Софья. Софи. Соня. Сонечка (гет)

Он позвал её замуж, а она отказала ему? Больше похоже на честолюбивую фантазию обиженной женщины, чем на правду. Графиня или Наташа, пожалуй, скажут ― не приведи Господь им узнать! ― что Соня наказывает себя, а не Николая, но ей правда не хотелось принимать предложение кузена, хотя и не хотелось и огорчать его отказом. Она бы предпочла, чтобы этого разговора не было вовсе, и потому так спешила к Николеньке, как спешит ребёнок поскорее дочитать разворот книги с напугавшей его иллюстрацией и перевернуть страницу. Впрочем, когда она увидела секретничающего с Андреем Николеньку в гостиной, ей подумалось, что это неплохая идея развлечь юного князя печальным парадоксом, что её возлюбленный любил её всегда и в то же время не любил её никогда.

― Извините, что прерываю вас. Николенька, позволь с тобой кое-что обсудить, ― не признак ли чёрствости говорить после столь важного события таким спокойным, буднично-миролюбивым голосом? ― Андрей, мы ненадолго.

Соня хотела оставить племяннику в залог свою улыбку, но вместо этого плотно сжала губы, будто на них ещё рдел поцелуй Николая. Не дичился бы Андрей любимой тётушки, если бы подслушал её разговор с отцом? Удалось бы ей стать для него столь же любимой мачехой? Она заменила осиротевшим ещё в болезнь княжны Марьи детям мать, но простили бы они ей прямое посягательства на память усопшей родительницы? Хотя вдруг Андрей упрекнёт её однажды в том, что она из мести разбила сердце и Николаю, и себе?

― Я боюсь, ― начала Соня, заставив вышедшего к ней в коридор Николеньку подождать несколько мгновений, пока её ужас присмиреет, ― твой дядя много лет в отставке, но своим грубоватым армейским манерам он сам отставку дать никак не может, и если вы с Тихоном условились о том, чтобы он ехал в Петербург вместе с тобой, то Николай Ильич не будет вам препятствовать, он мне пообещал.

― Мне всё равно, Софья Александровна, ― не то удивлённый, не то оскорблённый тем, что она думала иначе, отчеканил Николенька, ― вернее, я рад, что никого не расстроит наш возможный разлад с Николаем Ильичом, но Тихон послезавтра поедет со мной в любом случае, даст мне дядя своё благословение или нет. Хоть в жалобу он на меня подаст, что я украл у него крепостного ― Тихон едет со мной.

― Николенька, ну какая жалоба? Николай Ильич бывает слишком резок, но ты ведь наша родня, и как бы сильно он на тебя не сердился, тебе нечего опасаться, ― тем более помимо казённой привязанности к племяннику жены от подобного шага Николая Ильича должен был удержать тот факт, что князь Болконский по закону ворует у себя самого.

― Я опасаюсь только того, что отцу было бы за меня стыдно, и того, что Оля разочаруется во мне, а дядин гнев или гнев любого другого человека меня не страшит, ― гордо заявил Николенька, но по тому, как долго и внимательно он глядел Соне в глаза, она поняла, что перечисленный ним список неполный, и его также пугает то, что она не поверит ему. ― Но ругаться с Николаем Ильичом я не стану, не потому что согласен с ним, просто это ничего не переменит, так что не тревожьтесь. Извините, Наташа хотела сыграть для меня, а Андрей мне ещё не успел кое-что рассказать тет-а-тет.

Он откланялся, не дав Соне достаточно времени, чтобы решить, переменилось в нём что-то или она просто чего-то в нём прежде не замечала, но во всяком случае ей показалось дикой мысль, что Ольга польстилась лишь на титул и состояние своего жениха. От кого же ещё, как не от него, стоит терять голову, тем более едва расцветшей шестнадцатилетней девочке? Панну Курагину могли научить потешаться над поклонниками такого склада ― даже Николай сравнивал племянника с попусту разлаявшимся щенком, хотя Соня находила непоколебимость Николеньки трогательной ― однако у Ольги не было ни единого повода опасаться своего жениха или бояться кого-либо рядом с ним, одного этого уже достаточно. Благородство, не таившее в себе тщеславие, и мужество без намёка на грубость извиняли ему некоторую нескладность и в фигуре, и в характере. Впрочем, производил ли жених на будущую княгиню впечатление настоящего рыцаря или нет, Соня считала, что она вполне может положиться на его великодушие. И раз оба Николая поклялись ей не искать ссоры друг с другом и притвориться, будто они сразу же, ещё за обедом всё уладили, значит, её незримая партия была сыграна.

Пробредив примирением дяди и племянника и как никогда возможным возвращением в Отрадное, Соня почтила своими переживаниями туманность их нынешних отношений с Николаем или подстроенное нею же скорое расставание с Николенькой только на следующее утро. И, увы, оба её несчастья вели к переливчатой тени княжны Марьи, с которой ей приходилось делить всех, кем она дорожила. Разве что Илья Андреевич, будучи воплощённой беспечностью, отдавал предпочтение своей нищей воспитаннице, ещё когда была жива её якобы до умопомрачения богатая соперница. Ревность пополам с жалостью окончательно разбудили её: бедная гадкая дурнушка, несчастная хилая злюка… Ах, они обе пали жертвами ростовской широты души, и обе завидовали мукам друг друга.

Хорошо, что Николай нашёл завещание старика Болконского только после смерти жены, княжна Марья едва бы перенесла, что она нарушила волю своего отца, выйдя замуж, вместо того чтобы полностью посвятить себя воспитанию племянника, и приняла бы недовольство супруга как кару за своё непослушание. Но самым страшным наказанием для неё стала бы новость о том, что порядочности её мужа нужны определённые условия, будто капризному растению, которое без ухода увядает среди сорных трав. Не отказывая княжне в доброте и кротости, Соня замечала, что нрав старого Болконского перешёл и его дочери, просто ему тесно в этом болезненном, слабом теле. Быть может, если бы не давившая её изнутри раздражительность, она бы встретила свою кончину уже полностью седой, но Соню тешило, что пороки, терзавшие её соперницу, не имели власти над ней самой. Уж на несдержанность и беспорядочность ей никто не смел попенять, но если прежде сравнения с покойной женой кузена не давали умереть её оголодалому самолюбию, то теперь ей казалось, что если она не докажет себе и своему подрагивающему в окне отражению, что они с Марьей неодинаковы, у неё повредится рассудок.

― Мари святая, Соня ангел. Прямо граф Ростов и его иконостас! Ты думаешь, Мари стала бы чернить Наташу в глазах Николеньки, рассказывать ему о Курагине, о своём брате, попроси ты её? Ты думаешь, она бы поняла тебя, заяви ты ей честно, что тебя заботит в первую и в последнюю очередь, что станет с нашими финансами после свадьбы Николеньки, а семейное счастье молодожёнов тебя нисколечко не волнует? ― хотелось спросить Соне у ещё наверняка не встававшего кузена. ― По-твоему, она бы написала письмо Пьеру на моём месте, чтобы услать подальше Николеньку, а тебе было сподручней? А Мавра? Узнай Мари, что ты назначил её в наложницы Николеньке, чтобы тот немного поостыл к невесте, она бы слегла с нервной горячкой, а не стала бы тебя утешать. Неужели для тебя вся разница между нами лишь в том, что когда-то я была бесприданницей, а она была выгодной партией, а сейчас она лежит в могиле, а до меня только руку протяни?

Он бы успокоил её. Ненадолго, но успокоил бы, предложил бы ей стакан воды, повинился бы перед ней, не до конца сознавая, что именно её так изводит, обнял бы, как накануне… Воспоминание о том, с каким пылом он привлёк её к себе, почему-то притупило её отчаяние. Великомучениц почитают, но их ведь не целуют с таким жаром…

Соня едва не боднула свою копию в зеркале ― а не совсем уж бестолковая у неё красота! А не толстые ли косы вокруг её головы подымали в Николае злобу, не башмачки ли, туго обхватывающие её щиколотки сердили его тем, что он увидит её простоволосой и босой, разве что если случится пожар. Накусанные до красна губы, крохотное серебряное колечко, выблёскивающее на её мизинце, и самое открытое из её повседневных платьев ― странная близорукость не давала ей увидеть в этих ухищрениях попыток наивного соблазнения, а между тем старательно прихорашиваясь для кузена, она и разрешала ему надеяться на то, что ей приятно его внимание. Груша, унося таз с водой, пробубнила что-то о ладненькой барыне, но Соня даже не приняла комплемент горничной на свой счёт: для неё всё было маскарадом, будто никто из домашних, тем более Николя, не узнают её. Маскараду не положено иметь последствий.

― Доброе утро, Соня, ― её настоящее имя, и чары вокруг неё рассеялись, словно стайка перепуганных воробьёв.

Как он признал её? Почему Соня, а не Софья?

Николай стоял совсем вдалеке, у лестницы, и оттуда бы не разглядел её наряда, но Соне всё равно показалось, будто снег просачивался сквозь крышу и падал ей на декольте.

Этот сугроб растаял, только когда она вместе с рано проснувшимися Наташей и Илюшей выпустила из бронзовой темницы попугая, благо, разбивать в маленькой гостиной было нечего. Белые крылья затрепетали, замелькали по комнате, как веер в руках кокетки. И кто оклеветал эту терпеливую птицу? Неужто человек сам себе настолько противен, что не верит в благородство и ум существа, которое великодушно скрашивает его дни? Попугай спрыгнул со спинки дивана на ковёр, за ним бросился Илюша и поднялся с пола уже с потерянным его питомцем пером.

― Им можно писать вместо гусиного, ― протянул он тёте свою находку. Светящееся на его лице предвкушение её радости умилило Соню гораздо больше самого его презента.

― Попробуем, у попугая перо тоньше, больше слов в строку поместится. Но из Бенну⁽¹⁾ нельзя перья выдирать, только если он сам потеряет, хорошо? ― нагнулась к племяннику Соня.

― Хорошо. А у вас тут родинка, Наташа, ты видишь? ― задорно поинтересовался Илюша, указываю куда-то на Сонино плечо.

Наташа успела только кивнуть, когда пристыженная и побагровевшая вместе со злосчастными плечами Соня заперла Бенну в клетку и потащила детей наверх. Они были усажены за её секретер испытывать почти игрушечное пёрышко попугая, но Наташе явно было любопытнее наблюдать, как её тетя за ширмой окутывает лёгкой косынкой свой вырез.

― Ты вчера мне обещала рассказать о твоём концерте для Николеньки, или хочешь, чтобы это осталось твоим секретом? ― попробовала отвлечь племянницу Соня, пока та не стала спрашивать со всей детской прямотой, зачем надевать платье с декольте, если потом его нужно чем-то прикрыть.

― Вы бы мной остались довольны, я ни разу не ошиблась, Николенька даже попросил меня сыграть на бис, ― прошептала Наташа, ещё не до конца готовая расстаться с ореолом тайны вокруг своём триумфа.

― Моя умница, ― улыбнулась Соня, и сама позабыв о собственном конфузе. ― А хочешь тебе что-нибудь новенькое подберём?

― Только я по нотам не разберу, что лучше.

― Я тебе сыграю. А что ещё Николенька говорил? По глазам вижу, что наделал море комплиментов.

― Не море ― океан! ― для пущей выразительности тряхнула головой Наташа. ― Сказал, что взрослые барышни не всегда так хорошо играют, я ответила, что много репетировала, а он ответил, что у меня определённо есть талант, потому что мама сколько с ним не билась, уж как на него не сердилась, но он сейчас и одним пальцем сыграть не сумеет.

Драгоценное, уже отнюдь не умозрительное доказательство вполне человеческой природы княжны Марьи покорно упало под ноги Соне, однако жалость к Николеньке вдруг свергла её злорадство. Она думала не о том, что гнев большой грех — перед её глазами стоял образ долговязого мальчика у пианино, который закрывается ладонью от пустой, беспричинной злобы единственного родного человека на всём белом свете. Немного терпения, и у него бы прорезались способности к музыке, хоть капелька внимания, участия, и он бы не был таким робким и не боялся в неполные двадцать лет темноты; да только забота о нём могла лишь пощекотать благочестие его близких, но не отозваться в них теплотой. Такой уж у сирот крест. Правда, господин Десаль вспоминал детство своего старшего воспитанника как самое счастливое время, её же собственная доброта к Николеньке была чем-то вроде оптической иллюзии, как радуга: на её мягкость и одиночество просто так падал свет, а чтобы по-настоящему любить Николеньку, она уж слишком небрежно распоряжалась его судьбой. К Пьеру, к Безуховым, в деревню, в Москву, в Петербург, в преисподнюю ― ей было всё равно, куда отправить Николеньку, лишь его путешествие вышло достаточно долгим, чтобы Николай успел общипать наследство тестя.

И ругая себя за то, что она недостаточно сочувствовала Николеньке, оказавшемуся приживалом в родном поместье, Соня как никогда дорожила ним, а раскаянье словно счищало с её сердца безразличие, как черноту с серебра. За завтраком он объявил, что отправляется в путь на рассвете, и потому хочет попрощаться с домашними вечером. Очень разумно, очень любезно ― чего же заставлять родню вставать затемно и терпеть их зевоту? ― очень аристократично, очень по-болконски, но Соня в этой просьбе рассмотрела не сухость, а скорее чувствительность. Хотя единственный, кто мог бы убиваться из-за отъезда Николеньки, ехал в столицу вместе с ним, он сам, привязанный хотя бы к идее семейных уз, боялся, как бы чьи-нибудь слёзы не прокляли его сомнениями и тоской.

― Попрощайтесь с Николенькой как следует, — посоветовала перед чаепитием кузену Соня. — Останься он в Лысых Горах, вы бы через несколько дней перестали друг друга сторониться, но он ведь уезжает. Сделайте над собой усилие и расстаньтесь друзьями, не то получится, словно вы будете в ссоре до самого его возвращения.

― Я уже простил ему его каприз, тем паче Тихон на самом деле ему очень предан. Хотя наш князь не на войну, право, уезжает, ― устало заметил Николай, который предпочёл бы, чтобы Соня дала ему кое-какие рекомендации насчёт того, как ему вести себя с ней, а не с Николенькой. ― Не благословлять же мне его на светские развлечения?

Да, конечно, он ехал не на войну, но насмешливый тон Николая отпер целую галерею несчастий, которые подстерегали его племянника. Он мог счесть, что его оскорбили и вызвать своего обидчика на дуэль, мог заступиться за кого-нибудь, мог по доброте душевной втянуться в столичные интриги, поручиться за негодяя, он мог продрогнуть в карете и тяжело заболеть ― у него всегда было слабое здоровье, Тихон не зря с упорством рамолика⁽²⁾ приносил ему из кладовой лишнее одеяло каждый вечер и сгонял со сквозняков. Вероятность, Николеньке досталась болезненность тётушки, да и его мать не дожила до двадцати лет. Хрупкая была женщина, хрупкая, но, говорят, нежнейшая душа, жаль, что её сыну не довелось в этом убедиться.

Лизавета Карловна проявила большую навязчивость для умершей, не желая покинуть мысли Сони, которую теперь даже изумляло, почему она так редко вспоминала о предыдущей узнице Лысых Гор. Чтобы её собственные кандалы не потяжелели от страданий княгини Болконской, сбежавшей отсюда не в Отрадное, а сразу на небеса? Но что же это за рай для матери, если на грешной земле остаётся её неприкаянное, всем чужое дитя? Няня ― ещё только Сонина няня, вводившая её по вечерам целовать великана с раскатистым смехом, которого она затем тщетно пыталась связать с некто Александром Ростовым, её отцом ― няня Устинья Никифоровна повторяла ей, будто миро это слёзы ангелов и добрых покойников. Не лишённая очарования, а всё же ересь, но Соне подумалось, что княгиня Болконская наплакала бы целую лампаду, наблюдая за тем, как Николенька бродит между домочадцами, кому-то предлагает ладонь, кого-то обнимает, кого-то берёт на руки, и ни в ком не отражается его смятение. Как долго он пробудет в Петербурге? Месяц? Полтора? Не самый трагичный срок, но что тогда его гнело? Не потому ли он прятал лицо и так низко наклонялся к руке Сони, что жалел о своей ссылке в столицу? Он ведь принял приглашение Пьера в пылу ссоры, желая оставить шрам на памяти дяди своей независимостью, а теперь некому было объяснить ему, что его не станут презирать, если он передумает и захочет зимовать в имении деда.

― До свиданья, Софья Александровна, ― молвил он, поцеловав ей руку и коротко прижавшись щекой к её пальцам.

«Останься, тебе нет нужды уезжать», ― гудели несказанные ею слова вместе с рассвирепевшим к полуночи ветром. Николенька спал этажом ниже, она могла бы разбудить его, споткнувшись в темноте на лестнице или неловко хлопнув дверью, но на деле он уже был далеко от неё после их прощания, где-то на постоялом дворе на полпути в Петербург. Несколько раз Соня не то свозь дрёму начинала вспоминать родителей Николеньки, не то видела их во сне, и в конце концов, утомлённая обществом четы Болконских, она перестала бороться за свой отдых, села пред зеркалом и принялась за свои волосы, словно гребень мог вычесать её страхи. За гребнем лента, за лентой холодная вода, за холодной водой рубашка ― и бередившие ночь сумерки она встречала уже одетой.

Утреннюю немоту дома нарушала тихая, еле слышная из коридора возня сборов в прихожей, и только удостоверившись в том, что Николенька ещё не улизнул из Лысых Гор, Соня позволила себе ужаснуться мысли о том, что она могла и не успеть попрощаться с ним.

Ещё более бледный в посеребрённом зарёй полумраке Николенька топтался на крыльце, пока Гаврила прятал приземистый сундук в карету. А ведь он мог обезопасить себя от чьих-либо сантиментов и сбежать отсюда ещё затемно. Не будь у него такое бесхитростное лицо, Соня бы даже задумалась, а не ждал ли он, чтобы к ним кто-нибудь пришёл попрощаться? А не начнёт ли он торопливо утирать глаза, если она ещё минуту будет рассматривать его через заиндевевшее стекло вместо того, чтобы обнаружить своё присутствие?

― Здравствуй, Николенька, ― окликнула его Соня, осторожно отворив дверь. ― Ты извини, мне не спалось что-то, подумала, дай хоть провожу тебя. Я тебя не задержу, ― смутилась она его удивления. Нет, он не ждал ни её, ни кого-либо другого.

― Что вы, мне даже лестно, что вы пришли, ― как трудно всё же с учтивыми людьми. Они так искренны в своей любезности, что неясно, насколько они искренни в остальном.

― Я думала, вдруг ты захочешь попрощаться с домом…

― Нет-нет, ― подступил к ней поближе Николенька, ― Тихон только что-то только угол свой крестил и стену гладил.

― Я рада, ― торопливо произнесла Соня, раздосадованная тем, что именно Тихон, как и она, одушевлял, если не обожествлял дома, ― что ты его больше не стесняешься, как поначалу.

― Стесняюсь, ― грустно возразил ей Николенька. ― Вы мне говорили, что у Тихона нет собственной семьи, но это ведь мой прадед не позволил ему жениться, и выходит, Тихон любит как своего ребёнка правнука человека, который лишил его возможности иметь собственных детей.

― Твой прадед дурно обошёлся с Тихоном, но ты не унаследовал его вину. Тихону и правда есть за что тебя обожать, а главное, ты тоже относишься к нему как к своему родственнику, а не как к крепостному. Как ты боролся за него! ― красота поступка юного князя уже давно перевесила в душе Сони её изначальные опасения касательно того, чем обернётся для Ростовых его отчаянность. В конце концов, если в метель никто не заблудился и не замерз насмерть, потом её неистовство вспоминается как нечто поэтическое.

― Да, вы правы, но… ― он замялся, словно отвлёкшись на то, как бахрома на шали Сони запуталась от ветра, ― я бы поссорился с дядей и ради вашей горничной или Гаврилы, даже если бы это означало, что я наживу врага, и что мне отомстят.

― Зря ты так, Николенька, ― Соня хотела прибавить, что Николай никогда не станет врагом своему племяннику, даже если Николенька захочет увезти с собой в Петербург всю дворню, однако тот её перебил.

― Не зря, Софья Александровна. Если бы люди не так боялись пострадать за справедливость, меньше бы страдало от несправедливости, ― голос его некстати засипел от мороза.

Уклад их семейства не был полностью сломлен помолвкой Николеньки, но он был беспомощен перед будущими переменами, словно оторванная от стены паутинка, ещё сохраняющая все свои переплетения, однако уже негодная для охоты; а потому враждебность между дядей и племянником смягчалась бы ножнами расстояния между Отрадным и Лысыми Горами. И всё же Соню обнадёживало то, что Николенька просто желал героически защищать кого-нибудь от зла, а не воевать именно с Николаем.

― Я смешон, правда? ― вдруг растерянно спросил он, не дождавшись ответа. ― Знаете, я даже с Олей смог наконец заговорить из-за того, что надо мной потешались. Я постоянно ходил к Станиславу Адамовичу, но мне было неловко сказать ей что-нибудь, кроме того, что обычно принято говорить внучке хозяина, пока однажды местная кумушка не глянула на меня и не шепнула что-то Оленьке и Юзефе Станиславовне. Оля расплакалась и убежала, я её догнал, и выяснилось, что ей стало обидно за меня, мол, нельзя дразнить гостя деда в их доме обморочным панычом⁽³⁾. Многие, вероятно, придерживаются обо мне такого мнения, думают, я просто женоподобный кривляка, который в двадцать два года выйдет в отставку из-за того, что не в состоянии удержаться в седле, и засядет в столичных салонах переливать из пустого в порожнее или станет издавать на деньги предков свои бесталанные вирши. Но я не таков! ― схватился он за выпуклую пуговицу на груди.

― Я никогда не считала тебя смешным. Ты волен не прислушиваться ко мне, однако не забывай о том, что уважение общества часто заслуживают, лишь теряя уважение к себе. Те же качества и взгляды, за которые человека высмеивают, нередко оказываются самым лучшим, что в нём есть, ― пожалуй, у влиятельного сановника, знаменитого полководца или хотя бы уважаемой всеми матроны было куда больше шансов исцелить весьма опасную рану, нанесённую гордости Николеньки, но Соня решила, что даже припарка из пылких речей бедной старой девы куда лучше, чем ничего. ― Даже твои чувства к Ольге Анатольевне многие сочли бы смешными. Твоя невеста небогата, её отец хоть и вращался при дворе, однако многие удивятся, когда узнают, что у него под Варшавой была жена и дочь, а ты очень юн и влюблён впервые. Но на самом деле любовь не бывает первой, второй, последней, нелепой, величественной, детской, взрослой. Любовь бывает только настоящей или ненастоящей. Настоящую только с сердцем отнимать, пули так иногда в ноге или в руке застрять могут, что либо расставаться с ногой, либо жить дальше с пулей внутри. Поэтому если ты любишь свою невесту, то люби, и не думай о том, глупо это или умно.

― А у вас тоже не получилось? Не получилось отнять?

― Я? Я ведь никогда не была замужем, ― усмехнулась Соня, уповая на то, что Николенька лишь старается выклянчить у неё ответную откровенность, а не подтверждение его проницательности.

― Можно сменить семерых мужей, и ничего не знать о любви. Не отпирайтесь, я унесу вашу тайну в могилу, ― поклялся Николенька, и уже заранее приготовленное ним сочувствие, затаившееся в уголках печально опущенных губ, подсказало ей, что отступать ей некуда.

Позор. Холод сжалась вокруг неё плотнее, забился в горло. Позор. Она подтянула свою шаль к шее, желаю закрыть ею лицо и больше никогда и никому его не открывать.

― Какая же это тайна, если ты, совсем не зная жизни, догадался обо всём, ― отвернула она голову от Николеньки к припорошенной снегом земле, которая хотя бы не было дела до отношений между графом Ростовым и его кузиной. ― Неужели все, кроме него, замечают это? И давно ты понял?

― На днях.

― Господи, а я-то гордилась своей сдержанностью, ― о чём догадался безусый юнец, о том уже давно догадались и остальные...

― О, не ругайте себя, ― попросил он со странным трепетом, с которым он, верно, просил Оленьку не плакать, ― я впервые в жизни полагаю, что отец ошибся. Ему стоило ответить вам взаимностью.

― Отец? ― повторила за ним Соня. Как в разверзшейся перед ней бездной унижения очутился князь Андрей? Откуда? Зачем?

― Вы с таким жаром говорили о нём. Я сразу понял, вы любили моего отца. Прошу вас, не корите себя, вам нечего стыдиться, даже не воображаю, как вы выдержали всё это.

Может быть, честность и одолела бы сплетённый из впечатлительности Николеньки, его идолопоклоннического благоговения перед умершим отцом и неудачных совпадений мираж её влюблённости в князя Андрея, но Соня отчего-то лишь со вздохом заметила:

― А я, пожалуй, и не выдержала.

― Но видеть его каждый день с другой, знать, что он связан с ней, а потом жить в Лысых Горах, где вы бы стали хозяйкой!

― Такой чести мне не надо, я не простила этому дому своего несчастья, ― о ком они всё же говорили? О князе Андрее или о Николае?

― Ну как же он не заметил, он ведь неглуп, ведь даже я почувствовал, как же он не сумел? Слепец, ― сокрушался Николенька дальше.

― Зачем ему было прозревать? Ему куда спокойнее было иметь подле себя добрую сестру, а не безответно влюблённую в него женщину, хотя я иногда боялась, что он приедет вновь, а я улыбнусь слишком счастливо и выдам себя. Каким изящным, каким мужественным он был, дух захватывало. Видел бы ты его в мундире… ― улыбнулась она, ощутив, что по её щекам покатились слёзы. ― А смех, а голос, в особенности, когда он обращается только к тебе, а не ко всем сразу!

― Не понимаю, я не понимаю его, ему ведь на роду было написано полюбить вас. Что между ним и Натальей Ильиничной могло быть общего?

Как ни сладко ей было слегка обезуметь вместе с Николенькой, его фантазии уже стали слишком сильно расходиться с правдой, и потому помутнели, словно старое зеркало, способное вырвать из действительности только неясные очертания.

― Ты несправедлив к Наталье Ильиничне, ― Соне вдвойне старалась оправдать сестру, так щедро поделившуюся с ней женихом, пускай маску князя Андрея для Николая похитил его сын. ― Для тебя её роман с князем Курагиным новость, но будет глупо, если между вами начнётся разлад из-за этой старой истории, которая навредила Наташе едва ли не больше всех.

― Я давно так думаю, ― признался Николенька. ― Мне кажется, отец был бы с вами счастлив, хотя я его почти не знал. Мать умерла в день моего рождения, но мне иногда труднее вспомнить отца, чем вообразить её. Я рассматриваю мамины портреты, пытаюсь представить её живой, и рано или поздно она становится похожа на вас, словно вы были с ней сёстрами.

Соне никогда не хотелось составить счастье князя Андрея или походить на его жену, но она всё равно оставила на лбу Николеньки поцелуй, как должна была бы сделать его маменька или мачеха ― если его утешала эта фантасмагория, то ей не жаль было подыграть ему хотя бы в благодарность за то, что он надпил её горе, словно почти перелившую воду из чаши. Роль свою она исполнила превосходно, даже чересчур: смахивать набежавшие от мороза слёзы и всматриваться в тянувшиеся к воротам следы от кареты, когда она уж скрылась из вида, было лишним.

1) В египетской мифологии аналог феникса, посланник бога Ра. Изображался в виде цапли, трясогузки или орла. В десятой главе второй части второго тома оригинального романа Соня упоминает о том, что египтяне верили в переселение душ, из чего можно сделать вывод, что в библиотеке Ростовых имелись труды по истории Древнего Египта.

Вернуться к тексту

2) Рамолик (от французского ramolli, что переводится как размягчённый, расслабленный)― устаревшее название для впавшего в слабоумие человека, синоним современного слова маразматик.

Вернуться к тексту

3) Транслитерация польского panicz. Так как пан переводится и как барин, и как господин/сударь, то слово паныч можно перевести и как барчук, сын барина, и как молодой пан, господинчик.

Вернуться к тексту