Возвращение к истокам (гет)

Сиднейское солнце обжигало глаза, привыкшие к мягкому, рассеянному свету Англии. Гермиона замерла на каменной дорожке, ведущей к аккуратному дому с тёмно-синей крышей. Пышные кусты гортензии обрамляли крыльцо, создавая картину идиллического, ухоженного покоя.

Один щелчок, поворот на месте — и она могла бы избежать этих неловких минут на пороге, оказавшись внутри за мгновение. Но трансгрессировать в дом, который, при всём её желании, так и не стал «её домом», казалось кощунственным вторжением.

_______

5 лет назад:

Сразу после войны она примчалась в Австралию, но не могла заставить себя сделать последний шаг и позвонить в дверь. Собрав волю в кулак, она всё же подняла руку и нажала на кнопку звонка. Где-то внутри зазвенело, возвещая о её вторжении в жизнь, которую она так тщательно для них выстроила и из которой исключила себя саму.

На пороге показалось лицо матери: загорелое, умиротворённое, с новыми морщинками у глаз. В нём не было ни капли узнавания, лишь вежливый интерес незнакомки.

— Здравствуйте? — сказала женщина, и её голос, такой родной, заставил сердце Гермионы сжаться.

— Здравствуйте. Меня зовут Гермиона Грейнджер. — ответила Гермиона, запинаясь на каждом слове.

Она сделала паузу, ожидая, что имя вызовет хоть какую-то искру. Но в глазах матери ничего не дрогнуло.

— Чем могу вам помочь, мисс Грейнджер?

И тогда Гермиона произнесла заранее отрепетированную фразу. Самую сложную фразу в своей жизни:

— Я знаю, что это прозвучит невероятно, но я прошу у вас всего пятнадцать минут. Я — та самая причина, по которой вы живёте здесь, в Австралии. И я могу это доказать.

Она не стала говорить «я ваша дочь». Это было бы слишком и вызвало бы отторжение. Вместо этого она апеллировала к самому большому, хоть и смутному, пробелу в их жизни — к необъяснимому переезду.

Женщина нахмурилась, её взгляд скользнул за спину Гермионы, будто искал подтверждения, что это не розыгрыш.

— Майк! — позвала она, не отводя от Гермионы глаз.

Диана и Майк Венделл — так теперь звали её родителей.

Через мгновение в дверном проёме появился отец. Он положил руку на плечо жены:

— В чём дело, дорогая? Кто это?

— Эта молодая леди утверждает, что знает, почему мы переехали в Австралию.

Гермиона увидела недоверие в его глазах. Она медленно, не делая резких движений, достала свою волшебную палочку:

— Я понимаю, что это выглядит странно. Но то, что я покажу, не причинит вам вреда. Это просто доказательство.

Она взмахнула палочкой, направив её на увядающую ветку в вазе на подоконнике. Сморщенные бутоны на глазах налились жизнью, раскрываясь в нежные белые цветы. Но чудо на этом не закончилось — лепестки потемнели, свернулись и осыпались прахом, чтобы уступить место новым, глубокого синего оттенка.

Майк и Диана застыли, глядя на вазу, а затем на палочку в её руке. Их лица выражали шок от столкновения с чем-то, что ломало их картину мира.

— Это... фокус? — неуверенно произнес Майк.

— Нет, — тихо ответила Гермиона, опуская палочку. — Это часть вашей собственной истории. Часть, которую я у вас украла, чтобы спасти вам жизнь. И теперь я хочу её вернуть. Пожалуйста. Позвольте мне войти и всё объяснить.

_______

Когда последние золотистые искры ритуала восстановления памяти погасли, наступила оглушительная тишина. Гермиона смотрела на родителей, пытаясь уловить в их глазах признаки пробуждения.

Заклинание сработало. Лицо отца исказила лавина обрушившихся воспоминаний:

— Гермиона... — прошептал он. — Поверить не могу. Что? Что? Что ты наделала?

Мать с тихим всхлипом бросилась к ней и сжала её в объятиях.

Когда Гермиона, запинаясь и смахивая слёзы, рассказала им всё — о Волан-де-Морте, о крестражах, о войне — мать застыла в ошарашенном молчании, а отец, казалось, весь кипел от негодования.

— Мне ужасно жаль! Вы можете простить меня? Папа, скажи что-нибудь!

— Это просто... Меня как будто растоптали, — выдавил он, отворачиваясь.

— Что? Папа, почему?

— Ты стерла наши жизни! Ты даже не представляешь себе, да? — в его голосе звучали истерические нотки.

— Джон... — неуверенно начала мать, уже используя его настоящее имя. — Главное, что всё кончилось и все живы.

Он прервал её резким взмахом руки:

— Не надо меня умиротворять, Алисия!

— Почему ты не спросила нас? — мать смотрела на неё, не в силах сдержать навернувшиеся слёзы.

— Вы бы не отпустили меня, и тогда… Понимаете, мне было абсолютно необходимо помочь Гарри. А... если бы вы не отпустили меня... всё равно был шанс, что нас всех нашли бы Пожиратели смерти и использовали, чтобы добраться до Гарри…

— Ты стерла нам память и оставила в неведении о том, что где-то рыщут убийцы? Хороша забота! — снова взорвался отец.

Его голос сорвался, и ему потребовалась секунда, чтобы снова обрести дар речи. Слова потекли медленнее, но с тяжелой, неоспоримой убежденностью:

— Ты одна приняла решение за всех нас. Перечислить тебе, сколько существует вариантов того, что могло пойти не так? Ручаюсь, это не самое простое заклинание, и в случае ошибки ты могла выжечь нам мозги, не так ли? Но это ладно! Тебя могли убить на этой чёртовой войне! И хоть я чертовски зол, ты моя дочь, и мне не насрать!

По щекам матери текли слёзы. Отец и не думал униматься:

— А наши родственники? Наши друзья? Они что, думают, что мы всей семьёй исчезли? Ты о них подумала?

Он был прав. Вся её логика, всё её пресловутое блестящее мышление разбивались о простой факт: она — ребёнок — взяла на себя право решать за двух взрослых людей. И это решение, продиктованное паникой, теперь казалось чудовищным.

_______

Отношения с родителями так и не вернулись к прежней легкости. Она наносила им традиционные визиты на Рождество и дни рождения, иногда задерживаясь на несколько дней.

Отец больше не изливал свой гнев, но между ними отсутствовала та близость, что была в детстве, когда они часами играли в «Эрудит», оспаривая друг у друга право на редкое слово, или когда он, корча смешные рожицы, пытался отвлечь ее от сложной задачи по математике. Теперь он лишь отстранённо расспрашивал её о работе, будто больше не доверял ей права перейти на тот личный уровень, где говорят о сокровенном и смеются до слёз.

Мама проявляла заботу, но она казалась машинальной: «Дорогая, я положила тебе одеяло, по ночам бывает прохладно», «Дорогая, я испекла твой любимый пирог». Словно исполняла роль матери, но не вовлекалась эмоционально.

Они старались — это было видно. Они выполняли всё, что было положено. Но та семья, где можно было до хрипоты спорить над кроссвордом и потом хохотать над нелепой ошибкой, или где они, готовя ужин, пританцовывали под любимую мамину песню, — та семья осталась в прошлом.

_______

Сейчас

И вот она снова стоит у дверей родителей под палящим австралийским солнцем. Они так и не вернулись в пасмурный Лондон — здешний климат, работа и сложившийся круг общения оказались сильнее ностальгии.

Гермиона сделала глубокий вдох и, не дав себе времени на сомнения, нажала кнопку звонка.

Дверь открылась, и на пороге появилась мать с корзинкой для белья в руках. На её лице расплылась привычная вежливая улыбка:

— Проходи, дорогая! Я собиралась развесить бельё во дворе… Отец в саду, читает.

Визит протекал по знакомому, отработанному сценарию. Отец отложил книгу, чтобы поприветствовать её сдержанным тоном, каким он мог бы общаться с коллегой на работе. За обедом они обменялись новостями, тщательно избегая всего, что могло бы вызвать хоть тень былого накала страстей.

— Мне нужно найти одну из своих старых книг, — соврала Гермиона, почувствовав, что от этой вымученной вежливости вот-вот сдадут нервы. — Я поищу в кабинете.

— Конечно, дорогая, — кивнула мать. — Только, пожалуйста, не устраивай там беспорядка.

Кабинет отца был не таким большим, как их старая просторная библиотека в Англии. Но здесь пахло так же, как тогда — чернилами, бумагой и его одеколоном. Гермиона медленно провела пальцами по корешкам книг на полке, словно надеясь найти среди них что-то знакомое, что напомнило бы ей о том общем мире, который когда-то принадлежал им всем.

И вдруг её взгляд упал на кожаный альбом, явно дорогой и новый. Сердце её учащённо забилось, когда она открыла его.

Вместо её детских фотографий или снимков с их совместных поездок в Париж, со страниц альбома на неё смотрели два улыбающихся человека. Майк и Диана в походе, с рюкзаками за спинами, на фоне гор, которых Гермиона не узнавала. Вот они на вечеринке с людьми, которых она никогда не видела, вот они загорают на пляже, вот пьют вино на террасе какого-то ресторана.

Гермиона застыла, вжавшись в спинку кресла, с альбомом на коленях. Со стороны кухни доносился ровный гул воды и отрывочные фразы — мать разговаривала по телефону:

— Да, Джилл, дочь приехала... Нет, всё хорошо, всё как обычно... Просто знаешь, это всегда... немного напряжённо. Да, я тоже надеюсь, что к вечеру всё наладится...

До Гермионы дошла горькая истина: она вернула родителям память, но не смогла вернуть себя — ту дочь, что когда-то была центром их вселенной. Та прежняя вселенная перестала существовать в миг, когда она направила на них палочку и произнесла: «Обливиэйт». А они построили новую: яркую, прочную, наполненную своими путешествиями, вечеринками и друзьями. И в этой новой, гармоничной вселенной для неё, Гермионы Грейнджер, нашлась лишь роль вежливо принимаемого гостя, чьё присутствие «всегда немного напряжённо».

_________

Когда день выдохся, уступая место сумеркам, она пришла на берег. Бродила вдоль кромки прибоя, пока над океаном не зажглись первые звёзды. Вода у её ног дышала медленно и глубоко, как спина огромного спящего зверя — древнего, равнодушного, не ведающего о её существовании.

Она замерла на стыке двух бездн. Перед ней — слепая, безразличная мощь океана. А за спиной — тишина аккуратного дома с начисто вымытыми окнами, где каждая вежливая улыбка была напоминанием о потерянной близости.

И в этой точке между бездной водной и бездной, разделявшей её с прошлым, она была одиноким маяком в покинутом море — светящимся впустую, никому не нужным предостережением.

Внутренний диалог, навязчивый и бессильный, вращался по кругу: «Может, купить им те билеты в Рим, о которых мама когда-то мечтала? Или… или приезжать реже, но оставаться подольше... или, может, наоборот...»

Воздух позади неё сгустился и зарядился знакомой энергией. Голос, вплетённый в прибой, коснулся её слуха:

— Прокладываешь маршрут к берегам, которых больше нет на карте?

Гермиона обернулась. За время, прошедшее с последней встречи с Локи, она научилась накладывать фильтры — и сквозь ослепительную рябь божественной магии теперь могла разглядеть его черты.

— Я ищу решение, — ответила она. — Всегда есть переменные, на которые можно повлиять.

— Одна из самых упорных иллюзий разума. Вера в то, что любую боль можно обратить вспять правильной формулой. Но некоторые раны не заживают — их придется носить в себе.

— И что тогда? Смириться с тем, что они стали чужими? — в её голосе впервые зазвучала беспомощность, обнажая боль, которую она пыталась скрыть.

— Перестать ждать, что река потечёт вспять, — его тон смягчился, стал наставительным. — Ты смотришь на них и видишь лишь то, что потеряла. Попробуй разглядеть то, что осталось.

Он выдержал паузу, давая ей впитать сказанное.

— Ты пришел, чтобы раздавать бесплатные психотерапевтические советы? — язвительно осведомилась Гермиона.

Его лицо оставалось невозмутимым, но в глазах заплясали насмешливые чертики:

— Вообще-то нет. Я планировал кое-что более практическое, но твой разум сейчас похож на запертую комнату, где все вычислительные мощности уходят на воспроизведение одного и того же болезненного сценария. Жалкое зрелище — наблюдать, как блестящий интеллект вязнет в трясине самобичевания.

— Я не собираюсь просто так отказываться от них! — вырвалось у неё с внезапной страстью. — Я помню, какими они должны были быть! И обязана вернуть нам это.

— Взросление, — тихо, но неумолимо парировал Локи, — начинается тогда, когда ты перестаешь перекраивать людей под выкройки своих фантазий. Тебе пора отпустить эту... сказку о счастливой семье.

Гермиона встретилась с ним взглядом:

— Странно слышать это от тебя. Ты последний, кого я заподозрила бы в способности что-либо отпускать.

На его лице промелькнула едва заметная тень похожая на отблеск старой боли:

— Именно поэтому мои советы стоят того, чтобы их слушать, — он сделал шаг вперед. — Позволь я покажу тебе.

Его пальцы мягко коснулись ее висков, и в этот миг австралийский пляж дрогнул и рассыпался, словно мираж из песка.

Они парили в абсолютной тишине, где единственным звуком был призрачный стук её собственного сердца. Гермиона ахнула, потеряв дар речи.

Под ними медленно вращалась Земля — Гермиона различала знакомые изгибы континентов, причудливые вихри облаков, ту самую тонкую, уязвимую плёнку атмосферы, защищавшую всё, что она называла домом. Зрелище было одновременно величественным и пугающим.

— Не волнуйся. Это всего лишь астральная проекция. Наши физические тела в полной безопасности, — прозвучал у неё в голове его голос. — Дыши.

Он указал рукой в направлении, где знакомые созвездия растворялись в чуждом свечении иных галактик:

— Нам туда.

Пространство сжалось и ринулось навстречу. Солнце пронеслось ослепительной вспышкой и исчезло. Звёзды растянулись в сверкающие штрихи. Они неслись с немыслимой скоростью, и Гермионе казалось, что она чувствует шепот пролетающих мимо галактик, свист мироздания на изломах реальности.

Они мчались сквозь безвременье, где понятия «здесь» и «там» теряли всякий смысл, и когда казалось, что сама вечность осталась позади, впереди начало разгораться сияние.

Сначала — туманное свечение на краю вселенной, едва отличимое от мерцания далёких галактик. Затем оно обрело форму и плотность, превратившись в сияющий архипелаг, парящий в пустоте: целый мир, сотканный не из камня, а из застывшего света, легенд и воли богов. Золотые шпили пронзали космическую тьму, а мосты из застывшего сияния соединяли острова-дворцы, словно нити гигантской паутины.

— Это Асгард, — мысль Локи прозвучала в её сознании, наполненная тысячелетней тоской. — Дом. Я хотел бы вернуться. Но путь мне заказан. Навечно. После... нескольких моих неудачных решений.

Они замерли перед этим великолепием — двое призраков у врат потерянного рая.

— В юности, — продолжил он, — я строил грандиозные планы: хитроумные комбинации, как вернуться туда героем, триумфатором... Всё это была тщета. Самые сложные планы — это часто просто способ не смотреть в лицо простой истине: некоторые двери закрываются навсегда. И стучаться в них — лишь унижать себя.

Зрение Гермионы, настроенное на восприятие самой ткани мироздания, видело не просто город, а сложнейшую матрицу из энергии и света. Она испытывала головокружение от открывшейся бездны знаний. Её собственная история и потери вдруг показались мелкими и незначительными.

— Магия... — анализировала она. — Это не палочки и заклинания. Это архитектура реальности. Какие аксиомы лежат в основе этой конструкции? Это стабильная петля реальности или постоянно поддерживаемый процесс?

Но когда её взгляд скользнул с сияющих шпилей на профиль Локи, жажда знания сменилась другим чувством. Он смотрел на Асгард с тоской вечного стража, обречённого бродить у ворот своего дома. И тогда её учёный интерес показался кощунственным — по крайней мере, её одиночество не было измерено веками. Жалость, острая и опасная, кольнула её под сердце. Жалеть такое существо казалось безумием, но именно это чувство вытеснило всё — даже страх.

— Спасибо, — тихо сказала она, и в этом слове было не только восхищение, но и новое понимание. — За эту... перспективу.

В следующий миг они уже стояли на тёплом песке, под гипнотический шум прибоя. Но привычный ритм волн уже не мог её успокоить — всё внутри нее сбилось с такта.

После каждой встречи с ним приходилось пресобирать свою картину мира заново. Он являлся громом среди ясного неба: то устроит кровавую баню в Малфой-менор, то предаст их Пожирателям, то возникнет на балу и пригласит на танец. Потом были эти путешествия к «разрывам» реальности, а теперь... теперь он вдруг решил посвятить её в свою тысячелетнюю тоску, показав самое сокровенное — свой утраченный дом.

Внезапно она осознала, что он всё ещё здесь. Стоит настолько близко, что она чувствовала его энергетическое поле — назойливое и ощутимое, как статическое электричество, — и смотрит на неё с тихим, изучающим вниманием.

— Разве сейчас не та часть, когда ты растворяешься в воздухе, бросив напоследок что-нибудь двусмысленное? — сказала она, пытаясь разрядить обстановку.

Его взгляд скользнул по дрогнувшим уголкам её губ, и он улыбнулся, словно находя её смущение забавным. А в глубине глаз вспыхнули опасные искорки, которые предвещали бурю.

— Ты прячешься за сарказмом, — произнес он почти беззвучно, и слова будто коснулись ее кожи. — Потому что не знаешь, что делать с этим повисшим между нами напряжением.

Его пальцы скользнули по её запястью — легкое, почти невесомое прикосновение, от которого кровь ударила в виски.

— Признайся, тебе интересно, что будет, если я на этот раз останусь?

И в этот самый миг, когда в груди перехватило дыхание, а мир сузился до пространства между ними, оглушительно зазвонил её телефон.

Она вздрогнула, словно очнувшись от транса, и судорожно выхватила его:

— Привет, — прозвучал в трубке знакомый и заземлённый голос Гарри. — Как ты?

— Всё... в порядке, — выдавила она, слишком бодро.

Выяснилось, что Джинни послала ей сову, но упрямая птица отказалась лететь через океан.

— Да, — подтвердила она, — я у родителей на выходные.

— Ага, отлично. Так вот, Джинни хотела узнать, не хочешь ли ты выбраться с ней куда-нибудь на кофе на этой неделе, когда вернёшься? — продолжал Гарри.

Гермиона подняла глаза. На том месте, где только что стоял Локи, осталось лишь золотисто-зеленое сияние — призрачный отпечаток, будто стертый рисунок, проступающий сквозь бумагу.

— Да, я... — она заставила голос звучать ровно. — Передай Джинни, что смогу. Договоримся.

Она опустила телефон, не в силах вспомнить ни слова из сказанного. Сияние растаяло, не оставив и следа. Теперь ночная пустота зияла на том месте, плотная и немая.

И лишь тогда до нее дошло. В тот миг, когда он исчез, в ней вспыхнуло не облегчение, а нечто совсем иное — укол досады. Той самой, что остаётся, когда книга обрывается на интересном месте.

— Ну вот, — в смятении подумала она. — Приплыли.