Птица Смерти (джен)

Семнадцать больных лишь за первые трое суток — и это только те, о ком нам сообщали.

Мне пришлось отбросить все моральные принципы и внимательно прислушиваться к указаниям Бернарда.

Из семи прооперированных трое скончались, не дожидаясь даже конца операции, ещё четверо умерли на следующий день. Нуармон был темнее тучи и попеременно обвинял то нас с Жаком, то слишком поздно сообщавших о болезни родных, то общее несовершенство медицины.

Возможно, в его последних словах и было здравое зерно.

В эти трудные для нас дни, заполненные запахами затхлых трав в масках, дыма, крови, гноя и пота, изменился и Жак. Из робкого мальчишки он превратился в угрюмого молодого мужчину. Перестал молиться в любой затруднительной ситуации, чем вызвал однозначное, хоть и молчаливое, одобрение Бернарда.

Сам Нуармон относился к нему двойственно. С одной стороны, он гордился успехами своего ««питомца», как сам он его называл; с другой же стороны, убийства — пусть и невольного! — молодого ткача он ему так и не простил. Я, в свою очередь, старался отвлечься от этих напрасных мыслей. Да и трудно мне было обвинять Жака в том, что он сделал, зная, как ночами он занимается самым бессмысленным из всех дел в этом мире — самоистязанием.

О том, что сын трактирщика наказывает себя кнутом, в нашем домишке были осведомлены все. Но, как ни странно, молчали — о таком не принято было говорить. Разве что Бернард изредка фыркал, видя исполосованную спину мальчишки, да Анри каждый раз старался запрятать кнут. Толку в этом не было — Жак всё равно его находил и избивал себя с упорством, достойным лучшего применения.

Не только на Жака повлияла смерть Ива. Антуанетта ходила по городку бледной тенью — горе и чума пожирали её изнутри. Белая и тонкая, она передвигалась медленно, с большим трудом перенося даже небольшие сумки. Опухоли и язвы мешали девушке носить тяжелые, трущиеся о тело, шерстяные траурные платья, так что ей приходилось одеваться легко и ярко, точно ничего и не происходило в городке.

Она была едва ли не единственной, кто не заперся в своём доме. Антуанетта носила больным нехитрую еду — хлеб да яйца. Не забывала она и про нас до последних своих часов.

Я нашел её, когда спешил на очередную «чудодейственную» по мнению Бернарда операцию. Нуармон уже давно отказался от идеи с вырезанием опухолей, посчитав, что это не приносит должных плодов. Вместо этого он предположил, что можно вылечить больного человека, вливая ему кровь из жил здорового. По мнению графа, это должно было придать ослабленному чумой телу сил и возможностей бороться с болезнью.

Впрочем, не то в городке уже не осталось здоровых людей, согласных нам помогать, не то Бернард в очередной раз выдвинул нелепую теорию, но одно оставалось неизменным — ни одна операция успехом не увенчалась.

Скрюченное тело Антуанетты лежало у церковного заборчика. Блаженная Софи сидела рядом, раскачиваясь и то и дело ударяя девушку по рёбрам.

— Добегалась, дурная девка! — завопила она, едва завидев меня. — А сидела бы дома, так не померла бы в муках, а скончалась бы, подобно доброй христианке, в спокойствии, при священнике да в тёплой постели.

Я поморщился от запаха, несущегося из её полного гнилых зубов рта, и сел рядом с Антуанеттой.

— А всё потому, что она вам, докторишкам, помогала! — пуще прежнего орала она. — Сразу же понятно было, что вы одну смерть несёте, вот ткача первым убили, потом ещё люду доброго сколько?! А девка-то с вами была, грешница этакая, убеждала всё нас, чтобы вам верили, мол, поможете вы. А кто её слушал, да вас в дом пускал, где они все? На погосте они нынче!

Софи, покачиваясь, встала на ноги, плюнула на мой плащ и резво утопала на своих сухоньких ножках куда-то за церковь, не отказав себе напоследок в удовольствии перетянуть меня клюкой по рёбрам.

Антуанетту мы похоронили в дальнем уголке кладбища, рядом с её отцом-булочником, скончавшимся незадолго до этого, и Ивом. Бернард не стал возражать, когда Жак попросил разрешения вознести короткую молитву, и мне даже на мгновение показалось, что он сдерживает слёзы.

Как бы там ни было, мы все успели привязаться к доброй и понимающей девушке.

Софи, казалось, намеренно возникала почти у каждого дома, где мы появлялись и не упускала возможности сделать нам какую-либо пакость, начиная от подкидывания коровьего и куриного навоза под ноги и заканчивая регулярными попытками кого-либо ударить. Особо она невзлюбила Бернарда.

— Ты сдохнешь в муках! — орала она, тащась за медленно идущим Нуармоном

— Только после вас, мадемуазель, — улыбался он, уклоняясь от грозной клюки.

— Убить бы тебя прямо здесь, пред Божьим ликом! — кидала она в его спину камень, вывалянный в придорожной грязи, когда они шли возле церкви.

— Вы уже пытались, мадемуазель! — неизменно вежливо отвечал он, делая шаг в сторону. — Впрочем, именно вашими стараниями я обрёл столь удивительную шапку!

С этими словами он молодцевато поправлял бинты на голове и нырял в низкую дверь нашего домишки.

Не взирая на всю его наносную браваду, я знал — раны, нанесённые клюкой блаженной старухи, никак не хотели затягиваться. Не помогало ничто — ни отвары из трав, мастером приготовления которых нежданно оказался Анри, ни ежедневная и весьма болезненная процедура замены повязки, ни какие-то странные заморские лекарства.

Бернард слабел на глазах.

Меня зовут Эдмонд Лерой, и я совершенно не знаю, что делать дальше.