Сказ о двух птицах (джен)

Чадила свеча на столе, бросая отблески по углам горницы. В гудящем от напряжения воздухе (видно, скоро будет дождь) жужжали мушки, тени которых походили на невиданных чудовищ. Лихой не мог уснуть.

Он лежал, вперив взгляд в потолок, пока за окном не застрекотал кузнечик — тогда он сел в постели, свесив вниз ноги. Ступни коснулись деревянного пола, скрипнувшего, когда Лихой слегка надавил на него, и по телу прокатилась волна тепла. Отчего в больших городах обычных людей так много каменных домов? Разве может жизнь в них оказаться теплой, даже если печь или новомодные обогреватели всегда будет греть?

Лихой покачал головой. Нет, камень не греет. Он — морская скала, неприступная гора, созданная по велению богов как оплот и защита. Одно дело крепость и совсем другое — изба, дом, где босиком бегают ребятишки, а жена встречает с нежной улыбкой.

Когда-то давно — в ту пору ему было не больше пятнадцати — отец показал ему на полненькую девчонку с россыпью веснушек на носу и сказал: "Если ты женишься на ней, первым человеком после царя станешь". Но Лихой сначала не обратил внимания на родительские слова — девчонка приглянулась ему и без того. Не самая красивая, она светилась изнутри, словно солнце, а он, признаться, всегда был падок на тепло. Потом кто-то из отроков сказал ему, что девчонка — княжна из Калинова града, и только тогда Лихой задумался над отцовскими словами. "А ведь будь я князь..." — думал он, и с каждым днем мысль о женитьбе крепла в его душе, словно росток, который берегут как зеницу ока. Так в пятнадцать лет, еще будучи простым отроком, еще не получивши своего прозвища, Лихой выбрал себе невесту и решения своего не менял долгие годы, ведь отступать — не в его привычках.

Он отвлекся от своих мыслей, когда свеча на столе вдруг погасла, будто ее кто-то нарочно задул: окно распахнулось слишком широко, и ветер расшалился не на шутку. Ему пришлось подняться, чтобы захлопнуть ставни, и несмотря на ночную прохладу, манящую и приятную, он закрыл окно и снова лег в постель.

"Подари мне перо свое бусое

Из крыла, что стрижет облака -

Я вплету его в косы русые,

Стану, будто бы птица, легка".

Старая песня, которую девицы Священной Дубравы напевают за работой. Что в ней такого? В последний раз он слышал ее, стоя под окнами Лады: она не знала о его присутствии и пела не для зрителей. На минуту ему почудилось, что песня эта — для него, но наваждение быстро растаяло.

"Подари мне еще одно перышко -

Я его к пояску привяжу,

Выйду я во широкое полюшко,

Ветру там о тебе расскажу".

Глаза сомкнулись сами по себе — Лихой почти заснул. Сквозь дрему ему слышались последние слова песни, о которых обычно старались не вспоминать:

"Перышки мне свои до конца подарил,

И крылатый не ты, а я.

Ты давно по земле, сокол мой, не ходил,

Твой черед теперь, радость моя".

Колыбельной для него звучала песня, и завывала пурга, а сам он, словно сокол,скитался среди зимних полей.

"Средь пурги и ветров бродишь ты по снегам

И кричишь мое имя в метель...

Зря ты с жаром внимал моим лживым словам — Больше девицам, сокол, не верь".

* * *

Пока Яромир, стоящий чуть поодаль, сверялся с картой, Терн приглядывался к их новому знакомцу. Вроде мужик как мужик, а что-то в нем не чисто, только вот что — попробуй догадайся!

— Здесь короче дорога есть, — Терн даже не заметил, как наемник подошел к нему, и от неожиданности вздрогнул. Дивий с невозмутимым выражением лица поглядел на него и продолжил: — Можно не через реку, а мимо оврага и березовой рощи — целый день выкроим.

— Тут не мне решать, — возразил Терн, стараясь не выдавать своей неприязни. — Я птица подневольная: иду, куда скажут.

От ухмылки, заигравшей на губах Дивия, ему стало не по себе.

— Знаем мы, что ты за птица, — и Дивий, решив больше не тратить времени на бесполезную болтовню, зашагал прямо к Яромиру. Шапка у него на голове чуть съехала набок, и только тогда Терн сообразил, что таких бусых [1. устар. серый] волос в жизни не видал. Нет, то не седина — серебристая, потом переходящая в белый — а мышиный серый, какой встречается разве что среди зверей: у кошек, зайцев да волков. По шее у Дивия куда-то под воротник спускалась дорожка волос, густых, словно шерсть.

Он бы и дальше разглядывал Дивия, но тот отошел на большое расстояние и уже разговаривал с Яромиром, кивающим на каждое слово.

Терну казалось, что наемник задумал недоброе, а он привык доверять своему предчувствию, ведь плох тот Гавранов травник, который не прислушивается к себе. Все их существование зиждилось на чувствах и ощущениях, без которых невозможна ни одна, даже самая простенькая ворожба.

Ведун видит не только глазами: пред ним предстает еще и другая реальность, окрашенная в яркие, без отклонения в иные оттенки. Каждый из них значит что-то свое, но Терн уж многое позабыл с тех пор, как его обучал Гостомысл, тем более что прилежным учеником он никогда не был. И, как назло, он никак не мог вспомнить, что же значат алые и черные нити, переплетенные меж собой — именно такой след оставлял Дивий.

Пока Яромир беседовал с наемником, Терну ничего не оставалось, кроме как уповать на его благоразумие — лишь бы не послушал малознакомого человека! Доверчивость у витязей в крови, иначе не попадали бы они в передряги: не обменивали бы бесценные волшебные предметы на монеты или еду, не гнили бы в темницах, куда их засадили казалось бы верные друзья, не падали бы на самое дно из-за девичьих ужимок. Терн знал, что царевичи всегда получали самые яркие черты своего народа, но почему бы богам не сделать исключение и не вложить в голову обыкновенного отпрыска высокородной семьи хоть малую толику здравого смысла?

Наконец, он не утерпел и подобрался поближе, чтобы слышать, о чем говорят.

— Твое предложение хорошо, но только на словах, — донесся до него голос Яромира. — Сам ты говоришь, что никогда по той дороге не ходил и услыхал о ней, пока шел в купеческом обозе. Так откуда мне знать, что она хороша? Я поверю тебе, но чужим словам — уволь.

Дивий говорил тихо, так что Терн подошел еще ближе, и разговор вдруг оборвался — его заметили. И Яромир, и Дивий глядели на него все то время, пока он одолевал десятки шагов, разделявшие их.

— Что ж, — равнодушно согласился Дивий, не отводя от Терна взгляд, — на то твоя воля, — и он направился к своей кобыле, привязанной к дереву.

Оставшись вдвоем, Терн с Яромиром переглянулись, и последний неуверенно пробормотал:

-Может, зря я так? Обидел его, а дорога, глядишь, и правда хорошая.

Внутри у Терна что-то поднялась и зависло, будто подвешенное на тонкой ниточке: его распирало от радости. Ему было приятно, что он догадался, как поступит Яромир, а еще больше тешило чувство справедливости происходящего: мол, так тебе, Дивий, и надо, хотя наемник ему, в общем-то, ничего дурного не сделал.

И все, что сейчас родилось у него внутри, рвалось наружу, но как отпустить на волю переполняющую радость? Гостомысл учил его ворожбе, но не тому, как быть человеком, который счастлив, да и просто быть человеком. Те годы, что он болтался по свету, опыта у него тоже не прибавилось.

Терн мог бы думать долго, но в голове появилась на первый взгляд неплохая идея, и он, поторопившись, чтобы не передумать, похлопал Яромира по плечу:

— Он сам кого хочешь обидит, — не скрывая своей по-змеиному хитрой улыбки, возразил он. — Ты б лучше о себе так пекся — вон, как бы рука не загноилась.

Яромир растерянно улыбнулся и закатал рукав, показывая покрывшуюся корочкой царапину:

— Как на собаке заживает.

Сквозившая в их разговоре неуклюжесть все же сделала свое дело: оба замолчали. Что-то новое, зародившееся многие дни назад, наконец начало крепнуть, но еще боялось холодного ветра и беспощадного ливня. С дружбой всегда так: не сломай ее в первые мгновения, и она пройдет с тобой сквозь года.

* * *

Еще вчера Лада, склонившись над пяльцами, вышивала у окошка своей светлицы, а сегодня она по велению цветка папоротника очутилась неизвестно где. Вернее, она знала, что сейчас сидит на лавке в избушке у реки, которую называют Багряницей, но как далеко она от Священной Дубравы, ведали разве что боги.

Пока Мстислава суетилась по хозяйству, ее дедушка, настолько старый, что, наверное, еще Лешего мальчишкой видел, расспрашивал нежданную гостью, хотя, если честно, он больше рассказывал о своей собственной жизни, иногда вставляя вопросы, ответов на которые не требовал.

— Еще мой дед эту избу построил, а до того мы на Большом Купище жили, у Медвежьего Нырища. Женился он, понимаешь, да не на ком-то, а на травнице гаврановой — их деревни тогда всюду были. А потом, когда мой батька мальчишкой был, постановили, что всем травникам пристало в Шепчущей Роще жить.

Тем временем Мстислава поставила на стол глиняные кружки, над которыми клубился пар от горячего травяного чая, и Лада, отпив из своей, спросила:

— А почему вы здесь тогда, а не в Шепчущей Роще?

Дедушка оперся локтями о стол, вздохнув, ответил:

— Так мы ж, дочка, ни рыба, ни мясо: старший ворожить мастер, средний только с оружией ловок, а младший — и то, и другое. Как же семье быть — разбредаться по разным углам? Вот дед мой взял да и выстроил избушку аккурат по середке — на западе Роща, на востоке Дубрава. Конечно, других мы не дичимся [2. устар. быть нелюдимым, избегать общества людей], на ярмарки ездим: те, что ворожат — к травникам, а другие к витязям. Так и женимся, детей рожаем, живем, понимаешь. Большая семья была, думали уж вторую избу строить, попросторнее, да зараза какая-то в могилу и братьев моих свела, и детей, и внуков. Вон, только Мстиславушка у меня и осталась, у старика.

Мстислава подошла к нему сзади, обняла руками за плечи.

— Ну ты чего, дедушка? Давайте лучше чай пить.

Душистый травяной чай, будто густой мед, растекающийся по тарелке, обволакивал их души, согревая и защищая. В избе было тепло и уютно, и Лада давно позабыла свой страх перед неизвестным ей местом — она даже втайне радовалась случайному исполнению желания. Вместе с Дубравой позади остались сваты Лихого, а значит, и свадьба. Купальские ночи до сих пор преследовали ее, — ведь чуть не содеяла то, о чем долго бы потом вздыхала! — но добрые улыбки Мстиславы и ее дедушки обещали только хорошее. А уж им, без сомнения, стоило поверить.

* * *

Воевода Бажен только явился от царя, и одно его лицо, хмурое, как грозовая туча, ясно говорило — владыка зол. Как ни старался Бажен помочь сплетням о внезапном отъезде царевича распространиться и окрепнуть, царя убедить не удалось...

В тронном зале государь Мирослав Желанович ждал своего верного воеводу, устроившись на табуреточке для писаря — он знал Бажена с юности и легко представал пред ним без лишнего пафоса. Когда воевода закрыл за собой дверь и опустил засов, чтобы никто не потревожил их во время важной беседы, Мирослав Желанович поднялся со своего места. Только взглянув на него, Бажен понял — хорошего не жди.

— Ну, — заложив руки за спину, царь неторопливо побрел навстречу своему воеводе, — по здорову тебе, Бажен. Как семья: отец с матерью, жена, сын?

— Не хворают, всем довольны — а чего еще надобно? — нервно почесывая густую бороду, ответил Бажен.

Наконец остановившись посреди зала, государь Мирослав внимательно поглядел воеводе в глаза, пронзительно, будто старался рассмотреть что-то внутри.

— Я повелел тебе найти Яромира почти две седмицы назад. Но ты убедил меня, что мой сын уехал на заставу в Змеиные Горки.

Воздух в зале гудел от напряжения, и казалось, будто что-то незримое сейчас порвется от натуги.

— Я доверял твоим словам ровно седмицу — на большее не моя воля.

Чувствуя себя отроком, которого наставник застал за совершением поступка, недостойного доброго витязя, Бажен не знал, куда спрятать глаза, и они по-тараканьи забегали, ища спасения для своего хозяина. Тем временем Мирослав Желанович сделал шаг вперед и решительно продолжил:

— По моему поручению ратники искали Яромира в Змеиных Горках. Но его там нет — и не было. Отчего ты стремишься скрыть от меня исчезновение моего единственного сына?

Словно реку льдом, Бажену заковало язык молчанием, и как бы сильно ему не хотелось обо всем поведать без утайки, нужный момент еще не настал.

— Скажи мне, Бажен, разве мало я сделал ради твоей дружбы? Разве я не заслужил твоей преданности?

И Бажен наконец поднял глаза.

— Позволь, я буду говорить с тобой как прежде, на равных, — он сделал паузу, дожидаясь едва заметного кивка. — Видит ясноокий Ярило, я никогда не желал стать тем, кто поведает тебе о предательстве в твоем собственном доме.

Брови государя сошлись на переносице, а Бажен продолжал:

— Твой сын сбежал, но не один. Яромир прихватил с собой гавранова травника, которого змеиногорский князь привез тебе на суд. Он лично забрал его у князя, сказав, что это слуга с кухни, но один из княжичей припомнил цветок папоротника на шее. После пира пропали оба.

— Ты уверен в том, что смеешь говорить? — дрожащим голосом спросил Мирослав.

— Как в том, что ясноокий Ярило покровительствует нашему народу.

Никогда еще Бажен не видел государя в таком душевном смятении: с мгновение он походил на побитую собаку, но после постарался взять себя в руки. Чуть справившись с потрясением, царь, опустив безвольно повисшие руки, прошагал к трону. Усевшись, он рукой подпер лоб, словно тяжелый валун разом упал ему на плечи.

— Найти, — хриплым голосом коротко приказал он.

— Мы искали, государь, но неизвестно даже, куда они направились. Я разослал гонцов по всем заставам, чтобы, если Яромир вдруг объявится, нам дали знать и... Но договорить ему не дали.

— Из-под земли достать! — рявкнул мигом изменившийся в лице государь: глаза его налились кровью, а щеки стали краснее вареного рака. — Я приказываю вам найти Яромира, как бы много времени это не заняло, и привезти его домой. Я сам стану ему судьей.

Поднялся затвор, распахнулась дверь и воевода Бажен, мрачный, как грозовая туча, зашагал прочь от тронного зала.

* * *

— И мы прибили свои щиты к воротам их города.

Дивей по-гусарски провел пальцами по усам, одернул воротник свиты. Его глаза азартно блестели, когда он рассказывал о походах, в которых бывал как наемник — Терн готов был поклясться, что, если не все, то хотя бы половина из поведанных им историй на поверку оказались бы вымыслом.

Когда его рассказ оброс уж совсем неправдоподобными подробностями, лошадь, которую Терн вел в поводу, вдруг фыркнула и дернула головой, будто возмутилась. "Вон, зверь тоже понимает, а этот — ну как есть дурак! — рот раскрыл и слушает," — с раздражением подумал он, глядя на Яромира. Тот и правда внимал историям Дивея с большим интересом.

После завоеванного города где-то за Северным морем последовал рассказ о сражении с кочевниками, по числу превосходившими гальку на речном берегу, а за ним — о дочери конунга, обрезавшей косы и бившейся наравне с мужчинами.

— Дивно ты сказываешь, — мечтательно вздохнув, сказал Яромир, не сбиваясь с шага. — Да только вот разве ж могут такие чудеса оказаться былью?

— У-у-у, так ты у нас Фома неверующий! — присвистнул Дивей. — Я все, о чем рассказал, своими

глазами видал, а если ж не своими, так что мне другие поведали — люди надежные, не сомневайся. Это только твердят, что мы — наемники — лживые. А мы не лживые, мы продажные. Вот, послушай-ка!

И он запел, не забывая сопровождать слова песни действием: то он будто сражался на мечах, то скакал на быстроногом жеребце, то ломал городские ворота.

* * *

На печке, тихонько похрапывая, спал дедушка, пока Мстислава с Ладой, сидя друг напротив друга, переговаривались о своем, о девичьем.

— И ты была так близко? — ахнув, спросила Мстислава.Лада кивнула.

— Ох, и вспоминать не хочется: вроде я, а вроде бы другой кто. А он, бестыжий, обнимает, и целовать лезет — я только стою, руки ему на плечи закинула, и так хорошо, хотя не желанный он, совсем не желанный.

В доме Мстиславы не было свечей, и горящая лучина едва освещала лица, в любое мгновение грозясь погаснуть. От этого казалось, что все сказанное так же ненадежно и что каждое слово растает с рассветом — все барьеры пали, и правду говорить было легко.

— Мне чудилось, будто это тот, другой, и что руки его, и ланиты тоже.

— А что дальше-то? — с придыханием сказала Мстислава, от нетерпения ерзая на своем месте.

— А потом я его по имени позвала — того, желанного — и будто в прорубь разом окунулась, потому что что-то сдавило меня, как в тисках. Открываю глаза, а передо мной другой. Я вырвалась и побежала, только пятки засверкали.

Пламя на лучинке заколебалось, — вот-вот погаснет! — но Мстислава вовремя прикрыла его рукой, уберегла от сквозняка. Потом подняла глаза и в неверном свете лучины заметила слезы в уголках Ладиных глаз.

— Ты чего это? — растерянно пробормотала она.— Ну чего плачешь?

— Вспомнила кое-что, — стала отнекиваться Лада. — То, что цветок папоротника показал. Ладонь Мстиславы, маленькая, бледная, накрыла руку Лады, поддерживая и защищая.

— Ты мне расскажи, — проникновенно посоветовала она. — Меня дедушка сны и знамения разгадывать научил, они всегда не так просты, как кажется. Может, папоротник тебе что-то доброе пообещал, а ты не поняла.

В глазах Лады, даже в полумраке, маленькой звездочкой сверкнула искра благодарности. И Лада, наконец найдя человека, которому можно все поведать без утайки, принялась описывать увиденное ею, осторожно подбирая слова. Наверное, нигде на свете не нашлось бы человека, который слушал бы с таким же интересом и вниманием, как Мстислава. Она улыбалась, — видно, уже разгадала смысл видений — а потом спросила:

— Отчего ты думаешь, что все это значит что-то дурное?

— Потому что они умерли, — ровным и холодным как камень голосом ответила Лада. — Оба.

— Ты точно это знаешь?

— Да.

Мстислава, нахмурившись, покачала головой.

— Но цвет папоротника не может показывать прошлое — только настоящее и будущее. Ты же признала меня в той девушке, что видела? Так вот она я, живая. Значит, обмануло тебя твое зеркальце — с волшебными предметами такое случается.

Она говорила об этом, как о самой наиглупейшей безделице в мире, словно о пролитом молоке или внезапной грозе, но делала это так уверенно, что невольно заставляла прислушаться к себе. И Лада, признаться, уже готова была поддаться ее уговорам, хотя человек устроен так, что плохое на веру он принимает куда легче, чем хорошее.

— Так что, они живы, значит? — расстеряно спросила она, отодвигая лучинку чуть в сторону — свет вдруг начал резать ей глаза.

Так и не дождавшись ответа, она поднялась, сделала несколько шагов в одну сторону, несколько — обратно. За окном засверкала, словно обряженная в жемчуга невеста, белая луна — приближалось полнолуние.