Пламя и кровь (джен)

Итак, вернёмся в четвёртое число, раннее утро, когда пришедшие в королевскую спальню слуги обнаружили, что возлюбленный, по крайней мере на бумаге, монарх отправился на суд, что выше земного.

Немедленно о случившемся известили королеву; немедленно королева начала действовать. Ещё не были вывешены белые флаги, извещающие о смерти старого государя, а Красный Замок уже готовился вознести к трону нового — и королева была готова на всё, чтобы этим новым был её сын, принц Эйгон.

Однако не все были с ней согласны — и это привело к тому, что верховный септон Скорбный назвал дурным началом доброго дела; если не будет принесено покаяния, предупреждал он, дурное пересилит доброе, и попущением божьим случится ещё много зла.

Его не послушали.

Малый совет

Утвердить наследника и назначить нового десницу, по обычаю, должен был Малый Совет — и всем казалось, что дело это уже решённое, настолько, что принц Эйгон с сестрой и братом были заранее вызваны в комнату, а на стол положена корона.

Однако всё пошло не так, как хотела бы вдовствующая отныне королева.

Уверенно заняли сторону принца Эйгона лишь двое из семи: лорд-судья Джаспер Уайльд и лорд-адмирал сьер Тиланд Ланнистер. Со сьером Тиландом мы уже знакомы, уделим же немного места и Джасперу Уайльду, которого одни звали Полумейстером, а другие — Железным Дрыном.

Нынешнему лорду Дождливого Дома он приходился дядей, но всю свою жизнь провёл между Цитаделью и столицей. В Цитадели он изучал право, и выковал себе полную цепь из одних только оловянных звеньев. Его даже прочили в эрцмейстеры, но подвела одна слабость: Джаспер был очень охоч до женщин. Всего у него была одна законная жена, монна Лена Тауэрс, и три постоянных любовницы, и ещё множество мимолётных связей — все скопом принесли ему двадцать девять детей, которых он, впрочем, всех признал и старался по возможности обеспечить. Впрочем, судьёй его считали справедливым, и если и уклоняющимся, то в сторону суровости. На сторону Зелёных его частью привела приверженность законам, а частью — нужда обеспечивать детей, которую в изрядной мере покрывала щедрость Ланнистеров и любезность пристроивших мальчиков в Цитадель Хайтауэров.

Великий мейстер Орвиль и лорд Ларис Стронг прямо заявили, что не питают особых чувств ни к одному из претендентов, и равно готовы служить обоим.

Великий мейстер — как это свойственно великим мейстерам — был уже весьма немолод, и лучше разбирался в лечении болезней, чем в политике. Что до лорда Стронга, то он не был ничем обязан Зелёной партии — своего поста он добился сам, неустанным трудом по завязыванию связей во всех слоях пёстрого общества столицы, поскольку Государевы Очи редко смотрят за её пределы — но не был и с ними в ссоре. Чёрную же партию, а именно принца Деймона, лорд Ларис винил в смерти своих отца и брата — довольно необоснованно, поскольку почти все знали, что это дело рук изголодавшихся приречных крестьян да малых лордов.

В сторону заметим, что часто лорду Ларису приписывают какие-то невиданные способности к интригам и даже будто прочат в архитекторы всего случившегося; это, конечно, неверно. Хотя он неплохо знал Красный Замок, и того лучше — столицу, он был обычным посредственным чиновником, которого потом назначили быть крайним.

Несогласные

Итак, двое были за, а двое — воздержались. Но оставалось ещё двое: лорд-казначей и лорд-капитан.

Оба они были уже сильно немолоды, но, в отличие от мейстера, прибывшего в столицу совсем недавно на смену скончавшемуся Меллосу, провели здесь всю свою жизнь. Оба были сердечными друзьями покойного короля, и для обоих его воля была священна.

Лорд-капитан сьер Гаррольд Вестерлинг, хотя и приходился двоюродным дедом леди Джоханне, никогда её не видел; с самого детства — с семи лет — он жил в столице, сначала оруженосцем у сьера Гвейна Хэйфорда, потом молодым клятвенником на службе такого же молодого принца Визериса, и так до белого щита и звания лорд-капитана. Воля покойного короля была для него дважды священна: как воля монарха и воля друга.

Что до Лимана Бисбери, то это был беспомощный старик, едва способный ходить и почти утративший зрение; лордом-казначеем он стал ещё при короле Джейхейрисе, и был тогда мужчиной в расцвете лет, вырванным из Цитадели ради служения короне. По натуре он был скорее мейстером, чем царедворцем; король же Визерис ценил его за прямоту и честность, и за умение сочувствовать — а Лиман любил Визериса просто за то, что тот, один из очень немногих, видел в Лимане человека, а не причудливый счётный аппарат.

Благодаря этой их странной дружбе, связавшей тихого аскета и шумного бонвивана, Лиман оставался по-прежнему лордом-казначеем, хотя уже не мог выполнять своих обязанностей. Разум его ослаб, и память, некогда безупречная, стала изменять; читать он тоже уже не мог. Большую часть его работы делал лорд-адмирал Тиланд, и многие говорили, что Лиману не место в малом совете — но король Визерис не желал ни лишать себя бесценного общения с дорогим другом, ни дорогого друга лишать единственного дома, который у него был.

Этот-то Лиман Бисбери и поднял голос в защиту воли короля Визериса, и потребовал остановить голосование до того, как в столицу прибудет принцесса Рейнира. Он напомнил, что принц Эйгон публично принёс ей предварительную присягу; что король неоднократно и ясно называл Рейниру своей наследницей; что, наконец, даже если — тут его голос дрогнул — совет дерзнёт пойти против воли покойного, принцесса Рейнира должна при этом присутствовать и иметь возможность говорить в свою защиту.

Сьер Гаррольд поддержал его, заметив, что никто доселе не смел оспаривать монаршью волю, и что сами боги признали королей из дома Таргариен превыше обычных людей.

Лорд Джаспер Уайльд призвал обоих вспомнить законы, включая буллу Джейхейриса; но Лиман был непреклонен: воля каждого из королей, — напомнил он, — абсолютна и в силах отменить волю любого другого. Покойный король не властен над королём живым, как не властен над ним никто.

Рисовалась уж очень неудачная для партии Зелёных картина: из шести голосов, необходимых для признания законным нового короля у них было не больше четырёх — и из этих четырёх двое внимательно прислушивались к аргументам противной стороны.

Первая кровь

Неизвестно, как бы всё разрешилось, не вмешайся в ход спора принц Эймонд.

Он громко призвал Лимана Бисбери опомниться и вспомнить, кто такая Рейнира. Неужели, — вопрошал принц, — Лиман готов пристроить на трон распутницу, а главное — язычницу, открыто смеющуюся над семью богами? Неужто он готов увидеть её наследником бастарда, отродье Костолома Стронга?

Я брат того, кого вы так называете, — мягко, но непреклонно заметил тогда лорд Ларис. — И мой голос тоже чего-то значит.

Принц Эймонд был умён, как мало кто из его современников; он разбирался в законах чуть хуже Джаспера, а в делах казначейства — чуть хуже Лимана. Всё это правда; но правда и то, что его гордый и буйный нрав, некогда заставивший его на спор со старшим братом оседлать саму Вхагар, с годами превратился в его беду.

Принц не терпел, когда с ним спорил кто-то, кроме его родителей и членов его семьи, легко и часто обижался, а обидевшись — давал волю рукам. Мать и дед, конечно, это видели, и хотя принц был уже взрослым юношей, розги были его привычным другом. Впрочем, он относился к любому наказанию как к обычной части своей жизни, и давно привык их не замечать.

«Дерзкий старик, поберегись, как бы тебе не проглотить язык!» — воскликнул он, а Лиман ответил: «Даже без языка я буду вещать, что вы неправы, мой принц».

Это было последней каплей. Прежде, чем кто-либо успел его остановить, принц Эймонд оказался у Лимана за спиной и одним движением рассёк его горло от уха и до уха кинжалом из валирийской стали.

Резня в Белой Башне

Ещё не успело осесть безжизненное тело Лимана Бисбери, а все присутствующие — осознать случившееся, как сьер Гаррольд уже устремился прочь от зала малого совета, на бегу крича о заговоре и созывая стражу.

Замок, замерший было в ожидании торжественного выхода нового государя, пришёл в движение; придворные, стража и слуги забегали, не зная, где злодеи и кого им надо ловить и волочь в темницу, а кого — защищать до последней капли крови, чей заговор и кто был его целью.

Заговорили, конечно, о том, что старый король скончался не своей смертью; винили то королеву Алисенту и прочих Хайтауэров, то принца Деймона, то вовсе дорнийцев, распавшуюся уже Триархию и браавосийских наёмных убийц.

В этом хаосе сьер Гаррольд добрался до Белой Башни, где собрал всех семерых белых щитов и изложил им, что приключилось в зале совета.

Немедленно сьер Кристон, верный Зелёной партии, обвинил его во лжи; с ним согласились сьер Уиллис Фелл и сьер Аррик Каргилл, один из двух телохранителей принца Эйгона.

Сьер Эррик Каргилл, брат Аррика, напротив, поверил каждому слову старика, и напомнил братьям-щитам, что принц Эймонд славен своим норовом и скор на расправу, хотя доселе, конечно, ни разу никого не убивал. Но, — заметил он весьма мудро, — до сих пор никто не говорил ему, что скорее умрёт, чем увидит на троне принца Эйгона.

Поверил сьеру Гаррольду и сьер Стеффон Дарклин.

Никто не знает, на чьей стороне был в этом споре юный сьер Салис Крэбб; впоследствии и те, и эти записывали его в свои сторонники. Но когда все похватались за мечи — одни в защиту чести принца Эймонда, другие — в защиту чести сьера Гаррольда, — именно сьер Салис бросился их разнимать и умолять оставить пустые споры.

Гвардеец — меч короля, — твердил он им, — и не дело меча решать, в чью руку ложиться, а тем паче — не дело резать братьев ради пустого спора, который скоро сам разрешится!

Но его не слушали.

Никто не знает и того, чья рука убила сьера Салиса Крэбба; была большая драка, а и те, и эти впоследствии приписывали это убийство своим противникам. Но тело сьера Салиса лежало на священных белых плитах, а его невольные убийцы замерли, как громом поражённые.

Украденная корона

Смерть сьера Салиса отрезвила и сторонников принца Эйгона, и сторонников сьера Гаррольда — но она же словно закрыла им дорогу назад.

Если ещё недавно все, кроме, может быть, сьера Кристона были готовы осудить ужасное беззаконие, и только отказывались в него поверить — то сейчас сьер Аррик и сьер Уиллис позволили себе подумать, что, может быть, не так уж неправ принц Эймонд и сделал то, что нужно для защиты чести законного монарха.

Если сьер Эррик и сьер Стеффон не питали особенной приязни к Рейнире, и только осуждали безумный поступок принца Эймонда — теперь они задумались, насколько законен тот король, ради которого убили беспомощного старика в священном зале совета во время священной процедуры избрания.

Никто не смел озвучить своих мыслей. Все стояли над телом сьера Салиса и ждали — чего-то. Может быть, воли Небес.

Наконец, голос подал сьер Кристон. Он прямо назвал себя щитом короля Эйгона Второго; но, — прибавил он, — не будем больше марать святые камни кровью братьев. Все, кто против государя — ступайте вон; в память о наших узах мы не станем вас преследовать до вечера. Но стоит солнцу зайти, как узы братства будут разорваны, и мы не будем больше считать вас одними из нас.

Сьер Гаррольд принял его условие, однако втайне готовил особый план. Сьера Стеффона и сьера Эррика он послал собрать тех рыцарей, что были верны лично ему или выказывали симпатию принцессе Рейнире и велел им поспешить в сторону Драконьего Камня, сам же проследовал в зал малого совета, желая — насколько можно судить — на месте отомстить нечестивцу.

Однако зал уже был пуст. Одна корона, когда-то заказанная королём Джейхейрисом — с семью камнями в золотом обруче — лежала на столе.

Сьер Гаррольд увидел в этом волю Небес. Он взял корону, скрыл её под своим плащом — и поспешил присоединиться к братьям-щитам и верным рыцарям в их бегстве.