Софья. Софи. Соня. Сонечка (гет)

В доме прекрасно натоплено, но Соне всё равно было немного зябко стоять в домашнем платье рядом с тётей в ещё больше замедлявшей её движения пелиссе⁽¹⁾ и закутанной с ног до головы маленькой Наташей, будто от их одежд несло стужей.

― Только смотри-ка, Соня, не вылечи свою головную боль простудой, ― предупредила её графиня и на прощание сосредоточенно, словно исполняя рекомендацию врача, поцеловала её в якобы гадко нывший лоб.

Они обе знали, что Соня соврала насчёт своего самочувствия, но графиня, считавшая здоровье племянницы полностью подорванным бездетностью, не упускала ни единой возможности доказать самой себе свою правоту: так Соне, жаловавшейся на здоровье реже всех в семье, достаточно было кашлянуть, чтобы её тётушка уже затужила. На самом же деле приступ головной боли был изобретён ещё вчера, чтобы сегодня защитить свою создательницу от приглашения Пелагеи Даниловны. Лакомые до сплетен, как и большинство дам их возраста, подруги графини тем не менее как бы не успевали осмыслить все новости, так что до сих пор, почти три года спустя, бурно соболезновали всему семейству Ростовых из-за безвременной кончины Марьи Николаевны и по старой памяти недолюбливали Соню, не желая заметить, что их приятельница, оттеснённая на периферию домашней жизни, значительно теплее относилась к дочери кузена своего покойного мужа, нежели к бедной невесте сына, и изредка сердилась на Соню лишь за невнимание более близких родственников, как может ребёнок сердиться на гувернантку за то, что она, а не его родители, помнит имена его игрушек.

Наташа пламенно помахала кругленькой ручкой Соне уже через окно, словно они не увидятся уже в конце дня, и наконец чинный перезвон восьми копыт о мостовую возвестил о том, что она осталась одна на ближайшие шесть, а то и восемь часов. Какой грабительский процент! Такого не найти даже у самого кровожадного ростовщика. За украденный у неё позавчера час прозрачности раннего утра она взяла в семь раз больше. Соня в особенности любила время до того, как к ней приходила с медным тазом и кувшином тёплой воды горничная, когда день только-только начинался и по неопытности своей ещё не успел сообразить, что нужно принести каждому человеку, то есть был способен на какую-то маленькую оплошность, случайность. Проснувшиеся бледные тени английского сада, на который выходили окна её комнаты, потягивались в предрассветных сумерках, пока она, переложив голову с подушки на подоконник следила за воровато озиравшимися по сторонам воробьями. Вот и позавчера она уже принялась расплетать косу, чтобы, расчесавшись после сна, вновь заплести её, как вдруг к ней постучалась Груша, громко шепча, что старая барыня сошла с ума. Как оказалось, графиня распечатала утром письмо от Пелагеи Даниловны и почему-то вообразила, что та при смерти, и нужно немедленно ехать в Москву проситься с ней. Николай не желал отпускать мать одну, а та не желала путешествовать с нянькой, как малое дитя: в итоге Соня убедила Наташу напроситься ехать вместе с бабушкой, тогда присмотр нужен был уже девочке, и графиня больше не отказывалась от сопровождения племянницы, а дабы братья Наташи не обиделись на столь откровенный фаворитизм, Соня пообещала им от имени отца несколько весёлых деньков в чисто мужской компании. Эти нехитрые манёвры Сони, достигшей мастерства в выписывании пируэтов вокруг чувств домочадцев, привели к тому, что теперь она безуспешно старалась втиснуться в историю о таинственном шотландском замке, лишь бы позабыть о том, что она сидит в парадной гостиной московского дома князей Болконских. Обыкновенно ей нравилось оставаться одной, внешняя уединённость тогда будто прижимала к своей груди её внутренне одиночество, их голоса сплетались в какой-то тягучей песне, и Соне отчего-то становилось уютней, но сегодня эту меланхоличную мелодию заглушало бормотанье одной и той же мысли, заскочившей на запятки их кареты ещё в Лысых Горах.

― Я ведь так близко от нашего дома, от нашего дорогого дома, ― словно никак не могло устроиться в её голове, ворочалось одно и то же утверждение, ― так чудовищно близко.

Она подняла книгу к самому носу, слова разбредались перед её глазами, сжимались, будто разгневанные друг на друга, а с льдисто-голубой стены на неё с вопросом глядел дед княжны Марьи.

― Кто вы такая, мадмуазель? Почему вы сидите на оттоманке моей супруги? ― удивлялся он, и сколько же ещё ослеплённых белыми чехлами, простынями портретов в закрытых комнатах недоумевало бы, увидев её здесь.

Погода стояла по-ноябрьски мерзкая и отнюдь не располагала к прогулкам, однако, во-первых, Соня сказала графине, а главное, Наташе, что отправится на прогулку, во-вторых, в её отсутствие старый князь мог отвести душу и обругать самозванку, влезшую в их дом, вместе с мраморным бюстом какого-то римского полководца, а в-третьих, отступать от изначальной задумки было для неё почти равным поражению, да и приятно на улице станет ещё нескоро ― ведь не сидеть же всё это время в четырёх стенах? Ветер, отяжелевший от городской пыли и дыма, не утратил своего озорного характера, так и норовя то сбить набекрень Сонин капор, то продемонстрировать прохожим её ноги, потому она брела по лабиринту улиц, вцепившись одной ладонью в шляпу, а другой в юбку, с таким обеспокоенным выражением лица, словно она заблудилась или не могла найти что-то. Меленький дождик, претендовавший на звание первого снега в этом году, обрубил её дорогу ― слишком далеко идти не стоило, чтобы не промокнуть, и в конце концов путь её свернул к осиротелому дому дяди.

Один лишь перекрашенный фасад она готовилась сморгнуть вместе с растворившими его слезами, но тоску бесцеремонно обогнала радость, сердце в груди будто сделалось шире, легче. Быть может, эта встреча была бы куда более жестоким испытанием для неё, не подслушай она однажды, как её кузен посвящал Пьера в свой грандиозный план выкупить всё отцовское имущество.

― Всё те же колонны, всё то же крыльцо, всё тот же балкон, всё то же, несмотря на этот нелепую рыжеватую краску, — восхищалась Соня.

― Ах, всё та же фигура, всё та же грация, всё та же походка, всё та же! ― отвечал застывшей на другой стороне улицы Соне дом, тоже любовавшийся ею.

Она подошла ближе, на ходу стягивая задубевшие перчатки, словно желая протянуть руку для приветствия своему излишне щепетильному другу. Мокрая стена нежно поцеловала ей пальцы, за окном, как лёгкая улыбка, промелькнула свеча. Соня подняла взгляд, ожидая увидеть в коридоре ― как раз перед дверью в музыкальную комнату ― не то скачущую с новыми нотами Наташу, не то Илью Андреевича, не то Петю, не то саму себя, какой она была последнюю зиму до войны, но вместо ласковых призраков не такого далёкого прошлого её окликнул с крыльца взъерошенный господин вполне обыкновенной земной природы.

― Здравствуйте, сударыня! Не окажете ли честь осмотреть дом? ― вкрадчиво предложил он.

― Если вас не затруднит, ― выпалила Соня, торопясь согласиться, пока он не передумал. Она пыталась задуматься, кто таков этот месье, подобострастно отворявший ей дверь, зачем она понадобилась ему, но все эти соображения затмевало отупляющее изумление.

― Как прикажете вас величать? ― как-то по-мазурочному ведя Соню внутрь, поинтересовался её спутник.

― Софья Александровна, ― назвалась она, растеряно оглядываясь вокруг. Двенадцать прошедших лет и новые хозяева не могли не переменить здешней обстановки, и всё же слишком много опьяняюще-знакомого было в парадной, так меняется актёр, искажая черты гримом для нового спектакля.

― Благодарю, а меня зовут Фёдор Игнатьевич. Софья Александровна, простите мне мою фамильярность, сударыня, но вам очень идёт это имя, в вас абсолютно всё выдаёт мудрую женщину. Поверьте, этот дом стоит таких денег, вы в этом убедитесь! Я много где служил, много особняков повидал, но это не дом… о, не смейтесь, прошу вас, я не смыслю в высоких материях, в архитектуре, но я вижу, вы не будете смеяться, так что я скажу вам: это не дом, это настоящий дворец! ― на секунду замолчал Фёдор Игнатьевич, как бы давая последней фразе впитаться в память Сони, и затараторил дальше: ― Какое счастье, что я очутился сегодня здесь, впрочем, интерьеры не нуждаются в комплиментах, чтобы произвести впечатление, но я надеюсь, моё общество будет вам чуточку приятней общества нашего дворецкого.

Перепутанная мебель, будто выскочившая из всех комнат деревянно-парчовой толпой встречать мадмуазель Ростову ― а старый лгун сервант убеждал-то их, что все Ростовы умерли ― окрикивали её воспоминаниями, сценами из её вечно чего-то ожидающей, но такой счастливой, как она теперь думала, юности. Оцепенение, обычно сковывающее сновидца, какие бы сладкая или страшная фантасмагория не кружила его, не давало воли умилению Сони: подобный чувственный паралич должен был бы разочаровать её, однако только в этом неестественно умиротворённым состоянии духа она могла хорошо всё запомнить, чтобы потом уже вдоволь бередить или врачевать каждой деталью, каждой подробностью рану от изгнания из родного гнезда. Подумать только, ведь даже Андрюша, старший сын Николая, его любимец, его наследник, никогда не видел этого богатства и даже не сознаёт, каким сокровищем он владел бы, будь его дед чуть более бережлив. И Наташа, её маленькая подруга, ведь не считала до ста на хорах, пока остальные дети прятались по дому, ведь не отказывалась играть на вот этом фортепиано, на котором они в четыре руки играли со старшей Наташей, и не убегала возиться с куклами в цветочную. Получается, они уж и не совсем Ростовы, пускай, к её облегчению, дети Николая ничем не выдавали своего родства с Болконскими, будто у них вовсе не было матери, как у древнегреческой Афины, или их матерью была другая женщина, не княжна Болконская, а, к примеру ― только к примеру! ― сама Соня.

― Прекраснейшая люстра, при свечах блестит, как солнце! Её как раз сегодня вымыли, ― отметил Фёдор Игнатьевич.

― У меня в детстве была глупая фантазия, знаете, ― тихо засмеялась Соня, не понимая, что толкает её на такую откровенность, ― я представляла совсем маленькой, что люстра это такой фонтан из хрусталя, и если подойти к ней, то всё платье забрызгает меленькими бусинками, но я боялась разбить её и никогда не проверяла этого, ― она чуть ли не вступала в середину люстры опущенной на пол, чуть не купалась в её блеске, произнося это.

Несколько прозрачных гирлянд зазвенели в её ладонях, будто тихо журча.

― Настоящий хрусталь, не стекляшка, ― торжественно сказала она, лишь бы что-то сказать, смущённая своей честностью.

Проводник Софьи Александровны окончательно впал в какое-то исступление раболепия, и непривычную к подобному обращению Соню даже забавляло его поведение ― ей чудилось, что через этого манерного, велеречивого домового с ней общается дом. Варварская рука новых хозяев оставила свой след, но всё же красота, гармония этого места была сильнее жалких потуг испортить его по своему вкусу. Её очарованность товаром Фёдора Игнатьевича отворяла все двери: ей показали кухню, гардеробную, кабинеты, даже её старую спальню, и своё триумфальное шествие она хотела окончить цветочной, но как раз цветочная, разжалованная до обыкновенной гостиной, и поразила её ужасным сроком их разлуки. Цветочная была полностью выкошена, обрита налысо, как долго болевший ребёнок. Ничего не намекало в этой сухой, пыльной комнате на её былую тенистую прелесть, радушно принимавшую в свои зелёно-цветочные объятия и плачущую девочку, и секретничающих сестёр, и влюблённых. Разве мыслимо теперь целоваться здесь, объясняться в любви, когда тихое дыхание потревоженной листвы не заверит все клятвы?

― О, вам не нравится? ― воскликнул Фёдор Игнатьевич, и Соня догадалась по его тону, какая же предательская гримаса искривила её маловыразительное лицо, которому она обыкновенно могла доверить любые переживания. ― Да ведь тут можно всё переделать, это может быть будуар, музыкальная комната с арфами, или…

― Цветочная, ― подсказала ему Соня, ища хоть одно чахлое растеньице, уцелевшее за прошедшие двенадцать лет её ссылки в Лысых Горах.

― Да, цветочная, божественно, замечательная идея, непременно сделайте здесь цветочную! ― подхватил Фёдор Игнатьевич, окрылённый тем, что гостья уже строила планы, более подходящие владелице. ― Получатся такие миниатюрные сады Семирамиды, будет прелестно, устанете слушать похвалы!

Поруганная цветочная осталась уродливым пятном на шёлковой глади этого визита, который тем не менее не казался Соне напрасным. Даже особняк Болконских будто с большим уважением встретил её, или быть может, после прогулки по дому Ростовых она не ощущала здешней хмурости, как после целой вазочки варенье не ощутишь терпкости чая. Гордость первооткрывателя требовала, чтобы ей приходилось охранять свою тайну не только от тёти и племянницы, наперебой болтавших о том, как их принимали Мелюковы, но что поделать, если мужская половина семьи, верно, стреляла по шишкам в лесу или ― чем там ещё Николай развлекает сыновей в её отсутствие? Её любимцу Илюше, наверное, совсем неинтересно, он ещё слишком мал для таких забав, и пока всё больше предпочитал играть с сестрой да учить попугая новым словам.

Поздно вечером, уже после отхода ко сну Соня села сочинять кузену и племянникам письмо: впрочем, она уже писала в Лысые Горы, что они вернутся через три дня, и что с Мелюковой всё благополучно, и прибавить к этому было будто нечего, да и ответа пока не приходило. Перечёркать второй лист бумаги ей не дала прибежавшая к ней Наташа. Судя по подушке у неё под мышкой, она имела виды на половину Сониной кровати, но перед тем, как перейти в наступление и начать канючить, со вздохом спросила:

― Тётенька, я провинциальная? Внучки Пелагеи Даниловны обсуждали меня, и Алина сказала Полине⁽²⁾, что я в целом я недурна и даже мила, но очень провинциальна, и Полина с ней согласилась, они правы насчёт меня?

― Нет, конечно, нет, ― твёрдо возразила Соня, закрывая крышечкой чернильницу. ― Полагаю, они обе ещё мало смыслят в таких вещах и задаются просто потому, что мы живём в деревне. Если бы они ошибочно думали, что ты придворная дама, то наоборот бы ещё пытались подражать твоим якобы великосветским манерам.

― Они к нам завтра придут, ― нахмурилась Наташа, ― посмотрите на них, пожалуйста.

― Хорошо, но я и так могу сказать, что это очень непорядочно с их стороны обсуждать гостью, тем более ты не на один год младше.

Эта беседа не оставила Соне шанса отказать своей трогательной расстроенной злючками-горожанками племяннице, так что сдала она свою спальню без боя.

― Мне страшно здесь спать одной, ― пожаловалась Наташа, спеша улечься под одеяло.

― Правда страшно? Не выдумывай только, ― строго велела Соня, ― я пустила тебя переночевать у меня в честь нашего вояжа, не надо приукрашать свой каприз.

― Я не вру, тётя! Мне не нравится спать на новом месте! ― возмутилась уже в кромешном мраке Наташа, и хотя Соня уже задула свечку, ей показалось, что она всё равно видит, как племянница супит брови.

― Ну не сердись, мне тоже не нравится, ― примирительно ответила Соня, подумав, что, пожалуй, стены их настоящего дома непроницаемы для всех возможных ночных кошмаров, чудищ, привидений…

― Вон Николенька до сих пор темноты боится, ― сурово заметила маленькая бука, всё же переползая на подушку тёти, ― хотя он вообще-то гусар! Вы знали?

― Да, господин Десаль мне однажды говорил об этом, ― господин Десаль не однажды, а вполне регулярно говорил фройляйн Ростовой о том, что его воспитанник чрезвычайно впечатлителен, и потому не годится для военной службы.

― Николенька не очень похож на офицера, ― неуверенно произнесла Наташа, как бы услышав мысли лежавшей рядом тёти.

― Не очень. Хотя, может быть, он вернётся совсем другим, приедет к нам в отпуск в начале декабря, а мы его и не узнаем.

― А кто похож? На военного? ― поймала её на слове Наташа, всякий раз требовавшая, чтобы ей объяснили почему она права, дабы доводами взрослых укрепить мнение, до которого она доходила только по наитию.

― Генерал Денисов, наши соседи: Кирилл Кириллович и Григорий Кириллович, твой папенька тоже был образчиком офицера, ― без Николая список был бы, увы, неполным, как бы не боялась Соня поминать к ночи времена, когда она считала его своим женихом и кичилась тем, как он хорош в своём блестящем золотой нитью доломане.

― А папа чего-то боится?

― Все чего-то боятся, голубка.

― А папа чего боится? ― упорствовала Наташа, от любопытства даже забывшая говорить шёпотом.

― Позора, нищеты, того, что его усилия могут пойти крахом, ― через вздох ответила Соня, отчаянно жалея, что Николай не может за полторы сотни вёрст подслушать их разговор.

В деревне месяц почаще красуется на небе, словно не опасаясь соперничества с городскими фонарями, но сейчас новолуние, так что в его комнате такая же длинная, широкая темень, как и у них в Москве. Он уже спал, верно, перекинув руку через голову, чтобы локоть прикрывал глаза, и даже не догадывался, что они с Наташей обсуждают его, и что его кузина до сих пор, как никто другой, знает его, хотя, может, он на одно мгновение проснулся.

1) Тип верхней женской одежды модный в начале XIX века, фасон подходил только под непышные юбки, так что к 30-ым годам он утратил свою популярность.

Вернуться к тексту

2) Алина и Полина в описываемые времена были уменьшительной формой от имён Александра (помимо Алины существовал вариант Александрина) и Прасковья, Аполлинария соответственно.

Вернуться к тексту

Николай нередко уезжал по делам из Лысых Гор, это была не первая их разлука с Соней за последние годы. И тем не менее это был первый раз, когда отсутствовала именно она, то есть давиться пустотой дома нужно было именно ему. Он ждал её, а не она его! Надежды Сони, обряженные тревогами, выдавали свою мечтательную натуру, смягчая голый колючий пейзаж вокруг. Безжизненные скрипучие ветки с истончёнными солнечным светом контурами казались мягкими как моток шерсти, из которого будут прясть нитки, и больше бы подошли началу марта, дразнящему теплом, нежели впивающемуся в зиму ноябрю.

Когда Соня думала о том, что знает Николая лучше всех, это не было лишь бахвальством влюблённой женщины, которая хочет содержать свои чувства к возлюбленному на определённой высоте, отделяющей его от всех остальных привязанностей, так что Соня не ожидала от кузена ни бурных проявлений тоски, ни печально-томных взглядов ― ах, как мне было плохо без тебя! ― ни смущенно-порывистых рукопожатий, но тому подобных жестов, не подобающих её грозному идолу. Признаков нежности к себе с его стороны она, впрочем, не искала уже давно. Да и слишком суров, сдержан был Николай, чтобы питать к кому-то как бы внесуставную нежность: старушка-мать, дочка, память о почившей жене ― вот и те, для кого у него была припасена теплота. Ей же достаточно было того, чтобы он с облегчением встретил её, чтобы он хотя бы ощущал, ежели не понимал, что между его жизнью с Соней и жизни без неё лежит целый океан мелких неурядиц и самых никчёмных переживаний.

Ничто в поведении графа Ростова не выдавало того, что он придавал хоть какое-то значение своим обещаниям жениться на ней ― казалось, обязанность помнить об их романе он полностью передал своей жене. Во время болезни, унёсшей её жизнь и впервые сделавшей княжну Марью, ко всеобщему удивлению, по-настоящему красивой, её ревность в последний раз вспыхнула ярким пламенем, чтобы окончательно погаснуть. Перед самой своей кончиной, когда никто уже не сомневался, что дни её сочтены, она стала как-то странно ласкова с Соней и даже многозначительно сказала свое предшественнице и, как она считала, преемнице, что ежели ей уготовано вечное блаженство рядом со Всевышним, то пускай и они, оставшиеся на грешной земле, тоже будут счастливы. Второй раз их обвенчало заблуждение одного заезжего купца, не разобравшегося в том, кем является Соня хозяину дома, и поблагодарившую в присутствии Николая его любезную супругу за радушный приём, даром, что настоящая графиня Ростова уже второй год покоилась в земле.

― Софья Александровна моя троюродная сестра, ― бесстрастно поправил Николай их гостя-дурака. Или виной была не глупость этого дельца, а то, что они на самом деле напоминали мужа и жену?

Никогда они не обсуждали этот инцидент, да и вообще их помолвка была запретной темой. Причина этого крылась не в плохой памяти, а в данном ними негласном обете молчания: так убийцы не станут постоянно судачить о закопанном ними в неглубокой могиле трупе, и всё же их жертва, от которой остался только скелет в истлевших лохмотьях, будет вечно связывать их.

Напрасно однако Соня выгадывала, какова вероятность того, что они обменяться хоть одним взглядом с кузеном на крыльце, если к нему бросится Наташа и мать, а к ней мальчики ― по словам Демьяна, Николай Ильич изволили кататься верхом и обещался воротиться к обеду, и так как принимать семейный парад было некому, вся приветственная церемония получилась по-детски вертлявой и шустрой: заплаканный Илюша запрыгнул Соне на шею, графиня перецеловала в лоб внуков и удалилась к себе немного отдохнуть, а Наташа заявила, что умрёт с голоду до обеда, и помчалась вместе с Митей искать себе пропитания на кухне.

― Что случилось? Что тебя так расстроило? ― погладила Соня по спине Илюшу, самозабвенно вытиравшего слёзы её рукавом.

― А мы ему сказали, что вы сегодня возвращаетесь, и он почему-то себе вообразил, что проснётся, а вы уже дома, хотя вот папа вообще думал, что вы уже потемну приедете. Ну вот Илья теперь весь день хлюпает носом, ― снисходительно улыбнулся младшему брату Андрей. Выражение его губ не переменилось, когда он поглядел на Соню, но высокомерная доброта в его глазах вдруг пожухла и обнажила какую-то стыдливую грусть: ― Тётенька, уговорите господина Десаля не жаловаться папе на меня, пожалуйста, пусть он сам меня ругает.

― За что ругать? ― увы, даже если Андрей сам хотел в чём-то покаяться, каждой новой подробностью он жадничал.

― Я сегодня должен был отвечать ему главу, я сказал, что не перевёл её. Он велел мне тогда читать эту «Ундину»⁽¹⁾ вслух, чтобы он исправлял мои ошибки, а я отказался.

― Почему?

― Потому что это книжка для барышень, ― с отчаянием протянул Андрей, сгребая орехи, которые протянула ему вернувшаяся с кухни сестра. — Вот, для Наташи, например. Господин Десаль разобиделся и пообещал пожаловаться на меня.

― Хорошо, я попрошу месье Десаля не говорить твоему отцу, а ты прочтёшь «Ундину» и попросишь прощения у своего учителя, ― назидательно сказала Соня, спуская на пол Илюшу, тоже соблазнённого трофеями Наташи и Мити.

― Тётенька, ну там одни охи-вздохи, ― поморщился Андрей, ― одна интрига, на ком женится этот остолоп Гульдбранд: на болотной капризнице или на такой же капризнице-герцогини.

― Ты и не должен восхищаться этой книгой, ― серьёзно заявила Соня, хотя её и совсем некстати позабавил пересказ племянника и уничижительное название охи-вздохи для сентиментального жанра, ― господин Десаль учит тебя не искусству аффектации, а немецкому. Раз ты просишь, то я сделаю так, чтобы твой папенька не узнал о твоём поведении, но не проси у меня разрешения дерзить твоему гувернёру.

― Ладно, ― без всяких препирательств согласился с ней Андрей, хотя раньше его послушность трескалась, будто тонкая корка льда на озере, под весом его упрямого чувства справедливости, ― но пожалуйста, поговорите с господином Десалем поскорее, а то папа в последние дни сам не свой… Не знаю, в чём дело, но под горячую руку мне бы не хотелось попасться.

Сам не свой. Это был просто оборот речи, Андрюша ведь мог дать и какое-то другое имя состоянию своего отца, но колдовское «не свой», впадавшее в эфемерное «мой», разукрасило румянцем застенчивого ликования всё время до обеда, беседу с месье Десалем, переодевание в домашнее платье и недолгое вызволение солдатика Мити из плена щели в полу. Значит, сам не свой ― не принадлежит сам себе, значит, он был раздражителен, скучен без неё. Быть может, эта прогулка имеет те же причины, что и слёзы Илюши, пусть даже дитя проницательней в своей тоске, нежели взрослый в досаде… Сам не свой ― пока до неё днём, ночью ли оставалось не больше половины коридора, не больше одной лестницы, пока их разделял только стук в дверь или комнатная девушка, передававшая, что он ищет её или она ищет его, ему думалось, что он принадлежит сам себе, но вот она уехала, и он ощутил, что не вполне единолично владеет собой. Что ж, она привезла ему гостинец из Москвы, привезла ему часть себя, так вероломно ею похищенную, а взамен он должен будет лишь просветлеть, когда он увидит её.

Разочарование ― извечная болезнь, приковывающая к земле, как человека к постели, слишком высоко взмывшую фантазию ― не поспело за более ретивыми опасениями Сони, что у её кузена есть куда более серьёзный повод для огорчений, чем их короткое путешествие. Всего мгновение до того, как Николай обернулся самой любезностью, весело расспрашивал о Москве, о Мелюковых, на его лице была выписана ничем неприкрытая злоба, и если бы он вдруг не начинал хмурить брови, якобы слушая рассказ дочери, если бы вилка в его руке вдруг не замирала над тарелкой, словно жаренная рыба приводила его в замешательство, Соня бы решила, что ей померещилось.

― Дороги, верно, совсем дрянь, раскисли после всех этих дождей, ― повернулся он к Соне, зная, что нужно что-нибудь спросить и у неё. ― Долго вы добирались, Софья?

Сперва Соню немного задевало это обращение: вместо мурлыкающего Софи, нежного и простенького, будто пенные цветы тысячелистника, Соня это грубоватое Софья в дань приличиям и спокойствию его жены, но он так и не решился погрести это имя под могильной плитой её отчества, и теперь ей даже нравилось, когда Николай так её звал. В конце концов, ей опротивел статус старой девы даже не тем, что у неё не было мужа, а тем, что она считалась как бы перезревшей старой девочкой, но никак не молодой женщиной, словно все ожидали от неё, что она будет соревноваться с дебютантками, обряжаться в розовый тюль, глупо кокетничать, как она не кокетничала и в пятнадцать лет, и не признается в том, что ей через полторы недели исполнится тридцать шесть и под страхом четвертования; а между тем бархатистое, шершавое Софья, которое словно требовало, чтобы его произносили только с придыханием, чуть более низким голосом, подходило только взрослой даме.

― Нет, не слишком, дороги немного приморозило, такой уж грязи не было. А ваша прогулка удалась, Николя? ― как бы невзначай поинтересовалась Соня, отмечая лишние морщины на его лице, всегда у него появлявшиеся, если он сердился.

― Да, удалась, ― отчеканил он, но как бы споткнувшись о собственную грубость, куда учтивей и мягче прибавил: ― Переживал, что дождь начнётся, а даже солнце показалось ненадолго.

Становилось ли её Николя хоть немного легче на душе, когда его печали опять повисали на ней пудовыми кандалами, или от её беспокойства не было никакого толку? Соня предпочитала верить в то, что берёт на себя хоть треть его грусти, как какой-нибудь волшебный амулет, всё равно её настроение всякий раз бросалось в погоню за его печалью. Уложив с мадмуазель Луизой младших детей спать и выслушав весьма комичный перепев второй части «Ундины», которым её развлекал уже немного сонный Андрей, она отправилась в гостиную полистать хозяйственные книги, и стоило ей увлечься составлением списка для Кузьмы, послезавтра ехавшего в город ― пожалуй, уже пора закупить кое-что к Рождеству, Безуховы в этом году не собирались гостить в Лысых Горах, но праздник есть праздник и в домашнем кругу ― в дверях показался Николай, не то нарочно искавший кузину, не то случайно столкнувшийся с ней.

― Вы не устали с дороги? ― и сам как-то устало задал он вопрос, подойдя к Соне и кладя ладонь на край её стола.

― Отнюдь, да мне уже совсем немного осталось, ― кивнула она на свои записи.

― Отнюдь? Хотя с вами ведь была только Наташа, она бойкая, конечно, но если учесть, что обычно вам приходится выносить шума в четыре раза больше, я не удивлюсь, если тряска в карете показалась вам отдыхом, ― засмеялся он. Так странно, когда он хохотал, ей казалось, что вся его суровость, неулыбчивость просто обман зрения, и он по-прежнему её бесшабашный красавец-кузен.

― Вас что-то беспокоит, Николя? ― тихо молвила Соня, когда досада доела его смех.

― Нет, вовсе нет, ― отошёл Николай от неё на несколько шагов, словно с трёх футов она не могла догадаться, что он врёт. ― Я только хотел сказать вам, что мне написал Николенька, он обещался приехать двадцать пятого, посмотрим, так ли уж он пунктуален, но распорядитесь, пожалуйста…

― Конечно, завтра этим займусь. Николенька приедет один? — с надеждой уточнила Соня, кладя руку туда же, где только что лежала ладонь Николая. Она ещё чувствовала тепло от его прикосновения, пожалуй, это было почти рукопожатие.

― Один, а с кем, по-вашему, он должен был приехать? ― вдруг насторожился Николай, будто страшившийся услышать от Сони, что его племянник выкрал из Варшавы цесаревича⁽²⁾. ― Андрей вам что-то говорил? Они, насколько мне известно, дружны.

― Дружны, насколько могут быть дружны взрослый юноша и ребёнок вдвое младше его, ― с улыбкой пожала плечами Соня, пользовавшаяся всякой лазейкой в беседе с Николаем, чтобы совсем по-родительски поворковать о детях. ― Николенька хороший молодой человек, порядочный, так что едва ли мне стоит контролировать их переписку, разве чтобы позлить Андрюшу, но он как-то упоминал, что у его кузена есть несколько не друзей, но приятелей. Я полагала, он может кого-то пригласить, но если нет, то и славно.

Взгляд Николая застыл на огне в камине, словно он выучился, как предсказывать так тяготившее его будущее по кульбитам пламени, прочтя какой-то ветхий фолиант в библиотеке тестя. Соня не стала вновь спрашивать, что его гложет: обыкновенно он сам охотно жаловался ей на все свои невзгоды, и его молчание означало лишь то, что пока у него не получается хоть немного распутать свой гнев или страх, разобрать его на отдельные слова. Возможно, она своим тайным свиданием с их московским домом разворошила в нём какую-то туманную тоску, ему могло что-то приснится, или он мог просто ни с того ни с сего угораздить в обманчиво мягкие лапы прошлого, которое всегда пускает в ход когти, если попробовать освободиться из его объятий, прежде чем оно само захочет отпустить своего пленника ― всё это слишком трудно заточить в клетку обыденных слов, потому Николай, верно, и мучил её своим молчанием.

― У него невеста, ― пригвоздил он Соню, уже желавшую встать рядом с ним, обратно к креслу. ― Увидел её на танцах в имении деда, и его осенило, что он любил её всегда.

― Она полька? ― Николая почти оскорбляла сама идея глубоко погружения в историю рода Болконских, но неужели он забыл, что матушка самого Николеньки была немкой⁽³⁾?

― Наполовину, по матери, а отец князь, герой войны, погиб при Бородине! ― с издевательской восторженностью перечислил Николай. ― Да шут с ним, я бы расцеловал того, кто сказал бы мне, что пассия Николеньки чистокровная шляхтянка, а про панну Курагину мне привиделось!

― Постойте, вы уверены, что она дочь именно…

― Да! Да, Софья, вы же хотели спросить о князе Анатоле? Да, она его дочь, если у меня не помутился рассудок. Взгляните сами, ― вручил ей измятое письмо Николай, будто выхвативший его у трепетавшего воздуха над огнём. ― Вот здесь, ― согнулся он над Соней и ткнул пальцем в середину листа. — Здесь.

Прихотливый почерк Николеньки неровно змеился по бумаге, свернувшись в достаточно разборчивое «Ольга Анатольевна». Как жаль, что эти воротнички на платьях не делают такими же высокими и большими, как настоящие горгеры, обхватывавшие болезненно-липкие шеи испанской знати в позапрошлом веке, и как жаль, что горничная выгладила именно это платье, а не то серое без горла.

― И здесь, ― куда-то ей в скулу. Словно поцелуй.

«Панна Курагина», ― загадочно клубились чернила у самого его ногтя. Перед тем, как изумиться этому совпадению и собственному удивлению ― и почему она мнила Анатоля бездетным, если у него была жена, что необычного в том, что у него есть дочь? ― Соня обратила внимание на это вальяжное, как-то особенно нежно выписанное «панна», будто Николенька сперва сделал эскиз этого слова карандашом, а потом сверху разрисовал его акварелью. Панной Ростовой, пожалуй, было бы приятней быть, чем слишком звонкой для её возраста мадмуазель Ростовой.

― Дата свадьбы уже назначена? Николенька просит вашего благословления?

― Что вы, Софья, ― отмахнулся Николай, немного поутихнув или просто решив, что бушевать, когда он мог разглядеть даже небольшой затянувшийся шрам от серёжек на ухе Сони, так близко они были, невежливо.

― Они помолвлены? ― настаивала Соня. ― Дед Ольги и её мать уже дали своё согласие на этот брак?

― Об этом ни строчки, но он называет её своей невестой, ― пробормотал Николай, не способный снизойти до самых важных деталей, хотя именно мелкие подробности определяли, насколько опасно положение. ― Мало нам горя сделал этот мерзавец Курагин, но взяли черти его душу, так нам ещё родниться с его дочуркой…

― Анатоля почти полтора десятилетия нет в живых, и всё же его зашибли не в пьяной драке, ― словно для порядка заметила Соня, как если бы её собеседником был кто-то из детей.

― Получается, он безгрешный теперь? Перемазался собственной кровью, так считайте, мироточит как икона, ― хмыкнул Николай. ― А его сестра? Она ведь не за отечество погибла, о ней-то хоть я могу сказать, что в сравнении с ней любая сводня и её подопечные святые?

Едва ли Соня была лучшего мнение о почившей графине Безуховой, однако тираду Николая она встретила глубоким вздохом. С самого детства она гордилась тем, что её благосклонность досталось именно месье Ростову, чьи пороки она мысленно вплетала в его добродетели. Говорят, портреты и статуи плохи тем, что не могут передать движений натурщика, толку же тогда долго изучать характер, если яснее всего человека описывают его стремления к другому человеку? Возлюбленному или возлюбленной даришь не столько сердце, сколько своё достоинство: если предмет твоей страсти упал, то ты падаешь вместе с ним ― крылья не могут рухнуть без птицы. И вспоминая Николеньку, на которого у неё не хватало любви, но чьё расположение и доверие ей невероятно льстило, она не хотела признавать, что такой чуткий, умный юноша мог полюбить пустую испорченную особу только за золотые волосы и румяные пальчики.

― Вряд ли графиня Элен хоть раз видела свою племянницу, к тому же она умерла, когда той не могло быть больше трёх. Сомневаюсь в том, что Ольга точное переиздание своей тёти, но если это и так, то мы пока даже не знаем, понимает ли она, что она уже чья-то невеста. Николенька очень юн, он впервые серьёзно увлечён, и ему достаточно услышать от этой девушки, что она будет плакать, если он погибнет, чтобы возомнить, что однажды они поженятся, а предложение, помолвка, объявление о помолвке будут казаться ему самой несусветной пошлостью. Пока он не приехал и не сказал большего, нет смысла делать какие-либо выводы, ― степенно подытожила Соня, возвращая письмо Николаю.

― Вы расспросите Николеньку? ― с огромным опозданием повеселел Николай в точности, как мечтала утром Соня. ― Вы только спросите, он сам всё с восторгом разболтает. Намекните как-то, подтолкните его к мысли, что небогатые провинциалки всегда охотятся на состоятельных женихов из числа офицеров стоящего рядом с их городишкой полка, что он ещё слишком молод для женитьбы, что не мешало бы повременить, о Курагиных ему расскажите, о том, что Анатоль притворялся холостяком, о побеге…

― Но я скомпрометирую этим рассказом Наташу, тем более она тогда была невестой князя Андрея. Какое я право имею с ним сплетничать? ― возмутилась Соня, хотя отказывать она не собиралась, она лишь желала, чтобы Николай точно понимал, о чём он её просит, дабы потом эта услуга не ставилась ей в упрёк.

― Наталья уже замужем, ей эта история ничем не повредит. Даже хорошо, что Курагин хотел соблазнить её, когда она была помолвлена с отцом Николеньки, даже хорошо. Уверен, князь Андрей бы запретил ему жениться сейчас даже на куда более подходящей девушке. И вы не будете сплетничать, вы ему глаза откроете, пусть знает, по чьему ребёнку он сходит с ума, и сам всё решает. Кроме вас, некому, не надо скромничать: будь его воля, он бы всегда держался за вашу юбку. Не отказывайтесь, прошу вас, не нужно этого преувеличенного чистоплюйства. Лучше у Николеньки будет хорошая жена и родственница, в которой он разочаровался, нежели идеальный образ Наташи и это отродье в жёнах, ― ну что здесь возразить?

― Как бы ему не стало жаль эту девушку, а жалость мало отличается от нежности, ― задумчиво изрекла Соня, и этот приступ скепсиса означал, что Николай полностью её убедил следовать его плану.

― Слава Богу, ― обрадовался он. ― Совсем забыл, письмо! Оно адресовано к нам всем, так что можете без зазрения совести прочесть, ― послание Николеньки вновь очутилось в руках Сони.

Прямо из моря изящных каракуль к ней подпрыгнуло, как волны или дельфины, несколько слов, и ей вдруг захотелось спрятать эту депешу под хозяйственные книги и списки для Кузьмы. Конечно, ничего дурного в намереньях Николая не было и быть не могло ― кто как не дядя обязан вмешаться и удержать этого мальчика от неразумного шага, если он круглый сирота? ― но всё же это простодушное письмо составляло какой-то неприятный контраст с небольшой интригой, которую они затевали, так можно удовольствием бродить по лесу в это время года, пока не наткнёшься на какое-то обезумевшее дерево с мертворождёнными восковыми почками, напоминающее, насколько приятней тут летом.

1) Повесть немецкого писателя Фридриха де Ла Мотт-Фуке, опубликованная в 1811-ом году. Сюжет во многом вдохновлён старинными легендами: рыцарь Гульдбранд, пробираясь через болота после турнира, остаётся на ночлег в доме рыбака и влюбляется в его приёмную дочь Ундину. После того, как они женятся, Ундина признаётся мужу в том, что она дух воды, однако, выйдя замуж за человека, она получила душу. Ундина тем не менее неуютно чувствует себя в мире людей, многие считают её колдуньей и винят во всевозможных катаклизмах, после ссоры с Гудьдбрандом Ундина исчезает в реке, веля мужу оставаться ей верным. Погоревав, он женится на своей первой невесте Бертальде (приёмная дочь герцога, хотя на самом деде её родителями являются рыбак и его жена, воспитавшие Ундину; происхождению Бертальды и её связи с Ундиной уделено в повести достаточно много внимания), накануне свадьбы ему снится Ундина, которая предупреждает, что её родня постарается наказать его за измену, но пока фонтан в его замке запечатан, он в безопасности. Бертальда, несмотря на этот запрет, просит прислугу открыть фонтан, так водные духи получают вход в замок, и Ундина топит мужа в своих слезах. На протяжении всего XIX века "Ундина" была очень популярна у читателей по всему миру, её хвалили и литературные критики. Произведение переведено на много языков, в 1837-ом году появился вольный поэтический перевод Жуковского на русский (оригинал написан в прозе), этот перевод позже стал основой для оперы Чайковского "Ундина" (1869).

Вернуться к тексту

2) Константин Павлович, будучи наместником Царства Польского, на момент смерти своего старшего брата (ноябрь 1825) Александра I находился в Варшаве.

Вернуться к тексту

3) В оригинальном романе точно не указывается, кто по национальности маленькая княгиня, но раз в девичестве её звали Елизавета Карловна Мейнен, то можно предположить, что хотя бы по отцу она немка.

Вернуться к тексту

Чем больше времени Соня проводила с детьми Николая и графиней, тем больше она убеждалась в том, что чувство уместности, так упорно прививаемое в отрочестве, к старости притупляется так же, как и слух или зрение. Казалось, бабушка и внуки, подымаясь и спускаясь по лестнице, столкнулись на одной и той же ступени почти абсолютной непосредственности с небольшой поправкой на элементарную вежливость.

― Если её дед сумел прищучить Курагина и заставить жениться на своей дочери, будучи провинциальным помещиком, я уж заранее знаю, что он достоин уважения, ― глубоко кивнула сама себе графиня, мешая карты, когда Соня рассказала ей по просьбе кузена о невесте Николеньки. ― Ах, свадьба, это всегда так замечательно, Софи. Обожаю свадьбы, впрочем, ты и так знаешь, ― многозначительно улыбнулась она. ― Не обессудь, но я сама Наташе напишу о помолвке, хотя ведь и Николенька может… Николенька её любит, она была бы ему хорошей мачехой, как ты детям Николушки. А тебе Наташа не писала?

― Писала, но давно: у Наташи столько забот, тем более у неё никогда не было особых способностей к переписке, ― предупреждая жалобы тёти на невнимание дочери, ответила ей Соня.

― А ведь раньше с утра до ночи всегда вдвоём, славно вам было с Наташей, две подруги, а вот наша Наташенька одна, а была бы сестра и мне ещё одна внучка… ― вздохнула графиня, откладывая червовый туз.

― У Безуховых пятеро девочек, у Бергов две, а вам всё мало, ― со смехом пожурила графиню Соня, немного устававшая от того, насколько же изобретательной она становилась, если ей хотелось попривередничать.

― Да причём тут Берги и Безуховы? ― стала сгребать карты графиня. ― Я ведь не о них.

― Подождите, маман, там же валет красный и трефовая дама, не убирайте!

― Да-да, ― поспешила графиня положить две стопки карт обратно. ― Я кое-что загадала, уже расстроилось, что не сошлось.

В итоге именно благословенная детская и стариковская искренность были той маской, за которой семейство Ростовых скрывало свою настороженность двадцать пятого ноября: новоиспечённый жених оказался, на удивление, точен в своих расчётах. Старый Тихон, переживший всех Болконских, кроме Николеньки, свою дикцию, слух, и, пожалуй, даже свой разум, разрыдался, увидев юного князя в сенях. Подобные сцены обычно задевают какие-то сентиментальные струны в душе, но Соня слышала фальшивые ноты брезгливости в своём умилении: этот блестевший от пота и слёз старик словно передразнивал её, отражая как в каком-то кривом зеркале её преданность родне ― разве может быть верность так отвратительна, разве это не самое благородное чувство, на которое только способно человеческое сердце?

― Фокол вы мой, касавец, бояся уш не встетимся, ― слёзно шамкал Тихон, тыкаясь во всё такие же полудевичьи руки Николеньки, приседавшего всё ниже и ниже, чтобы поза камердинера его деда не так походила на земной поклон.

Увы, никакого сходства ни с соколом, ни с орлом в Николеньке Соня не наблюдала, скорее она сравнила бы его с журавлём из-за тонких длинных ног, перешибленных круглыми коленями, и какой-то летучей неуклюжести на грани грациозности. Хорошо, что он хотя бы не решил отрастить усы ― ей даже становилось смешно, когда она представила, как бы он, такой трогательный в свой щепетильности, целовал бы чуть ли не край её ногтей⁽¹⁾ с ватными игрушечными усами, и широко-широко открывал бы рот за обедом, чтобы их не замочить.

За столом они сидели рядом, и мадмуазель Ростовой доставляло бы гораздо большее удовольствие такое соседство, если бы Николай то и дело не бросал на них вопросительные взгляды, будто надеясь на то, что амурные дела, помолвку и прегрешения Анатоля можно тихонько обсудить между сменой блюд. На самом же деле за столом речь шла, о чём угодно, кроме женитьбы Николеньки, и каждый раз, как беседа грозилась повернуть к панне Курагиной, он старательно отгонял её к какой-то другой теме, и только эта особенная бережность, особенная осторожность, с которой Николенька обсуждал приёмы и местное общество с господином Десалем, выдавали, что Ольга не его фантазия.

Когда идиллия в семье Ростовых становилась уж слишком душной, а Сонины услуги по какой-то причине на день-другой теряли всякую ценность, она радовалась тому, что педантичная, властная симметрия Лысых Гор выражалась и в том, что племянник княжны Марьи как бы составлял ей пару. Они вдвоём были излишеством, чрезмерной роскошью в этом доме, не то чтобы уж совсем бесполезной, но далеко не необходимой, и случись с ними что-нибудь ― провались кто-то из низ под лёд и утони в реке, положим ― их родню мучила бы совесть, а не тоска. Николенька едва ли годился ей в товарищи, но разве узники, делящие одну камеру, не начинают находить друг в друге в сотни раз больше общих черт, чем они смогли бы разглядеть на свободе? Впрочем, главная прелесть Николеньки таилась не в каких-то туманных подозрениях о родстве их душ, а в том, что он не был ни свидетелем, ни доказательством её поражения. Во время их коротких разговоров где-нибудь в углу пыльной библиотеки или на скамейке в сливовом саду, куда не доставал ветер, её маленький собеседник будто давал ей свою волшебную подзорную трубу, показывавшую далёкие страны, идеальные государства, о которых мечтали древние философы, консула Рима Спартака, старого короля Людовика XVI Просветителя, семнадцатый и двадцать первый век, и никто в этих краях не слыхал о том, что женихи иногда бросают своих невест-бесприданниц, а те вынуждены благодарить их богатых жён за радушие… Болезнь, а затем смерть княжны Марьи вместе с обязанностями, которые унаследовала от неё Соня, и военная карьера князя Болконского понемногу иссушили их дружбу, если такой громкий титул вовсе был применим к их общению, и тем не менее, к удивлению Сони, её отставной компаньон с огромной радостью принял её приглашение прогуляться завтра с ней и детьми.

Проснувшись ещё среди боязливой полумглы, Соня со своего поста заметила тоненький слой снега, сквозь который, как сквозь лёгкую вуаль, просвечивалась земля ― казалось, обессиленные облака ночью упали на землю и перемазали её своей белизной. Митю и Илью нисколько не смущало, что получавшиеся у них снежки на две трети состояли из грязи, потому вкрадчивый допрос Николеньки постоянно примежёвывался окликами: «Не трогай снег, не то перепачкаешь себя и брата!»

― Смотрите, Тихон! ― затормошил ладонь Сони Митя, когда они обогнули дом.

― Не будем ему мешать, он ведь, наверное, хотел посидеть в одиночестве, ― суетливо попросил Николенька, резко сворачивая в другую сторону.

Они двинулись к сливовому саду.

― Что, милый, Тихон тебя совсем замучил своими рассказами? — спросила Соня после того, как скрюченная фигура неподвижно сидевшего на скамейке Тихона осталась позади.

― Нет, просто он так любит меня, и меня немного огорчает, что это оттого, что он одевал моего деда, а мой прадед купил его мать.

― Но у Тихона нет своей семьи, а ты вырос на его глазах.

― Я знаю, что у него никого нет, но он всё: «барин-барин»… ― замялся Николенька. ― Он скорее благоговеет перед моей фамилией, чем передо мной самим.

― Ты ведь ещё и полная тёзка деда, не так ли? ― Соне хотелось ещё поговорить об этом, как может хотеться страннику немного сбиться со своего пути, чтобы полюбоваться особенно живописной долиной, однако пора было переходить в наступление. — Полагаю, в том числе для того и нужны жёны, чтобы они любили не за чин, не за титул, не за фамилию…

― А вы с дядей не обиделись, что я написал об Оле в письме? — заволновался Николенька. ― Такие вещи принято говорить лично, но мне было легче доверить всё бумаге.

― Нет-нет, твой дядя совсем не мнительный человек, да и твоё смущение так естественно. Не переживай об этом, лучше расскажи об Ольге, сколько ей лет, какова она из себя? ― стоило ли прибавить, что эпитеты вроде прекраснейшая, божественная и чудесная он может опустить, хотя портрет любой возлюбленной будет неполным без них.

― Ей исполнилось шестнадцать в июне, ― нельзя позволять ему выбирать, на какой вопрос отвечать.

― Такой воздушный возраст, ― улыбнулась Соня, и такая же лёгкая улыбка зажглась на лице Николеньки, словно она мельком взглянула на своё отражение в воде. ― Можно я попробую угадать: она белокурая или русая, светлокожая, с очень правильными чертами лица и глазами ― серыми или голубыми, как небо сейчас, правильно?

― Как вы угадали? — ах, она ведь описала Элен, выходит, в Ольге всё же читается её многогрешная тётушка.

― Я была знакома с её родными. Скажи, пожалуйста, мы не совсем разобрали из твоего письма, ты уже сделал Ольге предложение? ― прямо поинтересовалась Соня, решив, что о характере расспрашивать ещё бесполезней, чем о внешности, ведь Николенка в любом случае не скажет, что панна Курагина околдовала его своей двуличностью и полным пренебрежением к морали.

― Конечно, и Станислав Адамович нас благословил, ― тоном, не терпящим никаких подозрений в легкомысленности, подтвердил Николенька, по-наполеоновски⁽²⁾ спрятав руку в редингот, словно проверяя, не выскочило ли у него из груди сердце. ― Оленька очень привязана к нему, он фактически ей как отец, они с Юзефой Станиславовной во всё его слушают.

К ним обернулась Наташа, пожалуй, скорее по-настоящему расстроенная, нежели пытающаяся своей грустью отвоевать у кузена Соню. Через несколько часов на неё так же поглядит её отец, и что же ей сказать? Каким сомнением его утешать, если, как она, признаться честно, с самого начала и предполагала, серьёзность Николеньки в союзе с юношеской порывистостью заставила его броситься в омут с головой, а не расхаживать вокруг этого пресловутого омута, с дотошностью маркшейдера⁽³⁾ вычисляя его глубину.

― Я могу сказать то же самое об Илье Андреевиче, хотя я очень смутно помню моего отца. Ну а твоя Оленька, поди, Анатолия Васильевича только на портретах видела? ― тут же посмелела Соня, хотя она и чувствовала, что продолжать эту битву стоит лишь потому, что она уже пообещала очернить Курагиных кузену, а не потому, что где-то в конце их партии с месье Болконским блеснул шанс на победу.

― Даже портретов не осталось, к ним случайно попала только миниатюра её тетушки среди других её украшений, видимо, это был подарок для дяди Пьера, но он тогда был в плену у французов, и она не успела ему отдать. Но зато Юзефа Станиславовна шутит, что её золовка могла бы выдавать себя за её мужа, будто природа поленилась сочинить брату и сестре разную наружность. Станислав Адамович не слишком-то хорошо отзывался о своём зяте, но с Олей он всегда молчал об этом: не врал, но и правды не говорил.

― Надо же… ― растерянно прошелестела Соня, сама не ожидавшая, что она произнесёт это вслух, впрочем, «надо же» ещё достаточно сдержанно, учитывая то, что дед панны Курагиной уже успел разложить их же козыри.

― Станислав Адамович считает, что не надо зря огорчать Оленьку подвигами её отца…

― Нет-нет, я просто дивлюсь его откровенности, ― растерянно объяснила Соня, к которой уже шагала с самой трагичной физиономией Наташа.

― Тётя, мадмуазель Луиза хочет меня задушить этими лентами, я задыхаюсь, ― капризно прохныкала она, зло поглядывая на Николеньку. Маленькая ревнивица, вероятно, хотела так заявить свои права на Соню, однако она путала все карты именно своей тёте, а не кузену-узурпатору.

― Не думаю, что мадмуазель Луиза вынашивает такие коварные планы, тебе, конечно, нравится вредничать, но она терпеливая дама, ― хмыкнула Соня, перевязав чуть менее туго бант под подбородком Наташи, при этом стараясь взглядом как бы не отпускать от себя хихикавшего Николеньку. ― Так лучше?

― А бантик красивый получился? ― кокетливо спросила Наташа.

― Я приложила к нему всё своё искусство, ― потрепала её по щеке Соня, позабыв о том, что племянница мешает ей выяснять планы Николеньки. Детская ревность всегда чудилась ей не столько предтечей к взрослому собственничеству, сколько проявлением уязвимости ещё не самостоятельного существа, более всего боящегося, что вместе со взрослыми от него отвернётся целый свет, и так как этот страх был её близким и давним знакомым, она неизменно таяла, стоило Наташе или кому-то из мальчиков продемонстрировать этот поносимый всеми педагогами порок.

― Само совершенство, ― похвалил бантик Николенька, после чего его кузина немного подобрела и отправилась хвастаться братьям тем, что их гость назвал её совершенством. ― Станислав Адамович мне ещё до сватовства, ― вдруг сам он продолжил, когда Соня уже про себя оплакивала усопший момент, ― рассказал о князе Курагине.

― Даже так?

― Он понял, что я влюбился в Олю, и решил, что надо всё обсудить ещё до того, как она бы привыкла ко мне, чтобы она не страдала, если я пойду на попятную. Станислав Адамович мне сразу сказал, что пускай Курагины богаты, никаких сокровищ за Ольгу я не получу, мол, сестра Анатолия Васильевича после его гибели обещала помогать в память о нём, прислала сразу целый ларец с украшениями, денег тысяч двадцать, Станислав Адамович как раз смог сохранить своё имение после войны с помощью этих средств, и она даже обещала, что Оля будет учиться в Смольном, но когда они получили все её подарки, она уже умерла, к сожалению. Представляете, Софья Александровна, ― требуя у собеседницы полной сосредоточенности, как бы повторно обратился к озадаченной Соне Николенька, ― ведь отец Ольги никогда не собирался представлять своему кругу Юзефу Станиславовну. От участи соломенной вдовы её спасло только то, что она овдовела по-настоящему, а так её муж выдавал бы себя за холостяка до скончания века или по крайне мере, пока ему было выгодно такое положение дел, потому Станислав Адамович и волновался, как бы я не начал скрывать Олю от общества или стыдится её, потому что она небогата, потому что она выросла в провинции, хотя какое мне дело до её состояния, до того, где она родилась, брак это ведь не сделка на рынке!

― Увы, князь Курагин обманывал весь свет насчёт своей мнимой свободы, он даже собирался жениться во второй раз, и это при том, что у него была не только жена, но, и как теперь оказалось, дочь, ― машинально произнесла Соня загодя приготовленную фразу, слишком поглощённая пылкостью речей Николеньки и предупредительной, иезуитской честностью его будущего тестя, чтобы импровизировать.

«Разве так бывает? Да не плод ли его воображения весь этот роман с панной Курагиной? Правдивые и гордые патриархи семейства, обманутые жёны, прелестные бесприданницы, щедрые тётушки…» ― задумалась она, поглядев на холодно улыбавшийся в затёртых, как поношенная ткань, тучах месяц.

― А что же стало с той девушкой? Она жива? ― снова поправил пуговицы на рединготе Николенька.

― Она пыталась отравиться. У неё расстроилась помолвка с её прежним женихом, хотя они были очень влюблены друг в друга. Сейчас она замужем и вполне довольна тем, как сложилась её судьба.

― Постойте, но как же влюблены…

― Звучит несколько странно, ты прав, ― перебила Соня по его замешательству, будто по тайному приветствию, признав в нём единомышленника, ― однако отец жениха был очень против этой свадьбы, а жених целый год прожил за границей, и его возвращение всё откладывалось. По-моему, невеста просто опасалась, что она ждёт напрасно, и решила опередить своего жениха, раз свадьбе всё равно не бывать. Твой отец простил Наталью Ильиничну перед смертью, и я уверена, они бы поженились, останься он жив, ты же знаешь, что она выхаживала его после ранения…

Слова Николая о том, что лучше самим разрушить иллюзии Николеньки о Наташе, нежели наблюдать, как он погребёт свою жизнь под иллюзиями о своей супруге, немного ободряли Соню, и всё же она ощущала себя жестокой, отнимая у мальчика одно из божеств его маленького пантеона живых и мёртвых кумиров. Она всё ждала, что он заругает Наташу, станет жалеть своего батюшку, как ждут крови из свежего пореза, но вместо этого он лишь вздохнул:

― Какое облегчение, что эта история осталась тайной и ничем не кончилась. Это был бы такой позор для всех нас, папе или Николаю Ильичу пришлось бы стреляться с отцом Оли, мы бы тогда не смогли пожениться, ― выстрел пришёлся мимо, и всё же славно, что они с Николя промахнулась! ― Оленька такая чувствительная, не знаю, как она бы перенесла, если бы её отец стал двоеженцем, и это бы докатилось до её родных краёв, а в провинции ведь каждый скандал, ещё и такой громкий просто на вес золота. Все бы, верно, трусили ходить в их дом, а Станислав Адамович никого бы не приглашал. Хотя я знаю, что мы бы всё равно встретились с Олей, даже если бы она жила отшельницей: на улице, на прогулке, в Варшаве, в Смоленске, в Париже, хоть на дне морском.

― Ты полагаешь?

― Да, это фатум, рок, так должно было быть, я не могу вообразить, мне страшно вообразить, что я люблю кого-то, кроме неё, это уже буду не я, а кто-то другой, как если бы мне бы вытащили сердце и положили в грудь чужое, ― признался Николенька, заглядывая в лицо Сони, словно проверяя, понимает ли она смысл его пророчества. ― Я вспоминаю всех девушек, которых я находил хоть немножко приятными, и вижу, что всё, что мне нравилось в них, всё потом нашлось сразу в Оле, будто все эти знакомства были только предчувствием нашей встречи. Это было так просто полюбить её, никаких откровений, громов-молний, как это принято описывать, как будто…

Как будто так было всегда. Помнится, она впервые догадалась, что любит своего старшего кузена ещё в прошлом веке, а слепо, глухо она любила его так давно, что уж и не помнила, были ли когда времена, даже до сотворения мира, когда он был ей безразличен. Где-то она читала, что талант поэта заключается не в том, чтобы открывать читателю что-то новое в сфера мыслей и чувств, а в том, чтобы убедить читателя, что будь он одарён красноречием, он написал бы то же самое; и пожалуй, если бы этот непреклонный дом не сомкнул её уста, если бы правила приличия не заставляли красться её обожание по гремящим коридорам, если бы она могла с такой же гордостью говорить о своей любви, как Николенька, и не сжечь дотла эту самую гордость, она бы тоже сказала, что любить Николая очень легко. Тяжело было сносить придирки графини, тяжело было смириться с тем, что он увлекался другими, тяжело было освободить его от данного ним слова и всё же ждать, что он вернётся к ней однажды, тяжело было отогреваться одним лишь чувством самого низкого злорадство, воспламеняемого, как она надеялась, не совсем беспочвенной ревностью княжны Марьи, но любить кузена ей было так же легко, как дикарю говорить на одному ему понятном, зато родном языке, пусть никто вокруг и слова не вычленяет из его тарабарщины.

― Мне приятно, что Станислав Адамович, не стал от меня ничего утаивать, но ведь, по правде, это такая дикость. Какое мне дело до отца Оли, святой он или злодей, если я знаю, что она сама доброта, само терпение, сама скромность? А деньги? Поместье, тысяча в год, сто тысяч в год, ― презрительно отчеканил Николенька, ― не всё ли равно? Что это вовсе за жизнь такая постоянно выгадывать, где сытнее, где теплее, разве так совершаются великие дела? А вдруг завтра случится революция, как во Франции, и нас выгонят из наших имений? Если жениться на деньгах, если, уж простите, торговать собой, а потом остаться при постылой жене без её приданного, то в пору пулю в лоб пускать, а я всё равно буду счастлив, потому что моей женой будет Оленька, бедна она или богата.

Нет, так уже не бывает, а впрочем, Наташа была такой же бесприданницей, когда Пьер женился на ней, а Михаил Никанорович и вовсе после войны женился на своей крепостной… а она сама? Не дорожила ли она памятью о тех днях, когда они втроём с графиней и Николаем жили на одно его жалованье. Сивцевый Вражек ― почти нищенская квартира в сравнении с тем, к какой роскоши они привыкли, и всё же она была там хозяйкой, а будь она ещё и женой, она бы с наслаждением сама лишний раз смахивала пыль с камина, пока никто не видит, вязала бы салфетки, чтобы закрывать ними трещины в мебели, и набивала бы для Николаю трубку, а потом в сумерках, поддёрнутых пряным табачным дымом ― зачем зазря жечь свечи? ― слушала бы о том, как прошёл его день на службе, и была бы вполне счастлива. Пусть маман со своими подругами думает что-угодно о её алчности, о её коварстве ― грехи, от которых якобы может уберечь только приличный капитал ― она никогда так не желала выйти замуж за кузена, как когда Ростовы разорились.

― Твоей невесте очень повезло, ― заключила Соня, молясь о том, чтобы её спутник, превратившийся из поэта в палача, наконец смутился или захотел восхитить Андрея своими полковыми буднями, ― кто-то бы из старшего поколения сказал, что так уже не любят нынче, но это всегда было редкостью, ― как кстати подул заботливый ветер, будто только и ждавший возможности услужить ей, взять её слёзы на себя.

Нужно было окрикнуть на минуту заскучавший детей, спросить их знают ли они, растёт сейчас или убывает луна: пока бы они спорили о том, давно ли было полнолуние, тыкая пальцами в прохудившиеся тучи, а она поддакивала Андрею и объясняла Илюше, чем луна похожа на черепаху⁽⁴⁾, задушевный тон их беседы с Николенькой уже остыл бы, как печь, в которую не удосуживались подбрасывать дрова, и по пути домой они могли бы говорить разве что о том, снежные ли под Варшавой зимы. Однако Николенька вдруг хитро прищурился, словно намереваясь уличить Соню в интриганстве и поведать ей тайну, как ему удавалось быть сегодня на шаг впереди неё.

― А хотите, я покажу вам Оленьку? ― спросил он, дождавшись, чтобы дети, чертившие что-то палочкой на снегу, отвернулись.

― Конечно, ― шустро смахнула Соня снова покатившуюся по щеке слезу. Может, это и впрямь от ветра?

Николенька опять сунул руку между пуговиц редингота ― так это портрет невесты не давал ему покоя всю прогулку.

― Она здесь очень похожа на себя, только что это платье в жизни розовое, но Оленька попросила художника нарисовать её в голубом, потому что боялась, что будет похожа на прощачка, на поросёнка то есть, ― перевёл он, открывая медальон на тонкой цепочке.

Ухмылка бесёнка, царственная развратность мрамора, русалочьи глаза, бесстыдный румянец и губы вакханки ― где это всё? Что за степенное создание с безмятежными очами он ей показывал? Будто бы кто-то захотел доказать всемогущество искусства и запечатлел Элен в образе послушницы монастыря, а впрочем, уж слишком нежная улыбка украшала это строгое дитя, чтобы она предназначалась всему миру, а не кому-то конкретному.

― Она постоянно так скрещивает запястья, ― медленно сложил руки Николенька, копируя жест своей невесты на портрете. ― Оля отнюдь не кокетка, вернее, она не кокетничает нарочно, но в её манерах, в её поступи есть что-то кокетливое, милое, знаете, как у котёнка.

1) То, насколько высоко мужчина целовал руку женщине, могло служить индикатором того, в настолько близких отношениях они состоят, соответственно самым почтительным и вежливым считалось целовать только кончики пальцев.

Вернуться к тексту

2) Поза "рука в жилете", когда позирующий прячет ладонь под расстёгнутый на несколько пуговиц жилет, мундир, камзол или пиджак, ассоциируется в основном с Наполеоном, так как на нескольких его портретах кисти художника Жака Луи Давида он запечатлён именно в таком положении, хотя мужчин изображали так на парадных портретах и задолго до него.

Вернуться к тексту

3) Горный инженер или техник, специалист по проведению пространственно-геометрических измерений в недрах земли, синоним в современному геодезист.

Вернуться к тексту

4) Если последовательно нарисовать слева направо (так же, как читаем и пишем) молодой месяц, полную луну и стареющий месяц, то получится примерно следующее изображение )О(, где условно полная луна это тело ползущей черепахи, а растущий и убывающий месяц это её лапы.

Вернуться к тексту

Ничего крамольного в речах Николеньки не было, напротив ― он отличался от героя нравоучительного романа для отроков только тем, что, пожалуй, не вызывал раздражения своими высокопарными размышлениями ― однако Соня твёрдо знала, что захлебнётся неловкостью, если перескажет кузену всю их беседу. Но между тем, грустя о том, как огорчит Николая добытая ею правда, она невольно ужасалась, что ей придётся опустить некоторые детали восторженной исповеди Николеньки. Какое упущение для науки и человечества, что учёные мужи не приручили сомнения и метания, как пар ― вот уж где вечный двигатель! Нет, она не смолчит, она желает смутить его и смутит!

― Он заявил, что ему ровным счётом безразлично происхождение его возлюбленной, кем был её отец, кто её мать, кто её тётка, а её приданное, вернее, полное его отсутствие ― последнее, что его беспокоит.

Но зачем его смущать? Выйдет так, будто она упрекает его, а её стойкость и кротость были единственными чертами, некогда ограждавшими её от презрения домашних: её достоинство и хотя бы пародия на непринуждённость между ней и Николя того не стоили. Какое ему дело до чувств племянника? Он просил её узнать, помолвлен ли тот, она и станет говорить об этом. «Но упускать такой шанс…» ― сокрушалась Соня, и её желания, будто зависший на секунду маятник, проделывали тот же путь в обратную сторону.

Обсудить всё как бы между прочим было единственным спасением от соблазна подло проверять Николая и расставлять ему ловушки из патетических высказываний безусого месье Болконского. Впрочем, если бы она заглянула в его кабинет, казавшийся ей одной из немногих уютных комнат в доме, даже поздно вечером, где вальяжные неясные контуры позолоченных пламенем предметов и бесконечная густая темнота за окном молили бы её не торопиться, и тогда бы она не стала корить кузена возвышенностью Николеньки. Едва ли в сорокалетнем мужчине с военной выправкой и резковатыми манерами легко отыскать что-то трогательное, но когда Соня увидела его курившим трубку перед открытым окном, её пронзила почти нелепая нежность ― инкогнито раскаяние за её так и не доспевшую хитрость.

― Да-да, входите, ― как-то рассеянно пригласил её Николай, словно и позабывший, о чём он её просил разузнать.

― Я поговорила с Николенькой о мадмуазель Курагиной…

― Они помолвлены, правда? ― уточнил он, медленно выдыхая дым. На морозе изо рта идёт пар, будто капелька человеческой души улетает белым облачком с каждым произнесённым словом, то же с табачным дымом, по крайней мере так иногда чудилось Соне…

― Откуда вы знаете?

― У вас было такое же выражение лица, когда вы пришли мне сказать, что Анна Михайловна приехала к нам на праздник без Бориса. За четверть века нашего знакомства я как-то научился угадывать, что и как вы мне скажете. Что-то должно никогда не меняться и быть предсказуемым. Это первое, а второе, я бы сильно удивился, если бы эта девица и её родня не взяли в оборот нашего милого князя, ― захлопнул Николай окно, и его меланхолично-задумчивый тон будто не поспел запрыгнуть обратно в комнату, сменившись привычной жёлчностью. ― Как там Николай писал? Встретил её в доме деда на танцах? На танцах, Софья, даже не на плохеньком балу, на танцах. У них девушка на выданье, рядом стоит целый полк, но они могут позволить себе только пиликающую на пианино соседскую гувернантку и наливку авторства мадам Курагиной! Танцы⁽¹⁾!

― Николенька упоминал, что они чуть не потеряли своё имение после войны, и если бы не те двадцать тысяч, что им прислала Элен, они бы разорились, ― заметила Соня, не понимая, почему ей так оскорбительно, что кузен утверждает, будто она для него открытая книга. Разве она сама не выучила все его повадки, все его привычки? Разве она сомневалась в том, стряслось ли что-то, когда увидела его в день возвращения из Москвы? Но тем не менее гадкая вездесущая обида подступила к её горлу, как внезапный приступ тошноты.

― Дед Ольги выкупил заложенное поместье за двадцать тысяч? ― не то не услышав, не то не пожелав услышать, от кого были деньги, хмыкнул Николай. ― Тогда имение это громко сказано. Думаю, от того, чтобы женить Николая на Ольге Анатольевне ещё осенью, это гордое семейство останавливали только мечты о помпезной свадьбе в Петербурге, чтобы все лопнули от зависти, хотя они и рискуют, отпуская такого жениха. Второй раз им так едва ли повезёт. Тут уж или пан, или пропал.

― Вы просили меня рассказать Николеньке о роли Курагина в разрыве помолвки Наташи и его отца, однако, боюсь, недостойное поведение князя Анатоля не стало для него новостью. Дед Ольги Станислав Адамович сам ему во всём честно признался, ― вдруг вспыхнула Соня, словно внезапно вспомнив, что Станислав Адамович приходится ей крёстным, или как он спас жизнь её отцу.

― А он далеко не глуп этот ― как вы говорите? ― Станислав Адамович, хотя глупый бы остался с беременной незамужней дочерью на руках. Наверное, он знает цену зависти и понимает, что соседи рано или поздно могут начать болтать о его дочери и её муженьке, мол, их дочки ничем не хуже этой выскочки Курагиной, но раз уж у них не получилось заманить богатого жениха, то не бывать панне Ольге княгиней, пусть тоже с ними скучает в глухомани да ложки пересчитывает, чтобы гости не прикарманили, ― усмехнулся Николай, наконец положив трубку остывать на столе.

― Позвольте, Николенька писал о том, что влюбился с первого взгляда, о каком же заманивании вы рассуждаете? Если бедная девушка от природы хороша собой, то это не повод считать её охотницей на богатых женихов, ― медленно произнесла Соня, извлекая из памяти портрет словно немного загоревшей под слишком палящими лучами её пристального внимания Оли, больше напоминавшую современную темноволосую и смуглую гречанку, нежели её увековеченную в камне прародительницу. ― Она, по-моему, даже не сознаёт до конца, как она красива.

― Что ж, не спорю, Курагиных нельзя упрекнуть в том, что они некрасивы. Ладно, Софья, вы сделали, что могли, я благодарен вам за помощь, ― примирительно протянул Николай, отчаявшись переспорить кузину, иногда прятавшую своё мнение в такую крепкую скорлупу из упрямства и чувства справедливости, что она была ему не зубам, пускай, к его облегчению, все капризы Сони обычно были нравственного толка. ― Попробую сам вразумить нашего, прости, Господи, жениха.

― Вы только рассердите его, если станете плохо отзываться об Ольге или её семье, ― с тенью материнской гордости заявила Соня, наблюдая со стула, как её Николя, обыкновенно такой степенный, расхаживает по кабинету, словно опасаясь, что если он остановится на одном месте, то какой-то призрачный недруг успеет хорошо в него прицелиться и застрелить.

― Я и не стану ему говорить, что жениться на Ольге плохая затея, я скажу ему, что жениться в двадцать лет на любой девушке в принципе плохая затея. Мари не зря беспокоилась, он всегда был предоставлен сам себе и своим пылким фантазиям чёрт знает о чём. Отца он толком и не помнит, господин Десаль всю жизнь отшельничает, старших товарищей у него нет, ― задумчиво перечислил Николай, обречённо разведя руками. ― Увы, только мне и остаётся открыть ему, что не нужно тащить первую понравившуюся девушку под венец. Вот его обожаемый Пьер женился в двадцать лет на другой прелестной девице Курагиной, мучился бы по сей день, если бы не её болезнь.

― Возможно, лучше перепоручить это Пьеру, Николенька всегда к нему очень прислушивался.

― Он заглядывает Пьеру в рот, но Пьер нам не помощник. Отнюдь, он начнёт возмущаться, что мы предвзяты к бедному ребёнку, что она ни в чём не виновата, что дети не должны платить за грехи родителей, что главное, какова она сама по себе, а потом и вовсе прочтёт нам лекцию, что все люди без исключения рождены одинаковыми, и что происхождение ничего не значит. Вы же знаете: Пьер хлебом не корми, дай поразглагольствовать, поадвокатствовать, дай заступиться за всех сирых, убогих, обиженных и оклеветанных!

Наконец покрыв своими шагами всю комнату, он замолчал и остановился напротив Сони. Подразнить немного Пьера вместе с ним, напомнить, что на Пьера при всех его чудачествах можно положиться, ободрить его, сказать, что его отец был ненамного старше Николеньки, когда женился на маман ― она знала дюжину способов успокоить его, но вместо этого она ещё плотнее сжала губы, не в силах подавить подымавшееся в ней негодование. Да что ж он так вздыхает, так часто ерошит волосы, как бы нарочно изобретая причину, чтобы лишний раз прикоснуться ко лбу и попытаться смахнуть слишком тяжкие думы? Что ж он с таим отчаяньем заглядывает ей в глаза? Неужели его так сильно страшит дурная наследственность Курагиных, никогда и пальцем не дотрагивавшихся до Ольги? Или причина всё же в её бедности? Неужто его так коробит, что кто-то смеет жениться не по расчёту, неужто его так возмущает, что его выстраданный, благословлённый всей семьёй и всем племенем разумных людей выбор кажется кому-то не единственно верным или даже неправильным?

― Послушайте, Софья, ― снова обратился к ней Николай, ― как по-вашему, у него всё это всерьёз? Надолго?

― Я не берусь судить, ― какие бездны только не приходилось скрывать такой неказистой черте характера как скромности, сколько недомолвок и хитростей она брала под своё лёгкое крыло.

― Бросьте, составили же вы какое-то мнение, пока он откровенничал с вами.

― Ну что ж, мне кажется, он очень нежно и преданно её любит.

"И он будет глупцом, если откажется от неё…" ― почти прибавила она.

― Не люби он её совсем, до предложения руки и сердца не дошло бы, но, может, он просто куражится по молодости? Хочет доказать всему свету, какой он благородный, и любая миловидная бесприданница сгодилась бы? ― не желал сдаваться Николай.

― Все и так знают, что он может позволить себе роскошь жениться на девушке, не задумываясь о её приданом, ― горячилась вслед за кузеном Соня, словно искра его гнева на сей раз не погасла от одного прикосновения к её невозмутимой благостности.

― Да уж, ему по карману даже сама безрассудная любовь! ― он сжал кулаки так, что на них проступили быстро вздрагивающие жилы, но загудело в голове у Сони. ― Но есть шанс, что эта любовь ненадолго, что он перебесится и вся эта дрянная история кончится?

― У любви нет свойства кончаться, если любовь закончилась, значит, её и не было!

Она замерла, будто пока она не сделает выдох, эти слова, ещё звеневшие на её губах, можно было воротить. Она бы не поверила, что правда произнесла это вслух, если бы Николай не остолбенел вместе с ней. Как она могла в своём уме сказать это? Двенадцать лет она обтачивала правду гордостью, приличиями, нежеланием нарушать покой своего возлюбленного, и вот она сама порезалась об эту почти идеально гладкую, уже почти несуществующую правду. Как в одно мгновение она сумела разрушить ту ненавистную, и всё же священную грань между сном и явью, если никогда-никогда принадлежавшие одной ей разнеженные, избалованные мечтания не должны были встречаться с грубыми порождениями существовавшего порядка вещей? Любовь не имеет свойства кончатся ― всё равно что мольба о помощи годами притворявшегося немым, единственный возглас, разрушающий всё…

― Толку нам спорить, Николя? При недостатке сведений разговор неизбежно принимает слишком философский оттенок, вы не считаете? ― попыталась она ухватиться за отступавшую всё дальше эпоху, в которой между ней и Николаем царил мир, словно они обсуждали только сердечные дела Николеньки и ничего больше. ― Мне ещё нужно проведать маман и успеть позаниматься с Наташей, а то вечером её уже не усадишь за пианино.

Он с извинениями отпустил её проклинать свой длинный язык и молиться о том, чтобы он всё забыл. Остаток дня, за что она не бралась, елейный голос сомнения неотрывно шептал ей, что она похожа на чиновника, который продолжает приходить вовремя на службу, добросовестно исполнять свои обязанности и подхалимничать перед начальством, хотя над ним уже повисла дамокловым мечом отставка. Но завладевший Соней страх своим одиночеством пригласить Николая объясниться до конца заставлял её постоянно искать хоть чьего-то общества ― она целый вечер играла с детьми, а потом читала графине допоздна, и если бы Наташа опять напросилась к ней на ночёвку, она бы не отказала ей.

Так быстро в постель она ещё не пряталась, так суетливо она ещё не задувала свечу, чтобы предательская полоса света не змеилась под её дверью в коридоре, и никто не заподозрил, что она не сомкнула глаз до утра. «Боже правый… Любовь не имеет свойства заканчиваться. Я почти призналась ему в любви, нет, я просто призналась ему в любви. Но может, он не понял, может, он решил, что я это только о Николеньке?» ― спрашивала Соня саму себя, натягивая одеяло чуть не до носа на случай, если она опять не удержит свои мысли при себе. Но нет, изумление, плескавшее в его глазах и мучительно пристальные взгляды, которые он украдкой бросал на неё за столом, пока она с самым сосредоточенным видом срезала кожуру с яблока для Ильи, говорило об обратном. А с другой стороны, чему он так удивляется, она ведь никогда не говорила ему, что разлюбила его, как и он ей.

― Мы скоро снова встретимся. Не тоскуйте по мне, мой ангел, пока выбирайте себе подвенечное платье, ― последний и самый длинный их поцелуй, её крохотный портрет у него в кармане, как у Николеньки, только без цепочки и поменьше. Потом несколько нежных писем, которые она до сих пор хранила в шкатулке под шпильками и гребешками, хотя и не перечитывала, война, пляски вокруг наследства княжны Болконской, а когда он вернулся домой, она уже была лишь его троюродной сестрой, стареющей девицей, а никак не обожаемой невестой, но никогда Николай не говорил ей, что у него не осталось к ней чувств. Любопытно, какова участь её портрета? Что принято делать с миниатюрами бывших невест? Их сжигают? Дарят младшим товарищам? Вероятно, какой-то желторотый барабанщик потом хвастался ею... Или такие подарки топят в реке, чтобы зимой русалки, скучающие подо льдом, присматривали себе новых сестричек? Или он теперь крутит его в руках, лёжа в кровати, и гадает, Соня сегодня объяснилась ему в любви или она просто осталась той же романтичной особой, с которой писали этот портрет.

Каждый скрип, каждый шорох в коридоре она принимала за шаги Николая, хотя он всегда считала ниже своего достоинства красться по собственному дому. Несколько раз ей и вовсе чудилось, что он стучит в дверь, когда сердце уж слишком громко билось. Она спит, она просто не слышала, что он приходил... Ладонь под головой уже отнималась, но она не смела шелохнуться, а когда отяжелевшие распухшие пальцы легли на подушку рядом с ней, она думала, что и в людской всех перебудила этим манёвром. Конечно же, он мог подкараулить её где-то и завтра, но даже самая неловкая, сама отвратительная сцена при дневном свете не сравнится с перешёптываниями в этой погребальной тьме, когда она не будет понимать, где он, нахмурился он, покраснел ли, пусть воображение уже теперь казнило её на тысячи ладов его бестелесным голосом, то приближающимся, то отдаляющимся от неё.

― Бедняжка, как вы должны обижаться на меня! Я тоже люблю вас, поверьте, и всегда любил, и даже больше, чем Наташу, чем Петю, чем Веру, вы моя сестра, я буду заботиться о вас до конца моих дней, я никогда не дам вас в обиду… ну… я бы убил за вас, я бы умер за вас… ну не плачьте, не плачьте, ― на корточках возле её изголовья.

― Пьер сейчас в Петербурге, а Наташа совсем одна, быть может, вам следует пожить у неё, немного отдохнуть от маман, от детей. Уверен, вам бы пошла на пользу такая поездка, ― даже не закрыл за собой дверь, вот-вот уйдёт.

― Я же говорил вам, что не стою вас, много лет назад, но я и теперь не лучше, если не хуже. Софья, столько лет прошло, я уж и женился, и овдовел, неужели вы до сих пор… ― где-то у зеркала.

― Нам не стоит больше оставаться наедине, я должен был догадаться, что вас это ранит. Не сердитесь на меня, так будет лучше, ― стоит под самой стеной.

― Le vin est tire — il faut le boire⁽²⁾, вам так не кажется? ― прямо ей в губы.

― Друг мой, скажите, что этот мальчишка с его юношескими восторгами просто напомнил вам о временах, когда мы тоже были молоды и играли в любовь, и вы не вздыхали по мне все эти годы. Пожалуйста, ― ах, всё что угодно, лишь бы всё было по-прежнему, лишь бы тусклое пламя определённости освящало хоть фут вокруг неё, лишь бы не идти наощупь!

Пытки, когда она не понимала, выдержал ли старый уклад их жизни её искренность, или ему не долго осталось, длились два дня. На этот короткий срок Лысые Горы оказались самовольно разделены Соней, как это принято у мусульман, на мужскую и женскую половину: обоих Николаев она избегала, насколько то позволяла вежливость, и старательно пряталась от них за тётей, мадмуазель Луизой и детьми. Отношения с ними не могли перемениться, какое бы решение не принял её кузен, и это её утешало, хотя по их дружбе с Андреем, старшим сыном Ростовых, а оттого самым близким к отцу, в её душе уж заранее служилась панихида. Кончилась эта осада ― кто кого осаждал, впрочем, можно было бы поспорить ― весьма бесславно.

Соня слишком благоговела перед семьёй дяди, чтобы императорской фамилии доставалось что-то, кроме самых пресных верноподданнических чувств, и никогда Соня не испытывала такого безграничного уважения к государю, как когда он так милосердно и вовремя скончался в Таганроге. Его смерть затмила собой всё, и когда Николай, полагавший, что Соня сердится на него за то, что он ввязал её в свои интриги против невесты осиротелого племянника, чуть не со слезами начал вспоминать, как он видел Александра Павловича вблизи, и поинтересовался, рассмотрела ли его на новогоднем балу Соня, она поняла, что буря миновала. Лохмотья, в минуту раздражения изорванные ею, ещё вполне можно было починить, да, они убоги и омерзительны, но не расхаживать ведь нагишом.

1) В отличие от бала, танцевальный вечер считался камерным мероприятием с небольшим количеством гостей и без оркестра, на танцы было даже не принято слишком наряжаться.

Вернуться к тексту

2) Французская поговорка. Дословно: "Вино открыто ― надо его пить". Синоним к "взялся за гуж, не говори, что не дюж".

Вернуться к тексту

― Впервые имею дело с ребёнком, одновременно и рассеянным, и старательным. Я попросил Митю переписать несколько абзацев, и он переписал очень аккуратно, без описок, без ошибок, но он нарисовал кошку сбоку, не знаю, сколько бы он рисовал, если бы я не увидел и не велел ему писать дальше. Кошка, к слову, симпатичная, ― заметил господин Десаль, с учительской пристальностью наблюдая за тем, как в руках Сони мелькают спицы, словно проверяя, правильно ли она вяжет.

― Мне всё равно кажется, что он стал более усидчивым, чем прежде, и это во многом ваша заслуга, ― в такт движению своих рук ответила Соня.

― Вы считаете, воспитание определяет характер? — оживился господин Десаль. Увы, когда чаша его размышлений на какую-либо тему переполнялась, он начинал с фрейлен Ростовой или мадмуазель Луизой какую-то пустяковую беседу, чтобы в итоге заманить их в капкан своих философских изысканий.

― Нет, природные наклонности тоже имеют определённое значение, но это как с пряжей: нитки не переделать, но можно выбрать, что вязать.

― Не рвите мне сердца, виня во всём исключительно воспитание, ― трагически изрёк господин Десаль, как бы и не обратив внимания на то, что реплика его собеседницы не совсем подходила к уже заранее подготовленной ним сцене. ― Я и так уж с приезда князя ломаю себе голову, в чём я ошибся с ним. Пожалуй, нужно было чаще его выводить на свежий воздух и, может быть, поощрять к дружбе со сверстниками, пусть бы и незнатными и даже неграмотными. А ещё побольше заниматься с ним точными науками, а впрочем, в математике и в естествознании тоже есть своя поэтичность, рок. Что-то неотвратимое есть не только в судьбах великих, но и в том, что, предположим, любой треугольник можно вписать в круг, любой треугольник обречён на круг! ― таинственно просипел он.

― А что в этом дурного? ― спросила Соня. Она уже отложила бы своё рукоделие и отправилась спать, если бы не господин Десаль, однако ей не хотелось показать ему, что его разговоры ей мешают. Пришлось искать второй клубок.

― Ничего, но на впечатлительную натуру эффект может произвести каждая мелочь. Он, знаете ли, с детства немного фаталист и до сих пор. Он мне сегодня сказал, что он наконец понял, почему ему не нравится спать в темноте. Он оттого боится, что ему страшно потом не узнать свою комнату. Будто свет потухнет, и когда он станет светло, всё уже будет не то, станет вдруг пусто, сыро… ― вздохнул господин Десаль. ― Может, характер где-то в звёздах записан, а воспитание тут всё же ни при чём? Вы верите в судьбу?

― Верю, ― опять невпопад отозвалась Соня. На сей этот раз она ответила, как надо, но уж слишком равнодушно.

― А вы не думаете о том, что знать свою судьбу самое большое счастье для человека? ― чуть придвинулся к ней господин Десаль, и его худое плечо окончательно загородило ей свет лампы.

― Смотря какая судьба. Не у всех же жизнь хорошо складывается, но пока этого не знаешь, хоть надеешься, что тебе повезёт.

― Всё равно появляется какое-то ощущение уверенности, да и всегда всё может сложиться хуже. Вот Андрей меня на днях спросил, как я очутился так далеко от дома, я пересказал историю моего знакомства с его покойным дядей, а он заявил, что тоже меня бы выбрал в качестве воспитателя для своего сына. Видите, Николай скоро женится, пока я доведу до ума Илью и даже раньше, ему понадобятся мои услуги, а потом женится Андрей, и я снова буду нужен, так что я точно знаю, где умру ― это ли не счастье?

Однако несколько мрачноватая тема для разговора в канун дня рождения. Соня не подозревала гувернёра племянников в позёрстве, в конце концов, она ещё не забыла, какие концерты он устраивал, целый месяц напевая себе что-то под нос, когда месье Леспора переманили в Смоленск, и граф Ростов попросил его взяться за своего старшего сына; но мысль о том, что и она скорее всего умрёт в Лысых Горах так угнетала её, таким тяжким бременем лежала у неё на сердце, что, пожалуй, даже приближала её кончину своей очевидностью. Она не сомневалась в том, что она никуда не уедет отсюда ближайшую неделю, ближайший месяц, ближайший год, но её смирения не хватало, чтобы принять, что даже в далёком будущем не носится за горизонтом шанс что-то переменить. Верно, когда страхи, приманенные столь странным названием имения князей Болконских, забрели в барский дом, два ночных кошмара-близнеца честно поделили друг с другом её и Николеньку: его мучила возможность проснуться не в своей спальне, она же не сразу открывала утром глаза, чтобы продлить хоть на несколько минут обманчивое впечатление, будто она не в Лысых Горах, а в Отрадном. Под другой стеной спит Наташа, как обычно уронив самую большую подушку на пол, воздух сладкий на вкус, а марево из садовых теней и солнечный свет ― в Отрадном всегда было словно немного светлее, чем в здесь даже в самую пасмурную погоду ― льётся через окна… Знать бы хоть примерно, сколько Николя уже скопил денег и сколько лет пройдёт ещё перед тем, как они смогут туда вернуться. Если он скажет, шестьдесят лет, что ж, у неё не будет права умереть раньше 1885-ого года. Пускай её голос сделается трескучим, пускай ум станет немощным, пускай память раскиснет, как бумага в воде, она всё равно поймёт, куда её привезли, даже если собственное имя будет для неё загадкой.

Итак, благодаря господину Десалю Софья Александровна встретила свой день рождения, всерьёз рассуждая, в каком стиле должно быть выдержано её завещание. Лицемерие нельзя взять с собой на тот свет, как нельзя набелить или нарумянить душу, но если лицемерие перерождается в чувство такта, то не стоит изменять себя и огорчать детей сентенциями о том, что эта земля выплюнет гроб с её останками, а сонм здешних привидений не примет её, и она останется одинокой даже после смерти. Впрочем, ей всего лишь тридцать шесть сегодня ― ещё недостаточно много для подобных документов. Хоть бы Его Величество вновь защитил её своей смертью!

Соня не до конца сознавала даже, зачем такой, как она, день рождения? Этим праздником она словно требовала что-то сверх меры от окружающих, бунтовала помимо воли. Её терпели и почти любили за то, что она знала своё место, но раз в году календарь беспардонно вопил: «взгляните-ка на неё», и все оборачивались к ней, как будто она громко хлопнула в ладоши посреди общего разговора, и вручали ей в подарок собственную неловкость. Жаль, что нельзя попросить всех в честь её дня рождения забыть о её дне рождения, чтобы её поздравили только дети — вот они уж кто не конфузился и не чувствовал себя несколько циничными, желая ей счастья, тем более они всегда старались быть такими славными и послушными в этот день.

Утром, когда дряхлое зимнее солнце наконец с большим трудом поднялось со своего ночлега, она на мгновение прильнула к зеркалу в надежде найти следы тридцатишестилетния на своём лице, но, увы, никакой печати эта ночь на ней не оставила ― она была всё так же нелепо и некстати хороша. Конечно, она не мечтала об уродстве, но позволяй природа подобную неблагодарность, Соня бы без колебаний поменялась внешностью с самой неказистой женщиной. У приживалки может быть приятная наружность, в конце концов, она не должна вызывать отвращения, чтобы ей сносно жилось, однако такая вызывающая привлекательность была ей ни к чему: мадмуазель Ростову же сквозь зеркальную гладь скептически разглядывала любимая султанская одалиска. Эти чёрные волосы, которых, как не уложи, всё равно было много; эти глаза без чёткой границы между радужкой и зрачками, чудившимися такими большими, будто она всё время пряталась от зноя в полутьме сераля; этот глупый стыдливый румянец на щеках и слишком яркие, словно зацелованные губы ― как же всё это ей не шло, и как она сердилась на эту тщетную красоту. Никто не любовался ею, никто не гордился тем, что она принадлежит ему, никто не восхищался ею, её прелесть была всё равно что закопанный где-то клад, ничей, а оттого ничтожный и бесполезный. Честность, удушающая целебное приукрашивание, заставляла её признать, что в итоге красота ни то что ничего не принесла ей, но даже украла у неё доверие маменьки, княжны Марьи ― едва ли они могли бы стать подругами, но даже её Наташа, лучше всех осведомлённая о её чувствах к Николя, ревновала к ней Пьера!

Груша принесла воды и зашнуровала Соне корсаж, после чего она была отправлена помочь мадмуазель Луизе сделать себе новыми щипцами букли, а не ожоги. Соня осталась одна досадовать на своё отражение и причёсываться, как вдруг кто-то слабо поскрёбся в дверь.

― Входите, ― крикнула она, но её призыв встретил только чуть более настойчивый треск.

Мышей у них не завелось ― в коридоре её ждал нахохлившийся Тихон.

― Что же ты не заходишь? — погромче спросила она, боясь, что старик уже добрые десять лет гадает, что за моду взяла молодёжь и среди бар, и среди дворовых шептаться.

― Стаый бавин, царсвие ему неснное, не позоляли к баыне и гоубке насей кяжне в светлисы муикам вбегать, я и теперя не стану вбегать, ― кичливо прокряхтел Тихон, сперва чуть отвернувшись от Сони, словно давая ей время вспомнить, что она хоть и всего лишь мадмуазель Ростова, а не княжна или княгиня Болконская, но всё же ей как благородной барышне не пристало стоять перед слугой в шлафроке⁽¹⁾. ― Баин с грахом изолили испекцию учинить, затема встали и кататься, гядеть, што б усё ладно. К обеду веруться.

Инспекция? Ну и хорошо, значит, он забыл, а если и вспомнит, то стыд накроет этот дом, как чума или холера, только на полдня.

― Вам веено пеедать от баина Николаанчича, ― с внезапным покорно-почтительным поклоном вручил ей Тихон маленькую коробочку. ― Воловались, что не личо, так а я на что, гоорю? С дём родения, баин вам сего луфего посил передать, и сазал, что это не они вас буут красить, а вы иф украсите.

― Спасибо, ― тихо промямлила она, но старик всё равно улыбнулся. Во сне не бывает правил приличия, терпения, и пальцы сами суетливо приподняли крышку, из-под которой ей по очереди подмигнули два прозрачных глаза.

«А вы на что рассчитывали-то? Думали, вам два желудя так торжественно будут дарить?» ― с беззлобной насмешкой спросила её ухмылка удаляющегося Тихона, и, быть может, секрет крылся в том, что она сама немного поглупела от удивления, но она впервые решила, что, пожалуй, камердинер покойного князя Болконского ещё вполне прозорлив, и если от его ума остались одни обноски, то лет двадцать назад он, верно, был правой рукой своего хозяина.

Она заскочила обратно в свою спальню и, словно подозревая старого слугу в колдовстве, снова заглянула внутрь коробочки: и нет, два камня ― неужели это не просто очень чистое стекло? ― никуда не исчезли, не растаяли, не превратились в две грязных ледышки, а уже совсем беззастенчиво блестели, жонглируя несколькими лучиками. Блики, будто мячик в детской игре, попадали то на одну, то на другую грань, пока она не перебрасывала этот свет маленьким бусинкам вокруг, а те не отдавали его тоненьким завитушкам из серебра. Единственное, с чем можно было сравнить такое великолепие, не унизив его, была хрустальная люстра в их московском доме, которую она недавно проведала. Словно огромное хрустальное солнце кто-то смог поймать в эти крохотные серьги, унаследовавшие от своей прародительницы всё её великолепие…

Но даже ещё ослепительней, чем эти бриллианты, были тонкокожие, кружевные картины, как он выбирал для неё подарок. Сердце глотнуло какого-то сладкого медового вина, которое пили на пирах царицы и воеводы, если верить книгам ― всего несколько минут назад она переживала, как бы никто не вспомнил о её дне рождения, но убедившись в обратном, она чуть не хохотала от радости! Он вспомнил, он вспомнил! Он так же держал эту коробочку в руках в лавке с украшениями и думал о ней, воскрешал в памяти её лицо, её фигуру, как она сейчас думала о нём, вертя в руках его подарок. Соня и раньше получала подарки от него, но обыкновенно ей их вручала Мари, а после её смерти маман. «Софи, это от меня, а это от нас с Николя». Хорошие подарки, иногда даже прямо под её вкус, однако эгоистичное, жадное «от нас» казнило любое сомнение, что её отношения с кузеном не всего лишь частный случай её отношений с семьёй Ростовых. Посвежевший воздух в комнате переливался звоном колокольчиков и словами Тихона: он волновался, что не лично. Лукавство всегда было рабом стеснительности, ей ли не знать! И снова этот сплав чувств из смущения и нетерпения был у них один на двоих, и наверняка они с Николенькой попеременно то поворачивают к дому ― скорее бы он приехал! ― то снова ведут лошадей по тропкам, сулящим самый большой круг по имению ― пусть ещё немножко погадает, понравился ли ей подарок, не то она сможет только покраснеть, когда он вернётся.

«Не они вас украсят, а вы их», ― так Тихон сказал? Соня бросилась к своему шкафу искать самое нескромное из своих скромных платье, и, к её радости, Груша, похоже, только-только выгладила её фиолетовое платье с пряжкой на поясе. Пока она приглаживала волосы, чтобы ни одна прядка не выбилась из причёски и не закрыла ни одной серебряной веточки, серёжки ворковали о том, как их покупал её милый кузен, как он доверил им тайну, что есть только одна женщина на свете, которую они не смогут затмить своим сиянием, так она прекрасна. Увы, надеть две эти эмблемы щедрости Николя у неё не вышло, о том, что она когда-то не пренебрегала украшениями свидетельствовала только две крохотные точечки на мочках её ушей, а времени возиться уж не было, так что Соня только спешно приложила к себе свои сокровища и спрятала их в шкатулку. А так даже лучше, хотя она и сильно сомневалась в том, что подарок кузена, освящённый их взаимностью, может ей хоть чем-то навредить, всё же отсутствие привычки скорее всего вынудило бы её снять даже не такие роскошные серьги к обеду, и она совсем не успеет покрасоваться перед Николя.

В отсутствии кузена, которому и были предназначены все восторги и благодарность Сони, её чувства как бы не имели направления и оттого, казалось, любому живому существу достаточно лишь достаточно близко подойти к ней, чтобы заслужить её восхищение. Она хвалила горничных, осыпала комплиментами кудряшки мадмуазель Луизы, попросила господина Десаля рассказать ей ещё о влиянии положения звёзд на человескую судьбу, а Грушеньке даже достался золотой рубль. Столь возбуждённо-счастливое расположение духа для Софьи Александровны было большой редкостью, но всем было весело вместе с ней, так что никто не стал у неё выпытывать, что на неё нашло: нежной обычно принято считать грусть, но едва ли человек способен на более боязливое чувство, которое может спугнуть любой шорох, нежели беспричинная радость.

― Наташа, а помнишь, я тебе обещала, что поучу тебя танцевать, когда ты доучишь песню? ― кокетливо поинтересовалась Соня у племянницы, когда та c обречённым видом стала листать ноты перед уроком.

― Но вы же в прошлый раз говорили, что я слишком спешу в середине, ― насторожилась Наташа.

― Ничего, ты ещё позанимаешься, станет лучше, а потом ты подрастёшь, тебе станет удобнее играть, пока у тебя слишком маленькие руки, тогда станет ещё лучше. Наш учитель говорил, что каждую музыкальную партию можно доводить до совершенства годами, а ты мелодию таки-выучила, и свою часть договора выполнила. Иначе мы приступим к нашим урокам после твоей свадьбы, это был бы деспотизм чистой воды с моей стороны.

― Нет, ― хватилась Наташа, поняв, к чему клонит тётя, и выбежав на середину комнаты, ― не надо деспотить, я готова!

Соня была за кавалера, хотя она пару раз сбивалась и начинала убегать от оживившейся разрезвившейся племянницы.

― А как вы танцевали с тётей Натали? Вы выше, значит, она была дамой?

― У нас не было недостатка в кавалерах, так что обычно мы были обе за дам: у нас были твой папа, а ещё наш очень-очень дальний родственник, ты его не знаешь, Борис Друбецкой, ― ответила Соня, пока Наташа, вращавшаяся вокруг неё, как грифель вокруг иголки циркуля, заканчивала не то восьмой, не то седьмой круг. ― Но вообще-то Натали иногда любила шутки ради потаскать меня по большой зале, у меня никогда не получалось вести.

― А мне кажется, у вас всё получается. Я хочу только с вами танцевать, ― опять отдала Наташа Соне обе руки, ― Андрей вредный и неуклюжий, а Митя хороший, но он тоже неуклюжий, они мне вдвоём все ноги затопчут, ну может быть, кроме вас, я ещё соглашусь потанцевать с папой.

— Потому что он тебя обычно просто на руках кружит, так у него нет шанса затоптать тебе ноги, а если вы будете танцевать, как мы сейчас, то ты очень быстро переменишься к братьям. Твой папа мне даже разок порвал юбку, ― страшным шёпотом поведала ей Соня. ― Так что привыкайте, графиня, над папой и Андреем с Митей хоть можно пошутить, а на настоящих балах уже хочется попросить кавалера хотя бы снять обувь, если он боится увязнуть в паркете, будто это болото, и собирается наступать исключительно на твои пальцы, а приходится ещё и довольно улыбаться.

― Тётя Соня, а наступите мне на ногу! ― вдруг попросила её племянница.

― Давай, ― чуть прижала она своим носком пальцы Наташи, зачем-то вставшей на цыпочки. ― Ах, мадмуазель, извините. Я никогда не путаю шаги, виной всему ваше обаяние, я забываю обо всём, когда вы рядом.

Наташа смущённо засмеялась, будто ей на самом деле сказал это какой-то будущий поклонник, а не собственная тётушка, и Соня засмеялась в ответ, что главное для успеха у женихов, то есть хихикать она уже умеет, и они, подгоняемые этим будто отколовшимся от них и теперь тоже плясавшим по комнате смехом, закружились ещё быстрее. И почему она раньше не взялась учить Наташу танцевать? Глупо, наверное, но она не могла вспомнить более окрыляющего, более лёгкого вальса за всю жизнь, чем этот, когда из музыки был только шорох её юбки и бесконечный «un-deux-trois»⁽²⁾ между быстрыми вздохами. Неважно, что её шаги уменьшили шустрые, но всё же слишком короткие ножки Наташи, она никогда не чувствовала себя такой ловкой и грациозной, а всё потому, что в шкатулке её ждали два искристых созвездия.

Сегодняшний каприз графини, которая, впрочем, не следила за календарём и знала о приближении Рождества, чьих-то именин или сезона охоты только со слов других, всё равно походил на подарок для Сони: ей вдруг захотелось самой погулять с внуками и мадмуазель Луизой, за что она схлопотала два поцелуя в щёку. Если судить по шуму в прихожей, дети должны были чуть ли не столкнуться в дверях с отцом и двоюродным братом, так скоро Николай и Николенька воротились. Соня понятия не имела, как повернётся их разговор, и не начал ли её кузен за последние годы презирать то возвышенное словоблудие, наградой за которое в юности служит гордость, а в зрелости стыд, однако она просто не верила в то, что несчастье ещё хоть раз сможет дотянуть до неё свои костлявые пальцы.

Солнце, из брезгливого милосердия юркнуло за тучи, так что суетливую экзекуцию с серьгами Соня производила в полутьме. Если бы она не так торопилась лететь в кабинете Николая, она бы уже десять раз кликнула Грушу, но воодушевление тоже неплохой помощник. Застёжка уж как-то слишком туго входила, и будь так же больно кому-то другому, а не ей, она бы тут же бросила эту затею, но соблазнённая тем, как озорно здоровались брильянты с набежавшими в её глаза слезами, она всё же довела дело до конца.

Она примчалась к кузену даже раньше, чем хотела, словно её спальню и его кабинет соединяла скрытая дверь, так что ни стук собственных шагов, ни узость коридора не успели заронить в неё страх.

― Здравствуйте, ― пропела она, почти проглотив чопорное «те» в конце.

― Здравствуйте, ― вторил ей Николай, сперва растерянно, а потом уже любопытством улыбнувшись ей, как улыбаются незнакомкам.

«Что-то случилось? У вас ко мне дело? Вы что-то хотели мне сказать?» ― он ничего из этого не спросил, он будто не смел оспаривать её право вот так вторгаться в его кабинет.

― Что ваша инспекция? Удалась? ― ласково спросила она.

― Честно говоря, я бы лучше взял с собой Илюшу, с нашим князем говорить о хозяйстве что в стену горох лупить, ― машинально проговорил он, повинуясь её длинным серьгам, как бы требовавшим, чтобы он смотрел на её шею.

― Николя… они такие красивые! ― не выдержала их будничного тона Соня.

― Кто красивые?

― Серьги, конечно же!

― Ах, да, вам очень к лицу, мой друг, ― одобрительно кивнул Николай, наконец обратив внимание на её украшения, которые он до того видел, но не замечал.

― Вы знаете, я теперь буду постоянно их носить, хотя нет, лучше только по праздникам. Я буду надевать их, когда у нас будут гости, или когда мы поедем к кому-нибудь, ― ещё шире улыбнулась ему Соня, и он вполне понимал значение этой улыбки, значение её румянца и выражение какого-то робкого триумфа на её чуть смуглом лице, и молчи она, он бы считал, что понимает всё полностью.

― Это же ваши серёжки, ― галантно уточнил он, ― я не смею тиранствовать в ваших женских делах.

― Деспотить. Это Наташа сегодня придумала, я ей сказала потом, что нет такого слова, хотя это немножко глупо: тиранствовать есть, а деспотить нету, ― отвлеклась Соня, растроганная его скромностью. Может, и не нужно слишком его благодарить, раз он словно просит её позабыть о том, что эти серьги не просто волшебный нетающий иней. Ну хоть один намёк, и ей довольно: ― Спасибо вам, я просто дар речи потеряла, когда увидела, что внутри! Такой прелестный подарок, я всё утро ими любуюсь с тех пор, как Тихон мне его передал от вас вместе с вашими поздравлениями.

― Поздравлениями? А у вас сегодня… Чёрт возьми, ― треснул он себя по лбу. ― Извините, пожалуйста, Софья, я совсем забыл. Честное слово, две недели назад помнил, а тут… и никто не напомнил. Простите меня, правда, у меня голова кругом идёт с этой свадьбой, с кончиной государя. Я совсем потерял счёт времени, но вы не думайте: мы можем отпраздновать завтра или в субботу, например. А хотите, можем и приём в вашу честь дать, соседей пригласим.

― Постойте, но ведь серьги… ― возразила Соня, словно надеявшаяся, что рассеянность Николая дошла уже до того, что он не только не помнил, какой нынче день, но и забывал, какие указания он отдавал утром. ― Мне же Тихон сказал…

― Быть не может, ну или он совсем из ума выжил, ― нахмурился Николай, ринувшись к сонетке и так же быстро от неё отпрянув, будто вспомнив, что она ядовитая. ― Никаких у него поручений нет, а привыкнуть, что его место в людской он не может, вот сам себе задания и выдумывает. Неужели он так и сказал, что серьги от меня?

― От барина Николая Ильича. Так это не ваш подарок? От кого же он тогда? ― с детской обидой в голосе потребовала ответа Соня, всё ещё желавшая уличить кузена в том, что драгоценности ей передал через Тихона именно он, дабы потом отнекиваться и винить во всём несчастного старичка.

― Может, ему старый барин приснился и показал, где зарыт клад, а хотя… ― кажется, ничего так его не изводило, как неопределённость любого толка, и ничего так не ободряло, как ясность. ― А-а, это от Николеньки. С Тихоном ведь вечно через слово приходится угадывать, что он там бормочет: Ильич или Андреевич. Так кого бы вы хотели, чтобы мы пригласили? Выбирайте.

Соне не хотелось никого выбирать и никого приглашать, ей хотелось расплакаться, но нельзя было лить слёзы при Николя, чтобы он не решил, будто она набивает себе цену, и не начал с ней торговаться, и оттого ей хотелось плакать ещё сильнее. Она словно со стороны видела какую-то сумасшедшую с самым блаженным видом рвущую себе уши двумя серьгами ― да, красивыми, изящными, но они были не от её кузена, и волшебный огонь в них погас ― и кем бы не была эта полоумная, Соне было жаль её так, что она могла начать захлёбываться слезами, если они не потекут у неё из глаз.

― Нет-нет, не нужно… ― молвила она, безуспешно пытаясь добродушно улыбнуться.

― Софья, пожалуйста, не отказывайтесь, вам ведь нравилась наша соседка Александра Ивановна и её сестра, можем пригласить только их.

― Николя, я правда не хочу, я не очень люблю свой день рождения, знаете, не зима, не осень, пост ещё, до праздников далеко, ― монотонно перечислила Соня. ― Мне больше нравятся мои именины в день святой Софьи Фракийской⁽³⁾, тогда и отпразднуем, хорошо?

Они были уже в преддверии мира и согласия, ещё немножко сокрушений и уговор устроить праздник в мае подлатали бы эту глупую историю, но вдруг вместо того, чтобы уже бесстрастней обозвать себя растяпой, Николай с ужасом, погубившим вежливость, ткнул пальцем куда-то чуть левее от неё.

― У вас на ухе…

Соня тронула левое ухо ― на пальцах осталась кровь.

― Не бойтесь, сядьте в кресло, ― подскочил к ней Николай.

― А, это ничего, это от серёжки… ― покачала головой Соня, явно менее напуганная, нежели успокаивающий её кузен.

― От серёжки? Так, снимайте их к чёртовой матери. Нет, подождите, я вам помогу, ― потянулся он к ней.

―Нет! ― отстранилась от него Соня, прикрыв руками будто потяжелевшие на целый пуд серьги. ― Нет, прошу вас. Мне будет больно, лучше я сама, а то вы будете меня жалеть, и мы их так никогда не снимем.

На самом деле не неумелость и не излишняя деликатность Николая заставили её вздрогнуть ― другой страх, как хлыстом, ударил её. Николя не вырвал бы эти злосчастные побрякушки вместе с мясом, не начал бы заламывать руки и причитать, но у неё ещё оставался шанс покинуть руины настроенных ею воздушных замков не покалечившись, но если после всего, что она себе навоображала сегодня, он просто ей поможет, как обещал, ни на мгновение не смутившись её близости, эти призрачные обломки просто похоронят под собой свою нерадивую создательницу.

― Будет печь, это водка, ― предупредил он, обрызгивая из графина платок, пока Соня мучилась с присохшей к коже второй застёжкой.

― Вы раньше не держали водку в своём кабинете, ― нашла в себе силы возмутиться Соня, хотя в высшей степени трудно кого-то упрекать, когда в ладони лежат покрытые мокрой ржавчиной крови украшения, а в груди клокочет разочарование.

― Не переживайте, я здесь еженощных возлияний не устраиваю. Не помогает.

― От чего не помогает? ― запрокинула она голову к подошедшему Николаю.

― Да ото всего не помогает, ― принялся он вытирать ей с уха кровь. ― Живого места нет… Кстати, вам могу налить, у нас раненным полагалось. По-хорошему, вас бы ещё и перевязать. Можно бинт вокруг ваших кос пустить, должно держаться.

― А сверху чепчик маман, тот, что на бант завязывается под подбородком, ― усмехнулась она только потому, что он всё ещё просил прощения своими шутками.

Пожалуй, если бы кто-то вскарабкался на дерево и стал подсматривать в окно, он бы нашёл нелепым эту сцену, но пока они сидели вот так вдвоём, ничего неестественного или смешного в том, что Николай зазря старался остановить сочившуюся у Сони из уха кровь, хотя она вполне бы обошлась своими силами, не было. Пускай он жалел её из-за серёжек, но он жалел её, и ей думалось, что она станет сильнее после этого, словно он мог отдать ей немного своего мужества. Может быть, эта твёрдость ― потомок храбрости ли, байстрюк упрямства ― и не давала ей охладеть к нему. На кого она ни пыталась обратить внимания, на кого ни пыталась она опереться, всегда она мыслями возвращалась к кузену, как рано или поздно в тёмной комнате взгляд возвращается к горящей свечке. Любопытно, другие женщины тоже любят своих женихов и мужей за это? Ольга, положим, за это любит Николеньку?

― Наверное, я верну серьги Николеньке, ― серьёзно сказала Соня.

― Зачем? Мы может отослать их ювелиру, пусть сделает брошь, например, или браслет, или какие там ещё украшения не являются орудием пыток? Послушайте, а вы ведь носили серьги, ― с недоверием протянул Николай, ― да и Наташа, и матушка, и ещё целая толпа женщин, так всегда кровь идёт?

― Надо было просто сперва выбрать серёжки поменьше, а потом уже браться за эти канделябры. Нет, ― хватилась она, не желая уходить в сторону от чрезмерной щедрости месье Болконского, ― дело не в том, что это серьги, мы даже не родня с Николенькой. Я всего лишь троюродная сестра мужа его тёти. Я даже не могу слова подобрать, кто я ему такая, ― с ледяной честностью призналась Соня, словно изобличая себя в самозванстве. — Это слишком, я не хочу пользоваться его добротой и неопытностью.

― Вы его только обидите. Не нам его деньги беречь, знаете ли, не убудет с него, ― на секунду отнял он мокрый платок от её уха. ― О, уже почти не кровит!

1) Шлафрок ― просторная домашняя одежда XVIII-XIX века, вид тёплого халата. Носился и мужчинами и женщинами. Тихон явно слишком строг к Соне, так как в таком виде считалось незазорным в деревне даже принимать гостей с дружеским визитом.

Вернуться к тексту

2) На французском: раз-два-три.

Вернуться к тексту

3) День памяти святой Софьи Фракийской (жила в X-XI веке на берегу Эгейского моря) отмечается 22 мая по старому стилю. В основном женщины, носящие имя Софья, отмечают именины в сентябре, когда отмечается день памяти мучениц Веры, Надежды, Любви и матери их Софьи, однако, если поблизости с тем местом, где родилась Соня, была церковь Софьи Фракийской, или эта святая по тем или иным причинам как-то особенно почиталась в её семье, например, её дед служил в городе, заступницей которого она считалась, то Соню вполне могли назвать конкретно в честь этой святой, потому именины у неё в конце весны, а не осенью.

Вернуться к тексту

Огромная лужа голубой ткани залила собой всю комнату, обволакивая и переживания Сони. Утомлённая собственными слишком бурными чувствами, она сегодня уже не могла ни безумно радоваться, ни убиваться, потому, когда Николай вручил походящий на подушку свёрток и сказал, что он купил это для неё в Смоленске два месяца назад, она не ощутила ничего, кроме усталой нежности. Ей даже не было смешно, оттого что её кузен подарил ей столько шёлка, что из него впору было шить шатёр или паруса, подделывающиеся под утреннее небо в дымке, но никак не платье ― эта голубизна и сознание того, что Николя всё же не забыл о ней, слишком умиротворили её для шуток.

Николенька и не предполагал, как он обязан дяде тем, что Софья Александровна не затаила на него несправедливую, а оттого ещё более живучую обиду. Своё заслуженное «спасибо, милый» он бы услышал в любом случае, однако ни за что бы Соня не позволила ему умоститься рядом с ней вечером, когда вся семья собиралась в гостиной, если бы не голубой шёлк. Никакого общего дела у Ростовых, положим, не было: Митя и Андрей могли бы играть в какую-то новую игру с бумагой и в классной, а их отец мог бы листать газету в своём кабинете, но каждому хотелось быть именно тут вместе с остальными, пускай они трижды в день встречались за одним столом. Для домашних такое совпадение было естественным и не имело никакого скрытого смысла, но Николеньке ― сироте, полугостю ― это казалось каким-то таинственным обрядом единения, и он всё ждал, подымется ли какой-то важный разговор, в котором все от старой графини до Илюши будут принимать участие, однако ему приходилось довольствоваться лишь неспешной беседой с Соней, с любопытством закоренелой домоседки расспрашивающей его о Польше.

― Николенька, ― чуть нараспев кликнула его графиня, особенно тщательно тасуя карты, так как к ней подсел сын, ― а твоя невеста будет переходить в православие? Софи сказала, что она ничего не знает, и мне велела не спрашивать, хотя яйца курицу не учат. Но ведь это очень важно, потому что тогда нужно найти ей крёстных родителей. Крёстным мог бы быть Пьер, она его племянница как-никак. Ты ему напиши в Москву, он будет рад. А вот с крёстной уже беда…

― Олю крестили в вере отца, даже жаль, что Петра Кирилловича нельзя позвать ей в крёстные, было бы замечательно, ― смущённо похвалил её идею Николенька.

― Ну вот всё и решилось, так-то лучше. А то ишь, взялись старуху воспитывать вместе с Соней, ― сказала графиня уже сыну, из почтения ухмыльнувшегося ей.

― А что же вся семья католики, а Оля одна православная? ― вполголоса спросила Соня, раз уж маман проложила своей бестактность дорогу к этой теме.

― Не совсем так, ― ни тише и ни громче, чем говорила Соня, ответил ей Николенька, немного смущённый тем, насколько внимательно его рассматривал восседавший на коленях у тётушки Илюша. Когда на нём останавливались сразу две пары серьёзных тёмных глаз, ему чудилось, словно его изучает какое-то странное двуглавое существо. ― Олю всё равно воспитывали католичкой⁽¹⁾, она, например, верит в чистилище.

― А, как у Данте, ― протянула Соня, носком пододвигая к себе корзину с вязанием. ― Меня в твоём возрасте эта часть очень впечатлила, мне хотелось верить и до сих пор хочется, что даже заслуженные страдания не могут длиться вечно, ― поторопилась прибавить она, опасаясь, что её первое замечание прозвучало слишком претенциозно, хотя как раз-таки с юным князем Болконским и стоило обсуждать вопросы бытия, с ним одним можно было отпускать мысли парить в вышине.

Она вдруг осознала, как осознают остроту иглы, когда она вонзается в палец, что этот мальчик, приглашавший к себе на руки Илюшу, чтобы тот не мешал ей рукодельничать, в первую очередь не умный, не чувствительный и не робкий ― он сначала был честным, и уже на его честности зиждились и его ум, и его чувствительность, и робость. Нельзя лгать ему, нельзя притворяться, детей нужно оберегать от невзгод, от собственной хандры, но он мог зачахнуть от любой фальши.

Илюша осторожно перешёл на руки к кузену ― разве Николенька не мил с ним? Разве не ладит он с детьми? Он был бы очень хорошим старшим братом, он был бы чудесным внуком, он был бы любимым сыном, гордостью отца и радостью матери, и если родильная лихорадка, апоплексический удар и французская граната по очереди отбирали у него эти титулы, пусть будет добрым мужем и отцом. С чего Николая взял, что ему рано жениться? Его-то самого в молодости обхаживал добрый десяток людей, а Николенька хоть мнил Ростовых своей семьёй, всё же должен был ощущать, что его привечают лишь из милосердия. Рано жениться ― рано распрощаться с одиночеством, гонявшимся за ним с колыбели; рано стать кому-то нужным? Да что Николай понимает в сиротстве, вечно стягивающем что-то внутри голодной тоской? «У него всегда была хотя бы я», ― подумала Соня, и в это мгновение мысленного оммажа кузену, она чувствовала и своё несогласие с ним. Свадьба Николеньки и Ольги нисколько не претила ей, напротив, их брак, их счастливый брак обрушился на неё шумом крыльев взлетающей неподалёку стаи птиц, последней мечтой. Это было больше, чем желание или чаянье, это была именно мечта, необъятная, живая, уже научившаяся дышать мечта. Ведь если завидный жених возьмёт в жёны бесприданницу, не посмотрев ни на что, кроме своей любви к ней, значит, её надежды не родились мёртвыми, значит, всё могло пойти иначе, просто удача не заметила её, но она всё же не дурочка, начитавшаяся любовных романчиков вроде той милой истории о князе и дочери крепостной, которую её попросила завершить вместо неё княжна Марья.

― Я забросила писать эту маленькую безделицу, слишком бездарно получилось, ― грустно изрекла она тогда, возвращая Соне свою рукопись. Ей оставалось чуть больше месяца.

― Вы зря принижаете себя, ваша повесть лучше многих книг, которые мне довелось держать в руках, ― ободрила её Соня, единственная, кто был в состоянии утешать умирающую хотя бы светскими беседами, и единственная, кто не ждал, что Мари сама утешит её в заблаговременной скорби по ней же.

― Я сперва хотела, чтобы вы оказались похожи на мадмуазель Бурьен, ― Соня долго не могла понять и ещё дольше притворялась, что не может понять, что имела ввиду княжна Марья, хотя её неподдельная доброта достаточно долго мучила больную. ― Вы допишете эту безделицу, когда Наташа подрастёт? Вдруг ей будет интересно прочесть лет в четырнадцать, что я сочиняла в юности? Только, пожалуйста, сочините счастливый финал. Вам это будет нетрудно.

Впрочем, ни померещившийся Мари талант Сони к писательству, ни собственная биография не пришли ей на выручку, когда она летом пыталась исполнить своё обещание покойной. В запасе у неё оставалось добрых полдесятилетия, однако при мысли о своей литературной задолженности она даже стала быстрее перебирать спицами, торопясь отделаться хоть от одного неоконченного дела.

Проступившие на вывязанном рукаве записи поблёкли, будто побледнев от страха перед словами Мавры, не так давно взятой из деревни горничной.

― А где барышня Наталья Николаевна? ― прогудела она. Стоило ей попытаться произнести что-то негромко, как её голос хрип, и уже трудно было поверить, что Мавра оказалось в доме благодаря тому, что старой графине понравилось, как она поёт.

― Они с Ильёй побежали проверять, снег идёт или дождь, в полной темноте якобы виднее, ― объяснила Соня пропажу племянницы, пересчитывая петли, ― она может вернуться и через минуту, и через полчаса, просто оставь Розалину и иди к себе.

Мавра заглянула в деревянное лицо Розалины и протянула её Николеньке, будто это кукла подговорила её так поступить.

― Не осерчаете, ваше сиятельство, коле я вас попрошу вашей сестрице ляльку передать? ― робость, озорство или глупость придали этой фразе манерную тягучесть?

Кукла оказалась в руках Николеньки, и на какое-то обманчивое мгновение ― не появился на свет ещё тот шарлатан, который бы дурачил людей лучше сплава темноты и света пламени ― рука Мавры сжала его пальцы. Николенька, похоже, не предал никакого значения её жесту, да и Соня бы сочла это рукопожатие случайностью, не заметь она, как зыркнул на их горничную Николай, слишком старавшийся сделать это как бы невзначай, чтобы эта сцена не имела никакого смысла.

― Благодарствую, барин. Батюшки, вы перемазались чем-то, ― охнула Мавра. ― Разрешите?

― Разве? ― изумился Николенька, ища на себе невидимую для всех, кроме Мавры, грязь, которую она уже принялась смахивать с его груди.

И опять её рука немного замешкалась перед тем, как расстаться с ним.

― Спасибо. Рада служить, ― кивнули они друг другу, но когда Мавра попятилась к двери, она подняла глаза, полные страха и мольбы, на Николая, будто на самом деле она всё это время обращалась к нему, а не к его юному тёзке.

Что ж, если судить по тому, что младшую дочь, не дожившую до крестин, графиня родила, когда Илье Андреевичу было сорок пять лет, едва ли его сын уже должен был охладеть к женщинам к сорока годам. Соня много раз повторяла себе, что даже по праву ревности не должна она рассуждать о подобном, в конце концов её кузен давно овдовел и никому не принадлежал, и тем не менее любовница Николая не как конкретная женщина, но как некая категория, идея существовала в её воображении… Либо наблюдательность всё же не заменяет опыта, либо метресса графа Ростова жила не в Лысых Горах, а где-нибудь в Смоленске, точнее его предыдущая метресса, которой дали отставку ради Мавры: крепостная певунья место театральной. Кроме, способностей к пению, у Мавры, к слову, было довольно других достоинств, более очевидных для мужчины, хотя и Соня видела, что у их горничной толстая золотая коса и не по-крестьянски покатые полные плечи. Но разве любовницы смотрят так затравленно на своих любовников? Он всё ещё её хозяин, и всё же если начинаешь говорить на одном языке, неизбежно меньше говоришь на другом… «Хотя с каких пор я внушила себе, что разбираюсь в амурных делах?» ― удивилась сама себе Соня. На её счастье, в гостиную забежали Наташа с Илюшей, взахлёб рассказывая о том, как дождь замёрз и побелел прямо на их глазах, и отвлекли её от этих бесплодных, кусающих самих себя за хвост рассуждений ― зачем ей знать подробности об отношениях Мавры с графом Ростовым?

Драгоценными минутами уединения, которыми в обычные дни так дорожила Соня, сегодня грубо пренебрегли: как только дети и графиня были уложены, она отправилась к себе спать, не желая к прибавлять к своему дню рождения ни одной лишней минуты. В междоусобной войне её разрозненные треволнения сложили головы, потому трусливый сон, не выносящий никаких продолжительных дрязг, пришёл к ней очень быстро. Она уснула настолько глубоко, что когда её разбудил грохот в коридоре, она даже не догадывался, скоро рассветёт или ещё даже не перевалило за полночь. Вставать отчаянно не хотелось, найденные наощупь шаль и мягкие туфли будто покрылись льдом, к телу липла дрожь, но нужно было идти, вдруг где-то на кухне пожар, хотя так много шума могли создавать только младшие мальчики. И впрямь: в домовом, копавшемся в коморке возле лестницы, она сквозь дрёму узнала Митю.

― А что ты тут делаешь? ― самым спокойным и миролюбивым тоном поинтересовалась у племянника Соня, но тот всё равно подпрыгнул от страха.

― Я искал носовой платок ― залепетал он. ― Мне приснилась женщина, она жаловалась, что у неё их мало.

― Она тебя напугала? ― наклонилась она к Мите, чтобы видеть не только его понуро опущенную курчавую голову.

― Нет, но она грустила, что у неё нет платков, я хотел с ней поделиться, ― пробормотал он, расстроенный тем, что в коморке ничего, кроме простыней и наволочек, не нашлось.

― Но она ведь тебе только приснилась, а сны редко повторяются, как же ты отдашь ей платок?

― Положу под подушку.

― Ты видел её прямо в своей комнате?

― Нет, в гостиной, она шила платки, наверное, у неё какое-то горе, ― задумчиво заключил Митя.

Бедный ребёнок, кошмар и тот скучный, унылый, хотя какие ещё сны может посылать эта земля? Только скучные и унылые, как чистилище, в которое верят католики и панна Курагина.

― Вряд ли, просто уже зима, все простужаются. Кстати, кто босиком? ― покачала головой Соня. ― Пойдём, я тебя уложу.

― Это чтобы Андрея за стенкой не разбудить. Она что-то и о нём говорила, ― зевнул Митя, надевая туфли тёти.

И как дети только ходят босиком? Самой-то Соне казалось, что пятки придётся потом чистить от инея, так бил её холодом пол, будто пытавшийся вытолкнуть её куда-то к потолку. Преданность капризам и потешным затеям греет их что ли? Хотя почему же потешным? Уж лучше, когда человек ограничен в своём порыве совершить доброе дело, например, принести платок приснившейся рукодельнице, чем когда он ничем не связан в желании творить зло.

― А какой была эта женщина? — полюбопытствовала Соня, уже накрывая сонного племянника одеялом. Она знала, что ему будет приятно рассказать побольше о своей новой знакомой, хотя не всё ли равно, какова она из себя?

― Красивая, с кудряшками чёрными, на белочку похожа, ― ответил ей Митя, подкладывая под щёку кулачок.

Он, пожалуй, в некотором смысле был любимцем своей тётушки, хотя Соня совершенно напрасно пыталась для пущей честности с собой определить, кто из детей ей дороже всех: к маленькому Андрею она привязалась, будучи в таком отчаянии, что любовь к нему не могла быть слабой, Наташа была единственной девочкой в семье, Илюша не помнил княжну Марью и до сих пор иногда звал Соню мамой, к тому же он был младшим, но Митя, которому будто не додали ростовского характера, по своему душевному складу был ей понятней всех.

Митя засопел раньше, чем она успела пожелать ему спокойной ночи, и хотя он всегда спал очень крепко, Соня всё равно не решилась сразу же уйти. Вдруг Мите снова начнёт снится эта женщина с платками? Да и вечно бормотавшая то тише, то громче ревность к судьбе, не смела надоедать ей, пока она при неясном свете одного лишь снега гладила по голове своего маленького племянника, очень глубоко и будто бы старательно дышавшего. Ей даже не верилось, что его жизнь не будет такой же ровной и плавной, как след от столового ножа на куске масла, что будет даже одна-единственная минута, когда ему не захочется так же старательно и глубоко дышать, пускай, наверное, все родители так думают о своём ребёнке. Уже аккуратно закрывая дверь в его спальню, она зачем-то послала ему воздушный поцелуй, хотя этот жест достался не Мите, а полумраку с тонкой царапиной света в другом конце коридора.

Неужто старый князь по ночам захаживает в Лысые Горы, потому что кто ещё мог в таком-то часу зажечь огонь в комнате, которую шутливо называли храмом покойного Николая Андреевича? В эту небольшую угловую комнату, слишком холодную, чтобы заходить в неё часто, и впрямь со всего дома натаскали вещи князя Болконского: там стояли его табакерки, там пылился его архив вместе с его нечитаемыми мемуарами о прошедшем веке, там висел его портрет, там доживала свой век мебель из его кабинета и мёрзла камея из слоновой кости с женским профилем ― Тихон божился, что это был портрет княгини, и на всякий случай её водрузили на бархатную подушку, словно Николая Андреевича всерьёз ждали с того света с ревизией.

― Софья, это вы? ― тихонько окликнула её длинная тень, когда царапина из света разрослась до ссадины.

1) Подразумевается, что Станислав Адамович настоял на венчании Анатоля и его дочери в православной церкви, чтобы у Курагиных не было шанса оспорить законность этого брака, соответственно с Юзефы Станиславовны должны были взять в церкви обещание, что их совместные дети с Анатолем будут крещены в православии, на что она и согласилась, считая, что её дети будут частью семьи Курагиных. Но когда Анатоль изъявил желание считаться дома холостяком, а затем и вовсе погиб, стало ясно, что Оля будет жить с матерью и дедом в Польше, где все её соседи и родственники будут католиками, потому и воспитали её в традициях католицизма.

Вернуться к тексту

― Да. Я возвращаюсь от Мити к себе в комнату. Мы вас разбудили? ― отозвалась Соня, бесшумно подплыв к приоткрытой двери.

― Он не заболел?

― Нет, просто дурной сон приснился. Мы вас разбудили? ― повторила свой вопрос Соня.

― Да нет, я не спал… вспоминал отца Ольги, ― тяжело вздохнул Николай. ― Он ещё холостяком сватал Мари, вы знали? Полагаю, Курагин очень гордился бы своей дочкой. Как лихо они разыграли эту партию.

― Николя, прекратите, ― молвила Соня, приняв то, что он отступил на шаг вглубь комнаты, за ненавязчивое, почти застенчивое приглашение войти. Не мог ведь кузен прямо пригласить её во втором часу ночи хулить по чём зря покойника. ― Будто вы никогда не встречали членов одной семьи с разными характерами, привычками. Вспомните хотя бы Веру, по-вашему, у неё лёгкий и весёлый нрав? Да кто угодно больше похож на Илью Андреевича, в ней нет ни капельки его добродушия, а ведь он её отец, он её воспитывал, они виделись каждый день, у Ольги же даже портрета Анатоля не осталось. Нельзя же так себя изводить, сами придумали, что Оля какое-то исчадье ада, и сами теперь не спите, волнуетесь, как бы она не погубила Николеньку. Нет, это очень трогательно, что вы так о нём печётесь, но… ― ласково проповедовала Соня, пока Николай не взорвался сдавленным смехом.

Обожжённая этим странным приступом веселья её гордость не успела укрыться волдырями, её обиду обогнал ужас, как если бы Николай вместо того, чтобы пытаться унять хохот, вдруг схватился за сердце.

― Я никогда не понимал, откуда у людей такая твёрдая убеждённость в моём благородстве. Вы решили, что это опасения насчёт характера панны Курагиной лишают меня сна? Может быть, вы и правы, и она скромная хорошая девушка, только мне, признаться честно, безразлично, какова она. Плевать, на ком собирается жениться этот мальчишка, Курагин отец её избранницы, Бонапарт, дьявол, есть у неё нимб, свиное рыло, главное, он женится, ― обречённо рухнул в кресло Николай, с чьих губ сползла даже ухмылка. ― Всё кончено, мы нищие.

― Я не понимаю, ― опешила Соня.

― Простите, Софья, мне просто самому не верится, что десять лет жизни, все мои старания ― всё насмарку, а моим детям не достанется ни копейки. Николай Андреевич, отец Марьи, в двенадцатом году хотел переписать завещание, но умер раньше, осталось только старое, которое он написал за полтора года до того. Он всё оставил сыну, всё, всё до последней горстки земли: имения, людей, дома, ну а после смерти князя Андрея, неважно, вступил бы он в права наследства или нет, наследником всех этих богатств становится наш жених.

― А как же… как же княжна Марья? ― наверное, это Николя заболел, потому он и спросил про Митю, или он тоже упустил, когда его сон закончился.

― А её имени даже в завещании нет, ― чуть поёжился он. ― Можно подумать, что у князя был только сын, внук и воспитанница мадмуазель Бурьен, которой он оставил немного денег. Мари он упоминает только в послесловии для князя Андрея, там вон на подоконнике лежит, хотите, можете тоже насладиться…

― Но это письмо предназначалось не мне, ― бросила Соня.

Вид смятых листов на подоконнике отрезвил её своей правдивой желтизной, и она внезапно для самой себя очень легко поверила в то, что ей рассказал кузен, будто яркий дневной свет вдруг озарил всё то, обо что она тысячу раз спотыкалась в темноте. Князь Болконский всё оставил сыну и внуку? Её семье здесь ничего не принадлежит? Неужели ей должно быть дело до того, почему Марья не значится в завещании отца как наследница? Обожал ли тот до безумия внука, был ли поборником единонаследия, сомневался ли в том, дочь ли она ему ― пусть мертвецам останутся их мысли.

― Да бросьте, Софья. Это покойник написал для покойника, что уж тут. Хотя давайте я вам прочитаю избранное, всё никак начитаться не могу, в сотый раз перечитываю! ― так быстро подскочил он к окну, что если бы не прошлогодняя листва завещания князя на подоконнике, Соня бы решила, что он хочет выпрыгнуть во двор, чтобы разбиться насмерть.

Или проверить, снег или дождь рябит за стеклом. Листки быстро замелькали в его руках, словно сами собой выстраиваясь в шеренгу, как солдаты на плацу перед командиром.

― Так, пафосные изречения на латыни я опущу с вашего позволения… О! — воскликнул Николай, встряхнув поникшую бумагу. ― Князь Андрей… Я бы не хотел, чтобы у тебя сложилось превратное впечатление, будто я хотел наказать твою сестру своей последней волей, напротив я бы хотел обезопасить её. Я знаю, что в твоём лице она обретёт более справедливого заступника, нежели в моём, увы, я часто бывал жесток к ней. Она не избалована ни лаской, ни даже добрым отношением, потому любому прыткому молодому человеку будет очень легко обмануть её, и твоя сестра, боюсь, догадается о том, что её супруг соблазнился не её честностью и сердечностью, а богатым приданным, слишком поздно. Я уже не раз наблюдал, как всякие смазливые молодчики старались заморочить её, отныне же у них не будет причины для подобного плутовства. Мне страшно вообразить, что моя дочь может достаться какому-то оборванцу, который будет распоряжаться плодами моих трудов по своей прихоти. В своём завещании я указал Амели, поскольку тебе было бы в тягость самому заботиться о ней, твоя же любовь к сестре мне хорошо известна, потому я вверяю судьбу княжны Марьи в твои руки. Убеждён, покуда она под твоей защитой, ей ничего не грозит, если только ты не дашь ей свободу погубить себя. Каков слог! ― всё быстрее и быстрее тараторил он, будто слова жгли ему язык, и он старался поскорее их выплюнуть. ― Приданное наказываю тебе дать ей, только ежели для неё найдётся достойный человек, который был бы готов взять её и без денег. Сколько бы детей у тебя ни было, я требую, чтобы главным твоим наследником был твой старший сын князь Николай, и ты не уподоблялся тем дуракам, которые, плодясь как скот, затем делят землю на всю ораву из своих отпрысков, чтобы в два поколения разорвать цветущее имение на хозяйства в несколько крестьянских изб. Правители не делят государство между сыновьями, у монарха всегда лишь один наследник, и этому же примеру должны следовать… Я пропущу оды майорату⁽¹⁾, если вы не возражаете…

Вероятно, князь долго хвалил майорат, раз Николай отложил целых две страницы, как-то жалобно зашелестевшие. Соня бы засомневалась, правда ли у него задрожали руки, если бы у неё внутри, там, куда прижимают ладонь, когда хотят подтвердить каким-нибудь жестом свою искренность, тоже что-то не задрожало.

― Прокляну, если ослушаешься меня… ― Соне показалось, что он уже старается отдышаться, но Николай снова куда-то заторопился: ― А вот ещё! Я не желал тебе участи пасынка, потому не женился во второй раз, и мне бы не хотелось, чтобы мадмуазель Ростова имела хоть какое-то влияние на воспитание Николеньки, потому же я не хочу, чтобы ты, опасаясь внезапной смерти, отписывал княжне Марье приданное до того, как ты будешь понимать, кому именно оно достанется: ежели она тебя переживёт, её святой долг воспитать осиротевшего князя Николая, и я не позволю, чтобы над твоим и моим наследником имел власть, которую сразу же получит над ним муж тётки, проходимец. Святой долг, сумасшедший старик! Святой долг… ― повторил он, будто завороженный этим коротким заклинанием. ― А ну и венец этого словоблудия. Отзывы о твоей невесте сплошь восторженные, что даёт мне лишний повод усомниться в ней, как в любой особе, которая умеет нравится абсолютно всем. Мы с тобой, помнится, при жизни Лизаветы Карловны обсуждали, что разженитьбы нет, но я не стану вновь призывать тебя задуматься над характером и происхождением твоей избранницы, подумай вот над чем: вместе со своей графинечкой ты получишь целую толпу нахлебников. Не понимаю, как семейство этих вертопрахов не разорилось до сих пор, но уверяю тебя, песня их спета, я наводил справки, ― голос его высох на этих словах. ― Вот уж они точно в долгах как в шелках, а шелка и те заложены, так что погляди на них ещё раз: не только на графиню Наталью, но и на её бестолкового отца, на матушку, на её кузину-бесприданницу, впрочем, за твою Наталью тоже могут дать только долги, так что между ними невелика разница, на её братца-мота, который за одну ночь просаживает столько, что его родитель потом мечется неделю по Москве, ища, у кого бы вымолить пятьдесят тысяч разом ― так вот, весь этот цыганский табор однажды придёт к тебе с протянутой рукой…

― Умоляю вас, хватит, хватит это читать, отдайте мне, ― скопом отняла у него все страницы Соня. ― Я это сожгу, не стоило вам читать этого письма, Николя! Я их сожгу!

Но посмертное послание князя Болконского к сыну осталось дожидаться своей смерти на столе: камин был слишком далеко, чтобы Соня не испугалась того, как надолго ей придётся бросить своего безвольно молчавшего кузена.

― Вы зря предаётесь мрачности, Николя, у князя Болконского был острый язык, однако… однако Николенька так щедр, вспомните хотя бы его сегодняшний подарок, а ведь я ему не дядя, я не растила его, я не вела его дела. Этот дом, в конце концов, построили вы⁽²⁾, ― она потянулась к его ладони, но он сцепил руки: не от отвращения к ней или её ласке, а от отвращения к себе и своему стыду, ― я уверена, он понимает, сколь многим он вам обязан! Да ему было бы нечем делиться с вами, если бы не вы.

― Он, может быть, и щедрый, но его жена… что же она станет вырывать кусок хлеба у своих будущих детей? Ну или у одного старшего сына, раз дед её мужа так распорядился? ― покосился на письмо своего тестя Николай.

― А разве можно распоряжаться своим имуществом далее, чем на одно поколение? ― не сдавалась Соня, поспешив исполнить свою угрозу и швырнуть стайку засаленных листов в камин.

― Неважно, князь Андрей тоже завещал всё, что у него было, единственному сыну. Лысые Горы, Богучарово, деревни под Тамбовом… ― перечислил он, подойдя проводить в последний путь много месяцев мучившие его сочинения. ― Формально князь Андрей всем этим владел после смерти отца, даже если он тогда умирал от ран, он всё равно был хозяином всего состояния Болконских.

Силуэт Сони таял в зареве от камина, и без того миниатюрная, она делалась ещё меньше, а чуть просвечивавшиеся сквозь рубашку колени казались не толще его локтя ― неужели они у неё всегда такие? Хотелось бы Николаю смутиться того, какие стройные ноги у его утешительницы, но её хрупкость отзывалась лишь в нём стыдом. Как он докатился до того, что оплакивал свой полный разгром на глазах маленькой женщины с такими-то худыми коленями? Всё равно что он бы запрыгнул ей на спину и приказал куда-то нести.

― Вы всё ещё считаете Ольгу жадной, раз она бедна, но вы же сами отметили, что её дед не мог позволить себе устроить даже плохенький бал, для неё любой доход свыше ста тысяч это уже несметные богатства, ― робко окликнула его Соня, по его лицу прочтя, как далеко он унёсся отсюда.

― Она быстро войдёт во вкус, ― очнулся Николай, ― да и меня бы на её месте как-то не трогала участь нашей семьи, но предположим, что у неё золотое сердце, и она такая же дурочка, как её жених. Я не этой девочки боюсь, меня её дед пугает, он не промах, нет… Он возьмёт да и посчитает, а потом скажет нашему князю, мол, дядя твой столько прикарманил за эти годы, что ты уже с ним в расчёте, пусть радуется, что ты его не спрашиваешь, а на что он тратил твоё наследство… и счастливые молодожены по очереди поблагодарят меня за хорошую службу да и выставят как самого поганого управляющего.

В огне затрещало письмо князя Болконского, сердившееся на то, что о нём посмели на мгновение забыть.

― А ваша жена не знала о завещании? ― спросила Соня, послушная последнему желанию вздорной бумаги.

― Нет, Маша была сущее дитя, её подобные вопросы как-то не занимали, ― прыснул Николай, устало склонив набок голову. ― Конечно, я догадывался, что нам с Николенькой однажды предстоит раздел имущества, но я не представлял, что всё так повернётся. Я вообще, считайте, случайно узнал о том, что я тут не хозяин, нашёл завещание князя в документах, но это копия, оригинал в суде, и ещё один экземпляр у его свидетеля. Даже поразительно, после войны такой бардак был, чиновники свой нос найти не могли, не то что чьё-то завещание: что бросили, что сгорело, что потеряли… А завещание князя Болконского в воде не тонет и в огне не горит. Тихон знал, какие бумаги хватать, хоть и читает еле-еле. Если бы оно мне раньше попалось… но видите, всё одно к одному сошлось. Кто же мог знать, что этому щенку приспичит жениться в неполные двадцать лет.

Если бы её любовь точно не была ему в тягость, если бы она не потянула его на самое дно бессилия, если бы её объятия не удушили его, Соня бы гладила его волосы, успокаивала, как Митю полчаса назад, даже уложила бы спать. Так могло бы случиться, так должно было случиться, но не в Лысых Горах.

― Николя, есть ли разница, сейчас он женится или потом, итог ведь один. Или что, вы собирались его на Наташе женить или на ком-то из дочек Пьера, чтобы нас отсюда не выгнали? Пусть забирает себе наследство деда, а мы уедем с вами, вы же хотели выкупить Отрадное. Я же тоже об этом всегда мечтала! Я молчала, но мне тут всё так надоело, мне здесь жить не хочется… ― нет, ужас крылся не в том, что она бы предпочла жить в доме покойного дяди, а в том, что жажда жизни, и раньше не слишком преданная Соне, теперь бросила её вовсе. ― Вам же всего сорок лет, я понимаю, вам больно оставлять Лысые Горы, вы вложили много труда в это место, но, Николя, вам когда-то придётся уступить имение князю, так лучше сделать это сейчас, чем годами жить в страхе, что Николенька однажды найдёт себе жену, а потом в старости всё равно отдать ему Лысые Горы и уехать отсюда?

― Вы правы, с Отрадным было бы славно, ― слабо улыбнулся Николай, как улыбаются чему-то уже давно прошедшему, ― но, во-первых, мне за него такую цену заломили… нынешние хозяева ведь понимают, что для меня покупка родового имения скорее дело чести, чем просто расширение владений. Я ещё до вашей поездки в Москву вёл переговоры насчёт нашего московского дома: так мне ответили, что дом приходила смотреть какая-то дама, которая она чуть не плакала от восторга, и барон не хочет продешевить. А во-вторых…

― Это я ходила посмотреть на наш дом, ― решительно перебила его Соня, ― я не хотела заходить внутрь, но выпрыгнул как чёртик из табакерки, не знаю, кто он, управляющий, наверное, и стал зазывать меня посмотреть дом…

Почему за одно крохотное приключение ей приходится расплачиваться таким жгучим раскаянием, хотя другие бы даже не сочли свидание с домом, в котором прошло её детство, достойной авантюрой? Соня покорно ждала упрёков кузена, что она, стараясь хоть немного приблизить к себе минувшее счастье, оттолкнула его, словно каторжник, который на день вырывается на волю, чтобы получить ещё несколько лет ссылки за свой побег, хотя до свободы, не минутной, а подлинной, оставалось совсем немного; но Николай будто разучился раздражаться этой ночью.

― Надо же. Ха! ― хлопнул он ладонью себя по ноге. ― Барон лопнет с досады! Экий анекдот, в другой раз непременно бы его обрадовал, что я живу под одной крышей с его загадочной богачкой. А вам хоть правда понравилось, как там внутри? Много они изменили?

― Нет, не очень, но цветочной я им простить не могу, ― пожаловалась она, вспоминая их ограбленный приют. ― Видели бы вы, что они с ней вытворили, это просто уму не постижимо: натаскали диванов, кресел, все цветы до единого убрали… Как же я сразу не поняла, что он принял меня за покупательницу, простите меня.

― Да ради бога, ― милосердно развернул обратно целый караван её извинений Николай. ― Мне жаль только, если вас так расстроило, что они переделали цветочную, а что барон стал жадничать, так нам было бы легко с ним сторговаться, если той дамой были вы, просто теперь незачем. Я, сказать по правде, даже не понимаю, какой суммой могу располагать, ведь почти все мои средства это прибыль с имений Болконских, и если я отставлю их себе, выходит я ничем не лучше папиного Митеньки, такой же вор, хотя это я заработал эти деньги. Если мне с барского плеча оставят хоть десятую часть, я, очевидно, должен буду кланяться в пояс своему благодетелю сиятельному Николеньке Андреевичу, унижаться перед ним. Ещё пару лет его холостяцкой жизни, и всё бы уладилось… Да даже не сиди он у меня тут над душой, я бы за зиму успел всё устроить, ― поставил он обратно кочергу, так и не выбрав, какой уголёк в камине потревожить. ― Ну а теперь у меня надежда только на ветреность кого-то из наших голубков, но что Ольга, что Николенька в своих поместьях всё равно что в монастыре. В городе полно дам, девиц, а в деревне все одни и те же лица, только и остаётся, что вздыхать по невесте, которой и захочешь изменить, так влюбиться не в кого…

Заочная война кузена с панной Курагиной и кокетство их горничной, от которого за версту разило отчаянием, до сих пор существовали для Сони как два никак несвязанных друг с другом явления, она словно видела в отдельности птичье тело и человеческую голову, не подозревая, что перед ней гарпия. В дымке навернувшихся слёз сверкнула Мавра, всё норовившая прикоснуться к Николеньке, будто он был чудотворной иконой, хотя какие только чудеса не посыплются на крепостную девку, если она по наущение своего фактического хозяина станет наложницей своего настоящего хозяина?

― Что же вы пообещали бедной Мавре за то, что она будет делать намёки Николеньке? Или вы её запугали?

― Я ей поклялся, что если она соблазнит князя Николая, то ни её братьев, ни Стёпку-конюшего не отдам в солдаты, ― ответил не ей, а огню Николай, ― хотя я и так не собирался никому из них брить лоб, это так, для острастки. Она уже приходила рыдать, что она и так, и сяк, и в комнату… ай, чёрт с ней и с её мужиками, дурная это была затея.

Вцепиться Мавре зубами в шею и таскать по всему дому, пока у неё не хлынет кровь — и то в понимании Сони было не настолько жестоко, как этот торг, но целебный бальзам гнева не врачевал её разочарования, когда речь заходила о ком-то ей настолько дорогом. Она даже не могла представить, что сказала бы или сделала, поступи так со своей крепостной кто-то другой, уж слишком отличались её чувства к Николаю ко всем прочим, чтобы она могла даже сравнивать. А ведь дворовые любили его, считали его справедливым ― все любили его, все уважали его, и было за что, но едва ли хоть один человек в состоянии вынести сразу гнёт большого количества достоинств. Только в ханжеских фантазиях добродетели поют стройным хором, в действительности они всегда враждуют. Разве чувство долга перед детьми, которых честность велит оставить почти что без гроша, и эта самая честность могут существовать в мире, не превратив и ум, и душу в поле боя?

― Вы меня презираете? ― c несвойственной ему кротостью спросил Николай, повернувшись к ней только в профиль, словно услышать, что он прав, ему было куда легче, чем убедиться в этом собственными глазами. ― Мне трудно будет смириться с тем, что я потерял ваше уважение, когда нас погонят отсюда взашей, потому, если вы считаете меня мерзавцем… уж если вы будете презирать меня, так презирайте теперь… ― он хотел прибавить что-то ещё, но не нашёл нужных слов.

― Теперь, когда весь мир со мной в раздоре⁽³⁾, ― вырвалось у Сони.

― Что? Откуда это? — наконец прямо поглядел на неё Николай, ещё не успев разобрать в её тоне ту особенную певучесть, которая сулила ему помилование.

― Это Шекспир, любимый сонет господина Десаля, ― спокойно уточнила она, словно её переспросил имя автора Андрей или Наташа.

― А как дальше?

― Будь самой горькой из моих потерь, но только не последней каплей горя, ― неужели эти строки были правдой и для них двоих, или память опять сыграла с ней злую шутку, подсунув надрывное стихотворение, чтобы поиздеваться? Однако память в состоянии обмануть о том, что произошло минуту назад, только помешанного, а любовь всё же кое-чем отличается от безумия…

― Ах, Сонечка, ― мягко засмеялся Николай, потерев припухшее веко, ― мне бы вашу непоколебимость. Всё летит к чертям, а вы беспокоитесь, что мы читаем чужие письма, декламируете стихи.

Его ладонь позвала её, и тихий, кипенно-белый поцелуй опустился на бледные костяшки её пальцев. Будущее или прошлое опаляло её своим дыханием? Несбывшееся или то, чему суждено однажды сбыться, подкралось к ней?

― В юности меня это даже несколько раздражало, но сейчас я вам даже завидую, ― с каким-то нежным удивлением посмотрел он на её руку, как будто гадая, из чего она сделана. ― Хотел бы я быть так же уверен в том, что неудачи ничего во мне не переменят.

― Вам нужно было сразу мне всё рассказать, ― убрала она с его лба прядь волос, стараясь запомнить, каковы наощупь его морщины, пролегавшие границей между теми временами, когда она в последний раз вот так же проводила пальцами по его лицу, и сегодняшним днём.

― Да мне и сейчас не стоило пользоваться вашей добротой. Вам бы в пору злорадствовать, а не жалеть меня… Видите, самонадеянности во мне ещё достаточно, ― с угрюмой бравадой заявил он, подымаясь на ноги, ― всё не так уж и плохо, вы не бойтесь, смерть в нищете нам не грозит. У нас осталось имение Михаила Никаноровича, можно перебраться туда, ещё наследство маминой племянницы, я его потратил на Лысые Горы, но откуда Николеньке и деду Ольги знать, что оно уже потрачено? Я буду выгрызать у них каждый грош, им так просто меня не выставить: нам должно хватить на то, чтобы купить ещё земли, подновить дом дяди, он тесноват, ещё и останется. Мы не пропадём, нет, ― успокаивал он кузину, хотя покоем можно лишь поделиться, но не внушить. ― Просто мне немного грустно. Я столько сердца вложил и сил в это имение, считая его наследством своих детей. Я в чём-то даже понимаю старика Болконского, я тоже трудился не ради чужого мне человека. Одиннадцать лет жизни… а теперь всё заново начинать. Не думайте, я не стану пить, не застрелюсь, не умру от тоски, но я… я очень устал.

Снова слёзы, не сумев позабыть Мавру, замерцали её образом, и Соня как бы стала примерять её горе к своему, пока их беды не смешались. Она бы согласилась разлучиться со своим возлюбленным на двадцать пять лет или даже навсегда, если бы знала, что он по-прежнему доволен жизнью, но наблюдать, как он гаснет неделя за неделей под гнётом обиды на несправедливость судьбы, как быстро седеют его волосы, как всё ниже и ниже опускаются плечи, будто его уже потянула к себе могила, было выше её сил. Хватит и того, что ей приходилось так жить. Николя боялся её презрения, боялся, что она станет злорадствовать, но над кем же ей злорадствовать? Над собой разве что, ведь она отпустила его жениться на такой же бесприданнице, и её удача, её счастье, которое она хотела передарить Ростовым, не достались никому? Но она-то давно научилась у своего бессилия стойкости, а Николай, привыкший, что рок всегда умилялся его дерзости, не вынесет того, что не каждый труд вознаграждается. Только бедных родственников и нахлебников не обманывают, будто небеса всегда можно подкупить усердием и благочестием, от старших сыновей знатных семейств это тщательно скрывают, им положено верить во всемогущество своей воли... Хотя не так уж они и слабы, не так уж она слаба: Мавра крепостная, раба, и та постаралась спасти своих братьев и жениха, а Соня была по крайней мере свободной, и свой ум ради человека, который был ей дороже брата, дороже жениха, дороже всех на свете, она тоже могла пустить в ход.

― Я постараюсь вам помочь, ― сказала она, в один момент поняв, что нужно предпринять, ― а теперь ложитесь спать, уже поздно, вы уже на ногах не держитесь.

Ей не пришлось подыматься на носочки, чтобы прижаться губами к его лбу, он сам ссутулился, подставив ей висок. И когда он снова выпрямился, Соне ― нет, не почудилось ― она увидела это яснее, чем перламутровый диск луны в безоблачную ночь, яснее, чем сходство между близнецами ― в его глазах заблестела надежда. Он верил ей, он и предположить не мог, чем она поможет, но он не умел не верить ей.

1) В 1714-ом году Пётр І подписал указ о единонаследии, который, впрочем, был отменён всего через 16 лет императрицей Анной Иоанновной из-за непопулярности среди дворян. Указ запрещал дворянам делить своё недвижимое имущество между детьми, но всё же предусматриваемая форма наследования не была майоратом в классическом смысле: завещатель мог выбрать своего наследника и не был обязан оставлять всё старшему сыну, к тому же, если у него было сыновей, то имущество могло отойти дочери, а не ближайшему родственнику мужчине. Любопытно, что в указе оговорилась норма, согласно которой, если род по мужской линии угасал, то муж наследницы этого рода должен был взять её "прозвание", дети соответственно тоже должны были носить фамилию матери, так что теоретически, если бы мать Толстого была последней представительницей своего рода, мир мог бы знать его как Льва Николаевича Волконского.

Вернуться к тексту

2) В восьмой главе первой части эпилога оригинально романа упоминается, что "Усадьба Лысых Гор была вновь отстроена, но уже не на ту ногу, на которой она была при покойном князе. Постройки, начатые во времена нужды, были более чем просты. Огромный дом, на старом каменном фундаменте, был деревянный, оштукатуренный только снутри", то есть дом, в котором сейчас живут герои и впрямь был построен уже при Николае Ростове.

Вернуться к тексту

3) Цитата из 90-ого сонета Шекспира.

Вернуться к тексту

Зря её Николя беспокоился, будто кузина отвернётся от него, он только себе казался ничтожным, когда разглагольствовал о том, как горько ему будет лишиться уважения Сони. Ах, не развяжи ему язык именно такие обстоятельства, она бы не сумела спрятаться от своего восторга. Он боится упасть в её глазах, он дорожит ею, она нужна ему ― вот что открылось Соне этой ночью, а вовсе не коварство старого князя! Жалость, которую она испытывала к нему, была не тем до брезгливой дрожи пугающим его полуснисхождением-полупрезрением, напротив ― это было самое холёное и родовитое сочувствие к человеку, попавшему под пяту к её же тирану. Ей ли не знать, каково сознавать тщетность своих стараний против законов и предубеждений? Сколько бы доброты и заботы она не подарила племянникам, всё равно она будет всякий раз обмирать, ежели какая-нибудь словоохотливая незнакомка на постоялом дворе или просто в городе всплеснёт руками:

― Какие очаровательные у вас дети и так на матушку похожи!

И что ей оставалось? Не на неё они должны быть похожи, но и возразить, что это не её дети она не могла. Так она и улыбалась молча, чувствуя себя застигнутой в норе лисой, к которой тянут дуло правды. Ей мирить их между собой или с отцом, ей утешать их, когда их подстережёт первое большое разочарование в жизни, ей выхаживать мальчиков, если они схлопочут пулю на какой-нибудь идиотской дуэли, и твердить Наташе, что рожать совсем нестрашно, но никогда она не назовёт себя их матерью, не рискнув получить в довесок к этому имени ещё и обвинения в самозванстве — а Николаю никогда не стать хозяином этой земли, хоть замешивай он зерно со своей кровью перед тем, как вручить его для посева крестьянам. Их любовь не давала им никаких прав, кроме права терзаться осознанием того, что законным претендентам на их сокровища, они и не слишком нужны.

Соня даже не заметила, в какой именно момент она решила, что нужно написать Пьеру: её не осенило, эта идея словно уже давно ждала своего часа. В Лысых Горах никто не может пробраться через чащу мечтаний об Ольге к сердцу Николеньки? Так в Москве, в городе, женщины поизворотливей, и их там поболее, чем в имении Болконских. Право, юность и впечатлительность требуют новизны, а всех здешних обитательниц он видел по сто раз. Не под силу ни Мавре, как бы дядя ни пытался угодить Николеньке с наложницей, выбрав именно статную блондинку, ни другой смазливой горничной победить панну Курагину, впрочем, Соня в глубине души надеялась, что преимущество в битве даже с целой армией столичных красавиц останется именно за Ольгой.

Цыганского табора, стоявшего летом за рекой, уже и след простыл, а деревенский знахарь едва ли забыл, как барин Николай Ильич в лицо сказал ему, что он думает о его искусстве, потому приворожить и отворожить юного князя Болконского было некому: если он сам не сойдёт с ума по какой-нибудь преемнице тётки его невесты в Москве, то она умывает руки. Довольно того, что они немного выиграют времени, пока его не будет в Лысых Горах, хотя выгадать на расстроенной помолвке несколько лет было бы весьма кстати.

Наконец добравшись до обескураженной её долгим отсутствием спальни, Соня как ни в чём ни бывало отперла маленькое бюро в углу и принялась за послание для Пьера, словно ночь и не подглядывала из-за её плеча, что она пишет.

«Пожалуйста, позовите Николеньку к вам в Москву погостить», ― можно было ограничиться и этим, Пьер бы не отказался, однако осторожность, которая советует вору действовать так, будто его заподозрили в преступлении ещё до того, как он появился на свет, понукала её к многословности, более того: чем ниже её слова падали к краю листа, тем отчётливее она понимала, что стоило бы попросить Пьера пригласить Николеньку, даже если бы всей этой истории с завещанием не случилось. Она убеждала Пьера, что двадцатилетнему юноше нечего скучать в деревне ― но молодому человеку и правда здешняя неторопливость лишь во вред. Она клеветала на их досуг ― ну не играть же Николеньке всю зиму то в снежки с кузенами, то в карты с графиней. Она заявила, что ему необходимо общество ровесников ― и ведь на самом деле молоденькому офицеру не пристало проводить отпуск в компании четверых детей, старушки и старой девы!

Помазала на царство она свои доводы небольшим сравнением племянника и дяди, и ей самой показалось удивительным, что два Николая до сих пор не поссорились, и хотя она ничего об этом не написала, Пьер, отлично знавший их обоих, не мог бы не изумиться вместе с Соней. Если раньше Николай ещё был терпелив с племянником, то после того, как судьба скрипучим голосом старого князя сказала ему, что Николенька лучше него, раз не прилагая никаких усилий, сумел его обойти, он станет злиться на все причуды мальчишки, на его чувствительность, пылкость, хотя они уже его раздражают, а следом придёт ненависть, и быть беде.

В чистовик добавилось лишь несколько знаков препинания, таким удачными посчитала Соня свои наброски, хотя как иначе? Красота ходит по пятам добра, а ведь её маленькая интрига стягивала уже истончившийся и начавший рваться порядок вещей в их семье, никто и не догадается, кем был сделан этот шов, однако он всем на пользу, даже Николеньке. Если ему и суждено понять, что он поторопился с помолвкой, то нельзя, чтобы между ними с Ольгой попытался втиснуться кто-то третий, но стоит Николаю только намекнуть, что он против этой свадьбы, как его недовольство умертвит в мыслях Николеньки ещё не такое уж опасное «я и Ольга», которое воскреснет уже упрямым «мы, муж и жена». А ведь панна Курагина и правда не самая блестящая партия, да и мало ли миленьких кротких бесприданниц в каждой губернии мечтают о красавце-князе, который даже не обратит внимание, если спасший его от разорения дядя присвоит себе даже тысяч сто или двести, настолько он богат?.. Что такого особенного в Ольге Анатольевне, кроме общего для всех Курагиных золотистого сияния в чертах?

― Да и что у них будет за брак с Николенькой, если он бросит её ради первой поманившей его светской дамы? Я не обязана оберегать её блеск, чтобы её не затмила другая, ― напомнила себе Соня, задувая свечу. Пламя вздрогнуло и сжалось в клубень дыма, и в кромешной темноте у неё что-то тихонько хрустнуло в ладони: сустав, а может, сердце Оли.

Остаток ночи растворился под её веками, она проснулась с той же мыслью, с которой засыпала, словно она лишь на минутку прикрыла глаза. Груше Соня не позволила даже пересечь порог, втиснув ей в руку конверт и приказав срочно отправить его в Москву.

― А кто ж?.. — нахмурилась горничная, будто мадмуазель Ростова собиралась самостоятельно обрядиться в доспехи, а не в домашнее платье.

― Кликни Мавру, пожалуйста.

У семьи одна честь на всех, у подельников одни долги, потому Соне казалось, что у Мавры остались счёты не только к её кузену, но и к ней. В конце концов, женская половина домашней прислуги смела претендовать на то, что женщина, отдающая им приказания и журящая их за несмазанные дверные петли, будет покровительствовать их добродетели. Как это объяснить Мавре, не смутив её, не смутившись самой и не выставив кузена сводником, она правда не знала.

В итоге она уже умытая и одетая стала поджидать, как актёр за театральным занавесом зрителей, их самую несчастную горничную, нарочно распустив волосы и схватив щётку, дабы та не испугалась, что её позвали отчитывать: бедняжка и так, верно, чувствует себя между двумя господами как между молотом и наковальней, не хватало ещё и клещей.

― Я постараюсь, да только ж я по-вашему не умею, ― шмыгнула Мавра носом в ответ на просьбу Сони уложить ей волосы.

― А ты просто косу заплети и наверх, ― улыбнулась ей в зеркало Соня, но та только кивнула, якобы сосредоточенно оценивая, откуда начинать причёсывать барышню. Смысла тянуть эту мизансцену дальше не было. ― Ты себя так не изводи, никто никого не собирается наказывать. Я взяла с Николая Ильича слово.

― Благодарствую, Софья Александровна, ― прогудела Мавра, суетливо вытирая запястьем глаза, но так и не удостоив свою спасительницу взглядом.

― Не веришь? ― догадалась Соня. ― Не веришь, правда? Ну глянь на меня, брось ты эту щётку.

― Уж больно гневались Николай Ильич, слушать меня не схотели, а так-то я хоть куда. Вон дядька Тихон только и твердит, что барин вернулся, барин добрый, барин золотой, барин весь в батюшку, да и он теперь на меня осерчает. Ну он ведь не станет… я дурёха, но братья-то мои не причём! ― зарыдала Мавра, и что она причитала дальше, Соня уже не разобрала, да и не так уж важно, сколько там по лавкам у старшего брата их горничной.

Барин весь в батюшку, барин вернулся ― а ведь Тихон всегда звал Николая графом. Неужели мыкавшийся по дому без дела старик годами оставался единственным, кто знал о последней воле покойного князя? Заиленный разум не дал ему выучить, что его хозяина зовут граф Ростов, твердолобая преданность Болконским или вполне конкретный документ, который, может, как раз он в двенадцатом году и увёз в рукаве своего камзола в Воронеж?

― Тебе не о чем волноваться, обещаю. Успокойся, ― велела Мавре Соня, хотя этот совет пригодился бы и ей самой.

Мысль о всеведущем камердинере старого князя разворошила в ней какую-то нетерпеливую тревогу. Жребий был брошен, но счастливый ли он? А если ничего не получилось, то стоило уже сейчас решить, что предпринять, однако едва ли к её письму даже успел прикоснуться служащий почтовой конторы. Ей хотелось броситься куда-то бежать, словно, суетясь, она могла подогнать ямщика.

Никогда ей не давалась с таким трудом неторопливость лысогорского быта. Завтрак тянулся как последняя трапеза висельника, и каждый понемногу жевал её нервы, медленно отрезал от них по кусочку, потому что никому не понадобится столько времени на то, чтобы расправиться даже с тремя тарелками еды! А впереди ещё две пытки: обед и ужин. Неужели они и в другие дни по три часа сидели за столом? Соне тошно было бы слушать чепуху, а тем более участвовать в подобной пустяковой беседе, и, к её радости, тишину нарушала только вялая болтовня мадмуазель Луизы и графини да шушуканье детей, оба же Николая, каждый по-своему пристыженный этой ночью, помалкивали. Одного смущала хлопотавшая вокруг Мавра, другого сидевшая совсем близко Соня ― он, кажется, и не предполагал, что они всегда сидели за столом так близко.

Странно, но он будто отдал кузине на сохранение своё беспокойство, сам сделавшись каким-то безучастно-обходительным с домашними. Пройти с детьми до самой парковой ограды, чтобы потом треть версты нести раскапризничавшегося от усталости Илюшу, и тараторить диктант так быстро, что никто не поспевал записывать ― это больше походило именно на Николая, а не на всегда бесстрастную Соня, но она не знала, куда себя девать, пока Пьер не ответит ей, даром, что Демид поспел отдать её послание знакомому ямщику, которому приказали уже на следующий вечер быть с важной депешей в Москве, а не в ближайшем кабаке.

― Тётя, а перед словом «однообразный»… ― робко перебил её Митя.

― Митя, но это же предыдущий абзац, ты только его дописываешь? ― удивилась Соня, зачем-то захлопнув книгу.

― А я тоже это не записала, но решила пропустить, чтобы не отставать, ― бросила Наташа.

― Я тоже немножко пропустил, чтобы потом по памяти… ― признался вслед за младшими Андрей, сперва боявшийся ударить перед ними в грязь лицом.

― Извините. Скажите, если я буду слишком спешить, ― замялась Соня, торопливо листая страницы. Боже, в чём дело?

Она попробовала купить себе уединение, взявшись за расходную книгу, но гостиная, приспособленная под её кабинет, как будто уже была кем-то занята, как будто чьё-то дыхание и мысли уже переполнили её до краёв, и лазарет, в котором должна была отсыреть эта глупая лихорадка, пришлось перенести в библиотеку. Её усилия не могли по крайне мере сделать хуже, так отчего она чувствовала себя как механическая птичка, которую насильно втиснули в шкатулку до того, как она докончила свою песню? За окном снова пошёл снег, день был нов и свеж, однако даже эта долгожданная белизна пейзажа не утишила её волнения. Что пойдёт не так? Чего она не предугадала?

В другую дверь вошёл Андрей со своим гувернёром, но несколько мгновений, когда их ещё можно было окликнуть, испарились слишком быстро, и минута молчания обернулась целым часом, пока господин Десаль не поставил мат своему воспитаннику. Фигуры мерно постукивали о шахматную доску, а противники почти не отвлекали Соню от попыток убедить себя, что её предприятие обречено на успех.

― Господин Десаль, не надо мне поддаваться, ― проворчал Андрей в середине их партии. ― Почему вы ходите одной этой пешкой? Чтобы я успевал выводить офицера из-под удара?

Пьер теперь один в Москве, он не взял с собой ни Наташу, ни детей, потому что он ненадолго в городе или потому что они бы ему мешали?

― Нет, я просто хочу довести её до конца поля, чтобы у меня была королева взамен той, что я потерял по как раз вине вашего второго офицера. Я вам, кстати, рассказывал, что изначально королева это никакая не королева, а визирь? ― оживился господин Десаль. ― Сами посудите: до канцлера можно дослужиться, солдат, пешка делает блестящую карьеру, пройдя всю доску и становясь маршалом, но ведь нельзя из простого слуги стать супругой короля, сколько бы опыта у пешки ни было⁽¹⁾.

Но Николенька будет Пьеру скорее компаньоном, нежели обузой, хотя даже если так, то когда Пьер предпочитал собственное удобство помощи другим?

― Ну а вдруг она так долго была рядом с королём, что он её полюбил, так же, наверное, бывает? ― поспорил Андрей, судя по залихватскому стуку, как-то очень умно походив.

Впрочем, собственно, ни Соня, ни Николенька никогда не злоупотребляли безотказностью графа Безухова.

― Со мной так, пожалуй, случилось, ― протянул господин Десаль.

А между тем Николенька был единственным сыном лучшего друга Пьера, вот она и предоставит ему блестящую возможность доказать, что он ещё чтит память князя Андрея.

― Расскажете? ― спросил Андрей, не слишком-то интересовавшийся амурными делами, но в тайне обожавший слушать любые рассказы своего воспитателя.

К тому же Николенька практически унаследовал от покойного отца эту дружбу, даже Наташа ревновала немного, что несмотря на наличие уже родного сына, родившегося у неё лишь с четвёртой попытки, её муж так и не охладел к Николеньке.

― Увы, нечего рассказывать. Я поздно влюбился в неё и поздно хватился, что влюблён, ― шаркнул своей фигурой по доске господин Десаль.

В чём её может заподозрить Пьер, не имея копии завещания старого князя в своём секретере?

― А в кого в неё? ― чуть тише полюбопытствовал Андрей.

Ему ли не знать, каким бывает Николя, они ли не ссорились по десять раз, когда совпадали в одном доме хоть на пару недель?

― Ваш ход, мой друг, и на вашем месте я бы попытался убрать с доски пешку, пока она ещё пешка.

И уж точно Пьер не станет искать новых поводов для размолвки с шурином, а просто подыграет ей и пригласит Николеньку так, словно он и сам планировал позвать его немного развеяться в Москве, да по своей рассеянности запамятовал.

― Так а в кого в неё? ― уже серьёзнее повторил Андрей, и его проступившая, когда солнце подмигнуло им в окно, тень качнулась к долговязой тени господина Десаля.

Остаётся лишь вопрос, примет ли это приглашение Николенька? Его щепетильность наверняка нарисует ему картину, как семейство Ростовых, горько рыдая, клянет его неблагодарность.

― Неважно, она уже умерла, ― вздохнул господин Десаль, хотя Соне, не вслушивавшейся в разговор, почудилось, что он должен был чуть улыбнуться Андрею, произнося это.

Но его сиятельство князь Болконский всё принимает за чистую монету, его легко будет заверить, что они совсем не против и даже очень рады, если он повеселится в Москве.

― Давно?

А с их благословлением он точно решит провести хотя бы несколько недель с Безуховыми, ведь как бы ему не нравилось в Лысых Горах, никого он не боготворил так, как Пьера.

― Что для вас есть давно и что для меня давно? ― засмеялся господин Десаль. ― Для меня и ваше рождение было не так уж давно. Вот скажем, например, три года это для вас давно?

Неужто она всё предугадала? Неужто ничего не ускользнуло от неё?

― Ужасно! — воскликнул Андрей.

Да, и впрямь ужасно.

― Ну вот, а теперь ходите, не то я решу, что вам по душе любовные истории, и подберу вам что-нибудь соответствующее для перевода, когда вы закончите «Ундину», учтите! ― лукаво пригрозил воспитаннику господин Десаль.

Соню вдруг испугала не возможность поражения, а неотвратимость победы. Никогда не распоряжавшаяся даже сама собой, она одним письмом, одним клочком бумаги, перепачканным чернилами, меняла судьбу всех Ростовых, судьбу Николеньки, может быть, и судьбу Ольги и её родни. Откуда на неё свалилось могущество, если ничего не переменилось: кто проклял её, бедную приживалку, этой силой? И оцепенев, как меткий стрелок, впервые целящийся в живое существо, а не в деревянную мишень, она ждала, когда Андрей доиграет со своим наставником и вернёт ей её одиночество.

1) Если сильно упростить историю шахмат, то можно охарактеризовать её как движение с Востока на Запад и обратно: хотя родиной шахмат считается Индия, жители Индии играют уже в их европейскую версию. На протяжении веков правила не раз менялись, несколько вариантов могли существовать одновременно в разных странах, вплоть до того, что формально одни и те же фигуры могли иметь разные возможности для перемещения по доске.

Изначально в шахматах вместо королевы рядом с монархом (шахом) был его главный советник: слово ферзь произошло от персидского فرزین‎ ferzin — визирь, полководец. К слову, более древние варианты шахмат как раз отображают скорее непосредственно битву, в которой участвуют боевые слоны (прародитель современной фигуры слон), колесницы (ладья), всадники (конь), пехотинцы (пешка), а не политические интриги, в которых важны не только военные. Примерно в Х веке в Европе визирь впервые заменяется королевой, расширяются и возможности этой фигуры вместе с общим ускорением игры, когда количество клеточек, на которое могут ходить фигуры, значительно увеличилось. И хотя правила игры сейчас стали универсальными, например, в Польше ферзя называют гетманом, а не королевой, то же касается и других фигур: так слона в разных странах трактуют как офицера, епископа и даже шута.

Вернуться к тексту

С того мгновения, как правильность её расчёта была доказана, Соня необъяснимо начала уповать на какое-то несчастливое совпадение, которое помешает Пьеру получить её письмо или пригласить Николеньку к себе. Спасение наряжалось то напившимся ямщиком, то Наташей, требующей у мужа немедленно вернуться в деревню, то метелью. Когда она принесла плачущей графине лупу взамен очков, которые раздавил Илюша, она понимала, зачем затеяла эту интригу с вояжем Николеньки; когда она успокаивала Илюшу, расстроенного тем, что он огорчил бабушку, она знала, что иначе нельзя; и когда она твердила Наташе, что всё равно её любит, несмотря на то, что ей не понравилось, как та отчитала младшего брата за неуклюжесть, ей было известно, что благородная цель извиняет небольшую хитрость ― но стоило ей остаться один на один со своим поступком, как некому было выпить заполонявший её стыд.

Притом Соня чувствовала, что у её смятения есть хозяин, словно она опасалась гнева не собственной совести, а какого-то конкретного человека. Пьера с его несметными богатствами и наивностью она считала не в праве себя судить. Наташа? Если она успеет составить собственное мнение прежде, чем узнает вердикт мужа, то безусловно будет на стороне родни. Княжна Марья обиделась бы за племянника? Пожалуй, но перед смертью она просила Соню присматривать за собственными детьми, а не за Николенькой. Сам Николенька? Тогда она должна была бы сторониться его, а между тем риск так быстро и внезапно лишиться своего юного компаньона только разъяснил ей, насколько она дорожит обществом этого мальчика, а его посветлевшая при упоминании Пьера и их позапрошлогодней поездки в столицу улыбка шепнула ей, что Николенька будет даже благодарен не такому уж своенравному случаю, если последнюю свою холостяцкую зиму он проведёт рядом с Пьером: семейный уют и неповоротливость многолюдного быта ему ещё наскучат. Однако разговор за чаем, как-то перецепившись через Безуховых, кувыркнулся к князю Андрею, и спустя целые сутки после бесславных пряток в библиотеке человек, натравивший на неё стыд как свору собак, нашёлся.

Вряд ли у душ в раю только и забот что помыкать живыми, однако безобидные воспоминания о педантичном характере князя Андрея, о его вежливой прямоте и том, как он гладил уже более подходившей мертвецу рукой курчавую голову маленького сына, соединяясь с очевидной схожестью отца и сына, жгли Соню досадой, угнетали её, как угнетали бы оказавшиеся в одном месте табурет, верёвка и недопитая стопка водки ― в отдельности ничего необычного, а вот вместе уже удручающее зрелище… Не будь Николенька сиротой, никто бы не посмел с ним так играть, никто бы не покушался ни на его помолвку, ни на его верность невесте, ни на его родовое поместье. Хотя не будь Николенька сиротой, то сама она не была бы старой девой…

Соню будто толкнули именем князя Андрея, как сливу или яблоню в саду, чтобы насобирать плодов ― похвалы так и посыпались с неё. Она обращалась только к Николеньке, но неожиданная страстность её рассказа, с которой обыкновенно говорят только то, что давно хотелось произнести вслух, очень быстро украла внимание всех присутствующих. Андрей, прежде мало интересовавшийся покойным тёзкой, норовил всё время что-то уточнить за себя и за не решавшегося перебивать тётушку Митю, и кажется, только дети да Николенька, не выучившие, что Сонин характер принято считать слегка постным, не изумились этой вспышке. Однако ни немое сочувствие мадмуазель Луизы, ни недоумение графини, ни встревоженные взгляды кузена ― ей-богу, начни она восторгаться тем, как грациозно танцевали на балу мощи, они бы не могли удивиться больше ― не мешали ей дальше с каким-то болезненным удовольствием петь оды своему палачу, словно пытаясь задобрить, умаслить его. Беззащитный перед собственной наивностью Николенька с такой благодарностью и упоением внимал Соне, что у её красноречия получило куда более приземлённое объяснение, не связанное с метафизикой.

С каждым днём и каждым часом хандра Николая, которой он заболел после известия о помолвке племянника с панной Курагиной, казалось Соне всё более естественным последствием плотоядной неизвестности, нетопырем вцепившейся в их покой. Разве можно не мучиться ожиданием перемен, когда всё возможное уже предпринято, и остаётся только догадываться, когда же по воде от уж брошенного камня пойдут круги?

Как на грех, графиня ночью отлежала шею, и наутро не могла даже повернуть головы, и хотя развлечь её под силу было камеристке или Мавре, жаловаться комнатным девкам на то, что она совсем разваливается, то есть и принимать от них утешения барыне негоже, потому рассеивать тоску графини предстояло Соне.

― Маменька, ну я тоже, бывает, лягу неудачно. Я тоже, по-вашему, одной ногой в могиле? ― старалась она то лаской, то логическими рассуждениями ободрить графиню, давя в себе раздражение. Мало того, что рядом с пожилыми людьми и ипохондриками время словно замирает, так ещё и надуманный повод для капризов графини дерзил их бедам.

Соня с ужасом представляла возмущение и отчаяние тётушки, и как трудно бы с ней пришлось, если бы Николай вдруг посвятил во всё мать. «Нехорошо сердиться на маменьку, мне же меньше забот, пока она ничего не знает и волнуется только за свою негнущуюся шею», ― повторяла она себя, но несправедливость её гнева будто его и подпитывала. А ведь они с Николя из кожи вон вылезут, чтобы получить если не законное приданое княжны Марьи, то хотя бы оплату за труды её мужа, графиня и тогда будет сокрушаться из-за того, что разрыв её сына с коварной кузиной-бесприданницей не окупился в полной мере. В конце концов, именно безответная, как показывал опыт, страсть графини к роскоши помогла Соне выманить её мысли с того света: лоскуток голубого шёлка и целая стопка модных картинок вернули больную к жизни. Соня же незаметно для себя увлеклась изучением новых фасонов и совсем простила свою тётушку, когда та уточнила, не для свадьбы ли Николеньки будет шиться наряд.

― Да, нужно Наташе к празднику что-то сшить, ей ведь к лицу голубой? ― с залихватским упрямством, будто переча кому-то, принялась она воображать свадьбу Николеньки и Ольги, словно подготовка к их венчанию и вера в то, что оно состоится, могли вытесать из будущего их брак, как скульптуру из камня.

― Конечно, к лицу, в нашей семье всем всё к лицу, и тебе. Тебя ведь тоже приодеть надо, тем более шёлк тебе дарен, сама сказала, только не припомню, когда тебе Николушка его дарил, ― приложила графиня ткань к запястью племянницы, оценивая, не становится ли её кожа слишком смуглой рядом с голубым. ― Вполне! А Наташе пошей платье ближе к свадьбе, не то и тебе не хватит шёлка, и ей коротко будет.

― Поверьте, если и на вас тоже что-то пошить, то ещё на пару платьев останется, причём на платья по старой моде, с фижмами⁽¹⁾. Помните, мне в детстве страшно хотелось широкую-широкую юбку? ― развела руками Соня. ― Хотя мне говорили, что это слишком чопорно и так уже давно не носят.

― Вот оно как, ― едва ли детское преклонение перед фижмами имело под собой какой-то скрытый смысл, но графиня отчего-то загадочно улыбнулась, словно Соня разболтала ей секрет, так и не сообразив, что вручает ей ключи от слишком многих замков. ― А что до старой моды, так я по сей день считаю, что она была лучше, а то хочешь показать, что не топором рубленная, а вся красота ― вон!

― Маменька, мне щекотно! ― дёрнулась Соня, когда графиня легонько ткнула её в бок, сетуя на то, что талия на платье начинается гораздо раньше положенного.

― Вот тут на картинке ещё ничего, авось когда Наташеньке пора будет выезжать, талия вниз и доползёт⁽²⁾. И, кстати, Наташе, как здесь, можно тюль поверх платья пустить, тебе поярче, а ей понежнее. А ещё тебе бы рукав, ― воодушевилась графиня, но подобрать к пышному рукаву ещё и лиф ей не дал раскат настойчивого стука.

В дверях появился Николай, он быстро поздоровался с матерью, не спуская глаз с кузины, будто опасаясь, что она растает в воздухе, если он отвернётся хоть на мгновение. Соня, впрочем, часто и давно становилась предметом его излишне пристального внимания, хотя догадаться о причинах его отяжелелых, иногда почти злых взглядов она, увы, не успела.

― Софья, позвольте на минутку, я хочу с вами кое-что обсудить, ― прикусил он свою довольную ухмылку.

― Мы с Софи заняты, так что я её разрешаю тебе отвлекать, только если ты ей что-то толковое скажешь, а не как всегда, ― пригрозила ему пальцем графиня, пускай её шутливость и заставила Соню серьёзно усомниться в её вкусе и умении правильно сочетать что-либо. Свершилось, не до смеха теперь…

Не широкая юбка, как думалось в детстве Соне, создаёт иллюзию парения над полом: сейчас на ней не было никаких фижм, а коридор словно плыл ей навстречу. И правда, не в правилах Николая на полуслове прерывать чужую беседу, хотя он изредка и любил козырнуть своими солдафонскими привычками. Значит, Пьер ответил? Или нет? Панна Курагина нашла молодчика вроде своего отца и сбежала с ним? И почему-то, когда это предположение пронеслось в голове Сони, она ощутила, что её совесть всё равно точит на неё зуб и почитает своим врагом, хотя проклясть невесту Николеньки было не в её власти.

― Час назад привезли почту. Пьер зовёт Николеньку в Петербург! ― нараспев, словно смакуя эту новость, произнёс Николай, когда они отошли от спальни графини. ― Это же вы? Это всегда вы!

― А что же Николенька?

― Поедет, конечно, поедет. Куда ж он денется, сам, верно, в свои философствования не верит. Тихон с поклоном принёс ему письмо от Пьера, я как раз ему о деревнях, которые ему от матери достались, рассказывал, хоть один дед у него не сумасброд! Ну я и разрешил Николеньке сразу же прочесть, если ему так торжественно доставили почту. Он сперва просиял, как письмо вскрыл, а потом начал нести чушь, что надобно всё взвесить, мол, Пьер попросил его подумать хорошенько день-другой, ― прыснул Николай, слишком счастлив для издёвок, ― хотя о чём думать? Софья, не отпирайтесь, ну же. Это же вы, вы подстроили?

― Я, ― согласилась Соня, недоумевая, а что, собственно, её так пугало в вояже Николеньки, пока Николай не вспыхнул такой безудержной радостью, ведь новоприставившийся страх стал казаться ей таким же бестолковым как её детский ужас перед мешками и снурками.

― Нет слов! Какой манёвр! Мы потеряли в вашем лице великого стратега. Будь вы мужчиной, то получили бы генеральский чин! А я себя ругал за свой длинный язык, думал, зачем я только вас раньше времени огорчил, а вы, а вы! ― захлёбывался он её умом и своей удачей. ― Я столько теперь успею. Ночами спать не буду, а по Лысым Горам вы скучать не будете!

Единственное, чего бы ей могло не хватать из Лысых Гор, так это его непоколебимой, твердолобой убеждённости в том, что в его силах выйти победителем даже из самой безнадёжной истории, достаточно лишь постараться, а судьба ему всегда подсобит.

― Иначе и быть не может, ― стушевалась Соня, пускай ей и нравилось, как её благодарит кузен, но лучше бы ей подслушивать его похвалы из-за угла, чтобы ещё сильнее не смущаться своего предательского румянца.

Взобравшись на кровать рядом с графиней, разглагольствовавшей о том, как ребячья робость и седины спелись, она уже с лёгким презрением думала об очевидно поклявшейся отомстить семейству Ростовых бедности. Николя-то вырвет ей жало!

В том слегка рассеянном и благостном настроении, которое всегда приносит в дар припозднившееся облегчение, Соня разрешила детям пообедать с бабушкой, особенно умилившись тому, что эта идея появилась у них до того, как они узнали, что больная попросила нажарить ей сладких блинов. Славные дети. Славный, добрый Пьер! Славный обед! Признаться, если бы к ним приехал с визитом кто-то из соседей, она бы и тогда решила, что это чудесно ― больно ей надоело тревожиться и тосковать в последние дни ― однако оказаться единственной дамой за столом ей было куда приятнее, к тому же они с Николаем были так друг другом довольны, что это можно было бы счесть за флирт. Что поделать, слухи, подозрения чаще идут протоптанными тропами, и людям привычнее считать, что мужчина радуется тому, как изящно очерчены губы у его кузины, а не тому, что она помогает ему спасти семью от разорения. Однако господин Десаль был слишком погружён в себя для подобных наблюдений, а Николенька, мало того, что унаследовал от своего воспитателя полное безразличие к чужим страстям, ещё и сидел таким задумчивым, что казалось, можно обрить его налысо, он и не заметит. Милый мечтательный мальчик.

― Что ты голову повесил, Николенька? ― поинтересовался у племянника Николай, с каким-то особенным наслаждением размазывая, как художник краски по холсту, масло по хлебу.

― Нет-нет, дядя, я… ― запнулся Николенька, ― я ничего.

― Может, ты блинов с вареньем тоже хочешь? Всё для гостя дорого. Не чужие чай, скажи мне или Софье Александровне.

Николенька, послушно взглянув на Соню, приоткрыл и вновь закрыл рот, чтобы изобразить, будто его очень веселит подтрунивание дяди, но померещившееся ему в чертах Сони участие заставило его ответить хотя бы что-то.

― Тихон со мной в Петербург хочет ехать. Я ему всё честно объяснил, а он только повторяет, что хочет подле меня быть.

― И ты из-за этого как в воду опущенный ходишь? ― снисходительно хмыкнул Николай, стряхивая крошки с рук на тарелку. ― Ты не думай об этом. О себе, о Пьере, о столице, о балах думай, а Тихон твоих переживаний не стоит. Я его никуда не пущу, он тебя обременять не будет. Ишь, в столицу ему прокатиться охота. Дворовые ― управы на них нет, разбаловали мы их. Дармоеды последние, а так высоко себя носят.

― То есть не пустите? ― будто проснулся Николенька.

― Я не дам Тихону дозволения с тобой ехать. Тебе ещё строгости не хватает, но вить из тебя верёвки я не позволю, ― совершенно беспристрастно заявил Николай, не замечая перемены настроения племянника.

Зря. Соня потянулась к блюду с печёным картофелем, но увидав, как приосанился, вытянулся Николенька, почувствовала, что кусок ей не полезет в горло. Неужто она накаркала? Или у неё правда дурной глаз, или перо, которым она писала поклёп Пьеру на чрезмерно воинственных тёзок, было из крыла совы, а не гуся, или ей в чернильницу подмешали земли с кладбища?

― Не пустите? Не позволите? Тихон не лошадь, чтобы его в конюшне запирать и куда-то не пускать, и он из меня верёвок не вьёт, он прямо меня попросил, ― отчеканил Николенька.

― Ты его защищаешь? У него хватает наглости тебе навязываться, а ты…

― Мне хорошо известно, что я, не трудитесь меня изобличать, ― пока его противник подбирал слова, бросил Николенька.

Не то чтобы гнев оставался недоступным ему чувством, однако подростком он именно изредка горячился, а не покрывался коркой льда так, что только тронь и зазвенит будто заиндевевшее стекло. Господин Десаль, как Соня не желала убедиться в обратном, увы, тоже не признал своего воспитанника.

― Дед с отрочества и до самой своей кончины во всём на Тихона полагался, он у него на руках умер, даже тёти подле него в смертный час не было, а Тихон был. Мой отец его с рождения помнил, как и я. Тихон в Лысых Горах и в нашем доме всю жизнь прожил, он ещё прадеду моему служил и никогда нас не подводил, ― перечислял Николенька. ― Разве этого недостаточно, чтобы не сомневаться в нём?

― Невидаль какая, слуга служит и в барском доме живёт, подлостей господам, которым он всем обязан, не делает. Все служат, или раз он стар, так твоя очередь наступила ему прислуживать? ― накренился к племяннику Николай, уперев руку в бок, как для парадного портрета.

― Проявите почтения хотя бы к тому, что Тихон вас вдвое старше.

― Ты забываешь о том, что и я тебя в отцы гожусь!

― Ровно как и Тихон вам, и если вы не уважаете моего деда, полагая, что он полвека держал рядом с собой зазнавшегося дармоеда, то я требую от вас уважать хотя бы возраст Тихона, ― вновь стиснул зубы Николенька, и Соне подумалось, что если он продолжит так же ими клацать, чтобы не перебивать своего противника, к их примирению он выплюнет пару зубов.

Хотя с чего она взяла, что их ссора непременно должна кончится примирением, если у одного побелели костяшки на сжатых кулаках, а у другого заходили желваки, и оба офицеры, оба отпрыски знатных семей и оба мнят малейшую уступку бесчестьем?

― Я как раз-таки уважаю твоего деда и твою фамилию, поэтому я не дам тебе позорить свой род и плясать по дудку полоумного мужика. Ты гордишься тем, что ты князь, тем, что ты Болконский? Так и веди себя как князь!

Ах, напрасно господин Десаль пытался утихомирить своего воспитанника, оттаптывая ему под столом ноги ― всё равно что разгонять дым в надежде потушить таким образом огонь, ведь виной всему был не мальчишеский пыл Николеньки, а гордость Николая, рассмотревшего в этой стычке миниатюру их пока что неразделённой вражды с Болконскими. Для него желание племянника доказать, что с ним уже пора считаться, означало и посягательство на его власть и неопровержимую истину, что с графом Ростовым в Лысых Горах всё ещё надо считаться.

― Мужик! ― тряхнул головой Николенька, и Соня взмолилась, чтобы он отвлёкся упавшие ему на лоб кудри. ― Мужик к тому же с не очень ясным разумом, вы правы, но он не домашний скот! Почему вы обвиняете его, будто это преступление, чего-то хотеть? Или у мужика никаких чаяний быть не должно, кроме желания никаких неудобств нам не доставлять?

― Тебе нужен Тихон в столице? ― уже мягче переспросил Николай, с трудом сдерживая свой гнев. ― Не знаю, чтобы он тебе сказки на ночь рассказывал, письма амурные таскал, людей смешил или своим присутствием твою просвещённость доказывал, мало ли. Если он тебе хоть чем-то будет полезен, ты прямо скажи.

Однако если он протянул оливковую ветвь племяннику, то кажется, ненароком влепил Николеньке ею пощёчину.

― Разве я с вами о пользе говорю? ― подкатил глаза к небу Николенька, как будто тучи суетились прямо по тусклому потолку столовой.

― В таком случае, ― безапелляционно заключил Николай, ― Тихон останется греть свои кости на печи в Лысых Горах, где ему самое место, и не о чем здесь спорить.

Николенька судорожно вздохнул, как только что раненый, и верно, если бы господин Десаль не опрокинул стакан с водой, дядя с племянником ещё бы долго боролись за право оставить последнее слово за собой.

― Детей за столом нет, так я вместо них буяню, ― засмеялся гувернёр, уж слишком мало смутившись, чтобы его неловкость была лишена лукавства. ― Фрейлен Ростова, а вы не замечали за собой, что перенимаете какие-то черты у младшего поколения? ― обратился он к Соне, великодушно протянувшей ему и свою нетронутую салфетку.

― Со стороны виднее, но думаю, если бы не дети, меня бы уже давным-давно не занимало, получится ли слепить снежок, или мороз слишком сильный, ― сказала Соня, мысленно благодаря господина Десаля за то, что что его словоохотливости хватит для плотины, замедляющей течение излишне бурной застольной беседы. Сама она на такой подвиг была не способна.

Ну почему же графине именно сегодня надо было скрутиться ночью так, что она не смогла выйти к обеду? Ну почему ей захотелось именно блинов, а не грибов в сметане, например? Митя с Наташей даже отворачиваются от них, так терпеть их не могут! При графине, мадмуазель Луизе и детях оба Николая уж точно бы постеснялись устраивать скандал, а мадмуазель Ростова и господин Десаль вполне сошли им за секундантов. Почему Николай, так восхищавшийся её изворотливостью, сам не смолчал, не схитрил? Ведь он умел держать в узде своё гусарское прямодушие, так зачем он сердит Николеньку и сам, рассуждая о Тихоне как об имуществе, подталкивает племянника к вопросу, а кто хозяин этого имущества?

Господин Десаль продолжал что-то рассказывать о зиме в Альпах, не оставив своему воспитаннику или Николаю шанса вернуться к их спору, но по выражению лица князя Болконского читалось, что он бы многое отдал, дабы сократить этот обед, а потом… Соня прикрыла глаза, ощутив, что ей не менее нестерпимо находиться здесь, чем Николеньке. Усталость, страх и усталость от страха снова терзали её, будто действие лекарства, которым опоил её кузен, сообщив о приглашении Пьера, окончилось.

1) Фижмы или панье ― каркас из прутьев, придававший юбке характерную для конца XVIII века форму прямоугольника. Соня родилась в 1790 году, когда стиль рококо уже вышел из моды, соответственно, даже когда она была совсем маленькой девочкой, фасон с фижмами уже считался устаревшим.

Вернуться к тексту

2) Графиня права в своём предсказании: завышенная талия окончательно выйдет из моды к середине 1830-ых годов.

Вернуться к тексту

А вдруг Николенька никуда не поедет, и Николай ничего не успеет изменить? Вдруг в ту самую секунду, когда она хвалила Митю за то, что он уговорил старшего брата взять в их новую игру Наташу, чтобы та не обижалась, Николенька жаловался Тихону.

― Свет мой, граф тебе указывал по детству лишь как муж твоей тёти, но вы больше не дитя и опекун, а хозяин и гость. Ты здесь господин, а не он, земли и люди тебе завещаны, ― может ответить ему камердинер деда, вылеченный ужасом Сони от шепелявости. Если Тихон скрасил своему господину последние дни и даже минуты, глупо уповать на то, что князь Болконский побрезговал вверять свои тревоги крепостному. Умирающих всегда волнуют перемены, влекомые за собой их смертью, потому они предпочитают обсуждать либо старые грехи, которые испортят им новоселье, либо своих сирот, неважно, государство это, любимое поместье, наивная до безобразия дочь или маленький внук…

Неужели неосторожное движение, этакая судорога гордыни перечеркнёт все её усилия? Соня признавалась себе, если бы не бесповоротная тоска домашних, переезд из Лысых Гор стал бы для неё самым приятным событием за последние годы, а Михайловка, в отличие от владений Болконских, казалась ей предрасположенной к уюту и покою. Однако если до того, как она взялась помогать кузену, она разделила бы с ним поражение добровольно, как добрый оруженосец, то статус союзницы Николая отнимал у неё право размышлять, принимать ли ей его разгром на свой счёт, а ей так осточертело оставаться в дураках! Ведь невозможно, чтобы за какое бы дело она взялась, любое её начинание оборачивалось полным крахом!

Пьер не забыл о том, что вежливость требовала от него ответить мадмуазель Ростовой прямо, пускай его письмо Николеньке было галантней любых расшаркиваний, но усугублять любезность любезностью, перемноженной на любезность, у Сони не было задора. Она чувствовала себя так, будто где-то в парке истекал кровью человек, а она только бесцельно марала бумагу и слонялась по дому, теряя время. Неловко выдуманное поручение для самой себя ― послать Грушу или кого-то другого с очками графини к кузнецу и спросить, не сумеет ли тот их выгнуть ― отправило её в гладильную. По коридору в людской части дома, вместе со сквозняком гуляло эхо голоса Груши: видимо, её рассказ был весёлым, потому как он дрожал, будто больной в горячке. Соня шире приоткрыла незакрытую дверь, обнаружив, вместо подруги рядом со своей горничной Тихона. Груша обвела что-то в воздухе и почти беззвучно засмеялась. Вслед за ней засопел Тихон, чтобы потом, когда она ещё раз нарисовала непонятную фигуру пальцем, разразиться оглушительным хохотом. Раньше он так не смеялся, впрочем, вся прислуга, заставшая старого князя, отличалась сдержанностью, но всё же этот острый, протяжный, словно свист шпаги, смех, не шёл ему, и вдруг его образ треснул, не выдержав мимолётного безумия, и Соне показалось, что если старик обернётся, на неё поглядит старый князь Болконский, а не его преданный слуга.

Она ушла, опасаясь проверять свою догадку. Хотя Николай Андреевич не был бесом, чтобы забавы ради вселяться в прислугу, Соня тем не менее чуть не плакала от обиды, как будто покойный хозяин Лысых Гор действительно потешался над их потугами пойти против его завещания. Этому извергу наверняка доставят удовольствия их унижения, ему мало просто выжить их из своего треклятого имения!

Торжественная клятва Николая, что никому из Ростовых не придётся тосковать по здешним местам, сейчас больше напоминала ей издёвку. Не зря, наверное, старых дев считают воплощением чудачества, ведь Соня, тая сама от себя свою надежду, ждала возвращения в родные пенаты и не подозревала, насколько уродливо исполнится её мечта. В поместье Михаила Никаноровича ей предстояло выяснить, что быть никому ненужной приживалкой, как в Лысых Горах, лучше, нежели быть необходимой каждому, как костыль калеке, потому что у неё единственной в семье имелся опыт сирости. Кроме осунувшегося кузена и сварливой тётки, ей представилось и совсем отдалённое будущее взрослой Наташи, которую таскает за собой тенью какая-то богатая страхолюдна, чтобы её брильянты ярче горели подле простенького туалета товарки, или Илюши, который будет вынужден притворяться любителем деревни просто потому, что ему не по карману жить хотя бы зимой в городе, а ведь они внуки старого князя! Разве над родной кровью так измываются? Или князю неделимость наследства роднее детей дочери?

«Это чересчур жестокое наказание», ― сокрушалась Соня, бросившись в кабинет Николая. Николенька и Тихон оба были правы в своей взаимной преданности друг другу, а кого-то она должна была убедить отступиться, пока обеденный скандал не погубил все их планы. Что правда самообладание она, похоже, ненароком швырнула вместе с поломанными очками на кровать, когда забежала в свою спальню, а будет ли она спокойно просить, или браниться, или рыдать и кататься по полу, или грозиться рассказать всё графине, или хватать со стены незаряженное ружьё и обещать выстрелить в себя, ей было неизвестно, как неизвестно честному картёжнику, какие карты из колоды ему достанутся.

― Отпустите Тихона с Николенькой, ― усталость не позволила ей накинуть ради благопристойности на этот совет хотя бы краткое предисловие или даже постучать.

Что обратиться можно не только к пустому креслу, она заметила не сразу ― Николай стоял в дальнем углу и пытался вбить не меньше половины табакерки в свою несчастную трубку.

― Это ваше предложение? ― вздёрнул он бровь, хотя на его лицо падала тень, и Соня только по его тону поняла это. ― Трижды ударить челом об пол и заявить, что я не смею мешать сиятельному князю Болконскому распоряжаться его имуществом?

― Николя, зачем он вам? ― чуть не простонала Соня. ― Тихон всегда вас только раздражал.

― Софья, вы… я глубоко уважаю вашу деликатность и ваш ум, тем более после приглашения Пьера, но вы не понимаете сути нашего спора, потому что сами отважитесь на ссору, только если речь идёт о чём-то в действительности важном, ― неужели он собирался ей объяснять разницу между ней и Николенькой, хотя если кто и понимал юного князя Болконского в Лысых Горах, так это она? ― Вы спрашиваете меня, зачем мне Тихон? А Николеньке он зачем, вы не задумывались? Да не нужен ему Тихон в Петербурге, просто ему охота мне перечить! Показать, что он хотя и беззубый ещё совсем, но тявкать уже умеет, женишок как-никак, а не мальчишка!

― Пусть это даже каприз Николеньки, ― покачал головой Соня, подходя ближе к окну, и её шаги показались ей громче её слов.

― Я должен считаться с эти капризом? ― тише, как бы из сочувствия к слабости её голоса, уточнил Николай. ― В моём положении, наверное, даже глупо сердить его, однако он всё же рановато вообразил себя здесь хозяином, и я не дам ему мной командовать просто так, для потехи. Шла бы речь о ком угодно, хоть о моём камердинере, я бы ему уступил, но какой ему в столице толк от слуги деда, который, наверное, и не всегда деда от внука отличает? Это уж не каприз для него, а дело принципа меня переупрямить, ну так и у меня тоже есть определённые принципы!

― Да не в Николеньке дело, а в Тихоне, ― протянула Соня, следя за опасливо липнувшим к веткам снежком, который словно боялся соскользнуть вниз. ― Он очень старый человек, ему и жить осталось немного, может, он даже предчувствует, что скоро умрёт, потому так убивается из-за Николеньки. Отпустите его, будьте милосерды к бедному старику.

― Разве я немилосерден к нему? Он у нас в тепле, в уюте, среди знакомых, ― где-то поблизости возразил ей Николай, подошедший посмотреть, на что так сосредоточенно глядит его проповедница. ― Все дворовые с ним как местным патриархом обращаются, никаких ему забот. Болел, так мы для него доктора позвали. Куда ему трястись неделю в карете? Он же дряхлый совсем. В Петербурге заскучает, всё чужое, все чужие, город большой, заблудится ещё.

― Просто позвольте ему уехать с Николенькой, лучше Тихон будет любить его, а не ненавидеть нас, ― обернулась она к Николаю. Нет, он ещё с ней не согласится, хотя в его взгляде и не читалось азарта спорить дальше. Впрочем, кажется, её тон отвлёк его от того, что именно она говорила.

Если уж её измученный вид и страх перед семейными дрязгами пробуждают в нём столько сочувствия, то он мог бы и уступить и самой Соне, а не племяннику или камердинеру тестя.

― Да за что ненавидеть? ― растерянно спросил Николай. ― Тихон при своём старом хозяине и не заикнулся бы о подобном, хотя будь он помоложе, его бы следовало вздуть. Вспомните, наш юный карбонарий и сам не жаждал брать себе в спутники Тихона, так что шансов у него поехать в Петербург не было с самого начала. За что ему тогда меня, а тем более вас, или маменьку или моих детей ненавидеть?

― Мы не ваш тесть и не Николенька, этого вполне достаточно, ― пожала плечами Соня и сама не веря в то, что она использует свои чувства в качестве довода, почему нужно прислушаться к желанию слуги, ещё и малоприятного ей, прибавила: ― Знаете, я очень старалась притворяться довольной на вашей свадьбе, даже не плакала накануне, но ко мне всё равно подошла Марья Дмитриевна и сказала: «Не печалься, про твою душу непременно найдётся какой-нибудь респектабельный вдовец с детьми», но я ей ответила, что не хочу замуж. Мужчины ведь женятся не для того, чтобы жёны их ненавидели, а я бы ненавидела любого мужчину, хоть бы он меня боготворил, за разлуку с вами.

Стыд не схватил её за горло своими жабьими лапами, напротив ей даже легче вздохнулось, словно угоревшей, которую вывели на свежий воздух. Слишком много секретов они с Николаем взвалили на себя, чтобы Соня могла и дальше нести драгоценную ношу своей тайны.

― Вы… Софья… ― запнулся Николай, будто пытавшийся поймать вырывавшееся из его рук точно зверёк признание, ― вы меня до сих пор любите?

― Я ухаживаю за вашей матерью, я сносила её придирки, когда она была не расположена ко мне, я воспитываю ваших детей, я заботилась о вашей больной жене, я помогаю вам уладить дела с Лысыми Горами, ― перечислила Соня, уязвлённая удивлением своего возлюбленного. ― Что это, по-вашему, если не любовь? Как тогда выглядит любовь?

― Мне казалось, вы давно ко мне остыли и делаете всё это из доброты, ― с нескладной прямотой ответил ей кузен, увлечённый совсем другими размышлениями.

― Добренькая Соня, ― защипал ей губы как уксус ехидный смешок. Стоило выныривать из этого омута, куда она утащила и Николая, и вновь заговорить о Тихоне, пока они не нахлебались воды, но он не позволил ей.

― Почему вы не сказали мне раньше? ― отбросил он наконец свою трубку. Соня была не уверена в том, что будет понимать, зачем она открылась ему, уже к обеду, а он не понимал, почему она столько лет молчала. ― Мы ведь могли всё это время, Соня… мы могли бы пожениться!

Ей всегда напоминал маленький летучий кусочек души пар изо рта и, кажется, эта самая невесомая частичка, реявшая под потолком, окрылённая её признанием, выпала росой у её ресниц.

― Не нужно, Николя, я не желала в юности, чтобы вы женились на мне из чувства долга, и не хочу и теперь, чтобы вы женились на мне из благодарности. Однажды вас начнёт тяготить наш брак, а я… ― осеклась Соня, которую перебили шаги кузена, грохотавшие зачинающейся вдалеке битвой.

― Я всегда любил тебя.

Соня не успела разглядеть, нежность, страдание или счастье отразились в его глазах, слишком быстро его лицо приблизилось к её. Он уже обнимал её, уже целовал её губы, а она, будто очнувшаяся в чужом сне, только часто моргала, силясь рассмотреть что-то на его бакенбардах ― уж сколько они целовались до войны, но ей запоминался только её восторг, а не то, как нелепо выглядят его бакенбарды на таком расстоянии, или как странно и нескладно кончик его носа трётся о её щеку. Какие слова он только что произнёс? Всегда любил? Возможно ли?..

― Столько лет! Хоть один намёк, мы же могли бы… Какой ужас! Ведь если бы этот старик не мнил о себе не весть что… ― уж очень низко целуя её щёку, засмеялся Николай и назвал её не то чертовкой, не то плутовкой, не то ещё каким-то словом, которое могло прозвучать полуупрёком-полупохвалой только из его уст, когда он сжимал её в объятьях и улыбался, и подозрительная, сомневающаяся во всём часть её рассудка умолкла.

Она обвила его шею руками, и её позабытый трепет воскрес. Всё было не напрасно! Он любил, он любил, он всегда любил, всегда любил её! Вот как она пережила все унижения, вот как не сошла с ума и не заболела, вот что дарило ей силы! Это предчувствие нынешнего ликование хранило её! Неужели ещё вчера она не цеплялась за его плечи так же? Неужели он целых четырнадцать лет не целовал её, не приникал к её губам, а она находила поводы для радости?

― Почему ты решил, будто я тебя разлюбила? Это из-за моего письма? ― зашептала Соня, чуть отпрянув от него. ― Ты решил, что я тебя не люблю, раз не стала за тебя бороться?

― К чёрту письмо, ― со всей ростовской щедростью заявил Николай.

― И ты правда всегда? ― наивно потребовала подтверждения своему счастью Соня, склонив голову на его плечо.

Он кивнул.

― Жестокий, ― протянула Соня, которой и хотелось бы его ругать за то, как холодно он временами с ней держался, но радость безжалостно обрывала её обиду, как в саду обрывают сорную траву. ― Я бы тоже ни за что не догадалась. Зыркнешь на меня, бывает, думала, сердишься на что-то.

― Сержусь? ― ухмыльнулся он, попытавшись поправить её так и не растрепавшуюся причёску. ― Пожалуй, что и сердился, но спрос с меня.

― А я от ревности чуть в обморок не падала, а ты только меня любил, ― а ведь и в самом деле столько лет… столько лет блаженства шиворот-навыворот, когда собственная удача пряталась от неё по углам. Как Николенька, верно и не подозревает, насколько он богат, так и она не подозревала, насколько она любима.

Осуждённая на вечную каторгу зависти к княжне Марье, Соня некогда злорадствовала, что триумф её соперницы омрачён сомнением касательно того, насколько честен был этот триумф, но тени улеглись по-другому, и вот уже её победительница корчилась от ревности вместе с ней… В конце концов Николай не принадлежал полностью ни жене, ни возлюбленной, потому в их негласной борьбе ни одна так и не одержала верх.

― Что же ты и меня, и себя, и главное, её мучил? ― не сдержалась Соня, когда её вдруг пронзила жалость к княжне Марье, которую они на потеху себе втянули третьей в их игру.

― Мари-то? ― чуть удивился Николай, но догадавшись, о ком речь, поспешил поскорее одурманить Сонину совесть. ― Ай, больно она впечатлительной была, самой себе житья не давала. Дурацкая у неё страсть была на пустом месте огорчаться.

― Ну как же на пустом, если ты её не любил? ― какая-то странная стужа стала потихоньку втискиваться под её ладони, хотя её пальцы до сих пор цеплялись за его сюртук. ― Не любил ведь? Ты же только меня любишь, правда?

― Сонечка, ну что ты разволновалась? Мари уж четвёртый год пошёл, а письмо и вовсе… Было да сплыло, как говорят. Поженимся, и делу конец, что вспоминать прошлое?

Если бы ложь как средство заманить кузину под венец не вызывала в нём гадливость, он бы, пожалуй, соврал и о том, что не любил жену, но он просил только всё забыть. Что же тогда означает, что он всегда любил Соню, коль он честен хотя бы сам с собой? В два, в десять, в сотни раз его всегда короче, чем её? Любопытно, признайся Николаю в любви, скажем, мадмуазель Луиза, он бы тоже её приласкал? Вполне может быть… Сама Соня мало походила на своих родных, но всё же их натуру она изучила достаточно, чтобы теперь засомневаться в кузене. Ох, эта ростовская ненасытность, эта странная похоть сердца! Разве её он приголубил, её позвал замуж, а не просто очередной шанс в образе очень преданной и ещё хорошенькой строй девы, подаренный ему по старой памяти капризницей-судьбой?

― А зачем нам женится? ― выдавила как можно более непринуждённую улыбку Соня.

― Как же? ― воскликнул Николай, будто даже крепче обняв её от изумления. ― Ну хотя бы чтобы другие знали.

― А мне и не нужны другие, ― пора, пора ей было отстраниться от него, хотя бы перестать обнимать его, но вдруг она в последний раз так близко видит его лицо, вдруг в последний раз ей будет казаться, что он повсюду вокруг неё? ― Мы же и так с тобой никогда не расстаёмся, живём в одном доме, я не связана ни с каким другим мужчиной, ты вдовец, мы, если посмотреть практически…

― У нас бы могли быть дети, ― посерьёзнел Николай.

― Твои дети для меня всё равно что родные, они мои и они твои, значит, они наши.

Нет более безнадёжной затеи, нежели попытка переубедить в чём-то не кокетничающую женщину. Он ещё обнимал её, но они уже стояли порознь, и почувствовав это, Соня наконец нашла в себе силы отстраниться со всё той же слегка манерной растерянной улыбкой, которая должны была убедить Николая в том, что его кузина большая чудачка, как положено всем старым девам или уж слишком невинна в некоторых вопросах. Однако обмануть его не получилось ― она сама отворила какую-то невидимую дверь, сама впустила его внутрь, и надеяться на то, что ей удастся его выставить, было по крайне мере неумно.

― Подожди, не отказывайся так сразу. Тебе кажется, что я делаю предложение сгоряча из-за всей этой комедии с завещанием. Что ж, я не могу похвалить себя за то, что был тебе верным женихом, и твой скепсис вполне оправдан, но когда всё решится, ― короткий скудный жест, обнищавший потомок их объятий: он тронул её за локоть, ― пообещай, что мы ещё вернёмся к этому разговору. Тебя пугает моё непостоянство, но послушай, если ты передумаешь раньше нашего переезда или через год, через два года, то не думай, что ничего уже нельзя переменить.

Ни одного вопроса, никаких метаний ― таким она его и полюбила, и никогда он не чудился ей лучше даже в ранней юности, когда восхищение не столько впечатление, сколько потребность, но возглас «Ах поженимся сразу после Рождества!» так и остался лежать на дне её лёгких. Вместо него вырвался лишь вздох. Вдруг эта свадьба и то, что он выбрал наслаждаться жизнью именно рядом с ней, уступка, подарок ей. Чем же ей тогда оплатить долг, если она уже вся отдалась ему, если ей было больше нечего предложить?..

― Пообещай, что если вдруг ты всё взвесишь и захочешь стать моей женой, ты придёшь ко мне, а не будешь корить себя за то, что не согласилась сегодня.

― Я даю тебе слово. А что же Тихон? — с недоумением спросила Соня, будто интересуясь у него, как собственно старый камердинер связан с тем, что он посватал её.

― Я его отпускаю на все четыре стороны, остальное за князем, ― вернулся к своей многострадальной трубке Николай.

― Я передам ему… Николеньке передам, ― уточнила она, собираясь уходить.

― Соня...

Он хотел ей что-то возразить или попенять на то, как быстро она вспомнила о взбалмошном крепостном после того, как он упрашивал её не горячиться, но она предпочла сделать вид, что соотнесла его реплику со своей ролью гонца.

― Нет-нет, пожалуйста, лучше сперва я с ним поговорю, вы ведь сами мне говорили, что Николенька ко мне расположен, ― тоненькая улыбка, коротенький кивок и вой сквозняка.

Он позвал её замуж, а она отказала ему? Больше похоже на честолюбивую фантазию обиженной женщины, чем на правду. Графиня или Наташа, пожалуй, скажут ― не приведи Господь им узнать! ― что Соня наказывает себя, а не Николая, но ей правда не хотелось принимать предложение кузена, хотя и не хотелось и огорчать его отказом. Она бы предпочла, чтобы этого разговора не было вовсе, и потому так спешила к Николеньке, как спешит ребёнок поскорее дочитать разворот книги с напугавшей его иллюстрацией и перевернуть страницу. Впрочем, когда она увидела секретничающего с Андреем Николеньку в гостиной, ей подумалось, что это неплохая идея развлечь юного князя печальным парадоксом, что её возлюбленный любил её всегда и в то же время не любил её никогда.

― Извините, что прерываю вас. Николенька, позволь с тобой кое-что обсудить, ― не признак ли чёрствости говорить после столь важного события таким спокойным, буднично-миролюбивым голосом? ― Андрей, мы ненадолго.

Соня хотела оставить племяннику в залог свою улыбку, но вместо этого плотно сжала губы, будто на них ещё рдел поцелуй Николая. Не дичился бы Андрей любимой тётушки, если бы подслушал её разговор с отцом? Удалось бы ей стать для него столь же любимой мачехой? Она заменила осиротевшим ещё в болезнь княжны Марьи детям мать, но простили бы они ей прямое посягательства на память усопшей родительницы? Хотя вдруг Андрей упрекнёт её однажды в том, что она из мести разбила сердце и Николаю, и себе?

― Я боюсь, ― начала Соня, заставив вышедшего к ней в коридор Николеньку подождать несколько мгновений, пока её ужас присмиреет, ― твой дядя много лет в отставке, но своим грубоватым армейским манерам он сам отставку дать никак не может, и если вы с Тихоном условились о том, чтобы он ехал в Петербург вместе с тобой, то Николай Ильич не будет вам препятствовать, он мне пообещал.

― Мне всё равно, Софья Александровна, ― не то удивлённый, не то оскорблённый тем, что она думала иначе, отчеканил Николенька, ― вернее, я рад, что никого не расстроит наш возможный разлад с Николаем Ильичом, но Тихон послезавтра поедет со мной в любом случае, даст мне дядя своё благословение или нет. Хоть в жалобу он на меня подаст, что я украл у него крепостного ― Тихон едет со мной.

― Николенька, ну какая жалоба? Николай Ильич бывает слишком резок, но ты ведь наша родня, и как бы сильно он на тебя не сердился, тебе нечего опасаться, ― тем более помимо казённой привязанности к племяннику жены от подобного шага Николая Ильича должен был удержать тот факт, что князь Болконский по закону ворует у себя самого.

― Я опасаюсь только того, что отцу было бы за меня стыдно, и того, что Оля разочаруется во мне, а дядин гнев или гнев любого другого человека меня не страшит, ― гордо заявил Николенька, но по тому, как долго и внимательно он глядел Соне в глаза, она поняла, что перечисленный ним список неполный, и его также пугает то, что она не поверит ему. ― Но ругаться с Николаем Ильичом я не стану, не потому что согласен с ним, просто это ничего не переменит, так что не тревожьтесь. Извините, Наташа хотела сыграть для меня, а Андрей мне ещё не успел кое-что рассказать тет-а-тет.

Он откланялся, не дав Соне достаточно времени, чтобы решить, переменилось в нём что-то или она просто чего-то в нём прежде не замечала, но во всяком случае ей показалось дикой мысль, что Ольга польстилась лишь на титул и состояние своего жениха. От кого же ещё, как не от него, стоит терять голову, тем более едва расцветшей шестнадцатилетней девочке? Панну Курагину могли научить потешаться над поклонниками такого склада ― даже Николай сравнивал племянника с попусту разлаявшимся щенком, хотя Соня находила непоколебимость Николеньки трогательной ― однако у Ольги не было ни единого повода опасаться своего жениха или бояться кого-либо рядом с ним, одного этого уже достаточно. Благородство, не таившее в себе тщеславие, и мужество без намёка на грубость извиняли ему некоторую нескладность и в фигуре, и в характере. Впрочем, производил ли жених на будущую княгиню впечатление настоящего рыцаря или нет, Соня считала, что она вполне может положиться на его великодушие. И раз оба Николая поклялись ей не искать ссоры друг с другом и притвориться, будто они сразу же, ещё за обедом всё уладили, значит, её незримая партия была сыграна.

Пробредив примирением дяди и племянника и как никогда возможным возвращением в Отрадное, Соня почтила своими переживаниями туманность их нынешних отношений с Николаем или подстроенное нею же скорое расставание с Николенькой только на следующее утро. И, увы, оба её несчастья вели к переливчатой тени княжны Марьи, с которой ей приходилось делить всех, кем она дорожила. Разве что Илья Андреевич, будучи воплощённой беспечностью, отдавал предпочтение своей нищей воспитаннице, ещё когда была жива её якобы до умопомрачения богатая соперница. Ревность пополам с жалостью окончательно разбудили её: бедная гадкая дурнушка, несчастная хилая злюка… Ах, они обе пали жертвами ростовской широты души, и обе завидовали мукам друг друга.

Хорошо, что Николай нашёл завещание старика Болконского только после смерти жены, княжна Марья едва бы перенесла, что она нарушила волю своего отца, выйдя замуж, вместо того чтобы полностью посвятить себя воспитанию племянника, и приняла бы недовольство супруга как кару за своё непослушание. Но самым страшным наказанием для неё стала бы новость о том, что порядочности её мужа нужны определённые условия, будто капризному растению, которое без ухода увядает среди сорных трав. Не отказывая княжне в доброте и кротости, Соня замечала, что нрав старого Болконского перешёл и его дочери, просто ему тесно в этом болезненном, слабом теле. Быть может, если бы не давившая её изнутри раздражительность, она бы встретила свою кончину уже полностью седой, но Соню тешило, что пороки, терзавшие её соперницу, не имели власти над ней самой. Уж на несдержанность и беспорядочность ей никто не смел попенять, но если прежде сравнения с покойной женой кузена не давали умереть её оголодалому самолюбию, то теперь ей казалось, что если она не докажет себе и своему подрагивающему в окне отражению, что они с Марьей неодинаковы, у неё повредится рассудок.

― Мари святая, Соня ангел. Прямо граф Ростов и его иконостас! Ты думаешь, Мари стала бы чернить Наташу в глазах Николеньки, рассказывать ему о Курагине, о своём брате, попроси ты её? Ты думаешь, она бы поняла тебя, заяви ты ей честно, что тебя заботит в первую и в последнюю очередь, что станет с нашими финансами после свадьбы Николеньки, а семейное счастье молодожёнов тебя нисколечко не волнует? ― хотелось спросить Соне у ещё наверняка не встававшего кузена. ― По-твоему, она бы написала письмо Пьеру на моём месте, чтобы услать подальше Николеньку, а тебе было сподручней? А Мавра? Узнай Мари, что ты назначил её в наложницы Николеньке, чтобы тот немного поостыл к невесте, она бы слегла с нервной горячкой, а не стала бы тебя утешать. Неужели для тебя вся разница между нами лишь в том, что когда-то я была бесприданницей, а она была выгодной партией, а сейчас она лежит в могиле, а до меня только руку протяни?

Он бы успокоил её. Ненадолго, но успокоил бы, предложил бы ей стакан воды, повинился бы перед ней, не до конца сознавая, что именно её так изводит, обнял бы, как накануне… Воспоминание о том, с каким пылом он привлёк её к себе, почему-то притупило её отчаяние. Великомучениц почитают, но их ведь не целуют с таким жаром…

Соня едва не боднула свою копию в зеркале ― а не совсем уж бестолковая у неё красота! А не толстые ли косы вокруг её головы подымали в Николае злобу, не башмачки ли, туго обхватывающие её щиколотки сердили его тем, что он увидит её простоволосой и босой, разве что если случится пожар. Накусанные до красна губы, крохотное серебряное колечко, выблёскивающее на её мизинце, и самое открытое из её повседневных платьев ― странная близорукость не давала ей увидеть в этих ухищрениях попыток наивного соблазнения, а между тем старательно прихорашиваясь для кузена, она и разрешала ему надеяться на то, что ей приятно его внимание. Груша, унося таз с водой, пробубнила что-то о ладненькой барыне, но Соня даже не приняла комплемент горничной на свой счёт: для неё всё было маскарадом, будто никто из домашних, тем более Николя, не узнают её. Маскараду не положено иметь последствий.

― Доброе утро, Соня, ― её настоящее имя, и чары вокруг неё рассеялись, словно стайка перепуганных воробьёв.

Как он признал её? Почему Соня, а не Софья?

Николай стоял совсем вдалеке, у лестницы, и оттуда бы не разглядел её наряда, но Соне всё равно показалось, будто снег просачивался сквозь крышу и падал ей на декольте.

Этот сугроб растаял, только когда она вместе с рано проснувшимися Наташей и Илюшей выпустила из бронзовой темницы попугая, благо, разбивать в маленькой гостиной было нечего. Белые крылья затрепетали, замелькали по комнате, как веер в руках кокетки. И кто оклеветал эту терпеливую птицу? Неужто человек сам себе настолько противен, что не верит в благородство и ум существа, которое великодушно скрашивает его дни? Попугай спрыгнул со спинки дивана на ковёр, за ним бросился Илюша и поднялся с пола уже с потерянным его питомцем пером.

― Им можно писать вместо гусиного, ― протянул он тёте свою находку. Светящееся на его лице предвкушение её радости умилило Соню гораздо больше самого его презента.

― Попробуем, у попугая перо тоньше, больше слов в строку поместится. Но из Бенну⁽¹⁾ нельзя перья выдирать, только если он сам потеряет, хорошо? ― нагнулась к племяннику Соня.

― Хорошо. А у вас тут родинка, Наташа, ты видишь? ― задорно поинтересовался Илюша, указываю куда-то на Сонино плечо.

Наташа успела только кивнуть, когда пристыженная и побагровевшая вместе со злосчастными плечами Соня заперла Бенну в клетку и потащила детей наверх. Они были усажены за её секретер испытывать почти игрушечное пёрышко попугая, но Наташе явно было любопытнее наблюдать, как её тетя за ширмой окутывает лёгкой косынкой свой вырез.

― Ты вчера мне обещала рассказать о твоём концерте для Николеньки, или хочешь, чтобы это осталось твоим секретом? ― попробовала отвлечь племянницу Соня, пока та не стала спрашивать со всей детской прямотой, зачем надевать платье с декольте, если потом его нужно чем-то прикрыть.

― Вы бы мной остались довольны, я ни разу не ошиблась, Николенька даже попросил меня сыграть на бис, ― прошептала Наташа, ещё не до конца готовая расстаться с ореолом тайны вокруг своём триумфа.

― Моя умница, ― улыбнулась Соня, и сама позабыв о собственном конфузе. ― А хочешь тебе что-нибудь новенькое подберём?

― Только я по нотам не разберу, что лучше.

― Я тебе сыграю. А что ещё Николенька говорил? По глазам вижу, что наделал море комплиментов.

― Не море ― океан! ― для пущей выразительности тряхнула головой Наташа. ― Сказал, что взрослые барышни не всегда так хорошо играют, я ответила, что много репетировала, а он ответил, что у меня определённо есть талант, потому что мама сколько с ним не билась, уж как на него не сердилась, но он сейчас и одним пальцем сыграть не сумеет.

Драгоценное, уже отнюдь не умозрительное доказательство вполне человеческой природы княжны Марьи покорно упало под ноги Соне, однако жалость к Николеньке вдруг свергла её злорадство. Она думала не о том, что гнев большой грех — перед её глазами стоял образ долговязого мальчика у пианино, который закрывается ладонью от пустой, беспричинной злобы единственного родного человека на всём белом свете. Немного терпения, и у него бы прорезались способности к музыке, хоть капелька внимания, участия, и он бы не был таким робким и не боялся в неполные двадцать лет темноты; да только забота о нём могла лишь пощекотать благочестие его близких, но не отозваться в них теплотой. Такой уж у сирот крест. Правда, господин Десаль вспоминал детство своего старшего воспитанника как самое счастливое время, её же собственная доброта к Николеньке была чем-то вроде оптической иллюзии, как радуга: на её мягкость и одиночество просто так падал свет, а чтобы по-настоящему любить Николеньку, она уж слишком небрежно распоряжалась его судьбой. К Пьеру, к Безуховым, в деревню, в Москву, в Петербург, в преисподнюю ― ей было всё равно, куда отправить Николеньку, лишь его путешествие вышло достаточно долгим, чтобы Николай успел общипать наследство тестя.

И ругая себя за то, что она недостаточно сочувствовала Николеньке, оказавшемуся приживалом в родном поместье, Соня как никогда дорожила ним, а раскаянье словно счищало с её сердца безразличие, как черноту с серебра. За завтраком он объявил, что отправляется в путь на рассвете, и потому хочет попрощаться с домашними вечером. Очень разумно, очень любезно ― чего же заставлять родню вставать затемно и терпеть их зевоту? ― очень аристократично, очень по-болконски, но Соня в этой просьбе рассмотрела не сухость, а скорее чувствительность. Хотя единственный, кто мог бы убиваться из-за отъезда Николеньки, ехал в столицу вместе с ним, он сам, привязанный хотя бы к идее семейных уз, боялся, как бы чьи-нибудь слёзы не прокляли его сомнениями и тоской.

― Попрощайтесь с Николенькой как следует, — посоветовала перед чаепитием кузену Соня. — Останься он в Лысых Горах, вы бы через несколько дней перестали друг друга сторониться, но он ведь уезжает. Сделайте над собой усилие и расстаньтесь друзьями, не то получится, словно вы будете в ссоре до самого его возвращения.

― Я уже простил ему его каприз, тем паче Тихон на самом деле ему очень предан. Хотя наш князь не на войну, право, уезжает, ― устало заметил Николай, который предпочёл бы, чтобы Соня дала ему кое-какие рекомендации насчёт того, как ему вести себя с ней, а не с Николенькой. ― Не благословлять же мне его на светские развлечения?

Да, конечно, он ехал не на войну, но насмешливый тон Николая отпер целую галерею несчастий, которые подстерегали его племянника. Он мог счесть, что его оскорбили и вызвать своего обидчика на дуэль, мог заступиться за кого-нибудь, мог по доброте душевной втянуться в столичные интриги, поручиться за негодяя, он мог продрогнуть в карете и тяжело заболеть ― у него всегда было слабое здоровье, Тихон не зря с упорством рамолика⁽²⁾ приносил ему из кладовой лишнее одеяло каждый вечер и сгонял со сквозняков. Вероятность, Николеньке досталась болезненность тётушки, да и его мать не дожила до двадцати лет. Хрупкая была женщина, хрупкая, но, говорят, нежнейшая душа, жаль, что её сыну не довелось в этом убедиться.

Лизавета Карловна проявила большую навязчивость для умершей, не желая покинуть мысли Сони, которую теперь даже изумляло, почему она так редко вспоминала о предыдущей узнице Лысых Гор. Чтобы её собственные кандалы не потяжелели от страданий княгини Болконской, сбежавшей отсюда не в Отрадное, а сразу на небеса? Но что же это за рай для матери, если на грешной земле остаётся её неприкаянное, всем чужое дитя? Няня ― ещё только Сонина няня, вводившая её по вечерам целовать великана с раскатистым смехом, которого она затем тщетно пыталась связать с некто Александром Ростовым, её отцом ― няня Устинья Никифоровна повторяла ей, будто миро это слёзы ангелов и добрых покойников. Не лишённая очарования, а всё же ересь, но Соне подумалось, что княгиня Болконская наплакала бы целую лампаду, наблюдая за тем, как Николенька бродит между домочадцами, кому-то предлагает ладонь, кого-то обнимает, кого-то берёт на руки, и ни в ком не отражается его смятение. Как долго он пробудет в Петербурге? Месяц? Полтора? Не самый трагичный срок, но что тогда его гнело? Не потому ли он прятал лицо и так низко наклонялся к руке Сони, что жалел о своей ссылке в столицу? Он ведь принял приглашение Пьера в пылу ссоры, желая оставить шрам на памяти дяди своей независимостью, а теперь некому было объяснить ему, что его не станут презирать, если он передумает и захочет зимовать в имении деда.

― До свиданья, Софья Александровна, ― молвил он, поцеловав ей руку и коротко прижавшись щекой к её пальцам.

«Останься, тебе нет нужды уезжать», ― гудели несказанные ею слова вместе с рассвирепевшим к полуночи ветром. Николенька спал этажом ниже, она могла бы разбудить его, споткнувшись в темноте на лестнице или неловко хлопнув дверью, но на деле он уже был далеко от неё после их прощания, где-то на постоялом дворе на полпути в Петербург. Несколько раз Соня не то свозь дрёму начинала вспоминать родителей Николеньки, не то видела их во сне, и в конце концов, утомлённая обществом четы Болконских, она перестала бороться за свой отдых, села пред зеркалом и принялась за свои волосы, словно гребень мог вычесать её страхи. За гребнем лента, за лентой холодная вода, за холодной водой рубашка ― и бередившие ночь сумерки она встречала уже одетой.

Утреннюю немоту дома нарушала тихая, еле слышная из коридора возня сборов в прихожей, и только удостоверившись в том, что Николенька ещё не улизнул из Лысых Гор, Соня позволила себе ужаснуться мысли о том, что она могла и не успеть попрощаться с ним.

Ещё более бледный в посеребрённом зарёй полумраке Николенька топтался на крыльце, пока Гаврила прятал приземистый сундук в карету. А ведь он мог обезопасить себя от чьих-либо сантиментов и сбежать отсюда ещё затемно. Не будь у него такое бесхитростное лицо, Соня бы даже задумалась, а не ждал ли он, чтобы к ним кто-нибудь пришёл попрощаться? А не начнёт ли он торопливо утирать глаза, если она ещё минуту будет рассматривать его через заиндевевшее стекло вместо того, чтобы обнаружить своё присутствие?

― Здравствуй, Николенька, ― окликнула его Соня, осторожно отворив дверь. ― Ты извини, мне не спалось что-то, подумала, дай хоть провожу тебя. Я тебя не задержу, ― смутилась она его удивления. Нет, он не ждал ни её, ни кого-либо другого.

― Что вы, мне даже лестно, что вы пришли, ― как трудно всё же с учтивыми людьми. Они так искренны в своей любезности, что неясно, насколько они искренни в остальном.

― Я думала, вдруг ты захочешь попрощаться с домом…

― Нет-нет, ― подступил к ней поближе Николенька, ― Тихон только что-то только угол свой крестил и стену гладил.

― Я рада, ― торопливо произнесла Соня, раздосадованная тем, что именно Тихон, как и она, одушевлял, если не обожествлял дома, ― что ты его больше не стесняешься, как поначалу.

― Стесняюсь, ― грустно возразил ей Николенька. ― Вы мне говорили, что у Тихона нет собственной семьи, но это ведь мой прадед не позволил ему жениться, и выходит, Тихон любит как своего ребёнка правнука человека, который лишил его возможности иметь собственных детей.

― Твой прадед дурно обошёлся с Тихоном, но ты не унаследовал его вину. Тихону и правда есть за что тебя обожать, а главное, ты тоже относишься к нему как к своему родственнику, а не как к крепостному. Как ты боролся за него! ― красота поступка юного князя уже давно перевесила в душе Сони её изначальные опасения касательно того, чем обернётся для Ростовых его отчаянность. В конце концов, если в метель никто не заблудился и не замерз насмерть, потом её неистовство вспоминается как нечто поэтическое.

― Да, вы правы, но… ― он замялся, словно отвлёкшись на то, как бахрома на шали Сони запуталась от ветра, ― я бы поссорился с дядей и ради вашей горничной или Гаврилы, даже если бы это означало, что я наживу врага, и что мне отомстят.

― Зря ты так, Николенька, ― Соня хотела прибавить, что Николай никогда не станет врагом своему племяннику, даже если Николенька захочет увезти с собой в Петербург всю дворню, однако тот её перебил.

― Не зря, Софья Александровна. Если бы люди не так боялись пострадать за справедливость, меньше бы страдало от несправедливости, ― голос его некстати засипел от мороза.

Уклад их семейства не был полностью сломлен помолвкой Николеньки, но он был беспомощен перед будущими переменами, словно оторванная от стены паутинка, ещё сохраняющая все свои переплетения, однако уже негодная для охоты; а потому враждебность между дядей и племянником смягчалась бы ножнами расстояния между Отрадным и Лысыми Горами. И всё же Соню обнадёживало то, что Николенька просто желал героически защищать кого-нибудь от зла, а не воевать именно с Николаем.

― Я смешон, правда? ― вдруг растерянно спросил он, не дождавшись ответа. ― Знаете, я даже с Олей смог наконец заговорить из-за того, что надо мной потешались. Я постоянно ходил к Станиславу Адамовичу, но мне было неловко сказать ей что-нибудь, кроме того, что обычно принято говорить внучке хозяина, пока однажды местная кумушка не глянула на меня и не шепнула что-то Оленьке и Юзефе Станиславовне. Оля расплакалась и убежала, я её догнал, и выяснилось, что ей стало обидно за меня, мол, нельзя дразнить гостя деда в их доме обморочным панычом⁽³⁾. Многие, вероятно, придерживаются обо мне такого мнения, думают, я просто женоподобный кривляка, который в двадцать два года выйдет в отставку из-за того, что не в состоянии удержаться в седле, и засядет в столичных салонах переливать из пустого в порожнее или станет издавать на деньги предков свои бесталанные вирши. Но я не таков! ― схватился он за выпуклую пуговицу на груди.

― Я никогда не считала тебя смешным. Ты волен не прислушиваться ко мне, однако не забывай о том, что уважение общества часто заслуживают, лишь теряя уважение к себе. Те же качества и взгляды, за которые человека высмеивают, нередко оказываются самым лучшим, что в нём есть, ― пожалуй, у влиятельного сановника, знаменитого полководца или хотя бы уважаемой всеми матроны было куда больше шансов исцелить весьма опасную рану, нанесённую гордости Николеньки, но Соня решила, что даже припарка из пылких речей бедной старой девы куда лучше, чем ничего. ― Даже твои чувства к Ольге Анатольевне многие сочли бы смешными. Твоя невеста небогата, её отец хоть и вращался при дворе, однако многие удивятся, когда узнают, что у него под Варшавой была жена и дочь, а ты очень юн и влюблён впервые. Но на самом деле любовь не бывает первой, второй, последней, нелепой, величественной, детской, взрослой. Любовь бывает только настоящей или ненастоящей. Настоящую только с сердцем отнимать, пули так иногда в ноге или в руке застрять могут, что либо расставаться с ногой, либо жить дальше с пулей внутри. Поэтому если ты любишь свою невесту, то люби, и не думай о том, глупо это или умно.

― А у вас тоже не получилось? Не получилось отнять?

― Я? Я ведь никогда не была замужем, ― усмехнулась Соня, уповая на то, что Николенька лишь старается выклянчить у неё ответную откровенность, а не подтверждение его проницательности.

― Можно сменить семерых мужей, и ничего не знать о любви. Не отпирайтесь, я унесу вашу тайну в могилу, ― поклялся Николенька, и уже заранее приготовленное ним сочувствие, затаившееся в уголках печально опущенных губ, подсказало ей, что отступать ей некуда.

Позор. Холод сжалась вокруг неё плотнее, забился в горло. Позор. Она подтянула свою шаль к шее, желаю закрыть ею лицо и больше никогда и никому его не открывать.

― Какая же это тайна, если ты, совсем не зная жизни, догадался обо всём, ― отвернула она голову от Николеньки к припорошенной снегом земле, которая хотя бы не было дела до отношений между графом Ростовым и его кузиной. ― Неужели все, кроме него, замечают это? И давно ты понял?

― На днях.

― Господи, а я-то гордилась своей сдержанностью, ― о чём догадался безусый юнец, о том уже давно догадались и остальные...

― О, не ругайте себя, ― попросил он со странным трепетом, с которым он, верно, просил Оленьку не плакать, ― я впервые в жизни полагаю, что отец ошибся. Ему стоило ответить вам взаимностью.

― Отец? ― повторила за ним Соня. Как в разверзшейся перед ней бездной унижения очутился князь Андрей? Откуда? Зачем?

― Вы с таким жаром говорили о нём. Я сразу понял, вы любили моего отца. Прошу вас, не корите себя, вам нечего стыдиться, даже не воображаю, как вы выдержали всё это.

Может быть, честность и одолела бы сплетённый из впечатлительности Николеньки, его идолопоклоннического благоговения перед умершим отцом и неудачных совпадений мираж её влюблённости в князя Андрея, но Соня отчего-то лишь со вздохом заметила:

― А я, пожалуй, и не выдержала.

― Но видеть его каждый день с другой, знать, что он связан с ней, а потом жить в Лысых Горах, где вы бы стали хозяйкой!

― Такой чести мне не надо, я не простила этому дому своего несчастья, ― о ком они всё же говорили? О князе Андрее или о Николае?

― Ну как же он не заметил, он ведь неглуп, ведь даже я почувствовал, как же он не сумел? Слепец, ― сокрушался Николенька дальше.

― Зачем ему было прозревать? Ему куда спокойнее было иметь подле себя добрую сестру, а не безответно влюблённую в него женщину, хотя я иногда боялась, что он приедет вновь, а я улыбнусь слишком счастливо и выдам себя. Каким изящным, каким мужественным он был, дух захватывало. Видел бы ты его в мундире… ― улыбнулась она, ощутив, что по её щекам покатились слёзы. ― А смех, а голос, в особенности, когда он обращается только к тебе, а не ко всем сразу!

― Не понимаю, я не понимаю его, ему ведь на роду было написано полюбить вас. Что между ним и Натальей Ильиничной могло быть общего?

Как ни сладко ей было слегка обезуметь вместе с Николенькой, его фантазии уже стали слишком сильно расходиться с правдой, и потому помутнели, словно старое зеркало, способное вырвать из действительности только неясные очертания.

― Ты несправедлив к Наталье Ильиничне, ― Соне вдвойне старалась оправдать сестру, так щедро поделившуюся с ней женихом, пускай маску князя Андрея для Николая похитил его сын. ― Для тебя её роман с князем Курагиным новость, но будет глупо, если между вами начнётся разлад из-за этой старой истории, которая навредила Наташе едва ли не больше всех.

― Я давно так думаю, ― признался Николенька. ― Мне кажется, отец был бы с вами счастлив, хотя я его почти не знал. Мать умерла в день моего рождения, но мне иногда труднее вспомнить отца, чем вообразить её. Я рассматриваю мамины портреты, пытаюсь представить её живой, и рано или поздно она становится похожа на вас, словно вы были с ней сёстрами.

Соне никогда не хотелось составить счастье князя Андрея или походить на его жену, но она всё равно оставила на лбу Николеньки поцелуй, как должна была бы сделать его маменька или мачеха ― если его утешала эта фантасмагория, то ей не жаль было подыграть ему хотя бы в благодарность за то, что он надпил её горе, словно почти перелившую воду из чаши. Роль свою она исполнила превосходно, даже чересчур: смахивать набежавшие от мороза слёзы и всматриваться в тянувшиеся к воротам следы от кареты, когда она уж скрылась из вида, было лишним.

1) В египетской мифологии аналог феникса, посланник бога Ра. Изображался в виде цапли, трясогузки или орла. В десятой главе второй части второго тома оригинального романа Соня упоминает о том, что египтяне верили в переселение душ, из чего можно сделать вывод, что в библиотеке Ростовых имелись труды по истории Древнего Египта.

Вернуться к тексту

2) Рамолик (от французского ramolli, что переводится как размягчённый, расслабленный)― устаревшее название для впавшего в слабоумие человека, синоним современного слова маразматик.

Вернуться к тексту

3) Транслитерация польского panicz. Так как пан переводится и как барин, и как господин/сударь, то слово паныч можно перевести и как барчук, сын барина, и как молодой пан, господинчик.

Вернуться к тексту

Вслед за Николенькой уехали и Сонины тревоги. Вскоре всё вернулось на круги своя, словно юный князь никогда и не сватал панну Курагину, а слабость его деда к майорату никогда не грозила Ростовым бедностью. Утратили часть своей обычной, естественной мрачности и Лысые Горы, будто освещённые приближающимся освобождением Сони, ведь и в самом тёмном погребе становится не так страшно, стоит нащупать в соломе обронённые ключи. Удастся ли вырвать из имений Болконских недостающую сумму, чтобы выкупить родное поместье Ростовых немедленно, или придётся год-другой пожить в Михайловке — Николя в любом случае не позволит ей состариться в разлуке с Отрадным. Её доверие к человеку, который и сам недавно признал, что не давал ей поводов серьёзно относиться к его обещаниям, даже ей самой казалось слегка безрассудным, однако Соня была убеждена, что усилия её любимого кузена всегда окупаются, тем более Николай с самого отъезда племянника сделался просто неутомим. Он пропадал в Москве, а воротившись к Рождеству уже из Смоленска с каким-то купцом, писал и получал по дюжине писем каждое утро, чуть ли не через день ездил к стряпчему, приглашал на обеды их разорившегося соседа Григория Григорьевича, а потом часами уговаривал его в своём кабинете выкупить в долг имение родителей.

Николай и раньше отлучался даже на месяцы, однако прошедшая буря сблизила их, привычка быстро пустила корни, и Соня переносила его отсутствие куда тяжелее, чем прежде. Она не хотела больше быть для него лишь троюродной сестрой, которая в благодарность за его фамильную щедрость к ней возложила на себя обязанности его экономки, а обращение Софья теперь наводило на неё тоску. А если Николай, потеряв надежду добиться её согласия, забудет, что, ко всеобщему удивлению, после их объяснения звал её только Соня…

Впрочем, Николай и не думал отчаиваться, даже совершенно не зная, как подступиться к невесте, хотя его растерянность и пытливые взгляды, которые он исподтишка бросал на неё, Соня бы не променяла даже на самые изысканные ухаживания. В сотни, в тысячи раз чаще она сама силилась угадать его чувства, намеренья, но ликование так и клокотало в её груди, когда очередь ускользать, как в игре в горелки, выпадала ей. А играть было мучительно приятно, тем более противник ей поддавался.

За день до святок вечером разыгралась метель, и Соня молилась, чтобы непогода не застала её кузена в дороге, или он остался ночевать у Григория Григорьевича. Ночь стояла безлунная, звёзды не пронзали темноту, но Николай и без единой свечи видел, как сияли глаза выбежавшей к нему Сони. Для него не существовало ни единой причины, по которой он, вернувшийся победителем, не мог обнять женщину, которая любила его и которую он желал обнять. Она ждала его, её вопросы дребезжали от нежности, все спали, так разве это не был его прямой долг? Но она отскочила от него, едва он коснулся её рукава.

― А, вы здесь? Я едва вас шубой не зашиб, в темноте померещилось, что вы дальше стоите, ― засмеялся он вместо того, чтобы возмутиться, отчего это Соня шарахается от него? Разве он не признался ей, что он дорожит её уважением? Разве его поведение не было безукоризненным, разве он позволял себе вольности в отношении кузины, замершей перед ним, словно крепостная девка, которая страшится господских посягательств на её честь?

Это грубое сравнение, порождённое гневом, странным образом успокоило его. Дворня была собственностью его племянника, мадмуазель Луиза могла попросить расчёт и подыскать себе менее распутного хозяина, если бы граф Ростов проявил к ней интерес, а вот Соне было некуда идти, и сколько бы земель и особняков у него не отобрали, откуда бы его не выгнали, она всё равно останется в его власти и вынуждена будет мириться с любыми его притязаниями. Он вдруг почувствовал себя умилённым беззащитностью Сони перед его своеволием и зарёкся впредь её смущать. Милосердие ведь самый достойный спутник силы.

Каким бы добрым ни был Николай в тот вечер и после, кутаться в титул графини, словно в оставшуюся после Марьи пелеринку, по-прежнему казалось ей унизительным, однако когда сильно заскучавший без Николенки Андрей вспомнил о своём друге, Соня поймала себя на неестественной для женщины без матримониальных планов мысли:

― Боже, зачем я поддакивала Николеньке? Что же мне ему сказать, если я выйду за Николя? Заявлю, что тот влюблён в меня всю жизнь, как он сам и утверждает, что он плакал и умолял меня выйти за него? Скажу, что пожалела своего милого кузена, но до конца дней своих буду горевать по князю Андрею? Или же соврать, что я выманила нашей беседой свою любовь и затравила её, как лису? Не легче ли написать ему правду в письме и уповать на его доброту, тем паче он скоро будет счастливо женат. Хотя зачем я перебираю способы, как оправдать нашу свадьбу в глазах Николеньки, если никакой свадьбы не будет? ― удивлялась сама себе Соня, но тут же решила, что она не может ручаться за себя, живущую не в Лысых Горах, за незнакомцев просто непринято ручаться. Честно ли клясться, что заточённые в мешок крохотные невзрачные зёрна никогда не превратятся в побеги, никогда не вырастут в половину человеческого роста, никогда не зацветут, упав в почву? Честно ли ей обещать, что она продолжит оплакивать свою безликость для Николая и вновь оттолкнёт его, когда Лысые Горы не смогут насылать на неё уныние и давить в ней жизнь?

Рождество прошло на редкость приятно. Графиня лениво ворчала, дескать, как первые богачи губернии они обязаны были дать роскошный бал и пригласить на неделю-две, а лучше три столько гостей, чтобы имение просто лопалось от людей, но Соне почти траурная обособленность их семейства от местного общества пришлась по вкусу. Не посчитала бы она лишним в Лысых Горах на святках разве что Николеньку с женой, домашних ей было вполне достаточно. Да и когда она, сев расчерчивать расходную книгу, отыскала в своих старых записях, во сколько тысяч обошлась Ростовым их хлебосольность в прошлую зиму, то ещё раз убедилась в том, что они не зря встретили праздник в самом узком кругу. Чем меньше они будут тратиться на приёмы в Лысых Горах, тем раньше смогут устроить пир на весь мир в Отрадном в честь их новоселья. Если бы откровенность Николая касательно его планов и завещания старого князя не подразумевала, что Соня должна хранить всё в тайне, она бы уже давно замордовала домашних своим восторгом, потому как каждая её мысль стремилась к Отрадному, будто мошки к мёду. Даже теперь, когда ветер срывал снег с подоконника, ей думалось, что он донесёт пару снежинок к крыльцу её дома.

Кто-то хлопнул вдалеке дверью, одной, второй, третьей… Горничная проверяла, не скрипят ли двери в пустовавших гостевых комнатах? Карандаш взвизгнул у линейки вместо утихомиренных прислугой дверей. Ещё стук, ещё, грифельная линия опять рассекла страницу пополам. Сзади подкралась стужа ― Соня обернулась к ней.

― Лиза? ― на пороге стояла дочка Наташи и Пьера в мокрых ботинках, с которых текла вода.

― Наконец-то я вас нашла! А то дядя Николя не велел вас беспокоить, но я же вам не очень мешаю? ― с надеждой спросила девочка, как почудилось Соне, одновременно бледная от усталости и разрумянившаяся с мороза.

― Нет… ― отложила линейку Соня и закрыла тетрадь, словно насмехавшуюся своей упорядоченностью над нелепостью появления племянницы в Лысых Горах. ― Откуда ты здесь? Ты с мамой приехала?

― С мамой, с девочками, с Петей, ― положила голову на плечо Сони Лиза. ― Мы почти не останавливались, только раз на почтовой станции, меня до сих пор трясёт. Мама говорила, что надо ехать в Петербург, я обрадовалась, что мы едем к папеньке, но оказалось, что сначала мы едем сюда. Нет, по вам я тоже скучала, не думайте. Просто я ничего не поняла, мы в такой спешке собирались, даже мою ночную рубашку забыли, представляете?

Соней на мгновение завладело дурное предчувствие, как боль от вошедшей в палец иглы, но оно тут же отступило, когда она напомнила себе, о ком шла речь. Это степенного человека вот так внезапно пригоняет к родне лишь беда, а Наташа, послушная своим капризам, могла просто заскучать в обществе нянек и маленьких детей. И как бы отворачиваясь от своей старшей догадки, Соня принялась прикидывать, в какие хлопоты выльется порыв её сестры, где разместить Наташу с шестью детьми, стоит ли селить детей рядом или девочки опять будут играть в коронацию ночью.

― У Наташи есть две совсем новые рубашки, думаю, тебе подойдёт, ― ростовские черты и правда словно пожирали черты любой другой семьи, а посторонний сумел бы отличить Наташу от Лизы, лишь заучив, что маленькая Безухова это чуть более высокая и широкая копия её смоленской кузины.

― Ой, а это не подарок на Рождество, Наташа на меня не будет сердиться?

― Нет, что ты… Нет, не будет сердиться, ― уточнила Соня, пытаясь сбросить с себя рассеянность. ― А со своим рождественским подарком она тебя познакомит, а ещё заставит вас всех голосовать, какое имя из её списка лучше выбрать.

― Вы взяли второго попугая? ― оживилась Лиза.

― Кошечку, котёнка, ангорская⁽¹⁾ порода, очень красивая с белоснежной шёрсткой, светлые глаза, знаешь, даже не верится, что она не откуда-то с Севера, а из Турции, ― улыбнулась Соня, отодвигая своё кресло от стола и зовя девочку посидеть с ней.

― А я успела для Наташи взять жёлуди из шёлка, мы с Шарлоттой Георгиевной пошили, ― взгромоздилась на колени к тёте Лиза. ― Шарлотта Георгиевна думала, что мне будет скучно, но мне наоборот понравилось.

― Рукодельница, ― Соня спросила бы ещё, жёлуди уже спелые или ещё зелёные, приехала ли Шарлотта Георгиевна с Безуховыми, но в дверях появился как-то неестественно выпрямившийся, вытянувшийся Николай.

― Лиза, оставь нас, ― просипел он, будто его ледяной тон простудил ему горло.

― Но тётя Софи говорит, что я ей не мешаю… ― протянула девочка, заглянув в лицо Сони, словно переспрашивая, правда ли это ещё.

― Лиза, иди к матери! ― нетерпеливо приказал ей Николай.

― Николя, успокойтесь, прошу вас, ― вступилась Соня. Неужели он гнал племянницу прочь, только чтобы всласть побранить её мать? Толку распекать Наташу, если она уже приехала, тем более ни дети, ни их гувернантки, ни сама Наташа точно так же, как и старая графиня, ничего в его ухищрениях не поймут.

― Мы что уже уезжаем? Зачем мы вообще приехали, если можно было сразу ехать в Петербург? Маменька ничего не объясняет, ― насупилась Лиза, обиженная разом на всех взрослых за молчание матери.

― Лиза, не спорь, пожалуйста, ― попросил Николай, с жалостью, предназначенной для сидевшей у неё на коленях племянницы, смотря на Соню.

Лиза спрыгнула на пол и, поскользнувшись на своих же следах, подбежала к дяде.

― Я устала, я не хочу в карету, я не хочу уезжать!

― Не поедешь, никаких карет, ― смягчился Николай, уж больно близко подошла к нему Лиза, уж больно близко она поднесла ему свою грусть. ― А теперь уходи.

― Так мы остаёмся в Лысых Горах до конца зимы?

Если нужно было угомонить Наташу, это всегда ложилось на плечи её тетушки: не получалось у бывшего эскадронного командира повелевать кем-то с маленькими дрожащими губками и моментально увлажняющимися ресницами, тем более любимой дочерью, но Соня не пришла на помощь кузену ― её отвлекло выражение скорбной усталости на его лице. Той самой усталости, что состарила его на пятнадцать лет, когда он читал ей завещание, усталость не от прошлого и настоящего, а от будущего, усталость от сознания своей обречённости…

― Отец, в чём дело? ― поинтересовался ворвавшийся Андрей, нарочно пытавшийся говорить как взрослый, сдавливая свой ещё совсем мальчишеский голос. ― Что происходит, почему в доме такой переполох?

― Лизавета, ступай. Дай нам поговорить, ― под канонаду вопросов сына сухо произнёс Николай, всё же не сдержав вздоха. ― Ступай.

Андрей умолк, Лиза обернулась к Соне, ища в ней уверенность, определённость, как моряк ищет среди бесконечных волн хоть кромку земли.

― Лиза, пойдём со мной, пойдём, ― вдруг увёл за собой их маленькую гостью Андрей.

Что понял этот ребёнок, чего не поняла Соня? Нет, это просто воспитание и уважение к отцу и тёте побороли его любопытство, Соне надо было гордиться Андрюшей, а не провожать его таким растерянным взглядом. После того, как закрылась дверь, наступила такая глухая тишина, что ей немедленно захотелось услышать хотя бы себя, пускай дети могли ещё не отойти достаточно далеко, чтобы у них пропал соблазн подслушивать:

― Почему вы не велели позвать меня? К чему такая таинственность?

― Пьера арестовали две недели назад, ― ответил Николай. ― В столице был бунт. Цесаревич отрёкся от престола, императором объявили Николая Павловича, против него пытались поднять мятеж. Всё обошлось, но Пьера с остальными заговорщиками взяли под арест. Я знал, что эти разглагольствования по тёмным углам ни к чему хорошему не приведут, но чтобы вот так! У него полмиллиона в год, скучно ему что ли было? Чем его-то правительство обидело? Мало того, что его самого будут судить, он ещё и этого мальчишку погубил.

Новости об отречение цесаревича, восстании, заговорщиках, Пьере в тюрьме пронеслись мимо Сони, будто выпущенные неловким стрелком пули, пока в груди не засаднило от упоминания мальчишки, которого она доверила Пьеру ― доверила погубить?

― Где Николенька?

― Тихон его в Ярославль повёз. К отцу, ― арест друга пробудил в Николае сентиментальность, иначе бы он не прибавил эту душещипательную подробность.

― Правильно, в Ярославле его не станут искать, пусть пока там схоронится, ― будто бы с облегчением согласилась Соня, ощущая, как бесплотная горничная затягивает ей на пять лишних дюймов корсет, так трудно ей стало дышать.

― Соня, ― Боже, их всего двое в библиотеке, отчего он так многозначительно обращается к ней? Отчего бредёт к ней? ― Там, говорят, много сотен, если не тысяч человек погибло, и чернь, и бунтовщики, и солдаты… Мы с вами ни в чём не виноваты, он сам. Сам, ― повторил он как заклятие.

― Зачем вы мне это говорите? ― раздражение согрело бы её заиндевевшее нутро, но она не сумела рассердиться на то, что Николай пустился в описание ужасов бунта, когда они ещё не решили, чем помочь Николеньке.

― Его застрелили, ― Николай медленно опускается рядом с ней на пол, будто это его самого застрелили, ― не знаю кто, там уж не разобрать.

― Застрелили? Он мёртв? ― одно часто подразумевает другое, однако на всякое правило найдётся своё исключение, так почему бы Николеньке не стать этим исключением, в конце концов?

― Тихон сказал Пьеру, что наш… ― Николай запнулся, ― что он не мучился.

― Нащего шаколика Гохподь азу прибал, вудьте покойны, Пёт Кириич, ― перебил Тихон ненавистного ему графа Ростова, даже в загоревшемся воображении Сони не изменяя себе.

― Он уж год или два был с ними. Его предупреждали, он знал на что идёт. Сонечка, я вас умоляю… он сам выбрал свою судьбу, бедовый он был! ― с жаром заговорил Николай, сжав подлокотники её кресла, словно шанс убедить её в чём-то у него был, только пока она не попыталась подняться на ноги. ― В этот раз бы остался у нас, так в другой бы поехал. Так оно и лучше, что его сразу убили. Подумайте, его дед был любимцем императрицы, отец герой войны, а он кто? Смутьян, изменник. Останься он жив, ему одна дорога была ― на эшафот, если бы он ещё дожил до казни с его-то здоровьем, а мог бы и руки на себя наложить в камере. Может, он не дожил месяц-другой, но зато умер дворянином, князем, а не преступником. Имя семейное запятнать не успел, кто теперь с покойника спросит-то? Соня, да их всех перевешают, титулов лишат, имений, я не знаю, на что Наташа рассчитывает, упрашивая меня ехать в Петербург.

Перед её разглагольствующим кузеном ― он что-то и сам чуть раньше говорил о разглагольствованиях или нет? ― словно повисла бледная завеса, как для представления с волшебным фонарём⁽²⁾, и на ней Соня видела Николеньку на белом ровном снегу с кровоточащей сургучной печатью в центре лба, куда она его поцеловало на прощание, а рядом копошился Тихон с двумя одеялами. Ну пусть, в соседней могиле от героя войны князя Андрея Болконского его не станут искать, потом всё забудется, а вот Пьеру не повезло. Он и из Москвы в начале войны не уехал, а стоило ехать в Ярославль, как и теперь.

― Так Наташа хочет поехать с вами, а детей здесь оставит? ― попробовала Соня уцепиться хоть за что-нибудь подвластное ей. Даже её Николя не знал как вызволять Пьера, то она по крайней мере присмотрит за его детьми и выучит с ними «Дуб и Трость»⁽³⁾, например.

― Не знаю, младшая совсем младенец, наверное, её придётся взять. Лучше бы и Наталья осталась в Лысых Горах, от неё никакого проку в Петербурге не будет. Я бы один поехал, но она тут вам житья не даст, вас с ума сведёт и себя заодно, и так рыдает всё с матушкой. Или всем нам лучше ехать… я за тебя страшусь, ― он провёл ладонью по её голове, хотя ему, похоже, мешали её косы. Смешной, неужели он думает, что она, управляясь с четырьмя детьми, не управится с десятком? ― Пожалуйста, я прошу, ты его на площадь не гнала, и я не гнал, он сам полез. Не казни себя, на роду ему так было написано. Суждено ему было умереть, понимаешь? Проснулся бы он в день бунта у нас, ну за ужином бы костью подавился.

― Я пойду, ― поднялась Соня, указывая в сторону, словно сомневаясь, понял ли её кузен, что именно она собиралась сделать, ― надо распорядиться про спальни. Лизонька, бедняжка, через час с ног валиться будет, и с Наташей надо поздороваться, маменьке капель дать…

Она сделала несколько шагов прочь из зачумлённой библиотеки, мечтая спуститься на первый этаж и обнаружить, что в доме по крайней мере ничего не переменилось, лестница осталась на своём прежнем месте, окна никуда не переползли, но до неё наконец докатилось осознание, что Николенька мёртв не только в лысогорской библиотеке ― он был мёртв и в гостиной, и в её спальне, и в парке. Он был мёртв в Петербурге, куда он окончательно решился ехать после ссоры из-за Тихона, он был мёртв в Ярославле, где похоронили его отца, он был мёртв и под Варшавой в маленьком поместьице, в котором его ждала невеста. Не осталось ни на земле, ни под землёй убежища, где он бы ещё был жив, ещё бы неуклюже рассуждал о справедливости, хотел кому-то что-то доказать, стеснялся преданности старого крепостного, боготворил панну Курагину или считал, что одной старой деве приживалке было предначертано заменить ему мать.

― Нико… ― зашлась рыданьями Соня, согнувшись пополам и не веря, что когда-нибудь остановится.

― Я здесь, ― прижал её к своей груди Николай, и она повисла на нём и позволяла баюкать себя, но она звала не его.

1) Своим названием эта порода обязана византийскому городу Ангора, сейчас известному как Анкара. Завезена в Европу из Турции в XVI веке, хотя некоторые исследователи предполагают, что эта порода появилась в Европе ещё во времена Крестовых походов.

Вернуться к тексту

2) Проекционный аппарат, распространённый в XVII-XX веках. Использовалось в том числе и для развлекательных целей, когда на белое полотно или стену проецировали изображений призраков, чудовищ и тому подобных паранормальных существ.

Вернуться к тексту

3) Басня Ивана Андреевича Крылова, впервые опубликована в 1804 году. По сюжету Дуб снисходительно жалеет маленькую ничтожную Трость, говоря, что она зашатается при любом ветре, на что Трость отвечает, что Дуб не перенесёт сильную бурю и сломается, когда она лишь нагнётся, что в финале и происходит.

Вернуться к тексту