Друзья от конца до начала (гет)

Шербур встретил его сплошной стеной дождя. Едва выйдя из дилижанса, Реми вымок до нитки. На улицах было пустынно, зато в окошках горел свет, показывая, что кто-то еще жив, несмотря на эпидемию. За несколько дней, что Мюжавинье провел в Париже, он успел отвыкнуть от тяжелой, гнетущей атмосферы Шербура, в которой отчетливо чувствовался запах смерти. Старуха с косой собирала обильную жатву.

Однвко было уже поздно. Реми встряхнулся, подхватил баульчик и неспешно пошел по берегу в сторону дома. Потоки дождя стекали в залив, унося с улиц всю грязь. Тяжелые серые тучи закрывали небо, наводя суеверный ужас, и, к своему стыду, Реми не мог заставить себя поднять голову и посмотреть вверх.

Крупные капли дождя словно прибивали к земле, заставляя униженно сносить пощечины, чего он никогда не делал. Но гордость хороша в общении с людьми, рядом с высшими силами она бессильна. И Реми покорно склонил голову, медленно идя по липкому и скользкому песку. По щекам, смешиваясь с каплями, струились слезы.

В домике адвоката, несмотря на поздний час, горел свет, при виде которого уставшее сердце Реми забилось с новой силой, раздувая огонек жизни. Его ждали там! Ждали жена и сын, которых он боготворил, по которым он скучал, и осознание этого заставляло измученную душу ликовать. Сейчас он войдет в дом, Жизель расцелует его, шутливо поругает за вымокшую одежду и погонит сушиться. Он подхватит на руки Армана, будет играть с ним, наслаждаясь спокойствием и умиротворением, царившими здесь.

Захрустел песок под башмаками. В освещенном окне мелькнула чья-то тень, и Реми машинально отметил, что, верно, кухарка опять задержалась. Он не обратил внимания, что окно это вело в гостиную, где старухе делать было нечего. Не заметил он и явного несходства грузной женщины с легкой фигуркой из гостиной.

Вопреки обыкновению, никто не встретил его в прихожей, но он не придал этому значения. Не спеша снял он вымокшую насквозь крылатку и треуголку, с которой самым натуральным образом лило, пригладил слегка растрепавшийся парик и вошел в гостиную, предвкушая радостный вскрик и объятия Жизель. Но она не бросилась к нему, не осыпала вопросами, бойко помогая снять сюртук. Вместо этого из кресла подеялся человек, правление которого последние два года сопровождало неминуемую смерть.

— Мне бы очень хотелось, чтобы этот вечер был добрым для нас, — сказал он, заменив этим приветствие. От стены отделилась легкая фигурка, которую Реми заметил в окне, и подошла к нему. — Клер видела вас в саду и предупредила меня. Но я так и не смог придумать речь.

— Неважно, доктор, — отмахнулся адвокат, устало хмурясь. — Скажите мне: кто из них?

— Оба, — сердито от бессилия проговорил врач, и Реми пошатнулся, закрывая лицо руками. Итак, злодейка-судьба, отобрав мать и дядю, решила не ограничиваться этим. Доктор продолжал, кусая губы: — Мальчик слег два дня назад. Мать вьюном вилась вокруг него, пытаясь спасти, но вчера болезнь настигла и ее. Ваш сын скончался сегодня утром, господин Мюжавинье. Круп — штука скорая. Он сгорел, как свеча.

— А Жизель? — быстро спросил Реми, поднимая отяжелевшую голову.

— Ваша жена жива, — улыбнулся старик, удерживая его за рукав. — Однако я не советовал бы вам подниматься к ней. Болезнь прогрессирует. Вы можете заразиться.

— Этого можно было бы не говорить, — произнес адвокат резко, высвободившись из рук врача, и, ни на миг не останавливаясь, стал подниматься по винтовой лестнице. Старик пожал плечами и направился за ним. Несколько раз у молодого человека начинала кружиться голова, и доктору приходилось ловить его за рукав.

Реми, не успев оправиться от двойного удара, поразившего его в самое сердце, уже получил новый. Не будем же винить его за нежданную слепоту, временами накатывавшую на глаза. Молодой человек, карабкаясь вверх, недоумевал: почему старуха с косой выбрала именно его гнездо? Разве мало еще домов в Шербуре? Разве мало еще одиноких старых людей, которым смерть была бы избавлением? Этого он понять не мог.

Жизель, измученная и похудевшая, без сил лежала в своей комнате. Кроватку Армана вынесли, и угол теперь зиял черной дырой в сердце матери, вынужденной каждую секунду видеть подтверждение своему кошмару. Женщина, казалось, спала, но едва дверь с легким щелчком закрылась за доктором, тут же приподняла веки.

— Реми… — с трудом прошептали бескровные губы, и адвокат почувствовал, что еще минута, и он разрыдается. — Реми, я не спасла его… Не спасла нашего мальчика… Ты все не ехал и не ехал, а я совсем потеряла голову. Моя вина, что он заболел, Реми, моя!

— Тише, Жизель, тише, — проговорил Реми, проводя дрожащей рукой по покрытому испариной лицу. — Ты все сделала правильно. Если бы не ты, он бы мучился дольше. На все воля Божья. О, будь я рядом!..

— Нет, нет! — горячо зашептала больная, хватая его за руки. — Виновата одна я! Ты был слишком далеко, чтобы помочь нам… Я молилась, я звала, я плакала — ты не ехал… Я уже отчаялась увидеть тебя снова…

— Ш-ш-ш… — ласково пробормотал Реми, беря ее разгоряченное лицо в холодные, как лед, ладони. — Не надо так волноваться. Видишь, я снова здесь, рядом, как будто никуда и не уезжал… Как бы мне хотелось, чтобы я действительно не уезжал, — произнес он еле слышно, но женщина не обратила на это внимания. Она вновь впадала в ужасное забытье, полное кошмаров и боли.

— Что дедушка Мюжавинье? — спросила она, из последних сил цепляясь за реальность.

— Он передает тебе привет, — ответил Реми, холодея. Он знал, как привязана Жизель к старику, и ему становилось дурно при мысли, что она уйдет, уверенная, что оставит мужа в абсолютном одиночестве. В ее уходе он не сомневался: слишком красноречив был взгляд старого доктора. — Дядюшка просто хотел меня видеть. Минутная прихоть. Мы должны его понять. Ему так одиноко в Париже.

— Привези его сюда, когда я уйду, Реми, — пробормотала Жизель и прикрыла глаза, не в силах больше сопротивляться сонливости. Ее грудь тяжело и неравномерно вздымалась в такт редким вздохам. Бедняжка страдала — это было видно невооруженным глазом. Реми, окончательно сломленный ее последними словами, на секунду замер, а потом глухо зарыдал, покрывая поцелуями дорогое лицо.

Он не представлял свою жизнь без нее. Он боготворил жену и сына и прекрасно понимал, как будет пусто в его измученной душе, когда он останется один в доме. Он еще раз взглянул на Жизель, проклиная себя за то, что не запретил ей приближаться к бродягам, которые, как он был уверен, как раз и были виноваты в несчастье. Бедняжка Жизель! Что пришлось ей, матери, вынести! Она так любила малыша и была вынуждена видеть его страдания. Круп быстротечен, но жесток.

Силы Реми иссякли, слезы тоже, и он в изнеможении опустил голову на безвольную руку жены и задремал, вздрагивая от страшных образов, диктовавшихся воспаленным разумом. Горячая ладонь Жизель, на которой он лежал, жгла лицо, и ему казалось, что он попал на сковороду с бифштексами, а вокруг снуют поварята и не замечают его. Он кричит, стараясь привлечь к себе внимание, но от этого нет толку. Кто-то невидимой рукой прибавляет огня, и становится все жарче и жарче…

Разбудил его доктор, через некоторое время понявший, что визит затянулся. Реми не стал возражать против своего пробуждения, только печально взглянул на Жизель, вздохнул и вышел, мягко ступая по покрытому ковром полу. Едва они спустились, наверх скользнула девушка, которую он видел в окне. Реми обернулся ко врачу с немым вопросом в глазах, но тот успокаивающе покачал головой:

— Это сиделка, Мюжавинье, — сказал он и ласково посмотрел на нее. — Она многое умеет, сестра Клер. Она сидела и с мальчиком и весьма привязалась к нему.

— Трудно не привязаться, — пробормотал Реми, спотыкаясь на ровном месте. — Он всегда словно излучал свет. Такой доверчивый, открытый, благодарный… И такой маленький… Он ведь только начал ходить.

— Да, бедняжка, — врач помрачнел. — Ужасно страдал, малютка, и все терпел, почти не плакал, лишь иногда постанывал, когда совсем худо становилось. Хотите попрощаться с ним?

— Да, — кивнул Реми, внезапно поняв, что еще не видел сына. Доктор пожевал губами и повел его в чистую, не освещенную комнату, где одиноко стояла кроватка мальчика. В изголовье к бортику прилепили три свечи, а у ног повесили икону Богоматери. В колеблющемся свете огня Арман, казалось, спал. И только мертвенная бледность и темные пятна на личике показывали, что он мертв.

У кресла стоял коленопреклоненный священник; требник дрожал и прыгал в его высохших от старости руках. Реми узнал его: это был отец Джиованни, добросердечный, бесконечно влюбленный во все живое, с прекрасными глазами лани и длинными седыми волосами. Они дружили с самого переезда семейства Мюжавинье в Шербур.

Увидев, что в комнату кто-то вошел, отец Джиованни тяжело поднялся с колен, прервав молитву, и, обернувшись, раскрыл объятия молодому человеку. Тот молча позволил себя обнять и уткнулся носом в приятно пахнущую ладаном рясу священника. Слезы потекли вновь, но на этот раз они несли облегчение. Доктор, удостоверившись, что адвокат в надежных руках, кивнул падре и вышел.

— Плачь, мой милый, плачь, — говорил отец Джиованни своим мягким голосом с легким акцентом, похлопывая Реми по плечу и слегка укачивая его, словно маленького ребенка. — Плачь, и душа твоя очистится, и наполнит ее Господь. Плачь, и тебе станет легче. Плачь, ибо на тебя возложена миссия пережить все, что уготовлено тебе Господом. Чует мое сердце, много горя тебе придется вынести, прежде чем сможешь ты найти покой. Всем нам попотеть придется, но тебе — в особенности.

— Что вы имеете в виду? — спросил Реми, медленно успокаиваясь. Запах ладана стал нестерпим, он лающе закашлялся, но вдруг обнаружил, что дышать неимоверно легко.

— Старческая болтовня, не обращай внимания, — отец Джиованни тихо засмеялся, и глаза его засияли. — Не горюй ни о жене, ни о сыне, дитя мое. Они скоро будут в Раю замаливать твои грехи, коих будет немало. Так что даже к лучшему, что у тебя и твоих друзей появились защитники.

— Друзей? — переспросил Реми, переставая понимать что-либо.

— Конечно, — кивнул отец Джиованни, усаживая его в кресло. — Конечно! Или ты отрекаешься от Демулена, Робеспьера, Дантона, Марата, Мирабо и остальных? Впрочем, от Камилла с Жоржем ты и так отречешься…

— Первых двух я знаю, — возразил адвокат, у которого голова шла кругом. — О Марате я где-то слышал. По-моему, от дяди. А с другими я не имею чести быть знакомым.

— Будешь, — сообщил священник, подмигивая. — Не пройдет и года, как будешь. Вот тогда-то тебе и понадобятся защитники перед лицом Божьим, ибо то, что вы совершите, до сих пор не совершила только Англия.

— Кто вы? — ошеломленно спросил Реми со страхом. Отец Джиованни снова подмигнул и растворился в воздухе, исчез. Только слегка трепыхнулось пламя свечей. Молодой человек прикрыл глаза, пытаясь разобраться в только что услышанном, и вдруг глубокий голос священника с мягкими из-за акцента согласными прорвался к нему словно из-под подушки:

— Да у тебя жар, милый мой! — и тотчас же лба его коснулись шершавые губы. — Ты весь горишь! Только этого не хватало… Мы не можем лишиться единственного нормального адвоката. Надо будет сообщить твоему дяде…

— Господин Мюжавинье почил в бозе, — почти весело сказал Реми, удивляясь той ахинее, что несли его губы, жившие, казалось, абсолютно отдельно.

— А маркиза? — дрогнувшим голосом спросил священник.

— Маркиз безутешен, — последовал ответ. И хотя это заявление было сделано уже в бреду — иначе нельзя было объяснить бравурный тон, — отец Джиованни поверил. Что-то заставило его принять эти слова на веру. Качая головой и жуя губами, он вызвал снизу доктора, и вдвоем они перевели Реми, погрузившегося в беспамятство, в его комнату. И только потом, вернувшись в спаленку малыша, священник понял весь ужас положения адвоката.

Мать, дядя и сын погибли, жена, заменявшая ему первых двух, умирала. Реми оставался один-одинешенек, чего с ним никогда не бывало. Он достаточно рассказал отцу Джиованни, чтобы тот понимал, что на помощь маркиза надеяться не приходится. Да и Реми, чрезвычайно щепетильный в вопросах семейной чести, ни за что бы не принял от него ничего.

Жизель скончалась на рассвете, тихо, не приходя в сознание. Доктор, повидавший на своем веку много смертей, был поражен: никогда еще madame la Mort не была так милостива к своей жертве. Даже мальчик мучился перед тем, как отдать свою чистую душу Богу. Мать же его отошла так легко, как будто заснула. Смерть пощадила ее: ни одна судорога не исказила лица. Оно оставалось таким же прелестным, как и несколько лет назад, когда Реми встретил ее в Люксембургском саду.

Похороны прошли тихо. Мать и дитя положили в один гроб и намертво заколотили крышку. Доктору хотелось исполнить свой долг, но он не мог заставить себя прикоснуться к телам. Он почти физически чувствовал печаль, повисшую в воздухе, так, как будто случившееся напрямую касалось его. И он не позволил сжечь гроб, как сжигали всех больных.

Отец Джиованни провел церемонию, нисколько не смущаясь катившихся по щекам слез. Он не мог удержаться, видя глубокую скорбь тех, кто пришел проводить несчастных в последний путь. В основном это были бедняки, которым в свое время бескорыстно помог Реми и которые посчитали своим долгом так же бескорыстно помочь ему.

Реми не смог присутствовать на похоронах. Дрема рядом с больной сделала свое дело: он заразился. Доктор и сестра Клер, поняв это, лишь переглянулись. В то время выздоровление в подобных случаях считалось чуть ли не чудом: болезнь уносила жизни миллионов, выкашивая целые города. Поэтому, едва стало ясно, что адвокат тяжело болен, монахиня в отцом Джиованни, часто навещавшие пустынный домик, принялись усердно молиться, пытаясь отобрать у старухи с косой жизнь молодого человека.

Священник, молчаливо объявивший себя духовником больного и преемником хозяйства, с чем все так же молчаливо согласились, пересматривая письма Реми, не мог не отметить, что чаще всего тот переписывался с неким Максимилианом Робеспьером, адвокатом из Арраса. Отец Джиованни, особенно хотевший доставить больному приятное, не преминул послать молодому человеку сообщение с просьбой приехать. Также он добавил и о смерти Жизель и малютки, и о тяжелой болезни друга. Священник был уверен, что, получив письмо, Робеспьер бросится на помощь Реми.

Так и вышло. На похороны адвокат, конечно, не успел, однако как только смог, вырвался из объятий заснеженного города и уехал к морю. Младшая сестра, правда, сначала воспротивилась этому путешествию, но стоило ему сказать, что море будет полезно его легким, как она тут же переменила мнение.

— Соленый воздух богат йодом, — проговорила она, целуя его на прощание. — Я собственными ушами слышала от мадам Вокер, что одной ее знакомой парижский врач посоветовал поездку в Нормандию для поправки здоровья ее дочери. Они очень надеятся, что это поможет бедняжке.

Робеспьер кивнул, поспешно обнимая Огюстена, и вскочил в дилижанс, захлопывая за собой дверцу. Шарлотта говорила что-то еще, смеясь, и махала рукой. Лошади тронулись, и Максим успел заметить большие печальные глаза брата, предвкушавшего ужас нескольких недель наедине с сестрой. Бояться было чего: от сплетен Шарлотты домочадцы рисковали сойти с ума. Пока Робеспьер-старший находился дома, ей приходилось как-то сдерживать тот поток слов, что она выливала на несчастного Огюстена, едва Максимилиан уходил.

Брат с сестрой остались позади, и Робеспьер почти сразу же о них забыл, как забывал, садясь обедать, о судейских и клиентах. Он думал о Реми. Из письма отца Джиованни он понял, какое несчастье постигло друга. Священник сообщил ему и о маркизе с Мюжавинье, и он, переживший смерть матери и потерю отца, прекрасно понимал, что должен испытывать несчастный. И мысли Робеспьера, полные сострадания, в течение всей поездки вновь и вновь обращались к Реми, лежавшему в опустевшем доме в горячке.