Осколки Азкабана (гет)

Вода в душе была почти обжигающе горячей. Гермиона стояла под струями, закрыв глаза, пытаясь смыть с кожи липкую смесь грязи переулка, страха и чужой крови — его крови. Картины наваливались волнами: Драко, сжавшийся у стены, дрожь, сотрясавшая его, как в лихорадке; его дикий, нечеловеческий рык, когда он бросился на того охранника; ледяная ярость в ее собственной груди, когда она угрожала Оспинистому. И глубже — папка Гарри на столе. Молчаливый укор его ухода. Понимание, что именно пытались вернуть эти твари.

Она вытерлась грубо, почти до боли. Надела самую старую, самую бесформенную пижаму. Волосы стянула в тугой хвост. Не иди. Приказ самой себе звучал слабо. Он сломан еще сильнее. Ты — тоже. Это опасно. Опасно для вас обоих. Она стояла в дверном проеме своей спальни, глядя в темноту коридора, ведущего к гостиной. Оттуда не доносилось ничего. Ни привычного прерывистого дыхания, ни шорохов. Тишина была хуже любого звука. Тишина сдавленного крика.

Он нуждался в якоре. Даже если этот якорь был ею. Даже если он был отравлен. Она не смогла защитить его днем. Может, хотя бы ночью…

Она пошла. Шаги глухо отдавались в тишине. Гостиная погружена во мрак. Он лежал на диване, на боку, лицом к стене, укрытый до подбородка. Казалось, спит. Она осторожно села на край, спиной к нему. Тело кричало об усталости, но нервы были натянуты как струны. Она ждала. Ждала его дрожи, его знака. Но тишина длилась.

Ее собственное сознание сползало в пропасть сна, когда мир взорвался.

Резкий, душераздирающий вопль. Нечеловеческий. Полный чистого, первобытного ужаса. Гермиона вскочила, сердце выпрыгивая из груди. Драко метался на диване. Не спал — выламывался из сна. Глаза дикие, невидящие, залитые лунным светом, как бельма. Он рвал на себе одеяло, рубашку, скрюченные пальцы царапали грудь, шею, будто пытаясь содрать кожу. Хриплые, бессвязные слова вырывались сквозь сжатые зубы: «Нет… не там… плита… холодно… отстаньте!»

Он не узнавал ее. Не видел комнаты. Он был там. В Башне Плача. С ними. Его тело извивалось в немой агонии, попытке убежать от незримых мучителей.

— Драко! — ее голос сорвался, полный паники. Она схватила его за плечи, пытаясь удержать, прижать к дивану, остановить самоповреждение.

— Драко, проснись! Ты здесь! Со мной!

Ее прикосновение стало искрой в пороховой бочке. Он взревел — звук раненого зверя — и рванулся с нечеловеческой силой. Ее отшвырнуло. Она ударилась спиной о низкий столик, боль пронзила ребра. Он вскочил, спотыкаясь, глаза метались по стенам, ища выход, врага, смерть. — Где?.. Нет!.. — хрипел он, спина прижата к стене, руки перед собой в жалкой попытке защиты. Капля крови со вскрытой царапины на груди скатилась по ребрам.

Боль, страх за него, ярость на тех, кто довел его до этого, на себя за свою беспомощность — все смешалось в Гермионе в единый, слепой вихрь. Она поднялась, игнорируя боль в боку. Не думая. Только чувствуя. Ему нужен был не голос разума. Ему нужен был шок. Якорь из плоти и боли. Доказательство, что здесь и сейчас — не там.

Она шагнула к нему. Он замер, увидев движение, глаза расширились от нового ужаса.

— Не подходи! — выдохнул он, голос срываясь на визг.

Она не остановилась. Вплотную. Ее руки снова схватили его лицо. Нежно? Нет. Жестко. Пальцы впились в скулы, заставляя его смотреть на нее. В его глазах — бездна паники, безумия, непонимания.

— Я здесь! — прошипела она, встряхивая его. Его дыхание, горячее и прерывистое, обжигало ее лицо. Запах пота, страха, медикаментов — и его. Чисто его. Дикий, животный, мужской. Он пытался вырваться, слабо, как во сне. Его тело дрожало под ее руками, напряжение мышц было невыносимым. Она видела пульсацию в его шее, каплю пота, скатившуюся с виска. Видела его губы, пересохшие, слегка приоткрытые в немом крике.

Импульс был сильнее разума. Сильнее стыда. Сильнее страха. Она притянула его лицо к своему и впилась губами в его губы.

Это не был поцелуй. Это было столкновение. Жесткое, властное, отчаянное. Закрытие рта, изрыгающего кошмары. Утверждение своей плоти против его призраков. Ее губы давили, двигались без изящества, только с яростной потребностью вернуть его сюда. В ее тело ударила волна огня — не нежности, а чистой, неконтролируемой адреналиновой жажды. Чувство его кожи под пальцами, его сопротивления, его запаха — все слилось в пьянящий, опасный коктейль.

Он замер. Весь. Дыхание остановилось. Безумие в глазах дрогнуло, сменилось шоком, затем… вспышкой чего-то темного, неосознанного, но физического. Ответный толчок. Не поцелуй — укус. Его губы ответили ей такой же грубой силой, зубы коснулись ее нижней губы почти больно. Его руки, только что защищавшиеся, впились в ее бока, притягивая с неожиданной мощью. Одеяло сползло. Тела прижались — ее мягкость к его костлявой жесткости, ее упругая грудь к его плоской, иссеченной шрамами груди. Столкновение тепла и холода, жизни и почти смерти.

Она оторвалась на мгновение, глотнув воздух. Его глаза пылали в полумраке — не любовью, не признательностью. Голодом. Животным, лишенным мысли влечением, прорвавшим плотину страха и стыда. Стыд был все еще там, на дне, но его затопило чем-то более примитивным, более сильным — потребностью в подтверждении того, что он жив, что он может это чувствовать.

— Гермиона…» — его голос был хриплым, чужим, полным невысказанной муки и вопроса.

Она не ответила словами. Ее руки сами нашли подол его пижамных штанов. Грубо стянула их. Его руки рванули вниз ее штаны. Никакой нежности. Никаких прелюдий. Только яростная, отчаянная потребность заполнить пустоту болью другого рода. Доказать себе, что они еще не мертвы.

Он был жестким, горячим, готовым. Она — влажной от адреналина, страха и этого необъяснимого влечения, которое всегда тлело под пеплом стыда. Когда он вошел в нее, это было не плавное скольжение, а резкий, почти болезненный толчок. Она вскрикнула — не от удовольствия, а от неожиданной, обжигающей полноты и боли. Он зарычал ей в шею, глубокий, вибрационный звук, больше похожий на стон агонии, чем на наслаждение.

Движения были не любовью. Это был бой. Отчаянный, яростный танец двух сломленных существ, ищущих в боли друг друга забвение от своей собственной. Он вгонял себя в нее с грубой силой, его бедра бились о ее мягкость, пальцы впивались в ее ягодицы, оставляя синяки. Она отвечала ему, цепляясь за его лопатки, впиваясь зубами в его плечо, чтобы заглушить собственные стоны — смесь боли, непривычного, слишком острого возбуждения и всепоглощающего стыда. Каждое движение было обоюдным наказанием и наградой. Каждое соприкосновение — напоминанием о пропасти, в которую они падали.

Она чувствовала его шрамы под пальцами, жесткие рубцы на спине, ребра, выпирающие под кожей. Чувствовала его запах — теперь смешанный с ее собственным, соленым от пота. Видела его лицо над собой в лунном свете — искаженное не экстазом, а мучительным напряжением, борьбой между животным инстинктом и все еще живущим в глубине ужасом. Его глаза были закрыты, губы сжаты. Он не целовал ее. Он переживал ее. Как последний глоток воздуха перед тем, как снова утонуть.

Она сама приближалась к краю. Волны грубого, неочищенного удовольствия накатывали снизу, смешиваясь с болью от его толчков, со стыдом, с осознанием чудовищности происходящего. Это было неправильно. Грязно. Опасно. Но ее тело, преданное ей, отвечало дикими спазмами, поднимаясь навстречу его яростным движениям. Она закинула ноги выше на его бедра, впуская его глубже, сдавленно вскрикнув, когда он нашел особенно чувствительную точку. Ее ногти впились в его спину.

Его ритм сбился. Он застонал, низко, протяжно, и в этом звуке было больше боли, чем наслаждения. Его тело напряглось до предела, как лук перед выстрелом. Он вогнал себя в нее в последний раз, глубоко, судорожно, и замер, весь дрожа, сдавленно рыча ей в грудь. Она почувствовала пульсирующий внутри жар. Одновременно ее собственное тело сжалось в шквале конвульсивного, почти болезненного оргазма, вырвавшего глухой, сдавленный крик из ее горла. Не блаженство. Освобождение. От напряжения. От мысли. От самой себя.

Он рухнул на нее всем весом, выбивая воздух. Они лежали, слипшиеся, мокрые от пота, тяжело дыша в тишине, которая внезапно показалась оглушительной. Его сердце бешено колотилось о ее грудь. Ее собственное — отвечало ему в унисон. Запах секса, пота и страха висел в воздухе густым, неподвижным облаком.

Оцепенение длилось мгновение. Потом он вздрогнул, как от удара током. Его тело напряглось, он резко оттолкнулся от нее, скатившись на пол, спотыкаясь о спущенные штаны. Он сидел, отвернувшись, плечи подрагивали. Не от холода. От стыда. От ужаса. От осознания, что они сделали. Что он сделал.

Гермиона лежала, глядя в потолок. Боль в боку вернулась. Между ног горело. На губах — привкус его кожи, соли. На душе — ледяная пустота и тяжесть падения. Она подняла руку, увидела на запястье красные следы от его пальцев. Якорь был сорван. Они рухнули на самое дно.

* * *

Стыд. Горячий, всепоглощающий, как кислота, разъедающая изнутри. Гермиона не могла поверить, что это все реально.

Рядом на полу — шорох. Резкий, судорожный. Драко, спотыкаясь о спущенные штаны, поднялся и направился к двери ванной. Он не оглядывался. Его спина — ребра, выпирающие под тонкой кожей, свежие царапины от ее ногтей поверх старых шрамов — была напряжена до дрожи. Дверь ванную захлопнулась. Щеколда врезалась с громким, окончательным щелчком.

Тогда до Гермионы донесся звук. Не рыдания. Не ругательства. Звук, от которого сжался желудок. Глухие, рвотные спазмы. Сдавленные, мучительные, как будто он выворачивал наизнанку не только содержимое желудка, но и собственную душу. Потом — шум воды. Не для очищения. Яростный, бешеный напор, бьющий о кафель, о его тело, пытающийся смыть невидимую грязь. Она слышала, как он скребет кожу — жестко, отчаянно, словно пытаясь стереть слой эпидермиса, стереть ее прикосновения, стереть сам этот акт.

Она закрыла глаза. Картины навалились с новой силой. Его дикий, невидящий ужас в кошмаре. Ее яростное решение — не разум, инстинкт выживания их обоих. Жестокость их столкновения. Грубость его рук на ее теле. Его вскрик, больше похожий на стон умирающего, чем на крик наслаждения. Его глаза в момент финала — не блаженство, а ужас. Осознание. Падение с края безумия в пропасть нового, невыносимого стыда. Она использовала его слабость. Он использовал ее тело. Взаимное осквернение в попытке доказать что-то самим себе.

Подняться с дивана было пыткой. Каждое движение отдавалось болью — физической и душевной. Она подняла с пола свои штаны, натянула их на липкую кожу. Ткань причиняла боль. Она нашла его пижамные штаны — скомканные, брошенные у дивана. Запах его, смешанный с ее собственным, ударил в нос. Она швырнула их в темный угол, как улику преступления.

Вода в ванной не стихала. Теперь к шуму душа добавился другой звук. Приглушенный. Сдавленный. Как будто кто-то душит всхлипы кулаком. Он плакал. Не громко. Отчаянно. Как ребенок, потерявший последнюю надежду. Или как взрослый мужчина, осознавший, что стал тем, кого больше всего ненавидел — насильником? Жертвой? Соучастником собственного унижения?

Гермиона подошла к двери ванной. Не для того, чтобы войти. Не смела. Ладонь легла на холодное дерево. Она чувствовала вибрацию воды, чувствовала его отчаяние по ту сторону. Что сказать? "Прости"? Это звучало бы кощунственно. "Это ничего не значит"? Ложь. Это значило всё. Взорвало последние остатки приличия между ними. "Так было нужно"? Самое страшное оправдание.

Она постучала. Легко. Едва слышно. Шум воды не стих. Плач оборвался, сменившись напряженной, звенящей тишиной.

— Драко… — ее голос сорвался, хриплый от всего пережитого за эту ночь.

— Я…, — Она искала слова, которых не было.

— Это… это не то, что ты думаешь, — слабая, жалкая попытка. Как будто можно было объяснить необъяснимое. Оправдать неоправданное.

Из-за двери донесся звук. Не голос. Гортанный, сдавленный хрип. Потом слова, выдавленные сквозь что-то тяжелое, мокрое, возможно, сквозь слезы или рвотные спазмы. Тихие, разбитые, полные бесконечной горечи и самоотвращения:

— Грязно…

Одно слово. Удар ножом. Правдивый и беспощадный. Грязно было все. Его прошлое. Его тело. Ее решение подойти ночью. Ее поцелуй. Их грубый, отчаянный секс. Их взаимная зависимость. Сам воздух в этой квартире.

Гермиона отдернула руку от двери, как от раскаленного металла. Ее ладони были влажными. Она посмотрела на них. Руки целительницы. Руки, что только что держали его, впивались в него, требовали от него. Руки, которые теперь казались ей чужими. Запятнанными.

Она отступила. Шаг. Другой. Спиной наткнулась на стену холодного коридора. Спустилась по ней, не в силах стоять, и села на пол, поджав колени. Голова упала на руки. Слез не было. Только ледяная пустота и всепроникающее чувство оскверненности. Она слушала бесконечный шум воды за дверью. Слушала тишину, последовавшую за его словом. Они были разделены тонкой деревянной преградой и пропастью взаимного стыда и разрушения. Якорь превратился в яд. Связь — в открытую рану. Война с внешним миром казалась теперь далекой и неважной. Самая страшная битва бушевала внутри этих стен. И они только что проиграли решающее сражение. Осталось лишь доживать до утра в звенящем ужасе от самих себя.