Человек, который хотел быть услышанным (гет)

Я не знаю, что это, так что не спрашивайте. Это хотело родиться, и оно в муках, но родилось.

Приятного. Че.

Эта гостиная не предназначалась для приёма гостей или демонстрации богатства — эта комната по праву была сердцем дома, убежищем, где многие поколения Принцев отдыхали от бремени показной чистокровной гордости и величия.

Она была невелика, но дышала достоинством. Стены ее когда-то давно были обиты тёмно-бордовой тканью с едва уловимым чёрным узором, не вычурным родовым гербом, а повторяющимся мотивом виноградной лозы, символом мудрости, терпения и плодородия. Пол был выложен старинной мореной дубовой паркетной доской, так тщательно отполированной временем и верными дому эльфами, что казался тёплым даже под босыми ногами. В центре комнаты лежал ковёр: персидский, такого глубокого изумрудного оттенка, что казался почти чёрным с золотыми и бордовыми вкраплениями. С узором, напоминающим о звёздах.

По центру ковра стоял кофейный столик из красного дерева, тяжёлый, массивный, с резными ножками и поверхностью, покрытой будто кожей тончайшим слоем прозрачного лака. На нём — две чайные пары из белого фарфора с серебряной каймой, такой же чайничек, сахарница, тарелка с чем-то съедобным, пепельница из чёрного камня и пара потрёпанных томов: один по зельям, другой — на удивление — маггловские «Унесённые ветром».

У стены — небольшой диванчик, по бокам от столика на ковре — два кресла, обитые иссине-черным бархатом, никаких драконьих голов или львиных лап — только строгие линии, изящные изгибы спинок и подлокотники, отполированные до блеска руками тех, кто здесь читал, думал, молчал, — и три жирандоли: по одному напольному у каждого кресла и один на подоконнике, превращённом в стол, — и все горели мягким, тёплым светом. Воск стекал по ним медленно и почти благоговейно, будто знал: здесь время замерло на годы и теперь, очнувшись, потекло иначе.

А над черным каменным камином годами висела картина — нет, не чей-то портрет, а написанное, судя по стилю, где-то в конце XVIII века большое, во всю стену, отражение самой этой гостиной. На ней — те же кресла, тот же столик, тот же ковёр, тот же книжный шкаф, обрамляющий окно, только новее, свежее, ярче. На ней так же мерцает камин и горят огоньками верхушки свечей, а на ковре между креслами спит черный кот, некогда любимец своей хозяйки.

Арья вошла в комнату, свет свечей лизнул её профиль — мягкий изгиб скулы, тень ресниц, упрямую складку у губ, которую Северус сразу же бы узнал, потому что очень хорошо помнил ее по лицу своей матери. Она была одета в простое домашнее платье цвета лунного камня, в котором часто читала, сидя у камина, писала в блокноте или просто смотрела в окно, думая о чем-то своем.

Она не спеша подошла к кофейному столику, коснулась пальцами чайника — горячий, села в кресло, поджала ноги, как делала всегда, разлила чай по чашкам и протянула руку к полу. Чёрный кот потерся о её колени, а потом вошел он.

Седина, поглотившая некогда черную, как самая темная ночь, копну волос, морщины у глаз, усталость в плечах и сухость в ладонях, но взгляд всё такой же: уверенный, знающий, что делать, твёрдый, но не жёсткий. Он замер на пороге, словно не веря, что наконец-то вернулся. К ней.

— Ты заварила чай, любовь моя, — сказал Сирил, и в голосе его не было ни власти, ни твердости, присущей лорду мрачного древнего рода, только сожаление и нежность, которую он годами скрывал от мира и всецело дарил ей.

Арья, не отрываясь от поглаживания кота, улыбнулась.

— Ты слишком торопился, дорогой.

Он подошёл, опустился на колени перед её креслом, чем спугнул кота, который тут же вскочил на лапы, в два прыжка оказался на теплой каминной полке и, мурлыча, улегся там спать, и взял её руку в свои. Его пальцы дрожали не столько от возраста, сколько от годами сдерживаемой и наконец-то получившей право вырваться на свободу боли.

— Иногда мне кажется, что я опоздал на целую жизнь, — прошептал он.

Арья ответила не сразу, она подняла свободную руку и коснулась щеки человека, чья кожа, морщины, шрамы и даже седина были ей роднее собственного дыхания. Пальцы её скользнули по острой скуле, задержались у некогда черного, а теперь белого, словно припорошенного инеем былой силы виска.

— Ты пришёл, остальное не имеет значения.

Сирил закрыл глаза, на мгновение его плечи опустились от облегченного выдоха. Он снова стал просто мужчиной.

— Я скучал по тебе, — выдохнул он. — Каждый день. Каждую ночь. Даже тогда, когда злился. Даже тогда, когда молчал и избегал тебя.

Арья наклонилась вперёд, в её глазах полыхнул огонь — по-юношески пылкий, но по-взрослому согревающий и возрождающий, а не сжигающий дотла.

— Тогда поцелуй меня, — сказала она и он подчинившись, — Сирил вообще не любил отказывать своей жене хоть в чем-то, — не стал медлить.

Он аккуратно, как-то даже робко, будто и не было у них тысяч проведенных вместе ночей и миллиона разделенных поцелуев, прикоснулся губами к её губам. Это был не страстный поцелуй — это было возращение домой, глоток кристально чистой родниковой воды в пустыне, вздох полной грудью на грани удушья. Коснулся её волос — тех, что выбились из аккуратного пучка. Они были гладкими, как он и помнил, но теперь и её виски подкрасила седина. Сирил почти благоговейно провёл по ней пальцами.

— Ты изменилась, но все так же прекрасна, — прошептал он с улыбкой.

— Время не щадит никого, — ответила она, но в её голосе не было горечи — только принятие. — Даже таких упрямцев, как ты.

Арья положила ладонь на его плечо, потом на грудь — и мягко, но настойчиво нажала.

Сирил понял ее без слов и, поднявшись на ноги, тут же опустился в кресло рядом с ней, так что их колени соприкасались, а одна её рука всё ещё лежала в его руке.

— Ты голоден? — спросила она, кивнув на блюдо с его любимыми сэндвичами с огурцом, ветчиной и жареным яйцом.

— Нет, — ответил он. — Но я ни за что не откажусь от твоего чая.

Она улыбнулась и подала ему ту самую чашку с серебряной каймой, которую он выбрал себе еще в юности, до того, как познакомился с ней.

Сирил взял её осторожно, как какую-то реликвию, поднёс к губам, сделал глоток и закрыл глаза.

Это был её чай — с мятой, щепоткой лаванды и каплей мёда, выдержанного в дубовой бочке. Вкус домашнего тепла, сдержанной заботы и той самой тишины, в которой можно расслышать биение сердца любимого человека.

Он на долю секунды отпустил ее ладонь, но только для того, чтобы переплести свои пальцы с ее и подушечкой большого пальца погладить ее запястье.

— Я больше тебя не отпущу, — сказал он. — Никогда.

Арья весело улыбнулась: — А больше и не надо.

Тишина в комнате была такой плотной и такой тёплой, что, казалось, даже пламя свечей и камина замерло, не смея нарушать её. Сирил сидел, держа в одной руке чашку, в другой — ладонь Арьи, и впервые за долгие годы чувствовал себя живым, как бы странно это ни звучало.

Только тень, мелькнувшая в дверном проёме, залитом тусклым светом, заставила воссоединившихся супругов отвлечься друг от друга.

Там робко, по-детски переминаясь с ноги на ногу и виновато смотря поверх их голов, стояла она. Молодая, хрупкая, в простом, почти монашеском, но элегантном платье, без вычурных родовых украшений, с черными, собранными в небрежную косу волосами, такими же, как у отца, черными, но полными той же боли, что годами жила в глазах Арьи, глазами Эйлин.

— Мама… — прошептала она, и голос её дрогнул, точно струна, натянутая слишком туго.

Арья, увидевшая своего ребенка, которого считала утерянным навсегда, позабыв обо всем на свете, вскочила на ноги.

— Эйлин! — Она бросилась вперёд, но остановилась в паре шагов, будто боясь, что её дочь — иллюзия и, если дотронуться до неё, она исчезнет. Тогда она обернулась к Сирилу, в её взгляде болью пульсировало: «Это она? Как это возможно?»

Сирил сидел неподвижно и внимательно смотрел, буквально разглядывал свою единственную, непутёвую, но от этого не менее любимую дочь.

— Я не знал… — начал он хрипло, — получится ли, — его слова были полны сдержанной, скупой, но настоящей надежды.

Арье, годами учившейся читать мужа как открытую книгу, всё стало ясно. Не детали случившегося — их она разузнает позже, а его посыл: он не знал, хватит ли силы магии у зачахшего рода, хватит ли силы его любви, хватит ли его памяти, чтобы вернуть её. Он не знал, простит ли его жена, и не знал, примет ли его дочь, но он пытался. И этого для нее было достаточно. Ее Сирил всегда был человеком дела, а не красивых, но зачастую пустых слов.

Она сделала последние два шага и обняла дочь трепетно и нежно, как в первый день их знакомства.

Сирил медленно поднялся. Его лицо — суровое, закалённое временем и непрошенной властью — дрогнуло, а в печальных глазах сверкнули бриллиантами слезы. Он годами подавлял в себе их, но сегодня, когда бы это сегодня ни происходило, он не мог бороться с собой, да и чего уж там, не хотел.

— Я боялся, что ты не вернёшься, — сказал он, и его голос был переполнен тем, чего его дочь никогда в нем не слышала при жизни уж точно: признание вины, покаяние, просьба о прощении, которое он сам себе не мог дать.

— Я и не вернулась, — тихо ответила Эйлин. — Точнее, — она задумалась, как выразить то, как она себя чувствовала, — вернулась та часть меня, которую ты создал из своей памяти и магии. Хотя… возможно так оно и лучше, а пап?

Поцеловав мать в лоб, она прошла в гостиную, внимательно осматриваясь по сторонам. Эйлин не была здесь с того дня, как то ли по глупости, то ли по большой любви, что в ее картине мира, собственно, было одним и тем же, вышла замуж. Её взгляд скользнул по чашкам на столе, по креслу, где только что сидел Сирил, по коту, свернувшемуся на каминной полке. Всё было так, как в ее детстве — до того, как всё рухнуло. От ее взгляда не ускользнуло то, как вздрогнул отец, услышав от нее простое «пап», но она не могла остановиться и продолжила:

— Я умирала, — и в её словах не было горечи, только тихое удивление, — думая: «Мир даже не вспомнит обо мне. Я кану в Лету». А потом… меня затянуло в воронку и запечатало в чем-то. В небытие. — Она пожала плечами и впервые открыто посмотрела на отца, и Сирил, не выдержав интенсивности ее взгляда, опустил глаза.

— Я не мог оставить тебя в том… В том доме. В мире, сломавшем тебя. В его мире. Тому, — он брезгливо и не скрывая злости выплюнул, — существу, я даже не могу назвать его мужчиной. Он не был тебе мужем, он был твоим палачом. Он не был… — Сирил замолчал, сглотнул ком в горле, который, казалось, копился все сорок лет молчания и стыда. — Я не знал, что ты беременна. Не знал, что у меня есть внук. Почему, Эйлин? Почему ты скрыла его от нас? Я бы всё исправил. Я бы ходил к тебе снова и снова, пока ты не согласилась бы вернуться к нам. Я бы вернул вас домой силой, если бы понадобилось! — Он не заметил, как сжались в кулаки его ладони. Его, что называется, несло, но он уже не мог остановиться. — Мальчик не заслуживал такого детства! Эйлин, почему? Неужели ты действительно верила, что я захочу забрать у тебя Северуса?! За что, дочь? — Сирил наконец поднял на Эйлин полный невыплаканных слез взгляд. — Я виноват. Я поступил неправильно, и эта ошибка сломала всем нам жизнь, прости меня за это, дочка, но я пытался, ты же знаешь, что пытался… Почему ты была так жестока к маме, а главное, к своему сыну? Северус мог бы жить в достатке и никогда не узнать, что такое насилие. Ты знала, что он переживал из года в год в Хогвартсе? Мы могли бы подарить ему семью, любовь, имя и статус, как бы ты это ни отрицала, но в нашем мире статус имеет значение, и этот самый статус уберег бы его от нападок шайки чистокровных выродков. Я люблю тебя, Эйлин, видит Мерлин, всей своей сущностью люблю, ты моя плоть от плоти, кровь от крови, магия от магии, и я готов вымаливать твое прощение за свою резкость и те непростительные слова, но как мне простить тебя за загубленную жизнь моего единственного внука?

Он подошёл к дочери осторожно, как к раненой птице. В этот момент Эйлин напоминала ему ту девочку, что когда-то, что-то нашкодив, цеплялась за него, как маленькая обезьянка за дерево, целовала его в щеку и называла любимым папочкой. Его девочку. Его любимую малышку. Чуть успокоившись, выдохнув и услышав шёпот дочери: «Но как?», Сирил продолжил:

— Я нашёл лучших мастеров Востока и России. Тех, кто смог соединить воедино отпечатки маггловских фотографий, колдовских снимков, портретов, воспоминания о тебе мои, мамины и даже наших эльфов, нашу любовь к тебе, магию рода и вдохнуть всё это в твой портрет. Я потратил почти всё, что оставалось от казны рода, — он бросил взгляд на насупившуюся Арью, — не переживай, дорогая, я сохранил пакет акций, который за эти годы должен был обеспечить нашего внука достойным наследством, а семейные сейфы я не трогал совсем, — и, отчитавшись перед супругой, снова сосредоточился на дочери, — но это, поверь мне, того стоило. Эйлин, ты стоишь всего, чем я когда-либо обладал.

Эйлин молчала. Долго. А потом тихо спросила: — А тело… моё тело?

— В семейном склепе, между мамой и мной, — спокойно ответил Сирил. — Под камнем, вырезанным моими руками. С надписью: «Эйлин», — он запнулся на секунду, — «Папина принцесса».

Арья одарила его таким теплым взглядом, что Сирилу показалось, что он смог бы замурлыкать от удовольствия.

— А он? — Эйлин задала новый вопрос с плохо скрываемым недоумением. Она понимала, что должна его бояться и ненавидеть, но в этой реальности у нее не осталось никаких активных воспоминаний о нем, и боль не мучила ее.

Сирил выпрямился, взгляд его стал холодным, как сталь.

— Он пропал без вести, и никто из магглов никогда не вспомнит о его существовании. Его пьяную тушку, надеюсь, сожрали крысы в катакомбах одного заброшенного шотландского замка, — он осознанно выждал паузу. — Я жалею только о том, что не сделал этого раньше.

Эйлин на мгновение закрыла глаза и, вздохнув на удивление легко, будто сбросила с плеч годы унижений, страха и одиночества, подойдя, уткнулась лбом отцу в грудь.

— Спасибо, папа, — прошептала она и почувствовала, как тяжелая отцовская ладонь ложится ей между лопаток и прижимает ее к крепкому, пусть и по-старчески поджарому телу, а в макушку утыкается примечательный родовой нос.

В этот момент Арья, больше не имеющая сил сдерживаться, прильнула к мужу с другого бока, и он, обняв, прижал ее к себе второй рукой, а сама она, заключив в объятия и мужа, и дочь, потянувшись вверх, поцеловала обычно сдержанного, но сейчас тихо плачущего и смотрящего на нее сверху вниз мужа в подбородок.

Сирил был счастлив в посмертии, так как годами не был счастлив при жизни. Единственным и самым большим желанием старика оставался его внук, и он надеялся, что рано или поздно последний Принц вернется домой, займет, как говаривал его дед, «семейный престол», посадит рядом с собой достойную женщину и возродит род.

— Ты дома, доченька, — целуя дочь в лоб, шептала Арья. — Ты наконец-то дома.

В камине по-прежнему потрескивали поленья, но свечи на жирандолях едва заметно мигнули — не от сквозняка, а от того, что магия в комнате всколыхнулась от появления незваных, но всегда ожидаемых гостей.

На ковре перед картиной появилось трое домовых эльфов, одетых в простые, но безупречно чистые наволочки с вышитым гербом Принцев и с тонкими серебряными цепочками на шеях с миниатюрными флаконами-кулонами — символами их принадлежности к роду, из поколения в поколение занимающемуся зельеварением, и дающим понять, что они обладают правом помогать хозяевам в этом непростом ремесле. Один флакончик был полон яда акромантула, кулон второго эльфа содержал в себе пару капель русалочьих слез, а третий светился пыльцой редкого лунного колокольчика — всё они были семейными оберегами, дарованными этим троим еще отцом Сирила. Символами не только их мастерства, но и особой верности роду.

Они молча и с благоговейным трепетом уставились на полотно.

Там воссоединялась их семья, их годами спавшие волшебники: лорд Сирил, леди Арья и вернувшаяся домой мисси Эйлин обнимали друг друга так крепко, что эльфы уверовали: магия наконец-то решила стать милосердной к благородному роду Принцев.

Прошла минута. Вторая. Третья. И только когда воссоединившаяся семья закончила обниматься, эльфы привлекли к себе хозяйское внимание.

— Приветствуем вас, — произнёс самый старший из них, его голос был тих, как шелест старинных страниц, и почтителен.

Трое на полотне повернулись на голос.

— Динки? — спросил Сирил, и в его голосе прозвучало сомнение.

— Не Динки, сэр, — поклонился эльф. — Динки по приказу хозяина уже четырнадцать лет служит наследнику рода в школе волшебства. Я Бинки — его брат. Младший сын Динки-старшего. Мы ждали этого дня годами и верно служили мэнору и роду Принц.

Арья шагнула вперёд, прямо к границе холста, её пальцы почти коснулись рамы.

— Бинки, Твинки и Линки, — она ласково приветствовала эльфов и была вознаграждена тремя влюбленными взглядами и почтительными поклонами.

— Леди, — хором ей ответили эльфы. И, спросив разрешения, расступились, освободив место для четвертого существа: старенькой эльфийки в платье, из которого когда-то очень давно выросла ее подопечная. Старушка сухенькими ручками теребила подол своего наряда и, шмыгая носом, не отводя внимательного взгляда, разглядывала Эйлин.

— Няни плохой эльф, — начала причитать она. — Няни не уберегла маленькую хозяйку. Няни старалась, но не смогла найти мисси Эйлин. Няни горюет без своей хозяйки…

Эйлин, какой бы по-живому виноватой себя ни чувствовала, могла только попробовать успокоить ту, для кого была смыслом жизни и от кого отказалась, покинув родительский дом, и это удалось ей с большим трудом, и то только после того, как вступившая в разговор Арья заверила Няни в том, что когда-нибудь она снова будет нянчить Принца, но уже внука или внучку ее любимой Эйлин.

— Готовьте дом, — не приказал, в этой семье не принято было приказывать эльфам, а попросил Сирил, — ваш хозяин встретил свою истинную пару и может вернуться в любой момент.

Эльфы, радостно сверкнув глазами, глубоко поклонились. Один из них, самый молодой, щёлкнул пальцами и осторожно поставил на кофейный столик поднос с бутылкой вина, тремя фужерами и фруктовой тарелкой, и тот медленно проявился на картине — род Принц хранил множество секретов, и это был один из них, — и был вознагражден одобрительным кивком лорда, лукавой улыбкой леди (это было ее любимое вино) и тихим «спасибо» от мисс Эйлин.

Неделю спустя

Где-то в глубине Шотландских нагорий, среди туманов и молчаливых холмов, стоял заброшенный замок — не знаменитый, не охраняемый, просто каменный остов, продуваемый всеми ветрами и забытый временем. Местные обходили его стороной, считая его проклятым местом, но для заезжих туристов, казалось, это утверждение было сродни бочонку меда, к которому их влекло, как голодных пчел. Они не верили в байки, не боялись шепота. Они хотели приключений.

Двое — молодая пара в поисках «аутентичного средневековья» — решили провести ночь под сводами древнего строения.

Палатка, плед, вино, мясо на костре и много-много свечей… романтика. Как же.

Они спускались по широкой, обвалившейся местами лестнице, фонарики дрожали в озябших руках, отбрасывая рваные тени на стены, покрытые редкой белесой плесенью и пылью веков.

— Смотри, какая атмосфера! — шептала девушка, восторженно водя лучом света по нишам, где когда-то стояли бочки.

Парень, улыбаясь, сделал шаг вперёд — и что-то, подобно получившему пинок мячу, отскочило от его грубых походных ботинок.

Он нахмурился и пошарил у себя под ногами. Сначала вполоске света вспыхнули красные бусинки глаз и длинный голый хвост, а затем она упала на… череп.

Пустые глазницы-посланницы вечности уставились прямо на них.

Девушка истошно завизжала и выронила из трясущихся рук свой фонарик, парень испуганно, будто обожжённый, отшатнулся.

В кружащемся свете с громким стуком ударившегося об каменный пол девайса молодые люди мельком увидели то, к чему когда-то крепился череп и что когда-то было человеком, судя по размеру останков, взрослым мужчиной. Кости были рассыпаны в углу, будто их кто-то сбросил их туда, как ненужный мусор.

Естественно, они не стали ждать рассвета и, дрожа, задыхаясь, не оглядываясь, покинули замок, спешно завели свой старенький БМВ и умчались в ночь, даже не подозревая, что им вслед смотрит обрекший себя и приговоренный отчаявшимся отцом на вечное забытье.