалывалась.

— Гарри… — едва слышно.

Он схватил её за локоть, не отвечая. Только дыхание в ухо:

— Я здесь. Я не отпущу тебя.

Они остались лежать на холодных плитах. Угли страха дымились внутри. Тьма не ушла. Она вошла в них.

И теперь — только начиналось.

Министерство уже не было безопасным. Оно было голодным.

Сводчатые коридоры гудели, как глотки, наполненные старой магией. Гермиона шла первой, за её спиной — Гарри, напряжённый, с заклинанием у самого языка. Они несли документы, которых не должно существовать. Им грозил не арест — исчезновение.

Но даже сейчас — когда всё рушилось — между ними была искра. Не флирт. Не игра. Огонь, который они слишком долго гасили, чтобы остаться «правильными».

— Знаешь, — сказал Гарри, когда они остановились в нескольких метрах у двери архива, — ты была права.

— В чём именно? — она обернулась, приподнимая брови.

— Что мы живём не своими жизнями. Не той правдой. — ответил Гарри, рассматривая каждую чертинку её лица. — Я устал прятать то, что между нами. От страха, что это разрушит всё, что я пытаюсь сохранить.

Гермиона отступила на шаг, но глаза её горели — не от упрёка, а от боли и желания.

— Ты боишься потерять контроль, — сказала она холодно, — но мы уже давно потеряны. Это не про нас и мир вокруг. Это про то, что мы сами прячем в себе. В этом молчании — целые вселенные, Гарри. — Гермиона зорко взглянула на него.

Он приблизился, дыхание стало тяжёлым, голос — почти хриплым.

— Я хочу сломать это молчание. Не потому что уверен, что это спасёт нас. А потому что иначе я просто не смогу спокойно жить от того, что не смогу быть с тобой честным.

Гермиона сделала маленький шаг вперёд.

— Честность стоит дороже любых страхов, — сказала она, — но она не прощает слабость.

Гарри взял её лицо в ладони, пальцы касались кожи как ножи и одновременно как спасение. Гермиона зажмурилась от усталости, освобождая себя от строгих взглядов и мыслей, позволяя человеку напротив быть с ней сеи секунды.

— Тогда пусть будет так. Я выберу тебя — даже если это будет моей последней битвой.

Её губы дрогнули, словно сдерживая крик страсти и отчаяния. Её ресницы затрепетали, дыхание затруднилось.

— Тогда не отпускай меня, — прошептала она, осторожно опуская голову на его плечо.

Её голос был едва слышен, но в нём таилась некая решимость, но в то же время робость и неуверенность в своих действиях.

Гарри не ответил сразу — он смотрел на неё с такой глубиной, что у неё словно замерло сердце. Его руки осторожно обвили её талию, словно боясь причинить боль, но в этом прикосновении уже пылала страсть, которую нельзя было скрыть.

Чувствуя мужской одеколон Гарри, девушка коснулась кончиком своего носа шеи мужа, ощущая насколько приятно его чувствовать.

Вдруг Гарри схватил Гермиону за руку, и они, не оглядываясь, рванулись по коридору, сердце девушки бешено колотилось в груди. Вскоре перед ними открылся незнакомый кабинет. Дверь была приоткрыта, словно приглашая укрыться внутри. Они влетели туда, едва не задыхаясь от напряжения и страха, быстро закрыв за собой дверь.

В тесном помещении с тусклым светом их дыхание медленно выравнивалось, но напряжение не отпускало — стены казались чужими и холодными, но в этот момент они были их единственным убежищем от грозящей опасности снаружи. Гарри бросил взгляд на Гермиону, и в этом взгляде читалась смесь облегчения и беспокойства — внутри их обоих бурлили эмоции, которые пока никто не решался произнести вслух.

Он не стал долго ждать. Его руки обвили её талию крепче, притягивая ближе, а губы встретились с её в поцелуе, который не оставлял сомнений — это не была игра. Это был вызов. Вызов им самим, страхам и темноте, что их окружала.

Гермиона положила руки ему на плечи, медленно спуская на его грудь, обтянутую чёрной, строгой рубашкой. Рука Поттера на секунду сжала её пучок, но в следующую секунду волнистые, пушистые волосы Гермионы расспылись по её плечам, касаясь щеки мужа.

Каждое касание было словно вспышка в ночи. Жестокое и нежное одновременно. Они знали цену своей близости, но желали друг друга сильнее, чем страх. Гермиона отвечала на страсть, которую долго подавляла, растворяясь в ощущениях, которые приносил Гарри. Холод его решимости и жар прикосновений, как обещание, что в этом хаосе они найдут друг в друге опору.

Гермиона дрожала, но не от холода, от эмоций, которые переполняли её и которые она редко позволяла себе показать, особенно на работе, где они практически всегда рядом. Она прижалась к нему, чувствуя, как его дыхание становится всё тяжелее и более решительным.

— Гарри… — прошептала она, и голос её стал чуть тише, почти невнятным, — я… я боюсь, что это всё слишком быстро. Что мы потеряем контроль.

Он улыбнулся, мягко, без привычной самоуверенности, скорее с теплом и пониманием. Он мягко погладил её висок, продолжая большому пальцу его поглаживать.

— Тогда позволь мне вести, — сказал он, — а ты просто доверься.

Её губы дрогнули, и она выпустила лёгкий вздох, который вырвался почти невольно.

— Мне всегда казалось, что я не умею доверять… — сказала она тихо, немного жмурясь от волнения, — что я… что я слишком много думаю.

Гарри нежно коснулся её лица, и она едва сдержалась, чтобы не закрыть глаза и не уйти в этот миг целиком.

— Иногда думать — это единственное, что спасает, — ответил он, — но сейчас — не время для мыслей.

И тогда их губы встретились снова — на этот раз с тихой решимостью, но с той же глубиной, которая заставляла всё внутри дрожать.

Гарри провёл рукой по её спине, держа Гермиону близко, но осторожно, будто боясь её сломать.

Она шептала в ответ непонятные слова, маленькие глупости, чтобы хоть как-то скрыть дрожь в голосе:

— Ты… ты такой сумасшедший… а я — такая обычная…

Гарри усмехнулся, прижав Гермиону к себе сильнее, его взгляд был одновременно мягким и пылающим огнём.

— Обычная? — прошептал он в ответ, — ты для меня — нечто большее, чем кто-либо другой. Даже в твоей обычности я вижу силу, которой нет ни у кого.

И в этом мраке, под сводами, где раньше хранили дела по пыткам и казням, раздался шепот её заклятия-глушителя. Чтобы никто не слышал их правды. Никто, кроме них.

Гермиона стояла у окна, держа в руках пожелтевший пергамент. Записка без подписи, но почерк был ей до боли знаком: Гарри. Он снова ушёл один. Он всегда так делал — замыкался, прятал боль за долгом.

Она устала гадать, где проходит граница между "спасти мир" и "потерять себя".

И именно в этот вечер — среди старых дел, грязных окон и чужих голосов — она вспомнила то лето. Когда им было по семнадцать.

Последнее лето до войны.

Тогда они сидели на холме за «Норой», в том самом месте, куда редко кто заглядывал — слишком далеко от оживлённого сада, слишком открыто для тех, кто хотел спрятаться. Но им не нужно было прятаться друг от друга. Только быть.

Тёплый летний ветер шевелил волосы Гермионы, поднимал отдельные пряди и мягко касался её щёк, словно что-то неживое тоже хотело успокоить её тревогу. Солнце клонилось к закату, и багряный свет ложился на её лицо — на тонкие черты, уставшие глаза. Гарри смотрел на неё сбоку, не пытаясь перебивать её молчание. Оно было важным.

Длинная трава на холме колыхалась, напоминая поверхность моря. Позади, внизу, дом казался маленьким, будто игрушечным. Оттуда доносился смутный гомон семейных голосов и посуда на кухне, но до этого места доходил лишь глухой отголосок — как эхо другой жизни, той, что осталась внизу.

Гарри начал что-то рисовал палочкой в воздухе — узоры, похожие на кометы. Гермиона звонко смеялась впервые за долгое время, хватаясь за живот от сильных эмоций. Гарри тогда выглядел иначе — измученный, исцарапанный, но в глазах у него горел огонь. Не гнев, не страх — что-то другое. Настоящее.

— Гермиона, — он вдруг замолчал.

Она повернулась к нему, удивлённо — Если… если я не доживу… Ну… Если что-то пойдёт не так. Ты бы…

— Гарри.

— Послушай. Я просто… Если бы всё было иначе…

Он вдруг выдохнул. И тихо, почти неслышно, сказал:

— Я бы женился на тебе.

Тишина в укрытии на краю леса была почти неживой, нарушаемая только шорохом листьев и треском костра. Гермиона сидела, обхватив колени руками, всматриваясь в отблески далёких звёзд.

— Гермиона, — сказал он тогда тихо, почти растерянно, — если мы переживём ты...ты выйдешь за меня?

Она помнила, как её сердце в тот миг будто застыло. Сколько лет она была рядом. Сколько раз прятала чувства за разумом, заботой, книгами. А он — Гарри Поттер — вдруг нарушил всё её хрупкое равновесие.

— Ты не обязан говорить это. Из-за войны, из-за страха... — она тогда шептала, не зная, как смотреть ему в глаза.

— Я обязан только одному: быть честным с тобой, — он чуть сжал её ладонь. — Я не знаю, что будет завтра. Но если оно придёт — я хочу, чтобы ты была рядом. Не как друг, Гермиона. Как всё.

Она тогда не ответила сразу. Она просто положила голову ему на плечо и осталась так до рассвета. И только утром, уходя, прошептала:

— Да, если мы выживем.

Теперь, в темноте другого времени и другой битвы, она вспоминала это не как юношескую слабость, а как клятву. Тихую, неприметную, но непоколебимую.

В ту ночь лес не казался Гермионе убежищем. Он дышал чем-то сырым, гниющим и чужим. Ветви над головой скрипели, как старые кости, а костёр казался слишком ярким, будто кто-то — или что-то — может увидеть их отсюда.

Она обняла себя за плечи. Внутри — тишина. Даже не боль. Усталость, как ледяной осадок на дне.

«Если мы выживем...» — тогда это казалось красивой формулой, почти игрой. Гарри — юноша с глазами, полными ран — протягивал ей предложение, как последнее окно перед прыжком. А она... Она была слишком умна, чтобы поверить в счастье, но слишком человечна, чтобы отказаться.

Теперь всё стало иначе. Они выжили. И оказались в ловушке.

Брак стал не радостью, а завесой. Приказ. Покров. Тайна. Слишком интимная, чтобы делить её с миром, и слишком уязвимая, чтобы чувствовать себя в безопасности рядом даже друг с другом.

Она знала, что Гарри страдал. Но страдал молча. Без сцен. Без крика. Его боль жила в поступках: в том, как он смотрел, когда думал, что она не видит; в том, как касался её, будто боялся, что это сон, и она исчезнет.

Гермиона давно научилась жить на пороге — между страхом и разумом, долгом и сердцем. Но сейчас, глядя в огонь, она чувствовала, как медленно исчезает. Не физически. Глубже. Та, кем она была, кем мечтала стать... растворялась в чужих приказах, в нужде, в тайне.

Сзади раздались шаги. Тихие, уверенные. Гарри. Она не оборачивалась — знала, это он.

Гарри сжал её ладонь чуть сильнее — не как влюблённый, а как напарник на краю обрыва. Но в его взгляде всё равно было то, чего Гермиона не могла не заметить. Что-то, что нельзя было назвать словами — только чувством, от которого хотелось то ли остаться, то ли сбежать.

Она вздохнула, опуская глаза.

— Нам нельзя это чувствовать, Гарри. Это разрушает нашу работу. Это делает нас уязвимыми в Министерстве.

Он горько усмехнулся.

— Мы давно уже не броня.

Их недолгий разговор оборвался визгом патронуса — серебряный сокол влетел между ними, мерцая холодным светом. Сообщение было кратким, безэмоциональным:

— Поттер, Грейнджер. Немедленно в отдел надзора. Перси Уизли ждёт. Срочно.

Гермиона посмотрела на Гарри. Он сжал губы. Её плечи опустились. Всё снова возвращалось в прежнее русло — протокол, ведомства, отчёты, маски, записи, интриги.

— Кажется, у нас опять есть работа, — сдержанно сказала она, поднимаясь.

— Как будто у нас когда-то её не было, — буркнул Гарри, стряхивая пепел с мантии.

И в этот момент ни один из них не сказал то, что на самом деле хотел. Потому что на работе чувства убивают быстрее, чем заклинания. А в кабинете Перси Уизли не прощают ни малейшей слабости.

Темный коридор Министерства был непривычно тих. Их шаги глухо отдавались от каменных стен, и с каждой ступенью вниз казалось, что воздух становится плотнее, как перед грозой. Магия здесь всегда была другой — словно законсервированной, пропитанной страхами и тенями прошлого.

Кабинет отдела надзора находился в самом сердце министерского лабиринта — под уровнями судебного архива и бывших допросных залов. Именно здесь Перси Уизли обосновался после своей молчаливой, но фанатичной реконструкции порядка. Он не кричал. Он не угрожал. Но его холодная одержимость порядком могла сломать кого угодно.

Дверь отворилась сама, пропуская Гарри и Гермиону внутрь. Уизли не встал. Сидел, как всегда, за идеально чистым столом, пергаменты разложены по углам, чернильница полна, взгляд — стальной.

Кабинет Перси Уизли был пугающе безукоризненным. Каждая папка на своём месте, ни пылинки, ни разбросанных перьев. Даже часы на стене тикали так ровно, что казалось — они отмеряют не только время, но и терпение самого Перси.

Он сидел за массивным дубовым столом, спина идеально выпрямлена, мантия без единой складки. Его холодный взгляд переместился с Гарри на Гермиону и обратно.

— Вы опоздали, — сказал он, закрывая красную, тонкую папку.

— Мы выполняли приказ, — ровно ответила Гермиона, впервые за долгое время встав прямо, будто снова была той, прежней, девочкой с законами в голове. Только теперь — с темными тенями под глазами и воспоминаниями, которые невозможно было стереть.

— И всё же, — Уизли наконец опустил глаза, — в ваших действиях были зафиксированы отклонения. Вы пересекли границу третьего сектора, хотя получили приказ ограничиться внешним наблюдением.

— Вы превысили протокол, — бросил он сухо. — Самовольное вмешательство в дело, находящееся в ведении Отдела контроля магических перемещений, без утверждённого ордера.

Гарри поморщился, склонив голову на бок:

— Мы предотвратили утечку тёмных артефактов, Перси. Думаешь, ордер подоспел бы быстрее?

— Речь не о скорости, — отрезал Уизли. — Речь о порядке. Об ответственности. Мы больше не в подполье, Поттер. Мы Министерство.

Гарри шагнул вперёд.

— Если бы мы этого не сделали — ты бы сейчас сидел не за столом, а писал бы отчёт об очередной смерти. Они были на шаг от провала Закона о защите кровных связей.

— Не тебе решать, Поттер, — спокойно, но жестко произнёс Перси. — Ты больше не Избранный. Ты — аврор. И если будешь продолжать идти на поводу у своих эмоций...

— Скажи прямо: если я не стану как ты? — перебил Гарри, в голосе которого впервые за долгое время прозвучала горечь.

Гермиона молчала. Она знала — вот он, очередной рубеж. Их внутренняя война, разворачивающаяся параллельно с теми, что были снаружи. Здесь, среди приказов и подчинения, они снова были втянуты в игру, где никто не выигрывает.

Уизли перевёл взгляд на неё.

Гермиона молча сжала пальцы на коленях. Она чувствовала, как Перси смотрит прямо на неё.

— А вы, миссис Поттер... — он сделал акцент на фамилии с лёгким оттенком раздражения, — ...были одной из самых блестящих выпускниц Хогвартса. Вы — лицо юридического отдела. И всё же подписались под этим... безрассудством?

Она выпрямилась. Глаза её были спокойны, но голос — сталь под шёлком:

— Я подписалась под тем, что спасает жизни, Перси. Иногда законы отстают от угроз. Мы не нарушили закон — мы сделали выбор. И я готова объяснить это перед судом, если потребуется.

Перси откинулся на спинку стула, скрестил руки на груди. Его губы дрогнули — не то в попытке усмехнуться, не то в раздражении.

— В этом и проблема, Гермиона. Вы оба всё ещё действуете как партизаны, а не как авроры. И однажды... — он взглянул на Гарри, — ...однажды ваша страсть станет вашим же приговором.

Тишина. Лишь часы всё тикали — ровно, так хладнокровно.

Перси чуть прикрыл глаза.

— Отдохните пару дней. Отдел надзора передаст вам дело, в котором вам не придётся никого спасать. Бумаги. Анализ. И если снова решите пойти против системы — будьте готовы к последствиям. Даже вы, Гарри.

Гермиона стояла, будто вырезанная из камня, только пальцы дрожали. Когда она заговорила, голос её был тише обычного, почти шепот:

— Мы слишком много видели, чтобы верить в бумагу, а не в людей. Мы выбрали не беспорядок — мы выбрали совесть.

Перси встал. Его тень вытянулась на пол между ними, ровная и холодная, как след от клинка.

— Тогда будьте готовы. Потому что совесть — это то, за что вас первыми и придадут. И когда это случится — Министерство не будет вашим щитом.

Тишина рухнула на комнату, как замок на дверь. Только тиканье часов продолжало отсчитывать — может быть, не минуты, а остатки веры в то, что их борьба всё ещё имеет смысл.

Когда Гарри и Гермиона вышли, не сказав ни слова, за ними захлопнулась не просто дверь. Закрылся старый мир — и впереди остался только хрупкий путь во тьме, где каждый шаг теперь был выбором.

Коридоры Министерства были пусты. Лишь отдалённый скрежет пера, да эхо от шагов охраны, словно напоминали — здесь всё ещё живут тени. Гарри шагал первым, плащ сливался с темнотой, а Гермиона шла рядом — молчаливая, уставшая, но не сломленная.

— Перси прав, Гарри — выдохнула она наконец, глядя в холодный камень стен. — Мы не верим. Мы просто... не можем больше лгать.

Гарри остановился, обернулся, посмотрел на неё. Под светом магического фонаря его лицо выглядело старше. На лбу — свежий след шрама, чуть покрасневшего от напряжения.

— Мы и не обязаны верить, — сказал он. — Только делать то, что никто другой не решится.

Гермиона посмотрела на него, и её взгляд был тяжёлым — не от упрёка, а от боли.

— А если мы не сможем? Если закончим жизнь как Скраймджер, как Тонкс... как все, кто думал, что сможет изменить мир?

Он подошёл ближе, коснулся её щеки. Его рука была горячей, но глаза оставались холодными.

— Даже не думай об этом. Мы достойны лучшего.

Она прижалась к нему, не потому что хотела, а потому что не могла иначе — как будто только в этом касании ещё оставалась жизнь. Гарри обнял её крепче, и в эту секунду в темноте кто-то прошёл за углом.

Они резко разошлись. Шорох. Оклик. Чей-то силуэт замер на миг — и исчез.

— Это было предупреждение, — прошептала Гермиона.

— Или приглашение, — ответил Гарри. — Нам сообщили, что сегодня ночью кто-то пройдёт через отдел артефактов. Кто-то, кого считали мёртвым.

Гермиона побледнела, поднося руку к почти белому лицу:

— Кто?

Он посмотрел на неё пристально, глубоко вздыхая:

— Селвин. Его имя снова появилось в списках выживших. А его след ведёт к Отделу Тайн. Ты знаешь, что это значит.

Она кивнула. Сердце билось глухо. Воздух стал тяжелее, как перед бурей.

— Спускаемся туда? — спросила она, уже зная ответ.

Гарри на миг закрыл глаза.

— Мы возвращаемся.

Тишина Отдела Тайн не была обычной. Она дышала. Она наблюдала.

Каждый их шаг отзывался не эхом, а будто чужим дыханием в затылок. Гарри шёл первым, палочка была сжата намертво в руке, а заклинание Lumos едва касалось полированных стен. Гермиона держалась рядом — тихо, сосредоточенно, без иллюзий.

— Зачем они активировали зал вращающихся дверей? — прошептала она. — После войны вход туда закрыли.

Гарри не ответил. Он знал. Кто-то изнутри открыл путь.

Когда последняя стена сместилась, перед ними возник знакомый силуэт. Девушка. Светлая мантия, волосы, заколотые заколкой с гербом Бонсов. Сьюзен Боунс стояла у артефактной стены, отражённая в мерцающих кристаллах, и смотрела в себя. Женщина лет тридцати с хвостиком, но время сделало с ней то, что не сделали дуэли: сдвинуло лицо на полтона. Улыбка казалась чуть шире, чем нужно, взгляд — задержанным на секунду дольше. Её добродушие умерло в ту ночь, когда Министерство подписало закон о "контроле особых лиц", и с тех пор оно не воскресало.

Сьюзен носила строгую мантию не министерского образца, а ту, что надевали в древних отделах: глубокий синий с серебряным подбоем, застёжки в виде змеиных голов, ворот — чуть выше нормы, как у судей. Всё подчёркивало статус, не занимаемый официально.

Её волосы были зачесаны назад, жёстким низким пучком, из которого ни одна прядь не выбивалась. Это был символ контроля. Себя. И других.

Макияж отсутствовал — вместо него на скуле угадывался тонкий шрам, будто кто-то вбил туда правду, а потом затер её лезвием.

Она обернулась. И Гермиона вздрогнула.

— Сьюзен?

— Гермиона, — слишком мягко приветствовала та. — Не думала, что ты всё ещё здесь. Не после того, как Орден сам себя похоронил.

— Что ты… — начала Гермиона, но Гарри шагнул вперёд, закрывая своим телом её туловище.

— Ты передала им координаты. — гневно перебил Гарри. — Отряд Поттера. Ли. Кингсли. Даже Невилл. Их зачистили почти сразу после утечки. Это ты. — он с отвращением смотрел на Боунс.

Сьюзен молча смотрела на него. И лишь спустя секунду выдохнула:

— Да. Я. Потому что мы проиграли ещё тогда. Вы просто не поняли. Пока вы бегали в поисках справедливости, Министерство стало гнилью. А я — лишь та, кто решила не тонуть в ней.

— Ты убила Орден, предала нас, — сказала Гермиона, и её голос дрожал от ярости.

Сьюзен хмыкнула. Поднесла палочку к шее и прошептала:

— Periculum in tenebris.

На потолке вспыхнул красный знак — сигнал. Тени начали двигаться. Кто-то приближался.

Гарри схватил Гермиону за руку и бросился в сторону лабиринта.

— Бежим. Сейчас не сразиться — значит остаться в живых.

Сзади раздался голос Сьюзен:

— Бегите, бегите. Но даже вы не спасётесь от того, что будет дальше. Я не одна. Вся система уже против вас.

Каменные коридоры начинали искажаться — не архитектурно, а ощущением. Гермиона тяжело дышала, вцепившись в плечо Гарри, пока они не скрылись за опущенной колонной. Отдел Тайн жил своей жизнью. Особенно то крыло, что ещё до войны было закрыто грифом "не подлежит восстановлению".

— Гарри, — выдохнула она. — Мы в Зале Исчезающих Личностей. Его опечатывали после случая с Малфоем. Здесь исчезли все следы тех, кто предал.

— Идеальное место для ловушки, — мрачно сказал он, заглядывая за колонну. — И для битвы.

Тень двинулась первой. Как будто не человек, а сама тьма ударила между ними. Гермиона отлетела в сторону, Гарри упал на одно колено. Выдох, концентрация, крик:

— Protego Maxima!

Щит успел — разлетелся зелёный импульс. В просвете они увидели фигуру — не Сьюзен. Выше, тяжелее. Глаза в капюшоне горели амулетным светом. Магия старше, чем Министерство.

Гарри поднялся. Рядом Гермиона уже нашла нужный ритм. Они били поочерёдно — он заклинаниями силы, она тонкими сплетениями чар. Их дуэт был не просто тактическим — между ними всё ещё горело то, что они не называли. Но каждый касался взглядами, как бы говоря: живи, иначе я погибну вместе с тобой.

Фигура исчезла, но осталась запись — след магии. Гермиона подбежала:

— Это древняя метка исчезновения личности. Кто-то не просто прячется. Они стирают саму суть людей — их идентичность, память, код Министерства. Гарри… они хотят, чтобы мы стали никем.

Гарри сжал её запястье, его лицо было бледным, губы дрожали не от страха — от злости.

— Не дам. Ни тебе. Ни себе. Ни тем, кто ещё верит в нас.

Она вскинула на него глаза. В этот момент в них не было Министерства, ни орденов, ни обязанностей. Только он и она. Слишком близко. Слишком громко билось сердце.

— Скажи мне, — прошептала Гермиона, заглядывая в его глубокие, словно Чёрное озеро, очи. — Если я исчезну…ты попробуешь отыскать меня?

Он не ответил. Просто приблизился, лбом коснулся её лба, и всё напряжение рассыпалось. Но не исчезло. Оно стало глубже. Опаснее. Почти болезненным.

И тогда он прошептал:

— Я отыщу тебя даже в Зале Мёртвых Имен.

Коридоры Отдела Тайн были безликими, как сама магия времени. Там нельзя было дышать громко — стены, казалось, слышали каждое слово.

Сьюзен шла, не оборачиваясь. Стук её каблуков разносился эхом по просторному, тёмному помещению. Мантию она скинула у входа в архив, оставшись в темной облегающей форме — странной смеси официального и... почти ритуального. Словно готовилась к некромантии, а не к разговору.

Он ждал её в самой глубине. Дирк. Недавний перевод — формально "по просьбе начальства". Неформально — даже сама Гермиона едва заметно бледнела каждый раз, когда его имя звучало при ней.

Он стоял, опершись на каменную колонну. Волосы — чуть длиннее, чем прежде. Лицо — как всегда бесстрастное, но глаза... У него были глаза человека, который слишком многое увидел и не всё пережил.

— Ты уверена, что Поттер с Грейнджер ничего не подозревают? — спросил он негромко.

Сьюзен усмехнулась, медленно подходя.

— Подозревают. Но боятся поверить. Гермиона держится за мораль, как за спасательный круг. А Гарри... он тонет в ней.

— Ты уверена, что он всё ещё твоя цель?

— Нет, — сказала она. — Теперь — оба. Их связь стала оружием. И слабостью.

Дирк отвёл взгляд. Что-то дрогнуло в его лице — вины ли, жалости ли — но быстро исчезло.

— И зачем тебе я?

Сьюзен склонила голову, её голос стал мягким, почти нежным:

— Вы оба были в архиве по делу Нотта. В то самое лето, когда папенька Нотта исчез. Печально. Уж слишком ловко вы обошли тогда комиссию. — Сьюзен замолчала, рассматривая Кресвелла сверху вниз. — Ты можешь её вернуть, если захочешь. Или... отдать мне.

Дирк молчал. Он смотрел на Сьюзен, как будто видел в ней что-то давно забытое, грязное и всё же манящее.

— А если я выберу их?

— Тогда я скажу Министерству, что ты был двойным агентом с самого начала. Ты думаешь, я пришла сюда без страховки?

Он закрыл глаза. Тишина снова сгустилась между ними.

— Ты чудовище, Боунс. — выплюнул мужчина.

Она улыбнулась. Без зубов, без тепла — просто изогнутыми губами, в которых давно не жило человеческое.

— Возможно. Но я — единственное чудовище, которое знает, где тени хранят правду.

1997 год. Хогсмид.

Ночь опустилась на долину, укрыв Хогсмид в мерцающей тишине. Новобрачные сняли комнату на чердаке старого дома, где когда-то прятались члены Ордена. Только это помещение было самым дешёвым из всех что они могли себе позволить. Всё было скромно: занавески с выцветшими звёздами, старая кровать, потрескивающий камин.

Но внутри — не было ни страха, ни суеты.

Только чистое «сейчас».

Гарри сидел у окна, глядя на отражение луны в стекле. Он снял очки, положил их рядом.

— Никогда не думал, что мы окажемся здесь, — сказал он тихо, садясь на двуспальной кровать.

Гермиона подошла, в тонкой светлой рубашке, волнистые волосы распущены, на пальце кольцо — простое, с крохотным, почти невидимым для человеческого глаза, сапфиром.

— Я мечтала об этом. Но боялась даже думать об этом. — поведала Гермиона, рассматривая кольцо на безымянном пальцем.

Она села на край постели, держась пальцами за край покрывала, словно боялась упасть в собственные эмоции. Гарри стоял перед ней, его руки дрожали — не от страха, а от того, как много значило это мгновение.

— Я не идеальный. Не знаю, как быть мужем. Но я знаю точно — с тобой мне дышится легко.

Она взяла его за руку, поднесла к губам.

— А мне с тобой не страшно.

Он опустился перед ней на колени.

Он провёл пальцами по её щеке, опустился к губам. Их поцелуй был не резким. В нём было прошлое, прощение и обещание. Всё, что они не сказали друг другу в годы войны.

Они не спешили. В мире, где всё рушилось слишком быстро, где каждый поцелуй мог стать последним, теперь у них было достоинство времени.

— Я... не знаю, что сказать, — прошептала она, отрываясь от его мягких губ. Гермиона смущённо взглянула вверх, — просто... я всё ещё чувствую, что это как во сне.

— Это не сон. Мы здесь. Ты теперь моя жена.

Она вздрогнула, как от заклинания. Её ключицы, что сильно выпирали, оказались ещё более очертёнными от напряжения.

Послышался её глубокий вздох.

— Глупо, но я... всю жизнь думала, что любовь — это логика. Смысл. Формула. А потом появился ты. — она украдкой взглянула на него, ловя его взгляд, который не отрывал от неё глаз.

Гарри улыбнулся. Не мальчишески, а спокойно, почти по-взрослому.

— Я всю жизнь думал, что не заслуживаю ничего. Ни семьи. Ни покоя. Ни... тебя.

Гермиона провела дрожащими пальцами по его щеке, задержалась на секунду.

— Но ты заслужил. И я тоже. Несмотря на всё, что было и будет.

И тогда, когда он коснулся её губ, она не отпрянула. Она только прошептала, с лёгкой, искренней дрожью:

— Пожалуйста... только не спеши. Просто будь. Со мной. До самого конца... и после.

Он понял. И они были вместе — без театра, без поспешных движений. Только дыхание. Только руки, находящие друг друга, словно это не в первый раз, а как возвращение. Как обещание.

Они медленно легли на кровать. В темноте, освещённой только трепетом пламени, они говорили телом то, что душа носила долго.

Каждое прикосновение было памятью: как она спасала его, как он держал её за руку в час опасности, как они не признавались в чувствах.

Теперь было можно.

Теперь можно было не надо прятаться.

А за окном, в тени ветвей старого сада, качался воздух, пахнущий поздним августом. И не было ни войны, ни Министерства, ни чужих глаз. Только Гарри. Только Гермиона.

И шёпот:

— Ты мой дом.

1999 год. Министерство Магии. Кабинет Отдела Тайн. Они сидели рядом, плечом к плечу, в старом кабинете Отдела Тайн, куда случайно забрели после смены. В помещении царила полумгла, а единственный луч света, пробивающийся сквозь узкое окно, делал пыль в воздухе почти золотой.

Гарри молчал. Он просто смотрел перед собой. Гермиона вдруг сказала, тихо, почти себе:

— «Ты знаешь… я всю жизнь думала, что счастье — это громко. Радость, смех, победа. А оказалось — нет. Оно... шепчет. Иногда просто дышит рядом. Иногда молчит, как ты сейчас. Но ты здесь. И этого достаточно».

Он повернулся к ней, и в его глазах не было ни тени сомнения. Только тепло. Только то, что хранилось в нём, может быть, с шестнадцати лет, но не осознавалось. Он взял её руку.

— «Я всегда был рядом, Гермиона. Просто ты думала, что ищешь что-то другое».

Она чуть улыбнулась. Наконец позволила себе. Не громко, не победно. Просто спокойно. Как человек, который перестал бороться со своим сердцем.

Тишину нарушил едва слышный треск. Магическое зеркало на стене мигнуло. Гермиона вздрогнула, Гарри напрягся. Пыль вокруг словно застыла в воздухе. На поверхности зеркала проступили слова, будто выгравированные не рукой, а чужой мыслью:

«Отдел Надзора. Срочно. Только вы двое. — П.»

— Перси, — произнесла Гермиона, и в голосе её не было удивления. Только тревога.

— Он не вызывает нас без причины. — Гарри уже встал, движение его было чётким и резким. Он снова стал аврором, не мужчиной, сидящим рядом с женщиной, которую любил. Теперь — снова солдатом.

Гермиона подошла к нему. Схватила его за руку. Её голос — шёпотом, но твёрдо:

— Что бы там ни было… мы в этом вместе. Даже если снова начнётся война. Даже если это Орден раскалывается.

Он взглянул на неё. Долго. И, вдруг, не сдержавшись, наклонился, почти отчаянно поцеловал её лоб.

— Я знаю, — сказал он. — Но я боюсь за тебя. Не за нас. За тебя, Миона.

Она усмехнулась, устало, по-взрослому:

— Поздно бояться. Мы выбрали друг друга. Теперь надо выбирать, кем быть в этой новой тени.

Они исчезли из комнаты, оставив за собой лишь лёгкий след тепла. А зеркало вновь стало пустым, холодным, как будто никогда и не передавало сообщений.

Коридоры Министерства были как вены живого организма — старые, пахнущие пылью и формалином, полные эха шагов тех, кто давно мёртв. Гарри шёл впереди, Гермиона рядом, чуть отставая. Не из страха, но из напряжения: внутреннего, плотного, как предгрозовое давление.

Они дошли до двери с незаметной серебряной гравировкой: Отдел Надзора. Дверь не открывалась обычным способом — она впускала лишь тех, кто уже однажды ступал туда, кто знал, что за ней нет места для ошибок.

Внутри было темно. Только у дальней стены, как алтарь, стоял большой письменный стол. За ним — Перси Уизли, постаревший, в очках, которые больше не скрывали суровости. Он поднял голову и сказал не приветствие, а приговор:

— Нам нужно поговорить. Без протокола. И без иллюзий.

Гарри и Гермиона молча сели.

— У нас есть предатель. Кто-то из бывших Орденовцев. И я почти уверен, что это Сьюзен Боунс. — Он перевёл взгляд на Гермиону. — Но мне нужны вы, потому что она близка к вам обоим. И вы способны поймать её. Не как авроры. Как те, кто знает, как пахнет предательство.

— Ты уверен? — спросил Гарри хрипло.

Перси медленно кивнул:

— Я слышал… шёпот. В стенах. Имена. Даты. Один из них — это Дирк Крессвелл. Он исчез. Либо мёртв. Либо продан.

Гермиона побледнела. Её голос был почти неслышным:

— Он спас меня однажды. Он бы не предал. Он…

— Бы — ключевое слово, — незамедлительно перебил Перси. — А вы — единственные, кому я могу доверить эту миссию.

Молчание. Напряжённое, горькое, но настоящее.

— Мы возьмём это дело, — тихо сказал Гарри, быстро хватая жену за локоть.

— Только теперь, — добавила Гермиона, указывая указательным пальцем, — между нами — не закон, а совесть. И если совесть не выдержит — мы никому не обязаны объяснять, кого пощадили.

Перси кивнул.

— Тогда начнём охоту.

Коридоры Министерства были пусты, но ощущение чужого взгляда преследовало их от самого Отдела Надзора. Гарри и Гермиона шли молча, кожаные мантии шуршали в унисон с приглушёнными шагами.

— Ты почувствовала это? — наконец прошептала она.

Гарри кивнул.

— Кто-то активировал «Глаз Амбруса». За нами следят. Не Министерство. Кто-то внутри.

Они свернули в боковой коридор. Здесь пахло плесенью и магией — старой, грубой, почти неуправляемой. У одной из дверей Гарри достал палочку, провёл по косяку.

— Aperietur obscura.

Мгновение — и скрытая дверь растворилась в тишине.

Комната за ней была небольшой, с одним окном, наглухо занавешенным серой тканью. На полу — разбитая колба с остатками зелья, которое не варят легально. У стены — что-то похожее на ритуальный круг. Но самое главное — письмо.

На нём была капля засохшей крови. Подпись — Д.К.

Гермиона медленно подняла его, взгляд её был холоден, а конечности рук и ног стали ледяными.

«Если ты читаешь это, значит, я всё ещё жив. Или уже мёртв — неважно. У нас крот в Министерстве. Не доверяй Боунс..»

Гермиона верила Дирку, так как знала его самых первых дней на работе в министерстве.

После падения Волдеморта часть авроров работала в "серых зонах" — вне Министерства. Дирк и Гермиона провели несколько месяцев вместе, спасая магглорожденных от оставшихся радикалов. Он стал её опорой в то время, когда Гарри был эмоционально недоступен.

Гермиона замечала, как порой его тусклые, светлые оттенком зелёные глаза, смотрели на неё не как на "героиню войны", а как на уставшую, измученную, живую девушку, ставшей женщиной слишком рано.

Однажды он спас её, ранив себя в дуэли с бывшим Пожирателем Малфоем. И эта жертва оставила след, даже если она никогда не говорила ему "люблю".

Подземный коридор Министерства был наполнен гулкой тишиной. Капли конденсата падали с потолка, рассыпаясь по серым плитам. В этом месте воздух пах не только камнем и магией — он хранил в себе шёпот дел, о которых никто не должен был знать.

Гермиона шла вперёд, кутаясь в тёмный плащ. Шаги Гарри звучали позади, тяжёлые и решительные. Они не говорили. Слова — теперь это была роскошь.

В архивном зале Управления Засекреченных Действий их ожидал старый сейф. Гермиона провела палочкой по защите, и защёлки отозвались скрежетом, как будто сопротивляясь правде, которую вот-вот выпустят наружу.

— Здесь файл Сьюзен Боунс, — тихо сказала она. — Последние записи не совпадают с официальными.

— Я знал её... не слишком близко, — отозвался Гарри. — Но в Ордене она держалась честно.

Гермиона молча подала ему тонкую папку. Внутри — отчёты, выдержки из показаний, а главное — её частная переписка с неким Д. К.

— Это Дирк, — прошептала она. — Он знал. Может быть, и раньше меня...

— Ты ему верила? — голос Гарри был резким.

Гермиона опустила взгляд. Длинные тени от ламп играли на её лице, делая его более взрослым, измученным. Не той девочки из библиотеки. Не той, кто боялась сломать правило.

— Верила, — сказала она, не поднимая глаз. — Иногда не меньше, чем тебе.

Гарри хотел что-то сказать, но замолчал. Он видел: она не оправдывается. Она признаёт. А он — ищет в себе злость и не находит. Только усталость. И чёткое ощущение, что все они — пепел на следах давно прошедшей битвы, которую наивно считали последней.

— Мы с тобой оба носим обеты, — сказал он, не глядя на неё. — Но ты всё ещё думаешь, что обязана всем, кроме себя.

Гермиона чуть заметно дрогнула.

— А ты думаешь, что можешь не думать о чувствах, пока мир снова рушится?

Он резко шагнул ближе, тень от его плаща поглотила её силуэт.

— Я думаю, что если мы не начнём говорить честно, то в следующий раз просто не выберемся.

Молчание. Она смотрела в его глаза. Те самые зелёные, в которых всегда было что-то далёкое. Но сейчас — темнее. Осознаннее. Почти опасное.

— Тогда начнём с правды, — прошептала она. — Я не боюсь смерти. Но боюсь жить среди тех, кому доверяла... и кто всё равно предал.

Он кивнул.

— И я боюсь быть одним из них.

Далеко в коридоре хлопнула дверь. Кто-то приближался.

Гарри схватил файл и сжал его под плащом. Гермиона обернулась на звук, уже доставая палочку.

— Не здесь, — сказал он. — Надо уходить.

Но она знала — они уже зашли слишком далеко.

Министерство магии в поздний час дышало холодом. Коридоры были безлюдны, только редкие всполохи охранного света мерцали на полу, будто остатки чужих воспоминаний.

Гарри резко толкнул дверь одного из архивных кабинетов, втянул Гермиону за собой и закрыл задвижку. Внутри — сухой запах пыли, старой магии и кожи переплётов.

Гермиона оттолкнулась от него, сердце билось как в подростковые годы, но теперь — не от стыда, а от того, насколько она себя больше не узнавала.

— Ты не можешь каждый раз тащить меня туда, где ничего не решается, — прошептала она, голосом с хрипотцой.

— А если это единственное место, где ты говоришь правду? — тихо, почти с вызовом ответил Гарри.

Он смотрел на неё так, будто видел сразу всё: боль, усталость, разум, который всегда стоял между ними. И ту робость в ней, которую никто, кроме него, не читал как нежность.

Она отвернулась, прижимая руки к груди.

— Мы не дети. Это больше не шрам, Гарри. Это жизнь. Такая, где нас могут стереть.

— Зато вместе, — он подошёл ближе. Почти не касаясь, шепнул в её волосы: — А ты всё ещё не ушла.

Он обнял её — не страстно, а будто искал спасения. И она позволила себе раствориться. Пусть на минуту.

Их поцелуй случился внезапно — как затмение: полный, голодный, неосторожный. Гарри прижал её к столу, Гермиона зашептала что-то бессвязное, то ли заклинание, то ли имя. Их дыхание смешивалось, их страх — сливался.

И тогда…

— Поттер, Грейнджер, — послышался хриплый голос.

Дверь не успела захлопнуться, и теперь в проёме стоял Перси Уизли. Рука на палочке, глаза как лезвия.

— В архиве Департамента расследований, без ордера, без задания, — он говорил сухо, будто не видел, как рубашка Гермионы сбилась на плече. — И, похоже, не совсем по работе.

Молчание было тяжелее любого признания. Гермиона не отстранилась, наоборот — ещё сильнее вжалась в плечо Гарри, не пряча лица.

Гарри выпрямился.

— Мы вели преследование, — спокойно сказал он. — Подозреваемый скрылся в этом крыле. Мы думали, что он может быть среди документов, связанных с…

— …вашими юношескими травмами? — язвительно перебил Перси. — Или, быть может, вашим секретным браком?

Гермиона вздрогнула. А Перси, заметив это, усмехнулся.

— Ваши дела пересматривают. В том числе — личные связи. Надеюсь, вы не забыли, в каком отделе работаете.

Он развернулся и ушёл, оставив за собой шлейф проклятий и промерзшей реальности.

Впереди было слишком много — слишком много людей, которые знали, слишком много врагов, которые чувствовали слабость.

Но впервые за всё время, когда Гарри взял её за руку, Гермиона не оглянулась на дверь.

Допрос проходил в подвале Министерства — серое помещение с холодными стенами, где даже воздух казался тяжелым, пропитанным безысходностью. Гермиона и Гарри сидели напротив троих членов Ордена Феникса — старших, закаленных в борьбе.

В центре — Минерва МакГонагалл, чьи глаза всегда были как судья, не нуждающийся в словах. Слева — старший-Уизли, хотя и ушедший из активной службы, но сохранивший власть присутствия. Справа — Нотт, который недавно вошел в круг доверенных лиц.

Минерва заговорила первой, голос ровный, но пронзительный:

— Ваш брак — тайна, которая могла бы разрушить доверие между нами. Почему скрывали?

Гарри сжал губы, его взгляд не дрогнул:

— Война закончилась, но остались выжившие змееглазы Риддла. Брак стал обетом наедине, не декларацией для толпы. Мы боялись, что откровенность станет поводом для новых предательств.

Гермиона осторожно добавила, чуть робея, но с внутренним стальным стержнем:

— Мы были не готовы к тому, чтобы эта часть нас стала предметом сплетен. Особенно когда внутри Министерства еще много невыясненных работников.

Артур Уизли, задумчиво глядя на них, произнес:

— Тайна порождает страх, а страх рождает предательство.

Нотт, с холодной внимательностью, спросил:

— Кто-то из вас мог навредить Ордену, пользуясь вашим союзом?

В этот момент Гарри и Гермиона обменялись взглядами, полными мрачной решимости.

— Мы здесь не просто супруги, — произнес Гарри, — союзники, готовые идти до конца.

Минерва слегка кивнула, разглядывая стоящую чуть в стороне от центра бывшую ученицу её факультета.

— Тогда расскажите, что вы узнали о Сьюзен Боунс?

Гермиона вздохнула, словно обнажая душу:

— Сьюзен была частью Ордена некоторое время, но она предала нас. Кто-то из нас должен был следить за ней изнутри. Именно тогда Дирк и появился.

Гарри продолжил, голос теперь стал глубже и мрачнее:

— Мы скрывали не только брак, но и эту историю. Потому что настоящие враги прячутся не за стенами, они намного ближе, чем нам казалось раньше.

Тишина растянулась, как паутина, в которой каждый плутал.

Минерва, наконец, сказала:

— Ваша тайна — тяжелое бремя, но сейчас не время для разногласий. Война с тенями продолжается, и вы — одна из последних надежд.

Гарри и Гермиона почувствовали, что двери, закрывшиеся за ними в архиве, теперь открылись перед новой миссией. Миссия, которая потребует от них не только силы, но и полной отдачи — даже если это значит погрузиться в мрак, где любовь и ненависть сливаются в единый вихрь.

* * *

С недавнего времени Гермиона всё чаще ловила себя на том, что живёт не настоящим, а отражениями, воспоминаниями.

Её пальцы порой замирали над пергаментом, а взгляд скользил в пустоту — и тени прошлого медленно всплывали. Простые вещи — запах перьев, звук капающей воды в коридорах Министерства, шорох мужского плаща за спиной — всё это вызывало в памяти то, что давно было заперто.

Семнадцать. Осень. Холодный холм. Гарри в старом свитере, который всё ещё пах лесом. И его голос, тихий и неловкий:

— Если всё это закончится... хочешь быть со мной? Не как друг. Как моя... семья.

Она помнила, как не ответила сразу. Как сглотнула — и сжала кулак на коленях, потому что ей было страшно. Не от него. От того, как легко это было — сказать "да".

Гарри всё чаще был рядом. Иногда — слишком близко. Иногда — слишком чужой. Его глаза, ставшие глубже и мрачнее, не раз ловили её взгляд, и в них было: "Ты тоже помнишь".

Иногда она слышала, как он дышит, когда думает. И это дыхание совпадало с её — как в ту ночь, когда они остались вдвоём в старой церкви и пообещали быть рядом, но не признались в этом никому. По сей день.

И сейчас, просиживая часы в Отделе Магического Контроля и следя за чертежами новых угроз, Гермиона ощущала, как прошлое поднимается в ней, будто под кожей.

1997 год.

Они поженились в церкви на окраине Девона, недалеко от Норы, где когда-то прошло детство Рона. Это было место, которое Гермиона нашла сама — скромная, почти заброшенная часовня, поросшая плющом, с деревянными скамьями, пахнущими воском и книгами. Там редко бывали прихожане.

Малая каменная церковь стояла в стороне от дороги, среди старых деревьев, словно забытая временем. В её высоких, узких окнах отражался приглушённый свет раннего утра. Было тихо — как бывает только на рассвете, когда всё живое ещё только пробуждается и ничего не требует от тебя, кроме искренности.

Гарри поправлял ворот чёрной рубашки. Она была немного тесна в плечах — взята наспех. На нём не было мантии. Только обычная одежда, и немного потёртые ботинки. Он сжимал в кармане кольцо — простое, с едва заметным узором на внутренней стороне. Он не знал, откуда у него силы. Но знал, зачем стоит здесь.

Гермиона подошла к нему в белом шерстяном платье до щиколоток. Она стояла в белом, но не пышном. Оно было почти старомодным, без кружева, без фаты. Только волосы убраны мягким узлом, на висках — лёгкие завитки. Она дрожала. От холода? От решения? От чувства?

Простое платье, волосы убраны, руки — дрожат. Лицо — ни капли макияжа. Она боялась сказать что-то не так, потому просто молчала, глядя на Гарри, который стоял рядом, такой же тихий, такой же не по возрасту уставший.

— Ты уверена? — прошептал он перед самым началом.

Она кивнула. Не улыбнулась. Просто посмотрела в глаза — эти голубые, почти синие, до боли знакомые, в которых было слишком много мёртвых, чтобы притворяться живыми.

— Если не сейчас… — начала она, но не договорила.

Потому что он взял её за руку. Ладонь была тёплой. Надежной. Настоящей.

Священник — седой, с лёгким запахом ладана — стоял у алтаря и смотрел на них без удивления. Словно видел таких раньше: уставших, тихих, но безоговорочно серьёзных.

— Вы уверены? — спросил он тихо, почти шёпотом, словно боялся разрушить хрупкость этой сцены.

— Да, — ответила Гермиона. Она не смотрела ни на кого, кроме Гарри. Его лицо было спокойно, но в глазах — то, что она знала с одиннадцати лет: решимость идти до конца.

Они встали перед алтарём. Никаких гостей, только они трое. За окнами ветер шелестел листвой, и несколько птиц пробежали над церковью — будто приветствие или знак.

— Я, Гарри Джеймс Поттер, — произнёс он, не отводя взгляда, — беру тебя, Гермиону Джин Грейнджер, в жёны, отныне и навсегда. И неважно, сколько раз придётся всё терять, — я снова выберу тебя.

Гермиона, голос чуть дрожал, но в глазах была бесстрашная нежность:

— Я, Гермиона Джин Грейнджер, беру тебя, Гарри Джеймс Поттер, в мужья. И если однажды ты забудешь, кто ты, — я напомню. Потому что знаю тебя лучше, чем себя.

Кольца были надеты молча.

Священник только кивнул и, склонив голову, прошептал благословение, закрыв глаза. Никто не аплодировал. Только их руки, сжатые крепко, как будто держали на себе весь тот невысказанный груз: войны, утраты, боли — и простую, почти недосягаемую надежду на то, что счастье возможно.

И только когда они уже стояли у выхода, под тусклым светом свечей, Гарри прошептал ей:

— Теперь ты моя жена.

— Тайно, — напомнила она, горько, но без упрёка.

— Но по-настоящему, — ответил он, мягко поглаживая её запястье.

Когда они вышли из церкви, воздух был свеж, и всё вокруг казалось по-другому. Точно их жизнь сделала поворот. Без фанфар, без разрешения других, но — окончательно.

Министерство Магии. Отдел Закрытых Дел. Зал 9-B.

Гермиона поднимала глаза от документов, когда двери с металлическим замком разошлись, щёлкнув магическим механизмом. Она ожидала архивиста. Или хотя бы кого-то из бюро проверок. Но не его.

Дирк Кресвелл вошёл без лишнего шума. В плаще, мокром от дождя, с двумя кожаными папками под мышкой. Лицо — постаревшее, но не сломленное. Короткие, густые волосы с сединой на висках, напряжённая челюсть, лёгкая щетина, и та же невозмутимая ухмылка, с которой он когда-то провожал Гермиону в лагере под Годриковой Впадиной.

Она замерла. На пару секунд перестала дышать.

— Кресвелл? — её голос дрогнул, но тут же стал холоднее, чем намеревалась. — Ты… жив?

Он ухмыльнулся:

— Был бы мёртв — не пришёл бы к тебе первым делом.

Он положил папки на стол.

— Я переведён. В Отдел Закрытых Дел. Приказ лично от Скраджера. У тебя теперь коллега. Привыкай.

Гермиона встала. Ноги будто налились тяжестью, а руки перестали двигаться. Она посмотрела в его тусклые, зелёные глаза, оттенок которых был скорее болотным, нежели чисто зелёным.

Он подошёл ближе. Остановился на полметра.

— Ты всё ещё носишь перстень. Гарри?

Она кивнула, чувствуя, как на лицо упали волнистые пряди волос из выпавшего пучка. Гермиона раздражённо убрала их за уши, вновь вглядываясь в его очи.

Он тихо выдохнул:

— Тогда я запоздал. Но всё же скажу: я знал, что между вами было больше, чем вы сами признавали. Даже тогда. До войны. До всего.

Гермиона опустила взгляд, рассматривая свои чёрные каблуки.

— Почему ты вернулся именно сейчас?

Кресвелл поднял палец, указывая на одну из старых гравюр на стене — обугленную карту Трансильвании.

— Потому что кое-кто, кого мы считали мёртвым… начал шевелиться в тенях. И в Румынии снова появились знаки. Те же, что тогда, когда исчезла Сьюзен Боунс. Только теперь они не в горах, Гермиона. Они — в стенах Министерства.

Молчание. Тяжёлое. Её пальцы чуть дрогнули.

— У нас есть след. — добавил он. — Но он ведёт не к врагам. Он ведёт к тем, кто был с нами. И я должен знать: ты со мной, как раньше? Или ты теперь навсегда — с ним?

Она не ответила сразу.

Потому что не знала, как.

* * *

Пыльный свет магических ламп, свисающих с черного потолка, казался тусклым даже для Министерства. Отдел Закрытых Дел, куда недавно перевели Гермиону по личному приказу Перси Уизли, находился далеко за пределами привычной структуры — в старом южном крыле, построенном в незапамятные времена, когда Министерство еще не знало слова «гуманность».

Гермиона шла по коридору, где стены словно впитывали звуки шагов. Её папка с материалами была под мышкой, пальцы сжаты до побелевших костяшек.

Внутри жгло — не от страха, а от осознания одиночества. С тех пор как Гарри ушёл в другой отдел — Управление по нестабильной магии — они почти не виделись. Скрытый брак, обещание держать чувства под замком, опасность слива информации… Всё это стало ядом, точившим отношения медленно и молча.

— Ты знала, что Они вернулись? — голос прозвучал неожиданно, и её сердце сорвалось вниз. Позади стоял Дирк Кресвелл, всё такой же — русые волосы чуть в беспорядке, щетина на щеках, спокойный взгляд, в котором читалась ирония и тревога.

— Не знала, — коротко ответила Гермиона, не разворачиваясь.

Он мимолётно кивнул, о чём-то раздумывая.

— Тот случай с пропавшими следователями... их тела нашли в Румынии. Полуистлевшие. Думают, кто-то пробует восстановить структуру старой организации. Только не Пожиратели. Кто-то хуже. Или хитрее.

Она наконец повернулась. Их взгляды пересеклись. Гарри никогда не любил Дирка — именно потому, как он смотрел на неё: слишком долго, слишком честно. А Гермиона? Она сама не знала.

— Что ты здесь ищешь, Дирк?

Он приблизился.

— Ту же самую правду, что и ты. Или, возможно, совсем другую.

Позже, в Архиве Отдела документы были разложены по столу. Гермиона задержала взгляд на одном имени:

«Сьюзен Боунс — бывший следователь Ордена. Дата исчезновения: неизвестна. Подозревается в сотрудничестве с неизвестными структурами. Доступ ограничен.»

— Почему ты не сказала Гарри? — спросил Дирк, присев рядом. Его голос стал ниже. — Что Сьюзен была твоим напарником... и что исчезла в ту же ночь, когда ты была в Румынии?

Она закрыла папку, жмурясь от этого неудобного вопроса.

— Потому что не хочу.

Дирк смотрел на неё долго, не отрывая глаз.

И в этой тишине не было печали или недопонимания, лишь осознание.

Молчание.

— Я не хочу выбирать, — выдохнула Гермиона наконец. — Ни между вами, ни между правдой и ложью. Но боюсь, что уже выбрала, когда сказала "да" в той маленькой церкви. — она отвернулась. — И никто не должен был об этом знать.

И в этот момент дверь распахнулась.

Вошёл Гарри.

Холодный ветер из коридора расплескал магический свет по комнате.

— Какое счастье видеть вас вместе, — едко сказал он, гневный взгляд метнулся от одного к другому. — Похоже, отдел Закрытых Дел работает продуктивнее, чем Управление!

Тишина упала глухой плитой.

Гермиона почувствовала, как в груди вспыхнуло пламя — вина, страх, скрытое влечение. Она опустила взгляд на своё обручальное кольцо, рассматривая каждый миллиметр.

Гарри медленно шагнул вперёд.

— Нам нужно поговорить. Троим. До того, как всё это станет делом не только Министерства, но и нашей совести.

* * *

Министерство волшебства. Поздний вечер.

Большинство кабинетов давно пусты, но в одном из них — в глубоком уровне административного крыла — свет ещё горит. Гарри Поттер, в расстегнутом мантии, опирается руками о стол, уставившись в сложенный доклад. Он ждал.

Гермиона вошла первой — тихо, будто подслушивала перед дверью. За ней, чуть настороженнее, шагнул Дирк Кресвелл, его взгляд цеплялся за всё вокруг, будто опасность могла вынырнуть даже из архивного шкафа.

— Ты сказал, это срочно, — голос Гермионы был сдержан, но в нём было что-то тревожное. Гарри знал её слишком хорошо. Она чувствовала приближение чего-то большого.

Гарри молча передал ей свиток. Печать министерства была свежей, но... чужой. Пальцы Гермионы дрогнули, когда она прочла заголовок:

— «Акт о родовом равновесии. Поправки к артефактному надзору и праву наследования. Ведомство Внутреннего Надзора, проект D/91.»

— Это… — начала Гермиона, и осеклась. Дирк забрал свиток у неё, быстро пробежав глазами.

— Это то же самое, — пробормотал он. — Один в один с законом девяносто восьмого года. Только тогда это называлось "акт о защите магической чистоты".

Гарри поднял глаза:

— Они возрождают старую идеологию. По частям. Вкрадчиво. На языке права, не лозунгов. И знаешь что страшнее всего? — он ткнул в нижнюю строку, — Подписан одобрением группы внутри министерства, которой вообще не должно существовать.

— Что за группа? — спросила Гермиона тихо.

— "Комитет по стратегической культурной защите". Никто из нас о нём не слышал. Но документы подписаны. Архивные печати есть. Что-то здесь прогнило глубже, чем мы думали.

Дирк сел на край стола. Впервые он выглядел по-настоящему растерянным.

— Гарри, если это правда… Это даже не заговор. Это — внедрение идеологии через саму структуру Министерства. И это невозможно без союзников на самых верхах.

Гарри кивнул. Он говорил уже шёпотом:

— Они действуют быстро. И если мы не начнём собирать собственную сеть... Нас уничтожат. Не сразу. Сначала дискредитацией, потом — как предателей.

— И кто будет в этой сети? — спросила Гермиона, всматриваясь в Гарри, как будто в последний раз.

— Мы трое, для начала. А потом... Пара старых союзников. Несколько авроров, которые больше верят в совесть, чем в форму. — Он помолчал. — И, возможно, один призрак из прошлого.

* * *

Полутемный зал заседаний отдела надзора был пуст. Только свет от факелов дрожал на каменных стенах. Где-то далеко, под толщей старого Министерства, капала вода.

Гарри сидел за столом, напряжённый, с сжатыми кулаками. Гермиона стояла у стены, слегка от него в стороне, будто не решалась приблизиться.

Дверь распахнулась, и ворвался Рон Уизли. Давний друг. Приятель. Союзник.

Он выглядел так, словно только что прошёл через бурю. Его волосы, обычно ярко-рыжие были взъерошены, будто он снова и снова тёр их от напряжения. Лицо было слегка бледным, а глаза горели от ярости.

Одежда, которую он надел, казалась неопрятной. Серый свитер, когда-то тёплый и уютный, теперь был помят, а на рукавах виднелись потёртости и небольшие пятна. Джинсы, которые он носил, были слишком широки и слегка выцветшими, как будто они видели много приключений и потеряли свою свежесть. На обуви красовались следы грязи.

Его шаги звучали тяжело, почти вызывающе.

Он окинул обоих взглядом — долгим, немигающим, и что-то внутри в нём щёлкнуло.

— Как давно вы вдвоём решили, что я лишний? — его голос был сдержан, но под ним пульсировала злость.

Гарри напрягся, но не ответил. Заговорила Гермиона, тревожно рассматривая его взрослое лицо.

— Это не было решением. Это случилось, когда ты сам отступил, Рон. Когда ты отвернулся… от нас. Ещё в тот год — на пятом курсе, ты ушёл. Пропал. Сказал, что тебе нужно «время подумать».

— А вы думать не стали, — усмехнулся Рон, мимолётно закатывая глаза. — Вы просто стали ближе. Оставили меня за чертой.

— Ты оставил нас, — громко ответила Гермиона, и её голос был не гневным, а разбитым. — Я помню, как сидела в старой библиотеке, писала тебе письма, а ты ни на одно не ответил. Я держалась за нас, даже когда ты молчал. А потом — ты вернулся и был уже другим. Острым. Глухим к тому, что между нами осталось.

Он хотел что-то сказать — резко, больно, — но она быстро продолжила:

— Я не могла ждать вечно. И знаешь, даже тогда… даже тогда я не думала, что всё станет так холодно. Что ты возненавидишь нас. Не потому, что мы полюбили друг друга — а потому, что ты сам ушёл, и не смог вернуться.

— Гермиона, ты обманывала меня все эти годы!-выкрикнул Рон, тыча указательными пальцем в потолок.

— Рон! — сказала она резко, размахивая своей шевелюрой. — Я не обманывала. Я молчала. Это было не одно и то же.

Её распущенные волосы стали пушистыми в разы, словно они чувствовали настроение своей обладательницы.

— Ты не сказала, что вышла за Гарри. Ты не сказала, что… — он осёкся, взгляд перескакивал с неё на Гарри, который так и стоял в первоначальном положении, с пером в руках. — Ты с ним стояла в той чёртовой церкви, пока мы с Джинни думали, что ты уехала на миссию!

Гермиона приподняла брови от неожиданности.

Рон всем корпусом повернулся к Гарри:

— А ты? Почему не сказал? Почему ты, чёрт возьми, молчал? Неужели тебе не хватило смелости сказать: «Я её люблю»?

Гарри встал. Глаза его были мрачны, синева в них казалась затуманенной.

— Потому что я не знал, как. Потому что я думал, что потеряю вас обоих! И в итоге потерял тебя, Рон.

— Потерял? — горько фыркнул тот. — Нет, Гарри. Ты меня не терял. Ты меня отдал. Как отдают что-то ненужное.

Гермиона горько прошептала:

— Это неправда. Ты сам выбрал другой путь. Ты выбрал сражаться один. Быть с семьёй. А я… я просто не выдержала быть больше невидимой. И с ним… с Гарри… я могла дышать. Я стала собой.

Молчание было долгим, тяжелым, как свинец.

Рон опустил голову, и вдруг — тише, почти хрипло:

— Я ведь любил тебя, Гермиона... Всегда. А вы… вы украли у меня единственное, что осталось.

— Я не знала, как это сказать… Я думала, что ты поймёшь, со временем.

Рон, не в силах больше выносить эту боль, резко развернулся. Он чувствовал, как слёзы подступают к глазам, но гордость не позволяла ему показать слабость.

— Любила ли ты меня хоть раз, Гермиона? — произнес он, и в этот момент непредвиденно всхлипнул, как будто в его груди разрывалось что-то ценное.

Пока он уходил, Гермиона не могла сдержать слёз. Она медленно поднесла руку к лицу, пытаясь сдержать наворачивающиеся слезы. Боль, как остриё, пронзила её сердце, и слёзы покатились по щекам, оставляя влажные следы на коже.

Дверь хлопнула, и эхо понеслось по пустому залу, будто отпевало то, чего уже не вернуть.

1999 год. Годриковая Впадина.

Осень в Годриковой Впадине всегда наступала тихо. Листья словно стеснялись ронять свои краски, сквозняки не шумели, а небо замирало в лёгкой хмари. Дом Поттеров стоял на отшибе, наполовину укутанный в плющ, и снаружи казался почти необитаемым. Но внутри он жил, дышал... и, временами, спорил.

Никто не знал, где Рон Уизли был всё лето после скандала с бывшими друзьями, пока однажды не пришло короткое письмо: «Я в Египте. Джордж говорит, у него есть для меня работа. Не переживайте за меня. Просто... будьте счастливы. Или хотя бы не притворяйтесь.»

Гермиона прочитала его трижды. Потом долго сидела у окна, пока Гарри не пришёл, не положил руку ей на плечо и не сказал:

— Он всё равно всегда любил бегать от правды. Даже если правда — это ты.

Жизнь продолжается

Теперь, спустя год, жизнь будто бы вошла в привычное русло. Гермиона трудилась в Отделе магического правопорядка, Гарри — в авроратском корпусе, но с каждым днём они становились не просто мужем и женой — они становились партнёрами. Без лишней страсти, без фальши. Их союз был как волшебная клятва: разумный, взвешенный, наполненный общими воспоминаниями и, временами, тяжёлым молчанием.

Они оба не обсуждали Рона. Слишком много было сказано раньше.

Но однажды, вечером, когда Гермиона вернулась с миссии на севере, она застала в гостиной Сьюзен Боунс — всё такая же яркая, взбалмошная и неожиданно проницательная.

— Ну наконец-то, — воскликнула Сьюзен, раскинувшись на диване с чашкой ромашкового чая. — Я уж думала, ты превратилась в рабочий пергамент. Или, хуже того, в министерский отчёт.

— Очень смешно, — усмехнулась Гермиона, устало сбрасывая плащ. — Ты бы сама попробовала вести переговоры с шалтай-перевёртышами из Йоркшира.

— Пф, я бы сразу сказала им, что их шляпы неконституционны, и они бы сдались, — фыркнула Сьюзен. — Или начала петь им балладу о Боуги. У них слабость к фолк-музыке.

Гермиона хмыкнула. Она вспомнила, как несколько месяцев назад они были вместе на миссии в Ирландии. Их задача была проста: расследовать странные исчезновения в маггловской деревне. Но с Сьюзен всё было не просто.

Они стояли на лугу, когда Гермиона серьёзно анализировала траекторию следов, а Сьюзен...

— Я уверена, это оборотень-гурман, — сказала та с видом мудреца. — Понимаешь, он только ест магглов с определённым уровнем железа в крови. Такой… гурмаль.

— Гурмаль? — переспросила Гермиона, приподняв бровь.

— Да! Оборотень-гурмаль. Их три в мире. Один в Румынии, второй в Аргентине, третий — видимо, вот тут. Всё логично.

Вместо гнева Гермиона засмеялась. Впервые за долгие недели. И тогда Сьюзен сказала неожиданно серьёзно:

— Ты знаешь, ты стала… тише. С тех пор.

— С каких пор?

— С тех, как вы с Гарри поженились.

— Это плохо?

— Не знаю. Но ты стала спокойнее, словно с ним ты взрослеешь.

Сейчас, сидя с ней в гостиной, Гермиона посмотрела в окно, где туман начинал окутывать сад.

— Ты знаешь, Сьюзен... — начала она, чуть хрипловато. — Иногда мне кажется, что мы с Гарри стали чем-то вроде союзников. Не любовников. Не даже друзей. Просто... союзников в выживании после войны.

Сьюзен поставила чашку.

— А кто тебе сказал, что союз — это плохо? Да, ты могла бы быть с кем-то, кто бросал бы в тебя подушки и пел бы тебе баллады под гитару. Но ты выбрала того, кто был рядом, когда все остальные ушли. Это не романтика. Это выживание. И в этом — тоже есть любовь. Просто другого сорта.

Гермиона кивнула.

— А как ты, Сьюзен? Всё ещё в Комитете по необычным теориям?

Сьюзен усмехнулась.

— Сегодня утверждала гипотезу, что часть дементоров теперь живёт в виде тумана в шотландских болотах. Один, кажется, поселился у старика Маклаггена. Он стал по утрам читать газеты наоборот.

Обе девушки рассмеялись.

2000 год. Министерство Магии.

— Ты перекрасилась? — спросила Гермиона, едва войдя в комнату. Не то чтобы это бросалось в глаза сразу, но при свете окна оттенок был очевиден: пепельный блонд, неестественно ровный, слишком правильный для Сьюзен.

— Угу, — отозвалась та, даже не оборачиваясь. — Решила, хватит быть рыжей мишенью.

Гермиона присела рядом, всматриваясь внимательнее.

— Но ты всегда говорила, что рыжий — часть тебя.

Сьюзен пожал плечами, не глядя на неё.

— Смешно. Я тут посчитала — за последние два года меня пять раз называли «вот та рыжая». Ни имени, ни должности. Просто — «рыжая».

Она фыркнула, прикрыв глаза.

— А блондинок не замечают. Они просто фон.

— Ты хочешь быть фоном?

Сьюзен на секунду замерла, как будто Гермиона наступила на тонкий нерв. Но потом сделала вид, что вопрос её не задел.

— Я просто... устала быть запоминающейся не тем, чем надо.

Она выдохнула, откинулась на спинку кресла и добавила с кривой усмешкой:

— Может, если я стану нейтральной, люди перестанут от меня чего-то ждать. Или требовать. Или бояться. Неважно.

Гермиона смотрела на неё, и в голове медленно складывалась картинка.

Сьюзен — не лидер. Не яркая фигура. Она никогда не тянулась к свету. Но и собственной тенью быть не хотела. Она просто старалась втиснуться в мир, где все уже занято. Где даже цвет волос может превратить тебя в категорию.

Она менялась, чтобы не мешать. Чтобы не раздражать. Чтобы исчезнуть потихоньку, не по-настоящему.

И в этом было что-то особенно печальное.

Гермиона тихо произнесла:

— Ты всё равно — Сьюзен. С любыми волосами.

Сьюзен усмехнулась.

— Может быть. Но иногда проще быть кем-то другим.

И Гермиона поняла, что это не просто про краску.

Это был первый шаг к исчезновению.

2001 год. Лондон.

Это был тёплый вечер. Даже в Лондоне такие бывают — редкие, неуловимые, как чувство, что всё будет хорошо. Сьюзен сидела, свесив ноги с подоконника, болтая ими в воздухе, и ленивая улыбка играла у неё на губах. В одной руке — чай с ромом, в другой — тонкая палочка, которой она лениво рисовала в воздухе кривые фигуры.

— Гермиона, клянусь, если ты ещё раз скажешь "процедурно", я сброшусь с этого окна.

— Мы на третьем этаже, — фыркнула Гермиона, не отрываясь от документов. — Максимум сломаешь лодыжку.

— Значит, буду трагично хромать и напоминать тебе, как ты задушила мою творческую душу бюрократией. До конца дней.

Они рассмеялись. Настояще — громко, искренне. Почти.

На балконе догорала сигарета, забытая кем-то из прошлой смены, и в воздухе висел запах табака, мяты и старых пергаментов. У Сьюзен волосы были собраны в беспорядочный пучок, из которого торчало перо. Она называла это "аврорской модой".

— А помнишь, как ты чуть не сожгла кафедру, когда заклинание отразилось от щита? — спросила она, глядя на Гермиону искоса.

— Это был эксперимент. Теоретически оправданный. — ответила Гермиона, взглянув на подругу.

— Теоретически? Гермиона, ты пыталась перекипятить душу!

— Душа была стабильна, — буркнула Гермиона, краснея.

— Да-да. А потом трое студентов начали говорить цитатами из "Поэтики Эмерика Чистого".

Светлые волосы волосы Боунс трепались на ветру, а её улыбка была очень широкой.

Они снова рассмеялись. Тогда смех ещё был возможен.

А потом в дверь постучали. И минуты малого счастья вмиг исчезли.

Вошёл Альберт Монтроуз, начальник Подотдела Исследовательских миссий. Высокий, хищный, вечно пахнущий сушёным имбирём и ладаном. В руках — папка. Коричневая, обтёртая, с чёрным треугольником на обложке.

— Боунс. Грейнджер. Вам приказ. Код девять-девять-три.

Сьюзен тут же сползла с подоконника, лицо стало другим — серьёзным, отточенным. Гермиона встала, как по команде.

— Локация? — коротко спросила она.

— Румыния. Сигишоара. Исчезновение группы учёных-магозоологов. Последний известный координат — подземные структуры храма. Неклассифицированный магический объект. Высокий риск искажения психики. Министр согласовал вашу пару лично.

Сьюзен подняла бровь.

— Ну раз лично — значит, точно ничего не может пойти не так.

Монтроуз проигнорировал сарказм.

— Улетаете на рассвете. Всё, что вы увидите — засекречено. Возврата на этом уровне командировки не предусмотрено. Подпишитесь под приказом и... — он на мгновение замешкался, глядя на них. — ...и держитесь друг друга. Там странные вещи. Вещи, которые не должны дышать. Но дышат.

Он ушёл, как всегда, без прощания. Только воздух остался тяжелее, как будто окно закрыли и все звуки стали глухими.

Сьюзен вздохнула, перебирая складки своей длинной юбки.

— Ну вот. Настоящий отпуск. Разве не романтично? Кровавые руины, древние шепоты и вероятная смерть.

Гермиона закатила глаза, нежно улыбнулась и, не в силах сдерживаться, легко толкнула её локтем в бок:

— Прекрати, вселенская сущность. Ещё чуть-чуть — и я принесу тебе подношения из шоколадных лягушек.

— Уже принимаю, — хмыкнула Сьюзен, делая вид, что величественно принимает жертву. — Желательно с предсказаниями.

Они рассмеялись — коротко, легко, как смеялись много раз до этого. И Гермиона не знала, не могла знать, что именно в этот момент — в эту самую секунду — военная директива с их именами уже была вложена в хранилище.

Что именно в этот вечер кто-то, кого они не знали и никогда не увидят, сказал:

. — Эту миссию дадим им. Боунс и Грейнджер. Обе с грязной кровью. Если не справятся — по крайней мере, исчезнут чисто.

* * *

На третью ночь в храме Румынии Гермиона проснулась от звука — негромкого, хриплого, словно кто-то шептал, не открывая рта.

Сьюзен сидела в углу, на корточках, спиной к ней. Без плаща. Волосы — блондинистые, потускневшие — свисали вперёд, закрывая лицо. Она что-то чертила на камнях мелом. Полукруг. Символ. Повторяла это снова и снова, будто не замечая, что делает это уже минут десять.

Гермиона приподнялась, едва дыша.

— Сьюзен? — прошептала она. — Что ты делаешь?

Сьюзен не повернулась. Не шелохнулась.

— Он говорит, — раздался тихий голос. Ровный. Чужой.

— Кто? — еле выговорила Гермиона.

— Неважно. Главное, как он дышит, — и она вдруг резко повернулась, улыбаясь. Широко. Слишком широко. — Ты слышала?

Гермиона встала медленно, не спуская с неё глаз. Её тело было сильно напряжено от стресса. Карие глаза настороженно оглядывали тело Боунс.

— Это не смешно, Сьюзен.

Сьюзен заморгала, как будто очнулась, и негромко рассмеялась. Её тёмные глаза просветлели, словно некая сущность отпустила её разум.

— Прости. Плохая шутка. Я… Наверное, просто не выспалась.

Она вытерла мел ладонью о свою синюю мантию, словно стирая след. И легла на спину, рассматривая потолок с чёрными, незамысловатыми узорами.

— Этот храм действует на нервы. Ты ведь тоже чувствуешь, да?

Но Гермиона ничего не сказала. Она смотрела на подругу, сжав пальцы в кулак в кармане.

Это была не шутка. Не бессонница.

Это было что-то другое.

Глубже.

Мрачнее.

* * *

Девушки были в Румынии уже четвёртый день. На окраине деревни Сигишоара, среди извилистых троп и зубчатых гор, где воздух казался пропитанным пеплом и сыростью старой магии.

Сьюзен шагала впереди, её багрово-красный плащ мелькал среди сосен, как предостережение.

— Ты чувствуешь это? — спросила она, обернувшись. — Здесь что-то спит. Глубоко. Слишком долго.

Гермиона нахмурилась. Она привыкла к поэтичным высказываниям Сьюзен, но в последние дни они стали... другими. Не просто эксцентричными, а будто отрывками из чьей-то чужой речи. Как будто Сьюзен слушала голоса, которых никто не слышал.

— Это просто остаточное магическое напряжение, — ответила Гермиона, проверяя на ходу артефактный компас. — Руины старого храма под холмом, возможно, искажают структуру. Нам нужно спуститься туда.

Сьюзен остановилась. Её лицо — худощавое, с тонкими скулами, — было напряжено.

— А если не нужно? А если это место не для нас?

— Сьюзен, о чём ты говоришь? Мы расследуем исчезновения. Это наш долг.

— Ты не слышишь? — Сьюзен приложила пальцы к вискам. — Они не хотят, чтобы мы спускались. Они... помнят. Здесь забытое не хочет быть найденным.

Гермиона подошла ближе.

— Кто "они"? Ты ведь понимаешь, как это звучит?

Сьюзен улыбнулась — криво, будто с трудом.

— Мне снится этот храм. Ночью. Я стою там одна. И голос говорит мне: «Ты видела смерть, теперь увидишь знание». Он говорит... что я могу остаться.

Гермиона почувствовала холод. Не от ветра, а изнутри.

— Мы возвращаемся, — сказала она твёрдо. — Миссию нужно приостановить. Ты не в себе.

Сьюзен вдруг уставилась ей в глаза.

— Нет, Гермиона. Я как раз в себе. Впервые за долгое время. Всё остальное — это было... маской. Мы все носили маски, когда служили Ордену. Но ты ведь знаешь, правда?

— Что?

— Что Орден давно перестал быть тем, чем был. Что мы исполняли приказы, не зная, от кого. Что есть вещи глубже, чем добро и зло. Глубже, чем Гарри. Глубже, чем мы.

В ту ночь они вернулись в лагерь. Гермиона написала срочный отчёт в Министерство, приложив рапорт о нестабильном поведении напарницы. Но Сьюзен исчезла до утра. Ни записки, ни следов. Только её палочка, аккуратно оставленная у потухшего костра.

Позже

Гермиона стояла перед Дирком и чувствовала, как в горле застревает всё то, что она не позволила себе тогда почувствовать.

— Почему ты не сказала Гарри? — повторил он.

— Потому что не хочу, — выдохнула она. — Потому что тогда мне придётся признать, что я её бросила.

Он долго молчал. А потом тихо добавил:

— Или признать, что она ушла не потому, что сошла с ума. А потому что нашла что-то... что ты не захотела искать с ней.

Гермиона посмотрела в окно. Горы. Далеко, почти невидимо. И в воображении — багровый плащ, исчезающий в утреннем тумане.

Прошёл почти год с той миссии в Румынии. Гермиона, как и раньше, просыпалась до рассвета, пила крепкий кофе и изучала досье по пропавшим. Но папку Сьюзен она так и не передала в архив. Что-то в ней держало. Может быть — чувство вины. Может быть — страх, что однажды всё это окажется не её выдумкой.

Той ночью она задержалась в министерстве. Аврорат был почти пуст — лишь патрульные призраки бродили по этажам, как старые часовые, забывшие, зачем они здесь. В комнате для хранения магических улик было холодно, и конденсат запотевал стекло витрин.

Она перебирала старые дела — дело №387-Ж/7, "Исчезновение Сьюзен Боунс", — когда произошло это.

Сигнал магического отпечатка — слабый, едва уловимый — мигнул на амулете, встроенном в её браслет. Он был создан для поиска пропавших авроров. Но Сьюзен давно числилась как «исчезнувшая без шансов на восстановление».

Гермиона замерла. Миг. Второй.

Сигнал сработал.

И не просто так — он пришёл с магической координаты, давно закрытой: Заброшенная обсерватория Каркоса, в Албании. Её официально признали магически заражённой зоной после экспериментов в конце Первой войны.

Сигнал сопровождался вложением. Не визуальным. А тактильным. Это был древний тип послания — почти забытая форма — когда послание передаётся не словами, а чувством.

И вот оно пришло.

Ощущение — как когда смотришь в бездну, и бездна отвечает.

Страх. Глубокий, как ледяная вода. Но в нём — нечто ещё: принятие. Покой. Невозможная, чужая ясность.

И ещё — образ. Яркий, вспышкой. Не как видение, не как сон. Как пробой памяти.

Сьюзен.

Стоит в белом у алтаря из чёрного обсидиана. Глаза её сияют. Но это не радость. Это — понимание чего-то, что человеку знать не положено.

И голос — беззвучный, но настойчивый:

«Ты спрашивала, где я. Я — там, где заканчиваются имена. Не ищи меня, Гермиона. Но... запомни, кем я была.»

Гермиона отшатнулась. Амулет мигнул — и потух.

В комнате стало темно. Только строчка на краю досье, где чернила вдруг поплыли и проявилась фраза, которой там раньше не было:

Они пришли за знанием. Мы остались.

Она одна из Наблюдателей. Она не вернётся прежней.

Гермиона села, сжав амулет в ладони.

— Сьюзен… — прошептала она.

Воздух в храме стал другим — плотным, будто пахнущим ржавчиной. Каменные коридоры отзывались не звуком, а чем-то более тонким. Гермиона стала замечать: шаги не звучат одинаково. Иногда звук шёл вбок. Иногда — вперёд, но не к ней. Словно кто-то шагал сзади и одновременно внутри.

Сьюзен молчала почти всё утро. Только записывала — знаки, срезы стены, обрывки шепотов, зафиксированных в артефакте. И всё делала слишком точно. Без ошибок. Без размышлений.

Так не бывает. Даже у неё.

— Ты помнишь, как мы потерялись в туннелях под Флоренцией? — спросила Гермиона, будто невзначай, сидя на уступе.

Сьюзен повернулась слишком медленно.

— Конечно. Там был запах лаванды. Смешной контраст к затхлому камню.

— Да, — кивнула Гермиона. — Только это было в Марракеше. Во Флоренции пахло железом и мёдом.

Пауза. Тонкая, режущая.

Сьюзен не поправилась. Не удивилась. Просто отвернулась.

Гермиона почувствовала, как пальцы сжались сами. Она выдохнула — неглубоко. Надо было записать это. Систематизировать. Рапорт. Архив. Но вместо этого — только голос внутри:

«Она врёт. Или хуже. Она — не помнит, кем была.»

Ближе к вечеру они дошли до второго зала. Над входом была арка, исписанная кривыми символами. Сьюзен остановилась и приложила ладонь к камню.

— Он зовёт, — прошептала она, не отрываясь от камня.

— Кто? — голос Гермионы сорвался.

Сьюзен мгновенно повернулась.

И в её глазах было что-то иное. Не одержимость, не безумие — нет. Покой. Тот самый, которого не может быть у человека в сердце руин.

— Он без имени. Но он был здесь раньше нас. Раньше звука. Раньше магии.

— Это не ты, — выдохнула Гермиона, оглядывая лицо подруги.

И тут — Сьюзен улыбнулась. Так, как не умела раньше.

— Ты всегда была умной, Грейнджер. Даже сейчас.

В ту ночь Гермиона не спала. Она крепко держала палочку в руке, но не поднимала её. Она чётко слушала. Счёт вдохов. Мельчайшие звуки.

И всё ждала, когда шаги рядом вдруг пойдут не туда.

Спустя некоторое время, Гермиона почувствовала, как дыхание мира меняется.

Всё вокруг будто стало тише, но это не было спокойствием. Это было… ожидание. Храм будто слушал. Смотрел. И с каждым шагом Сьюзен — приближался.

Она шла первой. Без привычной осторожности. Шаг уверенный, почти ритуальный. Как будто знала маршрут, которого в их картах не было.

Как будто уже шла сюда раньше.

— Сьюзен, стой, — сказала Гермиона.

Сьюзен не остановилась, но её светлые, отныне гладкие волосы, встрепенулись.

— Это не ты ведёшь. Это что-то ведёт тебя!

Только тогда Сьюзен замерла. Не обернулась. Просто произнесла — тихо, спокойно:

— А если я — не против, Гермиона?

Через час Сьюзен Боунс исчезла.

Без звука. Без света. Ни сражения, ни следов. Только тонкий пепельный волос на углу плиты — как знак, как её остаток.

Гермиона искала долго. До глубокой ночи. Даже когда в одиночестве становилось боязно. Гермиона кричала её имя, несмотря на то, что оно уже не отзывалось.

Она проверила все камеры. Заклинания. Метки. Даже запрещённые.

Пусто.

Пункт досмотра на границе Клужа был залит дождём.

Гермиона стояла в стальной арке, вымокшая до нитки, с порезом на шее, с глазами, в которых не было света. Маги в серой форме проверяли её сумку, артефакты, протоколы.

— Где второй агент? — спросил пограничный.

Гермиона выдохнула. Медленно.

— Боунс... осталась на объекте. Погибла. Условно.

Слово «условно» никто не понял. Но и не стали уточнять.

Рапорт нужно было сдать в течение сорока восьми часов.

Это был стандартный протокол: потеря оперативника. Условия: невыясненные. Сведения: неполные. Статус: предположительно погиб.

Гермиона села за письменный стол в пустой комнате на четвёртом этаже. В коридоре кто-то смеялся — какой-то младший состав, явно не в курсе, что за этой дверью кто-то умирает. Медленно, молча. Изнутри.

Её пальцы дрожали. Перо не хотело держаться в руке.

Она не чувствовала голода. Или усталости.

Она чувствовала бессмысленность.

«Дата: 3 марта.

Объект: Потеря оперативника Сьюзен Боунс.

Место: зона D-21, горный район, север Румынии...»

Она остановилась. Выдохнула. Закрыла глаза.

Как передать то, что нельзя передать?

Как объяснить, что она просто исчезла, как будто её вырезали из пространства? Без боя. Без крика. Без прощай.

«Свидетелей нет.

Физический контакт отсутствует.

Последнее зафиксированное слово агента Боунс —...»

Она вычеркнула строку.

Потому что это слово — было её имя.

«...Гермиона...»

Сказанное шёпотом. Без страха. Как будто она знала, что уходит.

Как будто принимала это.

И Гермиона — не могла это простить. Ни ей, ни себе.

Отчёт она писала в Лондоне. Чёрные чернила, ровный почерк.

«Инцидент. Пространственная аномалия. Потеря агента. Физического контакта не было. Магический след нестабилен. Угроза продолжается.»

Гермиона сидела, не двигаясь, у себя в кабинете. Снаружи гудела столичная весна — безразличная, слишком яркая.

На столе — рапорт.

Рапорт о потере агента Боунс, Сьюзен.

Дата: 3 марта.

Ответственная: Гермиона Джин...

Она застыла. Рука замерла над строкой.

Как всегда — оставалось только подписать.

Но в этот раз она не знала, кем ставить подпись.

Грейнджер?

Та, что сражалась на трибуналах, вела дела, выучила наизусть имена всех погибших после Второй войны?

Или Поттер?

Та, что теперь приходит домой, снимает пальто и не чувствует себя целой, если Гарри молчит чуть дольше обычного.

И, не думая, она написала:

Гермиона Поттер.

Тонко. Чётко.

Перо не дрогнуло.

И только после этого она поняла — впервые за всё время, с тех пор как носит эту фамилию официально, она написала её в документе.

Не в поздравительной открытке.

Не на конверте.

А в официозной бумаге, где её подпись — часть закона.

Она опустила перо.

Что-то внутри болезненно щёлкнуло. Не в протест, не в подтверждение — в усталость.

Это был не жест любви.

Это был жест капитуляции.

«Я — не та, кто должна была вести эту миссию.

Я — не та, кто мог остановить её.

Но я осталась.

А она — нет.»

Рапорт выглядел безупречно. Но это был не рассказ. Это был надгробный камень.

— Гермиона, — тихо сказал он, стоя за её спиной, — ты подписала рапорт моей фамилией.

Она вздрогнула.

Её рука всё ещё лежала на столе, как будто была прибита к нему этим листом.

— Я знаю.

— Но ты никогда... — Гарри замолчал, подбирая слова. — Ты не использовала её. Даже на бумагах для Орденов. Ни в отчётах. Ни в делах.

— Никогда не чувствовала, что имею право, — сказала она. Голос был ровным. Пугающе ровным.

— А теперь?

Она обернулась. Лицо её было спокойным, но глаза — как трещины в стекле.

— Сама не знаю, Гарри, — прошептала она, и в голосе её звучала такая тёплая, беззащитная искренность, что Гарри без слов протянул руку и коснулся её щеки.

Его ладонь была тёплой, надёжной. Большой палец, немного шершавый, осторожно скользил по коже — так, будто касался чего-то хрупкого, что может исчезнуть, если сжать сильнее.

Гермиона на мгновение прикрыла глаза — не от усталости, а от того, что позволила себе почувствовать. Эти несколько коротких секунд — как глоток воздуха после долгого погружения. Она не говорила — но каждой клеточкой ощущала: он здесь. Он рядом. И она не одна.

Она прижалась щекой к его ладони, не открывая глаз.

— Иногда мне кажется, — тихо сказала она, — что если я остановлюсь хоть на минуту… если просто перестану думать, действовать, вытягивать, анализировать… — она выдохнула, — я просто исчезну.

Гарри не ответил. Он продолжал держать её, без лишних слов, только крепче, чуть ближе.

— Все считают, что я справляюсь. Что я сильная. Что знаю, что делаю. — Её голос дрогнул. — А я... просто делаю вид. Потому что если они узнают, как мне страшно — всё развалится.

Она открыла глаза. Карие, глубокие, уставшие.

— Только ты знаешь, что я не железная. Только ты...

Он склонился ближе, осторожно, и прошептал:

— Я никогда не ждал от тебя быть сильной, Гермиона. Только — быть собой.

И она, не сдерживая больше ни слов, ни слёз, просто уткнулась в его грудь, как тогда — в Хогвартсе, в палатке, в грохоте войны, когда казалось, что всё закончится.

И всё равно оставалась надежда — если рядом кто-то дышит с тобой в такт.

На следующий день к ней зашёл Гарри.

Не в форме. Без протокола. Просто — Гарри. Уставший, уже не юный, с морщинами у глаз и резкими вопросами, которых он даже не произнёс вслух.

Он сел напротив, долго молчал.

— Сьюзен была хорошим агентом.

— Да, — ответила Гермиона. — Очень.

— Ты что-то не дописала.

Она не подняла глаз.

— Гарри, я дала Министерству всё, что нужно.

— А я — не Министерство.

Это был не упрёк. Не подозрение. Это был зов. Тихий, упрямый.

Но Гермиона смотрела в окно.

— Ты думаешь, я солгала?

— Нет. — Он встал. — Я думаю, ты молчишь. А это страшнее.

Когда он ушёл, она ещё долго сидела одна.

Её пальцы дрожали. В горле стоял вкус пепла. Слово «Сьюзен» стало чем-то невозможным: живым, но не живущим.

И впервые за много лет Гермиона подумала, что магия — это не сила.

Магия — это то, что забирает.

Слово за словом. Человека за человеком.

Позже пришёл первый допрос. Не враждебный. Но выверенный, хищный, как всё, что делают в Отделе Контроля.

— Почему вы пошли именно по этой тропе?

— Кто принял решение изменить маршрут?

— Было ли между вами напряжение перед исчезновением?

— Употребляла ли агент Боунс нестабилизированные зелья?

— Почему не был использован маяк?

Гермиона отвечала. Холодно. Отстранённо.

Слова звучали чётко, отмеренно, почти машинально — будто не она говорила, а кто-то чужой, выучивший каждую фразу наизусть.

Но внутри всё ломалось.

Сердце металось между пламенем и ледяной бездной — то обжигало грудную клетку, то тянуло вниз, в глухую темноту, где не было ни воздуха, ни смысла. Каждое слово давалось с усилием, как шаг по хрупкому льду, под которым трещала память.

Она смотрела прямо в глаза тем, кто задавал вопросы. Не пряталась. Не отводила взгляда. И тем больше в этом прямом взгляде чувствовалось — она больше не может плакать.

Именно это пугало их сильнее всего.

Сотрудники, что присутствовали на допросе, всё видели. Чувствовали.

Некоторые лишь молча пожимали губы, кто-то — опускал взгляд, медленно качая головой. Сочувствие было — но оно было бесполезным, беззвучным, запоздалым.

Одна из женщин за столом даже неосознанно прижала ладонь к груди, словно боль Гермионы отозвалась в ней эхом.

Но Гермиона не позволила себе дрогнуть.

Пока она говорила — она жила.

Пока отвечала — существовала.

А всё остальное…

…всё остальное она оставила за стенами этой комнаты.

Снаружи — где всё ещё пахло той ночью. И её голосом.

Сьюзен.

Она вышла из допросной с сухим горлом, и казалось — всё, что она могла сказать, было не тем, что она должна была сказать.

* * *

Они сидели на диване. Плечом к плечу. Гарри держал её руку — просто, спокойно. Она снова молчала. Но не потому, что не знала, что сказать. А потому что собиралась с силами это сказать вслух.

— Знаешь, — начала она, — я так долго пыталась понять, в какой момент она начала ускользать. Сьюзен. Не из пространства. Из… меня. Из доверия.

Гарри не перебивал.

— Я вспоминала каждый разговор. Каждую глупую шутку. Мы тогда даже смеялись. Она смеялась… но как будто только губами. В глазах было… что-то другое. Пустота? Нет. Покой. Страшный покой. Как у человека, который уже попрощался.

Голос Гермионы стал чуть ниже, будто она боялась, что кто-то может подслушать — даже стены.

— На той миссии, за день до… до исчезновения, она сказала странную вещь. Мы сидели у костра, ели всухомятку, и вдруг она посмотрела на меня — прямо, как в детстве, когда всё было ещё живое, настоящее — и спросила: «А если мы пешки, Гермиона? Не в чужой игре. А в своей. Просто не замечаем?» Я тогда засмеялась. Толкнула её в бок. Но… — она сглотнула. — А ведь, может быть, она знала больше, чем говорила.

Гарри чуть сжал её руку.

— Почему ты не рассказала мне об этом сразу?

— Потому что испугалась, что если скажу вслух — это станет настоящим. Не бредом, не усталостью. А… чем-то большим. Может быть, предательством. А может — предупреждением. И если я не поняла, о чём она тогда говорила… значит, я могла её потерять и раньше, чем она исчезла.

Тишина. Тёплая. Наполненная всем, что не требовало объяснений.

— Ты не виновата, — сказал Гарри, осторожно поглаживая её по длинным каштановым кудрям. — Но, возможно, ты единственная, кто ещё может понять, что тогда произошло.

Гермиона подняла взгляд, и в нём уже не было только боли. Была цель.

— Тогда мы начнём. С маршрута. С её слов. С того, что Министерство решило закрыть. Потому что я чувствую… что Сьюзен не просто исчезла. Она ушла туда, где хотела быть. Или туда, куда её позвали.

— И мы найдём их, — сказал Гарри, кивнув. — Вместе.

В последние дни что-то изменилось. Не снаружи — внутри.

Гермиона, словно не заметив сама, начала открываться Гарри чуть глубже, чем раньше. Не из-за страха. Не из-за давления. А потому что он был рядом — не требуя. Не требуя быть сильной. Не требуя объяснений. Просто — был.

И она начинала говорить.

Мелочи. Воспоминания.

О том, как в третьем курсе она подменяла котлы у Невилла, чтобы у него, наконец, получилось зелье.

О том, как однажды перечитала целую библиотеку по древней магии, только чтобы доказать себе, что ошибки в них всё-таки были.

О том, как иногда, глядя в зеркало, она не видит себя — только кого-то, кто держит себя собранной из чувства долга.

Гарри слушал. Всегда. И никогда не перебивал.

Он просто улыбался. Той самой, немного кривой, тёплой улыбкой, от которой внутри у неё что-то опускалось и поднималось одновременно.

Иногда он наблюдал за ней — втайне, когда она думала, что одна.

Когда склонившись над схемой или пергаментом, она прикусывала губу.

Когда машинально закручивала прядь волос на палец, решая, что вычеркнуть из списка.

Когда, уже ночью, сидела в кресле с книгой, но не читала — просто держала, как будто в ней было что-то, чего она не могла сказать вслух.

Он знал, как много у неё внутри.

И любил её не вопреки этому, а именно за это.

— Ты никогда не боишься, что я слишком… — начала она однажды, лежа на спине, уставившись в потолок. — Сложная?

Он повернулся к ней. Лёг на бок. Подпер голову ладонью.

— Ты думаешь, я не влюбился в это первым?

— В что?

— В тебя. В сложную. Умную. Противную, упрямую, бескомпромиссную Гермиону, которая трижды доказывала Снейпу его собственные ошибки на уроке. В ту, что бросалась под проклятия, потому что не могла не защитить. В ту, что помнила день рождения Добби, но забывала поесть. В тебя, Гермиона.

Она смотрела на него. И впервые за долгое время не чувствовала, что должна быть «на уровне». Должна быть в порядке. Должна быть идеальной.

— Ты такой дурак, — прошептала она.

— Абсолютно, — согласился он. — Особенно когда дело касается тебя.

И она тихо рассмеялась. Устало. Настояще.

Смех этот — как шорох крыльев после долгой тишины.

И в тот момент, среди ночи, в комнате без окон, среди опасностей, что сгущались за стенами, она была в безопасности. Потому что он не ждал, пока она станет сильной. Он любил её — такой, какая она есть. Даже когда она молчала. Даже когда ломалась.

Особенно тогда.

Ночь, казалось, сгустилась за окнами комнаты, став почти зримой.

Луна висела низко, её свет пробивался сквозь полуоткрытые шторы — холодный, как ледяной поцелуй. Всё в комнате будто затаилось: часы не тикали, ветер не шевелил занавески, даже дыхание стало осторожным, как у живых существ, которые знают, что приближается что-то важное.

Гермиона стояла у книжного шкафа, задумчиво перебирая пергаменты. На ней была только длинная хлопковая рубашка, чужая — Гарри, с немного ослабленным воротом. Её волосы были распущены, и пряди скатывались по плечам, отбрасывая тени на ключицы. Он смотрел на неё, не двигаясь, из полумрака комнаты.

В последние дни он чувствовал, как она меняется. Не ломается — именно меняется. Она словно начала выходить из панциря, в котором жила всё это время. В ней было больше пауз, больше тишины — но в этих паузах теперь рождалось не отчуждение, а откровение.

Она обернулась, встретила его взгляд. И не отвела глаз.

— Что? — спросила она тихо, но в этом слове дрогнула неуверенность.

— Ты прекрасна, — сказал он.

Он подошёл ближе. Его глаза этой ночью были слишком синими.

— И когда ты вот так молчишь… я боюсь за тебя.

Пауза. Он почти улыбнулся.

— И всё равно хочу.

Гермиона чуть склонила голову. В её глазах мелькнул огонь — не кокетство, не игра. Внутренний, древний, нерастраченный пульс жизни, который в ней всегда жил под слоем контроля, логики, системы.

— Иди сюда, — прошептала она.

Он подошёл.

Она взяла его ладони и прижала к своему лицу. Глаза закрыты. Дыхание ровное — пока он не скользнул пальцами по её щеке, вниз, по шее, чувствуя, как под кожей дрожит жизнь. Как будто каждое его прикосновение — единственный якорь, что не даёт ей раствориться во тьме.

— Когда ты прикасаешься ко мне… — прошептала она. — …мне не страшно умирать.

Он не ответил. Только сильнее притянул её к себе, прижавшись лбом к её виску. Его дыхание стало тяжелее. В ней было всё: нежность, ярость, уязвимость, проклятая сила — и что-то опасное. И он любил её за это. За то, что она могла быть безумной — но была его.

Они стояли, почти не дыша, в темноте. Она крепко обнимала его, будто боялась, что всё исчезнет, если отпустит. А он держал её так, как держат порванный флаг в конце битвы — знамя, за которое стоит умереть, и которое всё ещё держится на ветру.

Их губы встретились не как у влюблённых — как у тех, кто знает, что может быть последняя ночь.

Никаких слов. Только поцелуи — тёмные, медленные, с отчаянием.

Руки — изучающие, будто они открывали друг друга заново.

И ночь — свидетель, холодный, молчаливый.

Когда всё стихло, Гермиона лежала, прижавшись к его груди. Он гладил её по волосам, молча, а она держалась за край его рубашки, словно это было всё, что ещё удерживает её на этой стороне.

— Гарри, — прошептала она, почти не слышно, — если я исчезну, как Сьюзен…

— Не смей, — ответил он, резко. — Не думай даже.

— Тогда пообещай, — она вдруг подняла голову. — Что найдёшь меня. Даже если я не буду собой. Даже если я забуду тебя.

Он смотрел на неё долго. Пристально. Потом аккуратно притянул к себе, губами нежно коснулся её лба.

— Тогда я напомню тебе, кто ты. И почему ты меня любишь, даже в темноте.

К ночи всё затихло. Даже штаб, вечно гудящий шёпотом пергаментов, шагов и тревожных голосов, казался почти забытым. Гарри закрыл дверь в их комнату, как в капсулу — отдельно от всего, что несло угрозу, ложь, и старые страхи.

Поздняя ночь. Архив Ордена.

Хруст пергамента, запах пыли, масляные лампы — всё как всегда.

Гермиона сидела на корточках у самого нижнего ряда. Именно туда, как по странной привычке, Сьюзен вечно прятала дубликаты своих отчётов. "Чем ближе к полу — тем меньше вероятность, что кто-то вообще туда заглянет", — однажды усмехнулась она. Гермиона тогда рассмеялась в ответ. А сейчас, коснувшись холодного дерева шкафа, вспомнила это — как щелчок в груди.

— Ну же, Боунс, — прошептала она, — если ты что-то оставила — покажи.

И — показало.

Файл, вшитый в обложку другого дела. На первый взгляд — стандартный отчёт о зачистке склада проклятых артефактов. Всё по шаблону. Подписи, отметки, номера объектов. Но между строк — маленький конверт, прижатый к внутреннему шву старым защитным чаром-фиксацией.

Гермиона осторожно вынула его, проверила на магические замки.

Ничего. Только простое, почти наивное заклинание маскировки.

Открыла. Внутри — клочок карты.

И короткая надпись, чернила уже выцвели:

«Если ты читаешь это, значит, не доверяешь им так же, как я.

Смотри под камнем. Где мы нашли первую фиалку.

— S.B.»

Гермиона почувствовала, как затряслись пальцы.

Первая фиалка.

Тот самый склон — тихий, забытый. Их первая совместная миссия, когда они нашли ящик с нелегальными зельями, среди которых кто-то посадил обычные цветы, зачарованные на сон.

— Чёрт возьми, Сьюзен, — прошептала она. — Ты что-то знала.

Стук шагов.

Она обернулась.

В дверях — Гарри.

Усталый, но настороженный.

— Ты что-то нашла?

Она молча протянула ему конверт.

Он прочёл.

И взглянул на неё так, будто впервые понял, как глубоко всё уходит.

Гермиона сидела на полу, босая, с книгой, которую давно не читала. Просто держала её, сжимая пальцами переплёт, будто то был последний якорь. Гарри наблюдал за ней молча, из полумрака. Свет от волшебного фонаря под потолком был тусклый, золотистый, и ложился на её плечи, словно старинное покрывало.

Она была бледной. Но не той изысканной бледностью, которую дарит задумчивость. Это была бледность истощения — морального, душевного. Он знал, что её душа с каждой неделей становилась легче, потому что теряла части себя.

Он сел рядом. Ничего не сказал.

— Помнишь, — тихо сказала она, не глядя, — как ты раньше смеялся с меня, когда я спала, обнимая кодекс трансфигурации?

— Помню, — улыбнулся он.

Она кивнула, не глядя на него. Потом, спустя секунду:

— Я теперь не сплю. Уже шесть дней, Гарри.

Он вздрогнул. Только теперь увидел — под глазами чёрные круги. Руки дрожат, но она делает вид, что всё в порядке. Потому что всегда делает.

— Гермиона…

— Мне снятся её глаза. Не когда она исчезла. А за секунду до того. Она что-то знала, Гарри. Она знала, что идёт не туда. И пошла. Знаешь почему?

— Почему?

Она повернулась к нему, и в её голосе был лёд:

— Потому что была как я. Потому что верила, что сможет разобраться, спасти, вернуть, переиграть. Потому что не умела бояться вовремя.

Он не знал, что сказать. Вместо слов — притянул её к себе. Она не сопротивлялась. Обмякла. Его руки обвили её хрупкое тело — стало страшно: она была легче, чем раньше. Почти прозрачная.

— Я схожу с ума, Гарри, — прошептала она в его шею. — Но мне некуда деться. Только ты.

— Тогда оставайся в этом «только», — прошептал он в ответ. — Я выдержу за нас двоих. Просто будь. Просто дыши. Я рядом.

Она всхлипнула — но не плакала. Её губы нашли его губы неуверенно, болезненно. Это был не поцелуй как обещание, а как вопрос, как мольба. Гарри ответил — мягко. Но внутри уже горел огонь. Не страсти — защиты. Он никогда ещё не чувствовал, что хочет так сильно кого-то уберечь от самой себя.

Позже, когда они лежали под одним пледом, без света, с их дыханием в унисон, Гермиона тихо сказала:

— Если бы ты знал, как ты спасаешь меня — просто существуя.

Гарри прижал её ближе к своей груди.

И в темноте, впервые за многие дни, она спокойно уснула.

Она проснулась от шороха. Гарри сидел у стола, склонившись над пергаментами, которые пахли пылью, законом и чужими жизнями. Его профиль, освещённый слабым светом от магического фонаря, был как вырезанный из камня — сосредоточенный, сжатый, усталый.

— Ты опять не спал, — прошептала она.

Он обернулся. В глазах — нежность, но не безмятежная. Та, что живёт рядом с тревогой.

— Не хотел будить. У тебя был спокойный сон. Первый за долгое время.

Она встала, подошла к нему. На ней был лишь лёгкий серый халат, который скользил с плеча. Гарри невольно смотрел, как он падает — и не сказал ни слова. Она села на край стола, посмотрела на него сверху вниз, и пальцами провела по его волосам, медленно, думая.

— Что это? — спросила она, указывая на свитки.

Он вздохнул.

— Речь идёт о старой инициативе. Её снова поднимают. Те, кто раньше стояли за "отбором крови" — теперь говорят об "упорядочении магического наследия". Новые названия. Старые яды. Они называют себя Ковен Единства.

Гермиона хмыкнула.

— Единства? Удобно. Наверное, они считают, что если изолировать всех, кто им не нравится, будет единство.

— Именно. Законы, Гермиона. Они не нападают. Они… переоформляют реальность.

Она опустила взгляд. Молча. Потом взяла один из свитков. Перечитала вслух:

«Магия не может быть полностью доступной для всех. Без структуры мы получим хаос. Мы не отбираем права — мы защищаем будущее.»

— Фраза, которой можно оправдать диктатуру, — тихо сказала она.

Гарри подошёл. Взял её лицо в ладони, осторожно. Она подняла на него глаза.

— Ты сильная. Ты видишь это сразу. Они боятся таких, как ты. И как я. Потому что мы не забываем, что было в прошлом.

— А ты... не устал быть тем, кто всегда на передовой?

Он усмехнулся. Больше с горечью.

— Я устал. Но когда ты рядом — мне не страшно.

Ты — как компас. Даже в хаосе. Даже когда я сам не знаю, где правда.

Она прижалась лбом к его лбу. Их дыхание стало единым. А потом — она медленно провела пальцами по его груди, по изгибам ключиц, по линии шрама, что остался с войны. Её глаза были тёмные, сосредоточенные. Никакой кокетливости. Только необходимость быть ближе, сильнее, целее.

— Не отпускай, — прошептала она.

— Никогда, — ответил он. Уже хрипло.

Он поднял её, и их тела соединились не как утешение, а как якорь, как ритуал возвращения к себе. Это не было идеализированной любовью из сказок — это было сродни заклинанию. Объятия были грубыми, почти отчаянными, как будто каждый хотел проверить, что другой — ещё здесь, ещё жив, ещё дышит.

Он целовал её запястья — те, что держали столько боли. Она шептала ему на ухо слова без смысла — просто звук, чтобы не сорваться в молчание. Когда всё стихло, и они лежали, сбив одеяло и сбросив остатки мира, Гермиона сказала:

— Эти люди из Ковена — они не просто жаждут власти. Они романтизируют страх. Делают из него инструмент.

— Мы их остановим, — сказал он.

— Только если сами не станем теми, кем они нас рисуют.

Он кивнул. И взял её руку — крепко. А потом — поцеловал ладонь. Не нежно, а как клятву.

Подземелья Министерства редко дышали чем-то, кроме пыли и заклятий тишины. Но именно здесь, за толстым барьером политического равнодушия, прятались древние архивы, переименованные в «Фонд Единства Ковена». Название звучало как лекарство — но Гермиона знала: под ним скрывались яды.

Она пробиралась в серой мантии куратора, заколка с магическим гравировкой в форме весов слегка покалывала висок, передавая импульсы заклинаний сокрытия.

Фальшивый пропуск она получила от неизвестного мага, чьё письмо пришло без подписи. В нём лишь одно: «Твои идеи стали опасны. Но и они тоже. Смотри в ячейке N2-K. Там, где Бэббедж спрятал страх».

Гермиона не дрожала. Просто вспоминала. Проклятие крови. Старую комиссию по чистоте. Речи в Визенгамоте, где её называли символом компромисса. Символ... а не человек.

Спускаясь по спиральной лестнице, она слышала, как стены шепчут старые имена. Боттом. Монтегю. Аббот. Всех их стерли из протоколов. Потому что были неудобны. Или опасны. Или... полукровки.

Когда она открыла ячейку, в воздухе заколыхалась магия. Пергаменты внутри хранили не столько текст, сколько намерение. Одно письмо особенно притянуло взгляд:

“Проект: Возвращение корня. Закон первородства. Переход власти по старым линиям. Очистка от шлака поколений. Программы распределения силы в обучении. Мера первая — Кодекс Ограничения.”

— Кто дал тебе этот доступ?

Голос сорвался из темноты, как кинжал.

Гермиона резко обернулась. В тени стоял мужчина — высокий, в черном, без отличительных знаков. Только знакомая сутулость и резкий, сухой голос...

— Дедалус Диггл?

Он шагнул ближе, глаза его были тусклы, будто что-то внутри него выгорело.

— Ты не должна была сюда приходить. Тебя могут убить.

— А ты? — тихо спросила Гермиона. — Ты же был с Орденом.

— Был. Но теперь я с выжившими. С теми, кто понял, что идеи — это валюта. А победа — это не война. Это её последствия.

— Ты поддерживаешь это? — она кивнула на пергаменты.

— Я понимаю, почему это появляется. Когда магия становится уязвима — сильные хотят контролировать слабых. Всегда. Но я здесь, чтобы сделать выбор труднее. Я — не их. И не твой. Я — посредине.

— Ты предаёшь...

— Нет. Я выбираю реальность. А ты? Ты всё ещё веришь, что можно всех спасти?

Он передал ей крошечную записку, спрятанную между двумя свитками. На ней был символ Ковена, перечёркнутый зелёным чернилами.

— Это из их будущего протокола. Кодовое имя: «Перелом». Они готовят ритуал. Неофициальный. Старое чистилище крови. Им нужно три линии: старинная кровь, королевская, и — та, что однажды сломала Хогвартс. Ты понимаешь, к кому ведёт последний след?

Гермиона побледнела. Гарри. И, возможно, она.

— Почему ты мне помогаешь?

— Потому что, Гермиона, если упадут те, кто сопротивляется — следующими будем мы. Все. Даже те, кто остался посредине.

Он исчез в заклинании распыления, оставив её одну среди дыхания архивов.

* * *

«Я обошла охранные заклятия, отключила печати… — мысленно перечитывала она свои действия, — …и обманула коллег. Своих.»

Не Гарри. Не Рон. Она сама. Своими руками.

Гермиона закрыла глаза. Где-то в груди щемило. Не потому, что её поймают, а потому что… она больше не чувствовала себя той самой девочкой, которая когда-то верила, что знание — это свет. Теперь это был нож. Острый, холодный, и направленный в спину тех, кто однажды доверился ей. И всё же… она не сожалела.

Гермиона глубоко вдохнула. Если бы снова пришлось выбирать — она бы выбрала то же. Потому что кто-то должен был узнать правду. Потому что история не имеет права повториться.

Гарри стоял в коридоре Министерства, сжимая в руках свиток с отчётом о пропаже из архива. Его сердце билось быстро, но голос оставался ровным, когда он вломился в офис Гермионы.

— Гермиона! — резко начал он, голос наполненный не только гневом, но и разочарованием. — Ты понимала, что творишь? Кража из архива Единства — это не просто нарушение протокола! Это подрывает всё, за что мы боремся!

Гарри медленно опустился на край стола, тяжело вздохнув. Его глаза искали в Гермионе хоть каплю сомнения или сожаления, но видел лишь решимость — ту же, что в момент кражи.

Гермиона отводила взгляд, её лицо горело, но в глазах был тот же огонь, что и всегда.

— Я не могла иначе, Гарри, — шептала она, — там хранятся документы, которые могут уничтожить невинных. Если мы позволим Единству контролировать магию нечистокровных, это будет концом всего, во что мы верим.

— Ты знаешь, что если об этом узнает Совет Единства, — сказал он, голос понизился, — нам всем придётся отвечать не только за свои поступки, но и за судьбу тех, кого мы пытаемся защитить.

— Ты поставила под угрозу нашу работу, — голос Гарри стал жестче. — Ты сама понимаешь, к каким последствиям это может привести? Министерство уже на грани кризиса. Если это всплывёт — нам конец!

Гермиона сжала кулаки, в которых дрожали пальцы.

В этот момент в офис ворвался Перси Уизли, его холодный взгляд обжёг атмосферу ещё сильнее.

— Гарри, Гермиона, — начал он, — мы находимся под пристальным вниманием руководства. Любое несанкционированное действие ведёт к дисциплинарным мерам. Вы должны понять — порядок важнее личных амбиций.

Гермиона подняла голову, её голос был тихим, но твёрдым:

— Иногда, Перси, порядок — это просто маска для бездушной власти. Мы рискуем всем, чтобы защитить тех, кто не может защитить себя!

Взгляд Гарри задержался на ней, и на секунду в воздухе повисло напряжение — смесь отчаяния, гнева и… чего-то более глубокого, почти неуловимого.

— Мы должны быть осторожны, Гермиона. Но ты должна была поговорить со мной прежде, а не действовать в одиночку.

Гермиона кивнула, чувствуя, как темная тьма и надежда сплетаются в ней, словно крепкая цепь — страшная, но единственная, что держит их на плаву.

И где-то внутри, сквозь страх и отчаяние, зарождалось нечто новое. Опасное. Упрямое. Это уже не была школьная прилежность. Это была решимость взрослых людей, которых никто не сломает — ни прошлое, ни закон, ни даже собственная совесть.

Тишина повисла между ними — тяжёлая, как предвестник бури. Будущее казалось зыбким, а стены Министерства — местом, где каждая тень могла стать врагом.

Особняк на окраине Йорка был будто вырезан из другого времени. Кованые решетки на окнах, магически запертые ворота и заклинания забвения, струящиеся по стенам, — сюда не попадали случайные люди. Гермиона знала: она не гость. Она — внедрённый враг.

Она шла через узкий зал, где стены были обиты мрачно-серым бархатом, воздух пах пылью, старыми свитками и чем-то, что напоминало тлеющую душу. Позади неё едва слышно шелестели шаги Альберта Роу — бывшего союзника Ордена, теперь связного с Ковеном. Его молчание било в затылок сильнее слов.

В центре комнаты — круглый стол. За ним сидел человек, которого она сразу узнала, несмотря на отсутствие имени в досье. Он не носил мантии, лишь строгий чёрный костюм и серебряный перстень с перевёрнутым гербом одного из старейших магических родов Британии.

— Мисс Грейнджер, — сказал он, не поднимая взгляда, листая какой-то древний реестр. — Я думал, вы умнее. Даже ваши наставники когда-то не осмеливались приближаться к нашим архивам. Но вы… взломали их, как будто это была школьная игра.

У Гермионы заледенели пальцы. Но голос остался спокойным:

— Если архивы так легко сломать, может, в них не стоит прятать правду?

Он медленно поднял глаза. Стальные, безжизненные, серые. В них было что-то почти неживое.

— Правда? — Он усмехнулся. — Вы называете правдой документы, которые даже не понимаете? Это архитектура мира. Сотканная веками. Мы не убиваем маглорожденных. Мы… сдерживаем. Выравниваем. Чтобы этот хрупкий баланс не рухнул.

— Значит, вы называете это равновесием? Убийства, ограничения, изгнания? — прошипела Гермиона.

Он встал. Его фигура возвышалась над столом как судья. Или как палач.

— Мы называем это выживанием. Мы — Единство. Вы — ошибка. Но знаете, что пугает меня больше всего, мисс Грейнджер? — он подошёл ближе. — Вы — не исключение. Вы — начало войны. И вы слишком умны, чтобы этого не понять.

Альберт молчал. Он ни разу не посмотрел на неё. Но его руки были напряжены — будто он готовился защищать… кого?

В этот момент Гермиона поняла: она не просто среди врагов. Она — внутри их круга. И выхода уже может не быть.

Особняк остался позади. Но его запах — затхлая тайна, смешанная с предательским шёпотом — въелся в мантии, волосы, в саму кожу. Гермиона шла быстро, не разбирая пути, в груди стучало лишь одно: «Он всё знал. Этот человек — знал, кто я такая».

Альберт не пытался её остановить. Он вышел позже, спустя минуту, беззвучно, как будто его и не было. Он не смотрел ей в глаза, только бросил:

— Я не твой враг. Но и не друг.

Альберт исчез в серой дымке, оставляя девушку одиночно стоять в переулке, где рядом с каменной стеной, были вырезаны старые рунные символы — предупреждение: "Помни, что ты смертна".

* * *

Зал внутреннего дисциплинарного совета. Министерство Магии.

Зал заседаний Отдела Авроров был странно холодным. Ни один обогревающий чар не справлялся с его высокими каменными стенами — казалось, они впитывали тепло всех, кто туда входил, и возвращали только напряжение. На сводах — гобелены с закодированными гербами старых подразделений, давно упразднённых. Символы власти, которой больше не существовало. Или — которая действовала в тени.

Стены давили. Ни одно из чар на подавление тревоги не сработало — напротив, воздух стал гуще, как если бы здание само знало: сегодня здесь решается не просто судьба двух сотрудников, но и тайна, которую берегли как последние угли в костре.

Гермиона вошла первой. За ней — Гарри. Они не взглянули друг на друга.

У стола сидели семеро.

Пятый — Альберт Корнер.

Шестой — Перси Уизли, холодный и бледный, словно подменённый.

Седьмая — Мадам Селвин, новая глава отдела «Незарегистрированной Магии», с глазами как у змея, в меховом воротнике.

Молчание продлилось ровно столько, чтобы обострить страх.

Гарри Поттер сел с правой стороны от Гермионы, чуть позади, словно не мог выбрать — быть рядом как муж или оставаться фигурой государственной важности. Его руки лежали на коленях, но кулаки были сжаты до боли.

Внутри бушевал гнев. И страх. И то самое ощущение, которое накатывало перед схваткой с Тёмным Лордом — только теперь он сражался в рубашке с галстуком, а Гермиона была на линии огня.

Его жена. Его Гермиона. Его слабость. И сила.

— Грейнджер, — сказала Селвин. — Вас обвиняют в незаконном проникновении в архив под грифом “Единство — Уровень III”, а также в изъятии заклинательных кодов, которые хранились в запечатанном свитке Древнего Согласия. Хотите что-то сказать?

— Это было не проникновение, а проверка. Я подозревала, что информация утекает. Я нашла следы магии забывания и подмены архивных штампов.

— Вы обвиняете кого-то из нас?

— Я обвиняю систему, — твёрдо ответила Гермиона. — И хочу знать, почему проект "Единство" обсуждается на уровне Совета, но не раскрывается ни одному сотруднику с нечистокровным происхождением.

Тишина. Потом Альберт Корнер поднял глаза.

Его голос был мягким, почти насмешливым:

— Гермиона. Разве не ты писала диссертацию о прозрачности магической власти? Забавно, как ты быстро перешла к действиям. Столько страсти — и такая глупость. А ведь мы могли бы работать вместе. Раньше.

Голос Гарри был ледяным:

— Альберт. Ты не имеешь права на оценочные суждения. Она — моя...

Он замолчал. Слишком поздно. Гермиона напряглась. Кто-то из старейшин поднял бровь.

Корнер только слегка склонил голову:

— О, конечно. Сотрудница другого отдела. Моя ошибка. — Он фальшиво улыбнулся.

Перси выдохнул, будто обжёгся.

— Вы что-то скрываете. И это... не только документы. Подозреваю, между вами существует связь, о которой нам не сообщили.

Тишина.

Селвин замерла.

Корнер чуть улыбнулся, криво. Гарри бы с удовольствием стер это выражение с его лица.

Гарри медленно поднял голову.

— Я не обязан вам сообщать о своём браке. Мы не нарушили никакие законы. Наши клятвы — это личное.

— Не когда ваши личные отношения ставят под угрозу безопасность операции, — отрезал Перси.

И вот тут… Гарри почувствовал, как в нём нарастает ярость. Холодная, страшная. Но он сдержался. Он должен. Не ради себя. Ради неё.

Он посмотрел на Гермиону — только на неё — и сказал тихо, но достаточно, чтобы каждый услышал:

— Я знал, что Гермиона идёт туда. Я не знал, что она возьмёт архив. Но если бы знал — не остановил бы. Потому что ей верю. Больше, чем кому-либо в этом зале. И если кто-то считает это угрозой — пусть посмотрит в зеркало.

Перси Уизли перелистнул бумагу и без выражения проговорил:

— Ваша миссия в архиве раскрыла несанкционированное перемещение закрытых дел. Пропал протокол миссии в Румынии 2001 года, где, по нашим данным, была зафиксирована последняя активность Сьюзен Боунс. Также зафиксировано появление ауры Дирка Кресвелла — в закрытой секции архива. Вам есть, что сказать?

Гермиона замерла.

— Дирк действовал без моего ведома. Я туда пошла одна.

— Вы работали вместе в прошлом. Вам доверяют в обеих структурах. Почему же он снова появился? — Перси смотрел не на неё. На Гарри. — Поттер, вы давно знали?

Гарри был тих:

— Я знал, что Дирк выжил. Но не знал, что он... играет на две стороны.

Перси встал.

— Вы оба будете под внутренним наблюдением. До выяснения. И... — взгляд его стал острым — не пытайтесь действовать как семейная пара. Это может стоить вам свободы.

Позже, в коридоре, Гермиона стояла у окна. Глаза её были сухими, но внутри всё дрожало.

Гарри подошёл и сказал хрипло:

— Я хотел... защитить тебя.

— А вышло, что выдали нас.

Она отвернулась к Гарри спиной. За окном метался ветер. Ни один порыв не казался случайным.

В его дыхании — было предчувствие.

* * *

Гарри Поттер сидел в кабинете, напротив окна, за которым медленно оседал туман. Министр отказался от личной встречи, но в пакете, что оставили на его столе, был документ, наполовину стёртый из системы: "Боунс, Сьюзен Амелия. Секретный протокол. Протекторат Ковена. Статус: перемещена."

Он замер. Сердце застучало не как обычно — не тревожно, а тихо, будто в нём просыпалось что-то давно знакомое. Интуиция. Его «авроратское чутьё», как называла это Гермиона.

Гарри встал. Он прошёлся по кабинету, глядя на стены, будто в них прятался ответ.

Сьюзен была признана мёртвой пять лет назад, в Румынии. Гибель во время операции Ордена, тело не найдено, документы запечатаны. Он вспоминал — тогда всё показалось странным. Слишком быстро свернули расследование. Слишком много шёпотов в коридорах Министерства.

Но только теперь он увидел подпись на последнем документе: "Перси Уизли, согласовано."

Его дыхание перехватило.

— Ты знал, — прошептал он в пустоту. — Ты знал и скрыл.

А рядом стояло второе имя. "Дирк Кресвелл — контакт."

Гарри сжал кулаки. В груди сгустился жар. Он вспомнил разговоры Гермионы. Её тревогу, странное поведение. Её кражу архива.

Он... он не знал. Муж, аврор, герой — и всё же, в этой истории он был последним, кто узнал правду.

Он рванулся из кабинета, документы прижал к груди. Гарри собирался сказать ему всё. И спросить о самом главном.

Коридоры Министерства казались бесконечными. Гарри шагал быстро, почти не замечая взглядов, устремлённых ему вслед. Его пальцы дрожали, хотя лицо оставалось бесстрастным. Он только что вернулся с заседания по делу Гермионы, и за спиной у него теперь было не только беспокойство, но и гнев.

В кабинете Перси было на удивление тихо. Тот, как обычно, сидел прямо, со сложенными на столе руками. Гарри вошёл без стука.

— Мы оба знаем, что происходит, Перси, — начал он, голос сталью.

— Гарри, если ты здесь, чтобы устроить сцену, не стоит. У тебя нет полномочий обвинять меня в том, чего ты не понимаешь.

— А ты думаешь, я не понимаю? Ты подписал бумаги по делу Боунс. Ты знал, что она не погибла. Ты позволил скрыть её местонахождение. И теперь ты отчитываешь мою жену за то, что она вытащила на свет правду?

Перси не изменился в лице, но едва заметный вздох выдал внутреннее напряжение.

— Ты не понимаешь, Гарри. Есть тайны, которые защищают страну. Гермиона нарушила один из самых священных обетов безопасности. Она воровала из архива, доступ к которому запрещён даже большинству авроров.

— Мы сражались за то, чтобы не было таких архивов, — прошептал Гарри. — Ты не видишь, куда всё катится? Мы снова создаём тень Министерства. Как при Скримоуре. Или хуже.

Перси встал.

— Если ты думаешь, что Гермиона выше закона только потому, что вы женаты... ты ошибаешься. Я сделаю всё, чтобы она не уничтожила систему, которую мы строили после войны.

Гарри усмехнулся.

— А я сделаю всё, чтобы защитить её. Даже если придётся сжечь то, что вы строили.

И вышел, оставив после себя запах пепла и молчаливое предчувствие разрушения.

Гермиона стояла у высокого окна в северном крыле. За её спиной двери закрылись бесшумно, и в отражении стекла появился Дирк.

— Ты знала, что они прослушивают этот кабинет? — спросил он.

— Конечно. Именно поэтому я и позвала тебя сюда. Пусть слушают.

Он усмехнулся.

— Ты изменилась.

— А ты нет, Дирк. Ты всё такой же: обаятельный, опасный и вечно играющий в двойную игру.

Он подошёл ближе. Их разделяло всего несколько шагов.

— Если бы я играл, ты бы не была жива, Гермиона. Ты полезла слишком глубоко. Но мне... чертовски приятно, что ты не умеешь останавливаться.

Она повернулась к нему, глаза полны старой боли.

— Тогда скажи мне, на кого ты работаешь. Альберт? Боунс? Или кто-то ещё глубже? Я не верю, что ты просто вернулся, чтобы занять место в отделе надзора.

Он молчал секунду. Потом:

— Я пришёл спасти то, что осталось. Ты и Гарри слишком яркие, вас видно. А то, что грядёт, требует... теней.

Гермиона вздрогнула. Но не от страха. От понимания.

— Тогда скажи: на какой ты стороне?

Дирк кивнул.

— На своей. Но иногда... она совпадает с вашей. Пока.

И исчез за дверью, оставив за собой запах старых тайн и начало новой игры.

* * *

Кабинет директора Хогвартса был наполнен вечерним светом. Витражи отбрасывали на стены призрачные отблески, словно ожившие воспоминания — тихие, неотступные. Минерва Макгонагалл, сжав руки на столе, сдержанно посмотрела на Молли, сидящую в кресле у камина. Молли выглядела уставшей. Ее рыжие волосы начинали серебриться, взгляд был полон забот.

Свет лампы тускло колыхался. Рядом — Минерва Макгонагалл. За окном — дождь и тишина.

— Они не сказали нам, — шепнула Молли. — Мальчик, что я растила, — женат на Гермионе, а мы узнаём это из протокола дисциплинарного совета.

Минерва вздохнула.

— Ты злишься на них?

— Я злюсь на войну. Которая не закончилась. Ни в них, ни в нас. Они молчали не от гордости, а от страха. Потому что им снова пришлось выбирать между любовью и долгом. Как когда-то и нам.

Минерва молча кивнула. Она знала, что сдерживать слова — иногда единственный способ дать человеку договорить.

— Я не осуждаю их, — продолжила Молли, — честно. Бог мой, после всего, что они пережили... Кто мы, чтобы судить? Но Джинни... Она ведь ждала. Верила, что они с Гарри просто потерялись в жизни, а потом снова найдут друг друга. Она писала ему. Помнишь? Даже тогда, когда он не отвечал.

— Гарри хранил её письма, — спокойно проговорила Минерва. — Но письма — это не всегда мост. Иногда — только берег.

Молли дрожащей рукой убрала со лба прядь.

— Она почувствует, будто все было ложью. Будто они оба предали её — не разом, а медленно. Самым болезненным способом: молчанием. А я... я же её мать, Минерва. Я должна защитить. Объяснить. Но как объяснить, что настоящая жизнь не сказка, и иногда — даже любовь не спасает?

Минерва сделала вдох.

— Ты можешь только быть рядом, Молли. Как всегда. Взрослые дети ломаются тише. Но боль у них не меньше. И ты знаешь, что будет больно — но это не конец. Джинни сильная. Она не девочка в форме квиддичной команды. Она ведь спасала людей. И если уж она вынесла войну, она справится и с правдой.

— Но боль всё равно будет, — прошептала Молли, и по её щеке скользнула слеза.

Минерва мягко встала и подошла, положив руку на её плечо:

— Это цена близости. И мы платим её, даже если знаем, что нам не по силам. Но, Молли... если бы ты знала, сколько боли в самой Гермионе... — Минерва на секунду замялась. — Иногда правда — это единственный способ остановить страдания.

Джинни сидела в старом кресле у окна, сжимая в руках кружку с чаем. Её пальцы дрожали, но не от холода — от злой смеси предчувствий и воспоминаний. Она не спала почти двое суток, подозревая, что слухи, доносившиеся до неё от Артура и случайных слов Молли, были не просто слухами. И теперь Минерва стояла перед ней, как олицетворение неумолимой истины.

— Скажите мне, профессор… — Джинни впервые за долгое время использовала официальное обращение. — Это правда?

Минерва вздохнула, сжав губы.

— Я не могу лгать, Джиневра. Гарри и Гермиона действительно связаны. И не только работой в Министерстве. Их брак был тайным, но законным. — Пауза. — И по любви.

В ответ — тишина. Джинни медленно опустила взгляд на свои руки. Чай остыл, а она даже не заметила.

— Мама знала? — голос её был не гневный, а отстранённый, будто из другого времени.

— Узнала позже. И поверь, она до сих пор не может найти слов. Она беспокоится о тебе, — Минерва посмотрела на девушку с неожиданной мягкостью. — И о Гарри. И о Гермионе. Это не был заговор. Это была их личная битва.

— А со мной что? — Джинни вскинула глаза. В них было что-то страшно взрослое. — Моя жизнь — просто побочный эффект их "личной битвы"?

Где-то за спиной в коридоре послышались шаги. Молли стояла у порога, руки сжаты в фартуке. Её глаза были полны боли.

— Джинни, милая… я не хотела, чтобы ты узнала так. Мы думали… —

— Что? Что меня можно обмануть? Что я навсегда останусь маленькой девочкой, которая ждёт Гарри Поттера, пока он ведёт войну? — её голос дрожал. — А Гермиона? Она же моя подруга! Мама, ты ведь видела…

Молли подошла ближе, опустилась на колени рядом, словно извиняясь перед всей её болью.

— Я видела. Но я также видела, как Гарри смотрит на неё. Не с тех пор, как она ушла от Рона. Гораздо раньше. Возможно, всегда. Просто он не позволял себе. А потом… он позволил.

Лес был пропитан тяжёлой, влажной тишиной — только ветер шуршал в засохших листьях, словно тихий шёпот призраков. Гермиона лежала в глубине кустов, её одежда испачкана грязью, волосы спутаны и липки от пота и дождя. Сердце колотилось в груди, будто хотело вырваться наружу, мысли путались, затуманенные шоком и страхом. Она была почти бессознательна, но пыталась не издать ни звука, боясь, что её обнаружат.

Вдалеке между деревьями появилась высокая фигура — Теодор Нотт. Он двигался размеренно, сдержанно, каждый его шаг казался выверенным и осторожным. За ним, совсем рядом, скользнул силуэт Волан-де-Морта — неотвратимый и зловещий, но занятый своими мыслями.

— Что скажешь насчёт разведки? — прохрипел Лорд, не обращая внимания на мельчайшие детали вокруг, его голос был ровным, но в нём проскальзывала жёсткая нетерпимость.

Теодор кивнул, не поднимая глаз.

— Есть сомнения в её надёжности, — ответил он тихо, — но всё ещё нужны дополнительные данные. Мы не можем позволить себе ошибки.

— Тогда неудачи недопустимы. Наши враги уже слишком близко. — Волан-де-Морт прошёл мимо, не замечая теней и шёпотов в лесу.

Гермиона, затаив дыхание, почувствовала, как от охватывающего её холода пробегают мурашки. Её разум пытался осознать, что только что произошло — этот мимолётный обмен словами, угрожающий как сама смерть, и эта скрытая опасность, подкрадывающаяся к ней с каждой минутой.

Когда голоса затихли и шаги удалились, она попыталась шевельнуться, почувствовав тяжесть боли в боку и головокружение. Но в глубине души что-то пробудилось — не страх, а холодное осознание, что теперь она не просто пешка в игре, а фигура, способная изменить её ход.

Гермиона с трудом поднялась на ноги, на мгновение глаза её встретились с холодным взглядом Теодора, который возвращался к ней, словно проверяя, что всё ещё на месте. Он не сказал ни слова, но в его взгляде читалась безмолвная защита — и та горькая истина, что она — не просто девочка, затерянная в этом мрачном лесу, а ключ, от которого зависит больше, чем она могла представить.

В тишине, окутанной тенями, зарождалась новая борьба — борьба не только за выживание, но и за душу, скованную страхом и предательством.

Теодор шагнул в сторону, но тут же, словно почуяв движение, резко обернулся и подскочил к Гермионе. В темноте леса, когда каждая тень кажется живой и затаённой опасностью, она едва не вскрикнула, сжалась в комок, её тело дрожало, словно под контролем мелкой, трепещущей крысы, забившейся в угол.

— Не двигайся! — прохрипел он, его голос был низким, хриплым от напряжения, но одновременно — словно якорь в буре.

Гермиона с трудом сдерживала рыдания, сердце бешено колотилось. В панике она почти поверила, что это другой Пожиратель смерти или сам Лорд, пришедший за ней в этот безнадёжный час.

— Тео… — шепотом, почти беззвучно, вырвалось у неё, голос дрожал — «Ты… не… он?..»

Он склонился к ней, взгляд холодный, но в нём таилась неожиданная мягкость.

— Нет. Всё хорошо. — Его пальцы осторожно коснулись её подбородка, заставляя поднять глаза.

Её дрожь не унималась, но под взглядом Нотта медленно росла тьма внутри неё. Он говорил уверенно, как человек, который знает цену страху и знает, как заставить его утихнуть.

— Ты не одна. Не сейчас. — Его голос был тяжёлым и одновременно крепким, словно крепость, способная защитить от любого кошмара.

Гермиона глубоко вдохнула, позволяя ему удерживать её, словно якорь в бездне. Она была уязвима и разбита, но в этом прикосновении сквозила редкая надежда — в мире, где тьма казалась всемогущей, нашлось место для света, пусть и крошечного.

Гермиона сидела на холодной земле, пытаясь унять дрожь, которая сковывала каждую мышцу её тела. Её мысли метались, как разбитые осколки зеркала — страх, боль, недоверие и какая-то зыбкая искра надежды, пробивающаяся сквозь мрак.

Почему именно он? — спрашивала она себя. Почему именно Теодор? Как он мог оказаться здесь, в этом безумии, в сердце войны, когда казалось, что весь мир рухнул? Она помнила его холодный взгляд, то непроницаемое выражение, которое всегда скрывало что-то гораздо глубже — страх, сомнения, даже боль. И сейчас, в этой тишине, она ощущала, что он не просто её спас, он был единственным, кто понял её без слов.

Теодор осторожно поднял её с земли, поддерживая за плечо, но не спеша, как будто боялся, что один неверный шаг может разрушить ту хрупкую нить доверия, которая только начала формироваться между ними.

— Нам нужно двигаться, — сказал он тихо, едва слышно, — здесь слишком опасно оставаться.

Гермиона кивнула, не в силах ответить словами. Её сердце всё ещё колотилось, но теперь с другой причиной — не только от страха, но и от чего-то более глубокого, почти забытым чувства — привязанности, которое он когда-то пробудил в ней.

Теодор повёл её сквозь тёмные заросли, каждый его шаг был решительным, будто он ведёт не просто девушку, а свою последнюю надежду на спасение.

Внутри Гермионы боролись сомнения и надежда. Можно ли доверять тому, кто вырос в семье Ноттов? Тот, кто так близок к тем силам, что принесли столько боли? Но сейчас, в темноте, когда каждый шорох мог означать смерть, его присутствие было как тихий остров среди бушующего моря.

— Почему ты спас меня? — наконец выдохнула она, её голос дрожал от усталости и пережитого.

Теодор остановился, посмотрел на неё глазами, где горел холодный огонь и тихая боль.

— Потому что в этой войне слишком много потеряно. — Его губы сжались в узкую линию, — Я не хочу терять кого-то ещё.

Гермиона почувствовала, как в груди что-то сжалось — смесь тоски, страха и странной, болезненной страсти, которая связывала их даже в этот мрачный час. Она знала, что этот момент изменит всё. И несмотря на страх, она позволила себе довериться.

Теодор двигался быстро, уверенно прокладывая путь сквозь густой лес, но Гермиона едва успевала за ним. Каждое её движение давалось с усилием — холод, усталость и бесконечное напряжение сделали её тело будто ватным, а разум — острым, как лезвие.

Внезапно из-за деревьев раздался резкий треск — чьи-то шаги, тяжелые и приближающиеся. Сердце Гермионы подпрыгнуло в груди. Она едва успела пригнуться, когда яркий свет заклинания вспыхнул в темноте. Теодор мгновенно вытянул её в сторону, но не успел увернуться сам — в глазах Гермионы мелькнула страшная вспышка боли.

— Держись! — прокричал он, но его голос был приглушён взрывом магии. Гермиона почувствовала, как что-то режет ей живот, словно холодное лезвие. Тело сжалось от боли, и она упала на землю.

Судорожно пытаясь дышать, Гермиона прикрыла руку, покрытую кровью. Шум в одном ухе усиливался, в голове стоял гул — словно мир вокруг её ушёл на паузу. Когда она открыла глаза, всё вокруг казалось далёким и отстранённым.

— Ты в порядке? — раздался голос Теодора, но теперь он был тяжелым, напряжённым.

Гермиона попыталась ответить, но ухо будто заклинило — слух пропал почти полностью. С отчаянием она поняла, что в эту ночь потеряла не только покой, но и часть себя.

Теодор аккуратно поднял её на руки, не давая ей сопротивляться. Он знал: теперь их побег — не просто бегство от врагов, а бегство за выживание.

— Мы доберёмся до безопасного места, — твердо сказал он, — там я сделаю всё, чтобы помочь тебе.

Ветер трепал их волосы, шуршание листвы смешивалось с отдалёнными голосами преследователей. Гермиона чувствовала, как кровь горячим потоком стекает по боку, а её разум с каждым мгновением погружается в мрак.

Но где-то глубоко внутри, сквозь боль и страх, жила искра — искра борьбы и непокорности. Она знала, что этот шрам будет ей напоминанием не только о боли, но и о том, что даже в самые тёмные часы можно найти свет.

Её тело горело огнём боли, каждое дыхание казалось пыткой, а шрам на животе словно вцепился в неё холодным железом, отнимая силы. Тишина вокруг не приносила облегчения — только глухой звон в ушах, который казался эхом погибших надежд.

Гермиона ощущала, как сознание медленно ускользает, будто тёмная завеса сгущается перед глазами. Слабость наползала на неё, руки переставали слушаться, а холод распространялся из раны, пробираясь глубоко внутрь, как ледяной яд.

— Не сдавайся, — тихо прошептал Теодор, его голос стал единственной нитью, что держала её в этом мире. — Я с тобой. Всё будет хорошо.

Но слова казались пустыми. Внутри Гермиона знала — это не просто ранение, это метка, клеймо, которое изменит всё её будущее. Враг уже не только снаружи, он проник внутрь, заполнил страхом и безысходностью.

Её пальцы сжались в кулаки, пытаясь поймать хоть каплю силы, чтобы противостоять темноте, что нависала над ней. Но тьма была глубже, чем она могла представить. И только холодный взгляд Теодора, полон решимости и скрытой страсти, заставлял её хоть на мгновение не отпустить жизнь.

Гермиона лежала, словно между двух миров — живой и мёртвый. Её тело уже не слушалось, а разум, будто в тумане, колебался, поддаваясь зыбкой игре сознания и бездны. Каждое движение становилось мучением, но в глубине души она словно испытывала себя — проверяла, насколько далеко может зайти, прежде чем уступить.

— Не сдавайся, — звучал голос Теодора где-то вдали, но сейчас он казался чужим, почти ненастоящим. Она знала, что должна бороться, но часть её хотела отпустить всё, раствориться в пустоте, где нет боли, страха, предательства.

Слёзы сами собой стекали по щеке, смешиваясь с грязью и потом. Она слышала, как бьётся её сердце — слабое, но несломленное. Это было странное, болезненное осознание: она играла с тенью смерти, словно танцуя на лезвии ножа. И в этой игре было что-то одновременно пугающее и притягательное — ведь только там, на краю, чувствовала настоящий вкус жизни.

— Гермиона, — голос Теодора снова приблизился, стал теплее, проникновеннее. — Ты нужна Гарри. Ты должна жить. Ты сильнее, чем думаешь.

Она пыталась кивнуть, но едва смогла. Вместо этого — тихо и горько, прошептала:

— Если и жить — то на своих условиях… Даже если смерть будет стоять рядом.

Её глаза медленно закрылись, но внутри горело пламя, которое никто и ничто не смогло погасить. И в этом тонком равновесии мрака и света, боли и силы, Гермиона решила: она вырвется из этого плена, каким бы ценой это ни обошлось.

* * *

Сознание Гермионы тонуло в бескрайней темноте, а потом — вдруг — вспыхнул мягкий свет. Она оказалась в пространстве, где не было ни стен, ни пола, только невесомая тишина и теплый, но холодный одновременно воздух. Казалось, что время здесь растянулось, растаяло, словно дым.

Из тумана к ней медленно вышла фигура — высокий, стройный молодой мужчина с проницательными глазами и тяжёлой печатью на душе. Она узнала его без слов — Регулус Блэк. Его взгляд был усталым, словно он нес бремя тысяч несказанных тайн.

— Гермиона, — произнёс он тихо, почти шёпотом, — ты пришла сюда не случайно.

Она ощутила, как сердце колотится, но слов не находилось. Вместо этого она сказала то, что накапливалось в душе:

— Почему смерть не приносит покоя? Почему свет здесь такой холодный, и почему я ощущаю страх, а не мир?

Регулус медленно подошёл, его голос был мягок, но твердый:

— Потому что покой — не в конце, а в понимании. Мы все связаны цепью выборов и жертв. Я выбрал смерть, чтобы скрыть правду. Ты же стоишь на пороге собственной борьбы — она будет мрачнее всего, что ты знала.

Он посмотрел ей в глаза, и в этих глубоких глазах сверкала не только печаль, но и безмерная мудрость:

— Никто не уходит без раны, Гермиона. Твои страхи — лишь тени прошлого. Но страх — это и свет, и тьма. Он учит тебя бороться. Ты сильнее, чем думаешь.

Она прислушалась к его словам, и внутри зазвучала новая мелодия — смесь боли, отчаяния и надежды.

— Что же тогда делать? Как жить с этим знанием?

— Принять. Принять свою тьму, свои страхи и сомнения. Без этого — нет силы. Без этого — нет свободы.

С этими словами Регулус начал растворяться в светлом тумане, оставляя Гермиону наедине с её мыслями. И хотя было страшно — она знала: теперь она не одна.

* * *

Гарри бежал по лесу, каждый шаг отдавался эхом в пустоте, сердце билось с бешеной скоростью, в груди жгла жгучая боль и страх. Ветер шуршал между ветвями, и холод проникал под кожу, но он не замечал ничего — кроме одного, самого важного.

Когда наконец он нашёл её — безжизненную, лежащую на мхе среди спутанных веток и грязи — всё внутри сжалось. Гарри опустился на колени рядом и осторожно прижал ладонь к её груди. Тишина. Сердце не билось.

Его пальцы затрепетали, но он всё равно продолжал слушать, надеясь на чудо. Пустота.

Теодор стоял, будто окаменев, охваченный внутренней бурей. Его лицо, обычно непроницаемое и холодное, теперь исказилось тенью растерянности и боли. В глубине глаз горел холодный огонь — смесь тревоги и бессилия, словно внутри него разрывалась безмолвная война.

Он не мог позволить себе показать слабость, но сердце сжималось от страха за Гермиону. Каждый её вздох, каждый еле заметный вздрагивающий жест отзывался в нём острым уколом. Впервые за долгое время он чувствовал себя не просто защитником, а человеком, сломленным ситуацией, где даже его власть и знания бессильны.

Гарри резко обернулся к Теодору, глаза полные отчаяния и ярости. С силой толкнул того в грудь, будто пытаясь выбить из него хоть каплю жизни, хоть искру надежды.

— Она не дышит! — выкрикнул Гарри, голос срывался и дрожал, — Она не дышит!

Гарри схватил его за плечи и сильно ударил рукой в грудь Теодора, который спокойно стоял в стороне, не вмешиваясь.

Теодор отшатнулся, глаза расширились от внезапности и бессилия. В этом мгновении вся тяжесть мира, вся его горечь и вина навалились на них обоих. Но ни один из них не мог отступить — от этого зависела судьба Гермионы.

Гарри сжал кулаки, пытаясь подавить бурю эмоций, но сердце разрывалось от страха потерять Гермиону. Его взгляд метался между ней и Теодором, в его душе бушевала тьма и сомнения.

Гермиона же, в своем полусне, едва слышала этот разговор, но внутри что-то сжималось — страх, беспомощность, и, вместе с тем, тихая надежда, что он будет рядом, несмотря ни на что.

Её мысли, слабые и рассеянные, цеплялись за образ Гарри — его обеспокоенное лицо, его голос, полный боли и отчаяния.

В лесу воцарилась зловещая тишина, прерванная только прерывистым дыханием Гарри и его мольбой к судьбе — чтобы она снова проснулась, чтобы сердце забилось в унисон с его собственным...

Гарри не отрывал взгляд от лежащей на земле Гермионы. Её волосы были спутаны, лицо бледно и изможденно, тело едва удерживалось от полного исчезновения. Он опустился на колени рядом, осторожно подхватил её голову и проверил пульс — он слаб, но есть.

Сжав губы, Гарри начал делать искусственное дыхание, медленно и методично, словно в это была вплетена вся его решимость. Время казалось растянутым, каждый вдох — борьба с тьмой, с холодом, с безнадежностью.

Теодор наблюдал, его лицо оставалось непроницаемым, но внутри бурлила тревога. Он не мог не заметить, как каждое движение Гарри наполнено нежностью, отчаянной заботой.

Гермиона открыла глаза с ощущением тяжести и расплывчатости, словно возвращаясь из глубин беспросветного сна. Мир вокруг казался размытым, но сквозь туман сознания она ощутила тёплое прикосновение — Гарри. Его руки были осторожны и бережны, словно боялись ранить её ещё больше, и в этом трепетном объятии она почувствовала хрупкую нить жизни, которая всё ещё связывала её с реальностью.

Её сердце билось неровно, с болью и страхом, но в присутствии Гарри эти чувства словно обретали смысл и поддержку. Она пыталась взглянуть на него, и в его глазах увидела отчаяние и нежность — смесь горечи и надежды. В этот момент Гермиона поняла, насколько она дорога ему, и как тонка грань между жизнью и смертью, которую они вместе преодолевают.

Её глаза снова медленно открылись, встретив тревожный, но такой знакомый взгляд Гарри. Всё вокруг — тёмный лес, холод и тишина — отступало перед этим живым теплом, заставляя её забыть боль, если только на мгновение. Она слабым голосом прошептала, едва слышно, словно боясь нарушить хрупкую тишину:

«Гарри… я здесь…»

Гарри облегчённо выдохнул, мягко сжал её руку и чуть улыбнулся — эта победа была важнее всего на свете.

Теодор стоял в стороне, сжав руки в кулаки, осознавая, что эта маленькая, уязвимая сейчас девушка связала их судьбы навсегда — и теперь он никогда не сможет забыть эту историю.

Июнь 2004 года, Министерство магии

В кабинете пахло бумагой, чернилами и... нетерпением.

— Где отчёт, Грейнджер? — сухой, почти скрипучий голос Перси Уизли разрезал утреннюю тишину, как нож пергамент.

Гермиона моргнула. Она сидела за столом, уставившись в строки текста, которые плавали перед глазами, будто кто-то наложил на них заклинание «Петрификус Коматосус».

Сердце билось глухо, но с перебоями. Грудь сдавливало, и не только из-за голоса Перси. Утром она не смогла съесть даже половину тоста с вишнёвым джемом, а кофе пах как отвар из мокрого носка.

— Грейнджер? — Перси подошёл ближе, его шаги на идеально начищенном полу звучали, как удары метронома. — Комиссия по контролю артефактов не может ждать твоих вдохновений, будь добра..

— Перси... — выдохнула Гермиона и резко встала, схватившись за спинку стула.

Мир чуть качнулся. Она моргнула, стиснув зубы. — Я… я вернусь через минуту.

— Да ты выглядишь, как будто только что вылезла из шкафа с боггартами, — проворчал он, — и, к слову, твои туфли скрипят так, будто они на тебя обижены.

Но Гермиона уже вышла. Почти выбежала. Каблуки стучали по каменному полу Министерства как сигналы тревоги: тук-тук, тук-тук — и где-то на третьем повороте она споткнулась. Один каблук поехал вбок, второй — застрял в щели.

— Ну и к чёрту вас, — прошипела она, бросая туфли прямо в сторону ближайшей декоративной урны. Служащий, проходивший мимо, замер, и в следующую секунду получил острым носком по ноге.

— Ой, мисс Грейнджер?! Всё в порядке? — изумился он, хватаясь за голень.

— Нет, — буркнула она, уже босиком мчась по коридору. — Но спасибо за интерес!

Она едва успела в уборную.

Пять секунд — и её стошнило так, будто магия пыталась вырваться наружу.

Когда всё закончилось, Гермиона села на край раковины. Дыхание сбилось, губы были сухие, волосы слиплись от пота на висках.

— Ну… ты точно не съела ничего проклятого, — пробормотала она, — …или это что-то более простое и… необратимое?

Она прижала руку к животу. Он был всё тем же — плоским, собранным под строгую белую рубашку и ремень юбки.

Но под ним что-то изменилось.

Через полчаса она стояла у аптекарского ларька «Флинтвик и Дочери» в переулке за Министерством. Брови продавщицы поползли вверх, когда Гермиона, всё ещё босая, протянула три золотых галеона.

— Вам дать упаковку «Точно-да» или «Нежно, но без иллюзий»?

— Давайте обе, — выдохнула Гермиона, положительно кивая. — И шоколад. Много шоколада.

А Перси позже написал ей сову с темой:

«Прошу впредь предупреждать меня, если вы решите выбрасывать обувь вблизи головы Министерского сотрудника. PS: отчёт выслать до конца дня, пожалуйста.»

Гермиона усмехнулась — уже лёжа дома, с тестом в руках и дрожащим сердцем.

Она ещё не была готова. Но это был её выбор. Их история. Их маленький шанс — вырасти что-то чистое в этом странном, поломанном мире.

Это случилось в холодное, тяжёлое утро. Серое небо давило на город, как закрытая книга, слишком давно не раскрывавшаяся.

Гермиона сидела у окна. Её пальцы крепко сжимали фарфоровую чашку, но чай в ней давно остыл. Всё было неважно.

Она считала дни. Сначала — машинально. Потом — с тревогой. Затем — с молчаливым признанием.

Пять недель. Уже почти шесть.

Она не сказала Гарри. Не потому что не хотела — потому что не знала, как. Всё между ними было тогда… зыбко. Он возвращался поздно, мрачен, уставший. А она — будто растворялась в собственных мыслях, пряча тревогу под слоем рутинной магии и неокончившихся отчётов в Министерстве.

Но она помнила. Ту ночь. Её пальцы всё ещё ощущали, как дрожали его руки на спине. Они не были готовы, не обсуждали, не планировали. Всё вышло случайно — в спешке, в мягкой истоме после тяжёлого дня, когда их тела нашли друг друга как спасение, как упрямую потребность быть рядом, хоть на одну ночь без страха.

Снег тогда валил крупными хлопьями. Она помнила, как он шептал её имя, будто боялся, что весь мир развалится, если он не будет её звать. Однако, утро пришло. И принесло с собой что-то другое.

Июнь 2004 года, вечер, квартира Ханны Эбботт над кафе «Дырявый Котёл»

Запах хлеба с тмином и слегка обветренной ромашки — именно так пахла Ханна Эбботт. Или, может быть, её пальто. Она всегда носила что-то старое, но уютное, будто принадлежавшее сразу всем её тётушкам по очереди. Волосы, завязанные небрежным пучком, выбивались кудрями, а глаза были удивительно живыми — словно в них ещё оставалось что-то по-настоящему несломанное.

— Ты уверена, что хочешь пятую порцию пирога? — прищурилась Ханна, вытаскивая из духовки ещё дымящийся вишнёвый тарт. — Я, конечно, рада, что моя кулинария вдохновляет, но…

— Не суди меня, Эбботт, — пробормотала Гермиона, уже сидя с пледом до подбородка и ложкой в руке, — просто день был... из тех, что хочется съесть весь мир, начиная с десерта.

Ханна хихикнула и шлёпнулась рядом, подоткнув под себя подушку.

— Мда-а-а. Ты никогда столько не ела, даже на нашей выпускной вечеринке, когда Лаванда подмешала в лимонад настойку веселья и ты начала спорить с лампой о равенстве светильников и свечей.

Гермиона рассмеялась и тут же засмеялась ещё сильнее, потому что Ханна, довольная своим воспоминанием, хрюкнула как маленький поросёнок.

— Всё, прекрати, я сейчас задохнусь, — сказала Гермиона, смеясь сквозь слёзы. — Не хрюкай, это... заразно!

— Ну-ну, а то опять в уборную побежишь, — усмехнулась Ханна, бросив на неё боковой взгляд.

Пауза. Легкая, теплая — и вдруг Ханна сузила глаза.

— Стоп. Подожди-ка...

— Что? — Гермиона потянулась за ещё одним кусочком.

— Ты носишь свободную рубашку. Ешь как тролль. Бледная. Психуешь из-за Перси.

Ханна медленно выпрямилась.

— И. Ты. Постоянно. Улыбаешься, как будто у тебя есть тайна. Гермиона Джин Грейнджер... Ты, чёрт побери, беременна?!

Гермиона замерла с ложкой у рта, потом...

— Я?! Ну… эээ… — она втянула губу. — А если скажу да?

Ханна молчала секунду, потом вскрикнула, шлёпнула Гермиону подушкой, а затем... обняла так крепко, что у Гермионы чуть не выскользнул торт из рук.

— Ты, ты, ты! — Ханна визжала, смеясь и снова хрюкая. — Беременная! Я знала, что когда ты сказала "у меня внутри новая ответственность", ты не про очередной доклад Министерству!

— Я вообще-то это говорила про антикварный артефакт, — пробормотала Гермиона сквозь смех.

— Ну теперь у тебя их два. Один в животе, один в хранилище!

— Это ужасно! — всхлипывала Гермиона от смеха, — Прекрати! Мне нельзя так смеяться, я чувствую, как у меня крошки по подолу перекатываются, как миниатюрные гоблины!

Ханна упала на спину, держась за живот:

— Ты будешь такой мамой... о Мерлин... ты научишь ребёнка складывать подушки по алфавиту и зачитывать домашним животным «Историю магии» вместо сказок!

— И что плохого в «Истории магии»?! — фыркнула Гермиона, но уже не сдерживалась.

Они смеялись ещё долго. Смех стал мягче, добрее. Он был как защитное заклинание от всех тревог мира. А потом, когда Гермиона, наконец, успокоилась и прижалась к подушке, Ханна тихо сказала:

— Ты не одна. Ты никогда не была одна. И теперь точно не будешь.

Гермиона кивнула, уткнувшись лицом в мягкий плед. На этот раз — слёзы были не от смеха. Но Ханна не спрашивала. Просто осталась рядом.

Июнь 2004 года, утро, дом Поттеров в Годриковой лощине

Гарри спустился на кухню, сонный, с растрёпанными волосами и привычно щурясь от утреннего света. Он ожидал увидеть пустую кухню и холодный чайник. Но то, что он увидел, остановило его прямо на пороге.

Гермиона стояла посреди кухни. В одной руке — половник, в другой — два тапка. На плите — что-то уже подозрительно дымилось, а рядом лежала... книга о разведении магических фиалок. Она бормотала себе под нос:

— Значит, если температура выше 37,6, это может быть... Нет, это уже паранойя... Или?

— Доброе утро... гм… — сказал Гарри, с трудом подавляя смешок. — Ты собираешься обжарить тапки или тушить фиалки?

— О, Мерлин! — воскликнула Гермиона, словно только сейчас заметив мужа. Она обернулась, задела локтем кастрюлю, вскрикнула, попыталась поймать крышку — и каким-то образом уронила оба тапка в раковину.

— Всё идёт... по плану! — она выпрямилась, как будто ничего не случилось. — Я просто… мультизадачность, вот!

— Мультизадачность — это когда ты варишь кашу, а не когда читаешь о флоре и жаришь обувь, — хохотнул Гарри, проходя мимо, чтобы выключить плиту.

Гермиона явно нервничала. Её щёки были румяными, волосы — собраны на скорую руку в пучок, а на шее висела кофейная ложка.

— Ты не находишь, — начала она как бы невзначай, — что у нас в доме как-то… стало тесновато?

— Тесновато? Гермиона, у нас три спальни, одна из которых всё ещё с твоими книгами вместо мебели.

— Ну да, но вдруг… кто-то… потребует больше пространства?

— Ты про Джорджа? Он собирается приехать? — нахмурился Гарри. — Ты его впустишь, даже если он опять начнёт говорить, что его брат-перевёртыш пророк?

— Нет-нет, не Джордж! Просто… забудь, — Гермиона вдруг резко отвернулась и принялась судорожно вытирать стол, хотя он был абсолютно чист.

Гарри прищурился:

— Ты в порядке?

— В полном! В... абсолютном... Я просто... — она резко повернулась к нему, чуть не ткнув его ложкой в грудь, — Гарри Поттер, ты когда-нибудь задумывался, сколько в тебе доминирует твоих родителей? Типа... биологически?

— Гермиона, ты уверена, что не отравилась пирогом Ханны?

— Может быть! — буркнула она неловко.— А может, ты скоро поймёшь, что в тебе гораздо больше от Джеймса Поттера, чем ты думал. Особенно в вопросах... отцовства.

Он уставился на неё. Глаза Гарри стали размером с малые блюдца.

— Что?!

— Ничего! — она тут же снова отвернулась. Её волосы вновь растрепались, спускаясь волнами по лицу. — Просто философствую. По утрам. -взмахивая руками ответила она.

Он тихо подошёл, обнял её сзади за плечи, и, улыбаясь, прошептал:

— Ты самая странная утренняя философка на свете. Но я тебя люблю.

Гермиона замерла. Её ладони всё ещё лежали на мокром столе. Она закрыла глаза и прошептала себе под нос:

— И я тебя... мы тебя.

* * *

Июнь 2004 года, ночь на кухне дома Поттеров

03:11 ночи. Гарри проснулся от странного шороха, шлёпанья босых ног и — отчётливого звука вскрытия кладовки. Он сонно схватил палочку и спустился на первый этаж.

На кухне горел тусклый свет. Гермиона стояла в своей ночной рубашке, с растрёпанными волосами, и... макала маринованный огурец в банку с мёдом.

— Что… ты… делаешь?

— О, ты не представляешь, как это вкусно, — с искренним блаженством на лице сказала она, и, снова обмакнув огурец, закрыла глаза. — Это как будто твой язык одновременно на пикнике и в бане.

Гарри снова уставился на неё, протирая глаза.

— Ты спишь?

— А ты ещё стоишь?

Он медленно подошёл, увидел, что рядом на столе стоит чайник, полупустая банка с мёдом, тарелка с резаными яблоками и... пачка орешков.

— Гермиона, ты, случайно, не превращаешься в барсука?

— Не исключено, — сказала она с достоинством. — Или в... кого-то, кто испытывает непреодолимую тягу к солёному и сладкому. Возможно, я стану новой магической разновидностью пикси.

Гарри с трудом сдержал смешок:

— Хочешь, я тебя нарисую для учебника по магозоологии?

— Только если подпишешь: "Редкий ночной зверёк, питается абсурдным, но выглядит умно."

Она захохотала, потом вдруг схватила его за руку и усадила на табурет.

— Гарри, скажи честно. Ты бы хотел… когда-нибудь… чтобы мы были не вдвоём?

Он нахмурился, слегка встревоженный:

— Ты о чём? Ты… несчастлива со мной?

— Нет! — она резко качнула головой. — Я… я имела в виду… быть втроём. Ну, или даже вчетвером. Маленькие ножки, много шума… меньше сна… Возможно, это уже начинается, — и она снова посмотрела на банку мёда.

Он, всё ещё ничего не понимая, встал, подошёл и обнял её за плечи:

— Если ты вдруг заведёшь тайного питомца или станешь пикси — я всё равно с тобой. Даже если мы будем жить с фиалками и медовыми огурцами.

— Хорошо, — выдохнула Гермиона. — Ты пока ещё не знаешь, что именно ты пообещал. Но ты точно вляпался, Поттер.

Спустя пару месяцев, Гермиона и Гарри, не сговариваясь вслух, приняли простое, почти детское решение — уехать. Уехать подальше от Министерства, от стогов бумаг, от глухого напряжения между коллегами, от тишины в квартире, которая начинала звенеть.

Именно тогда пришло письмо от Ханны.

«Приезжайте к нам с Гарри. Дом большой, не шумно, сад почти зацвёл. А Невилл купил себе дурную шляпу для грядок — поверь, ты это должна видеть».

Они выехали на следующий день.

Дом Ханны и Невилла располагался в Лейк-Дистрикт — среди тихих холмов, тёплых, как хлебная корка, где воздух пах травами и старым деревом. Старинный коттедж был кривоватый, уютный и почти всегда наполнен мягким светом, звуками чайника и смехом.

Гарри, с упрямым выражением лица, в первый же день уснул прямо в кресле у камина, всё ещё в мантии. Гермиона, сбросив туфли и натянув старый кардиган Ханны, будто отложила с себя всё напряжение, скопившееся за последние годы.

Они остались на месяц. Без совещаний, без тревожных сов.

Только Ханна с её блинами на завтрак, Невилл с его историей про кактус, который "почти съел сову", и вечера в саду, где их разговоры терялись в дымке заката.

Иногда Гермиона вставала раньше всех и шла босиком по утренней росе. Иногда Гарри сидел с Невиллом в тишине, просто глядя на пруд.

Время будто откатилось назад. Туда, где всё было проще. Или хотя бы — ближе к сердцу.

Девушки оба тихо рассмеялись, обнявшись посреди ночной кухни, в странной, хрупкой, но очень уютной реальности, где огурцы и мёд — первый признак любви.

Кухня в доме Ханны была уютной, как кружка с какао в зимний вечер — с мягким светом, запахом ванили и полками, на которых, вперемешку с кулинарными книгами, стояли банки с зельями и конфетами. Гермиона сидела на табурете, осторожно потирая поясницу — спина ныла всё чаще, и она всё больше подозревала, что скоро ни один маггловский крем не справится.

— Ты ходишь, как старая миссис Пруитт! — рассмеялась Ханна, вытаскивая из духовки подгоревшие булочки. — Скажи честно, ты правда беременна или просто решила протестировать маггловский метод "мучайся девять месяцев, а потом забудь всё"?

— Очень смешно, — Гермиона закатила глаза, но с уголков губ не уходила улыбка. — И, признаюсь, я скучала по тебе. С тех пор, как ты стала хозяйкой "Кабаньей головы", ты реже появляешься в Министерстве. А мне иногда так хочется... простых разговоров.

— Простых? Гермиона Джин Грейнджер-Поттер жаждет "простых разговоров"? — Ханна изобразила драматическое падение на стол. — Это же сенсация, срочно в Пророк! Кто-нибудь, принесите перо!

— Ханна, перестань! — Гермиона рассмеялась, запрокидывая голову. — Я клянусь, ты была цирковой актрисой в прошлой жизни.

— А ты, — с серьёзной миной сказала Ханна, — была профессором в трёх школах одновременно и устраивала контрольные на свадьбах. Помнишь, как ты чуть не зачла нам урок трансфигурации на девичнике?

— Я хотела объяснить, как превратить фужер в лебедя! Это было полезно!

— Ты буквально взяла мел и начала рисовать схему на стене!

— Ну хоть не на лице Парвати! — Гермиона прыснула со смеху.

Обе замолчали на мгновение, а потом Ханна — неожиданно и резко — фыркнула.

Это был такой нелепый, внезапный звук, что Гермиона захихикала ещё сильнее. Смех стал глубже, почти детским, катящимся по животу.

Ханна, задыхаясь, смахивала слёзы:

— Я... я не хотела фыркнуть! Это вырвалось!

— Это был самый эпический фырк в истории магии! — Гермиона уже держалась за бок, не в силах остановиться.

— Мерлин, — Ханна хваталась за живот, — если бы Невилл это услышал, он бы женился на мне ещё раз!

— А Гарри... он бы подумал, что мы с тобой окончательно сошли с ума.

— А ты и так на грани, — подмигнула Ханна. — Беременность делает тебя невыносимо чувствительной и безумно... счастливой. Ты светишься, Гермиона.

Та замерла на миг. В глазах — что-то хрупкое, почти ранимое.

— Я... боюсь, — прошептала она. — Но с тобой рядом — меньше.

Ханна мягко сжала её руку и сказала:

— Ты будешь лучшей мамой из всех, кого я знаю. Даже если научишь ребёнка conjuctivitis до того, как он научится говорить "мама".

И снова — хохот. Настоящий, живой, как в детстве. В доме Ханны пахло пекарней и старой библиотекой. Сквозь приоткрытую дверь доносились звуки щёлкающих дров и негромкого смеха, перекатывающегося, как горошины на деревянном полу.

— Ну и скажи, Гермиона, ты правда не заколдовала Гарри, когда он согласился на первый семейный ужин в маггловском ресторане? — Ханна фыркнула, отхлебнула горячего чая и прищурилась. — Ну просто чтоб для надёжности: Accio, любимый!

— О, поверь, если бы это сработало, — Гермиона хохотнула и облокотилась на стол, прижав локти к щеке, — я бы давно уже заколдовала всех министров в этом чёртовом отделе. Особенно МакМёрроу — у него лицо, как у тюленя, попавшего в шкаф.

— Не говори про тюленей! — вскинулась Ханна. — Мне снилось, что я вышла за одного! И он... он не любил кактусы. Это был кошмар!

— Ты спала с этой мыслью?

— Конечно. Я уснула, обняв твой отчёт по политике артефактов. У него была такая скучная аура, что даже мои сны сдались.

Гермиона рассмеялась. Настоящий, глубокий смех, с прерывистым выдохом и влажными глазами. На мгновение она позволила себе расслабиться: в мире, где всё напоминало о хрупкости и секрете, это было как вдох под водой.

— Помнишь, — сказала Ханна, лениво качнувшись на стуле, — как ты однажды забыла наложить антискользящее заклинание на лестницу и Невилл полетел вниз со словами "Это за Гриффиндор!"?

— Он выглядел как герой до самого падения! — Гермиона тихо захохотала и легонько толкнула подругу плечом. — Ты так орала, что слизеринцы подумали, что началась эвакуация.

— А ты вот не радуйся! — Ханна с вызовом ткнула пальцем ей в плечо. — Ты, мисс Грейнджер, вылила на меня зелье ярко-синего цвета в седьмом классе! Я две недели сияла, как ёлочная игрушка!

— Я... случайно! — Гермиона, смеясь, толкнула Ханну чуть сильнее — та, не удержавшись, рухнула на пол прямо на мягкий ковёр, с громким "Ууууф!" и заливистым смехом, который сорвался с неё, как вода с крыш в оттепель.

— АХАХА, Мерлин! — хрюкнула она сквозь смех. — Ты меня только что победила, и это непозволительно, Гермиона Поттер!

— Это было заслужено! — Гермиона едва дышала от смеха, потирая лицо. — Ты выглядела, как перевёрнутый гоблин!

— И ты как влюблённая кабачковая ведьма! — выдохнула Ханна, и обе снова расхохотались.

— Чем, простите? — послышался вдруг хрипловатый голос с порога.

Они обернулись в унисон — Гарри стоял у косяка, с чуть приподнятой бровью, пальцами на ремне. Лицо его медленно вытягивалось от замешательства в сторону лёгкого восторга.

— Я... не хочу мешать, — сказал он. — Но я только что стал свидетелем того, как моя жена сбила взрослую ведьму с ног и назвала её кабачковой.

— Гарри! — Гермиона, вся заплаканная от смеха. — Нельзя подслушивать!

— Подсматривать, Гермиона. Я подсматривал, и это была лучшая сцена за всю неделю.

— Я... я, — Ханна попыталась встать, но снова грохнулась обратно и хрюкнула ещё громче. — Я не могу... Гермиона, твой муж шпион!

— И кабачок! — подхватила Гермиона и обе захихикали так, что у Гарри невольно задёргался уголок рта. Он подошёл к ней, склонился и поцеловал в макушку.

— Никогда не уходи далеко, ладно?

— Ни за что, — прошептала она, обняв его за талию.

Ханна, лежащая на полу, приподняла руку, сделала драматичный взмах:

— А мне кто поцелуй даст?!

— Уволь, — сказал Гарри, не сдержав смеха. — Только Невилл на такое подпишется.

Холодная роса стелется по высокой траве. Над горами едва проступает свет — тусклый, серый, будто солнце сегодня не решается выйти.

Гарри уже на ногах.

На нём не аккуратная одежда для отдыха, не мягкий свитер, который связала Гермиона. Он снова в старом плаще аврора, слегка потёртом, но привычно тяжёлом. У двери стоит чемодан с минимумом вещей. Его палочка висит на запястье.

Гермиона выходит следом, босиком. Она не завязала халат. Под глазами тень.

— Ты собрался уходить? — спрашивает тихо, почти не веря. — Гарри, ты обещал.

Он не оборачивается сразу. Его плечи чуть вздрагивают. Только потом он поворачивается, сжимая губы.

— Там дела. Серьёзные. Тревис передал — Министерство ведёт наблюдение за нарушениями Закона о хранении волшебной памяти. Есть утечки. Это может быть снова то же, что с архивом Дамблдора. Я не могу просто…

— Мы договорились. — Голос Гермионы дрожит. — Ты сказал, что тебе нужен отдых. Что нам… всем нужен.

— Я знаю, — почти выкрикивает он. — Но я не могу отдыхать, когда чувствую, что всё сыплется. Министерство снова не говорит правду, Гермиона. А у нас двое детей на подходе.

Она отступает на шаг, ранимая не словом даже, а тоном. В груди — тяжесть, не от злости, а от усталости. Гарри смотрит на неё — и впервые за долгое время не узнаёт.

— Ты же не понимаешь, что происходит, да? — Он кивает в сторону горизонта. — Там кто-то водит нас за нос. Мы все стали такими мягкими, словно враги этого и добивались всё время. Чтобы.. неожиданно нанести удар...

— Гарри, ты стал жестче, — громко шепчет Гермиона, всё рассматривая его внешний вид.— Не к ним. К себе. Ко мне.

Молчание. Только хруст травы под его шагами. Гарри подходит ближе, но не обнимает. Внутри него — буря. Она это чувствует.

— Я вернусь, — говорит он глухо. — Может, через день-два. Может, позже.

— Или ты снова закопаешься на недели и даже не вспомнишь, как я выгляжу. — горько шепнула девушка, смаргивая одинокую слезу.

Он поднимает глаза. И на миг в них — паника. Усталость. Боль. Но он ничего не отвечает. Просто мимолётно касается её щеки и… уходит, растворяясь в утреннем холоде и тумане.

После ухода Гарри, Гермиона присела на мягкий диван, держа в руках кружку с горячим травяным чаем. Её пальцы едва сжимали посуду, а взгляд был устремлён в пустоту, словно в комнате не было ничего, кроме её тревог и воспоминаний. Гарри уехал утром — несколько дней назад, на задание в Министерство, и никто не знал, когда он вернётся. Эта неопределённость тяготила Гермиону больше всего.

Внутри было тяжело, как будто весь воздух сдавливал ей грудь, не позволяя дышать свободно. Она всхлипывала тихо, стараясь не разбудить остальных, и в глубине души пыталась удержать кусочки надежды — но каждый раз, когда она думала о Гарри, всплывал страх. Страх, который не позволял ей ни говорить, ни даже думать ясно.

В руках кружка медленно остывала, а глаза закрылись сами, будто усталость превзошла волю. Гермиона чуть наклонилась вперёд и, опираясь локтями на колени, уснула.

И тогда тишина, окутывавшая комнату, растворилась, уступая место далёким, но очень живым воспоминаниям.

1997 год. Королевский лес Дин.

Гермиона шла через лес, и каждый шаг отдавался в коленях тупой, вязкой болью. Холод проник под джемпер, в грудную клетку, под кожу. Он жил в ней, как паразит. И это был не просто декабрьский мороз — это был крестраж. Он снова был у неё.

Она носила его третий день. Гарри сдался без споров — слишком устал, слишком молчалив. Он и не смотрел ей в глаза, когда отдавал медальон. Просто протянул, как нож, который она должна была воткнуть себе сама.

Он был лёгким. Невероятно лёгким. И одновременно — невыносимо тяжёлым.

На третий вечер Гермиона не смогла уснуть. Даже с заклинаниями. Она просто лежала, глядя в потолок палатки, слушая дыхание Гарри через полог. Его сон был беспокойным. Она слышала, как он иногда что-то бормочет — не разобрать, но в этих звуках было что-то ломающееся.

Её собственные мысли были хуже. Тихие, но цепкие.

"Ты ничего не знаешь. Ты никогда не знала. Ты просто зубрила, и тебе повезло оказаться рядом с ним. Он бы справился и без тебя. Может, даже лучше."

Она пыталась спорить. Сначала мысленно, потом — вслух, едва слышно.

— Я.. я спасала его. Я сделала защиту для лагеря. Я нашла упоминание о крестражах. Я…

Но медальон не требовал логики. Он просто впивался в сердце и шептал.

Она поднялась и вышла из палатки. Луна была тусклой, скрывалась за рваными тучами. Всё вокруг было серым, выцветшим. Как будто сам цвет сдался раньше, чем снег.

Гермиона села на упавшее дерево. Пальцы дрожали, и не только от холода.

Она достала медальон, положила его перед собой. Он слегка вибрировал. Будто знал: сейчас, возможно, его шанс.

Она смотрела на него, как на врага. Но ещё — как на отражение себя.

— Ты хочешь, чтобы я сломалась, — прошептала она. — Хочешь, чтобы я поверила, что однажды я всё испорчу. Что Гарри отвернётся. Что Рон не вернётся.

И вот тут она замолчала.

Имя Рона — это было больнее, чем всё остальное. Потому что с Гарри всё было сложно, завуалированно, сдержанно. Но с Роном была привязанность, зависимость, что-то уязвимое.

И именно это медальон и выбрал.

"Он не ушёл из-за гнева. Он ушёл, потому что понял — ты пустая. Ненастоящая. Ты всегда всё контролируешь, потому что знаешь: без этого ты просто никто."

Слёзы хлынули, будто кто-то наконец разрешил. Она не плакала в голос, не сотрясалась, как в детстве. Просто сидела, и капли падали на перчатки, оставляя тёмные следы. Она даже не вытирала их.

— Хочешь знать правду? — прошептала она. — Я устала. Я не чувствую пальцев. Я забываю, как звучит нормальный смех. Я боюсь смотреть на Гарри, потому что в нём столько боли, что я начинаю тонуть.

Медальон молчал, но ей казалось — он улыбается.

Через несколько минут раздались шаги. Гарри. Он встал, хотя она была уверена, что он спит.

— Всё в порядке? — спросил он.

Тихо. Без нажима.

Она не обернулась.

— Да, — ответила она. Потом, спустя паузу: — Нет.

Он молчал. Просто сел рядом. Не рядом-рядом. На расстоянии, которое казалось правильным.

— Ты слышал… как он говорит с тобой? — спросила она.

— Да, — ответил он. — Он говорит правду… но только ту, которую мы боимся услышать.

Гермиона сжала кулаки.

— Но ведь мы не обязаны верить. Правда?

Гарри кивнул.

— Не обязаны.

Тогда она открыла медальон, достала тонкий платок, обернула его в ткань и положила в сумку, глубоко. Почти со злобой.

— Твоя очередь, — сказала она. — Завтра.

И ушла в палатку, даже не обернувшись. И впервые за много дней — заснула без снов.

Они прятались в лесу у границы графства Девон. В тот день заклинания маскировки не сработали как следует — снег начал падать так густо, что даже заколдованные барьеры казались прозрачными. Магия уставала вместе с ними.

Вечером, когда Гермиона перечитывала страницу о возможных местах хранения крестражей, Гарри резко поднялся. Лицо у него стало другим — острым, собранным. Он замер у входа в палатку, будто услышал нечто такое, что её уши ещё не уловили.

— Что?.. — начала она, но он поднял палец. Тихо.

В следующую секунду она тоже услышала это: треск ветки. Потом — ещё один. Не шаги, нет. Слишком хаотично. Но кто-то двигался.

Они вышли наружу почти одновременно, и Гарри шепнул:

— Егеря. Два, может, трое. Близко. Прямо у внешнего барьера.

Она схватилась за палочку. И в ту же секунду Гарри наложил на них обоих Disillusionment Charm. Они исчезли из глаз друг друга, но остались рядом. Он схватил её за локоть — крепко, как якорь.

Они отошли за толстый ствол ели. Шаги становились всё ближе. Голоса — приглушённые, мужские, с акцентом.

— Они были здесь. Почувствовал колебание.

— Может, глюки. Лес забит магией.

— Заткнись. Просто смотри.

Гарри резко притянул Гермиону ближе, почти прижал к себе. Она почувствовала, как его грудь касается её спины — медленно поднимается и опускается. И — запах. Его дыхание, почти горячее, коснулось её шеи, и мурашки прошли по позвоночнику.

Он не сказал ни слова. Только крепче обхватил плечо. Она не шевелилась — и не могла. Потому что в эту секунду страх и что-то ещё, что она боялась называть, слились в единое острое чувство. Всё, что она слышала — это шаги, и как Гарри почти не дышит за её спиной. И как его пальцы дрожат у неё на запястье.

Один из егерей подошёл ближе. Совсем рядом. Он остановился у дерева — у того самого, за которым они скрывались. Если бы не заклинание… если бы оно дало сбой…

Гермиона зажмурилась.

— Здесь чисто, — сказал один из них. — Дальше пойдём.

— Проверь ещё…

— Я сказал — пошли.

Только когда шаги растворились в лесу, Гарри отступил на полшага. Но не сразу. Он будто ждал, проверяя воздух.

— Всё, — прошептал он.

Гермиона резко развернулась, чтобы встретиться взглядом, но увидела только его очертания, слегка переливающиеся — заклинание ещё действовало. Она чуть вздрогнула от острого осознания, как близко он был. И как не хотелось отступать.

Он размагичил себя. Секунду смотрел на неё — серьёзно, с напряжением в челюсти.

— Прости. Я... не подумал. Просто надо было, — быстро пробормотал он.

Она покачала головой.

— Всё правильно. Это было… правильно.

Они не обсуждали этого больше. Никогда.

Позже, в палатке, она снова читала книгу, но слова сливались. На шее всё ещё ощущался след его дыхания — как будто оно осталось под кожей, и теперь билось где-то внутри. Напоминание. Что она жива. Что он рядом. Что она боится не только смерти.

Она провела пальцами по шее. Механически. И впервые за всю войну подумала, что если они выживут — если всё это закончится — она захочет не просто дожить.

Она захочет жить.

С ним. Или хотя бы — не без него.

Ночь. Ткань палатки тихо шуршала от ветра. Где-то вдалеке — хруст ветки. Но он не был опасным. Не сейчас. Не сразу. Сквозь палатку всё равно проникал свет, чуть мерцающий, тусклый и холодный. Снаружи метался снег, тяжело ложась на землю, а в палатке было тепло, не слишком, но достаточно, чтобы чувствовать, что ещё не всё потеряно. Гермиона сидела, прислонившись к стойке, обняв колени, и глядела в сторону. Не на Гарри. Хотя чувствовала его — рядом. Почти дышал в унисон с ней.

Только что они избежали поимки. Вновь. И всё, что было между — страх, бег, злость. Он схватил её за руку, как будто не палочка, а именно она могла защитить его от гибели. Они спрятались, и его рука была на её груди — случайно. Или нет. Его дыхание был у её уха, его пальцы тонули в её локоне, когда он пытался удержать тишину, не выдать ни звуком, ни движением. Её сердце билось так громко, что она думала — его услышат.

Теперь тишина. Липкая. Застывшая. Опаснее, чем шаги преследователей.

Гарри сидел на полу, прислонившись к другой стенке палатки, сжав челюсть. У него в руках лежал раскрытый свиток с картой. Он был напряжён, злой на себя. И она это чувствовала, даже не глядя на него. Он хотел бы сражаться. Отомстить за все печали и горести. Она — спрятать его. Удержать.

Он не смотрел на неё, но она знала — он слушал каждое её движение. Гермиона чувствовала, как тянет её взгляд, как будто он невидимой силой притягивает её к себе.

Когда она вновь взглянула на него, она заметила, что он теребит у себя в руках какой-то предмет — скорее всего, очередной крестраж, который они нашли накануне. Его пальцы быстро бегали по поверхности, но взгляд был каким-то отстранённым, всё-таки не полным вниманием.

— Прости, — выпалила Гермиона с сожалением.

Он оторвался от своих мыслей и бросил на неё взгляд, который был тёмным, почти пугающим, но с какой-то мимолётной искрой. Сдержанным.

Он не ответил сразу. Только через несколько секунд.

— За что?

— За то, что не дала тебе выйти на них.

Он посмотрел. Прямо.

— А ты прости, что хотел. Это было глупо.

Она кивнула, но сердце заныло сильнее. Не от его слов — от того, насколько он был близко к безумию. К грани. Она не знала, как долго сможет его удерживать.

— Ты как?

Гермиона молчала, но её глаза выдали её. Она не могла врать. Но она не хотела тоже показывать свою слабость. Всё слишком хрупко, чтобы это разрушить.

— Усталость, — коротко сказала она, но через секунду добавила, вглядываясь в его лицо: — Не думай, что я не вижу, как ты борешься.

Он подошёл. Тихо, как всегда. И сел напротив. Между ними — ничего. Ни вещей, ни слов. Только напряжение. Только тьма.

Его глаза не отпускали её.

— Ты… ты не говоришь о том, что тебе больно, да? Я знаю, Гермиона. Ты всегда скрываешь это. — Он приблизился чуть ближе. — Ты же знаешь, что я могу почувствовать это.

Гермиона покачала головой. Но не потому, что она не верила ему. Скорее наоборот — она боялась, что если она откроет все свои чувства, то они оба просто не выдержат.

— Мы оба устали. И это нормально, Гарри.

Он не ответил, и в этот момент тишина стала плотной, тяжёлой, как мешок с песком. Тот самый момент, когда их дыхание стало единой вязкой массой в воздухе, и не было ни слов, ни взглядов, которые могли бы избавиться от той нагрузки.

— Ты боишься за меня? — спросил он, и голос его был низким, уставшим, будто сорванным.

Гермиона сжала пальцы в кулак.

— Я боюсь тебя потерять. Это не одно и то же.

Он закрыл глаза на мгновение, будто от этих слов стало только хуже. Потом тихо произнёс:

— Я тоже.

Молчание. Хуже, чем заклинание. Она увидела: он не спал несколько ночей. Тёмные круги под глазами, плечи подняты, как у того, кто готов к удару в любую секунду. Гарри опустил голову и снова взял в руки медальон, уже не зная, что с ним делать. А Гермиона, чувствуя напряжение, сама не заметила, как встала и подошла к нему.

— Ты должен отдохнуть, — сказала она, и её голос был мягким, почти нежным.

Она остановилась перед ним, и, когда он поднял взгляд, их глаза встретились. Это было не просто — это было чем-то почти болезненным, как будто тот короткий момент взглядов обжигал. Гермиона, не в силах контролировать, что творится в её груди, протянула руку к его волосам, почти интуитивно. Она заметила, что они выглядели немного растрёпанными, словно он не мог просто остановиться и сосредоточиться, всё время думая о чём-то другом.

Её пальцы скользнули по его чёлке, неосторожно, но с какой-то непонятной мягкостью. Почувствовав её прикосновение, Гарри замер, а её сердце чуть ускорилось. Она не могла оторваться — её пальцы, будто сами по себе, начали расчесывать его волосы, поправлять их, поглаживая его кожу.

Молча. И всё же — слишком много слов было в этом молчании. Слишком много значений в жесте, который был простым, но от этого становился ещё более важным.

Гарри не двигался, и его дыхание стало слышнее. Он даже не пытался скрывать напряжение, которое как цепь обвивало его тело.

— Ты не один, — прошептала она.

И её слова, казалось, были магией не меньше, чем любой заклинание. Она чувствовала, как его плечи немного расслабляются, а его глаза становятся немного мягче, будто он на мгновение верил в это. В них было что-то уязвимое и открытое, и хотя он оставался сдержанным, она знала, что эти слова — они значат что-то намного большее, чем просто "мы вместе".

— Ты дрожишь, — сказала она.

Он не ответил. Только сидел, не двигаясь, позволяя ей гладить его волосы, как когда-то — мать ребёнка. Или друг в последнюю ночь.

— Ты всегда так делаешь, когда боишься? — спросил он чуть позже.

— Что?

— Теребишь мои волосы.

Она улыбнулась краем губ.

— Ты только что чуть не погиб, Гарри. Дай мне хотя бы это.

Он чуть подался вперёд, и на миг их лбы почти соприкоснулись. И это почти висело между ними, как запрещённое заклинание. Она чувствовала его дыхание, но не двинулась. Она знала — если подастся ближе, он не отступит.

А потом всё исчезло.

Он отстранился. Резко. Словно обжёгся её кожей.

— Спать надо, — сказал он, глядя в сторону.

— Надо, — повторила она, но не двинулась.

Когда он лёг, она осталась сидеть. Слушала, как выравнивается его дыхание, как оно становится медленнее. Или только кажется. Она не могла повернуться к нему спиной. Как будто — если отвернётся, всё исчезнет. Он исчезнет.

И только когда она легла, тихо, почти беззвучно, она позволила себе на секунду — одну — повернуться к нему лицом. Его глаза были открыты.

Они не сказали ни слова.

Но это было ближе, чем всё, что между ними было раньше.

Уже неделю Гермиона говорила, что Гарри нужно постричься. Он кивал, отмахивался, говорил "потом". Но с каждым днём его волосы всё больше торчали из-под шапки, выбивались из маскирующих чар и цеплялись за воротник. Это было глупо, опасно — и раздражающе мило. Хотелось злиться, но получалось только смотреть.

Он сидел на походном стуле, сгорбившись. Гермиона стояла сзади, вооружившись заколдованными ножницами и сосредоточенностью хирурга. Или волшебника на грани истерики.

— Не двигайся.

— А если я моргну — ты мне ухо отрежешь?

— Очень смешно, Поттер. Только попробуй.

Она подняла прядь и подстригла её быстро, точно. Волосы падали ему на плечи, и он вздрагивал каждый раз, будто это были не волосы, а капли ледяной воды.

— Ты странно дрожишь, — заметила она.

— Просто приятно, когда кто-то прикасается без цели меня убить.

Гермиона остановилась. Не потому, что обиделась. Просто — это было слишком близко к правде. Слишком оголённо.

— Прости, — добавил он после паузы. — Это была дурацкая шутка.

— Нет. Просто честная, — ответила она тихо.

Она продолжала стричь. Тепло от его тела поднималось вверх, пахло дымом, ветром и чем-то ещё — тем, что она никогда не называла вслух. Это было где-то на грани сознания. Не любовь, не дружба, не влюблённость. Просто — привязанность, выжженная до кости.

— Почему ты никогда не даёшь себя тронуть? — вдруг спросил он, не оборачиваясь.

— Что?

— Ты всегда сжата. Как будто боишься, что если кто-то прикоснётся — ты рассыпаешься!

Она замерла. Ножницы в руке чуть дрогнули.

— Может, так и есть.

— Я бы не дам тебе рассыпаться, Гермиона.

Молчание. Потом — щелчок ножниц.

— Не обещай, — сказала она. — Мы оба знаем, что не можем этого обещать.

Он не ответил. Только наклонился чуть сильнее. Подставил голову. Словно доверял. Или сдавался.

Гермиона нежно провела пальцами по его затылку, проверяя длину. Её кожа коснулась его шеи — случайно. Он вздрогнул.

И не отодвинулся.

Она чувствовала, как его дыхание стало тише. Он ничего не сказал, но ждал. Что-то ждал.

Гермиона провела рукой вдоль его чёлки. Осталась последняя прядь. Она не торопилась. В её движениях было что-то ритуальное. Осторожное. Почти священное.

— Всё, — прошептала она. — Готово.

Он поднял голову, обернулся. И посмотрел на неё. Так, как не смотрел никогда. Будто впервые увидел.

И тогда она сделала то, чего боялась всю эту зиму — дотронулась до его щеки, пальцем, мягко.

Он закрыл глаза. На секунду. Молча.

Потом просто сказал:

— Спасибо.

И вышел на улицу. Под снег. Оставив за собой запах тревоги, несказанного и чего-то невыносимо важного.

А Гермиона осталась в палатке. С ножницами в руках и дрожью в груди. Потому что теперь всё стало только хуже. Или — ближе.

Утро было серым, бесцветным. Мир казался застывшим в серой вате — ни снега, ни солнца, только сырой воздух, пропитанный тревогой.

Гермиона проснулась первой. Гарри всё ещё спал, свернувшись в спальнике на своём углу палатки, лбом почти уткнувшись в локоть. Его волосы лежали теперь ровно, аккуратно, и это странно трогало её — как будто она на миг изменила саму ткань его хаоса.

Она не тронула его. Просто смотрела. Словно крадёт этот момент.

Когда он проснулся, то ничего не сказал. Только хрипло кивнул и поднялся. Смотрел на неё чуть дольше, чем нужно, но не произнёс ни слова. Их молчание было не неловким — наоборот, насыщенным. Каждый знал, что вчера было что-то важное. Но не для того, чтобы это обсуждать. А чтобы носить это в себе.

После завтрака, едва они вышли из защитного купола, всё произошло быстро.

Гарри вышел на разведку — всего на десять минут. Гермиона осталась, как всегда — охранять периметр. Но когда он вернулся, в глазах у него была паника. Он жестом велел ей замолчать, и секунду спустя они уже лежали в снегу, спрятанные за кустарником, под мантией-невидимкой.

Они лежали в холоде. Под мантией, среди заснеженного кустарника, дышали так, будто каждое движение воздуха внутри их тел могло стать роковой ошибкой. У Гермионы текли слёзы — не от боли, не от страха даже. От напряжения, от невозможности ничего сделать. От того, что мир вокруг рухнул в какой-то серый, смерзшийся ком, и в этом коме остались только они двое.

— Они рядом, — прошептал он в ухо.

— Сколько?

— Двое. Пожиратели. С собаками.

Гарри прижимался сзади, весь в испарине, хоть и было холодно. Его тело было напряжено, как струна, но он дышал ровно. Это и спасало её. Она чувствовала его дыхание на своей шее. Тёплое, почти слишком близкое. Иногда его губы задевали её кожу, когда он шептал.

— Дыши.

Он сказал это не как друг. И не как герой. А как кто-то, кто сам на грани, но ещё держит её. Кто не даст ей утонуть, пока сам не сорвётся.

Она впилась пальцами в землю, чувствуя, как пальцы горят от холода, и это только усиливало дрожь. Собаки... они были в двух шагах. Может быть, в одном. В любой момент — гавкнут, бросатся, схватят.

Сердце билось, как загнанная птица.

Но под мантией было другое сердце. Её собственное — и то, которое било рядом.

Гарри.

Её сердце застучало в горле. Гарри прижал ладонь к её плечу, и они оба затаили дыхание.

Собаки залаяли. Совсем близко.

Она не могла пошевелиться. Лежала в снегу, чувствуя, как Гарри чуть сильнее прижимается к ней, прикрывая. Её затылок почти касался его подбородка. Его пальцы легли ей на руку — не крепко, но точно. Словно якорь: "Я здесь. Не двигайся. Я с тобой".

Он не говорил лишнего. Просто держал её, чуть касаясь пальцами — достаточно, чтобы она знала: он рядом. Его ладонь скользнула к её запястью. Осторожно. Ладонь чуть сжалась, словно просил: ещё чуть-чуть. Выдержи. Ты сильная. Но Гермиона не чувствовала себя сильной. Она чувствовала, как трещит внутри. Она хотела плакать, кричать, спрятаться куда-то глубже, исчезнуть — и в то же время прижаться к нему до самой кости.

Одна из собак пронюхала рядом, но не зарычала. Волшебная маскировка всё ещё держалась. Но дыхание Гермионы стало судорожным, неровным. Она знала, что если закричит — умрёт. И всё равно — всё внутри неё тряслось.

Она чувствовала его запах — не шампунь, не мята, не что-то "приятное". Гарри пах пеплом, ветром, и чем-то живым. Смерть шла за ними, но он — он был жив. Он грел её.

И это было ужасно.

Потому что Гермиона не имела права хотеть, чтобы он был ближе. Не сейчас. Не так.

И всё же, лежа в снегу, сжавшись, прижавшись к нему, она чувствовала, как дрожь уходит — не потому что стало безопасно, а потому что он держал её. Лицо его было так близко, что её волосы слегка чесали его щёку. И он не отодвигался.

— Дыши, — вновь прошептал Гарри, и его губы коснулись её уха.

Она сглотнула. И послушалась.

Собаки ушли. Потом шаги. Потом — только ветер. Мантия сползла. Гарри медленно поднялся на локтях. Его лицо было белым, как снег. Она не видела его таким давно. Он смотрел на неё, и в его глазах было что-то новое. Не страх. Бешеная привязанность. Такая, что может выжечь всё.

— Я думала, мы… — она не закончила, всё ещё тряслась, словно судорогах.

— Я бы не позволил.

И вот тут Гермиона не выдержала. Подняла руку, и, пока ещё можно, пока они не снова рассыпались в сторону, провела пальцами по его щеке. Просто, молча. Он закрыл глаза. И положил свою ладонь на её.

Никаких слов. Ни признаний. Только: "Мы живы. Ты — моя. Я — твой. Пока не убьют."

Они по-прежнему лежали в снегу, спрятавшись под мантией-невидимкой. Но тишина вокруг больше не успокаивала. Она давила. Как будто сама зима слушала их дыхание.

Собак не слышно. Шагов — тоже. Но Гермиона не верила, что они ушли. Не могла поверить. Слишком быстро. Слишком просто.

Гарри пошевелился, совсем немного, и её сердце снова вздрогнуло, словно нож провели по воздуху рядом с кожей.

— Не сейчас, — прошептала она. — Не двигайся… ещё чуть-чуть…

Он замер.

Снег холодом поднимался в одежду, в позвоночник, во внутренности. У неё сводило пальцы на ногах, тело ныло от лежания, но больше всего болела грудь. Будто кто-то внутри стучал в неё изнутри кулаками: Убегай. Прячься. Спаси его. Спаси себя.

Она не могла больше.

Она схватилась за ткань мантии, сжала её так сильно, что костяшки побелели. Её дыхание начало сбиваться, губы задрожали. Это не был страх обычный — это было что-то другое. Паника. Плотная, сырая, как туман в лёгких.

Гарри заметил.

— Гермиона… — прошептал он. — Смотри на меня.

Она не смогла. Только сжалась сильнее, как будто хотела стать меньше, незаметнее. Внутри всё кричало. Это моя вина. Если нас найдут — это из-за меня. Если он умрёт — я это не переживу.

Он подтянулся ближе, неуклюже, через лёд и мёртвые ветви. Его рука легла на её щёку. Она вздрогнула. Она не хотела, чтобы он чувствовал, как она дрожит.

— Смотри на меня, — повторил он.

Она открыла глаза. Его лицо было рядом — очень. Глаза чёрные от тени. Но живые.

— Они ушли, — сказал он. — Я слышал, как они аппарировали. Я бы не соврал тебе об этом.

— Гарри… — выдохнула она. Голос срывался. — Я… я не могу больше…

Он коснулся её лба своим. Осторожно, как будто боялся, что она разобьётся.

— Я знаю. Я знаю, — шептал он. — Я тоже. Я на грани. Всё время.

Она всхлипнула. Не плакала — просто дыхание сорвалось, как у ребёнка, которого слишком долго держали в темноте.

Гарри тихо скользнул ладонью вниз по её предплечью, отряхивая с её рукава снег. Его прикосновение было почти машинальным — но Гермиона ощущала каждый миллиметр, как будто его пальцы проходили по обнажённой коже. Слишком близко. Слишком нужно.

Она вдруг подумала: А если нас увидели? А если они стоят в двух шагах, просто смотрят, как мы лежим, не зная, что здесь люди под мантией?

Паника подступила снова — глухая, душащая. Она не выдержала.

— Гарри… Гарри... я не могу дышать.

Он резко повернул лицо ближе, чуть сдвинувшись — настолько, что его губы коснулись её виска.

— Смотри на меня, — сказал он. — Только на меня.

Она не хотела. Потому что знала: в его глазах не будет страха. Будет другое. То, что заставит её сорваться.

Но она посмотрела.

Сквозь тень, через серебристые отблески света под тканью мантии, его глаза были почти чёрными. Влажные ресницы. Серьёзный, почти угрожающий взгляд.

— Я здесь, — сказал он. — Пока ты рядом — я здесь. Поняла?

Она кивнула. И, не отдавая себе отчёта, дотронулась до его щёки. Её рука была холодной, почти ледяной, но Гарри не отстранился. Он закрыл глаза на мгновение, словно в её ладони была не только рука, но и щит.

Так нельзя, — мелькнуло в ней. — Но, Мерлин, как же я хочу просто остаться в этом сне. Без крестражей. Без войны.

Она вздрогнула, и Гарри тут же обхватил её рукой за спину. Осторожно. Но твёрдо. Она уткнулась в его грудь, позволила себе вжаться в него всем телом, как будто он был единственным островом в этом снежном, беззвучном аду.

Не умирай, — хотела сказать она. Но язык не шевелился. Поэтому она просто лежала.

И слушала его сердце.

Мантия защищала от глаз, но не от страха. Он был в них. Между ними. В каждом касании. И всё же — он отступал. Потому что рядом был кто-то, кто держал. Гермиона зажмурилась. Сделала вдох. И отпустила часть боли. Потом они лежали молча. И только снег, чуть позже, начал сыпаться снова. Медленно.

Как напоминание, что жизнь — всё ещё идёт.

Всё было так тихо, что сперва Гермиона решила, будто всё ещё спит. Тишина висела в воздухе, как заклинание тишины — не принудительное, а живое, вечернее, немного зябкое.

Она медленно открыла глаза. Лёгкий налёт дрожи по коже — сквозняк, где-то в углу шептали старые окна. Комната была погружена в полумрак. Диван под ней — мягкий, усталый, пахнущий магией, как вся гостиная в доме Ханны Эббот и Невилла. На столике перед ней — остывший чай, заброшенный, как мысль.

Она поднялась медленно, чувствуя, как воспоминания 1997 года всё ещё держатся на границе сознания. Как будто лес, крестражи и холодная земля были ближе, чем плед, в который она укуталась.

Почти на цыпочках Гермиона вышла в коридор и направилась на кухню. За дверью слышался журчащий звук воды, скрежет фарфора. Кухня была залита жёлтым, уютным светом. За раковиной, по-домашнему с засученными рукавами, стояла Ханна, неспешно мыла чашки.

— Ты будто проспала сто лет, — сказала она, не оборачиваясь. — Чай остыл ещё до заката.

Гермиона чуть улыбнулась, хотя губы неохотно слушались.

— А я только собиралась его допить, — севшим голосом ответила она.

Ханна повернулась, взглянула на неё — и, как всегда, сразу увидела больше, чем Гермиона надеялась показать. В её взгляде не было назидания — только мягкость, редкое волшебство женщин, которые знают, когда не надо говорить «я же говорила».

— Всё ещё снится, да?

Гермиона кивнула. Потом подошла и взяла полотенце, начав вытирать тарелки. Простые движения спасали от мысли, от боли, от вечного «а что, если бы тогда...».

— Ханна... — тихо начала она, но слова не нашли форму. Просто дыхание, ком в горле.

Ханна положила руку ей на запястье — коротко, уверенно.

— Не мучь себя тем, что уже было, — сказала она. — Ты жива. И ты носишь в себе ещё одну жизнь. Это — не слабость, Гермиона. Это чудо. И он должен знать. Рано или поздно.

— Я знаю, — прошептала Гермиона. — Но если я скажу... это станет реальным. А я пока будто держу всё внутри, как заклинание, которое боюсь произнести.

Ханна улыбнулась — не без грусти, но тепло.

— Иногда именно такие заклинания спасают. И не забывай, этот малыш уже с тобой. Он знает, что ты сильная. Он выбрал тебя. А теперь — позволь себе жить. Хотя бы немного.

Гермиона глубоко вдохнула. Впервые за весь день её дыхание не застревало в груди.

— Спасибо, Ханна.

— Иди. Отдохни ещё. А то ты скоро начнёшь пить банками зелья вместо чая.

Она усмехнулась, вытерла руки и направилась вверх по скрипучей лестнице, держась за перила, будто за реальность.

* * *

Дверь с глухим стуком захлопнулась за Гарри, оставляя позади его третий день в Министерстве — полный замалчивания, грязных переговоров и тревожной тишины в архивах. Он чувствовал себя так, будто шёл сквозь дым, где каждый шаг был одновременно бессмысленным и необходимым.

Он снял плащ, бросил его на крючок. В доме стояла полутёмная тишина, слишком мирная для того, что крутилось у него в голове. Он пробурчал что-то себе под нос, зашёл на кухню, машинально глотнул воды — и направился в комнату Гермионы. Там, как он помнил, осталась его записная книжка с заметками, а заодно он хотел взять один старый артефакт, чтобы проверить его в защите от древних чар.

Он открыл ящик её тумбочки. Нашёл бумажник. Под ним — свёрток. Взял в руки.

Пузырёк.

Его глаза чуть сузились, как будто он читал надпись на этикетке: «Зелье для укрепления маточного покрова. Только по показанию целителя. Не применять без одобрения при беременности...»

Потом другой.

Он вытащил всё и уставился на ярлыки.

— «Настой укрепляющий плацентарную магию». — Он моргнул. — «Эликсир стабилизации ауры эмбриона»...

Он замер. Медленно опустился на край кровати. Пузырёк дрогнул в руке.

— Нет... — прошептал он. — Ты не могла. Без меня?

Послышался шум шагов.

Комната. Мягкий полумрак. Тумбочка у окна была приоткрыта. И — в полумраке — силуэт.

Гарри.

Он стоял, нагнувшись над её зельями, в руках держал склянку. Свет падал на его лицо, изрезанное усталостью.

Он резко обернулся.

И в этот момент Гермиона почувствовала, как внутри неё что-то сжалось — нет, не живот, а сама суть. Как будто в самом центре души кто-то сказал: "Мама, живи. Прошу тебя. Не прячься."

Сердце взмыло в горло — не от страха, от правды. От того, что теперь всё станет по-настоящему.

Гарри смотрел на неё. Молча. В его взгляде было всё — растерянность, потрясение, непонимание, и глубоко-глубоко — нежность, такая тонкая, как лезвие ножа.

Гермиона стояла на пороге. В её глазах — мгновенный ужас.

— Ты... ты вернулся... — сказала она, не двигаясь.

Гарри всё ещё стоял у тумбочки. Склянки с зельями в его руке звенели тонко, будто внутри шевелилась магия, не привыкшая к таким рукам — нервным, разгорячённым.

— Ты знаешь, — сказал он глухо, — я ведь не помню её. Маму.

Гермиона подняла глаза. Он редко так начинал разговор — без щита и иронии, без маски аврорской твёрдости. Его голос был тише, чем обычно, но в нём — что-то опасное, уязвимое.

— Но знаешь, что самое жестокое в этом? — Он наконец повернулся, глаза горели тревожным, почти тёмным светом. — Все вокруг говорили: «Она умерла ради тебя, Гарри. Она отдала жизнь, чтобы ты жил». Это звучит как подвиг. Как миф. А для меня — будто приговор.

Гермиона замерла. Слова Гарри звенели в воздухе, как тетива, натянутая до предела.

— И теперь я прихожу домой, и нахожу зелья в тумбочке. Успокаивающие, укрепляющие, скрывающие. А ты стоишь и молчишь, будто это неважно. Как будто хочешь повторить её путь. Молчать. Терпеть. Умереть.

Слёзы стояли у Гермионы в глазах. Но это были не только слёзы боли — это было что-то другое. Ужас. Не перед Гарри, а перед тем, что он увидел в ней — призрак собственной матери.

— Я не Лили, — прошептала она.

— Нет. Ты хуже, — сказал он, и в его голосе дрожало. — Потому что ты рядом. И если ты уйдёшь, я не смогу из тебя сделать миф. Я буду помнить каждую твою паузу. Каждый твой взгляд, где ты скрывала правду. Каждую ночь, когда ты могла сказать — но не сказала.

Он сделал шаг ближе. Теперь их разделяло несколько сантиметров, воздух между ними искрился тревогой.

—И да. Я вернулся. И, как видишь, случайно узнал, что ты носишь под сердцем ребёнка и не сочла нужным мне об этом сказать.

Голос его дрожал. Не от гнева. От боли.

— Гарри, — начала она, делая шаг вперёд.

— Сколько? — перебил он. — Сколько ты знала? Сколько держала это в себе, в секрете? Я живу с тобой под одной крышей, Гермиона. Мы делим каждый страх, каждый риск. Я уезжаю в Министерство — и возвращаюсь в мир, в котором внезапно ты не одна. А я… я просто функция. Инструмент.

Она опустила взгляд. Губы дрогнули.

— Я не хотела… ты был под давлением. Столько всего. Ты устал. Я не знала, что сказать.

— Не знала, что сказать? — Он встал. Теперь между ними было всего несколько шагов. — Или не знала, хочешь ли, чтобы я знал?

Он видел, как она сжала руки в кулаки, как плечи её дрогнули. Она попыталась что-то сказать — и не смогла. Только выдох.

— Прости, — прошептала она наконец. — Я боялась, Гарри, — наконец сказала она. Голос её был сухим, будто пересохшее перо на пергаменте. — Боялась, что ты посмотришь на меня... вот так.

Он не ответил сразу. Только опустил пузырёк на край стола. Тихо, как будто любой лишний звук мог разбудить что-то спящее внутри неё.

— Вот как? — выговорил он, не отводя взгляда. — Как на предателя? Или как на человека, которого я знал… но больше не узнаю?

Гарри замер. Его гнев отступил, как отлив, оставляя после себя пустоту и страх.

— Тогда почему не позвала меня? Я не солдат, Гермиона. Не аврора в твоей битве. Я — тот, кто должен был быть рядом. Кто хотел быть рядом.

Она подняла на него глаза. В них была всё та же хрупкая сила, которую он знал с детства.

— А ты будешь рядом сейчас?

Он сжал кулаки. Подошёл. Глядя ей в глаза, он сказал:

— Я не уйду. Но я хочу знать всё. Абсолютно всё. Что ты чувствуешь. Что ты скрываешь. Что происходит внутри тебя и вокруг нас. Потому что тайна — это уже не защита. Давно пора это понять.

Она кивнула, и наконец слёзы — долгие, тяжёлые — скатились по её щекам, оставляя мокрые дорожки.

Они стояли в полумраке, будто мир вокруг них замер. Только двое. И третий — где-то внутри неё. И с ним — тишина, которая была слишком громкой, чтобы её игнорировать.

Он подошёл ближе. Очень медленно. Его шаги были полны осторожности, как у человека, идущего по льду. Он остановился совсем рядом, но не коснулся её.

— Ты должна была сказать. Я не идеален, но я... я не враг, Гермиона.

Она хотела отступить, но его близость была как ловушка — теплая, знакомая, и в то же время давящая. Сердце стучало в горле. Всё в ней кричало: «скажи что-нибудь», но она не могла. Не умела.

Гарри опустил голову. Его голос стал тише, и в нем появилась усталость.

— Ты знаешь, что самое страшное? Не ребёнок. Не его магия. Не неизвестность. А то, что ты решила, что справишься без меня.

Эти слова будто ударили. Гермиона прикрыла глаза, отводя взгляд. И всё же, когда он сел на край кровати, она опустилась рядом, как будто тело уже знало — сбежать не получится.

— Я начала чувствовать магическое искажение задолго до того, как узнала. Сначала думала — просто последствия войны, — начала она, шепча, почти извиняясь перед воздухом. — Потом — скачки энергии, перемены настроения, и эти… сны. Ты был в них, но ты исчезал, Гарри. Каждый раз. Я просыпалась и не могла понять — это страх или пророчество.

Он слушал. Не перебивая. Просто сидел рядом. Но не касался.

— Когда я всё поняла… — она прикусила губу. — Я не чувствовала радости. Я чувствовала… тревогу. Не за себя. За него. Магия… Она нестабильна. Растёт быстрее, чем должна. Иногда она будто отзывается на эмоции. На мои страхи. На твои слова. И я подумала: если ты узнаешь… ты начнёшь бояться тоже. А я не вынесу этого.

Гарри молчал. Потом — мягкое движение. Он положил руку ей на плечо, неуверенно. Она не отстранилась. Только глубоко вздохнула. Лицо её дрожало, но слёзы она больше не роняла. Они застыли где-то внутри.

— Ты живая. Ты здесь. Ради МЕНЯ. Ради НАС. И если ты умрёшь, потому что испугалась быть слабой — я не прощу тебя. Ни в этом мире. Ни в любом другом.

Гермиона впервые отступила. Не от страха. От того, как точно он ударил. Туда, где болело.

И вдруг — внизу живота будто шевельнулось. Тонкое, почти воздушное. Едва различимое… будто крошечная ладонь прикоснулась изнутри к её коже, умоляя: «Живи. Прошу тебя. Не повторяй её.»

И Гермиона прошептала:

— Я просто хотела… немного времени. Тишины. Уверенности.

Гарри выдохнул. Его плечи дрожали. Он вытер рукой лицо.

— Тогда чёрт возьми… проси у меня её. Эту тишину. Эту уверенность. Не кради. Не прячься. Просто… скажи.

— Да, я злился, — сказал он тихо. — Но сейчас я просто боюсь за тебя.

Она повернулась к нему, уставившись прямо в глаза.

Тишина сгустилась вновь, как перед бурей. За окном прошелестел холодный ветер. А внутри комнаты сидели двое, между которыми была не просто тайна, а — новая реальность. Невидимая, живая, уже вплетающаяся в ткань магического мира.

Гарри вздохнул, опустился на кровать и, немного скосив глаза в сторону Гермионы, пробормотал:

— Помнишь, как в Годриковой лощине ты на меня набросилась, когда я — цитирую — «ввалился в ловушку, как тролль в библиотеку»?

Гермиона приподняла бровь, стиснув губы, будто сдерживая смех.

— Я выбирала выражения в рамках дипломатии, поверь. Там вполне уместной была бы аналогия с кентавром, танцующим на минном поле.

— Звучит так, будто ты всё ещё зла, — заметил он, с трудом скрывая ухмылку.

— Я просто до сих пор не понимаю, как можно было пройти мимо трёх явно мерцающих рун и подумать: «О, пожалуй, именно туда мне и стоит шагнуть». Ты тогда шёл как в лавку «Сладкое королевство», Гарри, а не по проклятой долине.

Он усмехнулся, потирая шею.

— Ну, я думал, если я умру, то хотя бы с ощущением приключения.

— Гарри, ты чуть не превратился в чучело для устрашения грабителей. Это было бы, мягко говоря, неприключенчески.

Они оба засмеялись — устало, но искренне. Смех был тихим, почти шёпотом, но в нём — облегчение, как будто на секунду забылись и тревога, и зелья, и всё, что над ними висело.

Гермиона наконец повернулась к нему полностью, её глаза чуть светились в полумраке. Она всё ещё выглядела измученной, но теперь рядом с этим усталым блеском появилось что-то ещё — тёплое, защищающее, ироничное.

— Если ты собираешься оставаться в этой комнате, — сказала она, поджав ноги под себя, — то, может, хотя бы не сядешь на мои зелья?

— Я почти на него лёг, — с ноткой ужаса ответил Гарри. — Представляешь, если бы у меня внезапно вырос хвост или что хуже — настроение?

Гермиона прыснула в кулак. Потом вздохнула — уже не как взволнованная будущая мать, а как человек, который всё ещё умеет смеяться, даже стоя на краю.

— Ты же понимаешь, что у тебя уже есть настроение. Просто оно всегда «спасём мир, даже если на завтрак только тосты».

— И у тебя, Гермиона, настроение — «если я не найду способ сохранить всем жизнь, сварю его сама».

Она пожала плечами:

— Ну, я хотя бы не лезу в ловушки с надписью: «Опасность. Не входить. Особенно, если вы очкастый герой».

Гарри фыркнул:

— Это было написано рунами!

— Ты прекрасно знаешь, как переводятся руны. Особенно те, что я выучила за тебя.

Они оба снова засмеялись, и на какой-то драгоценный момент страх растворился в этой взаимной усталой доброте, в том особом притяжении, которое так долго оставалось между ними — невысказанным, глубоким, как магия крови и времени.

* * *

Позднее утро начиналось, как и всегда, с привычного начинается с мягкого солнечного света, который осторожно просачивается через занавески гостиной, окрашивая комнату в теплые оттенки золотого утра. Пока дом еще тихий и мирный, Гермиона просыпается первой — в уютном уголке на просторной кровати, обернувшись пледом, с чашкой почти остывшего травяного чая на маленьком столике рядом. Но когда белоснежная сова с письмом на лапке настойчиво застучала в стекло, день начал рассыпаться в непривычные детали. Гарри, проснувшись в своей комнате, встретил её с прищуром и недоверием. Птица напоминала его питомца — Буклю. Только та была меньше и пугливее. Оба ощутили дрожь: письмо пахло старой магией, чем-то пророческим.

На пергаменте не было герба, только чёткие, будто выгравированные буквы:

"Приглашение к Высшей Церемонии Знающих. Ваш приход необходим. Древнее пророчество требует подтверждения. Время пришло."

Гермиона и Гарри сидели за кухонным столом у Ханны и Невилла, когда пришло письмо с приглашением на важную церемонию в поместье одного из старинных магических родов. Обсуждение началось тихо, но быстро переросло в живой обмен мыслями — нужно ли им идти, учитывая напряжённость вокруг их беременности и опасности, подстерегающие их на каждом шагу.

Гермиона сжала в руках пергамент, её глаза блестели от тревоги, но и от решимости.

— Это шанс показать, что мы не прячемся, — сказала она. — Но… я боюсь, что это может привлечь нежелательное внимание.

Гарри посмотрел на неё с пониманием и лёгкой улыбкой.

— Мы вместе. Никто не тронет тебя. И я не отступлю. Пойдём, чтобы заявить о себе.

Лонгботтомы ярко улыбнулись, поддерживая решение друзей.

Они прибыли в место, которое, казалось, существовало вне времени: Тень-Холл, древний зал на границе между Шотландией и зачарованным Лесом Снов. Гарри держал Гермиону за руку. Она чувствовала, как ребёнок внутри будто замирает при каждом шаге, как будто тоже слышал зов.

Зал искрился — свечи парили под зачарованным потолком, отражаясь в хрустале бокалов и глазах тех, кто давно привык к роскоши магического общества. Гермиона, облачённая в насыщенно-сапфировое платье, легкое, как вздох, и приталенное, как будто созданное под изгиб её новой формы, двигалась по залу, будто сквозь заклинание. Её волосы были уложены мягкими волнами, но пара непослушных прядей выбивались к вискам, придавая ей живую, нежную небрежность.

Гарри следовал за ней с неотрывным взглядом. Он с трудом узнавал ту девочку с растрёпанными локонами из библиотеки. Женщина перед ним была магической, манящей и чуть далёкой. Беременность сделала её не просто красивой — она светилась изнутри.

Один из приглашённых — высокий, с ослепительной улыбкой, с манерами чуть чересчур отточенными — подошёл к Гермионе, сделав лёгкий поклон. Его глаза блестели, когда он протянул руку:

— Прошу, мисс Грейнджер. Позвольте украсить танец собой, хотя бы на одно мгновение?

Гермиона чуть отпрянула — не из страха, а от внезапного внутреннего холода. Но прежде чем она успела даже вымолвить ответ, чья-то ладонь — тёплая, решительная, родная — обхватила её запястье.

— Прости, — голос Гарри был спокоен, но в нём звучало что-то необратимо опасное. — Этот танец уже отдан. И все остальные тоже.

Он не смотрел на незнакомца. Только на Гермиону. Мир снова сжался до них двоих. Музыка зазвучала плавно, будто угадав пульс их сердец, и Гарри повёл её в центр зала.

— Ты так смотришь на меня, как будто видишь в первый раз, — прошептала она, пытаясь усмирить дрожь.

Его взгляд лишал слов. В этом танце не было изящной техники, не было строгости форм. Был только он — Гарри Поттер, уставший, но живой, влюблённый до боли и по уши, и она — вся трепещущая изнутри, между страхом за будущее и этим мгновением, которое, как заклинание, обещало: "пока ты в моих руках — всё будет хорошо".

Музыка лилась по залу, словно замедленный поток времени, и весь бал, казалось, стал декорацией только для них двоих. Гарри держал Гермиону близко, чуть ближе, чем позволяли условности. Его ладонь была на её талии — и когда он слегка сжал её, она вздрогнула не от боли, а от жаркой волны желания, поднявшейся в ней от прикосновения.

— Ты заметила, — шепнул он ей на ухо, — что они все смотрят?

— Я стараюсь не замечать, — прошептала она в ответ, едва сдерживая дрожь. — Но ты так держишь меня, что, боюсь, они скоро перестанут притворяться.

— Пусть. Хочешь знать, о чём они шепчутся? О том, как ты изменилась. Стала слишком прекрасной, слишком сильной. Их пугает, что ты сияешь, даже когда молчишь. А меня — это сводит с ума.

Он притянул её ближе. Губы касались её виска. Она чувствовала, как его дыхание горячо касается кожи. И то, как её собственное сердце пыталось вырваться наружу.

В этот момент к ним подошёл очередной самодовольный волшебник, с идеально отточенным поклоном, с лицом, которое явно не привыкло к отказам.

— Мисс Грейнджер, позвольте...

Гарри даже не оглянулся. Он не отстранился от Гермионы, не отпустил её руку. Он просто повернул голову — медленно, будто в этом движении скрывалось что-то окончательное.

— Поттер, — сказал он холодно. — Её фамилия Поттер.

Тишина упала на мгновение между ними, словно по залу пронеслось невидимое заклинание. Мужчина растерялся, затем сделал полуклон и отступил. Гермиона невольно почувствовала, как её пальцы сильнее сжали руку Гарри.

Он наклонился к её губам, не целуя — просто позволяя их дыханию смешаться. Его голос звучал, как клятва:

— Ты всегда была моей. И теперь весь мир это узнает. Пусть шепчутся.

Гермиона не ответила словами. Она просто подняла ладонь и провела по его щеке, скользнула пальцами в волосы, слегка потянула — как делала когда-то, в других жизнях, в других снах. Он закрыл глаза. Мир исчез.

Танец закончился. Но они не остановились. Они кружились ещё. И если бы кто-то в тот миг осмелился подойти — он бы сгорел в этом огне, что пылал между Поттерами.

Гермиона сжала его руку, крепко. Её глаза блестели не от слёз, а от переполнявшей её боли, страха и любви. Так сильно, что в животе будто отозвалось — мягкое биение изнутри, как шёпот будущего: "Мы здесь. Не бойся."

Гарри остановился, удерживая её. Он ещё не знал, что услышит — не сердцем, а чутьём — сразу после бала какая-то тревожная весть. Но сейчас, в эти несколько мгновений, они были центром своего мира. Слишком живыми. Слишком уязвимыми. Слишком настоящими.

Началась церемония. Её вёл маг в одеянии из мрачно-звёздной ткани. Его лицо было скрыто полупрозрачной маской, а волосы казались золотистыми.

— Пророчество, связанное с вами, не завершилось, — произнёс он, глядя прямо на Гермиону, указывая пальцем на её живот. — То, что было сказано о Поттере, касалось не только прошлого, но и будущего, переписанного самой магией.

Гермиона крепко сжала ладонь Гарри:

— Что именно ты имеешь в виду?

Маг медленно протянул другой свиток, такой старый, что тот сам себя чинил во время разворачивания. Буквы на нём светились огнём:

"Когда плоть Избранного соединится с Тканью Знания, родятся те, кто унесёт свет вглубь теней. Они исчезнут в день тринадцатого затмения, чтобы вернуться уже не детьми, а теми, кто остановит самого Владыку Смерти."

Тук-тук, тук-тук. Тук. Сердце Гермионы на миллисекунду замерло, забившись в более быстром ритме. Горькие слёзы выступили на глазах.

Гарри вскинул голову:

— Владыка Смерти? Волан-де-Морт мёртв.

Маг кивнул:

— Тело — да. Но его суть, его фрагменты, остались в магии, в страхах, в следах. Ваши дети… их будет двое. Они носители баланса и дисбаланса. И когда они достигнут возраста, когда их магия раскроется полностью, они исчезнут. На мгновение для вас, на вечность для мира..

Они покинули дом Лонгботтомов рано.

Слишком рано. Невилл был вежливо молчалив, но видел. Видел, как Гермиона не ела, почти не шевелясь. Лишь грудная клетка то бесшумно поднималась, то отпускалась. Никаких звуков, никаких действий. Только неподвижность конечностей любых частей тела. Невилл был всегда наблюдательным. Даже слишком. Он с утра заметил, как Гермиона тоскливо и огорчённо смотрела в окно, будто ждала, что стекло ответит ей — словом, взглядом, хоть чем-то. Но ответа не было.

Гарри больше не мог на это смотреть.

— Поехали.

Словно по щелчку пальцев, неподвижная Гермиона вдруг взглянула на мужа, который обеспокоенно, но беспрепятственно заявил о своём предложении.

— Но…

— Сейчас.

Она не стала спорить. Даже не кивнула. Просто собрала тонкий шарф и пошла вслед, как тень. Дом был затянут в утренний туман, как в полупрозрачное покрывало памяти. Камни крыльца хранили прохладу ночи, а воздух казался слишком ясным — будто сам дом почувствовал: время расставаний пришло. Гарри стоял у порога с походным саквояжем. Гермиона рядом — в своём длинном пальто, с плотно прижатыми к груди свёрнутыми письмами. Молчаливая решимость в её лице сочеталась с неуверенностью, будто она до сих пор не знала, можно ли проститься с местом, которое напоминало слишком многое. Навстречу им вышли Ханна и Долгопупс Лонгботтом. В халатах, ещё не до конца проснувшиеся, но с ясностью в глазах — как у тех, кто чувствует, что гость уходит не просто в дорогу, а в новый этап.

— Уже? — тихо спросила Ханна, подойдя ближе. Она куталась в голубой плед как можно сильнее, отбрасывая в сторону светлые волосы.

— Да, — ответил Гарри, опуская взгляд на Гермиону, которая молчком стояла рядом. — Нам… нужно немного побыть наедине. После того, что мы узнали… не хочется втягивать вас. Тем более, если есть хоть малейший риск...

Невилл медленно кивнул. Его лицо, обычно мягкое, было сегодня почти суровым.

— Вы сделали для нас многое, — произнёс он.

Гермиона опустила голову, сдерживая слёзы. Ханна подошла ближе и, не говоря ни слова, обняла её. Объятие было крепким, как у матери, — не на прощание, а на память.

— Когда бы вы ни вернулись, — прошептала она на ухо Гермионе, — этот дом останется для вас безопасным. Здесь вы — не символы отважного героизма. Здесь вы просто Гарри и Гермиона.

Невилл протянул руку Гарри. Тот пожал её крепко.

— Поберегите друг друга. Даже если будете сомневаться — держитесь. Пророчество — это одно. А выбор — совсем другое.

Когда Гарри и Гермиона шагнули за калитку, утренний ветер чуть тронул их волосы. Они не обернулись. Не потому что не хотели. А потому что не могли. Иначе остались бы. А в окне верхнего этажа Ханна стояла, глядя им вслед, пока их силуэты не растворились в тумане. Они аппарировали под утро — в серое небо, беззвучно, будто уезжали не из дома, а из чего-то давно умершего.

Квартира на Гриммо 12 была пуста и тиха. Большинство вещей — уже запылились в пыли. Многое в этом месте было пустым, хоть Гермиона и старалась в первые месяца обустроить её, сделать из угрюмого места достаточно уютное и беззаботное, не задумываясь порой о том, кто здесь проживал годами.

Гермиона не пошла наверх как обычно. Она села на диван и не двигалась. Гарри посмотрел на неё молча, не зная, как начать разговор, который, возможно, не имеет смысла. Он сел рядом. Не близко. Не сразу.

Но когда он чуть потянулся к ней — она, дрогнув, врезалась в него всем телом, как падает вода в озеро.

— Я не знаю… что мне делать… — прошептала она, прячась лицом в его грудь. Рубашка Гарри в одно мгновение стала сырой — от слёз, от дыхания, от чего-то, что не касалось кожи, но прожигало глубже.

— Они… они ничего не помнят, Гарри. Родители... Мои родители... — Гермиона всхлипывала, местами цепляясь за шею мужа, чувствуя его ресницы на своей щеке.

— Я знаю… — Гарри придвинул Гермиону к себе ближе, словно убаюкивая малыша.

— Не узнают… я не могу… даже просто…

— Я знаю, — повторил он, сжимая её плечи. — Ты не одна, милая.

Милая. Как давно Гарри не говорил такого Гермионе... И как сердце этой милой сейчас встрепенулось...

Милая...

— Это даже не пустота, — продолжала она, задыхаясь. — Пустота — это когда ты был, но ушёл. А тут… тут я... растоптанная... Как будто меня там… никогда не было. Ни рождения, ни дней рождения, ни фотографий. Я… не дочь. Я — ошибка, Гарри. Ошибка, которую сами они хотят забыть, даже не зная, кого забывают!

Он обнял её крепче, поглаживая кудри девушки с неестественной аккуратностью, словно боялся сорвать с её головы хотя бы единственный волосок.

Он бы вырвал себе сердце и отдал, если бы это что-то изменило. Но магия памяти — коварная вещь. Колдомедики делали всё, но травма, вызванная самозащитным заклятием, была слишком глубокой для Грейнджеров. Родители Гермионы не могли вспомнить. Не по злу, а потому что в их мире не осталось места для неё.

Когда она заснула, выдохшись, прямо у него на груди — Гарри осторожно, одной рукой, достал перо и пергамент.

И — впервые за долгое время — написал неофициальное, не Орденское письмо.

Дорогая миссис Уизли,

Прошу простить за то, что пишу так внезапно. Я прошу Вас помочь мне!

Она… Гермиона… она держится. Но внутри — она рушится. Её родители... не помнят её. Совсем. И я не могу привезти её к ним. Не могу сказать: «Вот, обними мать, она всё поймёт». Потому что она — теперь пустое место в их мире. И я не знаю, как её собирать. Не знаю, какие слова сказать, чтобы вернуть ей себя. Я знаю одно. Она всегда чувствовала себя живой, когда была у Вас. Когда Вы пекли яблочный пирог, когда Вы ругали близнецов, когда она помогала вам шить скатерть.

Пожалуйста, Молли… побудьте рядом. Хоть немного. Пожалуйста.

Он не подписал письмо.

Но он знал, что она должна понять.

Через час Молли уже поднималась по лестнице своего дома в гостинную. Тихо. В руках — тёплый плед и чашка какао. На лице — никакой жалости. Только безусловная доброта, та, что сильнее любого заклинания. Она тихо вошла в комнату, где Гермиона спала в объятиях Гарри, и села рядом, положив руку ей на пушистые волосы.

— Тише, девочка. Теперь ты дома. Всё будет… по капле, но легче.

И в этой фразе было больше магии, чем в сотне чар.

Гермиона проснулась, ощущая свежий запах пирога. Он был тёплый, сладкий, но не навязчивый. Она не сразу поняла, где находится — в комнате всё ещё стояла лёгкая затхлость старых полов, пыли и… уюта. И кто-то укрыл её пледом. Плотно, заботливо. Как её мама когда-то. Как мама, которую она больше не может обнять.

Слёзы подступили снова, но... тогда, в дверях, появилась Молли Уизли. В золотисто-бордовом переднике, словно обозначая некую принадлежность к давнему факультету школы. Женщина стояла с плетённой корзинкой в руках, подзывая девушку рукой, при том, нежно улыбаясь, словно Молли и правда принимала чужую дочурку за своё собственное дитя; словно женщина забыла про это на некоторые сутки.

— Вставай, дорогая, — сказала она с тем тоном, который не требовал, а обнимал. — Мы идём за хлебом и специями. Магический рынок — помнишь? Ты помогала мне выбирать сушёный шалфей. Вечно спорила, что мой остарел и выветрился.

Гермиона слабо кивнула. Она не спорила. Встала, поглаживая небольшой живот. Просто надела пальто и пошла за ней — потому что иногда единственное лекарство от внутреннего разкола — это просто идти за кем-то, кто умеет жить и любить огорчённых жизнью.

* * *

Магический рынок в Лондоне — не тот, что показывают туристам. Он прячется между развалинами старой мельницы и полукруглым переулком, в глубине которого кидаются ароматами пряности, цветы и даже немного старой волшебной музыки. Молли брала её за руку, то отдавая сдачу за сушёный укроп, то прицельно ругаясь с торговцем мятных жаб, которые «на этот раз просто вызывают смех, а не галлюцинации». Гермиона чуть улыбалась — сначала натянуто, потом чуть мягче. А потом — впервые за дни — она рассмеялась. Когда Молли устроила мини-скандал у лавки с тыквенными сладостями:

— Я прекрасно помню, что вы продавали это по четыре кната!

— Это до войны было!

— И что, ингредиенты подорожали? Или вы вдруг решили, что можете брать больше, пока дети голодают?

Торговец смущённо отступил на шаг. Он повёл раздражённо плечами, отворачиваясь к ним спиной. Молли повернулась к Гермионе:

— Видишь? Мир меняется. Но кое-что — нет. Специи, добро, справедливость — и то, как важно не давать себя обманывать.

Гермиона медленно кивнула. Её глаза были чуть влажными, но больше не стеклянными и безэмоциональными.

Дождь лил, как будто небо решило выговориться за всё, что люди не сказали друг другу. Он был не просто мокрый — он был тяжёлый, с грохотом по земле, будто время рассыпалось на капли.

Гарри и Гермиона сидели у стола, где Молли разложила свежие пироги и поставила чай. Гарри аккуратно наливал Гермионе чашку, их руки невольно встретились — короткий, но честный контакт, даривший хоть какую-то опору.

У дверей "Норы", почти на грани усталости, появились трое.

— Мам! — голос Джинни был хриплым, почти резаным. — Мы... вернулись.

Дверь отворилась, и теплота ударила в лицо, как дыхание родного очага. Запах хлеба, шалфея и... мокрой шерсти. Внутри — тепло, но напряжение чувствовалось даже в воздухе.

Молли всплеснула руками:

— В Мерлина, вы мокрые насквозь! С ума сошли? Кто вас сюда тащил в такую погоду?!

Глаза Джинни вдруг засверкали огнём, голос пронзил комнату, как раскат грома:

— Как вы могли?! — её слова лились с горечью и яростью, будто вытесняя весь накопившийся гнев. — Скрываться от нас? Не отвечать на звонки и письма? Мы думали, что вы... что с вами что-то случилось! Вместо этого вы словно стали чужими... Ну, раз стали семьёй, так не надо лезть в чужие семьи!

Её голос затих. Она стояла в дверях кухни, глядя на двоих у стола.

Они даже не сразу обернулись.

Рон смотрел молча. Его взгляд был… не враждебным, но отстранённым. Почти как у чужого.

— Значит, вы уже вернулись, — тихо сказал он. — Из дома Лонгботтомов.

Гермиона подняла глаза.

— Да. Несколько дней назад. Простите, мы…

— Вы ничего не написали все эти годы, — резко оборвала Джинни. Её рыжие волосы взметнулись. — Ни нам, ни никому. Даже Рону!

— Нам пришлось... — начал Гарри, вставая из-за стола с пряностями.

— Что? Быть вдвоём? — Джинни сложила руки на груди. — Мы не против. Только странно, знаешь — когда твои друзья исчезают, а потом ты слышишь от посторонних, что они тайно поженились никому ничего не сказав.

Гарри замолчал, переставая спорить. Повисла тишина. Даже Молли не двигалась. Она так и застыла над тарелками, рассматривая полностью то одного ребёнка, то другого. Дождь за окнами словно приглушился, незаметно прислушиваясь.

Гермиона сказала тихо, почти шёпотом:

— Мы были не готовы к распространению этой вести.

Джинни опустила взгляд. Её плечи дрожали — может, от холода, а может, от обиды или от предательства Гарри, который нравился ей до дрожи в коленях, до прерывистого дыхания.

Гарри хотел было подойти к ней, но она внезапно отступила на полшага.

— Мы просто волновались, — сказала она тише. — Мы думали, может, вам правда плохо. Но не знали, где вы. Что с тобой. Что с ней.

Рон наконец заговорил:

— Мы бы поняли. Если бы вы сказали.

Он смотрел только на неё. И в этом взгляде был намёк на что-то большее — на ту часть дружбы, которая осталась за пределами битв и подвигов. Та, что зреет в коридорах, в письмах, в взглядах. И которую теперь, кажется, отодвинули навечно.

Молли отчаянно хлопнула в ладоши:

— Так! Все мокрые — в ванную. Джордж, тащи полотенца. Джинни, вон то зелье от переохлаждения. Рон, хватай сладкий пирог. Гарри, Гермиона — сидите и не двигайтесь, вы и так как призраки.

Подчинился приказам матери только Джордж. Остальные — разошлись по своим комнатам, не сказав больше и слова.

И в этой домашней суете, где всё снова закрутилось — трещины начали затягиваться. Не исчезать. Но очень медленно смягчаться.

* * *

Атриум Министерства Магии. Утро.

Магический лифт мягко скользнул вниз, наполняя пространство приглушённым щелчком механизмов. Гарри, в строгом чёрном мантии аврора, стоял, сжав папку с отчетами. Рядом — Гермиона, немного бледная после бессонной ночи, но с тем самым деловым, почти надменным видом, который на неё надевался, как боевые доспехи.

Как только створки раскрылись, поток волшебников завертелся, шум голосов, шаги, шелест мантии. Они прошли вдоль арки и свернули в отдел магических законов.

И тут…

— Мисс Грейнджер. Возвращение блудной дочери… и с личной телесопроводительной службой?

Голос был бархатный, ленивый, с лёгкой усмешкой. В проёме у кабинета стоял Тео Нотт, облокотившись о дверной косяк, в безукоризненно тёмно-синем жилете, с золотым значком начальника юридического отдела на лацкане. Волосы чуть длиннее, чем позволяют министерские предписания, а глаза — с той ленцой, за которой всегда прятался расчёт.

Гермиона замерла, сжав папку в пальцах.

— Нотт, — сухо сказала она. — Не знала, что тебя повысили.

— Да вот, говорят, стал лицом отдела. Хотя скорее... телом, — он неспешно провёл пальцами по груди, усмехаясь. — Говорят, теперь всё в министерстве делается с элегантностью. Даже казни — под музыку.

Гарри прищурился:

— Ты в юридическом? Не удивлён. Ты всегда умел извернуться так, чтобы закон пел в твою дудку.

— О, Поттер, и ты тут. Я думал, ты где-то со щитом и мрачной судьбой, а оказалось — всё-таки с Гермионой. Потрясающе. Всегда болел за эту пару.

Он подмигнул девушке, которая тяжело вздохнула.

— Нотт, мне нужно на совещание. — она взглянула на него исподлобья. — Уйдёшь с прохода?

— Ради тебя — хоть из жизни, — Тео театрально поклонился и отошёл в сторону, но не без последнего слова:

— Кстати, если тебе надо будет обсудить… этику, законы или, скажем, интимное законодательство с прецедентами — кабинет открыт. Особенно по пятницам. После обеда я особенно склонен к философским беседам. Вино есть.

Гарри раздражённо вздохнул, кладя ладонь на спину Гермионы, почти незаметно, и повёл её дальше по коридору. Та не обернулась, но, пройдя пару шагов, сквозь зубы процедила:

— Он невыносим.

— Может, ему стоит завести кота к себе в кабинет?

— Зачем? — Гермиона улыбнулась уголком рта Гарри, невольно дотрагиваясь до густой чёлки Гарри со лба. — Он сам как кот.

Позади них Тео Нотт всё ещё улыбался — но уже чуть холоднее. Он достал перо и сделал пометку в документе, мельком взглянув вслед уходящей паре. И кому-то показалось, что эта ухмылка — просто часть игры. А кому-то — что это первая фигура, сделанная в новой партии.

Министерство Магии — архивный зал. Поздний вечер. Архивы Министерства магии были глубоко под землёй — на три уровня ниже отделов, в каменных коридорах, где даже магия звучала глуше, словно боясь потревожить века. Свет в коридоре гас, один за другим. Магические факелы умирали с мягким треском, оставляя только скудное серебряное свечение из глубины архивов. Запах пыли, пергамента и старой магии витал в воздухе, как эхо времени.

Гермиона стояла у полки, высокая стопка папок рядом. Пальцы пробегали по названиям документов — но взгляд был стеклянным, рассеянным. Не здесь. Где-то глубже.

Гермиона стояла у шкафа с надписью «Секретные заключения: Пророчества. Личный доступ». Её палец скользнул по табличке, и по коже пробежал ток. Магическая защита знала её, но предупреждала: осторожно, память может быть острее ножа.

Она глубоко вздохнула, её грудная клетка быстро поднималась и опускалась. Пальцы рук давно зеледенели от горести прошлых лет и пророчества.

Папка на столе была открыта. Сухие строки, схематичная диаграмма, имя, выцарапанное по краю: Г. Грейнджер — возможное потомство.

Ниже — строки, которые она не хотела читать вновь.

«Избранное дитя. Тень и Пламя. Союз, что разрушит или воссоздаст. Время нестабильно.»

Сердце снова сжалось, и внезапно — не слёзы, нет. Пустота. Немой ужас. И чувство, что где-то на границе сознания время уже пошло вспять.

«Двое родятся от искры изменённой судьбы. Один из них несёт…»

Слова из пророчества всплывали снова и снова, как заклинание, вырезанное на внутренней стороне её сознания.

"Дети." Слово, которое должно было согревать — теперь пугало.

Она прислонилась к стеллажу, медленно опуская голову. Горло сжалось. Хотелось выдохнуть — и не вдохнуть снова.

Если это правда... если всё предрешено... если это отнимет свободу у них... у него... у Гарри...

Треск. Она резко подняла голову. Кудри взметнулись в оемнотеволнами. Её тёмная мантия прикрывала небольшой живот, создавая ощущение минимальной безопасности. За ближайшей колонной — движение. Шаг. Неторопливый. Мягкий.

— Чёрт, — пробормотала она, пытаясь быстро вытереть влажные глаза тёмным рукавом. — Кто тут?

Тишина. А потом — голос. Узнаваемый, ленивый, с хрипотцой.

— Я думал, ты разговариваешь с книгами, но похоже, они не единственные, кто могут довести тебя до слёз.

Она напряглась. Теодор Нотт. Бывший пожирель смерти. Её спаситель.Он вышел из тени, руки в карманах, ворот мантии расстёгнут. На губах — ни следа обычной усмешки. В глазах — то, что Гермиона не привыкла в нём видеть. Настороженность. Почти забота. Почти.

Он спрятал руки в карманы серой мантии, которая казалась дороже обычной министерской одежды. Собственно, такие вещи и носили чистокровные, ведь токотим было подвластно иметь неограниченные возможности во многих вещах. Это Гермиону и смущало, и гневало.

— Он обидел тебя? — спросил он негромко.

— Кто? — девушка недоумённо нахмурилась.

— Поттер. Он же всегда занят спасением мира. Вдруг забыл про жену.

— Тео... — тихо начала она, но он повелительно поднял ладонь, заставляя ту замолкнуть.

— Не нужно. Я не здесь, чтобы использовать это. Просто иногда ты выглядишь, как человек, который держит на себе слишком много. И я... умею видеть такие вещи, увы.

— Тогда кто? Или что?

Он говорил осторожно, даже мягко — как будто его циничная броня треснула при виде этой хрупкости. Гермиона отвернулась, но потом резко обернулась обратно, с напряжением на лице.

Он подошёл ближе. Не нагло — просто уверенно. И замер рядом, чуть склонив голову. Возможно, он немного перешёл черту. Может, наклонился к ней чуть ближе, чем надо было, но в мысль Гермионы так и не приходила мысль об этом. Она просто слушала его размеренное дыхание, холодные нотки мужских духов и его слишком мужественный голос, почти бархатистый.

— Пророчество, да?

Она вздрогнула. Сердце ушло в пятки, а мозг, казалось, перестал работать.

— Откуда ты знаешь? — девушка взглянула в его глаза, которые были или зелёные, или карие. Она так и не рассмотрела их. Её хрупкие плечи начинали дрожать, а голова девушки запрокинулась к Нотту слишком высоко.

Он мягко усмехнулся, тряхнув волнистыми волосами назад.

— Хочешь знать, что я думаю?

Мягко перейти на другую тему умели только слизеринцы. В этом и заключалась их суть — менять необходимость.

— Нет. Но ты всё равно скажешь. — упрямо ответила она.

— Гермиона, — сказал он медленно. — Ты… ты ведь слишком умная, чтобы не понимать: пророчества редко бывают буквальными. Они всегда сбываются. Почти всегда. И они пугают, потому что рисуют крайности.

Она молчала. Очень долго.

— А может, ты просто слишком умна, чтобы принять, что чувства могут быть иррациональными. Особенно к нему.

Она повернулась к нему. И в этот миг — впервые — не было ни презрения, ни раздражения. Только усталость.

—Хватит! Я хочу спокойствия хоть на немного! Я беспокоюсь о детях! — вырвалось из неё. Голос дрогнул, словно сорвался с края утёса. Она прижала свои дрожащие руки груди, ахая от того, что сказала.

Тишина. Даже пергаменты, кажется, перестали шелестеть. Теодор смотрел на неё — и всё было иначе. Ни ухмылки, ни иронии. Только что-то искренне прискорбное в его взгляде. Что-то тяжёлое, как осознание, что чужая жизнь вдруг перешагнула за черту, о которой ты даже не знал.

Он отшатнулся на шаг — почти незаметно, но по глазам было видно: его поразило не содержание, а сама суть её слов.

— Ты… ждёшь ребёнка? — прошептал он.

Она замерла.

Ошиблась.

Оговорилась.

— Я… — губы дрогнули. — Неважно. Я не хотела это говорить. Всё слишком сложно.

Но уже было поздно.

Гермиона опустила глаза, будто только сейчас услышала, что сказала.

Он смотрел на неё серьёзно. Как будто впервые. И он сел на край стола, не глядя на неё. Просто сидел. И в этой странной тишине, под шёпот сквозняка в архивных полках, Гермиона почувствовала не облегчение — но паузу. Пространство между уколами судьбы. Где можно просто дышать.

* * *

Дождь больше не стучал. Он стекал по стеклу, оставляя за собой молочные дорожки, словно ночь заплакала в одиночестве.

Гермиона открыла дверь квартиры, тихо, почти неслышно. Туфли в руке, мантию — через плечо. Волосы влажные от тумана, пальцы дрожат. Её сердце грохотало так, будто она пробежала марафон, хотя путь из Министерства занял меньше четверти часа.

Он уже ждал. В кресле у окна, с бокалом огневиски, в чёрной рубашке, наполовину расстёгнутой, Гарри смотрел сквозь ночной Лондон. Лампа отбрасывала блики на его лицо, а тени — заворачивались по скулам, делая черты более резкими, чужими.

— Ты поздно, — его голос прозвучал глухо, но не злобно. Он не обернулся. — Почти полночь. Слишком поздно для простой задержки в архиве.

— Архив… — начала она, опуская взгляд. — Я задержалась, просматривала списки из пророческого сектора. Там бардак, и…

— Гермиона, — он прервал. Теперь он смотрел на неё, и взгляд был… выжидающий. Осторожный. — Не ври.

Она сжала губы, поставила туфли к стене, как будто это могло защитить её от правды. Вдруг замерла. Он не повысил голос, не сделал ни шага вперёд, но напряжение — хлестнуло, как хлыст. Гермиона чувствовала, как по позвоночнику спускается холод, а под рёбрами — пульсирует тревожное, но почти сладкое напряжение.

— Ты когда-нибудь врала мне так… что сама потом не могла смотреть в зеркало?

Она прикусила губу. Его взгляд был слишком проницательным и пронзительным, словно на неё смотрело расчётливое существо, готовоетнапасть в любой момент.

— Нет, — призналась она, теребя свою кофточку, которая была скрыта на работе тёмной мантией. — Не могла.

Пауза. Он наконец поднял взгляд:

— Он был там, да? Нотт.

Она не сразу ответила. Потом только:

— Был. Как всегда… театрален.

Гермиона сжала пальцы на запястье. Сердце снова скакануло в горло. Она не знала почему.

— Мы просто пересеклись. — голос дрогнул, руки опустились вдоль тела. — Ничего особенного.

— Ты плакала? — В его голосе — не обвинение. Только знание.

Она отвернулась к нему спиной, вздыхая почему-то прерывисто и тяжело.

— Я не хотела говорить… Он не знал. Я… проговорилась. Я не справляюсь. Гарри, это всё — невыносимо. Это пророчество… Я не могу от него дышать.

Он развернул её к себе. Тихо. Не грубо.

— Ты не одна.

Её губы дрожали, но взгляд — остался упрямо крепким. Он видел в ней расколотую силу: всё, что её ломало, и всё, что она продолжала удерживать.

Гарри провёл рукой по щеке Гермионы, наблюдая за тем, как свет скользит по её коже. Но что-то в его взгляде оставалось напряжённым.

— Он флиртует с тобой, — тихо сказал Гарри. Слова прозвучали почти небрежно. Почти.

Гермиона, не открывая глаз, тихо усмехнулась.

— Тео флиртует со всем, что движется.

Гарри не ответил. Он просто смотрел на неё. Тихо. Тяжело. Его молчание зазвенело в комнате громче любых слов.

Теодор Нотт.

Имя жгло, как уксус на свежей ране. Не потому, что Гермиона дала ему повод для ревности. Нет — она была верна, прозрачна, как взгляд сквозь окно в ясный день. А потому, что Тео смотрел на неё иначе.

Он знал этот взгляд. Сам смотрел так на Гермиону, когда впервые понял, что она больше, чем просто друг. Смотрел с жаждой. С любопытством. С тем внутренним вызовом: «Что будет, если она повернёт голову?» Тео ждал. Сидел в тени и ждал. И это бесило. Гарри знал, что тот умеет быть обаятельным, умеет шутить, касаться словами — не как грубый дразнитель, нет. Как змей, шипящий в шелесте шелка. Тео знал, как дотронуться — не рукой, но голосом, взглядом, интонацией.

Он был Слизерином по сути. Не просто по факультету.

И пусть Гермиона снисходительно усмехнулась и сказала, что Тео флиртует со «всем, что движется», Гарри чувствовал — он уже поставил цель. Это не было про любовь, не было даже про желание. Это было про доказать, про завоевать.

А Гермиона — как всегда — слишком занята, чтобы замечать охоту, в которой стала главной дичью.

Теодор Нотт не сразу осознал, что замер.

После её слов.. коротких, скомканных, будто сорвавшихся случайно. В нём что-то треснуло. Не громко, не театрально. Просто затрещина где-то глубоко внутри, в том месте, где он никогда не давал себе чувствовать слишком сильно.

Гермиона ждёт ребёнка.

Не просто ребёнка — от него. От Поттера. Её золотого мальчика, её вечной константы. Гермиона и Гарри. История, где места для него никогда не было в этой жизни. Он знал это, всегда знал. Но теперь — знал безусловно. Он отступил на шаг, неосознанно. Как будто воздух вокруг стал слишком густым. И глядел на неё. Не как на коллегу, не как на раздражающе совершенную волшебницу, которой он годами бросал слова, как монеты в колодец. А как на женщину, которая уже принадлежит другому миру. Другому мужчине. Другой судьбе.

И боль была не острая, нет. Она была вязкая. Тихая. Та, что давит. Медленно, основательно, как знание о собственной ненужности. Он попытался что-то сказать. Язвительное, привычное. "Ну, конечно. Поттер. Героиня и герой. Идеальный плод союза." Но язык не повернулся. Он видел, как она дрожит. Не от холода, а от ужаса, от груза, что упал на её плечи раньше времени. Он видел её испуг, её истощённость, её… одиночество. И вдруг понял: Даже сейчас, когда она принадлежит не ему, он всё ещё хочет быть тем, кто разделит её страх, тревоги, страдания. А не будет тем, кто просто завидует.

Но зависть пришла всё равно. Тупая, обидная. Почти детская. Он сжал челюсти, отвёл взгляд.

Она никогда не будет моей.

Эта фраза гремела где-то в темени, как заклятие, не поддающееся рассеиванию. Не будет. Даже если Поттер исчезнет.

Даже если Гермиона когда-нибудь останется одна, она уже не будет такой, какой он её видел, желал, воображал в моменты одиночества.

Он промолчал. Потому что если бы сказал хоть слово, оно выдало бы всё. И он знал: Гермиона не простит лишней слабости. Её и так душит груз пророчества. А он? Он просто ещё одна тень в её жизни. Не угроза. Не поддержка. Просто мужчина, который пришёл слишком поздно. Или родился не тем.

Он вышел из министерства, не сказав ни слова, не закрыв дела. Люди говорили с ним в лифте, что-то спрашивали, он кивал, но не слышал. Тело двигалось само, будто ведомое какими-то чужими инструкциями. Вечер выдался тёмным, тяжёлым, липким. И он шёл, не зная куда.

Вернувшись домой, он не включил свет. Прошёл по квартире, нащупывая стены, спотыкаясь о разбросанные книги и ту самую старую кружку, которую Гермиона когда-то забыла у него и больше не забрала. Он сел прямо на пол в прихожей. Сидел долго. Молча. Не моргая.

Потом поднялся, переоделся в тёмную рубашку и чёрное пальто — движения были автоматическими, чужими. Пошёл в бар на Туманный Переулок, где никого не знал и никто не знал его. Выпил один стакан огненного виски. Потом второй. Но алкоголь не приносил забвения, не давал облегчения. Только тупое жжение в горле, которое казалось слабым эхом настоящей боли внутри.

К нему подошёл старый знакомый — человек из прошлого, от которого давно отошёл. Он узнал Тео с первого взгляда, предложил пройти в вип-комнату. Теодор не отказался. Он не знал, зачем пошёл — просто шёл. За ним, в тень.

В комнате было темно, мягко, пахло лавандой и дорогим спиртным. Там уже ждала девушка. Проститутка. У неё были волосы цвета меди, лицо как фарфоровая маска, и она не задавала вопросов. Только села рядом, ближе, молча. Он ожидал раздражения, отвращения, стыда. Но ничего не пришло.

Он просто сидел. Не прикасался. Не смотрел. Смотрел в пустоту. И вдруг начал говорить.

Сначала о ней. О Гермионе. Сначала сухо — что она любит кофе с двумя ложками сахара, что никогда не носит одинаковые носки два дня подряд. Потом глубже. Как она закидывает волосы за ухо, когда читает. Как смеётся, если кто-то обмолвится, что Министерство "не работает по вторникам". Как оставляет крошки на столе и забывает, что в её сумке четыре разных сорта печенья.

Он говорил и не замечал, что женщина рядом просто держит его за руку. Молча. Почти по-дружески. И это было ужасно.

Потому что он чувствовал: всё, что говорит, — не к ней. Это была молитва. Своего рода похоронная речь по тому, что никогда не было его. Не будет.

Потом он вышел. Не прощаясь. Оставил деньги, как будто за чьё-то чужое горе. Прошёлся по ночной улице, вдохнул прохладный воздух. Пальцы дрожали. А внутри было чувство, что он уже принял всё. И не ушёл.

Он не хотел жалости. Он хотел быть рядом. Даже если теперь просто духом.

Потому что несмотря на всё, она оставалась Гермионой. И он всё ещё её любил.

Через несколько дней после той ночи, Теодор снова появился в Министерстве как ни в чём не бывало. Аккуратный, выбритый, в идеально сидящем чёрном жилете, с привычным сдержанным выражением лица и той самой холодной, собранной статью, за которую его уважали или побаивались.

Он зашёл в отдел, поправил манжеты, кивнул паре аврорам у кофейного автомата и уже собирался открыть свой кабинет, когда услышал громкий грохот, шум перьев и чей-то почти панический вздох.

— Нет, нет, нет! Только не это! Мерлин, да за что мне это?!

Он замер в дверях. Гермиона сидела на полу среди кипы разбросанных отчётов, пустого ланч-бокса, закатившейся под шкаф булочки и, почему-то, поломанного перьевого ножа. Её мантия сбилась на одно плечо, волосы были стянуты в неровный пучок, а на щеке красовалась подозрительная чернильная метка, будто она поцеловала бутыль с чернилами.

— Гермиона... — начал Тео, не выдержав.

— Это не то, что ты думаешь, — мгновенно парировала она, не поднимая головы. — Хорошо, может быть, именно то, что ты думаешь. Но в моей защите: отчёты были живы. До тех пор, пока не решили самоорганизоваться и покончить с собой.

Он шагнул вперёд, присел рядом, аккуратно подобрал отчёт с подписью "Заклинания уровня C, применение в закрытых помещениях", который был весь в крошках и... со следами соуса.

— Гермиона, ты, кажется, села на третий том классификации чар и... — он медленно поднял бровь, —... он теперь пахнет острым кетчупом.

— Это не кетчуп. Это... — она понюхала воздух и нахмурилась. — Ладно, возможно, кетчуп. Честно говоря, я думала, что это варенье. Понедельники тяжёлые.

— Сегодня четверг.

— ...Тогда всё гораздо хуже, чем я думала.

Он не смог сдержать лёгкой улыбки. Даже когда она вытирала ладони о собственную мантию, потом снова пыталась поднять отчёты, снова роняла и в процессе задевала его плечо булочкой, которую почему-то продолжала держать в другой руке, как оружие самозащиты.

— Почему ты держишь булочку?

— Она — последняя стабильная вещь в моей жизни, Тео. Не отнимай её.

— Даже не думал. — Он поднял ещё пару бумаг, аккуратно сложил в стопку. — Ты не спала?

— Пять часов. В трёх разных положениях. Один из них — сидя. Второй — с котом Джинни, который забрался ко мне в постель, потому что, цитирую, «ты теперь мягкая». А третий — с подушкой под спиной, под коленями и, почему-то, в холодильнике. Не спрашивай.

Он посмотрел на неё долгим, внимательным взглядом. Она пыталась собрать себя из кусочков. Всё ещё сияла — но по-другому. С надтреснутым светом. Уязвимым.

В министерстве всё чаще ходят слухи о том, что Гермиона Грейнджер теперь опаздывает не потому, что зачиталась каким-то древним магическим трактатом, а потому что не может выбрать между двумя видами печенья в буфете. Это, конечно, было преувеличением. Хотя... не совсем.

На шестом месяце беременности Гермиона представляла собой редкое сочетание величественной силы и комичной неуклюжести. Она теперь чуть чаще улыбалась, чуть громче смеялась и каждый день приносила с собой минимум три булочки, две чашки кофе. Одна — для Тео, «чтобы не быть жадной», как она говорила, и кучу неуместных, но заразительно смешных комментариев.

Теодор Нотт, которому судьба неожиданно подкинула шанс работать рядом с Гермионой, сначала просто молчаливо наблюдал. Потом — восхищался. А потом и вовсе ловил себя на том, что не может дождаться утра, чтобы снова увидеть, как она входит в кабинет с полным подносом еды, извиняющимся видом и щекой, испачканной в варенье.

В одной руке у неё была сумка, из которой торчали документы, булочка и почему-то плюшевый кролик, в другой — чашка с чем-то фиолетовым (она сказала, что это настой из лаванды и малины, но по цвету подозревалось зелье невидимости с побочным эффектом).

На лице — вдохновлённое безумие, в волосах — шпилька, карандаш и чайная ложка.

— Доброе утро! — воскликнула она радостно, как будто только что не зацепилась подолом мантии за дверную ручку и не сбила с ног помощника министра.

— Это всё твоё? — мрачно спросил Тео, глядя, как под его столом уже уютно устроился пакет с яблоками, одна перчатка и кусок сыра.

— Это всё было у меня в сумке, и я несу ответственность только за кролика. Остальное — коллапс системы.

Он что-то проворчал, открыл папку, но краем глаза следил: она пыталась сесть за стол и трижды села на край, прежде чем сесть окончательно. При этом уронила ручку, уронила пирог, уронила булку (ту же, кажется, что сбежала вчера), и пролила чай — фиолетовую жидкость, угрожающе поползшую к его ботинкам.

— Гермиона. Ты наступаешь на свои документы.

— Знаю. Это способ доминирования. Я хочу, чтобы они знали, кто тут начальник.

Тео вскинул брови. Он уже привык. И даже, в каком-то болезненном смысле, ждал этих утренних катастроф. Потому что в них была она настоящая. Смешная. Неидеальная. Уязвимая. Настолько уязвимая, что это сводило его с ума.

А ещё были моменты, когда он ловил себя на том, что ненавидит Поттера. По-холодному. По-тихому. В глубине.

Он ненавидел, как легко Гарри не быть рядом. Как будто это ничего не значит. Как будто оставить Гермиону беременную — это нормально. Как будто можно уехать, забыть, игнорировать, и ничего.

— Гермиона, — однажды начал он, хмуря брови, — ты опоздала на сорок минут и съела мой круассан.

— О, это был твой? Ой, прости! -девушка всплеснула руками, закрывая румяные щёки. — Я думала, это свободный круассан. Они выглядели такими... одинокими. — Она с невинной улыбкой села за стол, поглаживая живот. — Да и крошки возврата не подлежат.

Тео закатил глаза, но едва сдерживал смех. Он давно понял: вся её неповоротливость, забывчивость и даже вечно разбросанные папки по работе — это не слабости. Это признаки того, что Гермиона, пережив горе и тяжёлые времена, позволила себе стать живой. Настоящей. И смешной до слёз.

Он долго не мог поверить, что Гермиона беременна от Поттера. Узнал от Гермионы, а затем случайно услышал разговоры в коридорах, неуместный комментарий Рона и слишком многозначительный взгляд Джинни. Всё встало на свои места. И несмотря на резкий укол в груди, Тео не ушёл. Наоборот, остался. Потому что она была невероятной. И потому что даже в этом хрупком, округлившемся состоянии, с заляпанным отчётом и листком салата в волосах, она была самой красивой женщиной, которую он когда-либо видел.

— Ты знала, что у тебя в сумке лежит сыр? — спросил он как-то между совещаниями, переглянувшись с ней.

— Конечно. Он там живёт. Я его называю «план Б», если вдруг забуду обед. — Гермиона пожала плечами. — Не трогай его, он злится, когда его трогают.

Она улыбнулась. Такая, как всегда — чуть рассеянная, чуть виноватая, с тенью усталости под глазами и рубашкой, застёгнутой на одну пуговицу выше, чем надо.

А он видел. Как неровно она дышит, когда садится. Как перекладывает папки с одного бедра на другое, чтобы не давить животу. Как раз в день, когда Поттер позвонил совой, она молча смотрела в окно, не касаясь еды. И как потом прятала слёзы, уронив чайник, будто это просто «неловкость».

Она не была просто неуклюжей. Она тащила на себе всё, прикрываясь пирогами и крошками.

И он — Теодор Нотт, человек, который знал три способа убить без следа и семь способов читать эмоции по морганию, — ничего не мог сделать, кроме как молча следить, чтобы она не наступила на собственный отчёт и не откусила случайно перо вместо пирога.

И вот, с каждым днём Тео всё сильнее понимал, что не просто привык к её сумасшествию — он им жил. Ему нравились её колкости. Например, когда он слишком серьёзно относился к инструкциям по трансгрифической классификации, она нарочно делала вид, что всё поняла, а потом спрашивала:

— А ты уверен, что это не рецепт пирога?

— Да, потому что в конце нет слов «выпекать при температуре 180 градусов», — ворчал он.

— Это ты так уверенно говоришь, а у меня есть теория, что вся магическая документация на самом деле — это зашифрованные рецепты. Просто очень плохо написанные.

Вечерние смены закончились, а ночные ещё не начались. Гермиона, закутавшись в мягкий кардиган поверх мантии, с наслаждением пила горячий какао с маршмеллоу, который, по её словам, был «единственным, что не пахнет предательством». На столе стояла тарелка с недоеденным пирогом. Её живот заметно округлился — не так, чтобы люди оборачивались, но достаточно, чтобы Тео не мог отвести взгляд.

Он будто копил вопрос весь день.

— И... как Поттер вообще оставил тебя одну? — Теодор старался говорить ровно, спокойно. — Он что, совсем не волнуется, что ты тут ходишь с отёками и с грушами, атакующими коллег?

Гермиона слегка замерла. Поставила чашку. Помолчала.

— Мы с Гарри... у нас всё сложно. — Она слабо усмехнулась. — Он хороший. Просто… он привык спасать мир. А тут — обычная жизнь. Живот, визиты к целителям, бессонные ночи. Это не его стихия.

— Но ты его жена. Ты носишь его ребёнка. — В голосе Тео прозвучала почти укоризна. Не к ней — к нему. — Даже если это не его стихия, он должен был остаться. Хоть попытаться.

Она посмотрела на него, чуть уставшая, чуть грустная.

Сначала было молчание. Такое вязкое, что даже воздух в комнате стал тише. Она хотела сразу ответить. Хотела резко. Хотела автоматически, как умела.

Но рот остался приоткрытым, слова остались несказанными. Вместо этого она медленно опустила взгляд.

— Гарри... — выдохнула она наконец. Голос был тихим, будто испуганным. — Он... он не плохой. Он просто... не знает, как быть рядом, когда всё… не поддаётся контролю. Когда я не улыбаюсь. Когда я не держу всё под контролем. Когда я не та Гермиона, к которой он привык.

Она резко отвернулась, будто пожалела, что сказала это вслух. Сложила руки, сжала пальцы.

— Он спасал мир с самого детства. Его учили, что если не можешь всё исправить, лучше уйти и не мешать. И я тоже виновата. Я всегда была сильной. Я и не просила поддержки.

Она сглотнула. В груди что-то дернулось. Неприятно, по-живому.

— Так что теперь он не знает, как оставаться. Он привык, что я сама справлюсь. И я справляюсь. Просто... у меня иногда перья в варенье, а отчёты пахнут луком. Вот и всё.

Тео смотрел на неё, и в нём бушевало нечто большее, чем просто жалость или раздражение. Это была злость на то, как её заставили привыкнуть страдать молча. Как она сама стала жертвой своей силы.

Он подошёл ближе, мягко взял её руки в свои, осторожно вытерая чернильное пятно с её пальцев, будто это был шрам.

— Ты не обязана всё время справляться, Гермиона. Это не геройство — это одиночество. А Гарри… может, он и не плохой. Но это не меняет того, что он ушёл. А ты осталась. И ты заслуживаешь рядом кого-то, кто это видит.

Её подбородок дрогнул, будто она снова сдерживала то, что никак не хотело быть показанным.

Она попыталась усмехнуться. Выдохнула.

— Ты сейчас звучишь, как дорогой психомаг. Только без дивана и с лицом красивого циника.

Теодор не услышал её фразу. Она казалась ему особенно тихой в этот момент. Особенно незащищённой. Щёка слегка покоилась на пальцах, волосы спадали с виска, и в этом было что-то непереносимо красивое. Не глянцевое, не нарочито-женственное, живое. Глубокое.

И он медленно, слишком медленно, наклонился ближе. Почти неосознанно. Он не хотел напугать её. Не хотел делать этого ради себя. Просто хотел коснуться. Хоть немного. Хоть раз.

Пальцы дрогнули — и мягко очертили её щёку, вдоль линии скулы. Неуверенно, как будто он боялся, что она исчезнет. Она не шевельнулась. Только глаза моргнули чуть чаще. А он уже провёл выше, к уху, к шелковистой пряди волос. Тепло её кожи чувствовалось через миллиметры. Затем — ниже, по шее, туда, где кожа была особенно тонкой, чувствительной. Его пальцы остановились, не зная, позволено ли идти дальше.

И она, наконец, вдохнула. Резко.

— Тео… — сказала она почти шёпотом. — Не надо...

Но голос её дрогнул. И этого он не выдержал. Он склонился ещё ближе, лоб почти касался её виска.

— Я не могу больше делать вид, что мне всё равно, — тихо, едва слышно. — Ты тут. Ты настоящая. Ты рядом. А он…

— Он мой муж, — выдохнула она, с болью. — Не надо.

Нотт её не слышал.

Девушка открыла рот, чтобы сказать. Но запнулась. Рука его уже снова скользила по её щеке. Движение медленное, тёплое, осторожное. Почти благоговейное. Его пальцы замирают у подбородка. И тогда он наклоняется ближе. Ещё ближе.

И она чувствует его дыхание на своих губах.

Полутёплый воздух. Чужой, но желанный.

Слишком близко. Внутри короткая искра. Голод, которого она не признавала. Она даже не отстранилась. Почти впустила.

И вдруг.

— Мион…?

Голос. Не реальный. Не здесь. Но узнаваемый.

Голос Гарри. Нежный. Усталый. Родной.

Как будто он звал её откуда-то из глубины. Мион… я дома… Или Мион, не молчи…

Секунда. Мгновение. Сердце рванулось.

Её тело сработало раньше, чем разум.

Резкий взмах.

Колено в пах.

Прямо. Жёстко.

Беспощадно.

Тео рухнул, как подкошенный, со звуком, который был смесью выдоха, стона и проклятия.

— Мерлин… мать… — прохрипел он, оседая вниз.

Он скрючился, катаясь по полу, как проклятый. Лицо перекошено от боли.

— Мать твою ж! — он не мог договорить, только выл сквозь зубы, — Что за херня, ты меня кастрировать решила?!

Гермиона стояла, бледная, с рукой на груди, сердце колотилось где-то в ушах. Её дыхание сбивалось.

— Ты меня не услышал! — крикнула она, голос дрожал. — Я сказала "не надо", блять! Я же предупредила тебя, чёрт тебя возьми! Ты не услышал.

Она дрожала. Не от злости. От адреналина. Глаза её были ярче обычного — и не от слёз. От боли. От внутренней борьбы, которую она ведёт каждый день.

— Я не услышал! Я был... я… ТЫ МОГЛА СЛОВАМИ! — хрипел он, всё ещё корчась.

— Я СКАЗАЛА! — завопила она. — Какого хрена ты полез?!

— Потому что я тебя люблю, тупая ты ведьма! — выплюнул он. — А ты продолжаешь цепляться за идиота, который даже не рядом, чёрт бы его побрал!

Она замерла.

Слова ударили не слабее, чем её колено.

— Не смей! — прошептала она, указательным пальцем тыча в его грудь. — Не смей винить меня за то, что я всё ещё предана человеку, который был со мной всю мою, чёртову жизнь!

— Да он не с тобой! Он где-то там, в жопе мира, сраный герой, а ты здесь, одна, с ребёнком и с этим своим вечным “всё в порядке”! Да нихуя не в порядке, Гермиона! — он ударил кулаком по полу, сжав зубы от боли — не только физической.

Она дышала тяжело, стояла, как перед дуэлью.

Она стояла, глядя на него, будто не могла поверить, что это произошло. Что он, Тео, сдержанный, холодный, такой «всегда в себе», вдруг оказался вот так, на коленях, с лицом перекошенным от боли, проклиная всё на свете, включая её.

— Ты издеваешься, что ли?! Я только прикоснулся — да, я был рядом, я хотел... А ты взяла и врезала мне в яйца?! — он захохотал, истерично, зло. — Классика, блядь! Просто охуенно!

Гермиона дрожала. Не от страха. От бешенства.

— Я тебе не игрушка, Тео. Не твоя отдушина. Не способ самоутвердиться, когда у тебя в башке сраное чувство собственности!

Он, наконец, сел, сжав зубы.

— Пошла ты, Грейнджер. С твоей святостью, с твоими моральными рамками, с этим твоим вечно страдальческим выражением лица, как будто ты обязана спасать весь ебучий мир, включая меня. Я не прошу спасать! Я хотел быть рядом, блядь! Но нет! Всё только по твоим правилам, всё только в твоё время, только если ты "готова"!

Он поднялся, шатко, тяжело, смотря на неё снизу вверх.

— Ты думаешь, я не вижу, как ты выглядишь, когда остаёшься одна? Как ты медленно трещишь по швам, но, сука, всё равно молчишь, потому что "надо быть сильной"? — он криво усмехнулся. — А когда кто-то предлагает тебе тепло, ты либо бежишь, либо пинаешь в яйца. Великолепно. Просто идеальна. Мудрая Гермиона, спасительница хуевого эмоционального фронта.

Она молчала.

И это, похоже, бесило его ещё сильнее.

— Ну скажи что-нибудь! Обоснуй, почему ты всё правильно сделала, давай! Дай мне лекцию, мать его!

Она посмотрела на него тихо. И выдала:

— Ты отвратителен.

Он ухмыльнулся — сухо, без радости.

— Ну что ж. Тогда мы оба сегодня были честными.

Внутри неё было не легче. Там, где обычно был порядок — теперь была каша.

Грязная, липкая, остро пахнущая виной, злостью и чем-то похожим на страх. Она отступила на шаг, дыша неглубоко. Ни мыслей, ни решений. Только один образ: как всё рушится. Словно карточный дом, в который кто-то ткнул пальцем.

Она отвернулась и пошла к двери, не оглядываясь. Плечи напряжены, шаги — быстрые, как будто она убегает не от него, а от того, что могла бы почувствовать.

Пальцы дрожали, когда она взялась за дверную ручку.

В животе — толчок.

Ребёнок.

Он живой. Он слышит всё это.

Словно от этого осознания у неё подкосились колени, на мгновение, незаметно. Но она взяла себя в руки.

Она обернулась наполовину, не до конца. Профиль в полутени. Губы сжаты. Глаза блестят. Почти вызов.

— Держите себя в штанах, мистер Нотт. И ваши чувства тоже.

Прошло уже несколько дней с того вечера, когда Гермиона ударила Теодора Нотта. Она сама почти не вспоминала об этом — по крайней мере, старалась. Утро начиналось, как и всегда: чашка мятного чая, легкий завтрак, новое письмо от Гарри, который сейчас находился в Швейцарии. Она гладила рукой округлившийся живот. Шевеления малыша стали частыми, мягкими. Всё шло, как должно. Всё было правильно. Всё по плану.

В Министерство она пришла немного позже обычного. У Heллы из отдела магического транспорта снова сломалась метлашка, и пришлось помочь. В коридорах было оживлённо: кто-то спорил у кофейного автомата, чьи-то перья застряли в потолке, типичная пятница. Всё привычно. Почти.

Она вошла в кабинет. Тео сидел у окна, спиной к двери, но по тому, как его плечи чуть дёрнулись, было ясно, он заметил. Не повернулся, не сказал ничего. И она тоже. Просто прошла к своему столу, как обычно. Достала перо, аккуратно раскрыла папку с делом о нелегальном зелье правды. Работа шла.

Но в комнате висело молчание. Не натянутое, не агрессивное. Скорее, уставшее. Остывшее.

Теодор не смотрел на неё. Он писал что-то от руки, небрежно помаркивая пером. Сидел прямо, чуть напряжённо, как будто боялся дать себе слабину. Под глазами синяки, видно, спал плохо. Никому не жаловался. Коллегам говорил, что всё в порядке. А на самом деле... не был в порядке.

Он долго держал чувства внутри. Слишком долго. С того самого времени, как они начали работать вместе два года назад. Сначала это было просто восхищение, интерес. Потом привычка. Потом, что-то похожее на одержимость. Он никогда не говорил прямо. Он знал: Гермиона замужем. Он знал, кто её муж. И он знал, что беременна. Но всё равно, когда она смеялась над нелепой шуткой Перкинса, когда аккуратно поправляла галстук на выставке в отделе магических артефактов... в нем что-то сжималось.

Он пытался отгонять мысли. Уговаривал себя: это пройдет. Но не прошло. И когда в тот вечер они остались вдвоём, и она выглядела уставшей, но спокойной, и он увидел, как её рука нежно легла на живот, — в нём что-то сорвалось. Он сделал шаг — неправильный, глупый, слабый. Она же, мгновенно поставила точку.

Хуже — это ощущение, что он предал не только её доверие, но и то немногое уважение, которое сумел заработать в этом кабинете.

Теперь он молчал. Не потому, что обижен. Потому что не знал, как дышать рядом с ней так, чтобы снова стать незаметным.

А Гермиона просто работала. Писала, исправляла, вздыхала, как и всегда. Она была рациональна. Она была в равновесии. Она уже давно научилась отделять личное от служебного. Особенно теперь, когда внутри неё билось второе сердце. Её приоритеты были кристально ясны.

— Папку по делу Валентайна передайте в архив, — сказала она буднично, не поднимая глаз.

— Конечно, — тихо ответил Тео.

Это было всё. И, возможно, на сегодня — даже слишком много.

Следующее утро началось с дела.

Утро было свежее, влажное после ночного дождя. Узкие улочки у Министерства блестели, как отполированные, отражая серое небо, в котором понемногу появлялись просветы. Гермиона шла быстро, уверенно, по привычке прижимая к груди папку с делами и второй рукой поправляя шарф, чуть соскользнувший с плеча. В животе — легкое, почти ласковое движение: малыш проснулся вместе с ней.

Она прошла через вестибюль, кивнула охраннику у входа:

— Утро доброго, Реджи. Без происшествий?

— Только если не считать того, как кофе у Кэти снова сбежал, — усмехнулся он, — но, полагаю, это вне вашей юрисдикции.

— Пока, — с усмешкой ответила Гермиона, проходя мимо.

Лифт был почти пуст: кроме неё, только Джулиус Пруитт из отдела связи с гоблинами, вечно в спешке и с непонятным количеством пергаментов, вываливающихся из рукавов.

— Выглядите, как экспедиция в Нарнию, — заметила она с лёгкой улыбкой.

— Пытаюсь заставить гоблинов признать существование второго экземпляра договора 1814 года. Они утверждают, что он сгорел. Я утверждаю, что они его съели, — выдохнул он.

— Вы оба, вероятно, правы, — усмехнулась Гермиона, выходя на своём этаже. — Удачи.

— Спасибо, она мне понадобится.

Коридор её отдела был погружён в привычную суету: хлопали двери, перья царапали пергамент, кто-то спорил у табло с делами, в воздухе пахло чернилами и лавандой. Но настроение у Гермионы было неожиданно светлым. Бессонница отступила, письмо от Гарри вечером было тёплым и честным, и малыш этой ночью спал спокойно. Всё было в равновесии.

Она вошла в кабинет.

Тео был уже на месте — как обычно. Не поднял глаз, но едва заметно кивнул в знак приветствия. И этого было достаточно.

На её столе, аккуратно посреди стопки документов, лежал пергамент, плотный, тяжёлый, цвета запечённого мёда. Сургучная печать. Серебристая, с гербом Отдела Особых Расследований.

«Уважаемая госпожа Грейнджер,

На основании постановления Временной Комиссии по Инцидентам Магической Аномалии (ВКИМА-5/2025) вам передаётся полномочие на ведение закрытого расследования под кодом «МРАМОР», с сохранением секретности Уровня II и возможным повышением до Уровня I при подтверждении рисков.

Настоящим уведомляю вас о передаче в ваш отдел спецдела №748-К, классифицированного в категории историко-опасных артефактов с нестабильной магической активностью.

Инициирующее событие:

31 июля, 03:12 ночи (по Лондонскому времени), в районе заброшенного поместья рода Дервиш (Йоркшир, Долишем), был зафиксирован кратковременный, но мощный всплеск древней магии, зарегистрированный как аномалия класса «белое затмение».

Аналогичных импульсов не наблюдалось на территории Британии с 1981 года (инцидент Годриковой Лощины, дело №001-В).

Первичные данные с места:

— Источник магии локализован в подвале разрушенного зала. Найден полуразрушенный артефакт, идентифицированный как активатор временного перехода.

— Структура артефакта указывает на доарканное происхождение (предположительно 11-12 век, северное побережье, школа Змееного Плота), но имеется след недавней ручной модификации, совершённой квалифицированным специалистом.

— Найден частично сгоревший фрагмент заклинания, начертанного в гибридной системе: староэльфийский алфавит и североатлантический рунный код. Установленный перевод (неполный): «В том, что запечатано в мраморе,

помнит мир цену равновесия…»

— Зафиксировано не менее трёх активаций артефакта за последние 48 часов.

Одна из точек временного отклонения — внутренний периметр Министерства Магии, архивный уровень, сектор доступа 9-Г, зарегистрированный на сотрудника с международной классификацией Альфа+. Личность в настоящий момент не установлена.

В рамках указанного дела вам поручается:

1. Выявить точную природу активации — определить, пробуждён ли артефакт извне, или его магия была самопроизвольно вызвана «остаточной волной» (подозрение на обратный резонанс от ранее подавленного источника, кодовое название «Линия Нарциссы», архив закрыт).

2. Проанализировать характер временного вмешательства.

Зафиксированное смещение на территории Министерства Магии может указывать на попытку избирательного изменения одного из архивных событий 1998 года. Потребуется независимая сверка с временным протоколом Хранилища С-7, допуском к которому обладают менее 5 человек в Британии. Один из них — вы.

3. Проверить возможность существования так называемого “внутреннего зеркала” — конфиденциальной структуры внутри Министерства, действующей вне известных регламентов и предположительно осуществляющей мониторинг магии доарканного периода с 2002 года.

По неподтверждённой информации, подобное подразделение было расформировано, но магический след в секторе 9-Г указывает на работу с временными сигнатурами, характерными для протокола «Орла и Дерева» — запрещённого с 2010 года.

Оценить возможный риск утечки или преднамеренного саботажа внутри Министерства. По оперативной линии прошло сообщение от анонимного информатора:

«Мрамор — это не артефакт. Это память, которую кто-то хочет стереть. Или переписать.»

Дополнительные пометки:

К делу приложен изъятый с места предмет (остатки активатора), переданный в аналитический отдел. Выдача под личную ответственность — код доступа временный: mar.748-k//Dervish.

Пожалуйста, уделите делу приоритетное внимание. По неофициальной линии поступила информация, что случай может быть связан с ранее закрытым расследованием «Синяя линия». Архив 1984 г., недоступен без разрешения Совета Безопасности.

Отчёт — лично, не позднее чем через 72 часа.

Промедление будет интерпретировано как отказ от операции.

Контакт с внешними структурами — исключён.

Полномочия доступны только вам и тем, кого вы введёте в дело, при условии письменного подтверждения. Полный контроль за конфиденциальностью несёте вы лично. В случае утечки протокола активируется статья 5-К: полная зачистка данных и отзыв допуска у всей группы.

С уважением, A. M.

Агнесс Монтморенси

Заместитель Руководителя

Отдел Особых Расследований.»

Сургучная печать Министерства.

Гермиона сидела за столом, не отрываясь от письма заместителя. Она резко разложила свитки: первичный протокол об обнаружении артефакта в доках, рапорт из германского архива, в котором содержалась тревожная фраза: «Код доступа был изменён вручную сотрудником с международным допуском».

Это мог быть кто угодно. И, вероятно, кто-то из своих.

— Нотт, — не поднимая головы, произнесла она, глубоко вздохнув. — Запросите у отдела международного сотрудничества списки всех недавних пересечений границы магическими сотрудниками, с акцентом на Берлин, Люксембург и Киль. За последние две недели. Сопроводите запрос моей подписью.

Теодор молча кивнул, едва оторвав взгляд от сосредоточенной Гермионы. Он всё больше напоминал машину: точный, исполнительный, немногословный. Только пальцы слегка подрагивали, когда он держал перо.

С того самого момента накануне между ними не прозвучало ни одной фразы, не относящейся не к делу. И хотя внешне в кабинете царила безупречная дисциплина, под поверхностью ощущалось напряжение, как перед грозой.

Гермиона углубилась в документы, прижимая ладонь к боку — малыш в животе снова подал о себе знать. Её взгляд скользил по строкам, ловя знакомые формулировки: «темпоральное смещение», «магическая подпись нестабильного типа», «подозрение на внешний след вмешательства». Всё серьёзно. Всё требует внимания. Всё требует от неё быть в фокусе — полностью, бесповоротно.

Она уже забыла о времени, о чае, о том, что на улице август. Лето только по календарю, а внутри — железный холод дисциплины и сосредоточенности.

И вот, в самый разгар работы, раздался стук. Не формальный, не служебный, скорее дружелюбный, почти домашний. Лёгкий, почти неуместно ласковый. Как если бы кто-то постучал в окно детской комнаты, чтобы показать радугу. Гермиона не сразу отреагировала, мозг всё ещё работал в режиме расследования. Она подняла глаза. Дверь медленно отворилась

— Доброе утро, — с широкой улыбкой сказал Гарри Поттер, входя в кабинет с охапкой полевых цветов и аккуратно упакованной коробкой в руках.

Он был в мантии аврора, но с лицом не бойца, а мужа, который заехал к жене без предупреждения — просто потому что соскучился.

Он улыбался. Той самой улыбкой, которую Гермиона видела у него ещё в Хогвартсе. В этой улыбке не было ничего от статуса, власти, должности. Только нежность.

— Мерлин... — прошептал Тео почти беззвучно.

— Гарри? — тихо, с лёгким сбившимся дыханием. — Ты же должен быть в Цюрихе…

— Я был. Ровно до вчерашней ночи.

— Что случилось? — Она поднялась со стула, забыв на секунду о документах и протоколах.

— Пришло сообщение. Шифровка. Кто-то попытался получить доступ к архиву по делу «Синей линии». Изнутри. — Он поставил коробку на стол, взгляд его скользнул по кабинету, задержался на Тео на долю секунды.

— Я подумал… если что-то идёт не так, я хочу быть рядом с тобой.

Молчание в кабинете стало ощутимым, почти осязаемым. Теодор смотрел в документы, как будто они могли его защитить.

— Гарри... — начала Гермиона, и в этом «Гарри» звучала не только нежность, но и тревога.

— Я не мог не приехать, — спокойно ответил он, подавая ей цветы.

— А это, просто решил напомнить тебе, что ты — не только глава расследования, но и мама в ожидании. — Он поставил коробку на стол. — Тут — чай с ромашкой, миндальное печенье и крем от отёков, твой любимый. А цветы — это просто цветы. Потому что ты заслуживаешь их, даже когда у тебя совещание.

На секунду всё замерло.

Гермиона, не без смущения, взяла букет,

как будто боясь повредить лепестки,

легко коснулась губами его щеки.

Тео сидел неподвижно. Его лицо оставалось нейтральным, но пальцы сжались в кулак под столом. Он не сказал ни слова. Он не мог.

— Спасибо. — выдохнула Гермиона тоненьким голоском, смотря в глаза Гарри с благодарностью.

Гарри поднял руку, аккуратно приподнимая подбородок Гермионы. Большим пальцем он нежно дотронулся до её нижней губы, рассматривая глубокие трещинки.

— Ты снова прикусила губу, милая. — сказал Гарри, приглаживая её волосы. — Наверное, читала протокол. Значит, слишком глубоко зашла. Выпей чаю. Хотя бы глоток.

Гермиона улыбнулась, кивая Гарри.

Тео всё это время сидел неподвижно. Его перо застыло над строкой, чернила чуть стекали вниз, как кровь. Он не смотрел прямо, краем глаза видел, как Гарри прикасается к её руке. Видел, как она склоняет голову, чуть улыбается. Видел, как будто через толщу воды. Размыто, неярко, но нестерпимо ясно.

Гарри бросил на него беглый, ничего не выражающий взгляд, кивнул вежливо:

— Нотт.

— Поттер, — так же сухо ответил Нотт.

Слишком формально. Слишком ровно.

— Не буду мешать. Просто хотел напомнить, что даже герои Министерства иногда нуждаются в обеде и паре минут покоя. Увидимся вечером, — добавил Гарри, подмигнув жене и скрывшись за дверью.

Когда она села обратно, в кабинете снова повисла тишина.

Цветы стояли между ними на её столе, наполняя воздух травяным, щемяще-тёплым запахом. Она достала из коробки одно печенье и отломила краешек.

Внутри Теодора Нотта что-то лопнуло.

Он знал, что не имеет права на сцену. Ни на ревность, ни даже на вздох. Он был здесь как коллега. Как молчаливый инструмент. И он держал эту роль. Держал её до последнего.

Гарри ушёл.

Тео не двинулся. Сидел, будто его кто-то прибил к креслу. Он не мог смотреть на Гермиону, на цветы, на коробку. Он пытался дышать — и не мог. Воздух в кабинете был наполнен травяным ароматом и тёплым женским присутствием. И этим особенным... светом, который бывает, когда женщина знает, что о ней заботятся. Не из долга. А из любви. Но почему ему так больно?

— У вас всё в порядке, Нотт? — без эмоций, почти официально.

Он поднял глаза.

— Более чем. Всегда рад наблюдать, как у кого-то... складывается жизнь по плану.

Она не ответила. Лишь сделала пометку на полях документа, не поднимая взгляда.

— Хотя, конечно, — продолжил Тео, теперь уже с лёгкой усмешкой, — появляться в служебном кабинете с букетами — это... эффективная форма отвлечения от государственной тайны. Но, полагаю, аврорам можно всё. Особенно если фамилия Поттер.

Теперь она посмотрела на него — спокойно, холодно, профессионально.

— Я не обсуждаю личное с коллегами. Если вы испытываете трудности в восприятии границ, рекомендую обратиться к внутреннему протоколу отдела HR.

— О, я прекрасно воспринимаю границы, — процедил Тео. — Особенно когда они выстроены из ароматизированных трав и политической неприкосновенности.

Она вздохнула. Не уставшая, скорее, решительная.

— Вернёмся к делу. У нас на руках магический артефакт из закрытого архива. В ближайшие сутки нам нужно выяснить, кто его вынес, почему его активировали в Лондоне, и главное, кто в Министерстве покровительствует этим операциям.

Прошёл час с момента, как Поттер ушёл. Гермиона уже давно вернулась к делам. Перо шуршало по пергаменту, её движения были точны, уверены. Иногда она наклонялась ближе к тексту, чуть морщила лоб, а потом… замирала на секунду. Не в растерянности — в чём-то другом. Как будто выныривала. Из мыслей. Или наоборот — проваливалась в них.

И в эти моменты она подносила цветы к лицу.

Не как влюблённая школьница, нет. Как женщина, которой напомнили, что о ней заботятся. Что она — не только работа, не только мозг и расчёт, не только материнство и долг. Что она — любима. Без оговорок.

И каждый раз, когда Тео краем глаза замечал, как она вдыхает запах букета, как её лицо на миг становится мягче, — в нём что-то разламывалось.

Тихо. Бескровно. Но безвозвратно.

Он больше не слышал шороха перьев и голосов из коридора. Только то, как его собственное сердце билось в груди неестественно громко. Как будто что-то внутри него отбивало тревогу — без звука, но не без боли.

Он отложил перо.

Медленно поднялся.

Гермиона не обратила внимания. Слишком погружена. Слишком дисциплинирована. Или просто слишком далека.

Он вышел, будто бы за бумагами. Дверь захлопнулась бесшумно. Шаг — два — коридор. Он шёл быстро, но не бегом. Лицо — нейтральное. Как всегда. Взгляд — перед собой. Как у любого сотрудника, который просто идёт по делам. Никто не остановил его. Никто не догадался.

Он свернул к лестничному пролёту. Потом — налево, к техническому коридору, который вёл к почти неиспользуемому санитарному узлу, скрытому за архивным отсеком.

Когда дверь за ним захлопнулась, он облокотился о холодную кафельную плитку, тяжело дыша. И всё.

Он не слышал шума за стенами. Он не слышал себя. Только её смех. И запах этих чёртовых цветов, которые он увидел в её руках. Цветы Поттера.

Его сознание взорвалось, как разбитое стекло. Каждый осколок — мгновенное воспоминание. Взгляд, который она направляла ему в лицо, был холоден, как нож, но не из-за жестокости. Просто потому, что она не видела самого главного.

Нотт просто соскользнул вниз, на пол.

Пальцы сжимали край раковины, ногти впивались в ладони. Лицо спрятано в руках. Ни звука. Ни всхлипа. Только судорожное дыхание и дрожь.

Тео глотал воздух, но не чувствовал его. Это был не воздух — это был холод, проникающий в каждую клетку его тела. Словно всё внутри него начало замерзать. Замерзать от понимания того, что он даже не заслуживал быть в её мире. Она не могла бы позволить себе видеть его так, он был бы слишком ядовит. Слишком слабым. Слишком оскверняющим.

Он не плакал. Не мог. Он взрослый. Он должен быть железом. Тенью. Фоном. Он сам выбрал это. Сам влюбился. Сам позволил.

Но там, внутри, где живёт всё недосказанное, всё невозможное, всё нереализованное, там рвалось. Молчаливое отчаяние. Понимание, что ты — никто в её мире, кроме должности и случайной ошибки, за которую она уже нашла правильный формат прощения: профессиональный, вежливый. Без следа.

Он хотел её обнять. Просто один раз. Не для того, чтобы взять, а чтобы отдать. Всё, что копилось. Всё, что росло эти два года, каждый день, когда он смотрел на неё и знал, что не имеет права.

А теперь, уже и надежды не имел.

На губах — горький привкус, как от забытого зелья. Он откинул голову назад, смотря в тусклый потолочный светильник.

"Прекрати", — прошептал себе. "Соберись. Ты — Нотт. Не подросток."

Минуты три он сидел, пока дыхание не стало ровнее. Потом встал. Плеснул в лицо ледяной водой. Раз, два. Смотрел в зеркало, не моргая.

На его лице не осталось ничего. Ни боли, ни слабости. Только пустота. И внутренняя клятва: "Не сорваться. Не снова."

Его руки дрожали, когда он пытался привести себя в порядок. Это было всё, что он мог контролировать. Его пальцы сжались в кулак, пока ногти не впились в ладонь, оставляя следы на коже.

Он вспомнил, как однажды одна из его ночей превратилась в ночь, полную бесконечного страха, когда взорвался тот первый момент, когда он понял, что он был ей чужд. И теперь, стоя здесь, закрыв дверь, ощущая пульс в голове, как барабанный бой, он понял — он так и не смог убежать от той боли.

Он был тогда, в тот первый момент, когда появился, не бойцом. Он был лишь человеком, который впервые испытал, каково это — оставаться с тем, кто не может быть с тобой.

Он почувствовал, как слёзы подступили, но не смог заплакать. Он был слишком изранен. Его глаза были пустыми, а лицо — ослабленным.

Никакая форма жизни не могла почувствовать его так. Даже магия не могла бы справиться с тем, что было внутри. Это была не магия, а проклятие.

Простая мысль: "Ты не имеешь права быть счастливым, не рядом с ней."

В голове, как старый, выцветший каторжный фильм, начали прокручиваться моменты из их встреч. Тот момент, когда она смеётся над какой-то шуткой. Как её лицо вдруг становится мягким, а глаза искрятся… и как в тот момент он умирает. Он умирает от её света, потому что знает, что его свет никогда не будет для неё. Его свет был холодным, и его жизнь — не для того, чтобы освещать её путь.

Тео почувствовал, как от воздуха в его лёгких становится нечем дышать. Это был не страх. Это было понимание, что у него не было права на спасение. Только замедленный, несоизмеримый с земной болью, шаг в пустоту.

Он вытер глаза тыльной стороной руки. Как же это невыносимо!

Он вытер руки. Вышел. Вернулся в кабинет.

Сел на своё место. Не глядя на цветы.

А Гермиона так и работала, чуть прикусив губу и аккуратно чертя формулировку временного сдвига. Какая многозадачная девушка, какая любимая ему...

Теодор молчал. Но внутри, всё ещё слышал, как разбивается сердце. С усталым стоном, хрипотой.

Когда Гермиона закончила диктовать последний пункт их задач в новом расследовании, в кабинете снова повисла тишина. Тео сидел напротив, его взгляд был прикован к строкам отчёта, но он, казалось, не читал.

Он ощущал, как в нём что-то постепенно гаснет. И это чувство не давало ему спокойного вздоха. Он воображал, словно его сердце, лежит расплющенное возле стула Гермионы, словно дожидаясь окончательной участи. Но та, то и дело не обращала на это внимание. Гермиону будто забавляло то, какие муки приходиться испытывать Теодору, его душе, сердцу и мозгу.

— Если у вас есть возражения по последнему пункту, — спокойно произнесла она, не поднимая глаз, — вы можете передать их через стандартную форму аналитического отклика.

Тео отложил перо. На мгновение, просто смотрел на неё. Не как коллега. Не как обвинённый. Просто, как человек, который устал прятать.

— Гермиона, — впервые за все предыдущие дни без "мистер", без "миссис", — я... не хочу всё это так заканчивать.

Она подняла глаза, нахмурив брови.

— Что именно?

— Всё. Работу, тишину, взгляд, как будто я — просто ещё один отчёт на твоём столе.

Пауза.

Она медленно убрала волосы с лица. Рядом на столе, рядом с букетом, тихо покачивалась открытая коробка с печеньем.

— А ты ожидал чего-то другого?

— Нет, — честно. — Но надеялся.

— Надежда, Нотт, не повод для действия.

Он встал. Тихо. Без резких движений. Подошёл к её столу, но не ближе, чем на расстояние вытянутой руки.

— Я прошу прощения. За тот вечер. За шаг, которого не должно было быть. За чувства, которые мешают мне. — он с содроганием продолжал, даже когда его воображение рисовала его раскатанное сердце, что несколько дней назад, только начинало набухать. — Это моя вина, моя проблема. Гермиона смотрела прямо.

— Ты хороший специалист. Ты остался. Не сбежал. И это — уже больше, чем я ожидала. Но...

— Но?

— Моя жизнь действительно идёт по плану. Не потому что я живу по правилам. А потому что я слишком много раз видела, как всё рушится. И я больше не хочу, чтобы рушилось.

Тео кивнул. Немного горько. Немного облегчённо.

— Тогда... продолжим дело?

— Продолжим.

Он вернулся за стол. Она снова взяла перо. Букет всё ещё стоял между ними, но теперь воздух был чуть легче. Не прощённый, но понятый.

Прошёл час.

Воздух в кабинете будто немного очистился. Гермиона работала молча. Тео тоже. Букет стоял на столе, из коробки исчезло ещё одно печенье. Тео больше не смотрел на неё. Он просто был.

Гермиона снова взяла перо. Почерк её оставался точным, выверенным, но в движениях появилась нервозность. Она перечитывала абзац трижды, не двигаясь дальше. Веки чуть дрожали. Рука — едва заметно. В воздухе снова возникло напряжение — не эмоциональное, а почти физическое, как будто заклинание невидимой тревоги разлилось по комнате.

Букет уже не успокаивал. Цветы больше не были просто знаком внимания, теперь они стали якорем, напоминанием, что за пределами этого кабинета происходит что-то, к чему она ещё не готова.

— Тео, — позвала она вдруг. Голос стал чуть тише, чем обычно. Сухой, но с оттенком… опасения?

Он поднял голову.

— Когда именно ты получил первый отчёт о поместье Дервиш?

— Вчера утром. До того, как ты пришла. Он был в общем потоке. Я пометил его для тебя.

— Кто его доставил?

Теодор задержал дыхание. Глаза его сузились — он не помнил. Или… не хотел вспоминать?

— Не знаю, — медленно сказал он. — Бумага уже лежала на подносе, когда я пришёл.

Гермиона отложила перо. Папка с делом осталась открытой. Она посмотрела в окно, потом — на дверь.

Что-то не складывалось.

Внезапно она вспомнила, как Теодор подкинул ей информацию под видом случайной находки. Это был старый пергамент в библиотеке, спрятанный между книг, который она "сама" нашла. Но потом Гермиона вспомнила — это Тео отвлёк мадам Вагнер, пока она рылась на запрещённой полке. Там она нашла книгу о списке артефактов, изъятых после войны.

Он подкинул ей информацию под видом случайной находки.

Она вспомнила, как Теодор вошёл в кабинет. Спокойный, сдержанный, вежливый. Но было в этом спокойствии что-то… плотное. Настороженное. Как у человека, который слишком хорошо знает, что будет дальше.

Слишком уверен в реакции.

И тут в её голове что-то щёлкнуло. Он всегда так делал. Знал наперёд. Предугадывал, что она скажет. Будто заранее просчитал.

Будто ведёт.

Раньше это казалось просто чертой характера — слизеринская холодная логика. Но теперь… теперь это пугало.

Она опустила взгляд на его почерк. Чёткий, без единой помарки. Как у человека, который боится оставить лишний след. Или… как у того, кто никогда не оставляет следов вообще.

Теодор появился в её жизни слишком легко.

Слишком естественно.

Слишком… подходяще.

Гермиона крепко сжала руки. Сердце забилось быстрее.

Она вспомнила: день, когда впервые увидела тот старинный артефакт в архиве — он уже знал, что она его найдёт. Тогда она не обратила внимания, но теперь вспоминалось с пугающей ясностью: его взгляд. Почти усталый. Почти… виноватый?

Нет.

Он хотел, чтобы она нашла его.

Он подбросил ей ключ.

Он подтолкнул её к расследованию.

Но зачем?

Гермиона вдруг почувствовала, как внутри поднимается холод. Медленный, липкий страх. Не паника — нет, хуже. Ужас осознания: всё это время она не вела расследование. Она шла по маршруту, заранее выложенному для неё.

Её собственные догадки, открытия, находки — они могли быть не её.

Они могли быть его.

Словно она — не исследователь, не проклятие, а пешка. И Тео… он тень за спиной.

Она попыталась вспомнить: когда он впервые проявил интерес к этому делу? Почему оказался так близко к архиву именно в тот день? Почему знал про фамилию Дервиша, хотя это имя было тщательно стёрто из всех официальных записей?

Слишком много совпадений.

Слишком точные ответы.

Сообщение от ВКИМА пришло позже. Но отчёт с места событий оказался в кабинете раньше, чем его могли официально переслать. Нарушена цепочка. Нарушена тишина. Кто-то опередил Министерство.

Гермиона перечитывала протокол С-7. Там было что-то странное.

Строка:

«Попытка доступа: инициатор — классификация: Alpha+, ключ "DRV-9G//74K-INV".

Он ей был знаком. Но не по служебным документам.

Она нахмурилась. Потянулась к папке, которую отложила ещё утром. Подложка со старым кодом входа, выгрузка временных меток.

Дата: 31 июля.

Время: 03:12.

Рядом — инициалы.

Три буквы. Почерк — знакомый. Слишком.

T.N.

Гермиона резко выпрямилась.

Посмотрела на Тео. Гермиона медленно подняла взгляд.

Теодор сидел напротив. Казалось, всё в порядке: он просматривал документы, привычно сдвинув брови. Лёгкая тень от настольной лампы ложилась на скулу. Его пальцы водили по строкам, точно так же, как всегда.

Он знал слишком много. Заранее. Без лишних уточнений. Слишком спокойно отреагировал на имя Хостера Дервиша. Как будто ожидал его. Слишком быстро принёс отчёт. И без официальной печати.

Гермиона отложила перо. Медленно, будто этот жест мог что-то нарушить.

Тот, будто почувствовав, поднял взгляд.

Они смотрели друг на друга в молчании, и в этой тишине рождалась трещина.

— Где вы были ночью 31 июля? — спросила она.

Медленно. Холодно.

Не как коллега. Как следователь.

Тео не ответил сразу. Он знал, что ответ изменит всё. Он видел, как её рука медленно потянулась к перу, чтобы зафиксировать его слова.

— Вы уверены, что хотите это знать? — тихо, вкрадчиво, глубоко.

— Я уверена, что мне пора перестать делать вид, что я ничего не замечаю.

Пауза. В ней весь вес двух лет. Всех слов, что не были сказаны.

Он медленно кивнул.

— Тогда начнём с правды, Гермиона. Но вы должны быть готовы к тому, что она вам не понравится.

Она не отвела взгляда, настороженно наблюдая за ним.

Нотт подошёл ближе к окну. Рука скользнула к карману мантии. Пальцы нащупали что-то — не палочку. Что-то тяжёлое, плотное, как стекло, обрамлённое металлом. Он достал предмет, обернув его в ладони. Аккуратный медальон с древней рунной гравировкой. Ранее незамеченный. Ранее несуществующий.

— Что это? — резко спросила Гермиона.

Снаружи, за окнами, резко потемнело, словно облака собрались прямо над зданием. Неестественно быстро. В коридоре раздался шум. Кто-то пробежал, хлопнула дверь. Из приёмной донёсся звон, как от разбитого стекла.

Гермиона сделала шаг назад, к своей палочке. Малыш снова шевельнулся. Но теперь резко. Как будто что-то почувствовал.

Медальон в руке Тео засветился. Глухо, серым. Почти мраморным.

Сигнал тревоги. Артефакт был активирован вновь.

И на этот раз, внутри Министерства.

Гермиона почувствовала, как воздух вокруг стал гуще, будто на неё обрушился весь вес мраморных стен Министерства. Теодор стоял у двери, перегородив путь к свободе. В его глазах больше не было прежней вежливости и уважения. Только холодная, тяжёлая решимость. Он будто снимал маску, и под ней оказался кто-то другой. Кто-то, кого она не знала раньше.

Теодор. Нарушитель. Перед ней.

И сразу ужас. Не удивление, не радость. Страх. Чистый, прозрачный, до слёз.

— Т-ты...

Она потянулась к кнопке. Тревожной. Помощь, охрана, всё, что может остановить его.

Он шагнул.

— Не надо, — его голос прозвучал очень низко. Его тело двигалось как во сне.

— Что ты… что ты делаешь? — голос Гермионы дрогнул. Она попятилась, ударившись спиной о край стола. — Отойди.

— Тише, — сказал он слишком спокойно. — Сейчас ты просто выслушаешь меня… и выйдешь отсюда со мной. Как будто ничего не произошло. Поняла?

Но стены были толстыми. Кабинет обособленным, на случай закрытых совещаний. Она сама так просила при обустройстве. Безопасно, говорили они. Уединённо. Удобно. Теперь же, капкан.

— Ты не понимаешь, что творишь, — голос её дрожал. Пальцы нащупывали палочку в рукаве, но рука выскользнула — мокрая от пота, словно чужая.

— Напротив, — прошептал Теодор, подходя ближе. — Понимаю слишком хорошо. Теперь, Гермиона, ты будешь слушаться. Потому что я больше не играю в твои игры.

Она бросилась к окну, но здание высокое, слишком высокое. Отражение в стекле показало её лицо — бледное, испуганное, будто чужое. За спиной — он, всё ближе.

В панике она схватила первое, что попалось под руку. Хрустальный пресс для бумаг, и метнула в него. Он уклонился. Пресс разбился об стену, звеня так громко, что Гермиона на миг подумала, что это уже кто-то идёт, уже кто-то спасёт её, но никто не пришёл.

Пальцы лихорадочно искали защёлку у окна, рывками, отчаянно. Она успела чуть его приоткрыть. Тут он схватил её за запястье. Жёстко. Без пощады.

— Не делай этого труднее, чем есть, — сквозь зубы. — И не зови на помощь. Поверь, хуже только будет.

Она вырвалась. Попробовала ударить. Он не сдержал ярость: резко рванул её назад, и Гермиона, потеряв равновесие, ударилась об пол. Всё закружилось. Голова звенела. Где-то вдали падала папка с делами. Внутри стучало одно — "бежать. бежать. бежать." Но тело не слушалось.

Сквозь шум в ушах она всё же услышала слова Теодора:

— Теперь ты знаешь, как легко теряются люди. Даже в Министерстве. Особенно в нём.

Она смотрела на него снизу вверх. В уголке глаза — кровь. Страх был липкий и живой.

Он сделал шаг вперёд. И ещё один. А Гермиона, вдруг забыв о достоинстве, законах, протоколах, просто метнулась к двери. Её стул упал. Она рванула к выходу, почти добралась. Почти. Он врезался в неё, сбивая с ног, ловя, зажимая рот ладонью. Она дергалась, ногти царапали кожу. Больно, но он не отпускал. Ни руки, ни решения.

— Тихо, — прошипел он, глядя в её расширенные зрачки. — Если закричишь, я...

Он не договорил. Не знал, чем грозить. Не знал, кто он теперь. Мрамор внутри него стучал. Он чувствовал, как что-то высвобождается, как что-то чужое шепчет из глубин: "И ты всё ещё любишь. Её. "

Он затащил её в техотсек.. Пустой, тёмный, с гулким полом. Его рука ударила по кнопке блокировки. Дверь щёлкнула, замыкаясь изнутри. Металлический скрежет техотсека отрезал их от остального мира, как плотный занавес — от сцены. Только теперь на сцене был он. И она. Без зрителей. Без выхода. Только тогда убрал руку от её рта. Она отползла в угол, как загнанный зверёк. Слёзы уже текли по щекам. Бесшумные, без истерики. Только боль и страх.

Её взгляд метался в сторону вентиляции, щели у пола, пульта. Куда угодно, лишь бы не в его глаза.

Он подошёл ближе.

— Ты не кричала, — сказал он, хитро улыбнувшись, поправляя рукава серой мантии. — Молодец. Умничка. Ты всегда была умной.

Она сглотнула. Губы побелели, но

она промолчала.

— Вот только, Гермиона, теперь ты не умничать будешь. А слушать.

Он остановился в шаге от неё. Запах её духов всё ещё был тем же. Но в нём теперь слышался страх.

— Ты, наверное, думаешь, что всё под контролем. Что Поттер с дружками явится, спасёт, прижмёт меня к стене, как в ваших протоколах.

Он наклонился ближе.

— Но знаешь что? Поттер не придёт. Никто не придёт. Здесь только мы.

Она стиснула губы.

— Ты... ты ведёшь себя, как...

— Как кто? — он усмехнулся. — Как мужчина, которому надоело, что ему указывают, что чувствовать? Или как тот, кого ты вычеркнула, чтобы чувствовать себя правильной?

Он ударил кулаком по стене рядом с её головой. Металл звякнул. Она вздрогнула.

— Всё меняется, Гермиона. Теперь ты слушаешь меня.

Тишина.

Он выпрямился. Говорил чётко, без истерики, как диктатор в красивом костюме:

— Ты будешь молчать, когда я говорю. Будешь выполнять, что я скажу. Потому что если ты не послушаешься, то их не будет. Ни Поттера, ни ваших будущих детишек. — едуо произнёс Нотт, гневно рассматривая испуганно девушку. Его тёмные кудрявые волосы немного закрывали его взор, отчего становилось Гермионе ещё хуже. Неизвестность поведения слизеринца, пугало её пуще прежнего. — Ты будешь сидеть, как крыса, в карцере. Будешь думать, как ты провалила всё. Потому что не послушалась.

— Гермиона, ты поняла, что я сказал?

Теодор стоял напротив неё, спина прямая, рубашка безукоризненно застёгнута, голос — бесцветный, будто судебное заключение. Он говорил тихо, но каждое слово врезалось, как лезвие под ноготь.

Она сидела на полу, в уголке между старым архивным шкафом и коммуникационной трубой, дрожащими пальцами сжимая край блузки. Лицо бледное, губы — трещинами. Но глаза ещё пытались сопротивляться.

— Я... я не...

Он наклонился, присев на корточки, чтобы быть с ней на уровне глаз.

— Слушай внимательно. Сейчас ты встанешь. Приведёшь себя в порядок. Без истерик. Без лишнего пафоса. Мы пойдём в лифт. Ты — рядом со мной. Плечо к плечу. Ты будешь улыбаться, Гермиона. Ты — в порядке. Ты довольна.

Он вытянул руку и, двумя пальцами, будто отряхивая пыль с манекена, провёл по её щеке.

— Ты выйдешь из Министерства со мной. Как будто ты моя коллега. Может быть — жена. Может быть — любовница. Это не важно. Главное — ты послушная. А послушные девочки машут ручкой.

Она тряхнула головой. Губы задрожали.

— Я не смогу...

Он резко ударил кулаком по трубе рядом. Металл задрожал, отзываясь глухим звоном в глубине техотсека.

— Сможешь. У тебя хорошо получается. Ты всю жизнь играешь. Играла, когда строила из себя независимую. Когда защищала тех, кто тебе был удобен. Когда верила, что лучше других.

Он выпрямился, возвышаясь над ней. В его глазах ровный мрак. Без гнева. Без страсти. Просто холодное, ясное «ты под контролем».

— Ты выйдешь со мной. Улыбнёшься. И, когда увидишь своего милого Реджи у охраны, помашешь ему рукой. Так, как будто всё отлично. Как будто у тебя новый партнёр, и ты с ним счастлива.

Он наклонился к ней, щёку почти касаясь её уха.

— Потому что, если ты не сделаешь это — я не просто расскажу про ваши эксперименты с магией сознания. Я покажу. С архивами. С документами. С подписями. Ты упадёшь первой. Не я.

Она сидела молча. Только грудь ритмично вздымалась.

Он отступил на шаг.

— Встань.

Гермиона не двигалась.

— Встань.

Она сжала зубы, вскинулась, уцепившись за трубу. Колени дрожали. Он терпеливо подождал, пока она не расправит плечи и не прижмёт волосы к затылку, собираясь с духом.

Он смотрел, как она отряхивает пыль с юбки. Как протирает тыльной стороной ладони щёку, делая вид, что ничего не болит. Как поднимает подбородок.

Он кивнул с удовлетворением.

— Видишь? — спросил он ласково. — Уже почти идеально.

Он подошёл ближе.

— Гермиона, послушай меня сейчас очень внимательно.

Она медленно повернулась к нему лицом.

— Пока ты ведёшь себя правильно, всё будет хорошо. Я не причиню тебе вреда. Мы просто выйдем отсюда.

— И кстати, — щёлкнув пальцами, Нотт улыбнулся во все зубы. — Если вдруг решишь позвать на помощь, то ты ведь знаешь, как я улыбаюсь. Люди тебе не поверят. Они подумают, что ты просто… сломалась. — он взглянул на её живот, играя бровями. — Или у тебя нервы шалят. У беременных вроде так часто бывает.

Гермиона опустила голову.

Он склонил голову.

— А ты ведь всегда хотела выглядеть безупречно, не так ли?

Они вошли в лифт. Он держал её под локоть — не грубо, но с такой силой, будто та рука была наручником. Она улыбалась. Слишком широко. Слишком натянуто.

Шаги эхом раздавались в опустевших коридорах Министерства. Тусклый свет дрожал над головой, отражаясь от металла и стекла, будто само здание не хотело быть свидетелем происходящего. Гермиона шла рядом с Теодором, каждый шаг отдавался в груди глухим, тревожным ударом. На первый взгляд, ничего необычного. Двое сотрудников покидают здание поздно вечером. Но всё было лишь игрой.

Когда двери лифта распахнулись на основном уровне Министерства, Гермиона шагнула первой. Мрамор в его кармане будто пульсировал, как второе сердце.

— О, привет, Реджи, — раздался голос Теодора. Тот, будничный, чужой.

Реджи махнул им рукой из-за стойки.

— Добрый вечер, мисс Грейнджер! — приветливо спросил парень — Как дела?

Она замерла. На секунду. А потом медленно подняла руку.

— Отлично… — хрипло ответила она, кивнув, прикрывая распущенными волосами половину лица. — Всё… прекрасно.

Она помахала. Теодор довольно улыбнулся.

«Маши, Гермиона. Как послушная девочка.»

Они вышли из Министерства. Лондон встречал их серым, низким небом и застывшим воздухом. Теодор вёл её сквозь улицы, как будто просто гуляли после совещания. Но его хватка была крепкой, будто стальной капкан.

Стены здесь были холодны, будто впитывали в себя остатки чужих заговоров, когда-то прошедших мимо. Гермиона спотыкалась, но Теодор крепко держал её за локоть. Слишком крепко.

Он ни разу не посмотрел на неё. Ни словом, ни жестом не объяснил, куда ведёт. И это молчание пугало её сильнее любых угроз.

Сначала она надеялась, что он просто ошибся. Что то, что он сделал — это недоразумение. Что он не мог… не мог быть одним из них. Он же слушал её. Он спорил с ней. Они вместе раскрывали дела. Она… она делилась с ним мыслями, тревогами, тем, что не доверила бы даже Рону. А он…

Он повёл её вниз.

Где ступени становились всё круче, где факелы на стенах горели тусклым синим, как глаза тех, кто когда-то присягнул Тому-Кого-Нельзя-Называть.

— Ты знаешь, Гермиона, — сказал Теодор глухо, почти нехотя. — Мне действительно жаль.

— Ты был частью этого всё это время? — прошептала она, вглядываясь в его силуэт, но он не обернулся.

— Не совсем. Я просто… никому не служу. Я служу только цели.

— Какой цели? — её голос дрожал от напряжения и страха.

Он не ответил.

Вдалеке Гермиона заметила знакомую фигуру. Сотрудницу из отдела волшебных созданий, Джоанну. Иногда Гермиона вела с ней увлекательные разговоры про магических существ. Слабая надежда вспыхнула внутри. Она приоткрыла рот, сделала шаг вперёд…

— Не смей, — резко сказал Нотт, и, прежде чем Гермиона успела что-то произнести, он резко рванул её в сторону, в переулок, ударив спиной о кирпичную стену.

Её затылок столкнулся с шершавой поверхностью, в глазах поплыли пятна. Мир поплыл — будто магия исказила пространство. Он стоял прямо перед ней, его руки упёрлись по обе стороны головы, заперев её между стеной и собственным телом.

— Смотри на меня, — сказал он низким голосом. — Ты сделаешь всё, как я скажу. Ни шагу в сторону. Ни взгляда лишнего. И тогда никто не пострадает.

Её дыхание сбилось, сердце било в висках, лицо побелело. Он стоял слишком близко, его голос звучал как яд, проникая под кожу. Но она слышала. Всё.

Стена холодила затылок, сердце колотилось, как будто желая вырваться из груди. Он стоял близко, слишком близко — и в голосе больше не было иронии. Только угроза. Гермиона выдохнула прерывисто, ощутила, как закружилась голова, но не отвела взгляд.

И в этот момент — он на мгновение обернулся, что-то уловив в тишине улицы. Этого ей хватило. С ноги — в колено. Его корпус дёрнулся, хватка ослабла, и Гермиона рванулась вперёд, вытянув палочку, спрятанную в рукаве.

— Ступефай! — выкрикнула она почти в панике, но заклинание отлетело от отражающего щита. Он уже приходил в себя.

Она побежала, запнувшись, хромая, всё ещё оглушённая ударом, но не останавливаясь. Шум улиц становился громче, она знала: если успеет добежать до Лейчестер-сквер, к кафе с волшебной защитой, будет шанс. Просто ещё один поворот…

Крики позади. Тяжёлые шаги. Он мчался за ней.

— Иммобулюс! — прокричал он, и вспышка синего света пронеслась над её плечом, задев край мантии.

Гермиона споткнулась, боль в ноге резанула до хруста, но она поднялась. Пыль. Грязь на руках. Сердце в горле.

Ещё немного.

И тут — он настиг её.

Рывком он схватил её за капюшон и потянул назад. Тело снова ударилось о стену, теперь грудью. Она задыхалась, лицо в поту и пыли. Он перехватил её запястья, дыхание его было хриплым, тяжёлым.

— Ты думаешь, сможешь сбежать? — закричал он ей в ухо. — Я тебя утащу.. Даже по асфальту волочить придётся — сделаю. — прошипел он ей на ухо.

— Я… не…надо… — прошептала она, сквозь боль.

Спустя время, Гермиона шла вперёд, нога подгибалась, боль резала каждое движение, но страх толкал её дальше. Туман сгущался на мощёной булыжной мостовой, отражая блеклый свет фонарей. Ни одного человека. Только тишина.

Гермиона всё сильнее чувствовала, как рушится мир, в котором она верила. Каблуки её туфель давно стерлись, подол строгой, идеально выглаженной мантии был порван, как будто её тащили по стеклу, а ведь всего несколько часов назад она сидела за письменным столом, проверяя бумаги, уверенная в порядке и справедливости.

Теперь же её одежда, как и душа, выглядела выгоревшей, смятой. Мантия, некогда символ власти и уважения, превратилась в лохмотья. Её каштановые волосы, собранные в строгую причёску, отныне стали растрёпанными и пушистыми. Дрожащей рукой она прижимала ткань к груди, как щит, словно это могло её защитить.

Теодор держал её под руку крепко, железной хваткой, словно уже решил раз и навсегда уничтожить её попытки сопротивления. Она метнулась взглядом по сторонам. Вновь искала спасение, но улица казалась выдавленной из памяти Лондона.

— Тише, — шепнул он.

Они свернули в узкий переулок: стены, облупленные кирпичи, мусор на земле, жёлтые пятна плесени на камне. Они вошли в узкий проход, скрытый за старой дверью. Воздух стал затхлым. Пахло сыростью, пылью и чем-то иным, как будто магия, тёмная и древняя, пропитала сами камни. Запах сырости и гари смешался с тревожным предчувствием. Это было место, из которого нет выхода.

Сзади скрип ворот, как предупреждение. Он резко потянул её за локоть: коленом она зацепилась за неровную каменную плиту и споткнулась. Он подтянул её, и нога не выдержала, та хромала, но она не кричала. Слишком боялась.

Впереди полуоткрытая дверь: старая, заржавевшая, с выбоинами. Оттуда доносились приглушённые голоса, смех, как будто это была вечеринка, а не западня.

Он толкнул её внутрь.

Внутри было больше света, но жёлтого, грязного. Стол, ржавые стулья, под потолком торчали наматывающиеся провода и чёрные потёки от плесени. Но главное, тени вокруг: мужчины в потёртых мантиях, без гербов, с глазами, в которых играла угроза. Их лица казались знакомыми: бывшие Пожиратели Смерти, вычеркнутые из истории. Они смеялись. Истерично, едко, как будто пробовали силу ржавого топора, стеной прикрытую судьбу.

— О, грязнокровка! — хрипло эхнул чей‑то голос. Засветилось лицо мужчини с серыми усами и колючим взглядом. — Мы ждали тебя. Очень ждали.

— Вот и подстилка Поттера, золотого мальчика, — с насмешкой проговорил один из мужчин, высокомерно плюнув на пол у её ног. — Думаешь, тебя тут спасут? Здесь нет никого, кроме нас и твоей тёмной судьбы.

Другие вздохнули едкими, радостными возгласами, словно от долгого заточения им наконец дали пищу для охоты. Их взгляды жгли Гермиону — пронзительные, холодные, полные угроз.

Гермиона дрожала, но в глубине души боролась с паникой. Её мысли метались: кто предал, кто стоит за этим заговором? Почему Теодор так уверен, что он в игре гораздо выше, чем все думают?

Гермиона с трудом сдерживала всхлипы, когда холод отчаяния сковал горло. Внутри неё разгоралось пламя сопротивления, но сейчас оно было приглушено тяжёлым бременем и безысходностью.

— Слишком чистенькая для такого места, — сказал другой, подходя ближе. — Её бы приодеть по-другому. Или раздеть.

Теодор резко повернулся к ним, и от его взгляда замолк даже самый наглый.

В тусклом, прерывистом свете единственной лампы, подвешенной к потолку на цепи, Гермиона могла разглядеть лица тех, кто окружал их. Эти мужчины и женщины — отбросы прошлого, израненные и ожесточённые — были словно ожившие тени давних ужасов. Их взгляды были остры, как лезвия, а смех — хриплый и едкий, словно горечь прожитой жизни.

Один из них, высокий и худощавый, с шрамом, пересекающим половину лица, хмыкнул и плюнул в сторону Гермионы:

— Вот и золотая девочка Поттера… Идеальна для игр, — сказал он с презрением и усмешкой, оглядывая её сверху вниз.

Другой, сутулый, с потухшими глазами, цокнул языком, провёл пальцем по руке Гермионы и добавил:

— Жалкая, но годится. Поттер и его шайка явно недооценили нас. Мы вернулись, чтобы напомнить им, что значит страх.

Гермиона сжала зубы, чувствуя, как сердце колотится, но её глаза полны отчаянной решимости. Она знала, что сейчас любой неверный шаг — это не просто ошибка, а приговор.

Теодор стоял в центре комнаты, словно властелин тьмы, его холодный взгляд не отрывался от Гермионы. Он уверенно и методично делал шаги, как дирижёр своей оркестровой злобой.

Он повернулся к одному из пожирателей, махнул рукой.

— Закройте двери. Никому не выходить, — приказал Теодор. — Нам нужны результаты. Эта девчонка станет нашей главной картой.

Пожиратели быстро выполнили приказ, и дверь со скрипом захлопнулась, отрезая Гермиону от свободы.

Теодор подошёл к ней, держа лицо на уровне её глаз, его голос был низок и грозен:

— Если ты подумаешь сбежать или подать сигнал, я лично прослежу, чтобы твои друзья поняли — за их головы тоже взялись. И не просто они — я расскажу им, что случится с твоими детьми. Ты понимаешь меня?

Гермиона отшатнулась, но удержалась, словно струна натянутая до предела. Взгляд её метался в поисках помощи, но вокруг — только мрак и предательство.

— Теперь слушай внимательно, — продолжил он, не давая ей и секунды передышки.

Теодор шагнул вперёд, голос его стал ледяным, каждый звук резал воздух, как лезвие ножа.

— Ты не просто пленница, Гермиона. Ты — ключ к тому, что мы хотим сломать. Гарри Поттер — наша главная цель, но ты — рычаг давления. Пока ты с нами, он будет бояться делать шаг без оглядки. Представляешь, как это ломает его дух? — он улыбнулся, но улыбка была безжалостной, как клыки зверя. — Мы заставим тебя слушаться, и ты будешь нашим шёпотом в его ушах.

Один из Пожирателей, худой и с глубокими шрамами, скрипнул зубами и добавил:

— Ты знаешь слишком много. Тайны, планы Ордена Феникса, новые ходы Гарри. Мы получим от тебя всё, что нужно. Без жалости. Можешь сопротивляться, но ответь себе честно: кто победит в этой игре?

Теодор приблизился ближе, глаза его горели тёмным огнём.

— Но это ещё не всё. Ты станешь нашими глазами и ушами. Мы сделаем из тебя то, кем ты боишься быть — предателем. Ты пройдёшь между двух огней, но запомни — мы всегда будем контролировать, куда идёт твоя правда.

Он кивнул в сторону пожирателей.

— И в конце концов, Гермиона, твоя капитуляция станет символом. Символом того, что сопротивление обречено. Что надежда мертва. Мы покажем твоё падение всем, чтобы они знали: никто не застрахован.

Пожиратели зашептали, хохот их был ядовит, грязный.

— Подстилка золотого мальчика! — прозвучал один из голосов. — Сломаем её, и сломаем их!

Гермиона пыталась сохранять лицо. Но внутри всё трещало. Не от страха, от ужаса предательства. Он знал. Теодор знал, что она доверяла. Что делилась с ним страхами, мечтами, своими исследованиями, даже тишиной. И он это использовал. Хуже любого врага тот, кто был другом. Или приятелем.

Сквозь мутный разум, боль в висках и оцепенение, Гермиона пыталась удержаться за реальность. Она не могла заплакать. Не могла закричать. Она просто смотрела. Не на него, а сквозь него.

Теодор тяжело вздохнул и добавил:

— Так что тебе выбирать. Или ты будешь с нами, как покорная девочка, или... — он сделал паузу, глядя прямо в её глаза, — ты потеряешь всё, что тебе дорого.

Слова вокруг становились всё более глухими и далёкими, как будто она слушала их сквозь воду. Кто-то смеялся. Кто-то окликнул Теодора. Кто-то сказал её имя. Протяжно, с издёвкой. Но все эти звуки больше не принадлежали реальности. Они уплывали, таяли, растворялись в грохоте её собственного пульса в висках.

Она пыталась держаться прямо. Голову выпрямила, губы прикусила до крови, чтобы не позволить им увидеть страх. Но тело не слушалось. Всё в ней дрожало. Не от страха, от злости, предательства и истощения. Заклятие, борьба, падение, тяжесть слов. Всё слилось в одно.

Гермиона сделала шаг назад — нога не удержала вес. Мир закружился. Потолок пошёл волной, как отражение на глади воды, потревоженной ветром.

И в тот момент, когда колени подкосились, и тело полетело вперёд, она не думала ни о предателях, ни о боли.

Она вспомнила о Гарри.

О его голосе. О том, как он всегда замечал, когда ей было плохо. О том, как он знал, что сказать, когда Рон не понимал. О том, что он бы сейчас, несмотря ни на что, пошёл бы за ней.

«Гарри…» — прошептали её губы.

Мысли продолжали кружиться у неё в голове, как опавшие листья в осеннем вихре. Беспорядочно, без начала и конца. Голоса становились всё дальше, а вместе с ними уходила сила, воля, равновесие. Перед глазами — всё темнее. Но перед тем как провалиться в беспамятство, из глубин памяти всплыл голос, старый, школьный, совсем ещё девчоночий:

— «Слизеринцы всегда остаются слизеринцами, Гермиона. Им доверять — всё равно что держать яд в кармане и надеяться, что он не просочится».

Этот голос предназначался Джинни Уизли. Шестой курс. Урок Защиты. Спорили тогда о зельях и моральных границах. Гермиона, как всегда, пыталась увидеть лучшее в людях, в системе, в возможности перемен. А Джинни просто смотрела на неё с усталой прямотой:

— «У них в крови другое. Амбиции, ложь, пафос, пустота. Даже если один из них улыбается — знай, он просто думает, как тебя обойти».

Гермиона тогда лишь закатила глаза. Считала это предвзятостью, остатками страха, наброшенными в детстве. Она верила в диалог, в прогресс, в силу ума над инстинктом. Верила, что люди меняются.

И вот теперь, в этом сыром помещении, с запачканной мантией и щеками, с пульсом, бьющимся где-то в горле, с гулом боли в затылке, она знала: Джинни была права.

Слишком поздно.

Слишком наивно.

Мир погас.

Дом в Годриковой Лощине стоял в тишине. Летний вечер был удивительно тёплым, даже для августа. Сверчки пели за окнами, а внутри тепло, свет, запах свежеприготовленного ужина. Гарри Поттер, бывший Избранный, теперь просто муж и исследователь в совете при Министерстве, стоял у обеденного стола и накрывал на двоих.

На столе новая белая скатерть. Гермиона упоминала, что предыдущая ей надоела, и он, немного поворчав, всё же купил новую, с лёгким серебристым отливом, едва заметным в мягком освещении. В центре букет алых роз. Ярких, полных, с капельками росы на лепестках, словно только что из оранжереи. Он сам их выбрал утром, пробежался до лавки мадам Флоррин, хотя терпеть не мог цветочные магазины.

На плите остывала фаршированная утка с тимьяном и яблоками. Гарри редко готовил сам, но сегодня был особенный повод. С годовщины свадьбы прошёл ровно месяц, и он просто хотел сделать вечер тихим, домашним, счастливым.

Всё должно было быть идеально. Почти было.

Он взглянул на часы.

19:03.

Она обычно приходила в 18:15. Иногда в двадцать. Но не сегодня. Сегодня она обещала быть точно. Он слышал, как она утром говорила, что всё закроет к шести. Улыбалась, прикасаясь к его щеке, поправляя мантию.

Он сел. Подождал. Потёр ладони, глядя в пространство. Отметил, что вино, открытое заранее, стало тёплым. Долил себе немного, отпил.

19:26.

Может, совещание затянулось? В отделе Тайн это случается. Но она бы написала. Патронус. Записка. Что-нибудь.

Он вытащил из кармана палочку и присвистнул. Из неё вырвался серебристый олень — его Патронус.

— «Гермиона, ты задерживаешься? Всё хорошо?» — спокойно, не паниковать. Олень прыгнул в воздух и исчез.

Прошло десять минут.

Ответа не было.

Гарри сжал пальцы. Странное ощущение нехорошей пустоты в груди начало нарастать. Он знал эти чувства. Знал, как начинается тревога. Это не просто беспокойство. Это тень, пролетающая по коже.

19:54.

Он уже не ел. Не пил. Сидел у окна и смотрел на дорожку к дому. Раз, другой, третий. Пытался думать рационально. Может быть, в министерстве просто отключили связь. Может быть, она просто пошла домой другим путём. Может быть, всё это лишь...

Нет.

20:11.

Он встал.

20:14.

Он вышел.

В Министерство Магии он вошёл через Чистящие Кабины там, где дежурит охрана, но никого из важных лиц уже нет в это время. Магические лампы освещали полупустые коридоры. Гарри шёл быстро, взгляд прямой, как лезвие клинка. Никто не пытался его остановить. И никто бы не смог.

Рядом с ним звенела старая магия. Та, что когда-то победила Волдеморта. Теперь тише, но не менее опасная. Он не говорил ни слова, пока не вышел на Главный уровень и не свернул к отделу Тайных Исследований.

На посту сидел молодой Реджи, нервно перебирая бумаги и что-то бормоча себе под нос. Он заметил Гарри издалека, поднял голову:

— Мистер Поттер! Эээ… всё в порядке? Миссис Грейнджер буквально недавно… — он запнулся. Гарри не замедлил шаг.

— Когда она вышла?

— Ну, то есть… вышла… вроде бы… — голос Реджи стал ниже, он попытался вспомнить. — Это было странно, если честно. Она как будто... она выглядела напряжённой. И была с… с Теодором Ноттом. Они вместе вышли. Она… помахала. Но… как-то…

— Где её кабинет? — в панике перебил Гарри, и лицо его было каменным. Глаза — чёрными, как шторм.

Реджи сглотнул, но показал рукой.

— Вторая дверь справа. Заперта, кажется…

Гарри уже шёл. Подошёл. Протянул руку. Дверь действительно была заперта.

Он не стал использовать палочку. Просто положил ладонь на панель защиты, и в следующий миг изнутри раздался взрывной щелчок. Защита поддалась.

Он вошёл.

Внутри царила тишина.

И хаос. Стул повален. На полу разбитый пресс для бумаг. Подоконник приоткрыт. Один из шкафов сдвинут с места, будто его задевали во время борьбы. Мантия Гермионы — лёгкая, рабочая, висела на спинке кресла. Но самой её не было.

Гарри остановился посреди комнаты. Вдохнул. Медленно. Дал себе ровно три секунды, чтобы паника не вырвалась наружу.

А потом раздался треск.

Его палочка была уже в руке. Он шепнул:

— Ревелио.

И комната наполнилась мягким светом, показывая последние следы магии. Здесь была борьба. Магия охранная. Сопротивление. Синий след вспышки. Он уловил едва заметную волну магии Теодора. Узнал бы из тысячи.

И ещё капля крови на краю стола. Маленькая, тёмная. Всё стало ясным.

Гарри медленно выпрямился. Его лицо было пустым. Молчаливым.

Он достал вторую палочку запасную. Свистнул снова. Его Патронус — олень — появился и ждал.

— Перси, — произнёс он хрипло, — передай: Гермиона пропала. Похититель — Теодор Нотт. Есть следы борьбы. Срочно!

Олень исчез.

Потом он обернулся к Реджи, стоявшему в дверях, уже смертельно бледному.

— Покажи мне запись. С камеры на входе. Где они шли вместе.

— Я… я не уверен, что…

— ПОКАЖИ. — Его голос не был криком. Но был хуже любого крика.

Реджи метнулся к панели. Через секунду на экране замелькали кадры. Гермиона. Теодор. Она улыбалась. Слишком натянуто. Её рука дрожала. Гарри остановил запись. Вгляделся в её глаза. Он понял. Ужас был в них. Глубокий, спрятанный за «всё в порядке».

Он шёл, почти бежал, по длинному мраморному холлу Министерства Магии. Каблуки его ботинок громко отбивали шаги по полу, каждый отзвук отдавался в черепах тех, кто оказался рядом.

На ходу Гарри пересёк центральный атриум, где ещё оставалось несколько сотрудников — ночная смена, охранники, архивисты, маги-картографы. Кто-то стоял у фонтана, кто-то проходил мимо с кипой бумаг, кто-то пил кофе. Все замерли, когда он остановился посреди зала.

Он сжал кулаки. Грудь ходила ходуном. И вдруг…

— ГДЕ МОЯ ЖЕНА?!

Голос сорвался с него не как крик — как рёв. Громкий, хриплый, безумный от тревоги. Словно вся магия в здании вздрогнула от этого крика. Он ударил по пространству, отразился от колонн, прожёг стены.

Пауза. Мгновенное оцепенение.

Вся суета прекратилась.

Все замерли. Один старик-архивариус выронил свиток. Молоденькая ведьма у фонтана зажала рот рукой. Волшебники у входа переглянулись.

— У… у вас была жена? — неуверенно пробормотал кто-то с краю.

Гарри резко повернулся.

— БЫЛА?! — повторил он с яростью. — Она есть. ЕСТЬ. Но Гермиона исчезла, и, чёрт побери, никто из вас не заметил!

— Грейнджер?.. — пробормотал мужской голос с дальнего стола. — Вы о Грейнджер?

Несколько человек переглянулись. Кто-то хмыкнул, другой пожал плечами.

— Подожди, это та... девушка? — негромко сказал кто-то из молодых. — Кожа да кости.

— Тсс! — шикнула на него блондинка рядом, приблизившись вполголоса. — Да нет... она поправилась.

— ХВАТИТ! — рявкнул Гарри, и магия дрогнула в воздухе. Он сжал кулаки, казалось, ещё секунда, он сорвёт с кого-нибудь кожу заклинанием.

Один из старших авроров, Мартин Дойл, подошёл медленно, осторожно, ладони открыты:

— Поттер… Гарри, послушай, ты сейчас не в себе. Мы найдём её, но ты должен успокоиться…

— Заткнись, Мартин! — выдохнул Гарри, резко оборачиваясь к нему. — Ты сидишь здесь сутками и даже не заметил, как одного из змей, Теодора Нотта, не было на месте часами, хотя он выходил с моей женой! Где камеры? Где охрана? Где все, мать вашу?!

— Мы начнём опрос, Гарри, но без улик мы…

— Улики?! — перебил он, и пальцы его начали искрить от переизбытка магии. — Я нашёл кровь в её кабинете. Следы борьбы. Она что, просто пошла домой, споткнулась об папку и испарилась?!

Несколько человек отступили назад. Он был не просто зол. Он был грозой. Лицо искажено, глаза полны тьмы. И вся сила, которую когда-то боялся сам Волдеморт, сейчас пульсировала вокруг него.

— Я… я пойду вызову Шеклболта… — пробормотал кто-то и поспешил прочь.

— А ты, — повернулся Гарри к старику у колонны, — если ещё раз скажешь «у тебя была жена», я вышвырну тебя из этого здания лично. Без палочки. Понял?

Тот сглотнул и кивнул.

Секунда тишины. Гарри провёл рукой по лицу. Пытался дышать. Вспомнил, как Гермиона говорила ему — вдохни, сосчитай до трёх, и снова вдохни.

Раз. Два. Три.

Он выдохнул.

Потом — медленно, но громко — сказал:

— Я найду её.

— Одну зацепку. Один след. Я переверну всю Британию. Но я её найду.

Он уже почти ушёл, когда из-за угла выбежал молодой аврор.

— Мистер Поттер! Только что из Архива поступила запись с внешнего выхода. Мы засекли магическую подпись, и… кажется… кажется, это пространственный портал, в который они вдвоём ушли. И он уводит вне министерской сети.

Гарри остановился.

Повернулся.

— Покажи. Сейчас.

И магия снова затрещала в его пальцах.

* * *

Всё плыло. Где-то рядом: грохот, голоса, запах алкоголя и дыма.

Её голова откинулась назад, веки были тяжёлыми, словно залиты свинцом. Последнее, что она помнила — холодная рука Теодора Нотта, крепко сжавшая её запястье, когда они вышли на воздух. Потом — резкий толчок в спину, крик — Гарри! — и провал.

Сначала она подумала, что спит. Что это кошмар. Но щёка касалась холодного каменного пола, и это ощущение было слишком реальным. Слишком чётким. Слишком мерзким.

Сознание возвращалось рывками. Голова была тяжёлой, дыхание сбивчивым. Мир вокруг раскачивался, как после сильного удара. Лишь постепенно пришло понимание: она лежит. Где-то под землёй.

Где-то далеко от Гарри.

Теперь запах гари, табака, плотной мужской пота и… чего-то ещё. Смех. Женский. Фальшивый. И голоса — грубые, нетрезвые, хищные.

— Твою мать! — раздался резкий, грубый голос, хрипловатый.

— …всё, хватит, не переломай, она ещё нужна, — раздался где-то сбоку ленивый голос, не без насмешки.

— Очнулась, сука, — прозвучало с насмешкой. Кто-то наклонился. Брызги ледяной воды в лицо, резкий удар. Она дернулась, глаза распахнулись.

— Хватило и ведра, — хмыкнул один из них, указывая на девушку пальцем. — Смотри, шевелится.

Перед ней стояли двое. Пожиратели. Узнаваемые по знакам на шеях, предплечьях, запястях, по едким ухмылкам. Один с зелёным платком на запястье сплюнул ей в лицо и, ухмыляясь, отступил.

— Добро пожаловать домой, Грейнджер.

Она попыталась заговорить — язык не слушался. Голова гудела. Руки были за спиной, что-то давило на запястья, железо или верёвки. В голове звенело.

— Я же говорил, подействует, — усмехнулся кто-то в зале. — Грейнджер не из тех, кто притворяется.

Она подняла взгляд.

Тусклые факелы по стенам. Вонючая зала с низким потолком. Стены покрыты плесенью, пол липкий. И лица. Мужские. Скрюченные. Сальные. Пожиратели.

Она попыталась подняться, но руки были связаны. Грубо, больно, с какой-то магической вязью, что жгла запястья, когда она шевелилась. Она сжала зубы, чтобы не закричать от боли.

Из полумрака вышел Теодор Нотт. Его лицо было спокойным, даже отрешённым. Ни капли сожаления.

— Тебе не стоило быть такой наивной, — сказал он ровно, будто читая лекцию. — Гарри всегда был слеп, но ты? Ты ведь знала, что я в этом мире не просто так. Что я… ждал.

— Н-но... — прошептала она, горло саднило.

— Ты мне верила, — продолжил он с горечью, почти с жалостью. — Вот это и сыграло на руку. Ты всегда была слишком человечной. Умной, да. Но не осторожной.

Он подошёл ближе, присел на корточки, посмотрел ей прямо в глаза.

— Здесь тебя никто не спасёт. Никто не услышит. Поттер в панике. Ему сейчас не до героизма. Он ищет не тебя. Он ищет покой.

— Ты… врёшь… — едва слышно прошептала она, и снова в глазах потемнело.

— Конечно, — тихо ответил он и выпрямился. — Поверь, мне не впервой.

Она почувствовала, как чьи-то руки подхватили её под плечи. Чужие, грубые, пахнущие перегаром. Мир качнулся. Всё в ней кричало: сопротивляйся, бейся, кричи, но тело больше не слушалось. Мозг будто отключался сам, в попытке не сойти с ума.

Последнее, что она слышала чей-то громкий смех и чья-то рука, скользнувшая по её щеке, как у игрушки. И снова тьма.

Она очнулась не от боли, от тишины.

Странное чувство: будто после долгого падения её наконец остановили. Тело не болело так, как раньше, но было чужим. Лёгким, будто разбитым на части и заново собранным. Она не сразу поняла, где находится. Сначала просто ощущение: не подвал. Не тот холод. Не вонь.

Медленно, словно сквозь плотную вату, возвращались ощущения. Сначала тяжесть век. Потом запах. Пыль. Стены. Старое дерево. Потом ощущение ткани: под спиной что-то жёсткое, матрас тонкий, простыня шероховатая, будто стиранная слишком много раз.

Она приоткрыла глаза.

Комната. Небольшая, почти крошечная. Голые стены, окрашенные блекло-серым. Один стул у стены. И окно высоко, слишком маленькое, с решёткой. Сквозь него пробивался утренний свет, но даже он выглядел безжизненным, стерильным.

Гермиона попыталась сесть. Тело отозвалось болью, но податливой, тупой. Будто она проспала много дней. Она оперлась на локти, морщась, и тут же замерла, глядя вниз.

На ней было белое платье.

Хлопковое. Без украшений. Без пуговиц. Прямое, свободное. Чистое.

Сердце сжалось.

— Кто… — прошептала она. Голос был хриплым, сухим, словно горло выжжено изнутри. — Кто меня…

Переодел?

Паника накатила мгновенно, пронзительно. Она оглядела комнату. Резко, судорожно, словно где-то здесь, в углу, должен прятаться кто-то. Кто-то, кто трогал её, пока она была без сознания. Кто снял с неё одежду. Кто…

Смотрел.

Её начало трясти. Пальцы вцепились в простыню, она тяжело дышала, глядя на свои руки, на ногти. Чистые, вымытые, без грязи, которая была напоминанием борьбы за жизнь, за ту свободу с Гарри, которую у неё забрал давний приятель, который когда-то спас ей жизнь...

К ней прикасались. Мыли. Может, заклинаниями. Может, руками.

— Господи… Гарри… — она зажмурилась, сдерживая тошноту, подступившую к горлу.

Где палочка? Где одежда? Где она сама?

Гермиона попыталась встать, но ноги подогнулись. Пол встретил её грубо, больно. Её колени ударились, руки не сработали. Как будто тело предавало её снова и снова.

Она осталась сидеть на полу, обхватив себя руками, чувствуя себя такой маленькой, как никогда в жизни. Она была умной. Была сильной. Спасала, боролась, выживала.

А сейчас платье. Комната с решёткой. И ничего, кроме себя.

Но спустя долгие минуты дрожи, после того как дыхание стало хоть чуть ровнее, в ней, глубоко внутри, начала медленно шевелиться злость.

Не страх.

Не отчаяние.

— Я жива. — выдохнула она, едва слышно. — И я не забуду. Ни одного из них.

Она с усилием поднялась на ноги, цепляясь за край кровати. Шатко, но стоя. Подошла к окну. Дотронулась до решётки, она была заколдована, без сомнений. Но на мгновение ей захотелось размахнуться и просто разбить всё. Пусть порежется. Пусть упадёт. Пусть будет кровь, но не это ощущение беспомощности.

Гермиона стояла у окна, прислонившись лбом к холодной решётке. Минуты тянулись вязко и бессмысленно, как в дурном сне. Всё внутри неё кричало от страха, бессилия, гнева, но снаружи она молчала. Глотала воздух через нос, удерживая себя от паники.

Она успела пересчитать в голове всё: камни на стене, линии на полу, оборванные нитки на краю простыни, чтобы хоть как-то занять разум, не дать ему провалиться в ужас.

И вдруг звук.

Щёлк. Замок повернулся снаружи.

Она обернулась резко. Сердце стукнуло в горле. Дверь открылась плавно. Тихо. Ни скрипа, ни грохота. В проёме появилась женщина. Невысокая, сухощавая, с тёмными, заплетёнными в косу волосами. Одета была в скромное серо-чёрное платье с передником, лицо нейтральное, даже доброжелательное, если не приглядываться.

Служанка.

На руках — поднос. Стеклянный стакан воды, тарелка с парой ломтиков хлеба и омлетом. Всё аккуратно, скромно, но не оскорбительно. Не пытка. Будто забота.

— Доброе утро, мисс Грейнджер, — сказала женщина спокойно, словно речь шла о визите в санаторий.

Гермиона не ответила. Она смотрела на неё, чуть наклонив голову, пытаясь уловить… что это? Кто она? Пожиратель? Заколдованная? Слуга?

— Вас просили сегодня оставаться в комнате, — продолжила та, делая шаг внутрь. — В течение дня к вам могут прийти с… вопросами. Пока — отдохните. Вот завтрак. Вам нужно поесть.

Она поставила поднос на стул и выпрямилась.

— Я — Марта. Если нужно в уборную или станет плохо — постучите. Дверь всё равно заперта, но кто-то услышит.

Она сказала это без издёвки. Просто как есть.

Гермиона молчала. Только взгляд её сузился.

— Я не мисс Грейнджер, — произнесла она ровно. — И... — она сглотнула, — я замужем. Моя фамилия — Поттер.

Марта вздрогнула, но не ответила. Только чуть сильнее сцепила руки, отступая к двери. Её губы чуть дрогнули, будто она хотела сказать больше, но не решилась.

Марта замерла.

Будто что-то дрогнуло в ней. Она приподняла голову, впервые за всё это время — и посмотрела на Гермиону. Не прямо в глаза, нет. Но почти. И этого было достаточно.

Взгляд её был полный не страха, как у всех, кто здесь, и не безразличия. В нём было тихое, глубокое, искреннее сочувствие. Как будто эти два слова — "я замужем" — разбудили в ней что-то человеческое, что-то забытое. Может, собственную боль. Или память. Или просто понимание, что перед ней не пленница, а женщина, вырванная из своей жизни.

На миг уголки её губ чуть дрогнули. Не улыбка, нет, скорее, больное подобие попытки облегчить тишину. Её глаза чуть увлажнились, она отвела взгляд.

— Простите, — прошептала она, очень тихо, как будто не имела права на голос. — Здесь… имена ничего не значат. Но я… я постараюсь не забыть.

Гермиона снова почувствовала, как сердце сжалось. Она не знала, верить ли этой женщине. Но в эти короткие секунды, в дрожи её голоса, в том, как она избегала взгляда, было что-то настоящее. Что-то, что не вписывалось в холодную, выверенную жестокость этого места.

Марта отступила к двери. На прощание она задержалась на мгновение дольше, чем нужно. И снова произнесла тихо:

— Как вам будет угодно. — И с тем же спокойствием развернулась к двери. — Ешьте, пока не остыло. Вам понадобится силы.

— Для чего? — вдруг резко спросила Гермиона, сама отебя не ожидая такого тона. — Что за «вопросы»? Кто «просил»?

Но женщина уже выходила. И, не оборачиваясь, тихо добавила:

— Всё по порядку, мисс Грейнджер. Мы же не хотим повторения вчерашнего, верно?

И щёлк — дверь снова закрылась.

Замок повернулся.

Гермиона осталась стоять. Всё тело было напряжено, как струна. В голове вихрь. Она знала: это игра. Психологическая. Медленно, аккуратно — ломать её. Обращаться «вежливо», звать по девичьей фамилии, приносить еду, говорить спокойно.

Чтобы вызвать чувство благодарности. Или бессилия. Или зависимости.

Она села на край кровати, не притронувшись к подносу. Пахло омлетом. Еда выглядела нормальной. Возможно, даже не отравлена. Но в горле стоял ком.

«Мы не хотим повторения вчерашнего…» — звенело у неё в ушах.

А что было вчера?

Она вспомнила плевок. Холодная вода. Чей-то голос. Нотт. И руки. На ней. На её теле.

Гермиона сжала пальцы до побелевших костяшек. Потом выдохнула. Глубоко. Медленно. И посмотрела на стакан воды.

Она сидела на краю кровати, глядя на скромный поднос с завтраком, будто это была ловушка, аккуратно разложенная перед ней. Каждый кусок казался пропитанным холодом и молчанием, словно невидимые глаза следили за каждым её движением.

Внутри всё ревело. Смесь страха, горечи и бесконечной усталости. Её разум цеплялся за каждую мелочь, пытаясь понять, где правда, а где игра. Кто эта женщина? Почему она так спокойно говорит о том, что вчерашнее нельзя повторять? Что именно произошло вчера? В памяти всплывали размытые образы: холодная вода, плевок в лицо, руки, которые не отпускают.

Гермиона почувствовала, как в груди поднимается жгучее чувство беспомощности, словно воздух вокруг сгущался, лишая её возможности дышать свободно. Но вместе с этим в глубине души загорелось маленькое пламя, пламя упрямства и решимости. Она не позволит сломить себя. Не здесь. Не сейчас.

Каждый мускул напряжён, сердце колотится, как будто хочет вырваться наружу. В голове крутятся мысли, как выбраться, как предупредить Гарри, как остаться сильной ради них обоих. Но сейчас, лишь тишина, холод и незнакомая забота, что кажется всего лишь маской.

Гермиона опустила взгляд на воду. Прозрачную, холодную. Может, это будет её спасением. Может, сегодня она просто сможет сделать ещё один шаг, шаг к свободе, к свету, к дому.

И даже если страх хочет поглотить её целиком. Внутри всё ещё живёт надежда. Крошечная, но непреклонная. Она глубоко вздохнула, пытаясь вернуть себе контроль.

Гермиона с трудом поднимала стакан с водой, когда тихий скрип двери заставил её резко вздрогнуть. Её сердце пропустило удар, а разум мгновенно вернулся к вчерашнему ужасу, к плевку холодной воды, к голосу, который не забыть, и к тем рукам, что держали её слишком крепко.

— Мисс Грейнджер, — раздался спокойный, почти безразличный голос за дверью. — Сегодня важный день. Ваши хозяева ожидают вас.

Она сжала губы, и на миг холод внутри неё обострился — «хозяева». Слово, которое будто цепями приковывало её к этому месту. Но в глубине души Гермиона знала: это только начало. За этой дверью ответы, страхи и, возможно, надежда.

Она взглянула на окно. Тусклый свет проникал сквозь решётку, словно обещая, что за пределами этого заточения ещё есть жизнь. Жизнь, ради которой стоит бороться.

И тогда, собрав всю волю в кулак, Гермиона поднялась с кровати. Впереди неизвестность, но назад пути уже не было.

Джинни Уизли, бывшая лучшая нападающая «Холихедских Гарпий», теперь просто женщина с разочарованной ухмылкой на лице, открыла дверь квартиры в Диагон-алле, небрежно стянув с плеч тонкий шарф.

Квартира была не её. Точнее, не совсем. Её она нашли случайно, на объявлении в старом выпуске «Ежедневного пророка», который Джинни попыталась выкинуть, но, почему-то, развернула. Она тогда просто сидела на полу, спиной к дивану, и листала страницы без смысла, пока взгляд не зацепился за фразу: «Тихий угол. Двухкомнатная. Недорого. Без домашних эльфов».

В тот же вечер они с Роном поехали смотреть.

— Здесь ничего нет, — заявил он, когда вошёл. — Даже чайника.

— Я всё куплю, — успокоила Джинни, улыбнувшись брату.

Квартира пахла пылью и старым деревом. Окна выходили в тихий тупик, где по утрам кричали совы, а по вечерам гулял кот с надорванным ухом. Облупленные стены, кривая вешалка у двери, щель под подоконником, куда Рон однажды уронил ложку. Но именно здесь, в этой почти безликой коробке, они почувствовали, как воздух вокруг них становится легче. Они не называли это побегом. Просто «передышка». От всего.

— Никаких гостей, — сказал Рон в первую неделю.

— Никаких разговоров о них, — добавила Джинни.

Она заняла бывшую спальню хозяйки — светлую, с высоким потолком и старым комодом, где когда-то хранились вышивки. Рон устроился в бывшей кладовке, которую бодро окрестил «берлогой». Между ними стояла кривая кухня, где они по очереди варили чай, забывали выключить плиту и спорили, кто снова оставил открытым окно.

Рон не выносил, когда Джинни рано вставала и гремела чашками. Джинни злилась, когда он ел печенье прямо из банки. Но они не ругались. Просто жили. Иногда они даже смеялись. Иногда молчали по несколько часов, каждый в своём углу, просто потому что могли. Здесь не нужно было объяснять, почему один из них вдруг расплакался. Или почему, стоя в коридоре, Джинни внезапно сжимала кулаки так сильно, что белели костяшки. Никто не спрашивал. И это было главным.

В тот вечер Джинни вернулась позже обычного. На улице хлестал дождь, пальто промокло до подкладки, а каблуки били по полу с сухим стуком — как будто подчеркивали её усталость. Она даже не сняла их сразу, прошла на кухню, словно на автомате, только потом остановилась и, опершись о дверной косяк, скинула туфли.

Рон уже был дома — сидел на полу у дивана, в старом свитере и с книгой на коленях. На плите парила кружка — пахло имбирём и мёдом.

— Всё в порядке? — спросил он, не поднимая глаз.

Она не ответила. Просто подошла ближе и села рядом. Книга соскользнула с его колен на пол, и он ничего не сказал. Только налил ей чай, крепкий, как она любила.

— Спасибо, — прошептала она и замолчала.

Было что-то в этой тишине — что-то невыносимо тяжёлое, но одновременно тёплое. Джинни вдруг почувствовала: если сейчас не скажет, то уже никогда. Ком в горле мешал дышать.

— Рон... — Она хотела начать с чего-то простого, но вместо этого просто посмотрела на него. — Ты когда-нибудь скучал по кому-то так, будто вместе с ним ушла часть тебя?

Он посмотрел на неё серьёзно, по-взрослому. Без шуток.

— Да, — тихо сказал он. — По Фреду.

Она кивнула. Горло жгло. Казалось, всё, что она сдерживала недели, сейчас вырвется наружу. Но не вырвалось. Потому что в эту секунду она вспомнила: в ящике под её кроватью лежала старая фотография. Гарри. Смешно улыбается, взъерошенный. Она резко поднялась, пошла в комнату, не включая свет. Быстро открыла ящик.

Фотография была там. Чуть выцветшая, с загнутым краем. Она провела по ней пальцем. Сердце сжалось. Комната закачалась, будто пол под ногами стал зыбким.

Рон вошёл следом. Увидел фото, понял всё сразу, не стал ничего говорить. Просто подошёл и осторожно прикрыл ящик. Молча. С уважением.

— Я всё ещё его люблю, — прошептала она, — Не могу отпустить. — Джинни небрежно вытерла рукавом слезу. — Как будто сердце противиться. Оно не хочет..

У него защемило сердце.

Она — его младшая сестра, с которой он когда-то воевал за игрушки и мармеладные бобы. А теперь перед ним стояла взрослая женщина. И он никак не мог помочь.

— Я пыталась... — Джинни сглотнула. — Пыталась выбросить. Пережить. Привыкнуть. Но он… он везде. — она дотронулась до своих волос, словно вспоминая. — В памяти. В словах. В голосах прохожих.

Рон сжал кулаки. Подступала бессильная ярость. Не на неё, не на Гарри, а на несправедливость того, как всё закончилось. В груди Рона кольнуло. Он хотел сказать ещё кое-что, как долго носит в себе невыговоренное имя, как каждое её слово сейчас словно зеркало. Он хотел сказать: «А я всё ещё люблю ту, что не выбрала меня», но прикусил язык. Это было бы нечестно. Эгоистично. Сейчас не время.

— Мне жаль, — прошептал он вместо этого. — Не знаю, как помочь тебе..

Она кивнула, не глядя. Села на кровать, опустив голову, и он снова сел рядом. Не трогал, не давал советов. Просто был. В этот момент она поняла: иногда родственные души — это не те, кого ты любишь, а те, кто остаётся рядом, когда ты разрушаешься. Кто не боится быть с тобой в этом.

На сей день, Джинни переступала порог дома, будто сбрасывая с себя не только дождливый вечер, но и всю накопившуюся за день тяжесть. Её плечи были опущены, в руках туфли на каблуках, которые она сняла прямо в прихожей, не выдержав ни минуты больше. Ступни гудели от усталости, в голове гудело от мыслей. Она шла вглубь дома, на ходу расстёгивая пальто, и только тишина встречала её шаги.

Она бросила туфли в угол. Они были слишком узкие, слишком неудобные — и почти сразу со вздохом раздражения потянулась к шее, снимая тонкие серебряные бусы. Платье — изумрудное, облегающее, почти вызывающее, соскальзывало с плеч легко, как чужая кожа.

Вино на свидании было терпким. Мужчина слишком самоуверенным. Его рука скользнула к её бедру уже на второй минуте разговора о квиддиче, и она, привычно, сдержанно, но жёстко, оттолкнула его. Он, конечно, фыркнул: «Ты же не на поле, Джиневра. Расслабься». Она хотела врезать. Не потому, что больно. А потому, что это — в сотый раз. Потому что это снова не тот.

Она уже стояла посреди гостиной, расстёгивая молнию, когда сквозь щель между полуоткрытой дверью и коридором донёсся голос. Мужской. Резкий. Надломленный.

— Ты хоть слышишь, что я тебе говорю, Рон?! Её похитили! — крик Гарри был глухим, но в нём вибрировало напряжение. — Её уже почти трое суток нет. У неё нет ни палочки, ни связи. Её кабинет разгромлен. Я нашёл кровь. И ты всё ещё думаешь, что это — «обиделась»?!

Джинни застыла. Руки, дотянувшиеся до платья, замерли. Бусы упали на пол с лёгким звоном. Сердце дернулось в груди. Слишком резко, слишком живо. А потом будто упало куда-то глубоко, под рёбра. Ноги подкосились, и она машинально ухватилась за дверной косяк, чтобы не упасть. Мир поплыл, как это бывает во сне, когда реальность вдруг нарушает границу между прошлым и настоящим.

Гарри был за дверью. Тот, кого она любила всей душой, всем сердцем. Но ещё и тот, кого потеряла. И Рон, в комнате, — брат, который всё это врем сдерживался, терпел. Её защита, её боль, её друг.

Из кухни донёсся хриплый, усталый голос Рона:

— А ты не подумал, что она просто… — он тяжело выдохнул, — что она от тебя устала? Ушла. Да, может быть, в библиотеку. Может, к кому-то. Ты ведь не святой, Гарри, ты вечно в голове, в своих проклятых тайнах и делах. А она — человек.

— Она не просто человек, она — моя жена. — Голос Гарри обрушился, как удар.

— Ты хочешь её спасти или доказать, что ты всё ещё спаситель?

Наступила тишина. Острая. Звенящая.

Руки задрожали. Она прижала ладони к груди, стараясь выровнять дыхание, но сердце всё равно билось слишком быстро, будто хотело вырваться наружу. Она не знала, чего боится больше — слов Гарри… или того, что он промолчит.

Джинни шагнула в коридор босиком. На ней — платье, как смятое знамя. В

Рыжие волосы растрёпаны. Лицо напряжено. Одежда ещё со свидания, волосы растрёпаны, глаза уставшие.

Гарри стоял у стены, руки тряслись. Его взгляд был направлен в пол, будто он уже не здесь. Он казался измученным. Почти сломленным. Но в этой тишине было что-то страшное. Молчаливая решимость, которую она видела у него только один раз. Когда он пошёл на смерть к Волдеморту.

Рон стоял напротив, руки в боках. Он тоже был не в себе. Красный, злой. Но не злость была причиной. Страх. Братский. Слепой.

— Ты правда веришь, что Гермиона вот так бы ушла? — тихо спросила Джинни. Голоса её почти не было слышно. Оба повернулись.

Рон застыл, губы ещё приоткрыты, как будто вот-вот хотел добить Гарри ещё одной фразой. Гарри стоял с напряжённой спиной, кулаки сжаты.

— Джин… — начал Рон, словно опомнившись, но она подняла руку.

Джинни на секунду прикрыла глаза. Перед ней пролетели лица. Бывшие фанаты Темного Лорда, чистокровные снобы, контрабандисты, женщины, с которыми она разговаривала по работе, мужчины, которые предлагали услуги за деньги, за кровь, за магию. Контакты. Связи. Те, от кого отказывались все… кроме неё.

Она открыла глаза. Руки задрожали, пальцы сжимались в кулаки и тут же разжимались, как будто тело не знало, что делать с собой. Он сжал глаза, как будто это могло остановить мысли. Не получилось.

Он устал. До боли, до тошноты, до предела. Всё внутри гудело от напряжения, накопленного за месяцы, а может, годы. Он не знал, когда стало так тяжело. Наверное, тогда, когда начал верить, что обязан справляться со всем один.

Он склонил голову, выдохнул. И так остался в этой скомканной позе. А потом, почти неслышно, срываясь с губ, вырвались слова. Ни заклинания, ни проклятья. Просто искренняя, отчаянная просьба:

— Пожалуйста… хоть кто-нибудь… помогите мне!

Гарри поднял глаза на них обоих. Джинни и Рона. Взглядом, в котором больше не было ни просьбы, ни надежды. Только пустота, сдержанная боль и усталость. Он смотрел на них, как человек, который до последнего ждал, что его удержат. Но понял — не дождётся.

Он резко встал, плечи напряжены, кулаки сжаты. Не сказал ни слова, не хотел больше просить. И не мог. Повернувшись, он стремительно пошёл к двери. Тяжёлые шаги, не бег, но почти, как будто любое промедление могло сломить хрупкое самообладание. Он уже тянулся к ручке…

— Гарри, подожди... — прошептала Джинни и шагнула вперёд, едва не запнувшись. Она догнала его почти у самой двери и, не думая, вцепилась в его рукав. Не отпустила. Просто держала, как за спасение.

Ткань его пальто была тёплая, шершавая, пропитанная запахом его парфюма. Такого родного, вызывающего воспоминания, от которых сразу защипало в глазах. Он пах дождём, деревом и чем-то до боли знакомым. Как дом, в который нельзя вернуться, но очень нужно. Она подняла на него глаза.

— Скажи… чем можно помочь? — голос её сорвался, стал почти беззвучным. — Я не знаю, что делать, Гарри… Но я хочу. Скажи только…

Он стоял, не двигаясь, будто боялся, что если пошевелится — всё исчезнет. Чёрные пряди спадали на его лоб, чуть скрывая глаза, но она видела их. Эти синие, измождённые глаза, в которых бурлила усталость, недосказанность, и что-то сломанное. А ещё — невероятная, безграничная нежность. К ней.

— О, Джинни… — прошептал он, почти не голосом, а дыханием. — Спасибо…

Он не закончил. Просто шагнул к ней и обнял. Осторожно, но крепко, как человек, у которого появился единственный прочный якорь.

Она обвила его руками, прижимаясь к его груди, чувствуя, как он дрожит. Он не плакал. Он просто стоял, как будто впервые за долгое время позволил себе быть не сильным, а живым.

Когда их объятия сжались крепче, Джинни неосознанно прикоснулась носом к его шее, к тому месту, где звучал его знакомый парфюм, наполнявший её воспоминаниями. Она ждала, что он почувствует её близость, но Гарри был так погружён в свои мысли и боль, и даже не заметил этого лёгкого, нежного прикосновения. В её сердце застряла эта невысказанная нежность, тихая надежда, что однажды он посмотрит на неё как на женщину.

— Мы найдём её, Гарри, — сказала Джинни мягче, почти успокаивающе. Она дотронулась рукой до его затылка, поглаживая так аккуратно, словно обращалась с животным. — Но ты должен понимать: если похититель сделал это не сам, а по заказу… тогда за ним кто-то стоит. И это может быть хуже, чем мы думаем.

В этот момент, Джинни показалось, что Гарри стал похож на лань. Усталую, измученную, трепетную. Такую, что если сделать шаг не туда — вспорхнёт, сорвётся, исчезнет. В глазах Гарри была та же сдержанная, пронзительная тревога, что бывает у зверя, загнанного не ударами, а нежданным одиночеством.

— Я знаю, — тихо ответил он. — Но что бы это ни было — я достану их. Всех их.

Она вздохнула.

— Тогда одевайся. И возьми себя в руки. Мы идём в «Лисью Нору». Там, говорят, одна бывшая информаторша работает с исчезающими артефактами. Если кто-то знает, куда ведёт портал — это она.

Гарри кивнул. Он был уже другим. Не мужем. Не другом. Солдатом. Тенью войны, которая никогда не кончалась.

* * *

Гермиона медленно выдохнула и провела руками по волосам. Не спеша. Раз за разом. Пальцы распутывали пряди, приглаживали. Ни зеркала, ни расчески — только память о том, как она должна выглядеть. Как должна держаться. Даже сейчас. Особенно сейчас. Нельзя быть растрёпанной. Нельзя быть слабой.

Уже на пороге она задержалась. Рука легла на деревянную раму. Сухую, занозистую. Посмотрела на пальцы: тонкие, напряжённые. Казались чужими. Глубоко вдохнула и толкнула дверь.

Коридор встретил её холодом. Камень под босыми ступнями был мокрый. Свет падал из бокового окна. Такой тусклый, сероватый. Где-то дальше, на границе слуха, были голоса. Шёпоты. Она узнала один из них — Теодор. Всё тело сжалось, но она не подала виду. Сделала шаг. Потом ещё один.

И тут она увидела Марту.

Та стояла у стены, руки скрещены, лицо, как будто вырезано из воска. Даже не вздрогнула, когда Гермиона появилась. Глаза не смотрели на неё. Только скользнули и опустились. Так всегда делают те, кто знает правду, но не может её произнести.

Гермиона остановилась возле неё. Время как будто вытянулось в тонкую, звенящую нить.

— Марта, — сказала она. Голос прозвучал тише, чем ожидала. Почти шёпотом. — Можно спросить?

Марта не ответила. Только чуть наклонила голову, будто позволяла.

Гермиона сглотнула.

— Я... — слова застряли. Нужно было выговорить. Нужно. — Когда я потеряла сознание… кто… кто меня переодевал?

Марта молчала. Долго. Казалось — вечность. Лицо у неё не дрогнуло, только пальцы чуть сильнее вжались в ткань рукавов.

— Ты не спрашивала раньше, — сказала она наконец. Её голос был глухой. — Я думала, ты не хочешь знать.

Гермиона ничего не ответила. Она смотрела на женщину, не отводя взгляда.

Марта не выдержала.

— Теодор, — выдохнула она. — Он сам. Я не... Я не была там.

— Теодор, — повторила Гермиона, словно пробуя имя на вкус. Горькое. Липкое. Противное.

Марта кивнула чуть заметно. Всё, что могло быть сказано, было сказано. Воздух сгустился между ними, как перед грозой.

Гермиона вернулась в малую комнату. Повернулась и пошла назад, как будто ей туда и было надо. Точно знала путь, точно знала. Ни шагом дальше.

Марта не остановила её, замерев на месте. Лишь чуть пошевелилась, будто собиралась что-то сказать, но не смогла. А может, и не хотела. Что там скажешь, когда всё уже стало ясно.

Дверь автоматически закрылась. Щёлк. Как замок. Как щелчок внутреннего рычага: достаточно.

Правда, как гвоздь, вошла в сердце. Тихо, глубоко. Не вытащишь. Она была обесчещена не жестом, а тем, что его допустили. Даже не прикосновение само, а его возможность. Чужая воля над её телом. Это ощущение было хуже любого заклятия. Она дотронулась до ткани на себе. Платье. Белое платье. Чужая вещь, чужая забота. Словно они выдали форму: униформу покорности. Она дышала в нём, но он не был её. Он был напоминанием.

И потому — нет.

Гермиона поняла это ясно, без борьбы: она не выйдет. Не теперь. Не после этого. Не даст им увидеть себя стоящей. Не даст даже взгляда. Даже вида, что она согласна участвовать. Пусть зовут. Пусть шлют уговаривать. Пусть угрожают. Пусть думают, что держат её. Она не выйдет.

Не сейчас. Пока они молчат. Пока Теодор не смотрит ей в глаза. Пока правда не названа и не осуждена хотя бы кем-то. Она склонилась вперёд, положила подбородок на колени, уткнулась в руки. Не рыдая. Просто сидела. Дышала медленно. Каждая минута её молчания теперь была словом. Каждая минута запертой двери — отказом.

Она вернулась в малую комнату быстро, не хлопнув дверью. Просто захлопнув правду между собой и остальными. Звук был глухой, но остался в ушах. Руки дрожали чуть-чуть, еле заметно. Гнев отступал, оставляя после себя пространство.

Тишина снова легла по углам, как пыль.

Гермиона подошла к стене, коснулась прохладного камня лбом, вдохнула глубоко. Странное чувство: не облегчение — нет. А просто... чистота. Как после рвоты, когда плохо, но уже не внутри.

Минут через пять дверь тихо скрипнула.

— Гермиона, — голос Марты был робким, в нём не было строгости. Только привычная просьба. — Тебя опять зовут. Лучше бы тебе... пойти. Не провоцировать. Ты уже сказала своё. Теперь — всё.

Гермиона не обернулась.

— Я не пойду, — тихо. Ровно. Без эмоций.

Марта сделала шаг внутрь.

— Девочка... не делай хуже себе. Ты же умная. Они восприняли... это, ну... как вспышку. Поймут. Но если ты не выйдешь снова — подумают, что ты...

— Я не пойду.

Тишина. Снова. Гермиона повернулась, медленно. Смотрела на Марту прямо, без вражды, но — непоколебимо.

— Скажи им, что я сказала. Скажи, что не выйду, пока он рядом. Пока он смеет стоять в том же помещении. Пока никто не сказал, что это было неправильно. Пока я для них — вещь, которую можно одевать и снимать. Я не выйду.

Марта заморгала, губы сжались.

— Гермиона… ты же знаешь, что так не работает. Здесь — нет права. Есть… как есть.

— Значит, я не здесь, — резко. Почти зло. — Я не их. Я не предмет. И не соглашаюсь делать вид, что ничего не случилось. Пусть делают, что хотят. Но они не получат моего согласия.

Марта стояла в дверях, не уходя. Она стояла в дверях, неловко сжав пальцы перед собой, будто не знала. То ли сложить руки, то ли спрятать, то ли поднять и что-то сделать. Но ничего не делала. Просто смотрела.

Гермиона не смотрела на неё, но чувствовала: взгляд не отводит, стоит, как будто хочет сказать ещё что-то. Слов не находилось.. Только воздух сгущался, тёплый, с привкусом ржавчины. Марте было жаль Гермиону. Да, конечно. Жаль, как жалеют молодых и глупых, которые ещё не знают, как больно бывает за правду. Жаль, потому что Марта знала, что за этим будет. Наказание, лишения, холодное давление тех, кто привык получать согласие, не спрашивая.

Когда Гермиона подняла глаза, Марта всё ещё смотрела на неё. Не строго. Не как надзиратель. Как женщина, которая помнит, что значит выбирать и платить за это. В её взгляде было всё: усталость, мольба, виноватое сочувствие. И что-то ещё.

Горечь? Нет. Гордость.

Да, в этой старой, потёртой женщине вдруг что-то отразилось — как свет в разбитом зеркале. Марта смотрела на Гермиону так, будто видела не девчонку в сером сарафане, а что-то большее.

— Настоящая гриффиндорка, — пробормотала она себе под нос. Едва слышно. Словно не разрешала себе сказать это вслух.

Комната, казалось, сузилась. Воздух стал вязким, липким, будто его можно было расплавить в ладони. Белое платье, которое она носила, теперь казалось не тканью, а ловушкой. Оно облегало тело плотно, почти обнажённо, и в каждом шорохе ткани Гермиона чувствовала не себя, а его прикосновение. Того, кто заставил её надеть это.

Она стояла у стены, у самого окна, хотя снаружи не было ничего. Только туман, лишь слабое мерцание заклинаний безопасности в воздухе. Ни времени, ни звёзд, ни солнца. Только она. И он.

Сзади, медленно, с невыносимо размеренным дыханием, к ней приблизился Теодор Нотт. Он не касался. Пока. Но его присутствие давило, как тяжёлое одеяло на грудь, когда ты просыпаешься от кошмара и не можешь пошевелиться.

Тук… тук…

Внутри Гермионы сжалось. Это не был стук кулака — не угроза. Это были два вежливых, отмеренных касания. Как если бы входил не враг, а владелец.

Дверь отворилась сама. Без щелчка, без скрипа. Только магия прошлась по комнате холодным дыханием.

На пороге стоял Теодор Нотт. Высокий. В безупречно чёрной манте, в перчатках, лицо, как мрамор, гладкое, будто отшлифованное. И только глаза острые, хищные, умные. Как у человека, который всё уже решил. Он молчал несколько секунд, прежде чем заговорить. А когда заговорил, его голос был не враждебным. Хуже. Он был мягким. Почти сочувствующим.

— Ты знаешь, Гермиона, — произнёс он с лёгкой улыбкой, — это любопытное качество. Упрямство.

Пауза.

— Особенно у тех, кто не держит ничего в руках, кроме собственного упрямства.

Гермиона не двигалась. Стояла у стены, спина прямая, пальцы сжаты в кулаки.

— Я не объект для чьих-то забав.

Голос был ровный, глухой, как старая книга, закрытая на замок. Нотт подошёл ближе. Не спеша. Как змея к огню. Он встал в полуметре от неё и посмотрел сверху вниз.

— Разумеется, нет. Объекты ломаются. А ты… ты всегда сопротивляешься. Ты интересная.

Гермиона подняла взгляд. Медленно, резко. В её глазах не было страха. Только отвращение, настолько чистое, что Нотт даже чуть щурится.

— Значит, ты приходишь лично, когда женщина отказывается подчиниться? — прошептала она. — Или ты просто скучаешь без кукольного театра?

Он усмехнулся.

— Нет. Я просто считаю, что сопротивление — это форма искусства. Его надо наблюдать… близко. — Он сделал ещё шаг и теперь стоял вплотную.

Она чувствовала, как от него веет теплом кожи, запахом магии, и чем-то… липким. Лицемерием. Он наклонился.

— Кстати, я сам выбирал это платье, — сказал он тихо. —Миленькое правда? — Гермиона прищурилась. — Белый. Ты в нём такая чистая. Почти девственная. Это будет важно.

Гермиона сжала зубы, но осталась неподвижной. Только руки дрогнули — легчайшее движение возле своих ног.

— Ты переодел меня!

Это был не вопрос. Это было обвинение.

Он кивнул, не отводя глаз.

— Ты была без сознания. А у меня нет привычки ждать, когда ты решишь, что ты снова управляешь происходящим.

— Ты подонок, — воскликнула Гермиона. — Но тебе даже не хватает на настоящую жестокость. Ты пугаешь, потому что не способен вдохновить.

Он чуть отступил. Но в его глазах появилось не раздражение — живой интерес.

— Вот за это я тебя и ценю, — сказал он торжественно. — За слова. Ты ведь думаешь, что держишь свою власть именно в них, да? В речи, в логике, в дерзости. Но ты ошибаешься, Гермиона.

Он поднял руку. Медленно. Очень медленно. И коснулся её плеча. Через ткань.

Потом скользнул ладонью по плечу к ключице. Она вздрогнула не из страха, из отвращения.

— Вот тут — твоя слабость. — Он почти шептал. — Ты ненавидишь быть ощущаемой. Ты можешь говорить, можешь думать, можешь спорить. Но вот здесь… — его палец легонько нажал в основание шеи, — ты всего лишь тело. Женщина.

Она резко отстранилась. Поднялась с кровати резко, как выстрел. Глаза — как сталь.

— Убери от меня руки. Пока ты ещё ходишь.

Он не испугался.

Он сделал шаг ближе.

Гермиона отступила на шаг. Только один. Но это был момент, когда она проиграла в его глазах.

Он не тронул её больше. Только склонил голову, будто бы с уважением.

— Я не хочу ломать тебя. Не сейчас. Мне интересно, сколько ты выдержишь, Гермиона. Без надежды. Без друзей. Без своей проклятой правоты.

Он отвернулся. Идти к двери — медленно, в абсолютной тишине.

Но прежде чем выйти, остановился. Сказал негромко:

— Через час ты будешь стоять перед Советом. Платье оставь. Волосы — тоже. Ты пойдёшь, как светлая. Пусть они увидят, как высоко ты когда-то стояла… и как низко теперь падёшь.

Когда тишина накрыла комнату, Гермиона села на край кровати. Осторожно. Медленно. Словно прикосновение собственной коже обжигало. Пальцы дрожали, как в лихорадке. Но слёз не было.

Она посмотрела на свои ладони.

Потом — на себя в зеркале.

Затем тихо прошептала:

— Я скучаю, Гарри.

Прошёл час. В малой комнате, где стены дышали затхлым камнем и где магические лампы у потолка жужжали, как насекомые, время было как кисель. Тягучее, безвкусное.

Гермиона сидела на койке, одна нога подогнута, рука на животе. Он был тяжёлый и живой. Иногда толкался изнутри, будто пытался спросить: где мы?

Она не плакала. Её глаза уже три дня были сухими, будто внутри них всё выгорело.

Но разум работал. Отрывками. Фразами. Вопросами. Она мысленно перетасовывала прошлые разговоры с Мартой, будто искала среди них ключ. И когда замок снаружи щёлкнул не резко, а мягко, она уже стояла.

Марта вошла.

Всё так же чёткая, в тёмной мантии, с папкой под мышкой и усталым выражением лица, которое не обещало ничего хорошего, но и не предвещало пыток. У неё был вид женщины, которая пережила не один политический режим и научилась выживать во всех. Она остановилась на пороге, окинула Гермиону взглядом и, не говоря ни слова, жестом указала выйти.

— Пора? — взволнованно спросила Гермиона, приглаживая растрёпанные волосы за уши.

— Пора, — спокойно ответила Марта. — Ты хорошо держалась. Лучше, чем некоторые авроры, если честно.

Гермиона встала с жёсткой койки, медленно, с кривящей болью в пояснице. Она не была слаба, просто тяжела. Седьмой месяц, и не только ребёнок в ней рос, но и раздражение, и страх, и ощущение ловушки.

Гермиона прошла мимо неё, чуть задевая плечом.

— Это комплимент?

— Это констатация, — Марта закрыла за ней дверь, и они двинулись по узкому коридору.

Пол был каменный, прохладный. Магический свет горел в полнакала, создавая полутени, в которых трудно было отличить отражение от подслушивающей тени.

— Сколько здесь этажей?

— Слишком много, — ответила Марта. — Под землёй слои растут, как пыль в Министерстве. Чем ниже, тем старше люди и идеи.

— А вы давно в этом слое?

— Хм. — Марта повернула направо. — Я выросла в Уэльсе, в Бала. Училась на арканистке в Луврморе, потом работала в Отделе исследований. Перешла в Комитет по постконфликтной стабилизации. Последние годы — переговоры, амнистии, особые дела. Ты у нас, Гермиона, особое дело.

— Это так называется теперь? Похищение — «особое дело»?

— Не драматизируй, — отрезала Марта. — Тебя не в подземелье бросили и не передали на съедение маньякам. Ты здесь — потому что твоё лицо и имя до сих пор значат слишком много. Особенно для тех, кто хочет доказать, что заслуживает прощения.

— Или для тех, кто хочет, чтобы я его узаконила, — хмыкнула Гермиона. — Придала легитимность через своё присутствие.

Марта остановилась у поворота.

— Знаешь, в чём твоя опасность, Гермиона? — спокойно произнесла она. — Ты всё ещё думаешь, что держишь в руках весы. Что ты та, кто взвешивает правду и ложь. Но иногда ты сама становишься гирей, от которой наклоняется чаша.

— Вы красиво говорите. Почти как проповедник. Скажете ещё, что мне надо быть «открытой».

— Нет, — усмехнулась Марта. — Я скажу, что сегодня ты встретишь не озлобленных фанатиков, не сломанных Пожирателей, плюющих оскорбления.

— Там будут умные, спокойные, выученные люди, которые видят в тебе — прошлое, которое не хочет умирать.

Гермиона шагнула через высокий порог — и будто вошла не просто в комнату, а в другой слой реальности.

Воздух здесь был неподвижным, чуть сладковатым, как в зале старинного театра до начала представления.

Магический свет на потолке — мягкий, янтарный, казался уютным лишь на первый взгляд. Он как будто размывал тени, скрывая в них нечто тревожное.

Запах — тонкий, полустёртый, то ли лаванда, то ли сухие свитки, то ли пыль с архивных перчаток. Он щекотал ноздри, вызывая неясное ощущение, что здесь ничего не забывают.

Гермиона остановилась, давая глазам привыкнуть к освещению. Всё тело было насторожено — от плеч до кончиков пальцев. Внутри неё шла тихая перекличка всех чувств: опасность? ловушка? провокация?

Она ждала чего угодно: колких насмешек, гневных речей, тихой угрозы, завернутой в вежливость.

Но её встретила тишина. Ровная, почти театральная.

За длинным полукруглым столом сидели люди. Пятеро. Некоторые — в дорогих мантиях, другие — в серых, безликих одеждах, как чиновники после апокалипсиса. Все незнакомые. Все — слишком спокойные. Никто не вскочил. Никто не начал кричать.

Только глаза. Глаза смотрели.

И тогда один из них — высокий мужчина с сединой на висках и резкими чертами лица — внезапно поднялся на ноги, настолько резко, что едва не опрокинул хрустальный бокал. Тот дрогнул, качнулся на ножке, но не упал.

— Простите, — сказал он, обращаясь, кажется, не к ней, а скорее в пустоту — слишком громко, слишком резко.

Гермиона чуть дернулась — не от испуга, а от неожиданности. И поймала на себе внимательный, пронизывающий взгляд, чуть сбоку. Взгляд, в котором было и узнавание, и… что-то другое. Сложное. Вязкое, как туман на рассвете.

Теодор Нотт.

Он сидел в полутени, в конце стола, откинувшись чуть назад, как будто только наблюдал.

Как будто вообще не принадлежал этим людям — и в то же время знал их всех лучше, чем она когда-либо узнает.

На нём была сдержанная тёмная мантия, под которой угадывалась дорогая, но неброская рубашка. Волосы — чуть длиннее, чем раньше. Взгляд — всё тот же: ровный, слишком тихий, слишком личный.

Когда их взгляды встретились, он не моргнул.

Не улыбнулся.

Не кивнул.

Просто смотрел.

А потом — плавно, бесшумно, почти слишком тщательно — отодвинул стул, стоящий рядом с ним. Для неё.

Делая это с особенным вниманием, как будто в этом движении было нечто большее, чем вежливость.

Он чуть приподнял руку, не касаясь, но обозначая: сюда. И в этом жесте — не приглашение, а… уверение. Контроль.

Ты под прицелом — но пока в безопасности.

Она подошла — спокойно, без паузы, без дрожи. Села, чувствуя, как жесткий край сиденья подгибает ткань под коленями. Спину выпрямила. Пальцы сцепила в замок.

Теодор, всё так же не произнеся ни слова, сел рядом. Его рука скользнула к бокалу, но не взяла его. Он лишь слегка подвинул его ближе к себе. И только тогда заговорил — негромко, обращаясь к остальным:

— Всё в порядке.

Голос его был как всегда: без резких интонаций, гладкий, с лёгким, почти неуловимым южным оттенком. Но Гермиона уловила в нём напряжение, скрытое в тщательно выстроенном спокойствии. Он проверил: не сорвется ли что-то. Никто ли не подаст сигнал. Никто ли не переступит черту.

В помещении было тепло, даже слишком. Магические лампы под потолком переливались мягким янтарём, и это придавало комнате ложный уют, как будто она находилась не в подземелье, а в гостевой комнате какого-нибудь института исследования магии.

Они начали говорить спокойно. Словно беседовали за поздним ужином в добропорядочном клубе.

— Ваше слово, Алекс. — сказал Нотт, кивая одобрительно женщине в остроконечной шляпе.

— Мы не просим власти, мисс Грейнджер, — произнесла женщина с серебряными глазами. Её голос был сух и чист, будто стекло. — Только права голоса. Сейчас слишком много решений принимается без учёта… тех, кто знает магию не по книгам, а по крови.

По крови.

Это слово отозвалось в голове Гермионы, как эхо заклинания, запрещённого в двадцать первом веке.

— Мы говорим о памяти, — вставил другой, высокий мужчина с резко очерченной челюстью. — О коллективной травме, Гермиона.

Он произнёс её имя особенно: без фамилии, без титула, будто они на "ты" с детства.

— Нас сделали монстрами, но кто на самом деле создал систему, в которой мы выросли? Дамблдор? Аврорат?

— Люциус Малфой создал эту систему, — холодно произнесла Гермиона. — И вы все были её руками.

— Возможно, — сказал он мягко, не обижаясь. — Но если дом построен неправильно, разве винить стоит только гвозди?

Логика. Спокойная, безупречная. Смертельно опасная.

Следующий участник низкий, круглолицый, выглядел почти дружелюбно. Он заговорил, лениво разминая пальцы:

— Я изучал новую инициативу Ковена Единства. Неофициально, конечно.

Голос его был гладкий, нейтральный.

— Они ведь не говорят «отнять». Они говорят «вернуть баланс». Разве это неправильно?

И тогда Гермиона почувствовала, как сердце ударилось в рёбра.

Как будто в комнате, полной вежливых голосов, кто-то прошёлся когтями по стеклу.

«Вернуть баланс»…

Это была фраза из манифеста Ковена Единства. Его читали шёпотом на закрытых форумах, запрещали в школах, но он всё равно просачивался в сознание, как яд. Медленно, умно, с красивыми формулировками.

Замешательство. Осознание. И затем гнев.

Гермиона сжала пальцы на коленях.

Улыбки за столом казались ей теперь масками, разрисованными под человеческое.

— Вы говорите красиво, — произнесла она, глядя в глаза Калвину Суру. — Но ваши слова — это белая маска на черепе старого мира.

— Ты боишься этих слов, Гермиона? — спросил он.

— Я боюсь тишины, в которой эти слова начнут казаться истиной.

И тогда Теодор поднялся.

Он всё это время сидел, наблюдая, как дирижёр за своим оркестром. Но теперь он сделал шаг. Его голос был тёплым. Обволакивающим. Слишком личным. Слишком прямым.

— Ты злишься, — сказал он. — И знаешь... ты пугающе красива, когда злишься.

Голос, почти шёпот. Он не ждал ответа. Просто смотрел. И Гермиона глубоко вздохнула, стараясь не таращиться на Теодора, мать его, Нотта..

* * *

Шестой год в Хогвартсе начался странно, слишком тихо, слишком привычно. Будто всё происходящее снаружи — исчезновения, мрак, Дамблдор, часто уходящий по делам — оставалось за магической оградой школы. И всё же что-то ощущалось в воздухе, как предгрозовая дрожь — напряжённое, еле ощутимое изменение.

Но для Гарри тревожнее было другое. Рон отдалялся. Не резко, не ссорами или молчанием, а как-то постепенно. Как уходит тепло от остывшего чая: сначала ты не замечаешь, а потом уже не можешь согреться.

Он больше времени проводил с другими. То с Дином, то с каким-то седьмокурсником, который учил его кидать фишки на зачарованной доске, то просто сидел где-то в библиотеке без книги, уткнувшись в мысли. Он всё ещё смеялся, но реже. И когда Гарри с Гермионой разговаривали по-настоящему, о Дамблдоре, о Снейпе, о подозрительном Малфое — Рон кивал, отворачивался, всё чаще начиная сидеть чуть поодаль.

Гермионе казалось, словно в ней было слишком много тревоги, а в нём слишком мало сил.

Она пыталась убедить себя, что всё нормально. Что у Рона просто трудный год. Что Квиддич, давление, взросление — всё это действует на всех. Что и сама она, возможно, перегружена.

Но по ночам она сидела в библиотеке дольше, чем нужно. Не из-за учёбы, а потому что не хотела идти в спальню, где будет тихо. И пусто. Где она услышит, как кто-то смеётся в зале для старших мальчиков и узнает этот голос.

Рон смеялся. Но не с ней.

Гарри был рядом. Его беспокойство росло, он всё больше замыкался на Дамблдоре, на Снейпе, на тенях прошлого. С ним можно было говорить. Глубоко. Серьёзно. Он не отступал, он горел. И она благодарила судьбу, что у них есть эта ниточка.

И вот однажды, ближе к февралю, когда Хогвартс запорошило мягким снегом, а в коридорах снова появилась дикая, неудержимая предденьвалентиновская суета, Гарри и Гермиона оказались за столом Гриффиндора вдвоём.

Рон где-то задержался или снова просто не пришёл.

Гарри уставился на потолок. Волшебный, как всегда, но сегодня он был украшен розовыми тучками, из которых сыпались мерцающие сердечки. Пару сердечек попали ему в кашу, и он отодвинул тарелку с выражением глубокой тоски.

— Убийственно, — сказал он. — Кто-то явно переборщил с чарами любви.

Гермиона фыркнула.

— Старшекурсницы из Пуффендуя. В прошлом году они почти взорвали класс заклинаний, когда одна из них попыталась зачаровать снежинку, чтобы та превратилась в признание. В результате снежинка назвала профессора Флитвика "лапочкой" и пыталась его поцеловать.

Гарри рассмеялся.

Они сидели ближе к краю стола. В зале было шумно, но между ними уютная тишина. Тишина, в которой не нужно было делать вид, что всё в порядке.

Снег лежал на подоконниках, словно взбитые сливки. В Большом зале — цветы, заклинания, взрывы розового. Эмма Винтерфильд заколдовала потолок, и с него сыпались сердечки, словно комары в июльскую ночь. Липкие. Мерцающие. Смешные.

Раздача валентинок в тот день была чем-то средним между поэтическим балаганом и тихой катастрофой. Около шести вечера, в самом разгаре ужина, по залу разлетелись небольшие шкатулки на тонких крыльях из пергамента, парящие, как легкие бабочки. Они шуршали, мерцали, хихикали. Некоторые буквально, потому что были заколдованы одной особо весёлой семикурсницей из Когтеврана.

Гарри и Гермиона наблюдали за этим со скептическим интересом:

— Что это за бред? — спросил Гарри, когда один из «конвертов» сел ему в кашу.

— Это новая “традиция”, — пояснила Гермиона, закатывая глаза. — Кажется, профессор Спраут сказала, что «молодым нужно больше теплоты». Ну, вот и получаем.

Их коробочки прибыли почти одновременно. Гарри получил свою странную записку с намёком. Тонкую, тихую, почти романтичную. Он не знал, кто это написал, но почерк был чуть угловатый, а чернила фиолетовые. Гермиона, увидев его реакцию, открыла свою со смесью любопытства и осторожности.

У Гермиона она была серая. Молчащая. С треснутым крылышком.

Остальные коробочки были яркими, звенящими, трепетными, как щенки. Эта была как… вещь из подземелья. Пахла сыростью. Открылась с хрипом. И внутри тёмная открытка.

Внутри лежала сложенная вчетверо пергаментная открытка, пахнущая…

— Ой, — только и сказала она. — Пахнет сыростью.

Она развернула её, и Гарри заметил, как её лицо застыло.

Открытка была украшена чем-то, что, предположительно, должно было быть кружевом, но больше напоминало паутину. Внутри — густые, вязкие чернила, красно-бурые, будто кто-то использовал не совсем чернила.

И текст:

«Ты слишком умная.

Это раздражает.

Но в этом что-то есть.

В тебе — яд, прячущийся в разуме.

Ты знаешь, как резать не клинком, а словом.

И я хочу понять, как ты звучишь, когда кричишь.

Ты пугающе красива, когда злишься.

Я часто смотрю на тебя.

Ты не замечаешь. Но мне это не мешает.».

Гарри замер.

— Что… это?.. Это шутка?

Гермиона уже молча свернула открытку, бросила взгляд по залу — быстро, словно ища кого-то — и бессловесно швырнула валентинку обратно в коробочку. Та вспыхнула и исчезла, как будто её никогда и не было.

— Кто-то болен, — сказала она глухо, покачав головой. — У кого-то… очень плохое чувство юмора. Или что-то похуже.

— Мы можем сказать МакГонагалл. Это угрожающее, — вмешался Гарри, тревожась.

Гермиона медленно покачала головой:

— Нет. Если кто-то хотел испугать — значит, я не дам ему такой победы. Это просто... глупость.

Но её губы были напряжены до белизны. И Гарри видел, как она потом дольше обычного смотрела в свою тарелку, не притрагиваясь к еде.

Она свернула открытку, как кусок ненужного пергамента, аккуратно положила обратно в коробочку, и, не меняясь в лице, взорвала её одним молчаливым жестом палочки.

Коробочка вспыхнула мягким синим светом — и исчезла, будто её и не было. Даже пепла не осталось.

Гарри уставился на неё.

— Эм... — начал он осторожно. — Ты в порядке?

— Конечно, — спокойно ответила она.

И так, будто ничего не произошло, Гермиона потянулась к своей сумке. Медленно. Плавно. Не суетясь. Вытащила оттуда учебник по зельеварению, аккуратно развернула завязанный на три узла свиток с домашним заданием, взяла чернильницу и перо — и начала писать.

Ни дрожи в пальцах. Ни напряжения в лице.

Только лёгкая складка между бровей. Привычная, сосредоточенная.

Как будто в зале не рассыпались валентинки, не звучал смех, и не было странного шёпота. Только текст, который нужно закончить.

Гарри смотрел на неё, словно пытаясь разглядеть: это она привычно уходит в работу, или прячет себя за ней.

— Гермиона… — мягко начал он.

Она не подняла глаз.

— Если это шутка, — сказала она, вычерчивая аккуратные строчки, — она была безвкусной. Если не шутка — значит, кто-то очень хочет внимания. Я не дам ему этого удовольствия.

Голос ровный. Тон безупречно академический. Как будто она комментирует какую-то формулу.

Гарри замолчал. Он знал этот голос. Это был щит. Тот, что она ставила, когда боялась, когда чувствовала угрозу, когда никто не должен был знать, что внутри она тревожится.

И снова строчки. Буквы. Чернила.

Работа, как якорь. Как способ остаться собой. За их спинами зал шумел, смеялись пуффендуйцы, мерцали зачарованные сердечки. А она сидела среди всего этого блестящего абсурда и писала сочинение о различиях между снадобьем истины и сывороткой правды. Ровным, строгим почерком.

И если кто-то думал, что способен выбить её из равновесия, то просто не понимал, какая она на самом деле.

— О, Гермиона! Гарри! — раздался певучий голос с другой стороны стола.

К ним, перелетая почти танцующим шагом, подошла Эмма Винтерфилд — шестикурсница из Пуффендуя, с курчавыми светлыми волосами, увешанная ленточками и блёстками так, будто сама только что вылетела из валентинки. За ней, едва сдерживая хихиканье, следовала ещё пара девочек из их клуба чарования — все с воодушевлением, граничащим с безрассудством.

Гарри вздрогнул. Гермиона… даже не подняла головы.

— Ну как вам?! — с сияющей гордостью выпалила Эмма. — Мы так старались в этом году! "Анонимные Амурчики Эммы", хи-хи, это, конечно, неофициальное название, но звучит же мило, правда?

— Потрясающе, — сухо сказал Гарри, неловко отодвигая свою, уже успевшую испачкать кашу, открытку.

— А кто из вас получил коробочку с паутинкой? — оживлённо продолжала она. — Это специальная серия! Только для особенных получателей. Стильно, да? Мы её назвали «Тайные желания»! Такой... хм... драматичный стиль, как в романах!

Гермиона медленно подняла взгляд. И хотя лицо её по-прежнему было каменным, глаза смотрели так, будто через линзу заклятия, обнажающего абсурд.

— Вы… сами писали тексты? — спросила она, каждый слог — как выстрел в хрустальном зале.

— Не-ет, что ты! — захихикала Эмма. — Мы просто придумали стили! А письма писали… ну, желающие! Всё анонимно, конечно. Знаешь, как в тех старых романах — «слова из сердца», «тайные симпатии» и всё такое… Ну и чтоб никто не знал, от кого!

— Великолепно, — сказала Гермиона. Голос её был почти ровным, но в нём появилась нечто жутко холодное, как дыхание дементора. — Значит, любой человек, даже... совершенно неуравновешенный, мог написать что угодно и спрятать это под маской безнаказанности.

— Ну… ну да… — Эмма чуть сбавила пыл, озадаченно моргнув. — Но это же просто... забава. Никто всерьёз…

— Это была не забава, — перебил Гарри, голосом более резким, чем хотел. Он посмотрел на Гермиону. Та снова склонилась над свитком. Притворялась спокойной, но пальцы на перье были белыми от напряжения.

— Это же романтика! И немного драмы! Мы в следующем году хотим добавить вариант с музыкальными вставками — ты открываешь, а там голос: "Ты моя закатная амброзия…", ну или что-то такое! Придумали ещё слоган: "Чары в каждый пергамент!" Как тебе?

— Восхитительно, — сказала Гермиона ровным тоном. — Особенно если любишь получать психопатические признания под музыку.

— Ага, — добавил Гарри, — особенно если хочется проверить прочность нервной системы до выпускных экзаменов.

Эмма хихикнула, будто это был комплимент.

Эмма этого не заметила, продолжая воодушевлённо щебетать:

— Ох, ладно-ладно, без драмы! Мы просто хотели добавить праздника! — И, будто в попытке вернуть лёгкость, добавила с широкой улыбкой: — Кстати, мы планируем запускать «Открыточные приветы» и после выпуска! Так что, если захотите получать наши милые чаро-открытки в будущем, просто дайте сову с адресом! Наша почтовая служба уже почти готова, хи-хи!

— Угу, — пробормотал Гарри, отчаянно надеясь, что она уйдёт.

Гермиона сделала ещё одну строчку. Чернила чуть растеклись. Она подняла палочку, произнесла простое высушивающее заклинание и снова опустила взгляд на пергамент.

— Ладно, не будем мешать! — с сияющим «до встречи!» Эмма и её спутницы снова упорхнули в сторону когтевранского стола, напевая себе под нос мелодию заклинания, заставляющего бумажные сердечки трепетать.

Когда их быстрые шаги скрылись за колоннами, повисла тишина.

Их обоих окружал волшебный свет ламп, розовые сердечки парили над столами, кто-то пел в дальнем углу зала. Мир продолжал крутиться.

Гарри покосился на Гермиону.

— Ну и как… «услуги»?

Гермиона поставила точку в предложении на свитке и только тогда ответила:

— Если когда-нибудь ещё кто-то назовёт это «романтикой», я, клянусь, сотру ему память.

И Гарри почему-то даже не засмеялся.

Он знал: она говорит почти серьёзно.

Гермиона выпрямилась, возвращаясь в реальность. Медленно. Пальцы были напряжены, как струны, но голос ледяной:

— Никогда. Больше. Не произноси это.

В комнате повисла тишина. Почти благоговейная.

Остальные участники замерли. Кто с удивлением, кто с профессиональным интересом. А Теодор... Теодор не отступил. Он посмотрел на неё долго, внимательно. Будто рассматривал трещины в фарфоре, который сам когда-то уронил.

Уголки его губ чуть дрогнули. Не в улыбке, в признании.

— Значит, ты помнишь, — сказал он негромко.

Никакого удивления. Никакой игры.

Только лёгкий кивок, как будто Гермиона только что ответила на вопрос, который он задавал молча все эти годы. Это он прислал ту открытку. Это он следил за ней. Это он смотрел на неё тогда, в Хогвартсе, как смотрят не на человека, а на загадку, которую хочется вскрыть. А она... Она ведь чувствовала это ещё тогда. Где-то под кожей. Когда ловила взгляд. Когда спиной ощущала, как кто-то в тени наблюдает. Когда холодок пробегал по позвоночнику в библиотеке, и она не знала, почему.

Это был он. Всегда он. Молчаливый, аккуратный, скрытный Тео Нотт. Не Малфой, не Забини, не другие шумные мальчики со своими фразами и позами. А он, та тень в коридоре. Внимание, острое как лезвие. Голодное. Умное. Больное. И вдруг то чувство, которое она когда-то отмахнула как воображение, стало правдой. Он видел её. Но не так, как хотелось бы. Не как личность, не как друга, не как союзника. А как вызов. Как огонь, в который хочется сунуть руку, чтобы обжечься. Чтобы проверить себя на прочность.

Гермиона сидела уже больше часа. Или двух. Или вечность. В такой комнате, где магический свет переливался ровно, без тени, время теряло очертания. Оно не тикало — оно капало. Медленно, глухо, как вода из старой трубы в ночной кухне. И каждый капель — это ещё один голос, ещё один «обоснованный» монолог, ещё одна попытка убедить, что старые ошибки — это всего лишь искажения перспективы.

Она сидела за полукруглым столом, прямая, руки на коленях, взгляд опущен. На белую тарелку. Чистую, почти безупречную. В её центре — ничего. Ни крошки.

Она помнила, как съела один бутерброд — автоматически, машинально, не из голода, а просто чтобы занять рот, чтобы заглушить бешеный, беззвучный пульс внутри. С тех пор, ни слова.

Голоса вокруг были ровными. Умными. Чрезмерно выверенными, как будто каждый из этих людей когда-то обучался публичным дебатам, а теперь лишь тренировал технику.

Они говорили про «баланс».

Про «магическое равенство».

Про «историческое искупление» и «голоса крови».

— Мы ведь не разжигаем рознь, мисс Грейнджер, — произнесла женщина с серебристыми глазами, у которой голос был чист, как стекло. — Мы предлагаем интеграцию. Новую структуру. Где каждый, даже те, кого система когда-то оттолкнула, сможет участвовать. Это не месть. Это перераспределение.

Некоторые в зале кивали. Другие молчали. А Гермиона смотрела на тарелку, и ощущение пустоты в ней было точнее любых слов.

Она понимала, кто эти люди. Те, что выросли на руинах старого мира. Те, кто были достаточно молоды, чтобы не нести вину, но достаточно хитры, чтобы наследовать всё, что от этой вины осталось. Они не строили башни, они врастали в трещины. И теперь, подобно вьюнку, обвивали всё, что когда-то казалось несгибаемым.

В какой-то момент кто-то из них — мужчина с гладким лбом и глазами, слишком спокойными, чтобы быть честными — сказал:

— Мы только просим допустить к Совету людей, которые знают, что такое боль магической маргинализации. Мы не хотим повторения Волдеморта. Но мы не обязаны вечно жить в логике победителей.

И тогда, в тишине между фразами, в тот самый момент, когда кто-то поднимал бокал воды, а другой откашливался перед новой тирадой, Теодор слегка наклонился. Он не сказал её имени. Он не окликнул. Он просто молча поставил перед ней десертную тарелку, изящно, как будто не хотел спугнуть. На ней лежало маленькое пирожное: вишня, поливка из тёмного шоколада, тонкий, почти филигранный крем.

— Твой любимый, — шепнул он, так, что никто, кроме неё, не услышал.

Слова упали почти на кожу, не на ухо. Он не улыбнулся. Не смотрел умоляюще. Просто констатировал.

Гермиона застыла. Не сразу поняла. Просто смотрела на десерт, на тонкий блеск глазури. И вдруг... Где-то в глубине, как сорвавшийся с привязи спогад, всплыло: да. Такие пирожные давали в Хогвартсе. Не каждый день, нет. Только на праздники. Маленькие, аккуратные. Она брала именно такие, всегда. Потому что не любила сахарные завитушки, не выносила приторности. Вишня и шоколад — терпко, с характером.

И она всегда брала их первой. Пока Рон выбирал что-нибудь с карамелью, а Гарри вообще не смотрел, что ест. Она — выбирала. Она помнила вкус. И сейчас, в этой стерильной, «примиряющей» комнате, с её ложной тишиной и хрустальной вежливостью, Теодор напомнил ей, что он помнит тоже.

Он следил за ней. Тогда. Всегда.

И сердце стукнуло.

Резко. Громко. Отозвалось в висках, как удар. Потому что это уже было слишком. Не только политически. Лично. Он не просто знал. Он впитывал. Он хранил. Он... изучал. И тут в ней что-то дрогнуло. Вскипело. Переполнилось. Слова, которые она всё это время держала внутри, начали прорываться. Не как речь, а как крик, который долго сдерживали.

Когда она заговорила — слова не вылетели наружу, а как будто вырвались. Сначала тихо, почти слишком спокойно:

— Прошу прощения..

Она подняла голову. Глаза, до того скрытые под тяжёлыми веками, вспыхнули, как свет факела в подземелье. Брови чуть сошлись, не в гневе, в боли. Настоящей, не театральной. Медленно, будто проверяя равновесие, она поставила обе ладони на стол. Кончики пальцев дрожали. Не от страха, а от переизбытка энергии, которую больше некуда было прятать.

— Вы просите… — голос её был чётким, но грудным, не слишком высоким, будто она сама сдерживала себя. — …не власти. А участия. Представительства. Голоса.

На слове «голоса» она сделала паузу. Не случайную, осознанную. Дала им всем время прочувствовать, что за этим стоит. И в эту паузу, она подняла взгляд на тех, кто пытался не встречаться с её глазами. А они всё равно встретились. Один за другим.

Молчание. Несколько человек обернулись, будто не ожидали, что она заговорит.

Теодор сидел неподвижно. Его взгляд не дрогнул.

На лице её отразилось не презрение. Не ярость. А усталость. Та, что приходит после слишком многих раз, когда ты пыталась достучаться.

— Но вы не предлагаете нового мира. Вы приносите старую систему, переодетую в новые слова.

Она отстранилась от стола. Руки скользнули по ткани выданной мантии. Пальцы сжались в кулак, на миг, едва заметно. Потом распрямились. Взгляд стал твёрже. Слова становились громче. Голос становился твёрже.

— Вы говорите об «искуплении»? — губы её дёрнулись, как будто она собиралась усмехнуться, но не позволила себе. —

А где оно? Где жертвы, которых вы спросили? Где диалог, который вы пытались начать — не из кулуаров, не из политической тени, а по-настоящему?

Она встала. Медленно. Подтолкнула тарелку с пирожным в сторону. Не от злости, от ясности.

— Вы называете это «Ковен Единства».. —произнесла она, и на этих словах её подбородок слегка приподнялся, а голос обрёл властную прямоту, такую, какой он был, когда она защищала дела в Визенгамоте. — Но вы едины только в одном — в желании не признать, а вернуть. Тихо. Через столы. Через торги. Через такие вот беседы. Вы не честны. И вы не жертвы. Вы — продолжение. Новая ветвь на том же древе.

— Мисс Грейнджер... — попытался вмешаться кто-то.

Но она уже не слушала.

— Вы не хотите мира. Вы хотите пересмотра итогов. Вы хотите, чтобы мы, те, кто выжил, подписали под вашей версией прошлого. Чтобы мы признали вашу обиду — но не нашу боль.

И тогда она повернулась. К председательствующим. К наблюдателям. К тем, кто записывал.

— Я не признаю этот Совет. Я не поддерживаю эту инициативу. И я требую, чтобы моё присутствие здесь не трактовалось как согласие.

Пауза. И затем, с достоинством:

— И… я прошу. Публично. О своём освобождении. — выдохнула Гермиона, распрямляя плечи. — Я не заключённая, но и не участник. Я не часть вашего процесса. И не буду.

Она замерла. Тишина была тяжёлой. Густой. Даже магический свет будто стал холоднее. Теодор смотрел на неё. Не гневался. Не умолял. Он выглядел... восхищённым.

Так смотрят на пламя, которое невозможно контролировать, но в которое хочется войти — даже если обожжёт. Но Гермиона уже не смотрела на него. Она смотрела на дверь. И знала, она не сдалась. Не растворилась в их новом, якобы мирном порядке. Она осталась собой. Даже если это будет стоить ей всего.

Потому что правду не подают на десерт.

Даже если она в шоколаде и с вишней.

Коридор встретил её прохладой, стерильной и чужой. Магический свет за её спиной всё ещё мерцал ровно, будто продолжал вежливо притворяться, что происходящее в зале — это норма. Всё — как должно быть. Без перекосов. Без боли.

Шаг — и воздух в коридоре стал другим. Не прохладным — пустым. Как будто сзади остался зал, где не просто велись переговоры, а где её переплавили: не как врага, а как символ. И теперь этот символ шёл прочь, один, без антуража, без поклона, без ясного конца.

Гермиона сделала ещё три шага, только чтобы уйти от глаз вовсе. Потом остановилась. Медленно, как будто тело больше не слушалось привычных команд.

Она подошла к стене. Гладкий камень. Такой холодный, как вода подо льдом. В нём не было трещин. Он не жаловался. Не сопротивлялся. Просто принимал.

Гермиона склонила голову, и прижалась лбом к этой ровной, чужой поверхности.

Закрыла глаза. И заплакала. Беззвучно. Не театрально. Не рыдания, а просто капли, точные, как отсчёт. Как магический метроном боли. Слёзы текли по щекам, по шее, в мантии. Её тело дрожало едва заметно, как будто пыталось удержать равновесие, которое она теряла не в ногах, а в смысле. Это не было поражением. Это было истощением. Слишком много лет в готовности. Слишком много правды, которую приходилось формулировать как дипломатию. Слишком много взглядов, в которых она больше была функцией, чем человеком.

Но за спиной чувствовалась тяжесть. Она вдруг повернулась. Медленно, не как в жесте, а как в решении: дать этому ещё несколько секунд. Не прощения, завершения. Теодор Нотт стоял прямо, руки сцеплены за спиной, и взгляд — вырезан, как клин. Он не изучал её. Он уже знал. Они молчали. В этом молчании было больше смысла, чем в любом зале заседаний. Она не могла уйти, не услышав. Он — не мог не сказать.

— Ты ошибаешься, — произнёс он.

Тихо. Почти без интонации, но голос резонировал в коридоре, как будто знал, куда ударить.

— Я не использовал тебя. Я пытался заставить тебя остаться.

Он не подходил. Не приближался. Но его слова — подходили. Точно. Медленно. Как шаги, которые не слышны, но уже под кожей.

— А это, Гермиона… куда страшнее.

Всё в ней сжалось. Не от страха, от узнавания. Эти слова разрезали прямо по сердцу: не обвинение, не оправдание. Откровение. Из тех, что приходят не в начале, в конце. Когда уже поздно верить, но ещё слишком рано забывать. Она смотрела на него. Глаза влажные. Лицо твёрдое. Только дыхание, как разбитое стекло, которое пытаешься не задеть. Он не двинулся. Не приблизился. Смотрел, как на огонь: не с влечением, а с уважением. Потому что знал, можно подойти ближе. Но нельзя остаться прежним, если обожжёт.

Она не сразу ответила.

Лишь долго, тяжело смотрела в его глаза, в которых отражалась не тень, усталость. И ещё что-то глубже, запрятанное под ледяной привычкой к контролю. Что-то живое. Неостановленное. И тогда подбородок её дрогнул. Почти незаметно, но достаточно, чтобы это стало трещиной во всей броне. И голос — наконец.

— Отпусти меня, Тео.

Не приказ. Не просьба. Почти мольба. Но не слабая. Просто — честная. Голая. Как женщина, прошедшая всё, и больше не желающая держать лицо ради чьей-то стратегии. Она скрестила руки на животе. Медленно. Инстинктивно. Как будто хотела не спрятать, защитить. Круглый, ровный, уже очевидный — не на раннем сроке. Он поднимал ткань её мантии, делал её другой. Она больше не только Гермиона. Она — две.

Он увидел. И для него всё исчезло.

Никакой политики. Никаких разделений. Ни Ковена, ни старого Ордена. Только её руки. И жизнь под её сердцем. Совсем другая, ещё без имени, но уже с будущим. У него дрогнули губы. Совсем едва. И в глазах — блеск. Не резкий, не театральный. Как утренняя влага на листе. Как то, что человек не хочет, но не может — сдержать. Слизеринец, который не заплакал на похоронах отца. Не дрогнул в бойне. Не сдался под пытками… Но сейчас — стоял перед ней, и в его глазах проступала горечь, от которой хотелось отвернуться.

Она заметила. Конечно, заметила. Но не сказала ничего. Секунда. Долгая. Он шагнул ближе. Не слишком. Но достаточно, чтобы она почувствовала его дыхание.

— Позволь мне… — голос чуть дрогнул. Он не умолял, но шёл по грани. — …обнять тебя. Один раз. Единственный!

Она замерла. Почувствовала, как под лопатками поднимается холод. Не страх. Настороженность.

— Теодор…

— Только один раз, — перебил он. — Я не прошу больше. Чтобы я мог забыть.

И тогда она кивнула. Молча. Медленно. Слишком взросло, чтобы быть слабостью. Слишком честно, чтобы быть изменой. Он приблизился. И он обнял.

Она почувствовала: его пальцы не дрожали — и всё же были мягкими, не скользящими по её телу, а удерживающими его с такой точной деликатностью, как будто он прижимал к себе драгоценный артефакт, из тех, что невозможно вернуть, если потеряешь. Он не вдавливал её в себя и не сжимал слишком сильно. Руки легли на её спину, под лопатками, одна чуть выше, другая — ниже, где ткань мантии была ещё тёплой от её шагов. Он не просто обнимал, он запоминал. Через прикосновение. Через запах. Через молчание. От него пахло чем-то неуловимо знакомым: табачным деревом, мокрым чаем, старой библиотекой и чем-то тёплым, личным, как будто этот аромат остался в том далёком дне, где они когда-то были на грани смерти. В тот самый последний день войны.

Её подбородок дрогнул. Незаметно.

Но она почувствовала, как нарастает внутри странное, болезненное тепло. Не из живота, не из сердца, а откуда-то между. Оттуда, где живут сожаления.

И тогда, совершенно невольно,

одна слеза — одна, предательски честная, сорвалась с ресницы и упала прямо ему на воротник. Он почувствовал. Но не вздрогнул. А лишь опустил голову ещё чуть ниже, как будто хотел поглотить эту каплю вместе с её тишиной.

Гермиона удивилась, насколько естественно это ощущалось. Без напряжения, без необходимости вставать на носочки, как бывало раньше с другими. Он сам незаметно опустился. Чуть, едва. Но так, как делают только мужчины, знающие цену гордости, и всё равно выбирающие близость, а не высоту.

Её лоб коснулся его плеча. Его подбородок лёг ей на темя. Они стояли в этом замкнутом равновесии. Без времени. Без прошлого, которое обычно меж ними стеною.

И без будущего, которого между ними уже не будет.

Она ушла не торопясь, с прямой спиной и тяжестью, которую не снимали ни слова, ни прикосновения. В её движении не было горечи, но и лёгкости — тоже. Только решимость. Та, что остаётся, когда уже всё сказано, но слишком многое нельзя было позволить себе произнести. За поворотом коридора её шаги стихли, но не исчезли, он слышал их, как слышат тишину после музыки, что всё ещё вибрирует в стенах. И всё же, это не было концом. Потому что они оба знали: судьба, когда она по-настоящему вмешивается, не говорит «прощай». Она делает вид, что отпускает, чтобы обернуться в самый невозможный момент.

Он смотрел в темноту, в которой растворилась её фигура, и впервые за всё время позволил себе выдохнуть. Медленно, будто сохраняя её дыхание в собственных лёгких. Она выбрала не его. Но и не совсем не его. Потому что то, что было между ними, не нуждалось в признании. Оно просто было. Как медленно тлеющий огонь под холодной золой. Как секрет, спрятанный не ради стыда, а ради святости.

Они ещё будут рядом. И пусть никто не узнает. Ни друзья, ни документы, ни стены, в которых будут жить другие имена. Их встреча не нуждается в объяснении. Только в той точке между миром явным и миром, в котором люди всё ещё дышат друг другом, даже через годы разлуки.

Они не попрощались.

Они просто отложили продолжение.

Гермиона не сразу поняла, что происходит. Её взгляд скользнул по комнате, по знакомым вещам. Всё стояло на своих местах, но воздух будто сдвинулся. Что-то стало другим. Тише. Тревожнее. Она медленно подняла глаза и увидела, как Марта стоит у стены, держа в руках плед. Не резко, не холодно, но странно неподвижно. Словно держала не просто вещь, а решение. Она не смотрела на Гермиону. И это было самым пугающим.

Она могла быть строгой, советующей, даже навязчивой, но в её словах и взгляде было что‑то твёрдое, заземляющее. Особенно в тяжёлые минуты. Марта ещё долго не смотрела ей в глаза. Просто стояла с пледом в руках. Крепко, как будто не одежду держала, а решение, которое давалось с трудом. И в какой-то момент, вздохнула. Не сдаваясь, а будто признавая, что и её правила больше ничего не значат.

Плед в руках Марты дёрнулся. Та медленно, по‑настоящему медленно, она подошла к Гермионе. Всё так же молча. И протянула ей накидку. Без обычных фраз. Без: «Хорошо подумала?»

Просто протянула какую-то вещь. Гермиона взяла ткань, не чувствуя пальцев. Всё тело будто застыло, как в те дни, когда после войны она просыпалась среди ночи, думая, что всё ещё на поле боя. В голове не укладывалось: почему её отпускают? Почему сейчас, когда она дрожит сильнее всего, ей вдруг не мешают идти?

— Иди, — выдохнула Марта, почти шёпотом. — Пока можешь.

Они молча прошли по коридору, каждый шаг звучал слишком громко. Гермиона оглядывалась на каждую тень, каждый приоткрытый дверной проём, будто ожидала, что кто-то вынырнет и скажет: «Передумали. Возвращайся».

Но никто не вышел.

Марта открыла входную дверь — щёлкнул засов. Холодный воздух ударил в лицо.

Гермиона застыла на пороге. Снаружи была ночь. Густая, чёрная, с тихим скрипом деревьев и тяжёлым, неподвижным воздухом. Где-то вдалеке ухнул филин. На мгновение Гермиона ослепла, в голове до сих пор было утро, светлое, туманное… Она же только что проснулась? Но нет. Прошла вечность. Или, может, всего несколько часов. Она не знала. Пока её держали внутри, время растворилось. Она шагнула за порог. Оглянулась. Дверь, та самая, за которой осталась боль, захлопнулась почти бесшумно. Без прощаний.

Она стояла ещё секунду, дыхание сбивалось. И потом, словно кто-то сорвал с места, она побежала. Босые ступни по холодной траве, сердце грохочет, руки были прижаты к животу. Инстинктивно. Защищая. Удерживая. Живот… Беременный.

«Мерлин…», — подумала она, не веря, как будто в первый раз осознала.

После всего, что мы пережили. После войны, после свободы. Я — снова бегу. Только теперь… я не одна.»

Гермиона споткнулась, но не остановилась. Слёзы жгли глаза, она их не замечала. Сердце ныло от страха, в лёгких не хватало воздуха, но она всё бежала, хватаясь руками за округлившийся живот, как будто это была её последняя защита.

«Как смешно. Я — Гермиона Грейнджер. Я, которая спасала мир. А теперь… я спасаю только себя. Себя и ребёнка. От кого? От новых Пожирателей? От безликих похитителей, что прячутся под личинами друзей?..»

Смех внутри был истеричным. Но она не смеялась. Только бежала. Сквозь ночь. Сквозь страх. Сквозь то, что снова стало кошмаром. Сердце стучало слишком быстро, лёгкие горели, а ветер, как хищник, рвался в лицо и волосы. Мир вокруг был сплошным пятном. Слишком чёрным, равнодушным.

Куда идти? Где безопасно? Она снова оглянулась. Всё тот же мрак. Фонарь остался позади, точка на горизонте. Ни ориентиров, ни знакомых улиц. Только поле, только глина, только пустота.

«Я иду — но куда? Что, если ошибаюсь? Что, если сверну не туда и всё начнётся сначала?..»

Гермиона споткнулась, остановилась, выпрямилась. Дыхание было рваным, грудь сдавлена. И тут… Как будто тьма слегка раздвинулась, и из неё вынырнуло воспоминание. Тёплое, живое, почти пахнущее солнцем. Это было летом. Лето перед пятым курсом. Они с Гарри и Роном были на выезде, с Орденом, на наблюдении. Всё должно было быть серьёзно, почти как у авроров. Но им было пятнадцать. И в тот день, они были детьми.

Они прятались под чарами невидимости у какого-то волшебного карнавала. Кто-то устроил мини-фестиваль в пригороде. Это была несанкционированная ярмарка, полулегальная, шумная, с пыльными заклинаниями и сахарной ватой, которая сама лезла в рот.

— Это же незаконно! — шипела Гермиона, но с воодушевлением. — Мы должны сообщить!

— Мы должны сначала попробовать это, — сказал Гарри, с ватой в руке и улыбкой, как в детстве.

— Я согласен, — добавил Рон, уже жующий нечто зелёное и светящееся.

Потом были летающие метлы без ручек, конкурс по скороговоркам и... заколдованная скамейка, которая внезапно укусила Гермиону за бедро, когда она на неё села.

— ОНИ ЖИВЫЕ?! — вскрикнула она, подпрыгнув.

— АХАХАХ! — Рон упал со смеху.

— Это же «Магические шалости Мердока» — они реагируют на занудство, — объяснил Гарри сквозь хохот.

— Я НЕ ЗАНУДА! — обиженно воскликнула она, растирая царапину.

Но царапина оказалась довольно глубокой. И Гарри, всё ещё улыбаясь, тут же сменил тон.

— Пошли. Здесь неподалёку аптечка была — я видел, когда мы проходили к арене с летучими мышами.

Он повёл её за руку через толпу, пока она пыталась не морщиться от боли. Аптека была тихая, полутёмная, с заспанной продавщицей и стенами, уставленными пузырьками. Гарри взял флакон заживляющего зелья, ещё что-то от раздражения, потом оплатил, не сказав ни слова.

— Не надо было… — прошептала она.

— Гермиона, ты нас вытащила из пояса антимагии в прошлом месяце, — усмехнулся он. — Я могу купить тебе пару пузырьков за 5 сиклей.

И как-то всё стало просто. Тепло. Легко.

Гермиона моргнула. И вот она снова, здесь. Но не пятнадцатилетняя, не с царапиной, а с болью глубже и страхом крепче.

Но...

Эта аптека, она же была где-то здесь. Неподалёку. Где-то между старыми кварталами. Между улицей Третей и Круктаун. Помнится, они тогда свернули у колдовской лавки с меховыми шляпами… и дальше был переулок. И там, с деревянной вывеской «Целебные эликсиры мисс Льюн».

Гермиона выпрямилась.

Гермиона почти влетела внутрь, резко толкнув дверь плечом. Колокольчик над дверью звякнул так громко, что она вздрогнула. Сердце стучало где-то в горле. Она обернулась, никто за ней не шёл, улица была пуста, но чувство, будто за ней тянется чей-то взгляд, не отпускало. Внутри было тускло: свет исходил от пары закопчённых ламп, висящих в потолке, и от зелёного флуоресцирующего кристалла в углу прилавка. Запах сушёных трав, горьких настоек и старой древесины обволакивал изнутри, почти душил. Продавщица, ведьма в льняном платье, с аккуратно собранными светлыми волосами и тонкими морщинками у глаз, подняла голову от книги, в которую была уткнута. Её взгляд упал на Гермиону. На потрёпанную, испуганную, с полурасстёгнутой накидкой и покрасневшими глазами.

И она сразу всё поняла.

— Мерлин… — прошептала она, и лицо её смягчилось. — Мисс Грейнджер. Вас же... все ищут.

Гермиона замерла, как загнанное животное, только пальцы дрожали. Она сжала ткань на груди, прижав к себе зелье, которое всё ещё не получила.

— Мне… нужно что-то… — её голос дрожал, ломался. — От паники. Я заплачу. Обязательно. Просто…Успокаивающее.

Она качнулась вперёд, не уверенная, устоит ли. В глазах потемнело. Продавщица уже выходила из-за прилавка. Без вопросов, без лишних слов. Она взяла Гермиону за локоть. Осторожно, бережно, как будто та могла рассыпаться от любого неловкого движения.

— Сюда. Присаживайтесь.

У стены стоял старый стул с вязаной подушкой. Кто-то когда-то оставил его для таких вот случаев. Гермиона села, тяжело, почти оседая в нём. Плечи дрожали. Она не могла согреться, хотя накидка всё ещё была на ней. Продавщица быстро вернулась за прилавок. Всё делала на автомате, видимо, не в первый раз помогала таким, но сейчас на лице было особенное сочувствие. Ни грамма суеты, только спокойствие, как у человека, который умеет не пугаться чужого страха. Она поднесла маленький флакон, с голубоватой жидкостью, с лёгким ароматом лаванды.

— Половина крышечки. Медленно. Дышите глубже, пока действует.

Гермиона кивнула, с трудом выкрутив пробку. Руки не слушались. Несколько капель пролилось на ладонь. Она поднесла зелье к губам, сделала глоток, жидкость чуть жгла, но почти сразу в груди стало немного просторнее.

Она сидела, глядя в пол, пока продавщица молча наблюдала.

— Вы можете остаться здесь сколько нужно, — тихо сказала та. — Я никому ничего не скажу.

— Спасибо, — прошептала Гермиона. — Я… мне нужно вызвать Гарри.

Продавщица только кивнула. Она уже знала. В этих словах не было объяснений — только отчаянная потребность быть замеченной и услышанной тем, кто поймёт.

Гермиона вытащила палочку, всё ещё дрожащими пальцами. Свет из окон казался слишком ярким. Казалось, стоит только пошевелиться, как снаружи появится тот, от кого она только что убежала. Та "тюрьма" — всё ещё чувствовалась за спиной, как холодное пятно.

— Expecto Patronum… — прошептала она, и серебристая выдра появилась из кончика палочки, затаившись рядом, будто ждала, пока её отправят.

Голос Гермионы дрогнул:

— Гарри… Магическая аптека на углу Третей и Круктауна. Пожалуйста... приди. Быстро.

Патронус исчез.

Она закрыла глаза, продолжая сидеть, скрестив руки на груди, уткнувшись лицом в плечо. В груди всё ещё щемило, но страх начал отступать. Не исчез, нет. Но ослаб. Продавщица подошла, не говоря ни слова, и поставила перед ней чашку чая. Не магического, самого обычного. Но с заботой. Иногда это было сильнее любого зелья.

Гермиона сидела у стены, на узком, деревянном стуле с мягкой подушкой. Она обхватила руками живот — не как жест защиты, а как жест отчаяния. Беременность теперь чувствовалась с каждой клеточкой: тянуще, ноющей, давящей изнутри. Не физически — эмоционально.

Она ждала.

Рядом стоял пустой пузырёк от успокаивающего зелья. Половина крышечки подействовала, но не избавила от главного — от ощущения, что весь мир трещит по швам, и спасение может не успеть.

— Он придёт, — негромко сказала продавщица, стоя у стойки. — Если вы ему послали Патронуса, он уже в пути.

Гермиона не ответила. Только кивнула — слабо, почти незаметно.

Пожалуйста, Гарри...

Пожалуйста, быстрее.

Она снова и снова представляла, как он прибегает. Как распахивает дверь. Как говорит: «Ты в порядке?» — и она впервые верит, что уже да.

Но его всё не было. Часы тикали. За окном всё ещё ночь. Пустая улица, без людей, без теней. Мир словно замер.

Гермиона медленно опустила голову на колени. Плечи вздрагивали. Не от слёз, от напряжения. От тишины. От невозможности больше бежать, но и не понимать, где конец погони. Может, он не увидел Патронуса. Может, он слишком далеко. Может...

Последние минуты тянулись как вечность. Гермиона сидела, почти затаив дыхание, глаза её уставились в дверь, словно там мог появиться тот самый миг, который изменит всё. Но сомнения медленно подкрадывались, как холодный туман, обволакивая её мысли и заставляя сердце сжиматься от тревоги. Она уже почти поверила, что Гарри не придёт, что что-то случилось.. Наверное, он не успел, может, его остановили, или хуже…

— Гермиона!

Дверь распахнулась с грохотом.

Ветер ворвался вместе с ним. Гарри — в мантии, растрёпанный, с горящими глазами, тяжело дышащий. Он оглянулся — резко, лихорадочно, пока не увидел её.

По щеке Гермионы тихо покатилась слеза. Не от слабости, а от облегчения, от того, что он здесь, что она не осталась одна. Горькая, тёплая капля, что разбивала лед отчаяния внутри. Она подняла голову.

Однако, едва она взглянула на него, как обомлела. Перед ней стоял человек, которого она едва узнала. Гарри выглядел так, словно за эти несколько дней на его плечи свалился груз целой жизни, словно он прожил десятилетия лишних лет. Его лицо было измождённым, с резкими тенями под глазами, которые казались слишком тёмными и болезненными для его молодости. Кожа потеряла привычное тепло и здоровый оттенок, стала бледной, словно он постоянно боролся с усталостью и страхом. Волосы, обычно аккуратные, сейчас взлохмачены и спутаны, как после бури, и в них уже не было того огня, что раньше делал его неповторимым. Щёки стали более острыми, а подбородок казался чуть более заострённым, как будто жизненные невзгоды вытягивали из него всё лишнее. Его осанка, обычно уверенная и крепкая, теперь казалась немного согнутой, как будто мир, который он привык нести на своих плечах, стал тяжелее. Гарри стоял в мантии, немного растрёпанный, с неровным дыханием, будто каждый вдох давался с трудом. Его глаза, те самые глаза, в которых Гермиона когда-то находила уверенность и тепло, теперь были усталыми, с красными краями, наполненными невыразимой болью и тревогой. Казалось, перед ней стоит совсем другой человек. На мгновение Гермиона задумалась, может, это лишь тень прошлого Гарри, призрак, который её преследует. Но едва он взглянул на неё, её сердце узнало его — это был её Гарри. Тот, кто всегда будет с ней, несмотря ни на что.

На долю секунды оба не двигались.

А потом — словно что-то прорвалось.

Гермиона встала. Неуверенно, шатко, но быстро.

Гарри бросился к ней, и в одно мгновение расстояние исчезло.

Он обнял её. Мгновенно, крепко, так, будто боялся, что её может вырвать обратно в темноту, если он ослабит хватку. Его руки сжались у неё на спине, лицо уткнулось в волосы. Он не произнёс ни слова.

Гермиона уткнулась в его воротник. Знакомый запах — пыль, мята, пепел — хлынул в лёгкие, и наконец… что-то отпустило.

— Гарри... — прошептала она. Голос сорвался.

Он отстранился на секунду — только чтобы посмотреть в её лицо. Его глаза метались — от щёк к глазам, от рта к животу, к её рукам.

— Ты... — начал он, но не договорил.

Он увидел.

Как она держит живот.

Увидел не просто друга, раненого, испуганного, а — женщину, уставшую, сломанную, но всё ещё держащуюся. Беременную. И совершенно одну до этой минуты.

— Гермиона… — снова произнёс он, на этот раз тише. Его голос дрогнул.

Она снова прижалась к нему.

— Ты в безопасности, — прошептал он. — Я здесь.

Он не спрашивал, что случилось. Не сейчас. Сейчас, она просто была. И этого было достаточно. Она кивнула, зарываясь в его плечо. Вздох, долгий, глубокий, с надрывом.

— Я так боялась, Гарри… — с надрывом сказала Гермиона.

— Я тоже, — выдохнул он. — Я всегда буду приходить за тобой. — Моя Гермиона.

Он не отпускал её. А за окном на рассвете начал подниматься первый свет. Совсем слабый, розоватый, но настоящий. И мир снова становился реальным.

Они стояли в объятиях друг друга, погружённые в тишину и тепло этого мгновения, словно вокруг не было ничего, кроме их дыхания и стука сердец. Гарри держал Гермиону так крепко, будто хотел навсегда запомнить её тепло, её запах, её живое присутствие рядом. Её руки медленно обвивали его талию, и казалось, что с каждым вдохом они снова возвращались к жизни после долгой зимы.

Вдруг раздался тихий щёлк. Лишь лёгкий звук, словно кто-то невольно нажал на затвор камеры. Продавщица, стоявшая неподалёку, застыла с волшебной камерой в руках. Она смотрела на них с восхищением и каким-то трогательным нежданным трепетом, который не смогла удержать. С лёгкой робостью она произнесла:

— Ой, простите, я не хотела вас беспокоить... Просто… Вы так… Я редко вижу такие моменты.

Гермиона слегка улыбнулась сквозь усталость, а Гарри лишь кивнул, не проявляя ни раздражения, ни недовольства. Им было всё равно, этот миг был слишком ценен, чтобы разрушать его слова и объяснения. Гарри аккуратно снял с плеч Гермионы плащ, который она почти не замечала, и накинул его снова, словно нежно защищая от лёгкого прохладного ветерка за дверью.

Гермиона медленно вышла из аптеки, вдыхая прохладный влажный воздух узкой улочки. За спиной заскрипела старая дверь, за ней продавщица, тихо прощаясь и кивая в знак поддержки. Гарри шагал рядом, слегка наклонив голову к ней, дабы не упустить даже одного слова своей жены.

— Она сказала, что можно остаться сколько угодно, — прошептала Гермиона, всё ещё чувствуя, как в груди тихо колотится тревога, — она такая хорошая.

Гарри сжал её руку и улыбнулся. Он был таким усталым, но таким искренним, что сердце Гермионы начало трепетаться с утроенной скоростью.

В нескольких шагах стояла машина, небольшой седан классического британского образца, покрытый каплями дождя. За рулём сидел Джейк. Он был приятелем Гарри по работе, человек с живым и немного саркастическим выражением лица, но в глазах читалась ответственность и надёжность.

— Ну что, миссис Поттер, — с лёгкой усмешкой сказал Джейк, открывая дверь для Гермионы, — готова к маленькому путешествию по тихим уголкам Великобритании?

Гермиона едва улыбнулась в ответ, усаживаясь на заднее сиденье. Машина мягко загудела, и Джейк плавно тронулся, легко лавируя по мокрым улицам. Сейчас Гермионе точно было не до путешествий. Ей бы просто доехать до дома.. Оказаться в мягкой и тёплой постеле. И просто чтобы Гарри был рядом.

— Не волнуйся, — сказал Джейк, оглядываясь в зеркало заднего вида, — я привык возить людей, которые вечно находятся на грани приключений. Гарри всегда говорит, что я — его удачный талисман. Не знаю, правда это или нет, но обещаю, что до дома довезу вас без приключений.

Гарри усмехнулся, чуть коснувшись плеча Гермионы. Другой рукой он держал её тонкую ладошку, он медленно поглаживал её большим пальцем. Гермиону это очень успокаивало.

— Джейк — человек слова, — добавил он, — а это значит, что мы в безопасности.

Гермиона посмотрела в окно. Тусклый свет фонарей отражался в мокром асфальте, а за ними были бескрайние британские просторы, леса и маленькие домики. Тишина в машине была приятной, не давящей, а Джейк, хоть и говорил мало, своим спокойствием наполнял пространство ощущением надежности.

Машина медленно остановилась у тротуара, под тусклым светом старых уличных фонарей, от которых мокрый асфальт отражал тёмно-жёлтые пятна. Джейк, сдерживая смешок и одновременно проявляя деловую серьёзность, повернулся к Гарри и бросил:

— Вот и приехали, друг. Держись там, ладно?

Гарри улыбнулся и кивнул, открывая дверь.

— Спасибо, Джейк. Ты как всегда на высоте. Без тебя я бы не справился.

Джейк пожал плечами, играя с ключами на пальцах:

— Да брось, всё нормально. Главное — ты её нашёл. Не отставай.

Гарри закрывал дверь, оборачиваясь к Гермионе, которая уже стояла неподалёку, слабо удивлённая, что их встречает не волшебная карета, а обычная машина. Она прижала руки к груди, слегка дрожа от прохлады и напряжения. В её глазах еще играла усталость, но сейчас там был и свет, такой маленький огонёк надежды, который зажёг Гарри.

Гарри стоял под мягким светом фонаря, и в его взгляде читалась неподдельная тревога и восхищение одновременно. Он не мог отвести глаз от Гермионы. От того, как влажные волосы прилегали к её лицу, от лёгкой дрожи в её руках, от того, как её глаза, усталые и красные, всё же искрились внутренним огнём. Весь этот образ, полный уязвимости и силы, казался ему одновременно трогательным и поразительным. Он восхищался этой девушкой всю свою сознательную жизнь, но только сейчас он понимал, насколько ему повезло.

Он уже видел её пережившей многое, видел, как она боролась с паникой, страхом и отчаянием. И сейчас, когда она была рядом, в его сердце вспыхнуло не просто желание защитить — это было желание соединиться с ней, показать, что он здесь, что всё не напрасно, что они не одни. Каждый миг ожидания после тех долгих часов разлуки казался ему вечностью, но теперь, когда она была рядом, ему хотелось сказать больше, чем просто слова.

Он шагнул к ней, и их взгляды встретились вновь. Это был взгляд человека, который нашёл то, что считал потерянным. Глаза Гарри загорелись мягким теплом, полным любви и облегчения. Он сделал шаг вперёд и, почти шепотом, сказал:

— Ты в порядке? Ты здесь... с тобой всё хорошо?

Он медленно протянул руку, провёл пальцами по её щеке, убирая прядь растрёпанных волос. Его прикосновение было нежным, бережным, как будто боялся навредить.

Он смотрел на неё, будто впервые видел по-настоящему. Не просто как ту, кого он давно знает, а как человека, который прошёл через ад и вернулся, как того, кто сражался за свою жизнь и за них обоих. Его сердце колотилось в груди с такой силой, что казалось, оно вот-вот вырвется наружу. В её взгляде он читал страх, боль и одновременно, надежду, ту же надежду, которая жила и в нём самом.

Гермиона кивнула, хотя сердце всё ещё сжималось тревогой, которая не отпускала, но рядом с Гарри становилась менее острой. Она сделала шаг навстречу, приблизившись так близко, что могла почувствовать каждый его вдох. Дождь, едва начавшийся, тихо капал с листьев и крыш, создавая интимный фон. Лёгкий холодок пробирал сквозь одежду, но этого никто не замечал.

Гарри захотел поцеловать её не просто из чувства любви — это был порыв, вызванный жаждой быть ближе, доказать, что он рядом, что всё ещё есть свет даже в самые тёмные моменты. Он хотел, чтобы она почувствовала его поддержку, его веру в неё без слов, одним лишь прикосновением.

В её глазах сверкнуло желание. Её руки непроизвольно сжались на его груди, словно она искала опору.

Гарри, не выдержав, коснулся её губ. Его поцелуй был лёгким, осторожным, как будто впервые открывая новую главу их отношений, полную боли, надежды и неизменной любви. Но затем Гермиона, словно вспыхнувшая искра, ответила ему с неожиданной страстью. Она крепко схватила Гарри за волосы, вплетая пальцы в тёмные локоны, и подтянула к себе. Поцелуй стал глубже, настойчивее, наполненным всеми эмоциями, что они копили внутри.

Гермиона отвечала с полной отдачей: её руки обвили его талию, притягивая ближе, словно боясь, что вот-вот потеряет. Поцелуй становился всё горячее, чувственнее, в нем смешивались боль, радость и долгожданное облегчение. Гермиона ощущала, как дрожь проходит по всему телу, как расцветает тепло изнутри, несмотря на мокрую одежду.

Ветер играл с её распущенными волосами, дождь мягко постукивал по их плечам, но вокруг не было ничего, кроме их дыхания и прикосновений. Она погружалась в этот момент, чувствуя каждую секунду, каждый вздох, каждое прикосновение.

Дождь усиливался, капли стекали по их лицам, но никого это не тревожило. Мир вокруг сузился до их дыхания, до горячих губ и рук, до прикосновений, что были дороже всего остального. Фонари мерцали, отражаясь в мокром асфальте, и словно подчеркивали магию этого момента встречи, которая казалась невозможной и одновременно неизбежной.

«Я не жду сочувствия. Мы с тобой давно вышли за пределы жалости. Ты всегда был из тех, кто смотрит в глаза без прикрас. Поэтому я пишу тебе.

Мне нужно кое-что. Не для того, чтобы «расслабиться». И не для того, чтобы «пережить». Наоборот. Что-то, что не оставляет времени на сомнения. Безболезненно, если получится. Быстро, если возможно. Тихо.

Ты умный. Ты не задашь вопросов.

Я знаю, ты поймёшь. И да, я в курсе, во что тебя втягиваю. Ты можешь не отвечать. Просто… Если ты всё ещё помнишь, как я когда-то смеялась по-настоящему, сделай это для той меня.

Д.»

* * *

Молли Уизли стояла в дверях, глаза блестели от слёз. Тех, которые бывают от облегчения. В руках был зажатый пергамент, дрожащий от волнения. Она даже не пыталась сдерживать эмоции, просто заговорила на одном дыхании:

— Нашли! Гермиону нашли! Всё хорошо, с ней… всё хорошо, Джинни, ты понимаешь? Гарри её нашёл!

Джинни сидела у окна, не двигаясь, будто вцепившись в своё одиночество. Её мысли кружились, словно вихрь, разрывая душу на части. Внутри всё кипело. Боль оттого, что Гарри, человек, которого она любила и которому доверяла, оказался так далёк и холоден, будто его не было вовсе. Он искал Гермиону, и это было правильно, это было нужно, но как же ей самой? Она задавалась вопросом, почему её сердце так сильно рвалось на части, почему каждое его действие казалось ножом, вонзающимся глубже.

Джинни чувствовала, как внутри неё поднимается волна горечи, смешанной с одиночеством и разочарованием — эмоциями, которые нельзя было просто выбросить или отложить на потом.

Ответ прозвучал тише, чем ожидалось.

Сухо.

Отчуждённо.

Будто из чужой комнаты:

— Ну и что с того?

Молли замерла. На секунду в доме стало неестественно тихо. Письмо сжалось в её пальцах, как будто бумага могла ответить вместо дочери.

— Джинни?..

Руки девушки дрожали, когда она сжала чашку чая, давно уже холодную. Взгляд был пуст, но глаза горели внутренним огнём. Той смесью обиды и невыносимой усталости. Её мысли метались между воспоминаниями о тех днях, когда Гарри обращал на неё внимание, и настоящим моментом, где его мысли и действия словно игнорировали её существование. «Почему я всегда была тем, кто ждал? Почему мои чувства не имели значения?» — эти вопросы не давали покоя. Джинни понимала, что внутри неё пробуждается что-то новое. Непоколебимая решимость перестать быть просто фоновой фигурой в его жизни. Она уже не могла позволить себе быть «той, кто всегда рядом, но никому не нужна». В её душе начинался тихий, но решительный протест против своей роли.

— Значит, он её нашёл, — медленно проговорила Джинни. — Гермиона спасена. Всё, как и должно быть.

— Но... это же хорошо? — осторожно прошептала Молли, подходя ближе. — Ты же волновалась. Мы все... Гарри был на грани. А теперь...

— А теперь они снова вместе, — перебила Джинни, тихо, но чётко. — Как будто ничего не изменилось. Как будто не было всех этих дней.

Она наконец подняла глаза. И Молли едва узнала дочь. В этих глазах больше не было той привычной Джинни — вспыльчивой, живой, упрямой. Там была женщина, которая слишком долго ждала. Которая слишком много поняла, пока другие только молились за возвращение.

— Он не пришёл ко мне. Ни разу, — проговорила она почти шёпотом. — За все эти годы.. Но пришёл только тогда, когда не кому было просить о помощи!

— Джинни, он был в отчаянии, — попыталась сказать Молли. — Он...

— Он всегда в отчаянии, когда дело касается её, — оборвала Джинни. — Ты же видишь это, мама. Всю жизнь. Он спасал её первым. Искал её. Возвращался к ней.

— Они были друзьями…

— А я? — голос стал глуже. Тише, но резче. — Я кем была? Гарри говорил, что любит меня. Но когда пришёл выбор, когда в его жизни снова случился надрыв, он выбрал её.

Молли наблюдала за дочерью с растущей тревогой и растерянностью. Она видела, как Джинни изменилась, как в её глазах появилась незнакомая холодность, которая никогда не была свойственна её живому, весёлому ребёнку. С каждым словом дочери сердце матери сжималось от боли и бессилия. Молли пыталась найти слова, чтобы утешить, но понимала, простые слова сейчас бессильны. Она подходила ближе, с осторожностью касалась руки дочери, словно боясь, что этот хрупкий мир рухнет от одного неверного шага. В её душе боролись надежда и страх: надежда, что Джинни сможет простить и пережить это, и страх, что разрыв между ними станет ещё шире. Молли знала. Теперь её задача не в том, чтобы исправить всё сразу, а в том, чтобы просто быть рядом, показывая, что любовь — это то, что остаётся.

Дом был странно тихим с самого утра. Даже птицы, казалось, утихли. Джинни ощущала это кожей — как перед грозой, только вместо воздуха сгущалась внутренняя тревога.

Молли металась по дому с утра, ставила чай, снова убирала, протирала и так уже в десятый раз. Это была не суета — это был ритуал. Подготовка к чему-то важному. К чему-то, о чём пока не говорили вслух.

А потом Молли подошла к Джинни.

Лицо её было натянутым. Не от злости, а от усилий держаться.

— Сегодня Гарри с Гермионой будут здесь. Будь умницей, детка. — Голос был мягкий, но в нём звенело что-то неумолимое, как железо под бархатом.

Всё. Воздух, казалось, застрял в лёгких.

Не вдох. Не выдох. Просто тишина, как в вакууме. Словно кто-то нажал на стоп внутри неё. Словно в груди взорвался крошечный капкан, перекрыв горло, и в одну секунду кровь перестала доходить до пальцев. Глаза не моргали. Только зрачки расширились оттого, что кислорода не хватало, не физически, а на уровне самого существования. Как кинжал по шее. Как сердце, которое ломается, но продолжает качать боль вместо крови.

Это предательство. Не Гарри. Не Гермионы. А матери. Единственной. Близкой. Той, которая должна была чувствовать. Молли знала. Знала, как больно дочери. Знала, кем был Гарри для неё. Знала, что Гермиона уже давно являлась частью другой истории, не той, где Джинни хоть кто-то. Но всё равно... позвала их. Под одну крышу. В одно пространство.

Джинни кивнула. Медленно.

— Я поняла.

Она не задала ни одного вопроса. Ни одного. Позже, когда заскрипела входная дверь, и послышались тяжёлые шаги, Джинни не сразу вышла. Но Рон сам зашёл в её комнату на самом верхнем этаже. Постучал, но не ждал ответа. Просто вошёл.

Он ничего не сказал сначала. Только посмотрел на неё. Сестра. Младшая. Та самая, с которой они в детстве лазали по деревьям и тайком ели пироги до ужина. Но сейчас перед ним сидела не та Джинни. Он видел это в глазах. Он подошёл ближе и молча сжал ей плечо, крепко, но бережно, как умел только он. Знак. Братский. Настоящий. Потом, почти неслышно, склонившись ближе, прошептал:

— Держись.

И она кивнула. Едва заметно. Покорно. И в то же время так, будто сама держала на себе всю боль этого мира. Пламя её рыжих волос скрыло дрожь. Слёзы, навернувшиеся на глаза, не скатились вниз, замерли в синей, небесной радужке, и превратились в ледяную пелену. Рон ничего не сказал больше. Просто вышел. Дверь за ним закрылась. Не громко. Но окончательно.

И тогда Джинни поднялась. Пора.

— Джинни, милая, иди к нам. — Голос Молли дрожал от волнения, но лицо было собранным, словно она пыталась держать весь дом на плечах, как всегда.

На кухне было многолюдно. Артур отставил газету, Билл встал со своего места, чтобы пропустить вошедших, Джордж по привычке подшутил над кем-то, но всё это было глухо, приглушённо, как будто происходило не здесь, не сейчас. Гарри вошёл первым. За ним — Гермиона.

Джинни стояла у прохода, вцепившись в край дверного косяка, будто в единственное, что ещё можно было контролировать. Сухая улыбка скользнула по лицу, механическая, не теплая. Вовсе не радостная.

— Поздравляю с возвращением, Гермиона. — Голос звучал ровно. Даже вежливо.

Гермиона чуть растерялась от этого тона, но кивнула с благодарностью:

— Спасибо, Джинни. Я… очень рада тебя видеть.

И тут взгляд Джинни упал чуть ниже. Словно весь воздух в комнате исчез. Мир остановился. Простая ткань платья на животе Гермионы слегка натянулась, почти незаметно. Но для Джинни это был удар в грудь. Не вопрос. Не подозрение. Знание. Факт. Неоспоримое, безжалостное подтверждение. Беременность. И Гарри стоял рядом. Гарри, который сейчас смотрел на неё. Не с виной. Не с жалостью. С чем-то похожим на тревогу. Как будто он ждал, как она отреагирует.

Но она не дала ему этого.

Не крикнула. Не задрожала. Не повернулась спиной.

— Простите, — ровно сказала она. — Я на минуту.

И пошла прочь. Не быстро. Не резко. Но каждый её шаг был тяжёлым, как будто пол под ногами уходил в бездну. Она вошла и закрыла дверь. Повернулась спиной к ней.

Съехала вниз, будто ноги отказали.

И тогда началось. Сначала было просто дыхание. Частое, резкое, будто кто-то держал её под водой. Потом — всхлипы. Потом начались настоящие, безудержные рыдания. В неё будто вселилась вся невыносимость — предательства, одиночества, иллюзий. Она сжимала кусок одеяла, как в детстве, как будто можно было вырвать боль из себя силой. Слёзы лились по щекам, и Джинни не пыталась их остановить. Грудь сжималась от рыданий, словно сердце пыталось выбраться наружу.

Комната была тихой. Слишком.

В комнате словно летал пар, нависающий внутри, распирающий, жгующий изнутри. Джинни сидела на полу, обхватив себя за колени. Пальцы вцепились в ткань, будто можно было удержать себя от разрыва, от потери контроля, от самой себя. Её плечи вздрагивали, дыхание сбивалось, а губы бессильно шептали что-то беззвучное, не слова, а молитвы без адресата.

— Почему… — выдохнула она, и голос её сорвался на хрип.

— Почему всегда… не я?

Всё, что копилось годами — приглушённые чувства, вечная тень на фоне чужих историй, любовь, за которую никто не боролся, молчаливое ожидание хоть одного шага навстречу. Всё это выливалось сейчас, обрушивалось, словно плотина внутри неё треснула.

Слёзы катились без остановки. Она раскачивалась вперёд-назад, как ребёнок, словно пыталась укачать в себе ту Джинни, которая ещё верила.

Сердце будто сжалось в кулак. Желудок скрутило. Грудь колола.

Она закрыла лицо руками и прошептала сквозь зубы:

— Я устала.

— Я не могу больше.

— Никто не слышит.

— Никому не нужно.

И в этой тишине, на дне отчаяния,

пришла мысль. Без паники. Без надрыва.

Просто как холодное прикосновение:

«Закончить.»

Всё резко прекратилось. Тишина. Странная, абсолютная. Словно внутри всё замёрзло. Словно эмоции выгорели, и остался только пепел. Глаза, всё ещё мокрые, вдруг зафиксировались на комоде. На нижнем ящике. Том самом. Внутри что-то щёлкнуло. Сознание обострилось. Тишина внутри обернулась ясностью.

Пошатнувшись, она медленно поднялась, подошла к комоду. Открыла ящик. Его письмо. Флакон. Всё ещё запечатан. Он лежал там, как обещание. Как выход. Как точка.

Джинни резко села на кровать. Взяла пузырёк в ладонь. Он был тёплый от прикосновения. Простой. Маленький. Невинный на вид. Но она знала, он держал в себе решение. И теперь, впервые, она действительно почувствовала, что это — её выбор.

Она медленно открутила крышку.

Запах был таким сладким, почти безобидный. Как детская мята. Джинни провела пальцем по краю горлышка. Мимолётно взглянула в окно. На тот тусклый вечер, выцветшее небо, и вдруг подумала: «А ведь никто даже не услышит, как я уйду. Всё будет… тихо.»

Флакон дрогнул в её руке.

Она поднесла его к губам. Задержала дыхание. На миг. Последний.

И наклонила.

На кухне и в гостиной дома Уизли царила необычная для последних дней лёгкость. Казалось, воздух наполнялся не только запахом свежезаваренного чая и домашних пирогов, но и искренним облегчением — Гермиону нашли, и это была настоящая победа, пусть и с горьким привкусом.

Рон сидел за столом, усмехаясь, когда Джордж рассказывал очередную историю о проделках в магазине шуток.

Гарри стоял у стола, неподалёку от Гермионы, аккуратно накладывая ей на тарелку тёплое блюдо. Его движения были нежными и внимательными, будто он боялся сделать что-то не так, боялся потревожить этот хрупкий момент после всех бурь и испытаний. В каждом жесте чувствовалась забота, глубина, которую сложно было выразить словами.

Гермиона, слегка опустив взгляд, позволяла себе смущённо улыбаться. Та самая робость, что редко показывала перед всеми, сейчас раскрывала её настоящую уязвимость и доверие. Она чувствовала, как между ними невидимая нить связывает сердца, прочнее любых преград и разногласий.

Гарри тихо спросил:

— Всё хорошо?

Гермиона незаметно кивнула.

Рон, сидевший неподалёку, наблюдал за ними с тихой тоской, которая теперь была не пронизана прежним раздражением или завистью, а скорее смирением и пониманием. Он видел, как Гарри смотрит на Гермиону. С нежностью, которой раньше не замечал, и которую сам не всегда умел выражать. Взгляд Рона стал мягче, в нём читалась готовность принять и отпустить, понять сложность отношений, в которые они втянуты.

Другие гости, погружённые в свои разговоры и шутки, на мгновение замедлились, улавливая этот тихий диалог между двумя близкими душами. Это было больше, чем просто момент еды — это была тихая победа, знак того, что несмотря на все испытания, их связь осталась живой и сильной. Гермиона подняла глаза, встретившись взглядом с Гарри. Там была не только благодарность, но и глубокая уверенность в том, что они вместе смогут пройти всё, что угодно.

— Если Гарри опять полезет в самую гущу, — вдруг шутливо заявил Билл, — я возьму с собой пару своих трюков. Пусть только попробует на меня обижаться!

Все рассмеялись, кроме Молли, которая бросала взгляды к лестнице, словно надеясь, что Джинни скоро спустится. Но Джинни в этот момент была наверху. В своей комнате, одна, проглатывая злополучный флакон. Тот самый, который держал в себе решение, и который, несмотря на весь страх и отчаяние, теперь становился её единственным выбором. Внизу в доме смех и разговоры продолжались, но в комнате Джинни царила тишина, тяжелая и густая, словно перед надвигающейся бурей.

Вдруг на пороге неожиданно появилась фигура, способная сломать даже самое закалённое сердце. В дверях стояла женщина с холодным, но в то же время властным взглядом. Её лицо было сурово, с оттенком аристократической строгости, и чем-то неуловимо напоминало Молли, хотя и несла в себе черты совершенно другого времени.

— Это ты, Беатрис, — выдохнула Молли, когда узнала мать. — Неужели действительно ты?

Беатрис была женщиной старинного рода, её имя давно было забыто в современной семье, но её присутствие ощущалось как тяжесть, обременяющая пространство. Величественная, в одежде из тяжёлого бархата, она шла, как будто по королевскому двору, с прямой осанкой и холодной уверенностью, которая могла бы расплавить лёд.

— Я пришла, дочь, — сказала она тихо, но так, что слова эхом отозвались в каждом углу дома. — Я не могла оставаться в стороне, когда в твоём доме случилась такая буря.

Все, кто был в гостиной, напряглись. Даже Артур, обычно невозмутимый, на миг потерял дар речи. Но главным сюрпризом был не сам приход Беатрис. За ней, почти незаметно, ступал маленький, едва ли выше колена эльф с блестящими глазами и тонкими, изящными ушами, словно выпавший из волшебной сказки. Его звали Элрон, и он был древним слугой рода Беатрис — существом, не просто верным, но хранящим секреты, которые мог раскрыть лишь он.

— Элрон, — представила женщина, слегка кивнув.

— Сэр… — эльф поклонился, обращаясь к Артуру с уважением, которого не ожидали.

— Что ты здесь делаешь? — спросила Молли, смешивая в голосе горечь и удивление.

Все были поражены неожиданным визитом и появлением эльфа. Многие смотрели друг на друга в молчании, пытаясь понять, что же теперь будет.

Эта женщина, столь похожая на Молли, но не её, была словно посланницей из другого времени. Из той эпохи, где семья, честь и долг стояли выше всего. Она привнесла с собой не просто воспоминания, а заряд, способный встряхнуть даже самых отчаявшихся.

Беатрис медленно подняла взгляд на дочь, оценивающий и чуть насмешливый.

— Что я здесь делаю? — повторила она, словно удивляясь простоте вопроса. — Я пришла увидеть то, что, по твоему мнению, ты смогла удержать. Проверить, насколько крепка твоя семья, Молли. И понять, почему бедняжка Джинни теперь одна среди множества.

Её глаза пробежались по гостям с явным пренебрежением, задержались на Гарри и Гермионе. Она скользнула взглядом, тонким как лезвие, как будто рассматривая две фигуры. Одну, которая была героем для многих, и другую, казавшуюся в этот момент чужой и непонятной.

Молли ощутила, как внутри неё застыла тревога. Она поймала взгляд матери — тот самый, который говорил без слов: Что ты наделала, Молли?

— Бедняжка Джинни, — тихо, но отчётливо повторила Беатрис. — Она всегда была слишком добра для этого мира. Никому не нужна… пока не станет слишком поздно.

В этот момент в комнате словно сжалось пространство. Воздух наполнился напряжённым молчанием. Никто не смел прервать эти слова, ведь в них звучала тяжёлая правда, которую боялись произнести вслух.

Она сделала шаг вперёд, взгляд её остался холодным, но в голосе появилась едва уловимая грусть. Гарри, сжав губы, попытался что-то сказать, но холодный взгляд Беатрис остановил его прежде, чем слова смогли родиться. Гермиона чуть сжала руки, стараясь не показать своей растерянности. Молли тихо вздохнула, пытаясь сохранить хоть какую-то нормальность в воздухе, но слова матери оставили глубокий след в каждом.

Элрон бесшумно скрылся за поворотом лестницы, его лёгкие шаги не услышал бы ни один человек. Только Беатрис слегка кивнула ему вслед, будто это был давно обговорённый приказ, не нуждающийся в объяснении.

Остальные всё ещё ничего не знали. На кухне стояла неловкая тишина, как после неуместной шутки, на которую никто не осмелился отреагировать. Лишь звуки посуды да потрескивание в камине продолжали напоминать, что здесь, вроде бы, жили.

— Так… — начал было Джордж, нервно откашлявшись. — Может, кто-нибудь ещё хочет чаю?

Он поднял чайник, но голос его прозвучал неуверенно. Не тот весёлый Джордж, которого все знали. Сейчас он не пытался отвлечь или пошутить — просто цеплялся за банальность, за хоть какую-то нормальность.

Молли не ответила. Она стояла у края стола, глядя в пустоту, где ещё недавно был Элрон. Её рука невольно легла на спинку ближайшего стула — будто ей вдруг понадобилась опора. На щеках ещё тлел румянец от волнения, но глаза её были стеклянными, застывшими.

Гарри, не отпуская руку Гермионы, медленно повернул голову к Молли.

— Кто она? — почти шёпотом спросил он. — Эта женщина…

Молли не сразу ответила.

— Моя мать, — выговорила она, будто слова давались с трудом. — Беатрис Прюэтт.

Имя повисло в воздухе. Прюэтт — род, о котором давно не говорили вслух. Старый, уважаемый, но не простой. Все знали: те, кто носил это имя, не любили пустых эмоций. Их любовь была крепче стали, а осуждение — безжалостнее любого заклинания.

— Я думал… — начал Рон, не зная, как продолжить. — Ты никогда не говорила о ней.

— И не собиралась, — отрезала Молли. В голосе вспыхнуло старое, забытое раздражение. — Но, как видишь, она умеет навещать. Один раз за всю жизнь.

Артур медленно опустил газету, которую всё это время держал в руках, даже не читая. Он посмотрел на жену с осторожностью, как будто хотел сказать что-то, но знал, что сейчас не время. Беатрис в это время медленно подошла к буфету и, не спрашивая разрешения, взяла чашку. Налив туда немного чая, она взглянула на содержимое, будто оценивая его как зелье, и лишь потом сделала глоток. За её спиной тени от камина дрожали, как призраки прошедших зим.

— Не нужно делать вид, будто всё в порядке, — произнесла она наконец. — Я пришла не для того, чтобы обвинять. Я пришла потому, что… в доме пахнет бедой.

Молли медленно повернулась к Беатрис, и в этом повороте было не просто движение — это был внутренний излом. Она стояла прямо, но вся суть её, казалось, сопротивлялась самой идее, что эта женщина снова здесь. Каждый мускул, каждое напряжение в плечах, сжатые губы и взгляд, не гневный — хуже: охлаждённый, вытянутый до остроты.

— Ты умеешь приходить, когда чувствуешь запах беды, — сказала она медленно, — но уходишь всегда, когда остаётся только пепел.

В её голосе не было привычной мягкости — ни той материнской интонации, что она берегла для своих детей, ни той жёсткой любви, с которой она ругала Джорджа за взрывчатки в кладовке. Это была другая Молли — женщина, не дочь, не мать, не хозяйка дома, а человек, который прожил целую жизнь под тенью, о которой сам предпочёл молчать.

Беатрис чуть склонила голову, будто это было признанием или жестом превосходства — никто не мог понять. Но Молли шагнула к ней ближе, так, что воздух между ними словно заискрился. Её глаза потемнели от горечи:

— Не прикидывайся, будто пришла ради Джинни. Ты пришла, потому что тебе стало неудобно, что в доме Прюэтт кто-то ломается публично. Потому что слишком много людей уже видят, как я ошибаюсь. — Она выдохнула, не скрывая злобы. — Вот твой кошмар, мама. Ошибка. На виду.

Сзади послышалось тихое движение — Рон едва слышно встал, но не подошёл. Джордж, до этого сидевший, поднял взгляд, как будто вдруг понял, что происходит что-то не о Джинни, не о Гермионе, не о Гарри, а о самом фундаменте, на котором держалась Молли Уизли.

Голос Молли стал тише, но отчётливее. Её глаза, полные слёз, но не раскисшие, злые:

— В тебе всегда было слишком много гордости, чтобы признать, что любовь — это не о безупречности. Ты воспитала меня на том, что чувствовать — стыдно. Что плакать — слабость. Что ошибаться — позор. И теперь ты здесь, и я вижу: ты не изменилась. Ты пришла не спасти. Ты пришла оценить.

Она склонила голову, как будто вспомнила что-то. Потом горько усмехнулась:

— Когда Фред погиб, ты не пришла. Ты прислала письмо. Слова. Слова. Слова. — Её голос сорвался. — А теперь ты в моём доме, осматриваешь всё как хозяйка… и смеешь говорить о Джинни с жалостью, которую не дала мне, когда я держала обмякшее тело сына на руках!

Беатрис молчала. Её рука дрожала едва заметно. Только Элрон, почти невидимый, замер в тени коридора, не решаясь двигаться.

Молли резко отвернулась. Её плечи подрагивали, но она не позволила себе сгорбиться. Она держалась — не из гордости, а из привычки. Из боли, которую научилась носить как фартук на кухне — каждый день, без перерыва, не снимая.

Повисла такая тишина, в которой даже потрескивание камина звучало дерзко.

Артур тихо посмотрел на жену и, как всегда, ничего не сказал, потому что иногда единственная поддержка, которую можно дать — это быть рядом и не мешать.

— Уходи, Беатрис.

Беатрис опустила глаза. На мгновение. Её губы чуть дрогнули. Быть может, что-то внутри неё треснуло тоже. Но если так, то она не подала виду. Она уже слегка наклонила голову в сторону тени, где затаился Элрон, и медленным, почти невидимым жестом велела ему уходить, как бы говоря: здесь всё ясно. Делай, что нужно. Эльф кивнул, неслышно отступая в полумрак, готовый раствориться в доме, словно тень на лестнице. Но он не успел.

ГРОХОТ.

Раздался сверху. Не просто стук, не шаг. Удар, словно что-то тяжёлое рухнуло на пол. Или кто-то. Взрывная, сухая тишина после звука, как при ударе сердца, когда оно перестаёт биться. Все замерли. Чайник в руке Джорджа чуть дрогнул, капля закапала на стол. Рон поднялся резче, чем хотел, и чуть отодвинул стул. Гермиона резко встала, схватившись за спинку.

— Что это?.. — прошептал кто-то, но ответ прозвучал раньше, чем успели осмыслить.

Гарри бросился первым. Он метнулся к лестнице без раздумий, инстинкт, отточенный боями и потерями. Сердце стучало где-то в горле, руки вспотели, а в ушах звенело только одно имя — Джинни.

— ДжИННИ! — крикнул он в полупанике, преодолевая ступень за ступенью. Его голос эхом отозвался в доме, как заклинание тревоги, будто весь мир дрожал в ожидании ответа.

Молли вскрикнула, прикрыв рот ладонью, и, как будто забыв обо всём. О Беатрис, о гостях, бросилась за ним следом. Артур растерянно поднялся, за ним — Билл, Джордж и Рон. Гермиона бежала к лестнице, прижимая руки к груди, как будто боялась услышать то, чего боялась больше всего.

Беатрис не пошевелилась. Она просто выпрямилась ещё сильнее, губы её оставались сжатыми, но в глазах мелькнуло настоящее беспокойство, едва заметное, тонкое, как трещина в стекле. И, когда Элрон обернулся на неё из тени, она только кивнула — теперь, иди.

Эльф исчез мгновенно. Наверху послышался ещё один звук. Дверь, со скрипом. Гарри ворвался в комнату, не стуча. Воздух там был густым, как сироп, будто не хватало кислорода, будто сам дом замер.

Наверху послышался ещё один звук — резко открывшаяся дверь, скрипнувшая с надрывом, словно сопротивлялась. Гарри ворвался в комнату Джинни, не стуча, почти выбив дверь плечом. Воздух там был плотным, глухим, как перед грозой. Словно время остановилось, а сама комната держала дыхание.

Он замер на пороге.

И в ту же секунду из его лёгких вышел сдавленный, хриплый выдох. Почти шёпот, но такой, от которого стало страшно:

— …О, Мерлин.

На кровати, сбившись на бок, лежала Джинни. Бледная, как свежий снег, губы приоткрыты, веки дрожали — не в осознанном сне, а в той зыбкой грани, где реальность уже отступает. Пустой флакон валялся на полу, медленно перекатываясь, как игрушка судьбы.

— Джинни!.. — Гарри бросился к ней, его голос сорвался. Он уже знал. Понял. Почувствовал.

Позади в дверях показалась Молли. Её глаза выдали всё, прежде чем она успела сделать хоть шаг. В один миг исчезла сила, исчезло всё, чем она прикрывалась. С лица стекла краска. Она вцепилась в дверной косяк, как будто если отпустит — упадёт.

— Нет… — выдохнула она, уже почти беззвучно. — Нет, только не…

Гермиона появилась позади, но отшатнулась от порога, будто её ударили чем-то невидимым. Её губы задрожали, глаза расширились, а рука инстинктивно прикрыла живот, будто защищая что-то уязвимое внутри.

Рон застыл, как вкопанный, побелевший. Джордж сделал шаг, и не смог, остановился, закусив губу до крови. Артур, поднимаясь последним, увидел всё это, и просто опустил голову, сжав кулаки.

Гермиона стояла у двери, и её дыхание перехватывало, как будто в комнате не хватало воздуха. Сердце билось в горле, глаза метались между Джинни и Гарри — и страх, острый, первобытный, хлынул в грудь. Но не страх за себя. Не за Гарри. А за ту, которая столько лет оставалась в тени.

Она шагнула вперёд.

— Отойдите, — голос был не громкий, но в нём была железная решимость. Рон машинально отступил, даже Гарри отшатнулся на шаг, держа Джинни за руку, но давая Гермионе пространство. Она села рядом, проверила пульс. Слабый. Едва уловимый. Но был.

Гермиона протянула руку к своему внутреннему карману. Дрожащими пальцами извлекла небольшой, округлый флакон с дымчато-золотым сиянием. Зелье, редчайшее. Почти легендарное. Она берегла его не для себя. И тем более, не для таких случаев. Оно было... для ребёнка.

Её рука на миг задрожала. Она знала цену.

Гермиона склонилась над Джинни, не раздумывая ни секунды. Движения её были точны, как у опытного целителя, но за этой собранностью пряталась паника, которую она не могла позволить себе показать. На её лице не было ни тени колебания — только любовь и долг.

Из внутреннего кармана мантии она достала маленький флакон, затянутый золотой пломбой. Его содержимое сияло неярким, но тёплым светом, похожим на первое утреннее солнце сквозь туман. Зелье, переданное ей старой ведьмой из Норвегии — редкость, способная связать жизненные потоки двух существ, укрепить, перенаправить. Оно было предназначено для другого… для будущего.

Губы её были бледны. Пальцы чуть подрагивали. Но дыхание… ещё было. И Гермиона чувствовала это — ниточка, тончайшая связь, ещё держалась.

— Оно не убьёт ребёнка, — тихо сказала она, скорее себе, чем Гарри. — Но… часть меня уйдёт с этим зельем. Оно свяжет наши силы. Моё тело станет слабее, пока он не родится. Я больше не смогу защищать нас, если что-то случится… но Джинни выживет.

Гарри хотел что-то сказать, возразить, остановить. Но Гермиона поднесла флакон к губам Джинни, поддерживая её голову. Капли закапали на язык, стекающие по уголку рта. Веки Джинни не дрогнули, но дыхание… изменилось. Почти незаметно. Тепло стало возвращаться к коже, и легкий, почти невидимый румянец вспыхнул на щеках.

— Она возвращается, — прошептала Гермиона, оседая назад. — Она возвращается…

Её лицо стало бледным, глаза стали немного затуманенными. Гарри подхватил её, не отпуская Джинни. Он чувствовал, как через прикосновение к обеим женщинам проходит невидимая энергия, не разрушительная, а связывающая. Как жертва становится не утратой, а даром.

— Дышит, — прошептал Рон, сделав шаг вперёд. — Слышите?! Она…

Молли бросилась к дочери, прижав ладонь к её груди, как будто хотела убедиться не только в том, что сердце бьётся, но и в том, что оно всё ещё здесь, с ней.

Гермиона приложила руки к животу. Тёплое сияние зелья, всё ещё отзывающееся в её теле, соединило два сердца. Вней и вне её. Она почувствовала, как внутри всё ещё билось второе сердце. Слабее. Медленнее. Но живое.

— Он здесь, — прошептала она. — Наш ребёнок… всё ещё здесь.

Гарри прижал её к себе, не говоря ни слова. За его спиной Молли рыдала, прижимая Джинни к себе, шепча слова, которых никто не мог разобрать. Беатрис стояла в тени, опустив глаза, впервые за вечер позволив себе человеческую эмоцию, почтительное молчание перед жертвой, которую не каждый способен понять. А в центре всего была Гермиона. Слабая, дрожащая, но целая. Не пустая. Не потерявшая. А отдавшая, но оставшаяся полной. Полной жизни. Полной любви.

Полной смысла.

Джинни медленно открыла глаза, ощущая, как тяжесть мира наваливается на её грудь. Её тело болело, но это не было главным. Главная боль шла изнутри, от самой её души, и даже воздух вокруг казался тяжёлым, наполненным невысказанным. Она едва могла поднять голову с подушки, её шея и плечи так же болели, как и вся грудная клетка, будто каждая клетка тела не была готова вернуться к жизни.

Скользнув взглядом по палате, она заметила Джорджа, сидящего рядом с кроватью. Он смотрел на неё как-то странно, с гневом и беспокойством, но его глаза не отпускали её. Джинни сглотнула, пытаясь сделать вдох, но в груди так сжалось, что её дыхание стало ещё более тяжёлым. Каждое движение давалось с огромным усилием, и её пальцы, сжимающие одеяло, дрожали, как если бы они могли в любой момент перестать работать.

Она попыталась немного приподняться, но сразу почувствовала, как её тело протестует. Головокружение накрыло её с головой. Не в силах удержаться, она сжала глаза и попыталась остановить этот водоворот, чтобы хоть немного вернуть контроль.

Джинни почувствовала, как её тело теряет всякую упругость, словно оно стало хрупким и беспомощным. Её грудь вздымалась и опускалась, а на лбу проступил пот. Малейшее движение причиняло такую боль, что ей казалось, она не сможет вынести это. Она снова попыталась приподняться, но тут же почувствовала, как её рука бессильно свисла в сторону.

В этот момент Джордж резко наклонился вперёд, его лицо оказалось рядом с её. Его взгляд был не просто напряжённым — он был наполнен чем-то более глубоким, чем просто гнев. Он видел её слабость, он видел, как она страдает. Но больше всего его беспокоило то, что она пыталась скрыть это.

— Не пытайся встать, ты не в состоянии, — голос Джорджа был не таким, как обычно. Он был почти строгим, но в нём слышалась беспокойная тревога. Он быстро подложил ей под спину несколько подушек, заставляя её немного приподняться, но не заставляя её двигаться больше, чем нужно.

Джинни не могла ответить, её губы едва шевелились. Она лишь стиснула зубы, не желая показать, как сильно она боится, как невыносимо тяжело было даже это простое движение.

— Ты что, совсем с ума сошла? — Джордж не сдерживал эмоций. Его глаза сверкали яростью, но в глубине её отражался и страх. — Ты даже сидеть не можешь, а собиралась… — Он стиснул кулаки, но тут же смягчился. Сел рядом, внимательно смотря на неё. — Джинни, не понимаешь, что ты делала? Ты думаешь, мы все не видим, как ты разрушаешься?

Она не ответила. Всё её внимание было сосредоточено на том, чтобы сдержать дрожь, не расплакаться и не показать, как ей страшно. Внутри её было пусто, как в пустой комнате. Она даже не знала, что делать дальше.

В этот момент Джордж поднялся и прошёл к окну. Его шаги были твёрдыми, но в них чувствовалась нервозность. Он вдруг резко развернулся и вернулся к ней, опустившись на колени рядом с кроватью. Его руки мягко взяли её за плечи, заставив её взглянуть в его глаза. Он был близко — слишком близко, чтобы скрыть, как сильно переживает.

— Ты что, не понимаешь? — его голос был почти шёпотом, но в нём звучал глубокий упрёк. — Ты не одна, Джинни. Мы все с тобой. Ты не можешь просто так исчезнуть. Ты не знаешь, что нам всем было бы, если бы ты... если бы ты...

Джинни почувствовала, как её тело вновь дрожит. Её губы подёргивались, а внутри её горело всё от стыда. Она хотела ответить, но слова не шли.

Её глаза встретились с его взглядом, и на секунду всё вокруг как будто исчезло. Джинни почувствовала, как её сердце сжалось от боли. Она снова ощутила его заботу, его горячее беспокойство. Джордж был таким яростным, но он переживал за неё так, как никто другой.

— Ты даже не можешь понять, что это значит для нас, — продолжил он, чувствуя, как его гнев плавно сменяется на усталость. — Гермиона... она тебя спасла. Тебе не кажется это важным?

Эти слова застали её врасплох. Гермиона? Неужели она спасла её? Как?

— Что? — слабо спросила Джинни, не понимая, как это возможно. Её разум не успел среагировать, и тело вдруг ощутило, как тяжело понять это. Почему именно Гермиона?

Джордж, увидев её непонимание, вздохнул, но в его голосе не было злости — только усталость, от которой он сам не мог избавиться.

— Ты не помнишь, что происходило, да? Но Гермиона была рядом. Она была там, когда ты была на грани. Ты даже не осознаёшь, как сильно она рисковала ради тебя. А ты… ты думала, что это не имеет значения.

Джинни покачала головой, чувствуя, как ей стало трудно дышать. Всё это было так страшно и невообразимо. Она снова закрыла глаза, пытаясь взять себя в руки, но все её силы ушли.

Джордж не стал её уговаривать больше. Он просто осторожно взял её за руку, немного сжимая её ладонь, как если бы хотел напомнить, что он рядом. Ведь, несмотря на весь гнев и отчаяние, он не мог оставить её в этой тишине и пустоте.

— Ты не одна, Джинни, — прошептал он, словно обещая ей это. — Ты не одна.

Тишина между ними висела тяжёлым, неуютным покрывалом. Джинни сидела, зафиксированная под мягкими подушками, её дыхание становилось всё ровнее. Несмотря на тот шок, который пережила, её тело начинало понемногу адаптироваться к этим новым ощущениям: боли, усталости, но также и безопасности, которую она, возможно, не до конца осознавала. Джордж не отводил глаз от её лица, его рука всё так же нежно держала её бледную ладонь, стараясь дать ей хоть малую часть тепла.

Она ощущала, как его прикосновение наполняет её спокойствием, но она знала, что он не успокоится до тех пор, пока не получит все ответы.

Её глаза начали привыкать к полумраку в комнате, и, казалось, время стало течь медленнее. Она закрыла их на несколько секунд, пытаясь забыться, но в этот момент тишину нарушил голос Джорджа, спокойный, но твёрдый.

— А теперь давай честно, — его слова прозвучали почти как некое заключение, но оно было лишено той решительности, что обычно сопровождала его речь. Этот вопрос казался таким простым, но в нём скрывалась масса незаданных вопросов, которые Джордж в тот момент не мог просто так оставить без ответа. — Кто он, Джинни?

* * *

Утро было тихим, мирным. Возможно, именно поэтому Гермиона чувствовала себя такой уязвимой. За окном не было ни единого облачка, и первые лучи солнечного света мягко пробивались через шторы, наполняя комнату тёплым светом. Время было ещё раннее, но в доме Гарри и Гермионы уже царила атмосфера уюта и привычного спокойствия. В это утро, несмотря на всё, что происходило в их жизни, было что-то умиротворяющее.

Гарри уже был на ногах, аккуратно надевая свои туфли. Он прошёлся по дому в одном из своих старых халатов, поглядывая на Гермиону, которая в это время стояла у плиты, аккуратно помешивая кастрюлю с овсянкой. Она не пользовалась палочкой, как обычно, если ей нужно было что-то сделать на кухне. Сейчас она, как и всегда в последнее время, старалась делать всё руками, так она чувствовала себя более живой. К тому же, она заметила, что с каждым днём ей всё сложнее было использовать магию в обычных, повседневных ситуациях.

— Ты не собираешься использовать палочку? — Гарри с улыбкой подошёл к столу, наблюдая за её движениями. Он знал, что она предпочитала готовить именно так, но всё равно не мог не спросить. Она поморщилась, взглянув на него.

— Иногда мне просто хочется сделать что-то без магии, Гарри, — ответила она, избегая его взгляда. — Это… успокаивает.

Он ничего не сказал в ответ, лишь мягко кивнул, подходя к ней ближе. Гермиона подала ему тарелку с завтраком, аккуратно накрытую маленьким полотенцем. Он сел за стол и принялся за еду, наслаждаясь её вкусом. Это был типичный утренний ритуал. Без излишних слов, без магии, только обыденность, в которой было что-то особенное. Гермиона обычно готовила ему самые простые блюда, но каждый её жест, каждое движение приносили в дом тепло и комфорт. Гарри посмотрел на неё, как она стояла рядом, глядя на него с мягкой, слегка озабоченной улыбкой.

— Ты уверена, что хочешь остаться дома сегодня? — спросил он, собираясь встать, чтобы отправиться на работу. Он был всегда в движении, готовый снова встретиться с реальностью мира, который после войны казался таким сложным и непредсказуемым.

— Да, я просто останусь дома. — Она всё ещё держала полотенце в руках, как будто пытаясь найти в этом какой-то смысл. — У меня есть несколько дел, но в основном мне нужно просто немного времени для себя. Ты же знаешь, как я люблю этот дом, и как важно иногда остановиться.

Гарри кивнул, не сомневаясь в её словах. Он хорошо знал её привычки, её стремление делать всё идеально и в то же время пытаться держаться в тени, избегая лишнего внимания. Но в глубине души он всё равно переживал за неё, особенно после всего, что произошло.

— Хорошо. Тогда я не буду уговаривать, — сказал он, вставая из-за стола и направляясь к вешалке. — Но если тебе нужно что-то, Гермиона, не стесняйся. Я всегда рядом.

Она улыбнулась ему, хотя в её глазах было что-то тяжёлое, невидимое для него, но о чём она не решалась говорить. Повернувшись, она подошла к нему и начала аккуратно завязывать ему галстук. Она обвила его шею этим тонким, почти прозрачным лоскутом ткани, её руки двигались с такой уверенной нежностью, будто она делала это миллион раз.

Гарри почувствовал, как её руки, такие тёплые и мягкие, закрутили его галстук в идеальный узел. Он замер на месте, наблюдая за тем, как она занимается этим, как она полностью сосредоточена на этом простом, но важном действии. Она всегда умела делать такие маленькие моменты значимыми.

— Знаешь, — сказал он тихо, глядя на её волосы, которые чуть касались его плеча, — я часто думаю, как мне повезло, что ты рядом. Ты — настоящий подарок, Гермиона.

Она остановилась на секунду, улыбнулась, но не взглянула на него. Её руки продолжали работать, но она была всё такой же сосредоточенной. Для неё такие моменты были важными — в них она находила какой-то смысл и покой. Маленькие повседневные радости — именно они делали их жизнь настоящей, полной.

— Ты — сам подарок, Гарри, — сказала она, заканчивая завязывать узел. Гермиона улыбнулась. — Не забывай это.

После этого она шагнула назад, наблюдая, как он снова поправляет галстук перед зеркалом. Он выглядел совсем как в те дни, когда они были молодыми, полными надежд и решимости. Он и сейчас был таким, решительным, полным энергии, готовым к любым вызовам. Только теперь, в её глазах, он был ещё более драгоценным.

Он взял свою шляпу и быстро надел её, стараясь избежать её пристального взгляда.

— Надеюсь, тебе не будет скучно без меня, — сказал он, с легкой улыбкой.

— Не переживай, — Гермиона едва заметно усмехнулась, будто её слова были полны скрытого смысла. — Я, знаешь ли, могу развлекать себя сама.

— Хорошо. Но если вдруг тебе чего-то захочется… — Гарри замолчал, так как понимал, что ей сейчас, возможно, нужна просто тишина и спокойствие, а не его беспокойные разговоры.

Он подошёл к двери и остановился.

— Помни, что если что-то нужно, я вернусь как можно быстрее. Не забывай об этом.

Гермиона кивнула и, повернувшись к нему, почти незаметно вздохнула.

— Хорошо, Гарри. Будь осторожен.

Он ушёл, а она осталась стоять в комнате, уставившись на окно. За его стеклом мир выглядел таким же ярким и чистым, как утренний свет, который всё ещё проникал через шторы. Но в её сердце было что-то тяжёлое, неясное. Она знала, что она сильная, и что сможет справиться с любыми трудностями. Но в этот момент, когда она оставалась одна, всё становилось немного сложнее.

Может быть, утро всегда будет таким. Полным маленьких ритуалов, которые дают ощущение порядка в мире, полном неопределённости. И пусть она оставалась дома, сегодня её сердце всё равно было переполнено мыслями, которые ждут своего времени, чтобы быть высказанными.

День тянулся медленно, и Гермиона, как и планировала, решила провести его в тишине и уединении. Погода за окном менялась, свет солнца постепенно уступал место мягкому вечернему туману, но сама она ощущала, что всё вокруг стало чуть спокойнее, как будто её внутренний мир тоже успокаивался.

Она просматривала письма и отчёты, редактировала тексты, думала о будущем и о том, как много ещё предстоит сделать. Но всё равно, несмотря на свою привычную организацию, мысли периодически уносили её в прошлое. В моменты, которые она ещё не могла полностью осмыслить.

Пока Гарри был на работе, Гермиона решила немного расслабиться. Включила на кухне кофемашину и позавтракала остатками овсянки, которую готовила утром для Гарри. Чашка тёплого чая и старый детективный роман, который она начала читать несколько недель назад, стали её спутниками в течение дня.

Часы тянулись медленно. В какой-то момент она засела в кресле у окна, погружённая в книгу. Странное ощущение — когда ты поглощён чем-то, но в то же время в глубине ощущаешь, что что-то не так. Эту неопределённость она ощущала всё сильнее, как бы она ни пыталась от неё избавиться. А теперь, когда она думала о своём состоянии, о своём беременности, о будущем, это чувство стало ещё более заметным.

Солнце уже скрылось за горизонтом, и в доме воцарилась вечерняя тишина. Она подумала, что будет здорово приготовить для Гарри ужин, когда он вернётся, но на кухне оставались только её мысли о том, как она всё-таки будет делать это... без магии. Без палочки. Это было странно, но для неё уже стало неким успокоением.

Поздним вечером, когда дом снова окутал ночной покой, Гермиона устроилась на диване с книжкой в руках. Свет лампы освещал её лицо, но глаза постепенно начали слабо опускаться. Она чувствовала, как тело само просит отдыха. Вот только перед тем как полностью уснуть, она услышала шаги в коридоре.

Гарри вернулся. Он вошёл в дом почти бесшумно, стараясь не нарушить тишины, как всегда, когда возвращался после долгого рабочего дня. Его присутствие было одновременно утешительным и тревожным, как бы он ни пытался скрыть это.

Гермиона, уже полусонная, на интуитивном уровне почувствовала его приближение. В последнее время она стала гораздо более чутко воспринимать его присутствие — возможно, из-за того, что она ждала ребёнка, а, возможно, потому что что-то в её самом сердце изменилось, и она не могла не чувствовать его эмоции, даже когда он не выражал их словами.

Она не стала даже пытаться прикрыться. Осталась сидеть с книжкой в руках, но сердце вдруг начало биться чуть быстрее, как будто её организм сам распознал, что его чувства не совпадают с привычным тоном. Он выглядел напряжённым.

Когда Гарри тихо подошёл к ней, Гермиона положила книгу в сторону, не подняв головы, но всё-таки услышала, как он тихо выдохнул, когда прошёл мимо. Он знал, что она всё равно заметит, и знал, что она почувствует, что с ним что-то не так.

Она потянулась, чтобы встать, и аккуратно погладила живот. Уже седьмой месяц. Это было удивительно — ощущать, как маленькое существо внутри неё растёт, что-то меняется в её теле, но она чувствовала себя по-настоящему живой. И когда её ладонь коснулась живота, всё вокруг будто замерло на секунду.

"Всё будет хорошо", — сказала она себе про себя. Это была не просто фраза, а настоящая утешительная мысль. Она знала, что сейчас многое зависит от неё, но с этим знанием было легко жить. И всё же в её жизни по-прежнему оставались вопросы, которые так и не были окончательно решены.

На Гермионе был лёгкий лиловый сарафан, который как-то особенно подчеркивал её утончённую фигуру и мягкие линии тела. Лёгкий материал слегка колыхался, когда она двигалась, придавая ей воздушный вид, как будто она не совсем из этого мира.

Её волосы были собраны в аккуратную гульку, но несколько прядей, слишком упорных, вырвались и теперь мягкими волнами касались её щёк. Эта легкость, с которой она носила такую прическу, лишь добавляла ей женственности и грации. Её карие глаза были почти темными в тусклом свете, но в них было столько тепла и внимания, что Гарри не мог не заметить, как сильно они искрятся в момент, когда она встретила его взгляд. А алые губы, слегка приоткрытые, как будто пригласили его к себе, вызывали в душе тёплое чувство.

В тот момент, когда она поднимала глаза, чтобы обратиться к Гарри, её улыбка быстро исчезла, заметив, как он стоял в дверном проёме, стиснув челюсти, и с выражением, которое она уже давно научилась распознавать — усталость, нервозность, угрюмость.

Он не двигался, будто не знал, с чего начать.

Гермиона сразу почувствовала, что что-то не так, и быстро встала с места. Подойдя к нему, она нежно положила ладонь на его плечо. Он был напряжён, слишком жесткий. Всё в его теле говорило о том, что внутри он борется с собой.

— Гарри, что случилось? — спросила она мягко, и её голос в этот момент звучал так, будто сама её забота могла утешить его.

Гарри повернулся, но его глаза были холодными. Он сжал губы, немного замешкавшись, как будто с трудом решая, стоит ли открываться или нет. Он отстранился немного, как будто пытаясь собраться с мыслями, но всё равно не мог скрыть того, что его терзало.

— Это… это нечто, что я не мог даже представить, — его голос стал хриплым, почти как если бы он боролся с собой, пытаясь не сказать слишком много. Он замолчал на секунду, собираясь с силами. — Я думал, что справлюсь, что смогу сделать всё правильно, но теперь… теперь всё выглядит иначе.

Гермиона, чувствуя, как его плечи сжимаются, аккуратно подняла руку и коснулась его лица, пытаясь направить его взгляд на себя.

— Гарри… — прошептала она, но он уже продолжил, перебив её.

— Это был Пожиратель смерти, — произнёс он с напряжением. — Кто-то, кого я бы никогда не заподозрил. Он как-то оказался в нашей жизни, и именно он устроил тот… тот инцидент с Джинни.