Акварели (гет)

Персиваля Уизли он помнил всяким. Смутно — одним из лучших учеников школы, гриффиндорским старостой и, поговаривали, редким занудой. Урывками — во время битвы за Хогварт, таким же испуганным мальчишкой, как и он сам, разве что сражавшимся на правильной стороне (разве что — сражавшимся). И уже гораздо ярче — в то время, как Люциус изо всех сил добивался власти, расчищая для Драко путь к креслу министра. Уизли тогда был помощником его отца во всех политических играх.

Смысла в этом Драков то время не видел. Перси Уизли казался ему чем-то вроде деревянной швабры, которую одна уборщица-сквиб передаёт другой: он был верным щенком сначала Крауча, потом Фаджа, потом Скримджера. Правда, как объяснял отец, к войне успел перемениться, совершить переоценку ценностей и даже вернуться в лоно семьи, но потом снова решил заняться административной работой.

Как Люциус сумел углядеть в амбициозном, но угодливом долговязом парне того, кто сможет стать ему верным помощником, оставалось для Драко загадкой, но в том, что отец не ошибся, он убедился достаточно быстро… Персиваль был послушным и исполнительным, а иногда ещё и изобретательным. Никто лучше него не мог выдумать уважительную причину для отказа явиться на то или иное мероприятие. Никто лучше него не мог спровадить нежеланного посетителя (хотя, по сути, этим должно было заниматься изящной ведьмочке-секретарше). Никто лучше него, в конце концов, не смотрел на Драко восторженными глазами. И пусть порой этот восторг выглядел слишком гипертрофированным для того, чтобы быть искренним, ничто так не вдохновляло Драко на подвиги, чем чьё-то восхищение.

Когда-то он был согласен делать всё, что угодно, лишь бы этим хоть кто-то остался доволен. Служить Волдеморту, к примеру.

Но прошлое осталось в прошлом, а в настоящем чужого восторга не всегда хватало для того, чтобы решить все проблемы. Проблем вообще было слишком много, чтобы их хоть как-то решить. В день, когда, по настоянию отца, Драко выдвинул свою кандидатуру в министры, он об этом даже не подозревал. Будущее казалось сладким, как сахарная вата, облитая карамелью, манящее кресло — уютным и мягким, работа — непыльной.

— Я во всём помогу тебе, сын, — говорил ему Люциус, и это значило, что отец собирался не только и не столько помогать, сколько брать все дела в свои руки, и Драко, наверное, был не против такого расклада.

Что скрывать, он был довольно тщеславен. Ему хотелось почёта и уважения, и труд министра был в этом смысле отличной дорогой — ровной и гладкой. Без препятствий и выбоин, любовно вымощенная отцом, такая дорога вела прямиком к красивому портрету в галерее министров, просторному кабинету, процветанию и жизни, за которую наконец-то никто не посмеет его упрекнуть, все будут только завидовать, но… Люциус умер от неожиданного сердечного приступа через месяц после сыновьего вступления в должность, и Драко остался посреди этой дороги один.

Ну, не совсем один. В спину ему испуганно дышала Астория, судорожно сжимавшая руку Скорпиуса, а рядом ссутулился Персиваль Уизли, верный помощник отца.

Драко, может быть, и не хотел бы принимать его помощь, да выбора не было.

«Выбора не было» — самая точная характеристика ситуации, в которой он оказался. Что бы Астория не говорила про золотую клетку, которой стал для неё Малфой-мэнор, Драко знал: его золотая клетка не лучше.

Все, у кого были хоть какие-нибудь интересы в политике, были не слишком-то рады видеть его на этом посту. Старая память шептала им, что перехитрить Малфоя — непросто, равно как и заставить его прогнуться и уступить, а неуступчивый министр был весьма неудобен, но отсутствие старшего Малфоя намекало, что можно попробовать.

Да и насчёт всеобщей любви Драко преувеличил. Размечтался.

Люциусу могли уступать, потому что боялись: он как никто другой умел манипулировать и играть на скрытых страхах и постыдных тайнах, которые с него ничего не стало б раскрыть. Люциусу могли уступать, убегая с дороги, но Драко её беззастенчиво заступали.

— Этот сопляк не смог убить Дамблдора по приказу Тёмного Лорда, — шептались в коридорах. — Так что он сделает нам?

Иногда Драко хватало только на то, чтобы делать вид, что не слышит. Порой его одолевала ярость, застилавшая мир перед глазами белёсыми вспышками, заставлявшая втягивать руку в рукав в поисках палочки, призывавшая выкрикнуть заклинание и уничтожить обидчика, но он не давал этой ярости выхода. Разве что запереться у себя в кабинете, просторном и светлом, как и предполагалось, плеснуть коньяка на два пальца, выпить его залпом, скривившись от горького вкуса, и снова наполнить стакан, чтобы, успокоившись, выбив из себя бешенство, пить уже медленно.

И думать, как быть.

Усталость и недосып — его постоянные спутники, ещё вернее, чем Персиваль. В списке врагов — подковёрные интриги и ненависть Визенгамота с одной стороны, и зарождающееся движение Сопротивления с другой. Первые листовки появились примерно полтора года назад, какое-то время распространялись, потом быстро заглохли, теперь снова стали появляться на стенах домов в Косом Переулке, и Драко разрывался между желанием дать Аврорату специальное задание выяснить, что происходит, и нежеланием выглядеть глупо. К визенгамотским старцам и бунтующей молодёжи, оставалась ещё и страна, родная страна, магическая Великобритания, в которой чего только не происходило.

Как гнойники, вскрывались скандалы: бюджетные деньги воровали то устроители квиддичных соревнований, то ребята из надзора за драконьим питомником, и средств в обороте становилось всё меньше и меньше. Гоблины скрипели зубами от недовольства. Дементоры тоже скрипели бы, если бы у них были зубы, но только от радости: преступность росла, как на дрожжах. Росли и налоги. Визенгамот, взявший на себя функции законосовещательных и законодательных органов разом, предлагал всё более жёсткие инициативы, и Драко не всегда находил возможность им отказать. Пойти у них на поводу означало решить проблему, но жёстко и бескомпромиссно, заработав недовольство народа, подкинув новые угли в печку Сопротивлению. Не пойти у них на поводу означало оставить проблему проблемой.

Иногда он почти с ума сходил, пытаясь придумать, как выбраться.

Хорошо было в детстве. В детстве было можно, пусть тайно, но всё же надеяться, что появится Поттер с белой совой и спасёт от всего на свете одним движением палочки, а теперь… Поттеру — и слава, наверное, Мерлину! — не было до него ни малейшего дела, и надеяться оставалось лишь на себя.

Драко мог полагаться лишь на две вещи, первая из которых заключалась в том, что у него есть только он, а вторая — что ни на что, кроме себя, он положиться не может.

В такие моменты приходилось напоминать себе, что он должен быть сильным. Он должен справляться. Он же Малфой. У него всё под контролем, пусть даже не всё, не всегда, не совсем. Какие бы планы ни вынашивали седобородые старцы, на какие баррикады бы ни готова была лезть Малфой, министром был он.

С этим даже Поттер не спорил. Больше того, даже поддерживал его предвыборную кампанию, и Драко знать не хотел, почему.

Сейчас он хотел знать другое.

Знать, чего от него хотят и как провернуть всё по-своему. И для того, чтобы это узнать, нужно было работать.

Может быть, ещё совсем недавно он не стал бы вникать ни в какие подробности, хоть и осознавал бы, что — вполне возможно, — вколачивал бы этим гвоздь в крышку своего гроба. Но, во-первых, он предпочёл бы стать пеплом, а во-вторых... Тогда ему было уже всё равно. Тщеславие, на самом-то деле, тешило его душу недолго: для того, чтобы избавиться от розовых очков, хватило буквально нескольких лет. А вот уже потом было сложнее, потому что потом было отрицание — я не могу быть куклой, не могу быть марионеткой, только не снова, и непонимание — как быть и что делать. И злость, и бессилие, и отчаяние. И пустота.

И бесконечные ежедневные попытки держать лицо и притворяться, что всё идёт так, как надо, а он даже в курсе, что скрывается под таинственным «надо».

Его слово ничего не значило, и он сам был в этом виноват. Его слово ничего не значило, и он не пытался ничего изменить, просто плыл по течению.

Но Астория, а точнее, её эскапада с изменой и разводом, неожиданно изменила всё. Или почти всё. Или, если отойти в сторону от чересчур громких высказываний, просто встряхнула его, заставив немного раскрыть глаза и хотя бы попытаться что-то понять.

Наверное, в эту же сторону сработала и история с сыном. Роза Уизли, вопреки опасениям, не напомнила ему ни Грейнджер, ни, собственно, Уизела, и, глядя на неё, Драко не испытывал ни неловкости, ни злости, ни ярости, одну сплошную благодарность. У него в школьные годы не было никого, кто мог бы поступить так, как она. Грег и Гойл просто не додумались бы о том, что кому-то может понадобиться их забота (а что, кому-то действительно могла понадобиться их забота), а Панси… Панси просто не стала бы лезть не в своё дело, собственная шкура всегда была для неё превыше всего. Как, собственно, и для всех остальных.

А Роза… Ну что ж, девчонка Уизли совершила явно не самый популярный среди подростков шаг: пожаловалась родителям. Причём даже не своим собственным, а чужим (хотя, конечно, что её собственные родители могли бы тут сделать?). Должно быть, она была в отчаянии. Или явно не рассчитывала разрешить ситуацию своими силами — возможно, потому что уже пыталась. Кому, как не Драко знать, насколько упрямым может быть Скорпиус (насколько упрямым мог быть он сам)…

Вздохнув, Драко развернул пергамент, принесённый Персивалем, и растянул его на столе, прижав один край чернильницей, а другой — бокалом, в котором ещё оставался коньяк.

«Раздельное обучение. — Гласил заголовок. — Почему магглорождённые должны учиться отдельно от магов?»

Ничего хорошего, ясное дело, такие вопросы обычно не предвещали, но вечером он должен был встретиться с сыном в «Трёх Мётлах» (ставший отстранённым и молчаливым, Скорпиус вдруг назначил ему встречу, и опоздать туда было бы преступлением), а это значило, что разбираться с работой следовало как можно быстрее.