Light Em Up (джен)

В главе содержатся подробные описания болезней и смертей с учетом некоторых нелицеприятных и отталкивающих моментов. Тем, кто любит котиков и болезненно воспринимает их мучения, читать с осторожностью.

* * *

Tape my eyes open to force reality (Oh no, no)

Why can’t you just let me eat my weight in glee?

I live inside my own world of make-believe

Kids screaming in their cradles, profanities

Some days I feel skinnier than all the other days

Sometimes I can't tell if my body belongs to me

Sub Urban — Cradles

Выпуклые черные глаза напротив создавали удивительное сходство с ягодами белладонны — столь же темные, округлые, с неестественным мертвым блеском.

Будут ли у нее такие же?

Будет ли она так же, подобно этой задушенной белке, гнить на этой стылой земле? О, от нее не останется ни кусочка, она разрушится полностью, сгорит до основания — и из хорошенького, лицемерно украшенного цветочками тельца обратится в полусгнивший труп, пожираемый могильными червями.

У нее уже не было надежды на спасение — она сама выпустила ее из когтей. И теперь вынуждена дорого расплачиваться за свою глупость.

Запах гнили уже не чувствовался — приелся. Осел на языке, с воздухом забился в пыльные ослабевшие легкие, впитался в свалявшуюся рыжеватую шерсть. Но она прекрасно знала, что все слышали эту мерзотно-сладостную резкую вонь. Прекрасно слышали, но молчали. Была ли она благодарна за это? Навряд ли. Гниющим живьем не до благодарностей.

Потеряв счет времени, она уже не знала, сколько дней прошло с того момента, как она попала сюда. Она даже не была уверена, где конкретно находилась — силуэты окружающих смазались и поплыли, не осталось никакого понятия о времени суток. Она слышала голоса — взволнованные, напуганные, но уже спустя несколько минут с трудом могла вспомнить говорящих. Едва ли она могла удержать цельную мысль в голове дольше пары мгновений.

Раны жгло нестерпимо — воспалились настолько, что сочились едкой мерзкой жидкостью, заливающей всю морду. Она попадала всюду — струилась вниз по посеревшему скомканному меху в нос, заливалась в пасть, попадала в глаза… Или так ей казалось. Ее будто окунули в воду, и она не могла всплыть. Вылизываться не было ни силы, ни желания. Очень скоро кроме боли ничего не осталось.

Она ударила собственного отца — наотмашь зарядила ему по морде — в ярости забившись в угол, когда тот заботливо попытался вылизать ее. Она ничего не почувствовала, кроме острой боли в ране, не слышала никаких слов — только визг. Кажется, свой собственный.

К ней приходила даже Каменка — та Каменка, которая терпеть не могла свою ученицу и сопровождала каждое ее действие едкими комментариями, — приносила Медолапке дичь, которая так и оставалась нетронутой до следующего ее прихода, лежала рядом и тихо нашептывала что-то на ухо. Кажется, успокаивала, но напрягать силы, чтобы вслушиваться в слова, не хотелось. Медолапка никак не реагировала, когда Каменка уходила. Ее сердце болезненно сжималось лишь тогда, когда ее раз за разом навещал Подсолнух. Она шкурой чувствовала, каким напряженным было каждое его движение, улавливала, каким отчаянно-тяжелым было его дыхание, когда он, утыкаясь в шерсть ученицы, неподвижно лежал вплотную к ней и молчал, согревая своим теплом.

И это отдавалось в ее разуме едва ли не большей болью, чем горящие безжалостным пламенем царапины.

В поле зрения то и дело мелькал темно-рыжий мех Рубинки; в воздухе витал ее островато-пряный аромат, пропитанный кисловатой горечью. Неотрывно находилась рядом Аконитушка, она не подходила близко, но ее звучный низковатый голос, пронизанный нотками боли, слышался в тихих разговорах с Дождецветом.

Сам Дождецвет ощущался же круглосуточно и давил на все чувства разом неподъемной тяжестью.

Когда Медолапку, уже едва передвигающуюся, силком затянули к целителю и коротко прояснили ситуацию, Дождецвет не обозначил конкретного времени. Он лишь грязно выругался в ответ на попытки Каменки пояснить, как получилось так, что Медолапка, не сражаясь с соседями, подхватила инфекцию, и отрезал, что за голову нужно было браться еще четыре дня назад.

Четыре дня назад ее заботили какие-то незначительные мелочи, вроде склок с Каменкой и обследования новой территории. Ничто не предвещало проблем. Как и в любых страшнейших ситуациях, беда настигла резко и внезапно, подобно охотнику, делавшему последний прыжок перед тем, как прикончить дичь.

Четыре дня назад все было замечательно.

Сейчас же все горело.

* * *

Хриплый вдох.

Спертый воздух тупой болью отзывается в иссохших легких, и Медолапка с глухим стоном утыкается носом себе в хвост. Хочется спать. Провалиться как можно глубже в черную пучину, захлебнуться в отраве из выгоревших воспоминаний и мутнеющей реальности.

Что из этого — настоящее?

Что из этого — плод ее умирающего разума?

Последние осенние цветки забирает мороз — она же сгорит, будучи заточенной в собственном теле.

Какая жалость.

Горячий язык проходит за ухом, Медолапка едва заметно ежится. Ее обжигает. Неприятно.

— Тебе нужно поесть, — шепчет Каменка — ее голос, как глоток свежего воздуха, расползается в душном мраке. Медолапка отчаянно цепляется за него, делает усилие, с трудом приоткрывает глаза. Голова отчетливо гудит, шевелиться не хочется, но она заставляет себя хотя бы посмотреть на белку.

Та отвечает ей неотрывным взором мертвенно-черных глаз.

— Не хочу переводить дичь.

«Мерзость».

Ее мутит, но такое мелкое неудобство теряется на фоне безграничной боли, притупившей все органы чувств.

— Без еды ты не протянешь и пары дней, — необычно мягко, но вместе с тем и с непоколебимой уверенностью отвечает Каменка.

Надо ли ей это?

Медолапка прикрывает глаза опять, и изображение исчезает, принося с собой иррациональное спокойствие, граничащее с мертвой апатией. На языке треплется готовое возражение, но мышцы не слушаются, и сознание медленно неумолимо ускользает из-под контроля. Четкие предложения не формируются даже в виде мыслей, и при каждой попытке в голове затухающим пламенем вспыхивает несвязанная мешанина слов и образов. Пробует открыть глаза и посмотреть на наставницу — перед глазами все еще стоит темнота. Грудь и все тело сжимает тисками глухой боли, и Медолапка, не помня себя, проваливается во мрак полностью.

* * *

У Медолапки не было матери.

Она никогда ее не знала — та умерла во время родов. Медолапка не была уверена — ей не хватало смелости спросить, она страшилась увидеть ту едкую горечь в зеленых глазах отца — но, говорят, она мучилась.

Говорят, она потеряла рассудок на смертном одре. Она не погибла сразу, как любят пугать молодых рожениц, — нет, она умирала медленно, слабея на глазах. Скулила от боли, до последнего пыталась бороться.

Сгнила заживо.

Сгорела — а вместе с ней и остальные нерожденные котята.

Никто не смог ей помочь. Никто не смог спасти.

И та же участь ждала Медолапку.

У нее остался лишь отец.

Он цеплялся лишь за единственную дочь — последнее, что осталось у него с того страшного дня.

Последнее, что напоминало о прежней счастливой жизни.

И что останется от Подсолнуха, когда он потеряет Медолапку?

* * *

Медолапка помнила зелень отцовских глаз, подернутых мраком, когда он в тайне ото всех приходил на могилу своей подруги. Он скрывался в лесной мгле посреди ночи — даже в морозы, в дождь, непогоду, когда подушечки лап стираются в кровь, немеют. Не хотел, чтобы его видели; не хотел, чтобы хоть кто-либо пытался влезть к нему в душу. Все знали об этом, Медолапка — тоже — но молчали.

Медолапка помнила запах отцовской шерсти — густой, песочно-рыжей как озерный берег, пахнущей еловыми шишками и ягодами. Будучи маленькой, она любила лежать, прижавшись к его мохнатому боку неподалеку от туго сплетенного ежевичного куста: в детскую котов почти никогда не пускали. Но это им нисколечко не мешало наслаждаться теплой летней ночью, сладковато-кислыми травянистыми ароматами и монотонным стрекотом сверчков.

А еще Медолапка помнила, как Подсолнух брал ее с собой на охоту, учил ловить мышей и воробьев, отличать клюкву от тиса, а белладонну — от можжевельника. Как рассказывал о племенах и о мире вокруг, показывал ей красивых бабочек и огромных медлительных жаб, а по вечерам жевал с ней хрустящих прыгучих жуков.

Ничего этого уже не будет.

* * *

— Что ты здесь делаешь?

Голос знакомый, тихий, и Медолапке даже не нужно открывать глаза, чтобы узнать его обладателя. О, лучше бы он не приходил. Лучше бы не видел ее такой. Она гуще зарывается в слипшийся от гноя мех на хвосте, молчит, напряженно вслушиваясь.

— Я принесла поесть, — ответ спокойный, ровный, но Медолапка ощущает, как Каменка под ее боком заметно напрягается.

— А то что, совесть загрызла? — голос Подсолнуха слышится ближе, в нем отчетливо звенят нотки сдержанной ярости. — Уже не так плевать на собственную ученицу? Или не можешь просто стоять в сторонке и смотреть на собственных лап дело? Тебя вообще здесь быть не должно, — шипит он, и Медолапка может поклясться, что практически может слышать мысли отца. «Это ты виновата во всем!» — так и кричит каждая его фраза, каждое действие, обращенное к Каменке. — Убирайся.

— При всем уважении, я не собираюсь подчиняться приказам обычного воителя, — холодно отзывается Каменка. Медолапка может почувствовать, как ее тело сотрясает мелкая дрожь. — Ты не в себе.

— Я сам решу, что для моей дочери лучше, — угрожающе рокочет Подсолнух. — Ты никто для нее. Ты даже не пыталась! Да ты просто ненавидела Медолапку — только и делала, что цеплялась к ней! Зато сейчас приходишь и лижешься, будто тебе не плевать, что она умирает!

— Я не ненавидела ее! — вскрикивает Каменка. Становится холоднее, и Медолапка понимает, что наставница вскочила с подстилки. — Никого не волновало, хочу ли я оруженосца. С какой стати мне было радоваться?

— Ты в любой момент могла отказаться от нее, — жестко отрезает Подсолнух. — Но вместо этого ты почти луну изводила ее. Ты хоть раз пыталась поговорить с Гремучником? Со Вспышкой Звезд? Может, ты говорила им о своих планах, предлагала дать ей другого наставника? Нет! Псу в пасть, кому это надо было, да? Куда важнее, что подумали бы о тебе. Ведь это куда важнее какой-то там ученицы? Я наделся, что ты сможешь заменить ей мать. Но вместо этого ты сделала только хуже.

— Как я могла заменить Снегоушку, если Медолапка даже никогда не виделась с ней? — пытается возразить Каменка, голос ее непривычно подрагивает. — Очнись, Подсолнух, я не могу стать такой, как она!

— Что ж тогда Сычекрылая с Акацией смогли стать хорошими наставниками, а ты нет? — высокий голос Подсолнуха звеняще режет по ушам. — А ведь они куда моложе тебя.

Молчание. Новый запах придавливает Медолапку к полу.

Пусть он вмешается. Пусть остановит их. Она не может вынести этого.

— Подсолнух, будь так добр, веди себя потише, — усталый мяв, раздраженные нотки в голосе. Дождецвет недоволен. — Хотя бы в моей палатке. Я, к твоему сведению, ценю тишину… А еще больше я ценю спокойных и адекватных пациентов.

— Хочешь сказать, я не прав? — уязвлено интересуется Подсолнух, Медолапка мысленно просит его не спорить хотя бы с целителем.

— Да мне без разницы, кто там святоша, а кто пес паршивый, — Медолапка может поклясться, что Дождецвет закатывает глаза. — Постыдились бы крыть друг друга при спящем ребенке — ей и так несладко… Ну-ка, ты шуруй отсюда и не подслушивай, у нас тут разговор серьезный будет. Белку оставь, я съем — Медолапке уже не понадобится.

Каменка растерянно молчит, ее пушистый хвост размахивает рядом — Медолапка не видит этого, но чувствует, как воздух рядом с ней колеблется. Наконец, слышится тихий вздох, и Медолапка все же чуть приоткрывает мутные глаза, следя за тем, как Каменка скрывается из виду. Без нее становится холодно.

— Что значит — «не понадобится»? — тихо рычит Подсолнух, стоит им остаться наедине.

— То и значит, — спокойно отвечает Дождецвет. — Медолапка не жилец, прости уж за прямоту. Она умрет м-м… В пределах пары дней, если болезнь не поразит мозг раньше. Есть в таком состоянии она в любом случае не станет… Да и не сможет в общем-то. А переводить дичь просто так глупо.

Ну хоть в чем-то она была права, думается Медолапке. Хорошо, что не стала есть эту белку.

… Мысль о собственной кончине не вызывает у нее никаких эмоций.

— Хочешь сказать, что она не достойна прожить последние дни в тепле и сытости? — в голосе Подсолнуха отчетливо сквозит гнев, но он сдерживается. Рычать на Дождецвета себе дороже. Пока что. — Ты целитель, и ты не смог ничем помочь ни ей, ни ее матери. Так какого пса ты стоишь здесь и распоряжаешься ее жизнью?!

— Потому что я лучше знаю, что ждет моих пациентов, — холодно отрезает Дождецвет. — Я не вчера родился, так что как-нибудь отличу полумертвого кота от здорового и пойму, что с ним делать. И уж точно не моя вина, что вы с Каменкой спохватились только тогда, когда Медолапка оказалась двумя лапами в Звездном племени. А я каждый сезон талдычу всем одно и то же! Обращайтесь ко мне, когда что-то беспокоит, не стройте из себя бравых гордых воинов — сдохнете же от заразы! — он низко шипит. — И уж кому, как ни тебе, смекнуть, что заражение крови — это не шутки?

— Я прекрасно об этом знаю!

— Тогда заткнись и дай Медолапке уйти спокойно! — Дождецвет тихо рычит — но недостаточно тихо, чтобы Медолапка не услышала его. — Хватит держать ее рядом с собой и надеяться, что случится чудо и она поправится. Она уже мертва, и единственный, кто продолжает обрекать ее на муки, — это ты.

Медолапка заставляет себя приоткрыть веки и обращает мутный взор на спорящих котов. Звуки — даже такие негромкие — не дают провалиться в забытье целиком и полностью, кое-как удерживая ее на поверхности.

Знают ли они, что Медолапка их слышит? Каждое брошенное ими слово безликим набором звуков отпечатывается в ее затухающем разуме, но она не может себе позволить отпустить реальность.

Не тогда, когда они обсуждают ее саму. Уже не в первый раз — она знает это.

— Что, отравишь ее, как какую-то умирающую старуху? — Медолапке кажется, что отец кричит; на самом деле это лишь громкий шепот, но он пропитан такой отчаянной болью, что она вздрагивает. — Или какие там у тебя «безболезненные и быстрые» методы? Задушить? Утопить? Ну же, давай, подбери еще парочку изуверских пыток, от которых она будет страдать только больше! Ты же целитель, а вы прекрасно знаете, как лучше всего убивать котов!

— Хочешь разбудить ее своими воплями? — с колющим спокойствием спрашивает Дождецвет. Подсолнух громко дышит, и каждый вдох дается ему едва ли не с большим трудом, чем Медолапке. — Ты знаешь, что ее ждет. Или уже забыл о том, как умирала Снегоушка?

Подсолнух молчит, по всей видимости, сраженный болезненными воспоминаниями. Но Дождецвет резко продолжает:

— Хочешь, чтобы Медолапка страдала, как она? Снегоушка умоляла меня отравить ее! И ты знаешь это. Ты был там! Ты прекрасно видел, как она мучилась. Думаешь, Снегоушка погладила бы тебя по головке за твое упрямство? Побойся Звезд, Подсолнух, она видит тебя!

Медолапка болезненно морщится.

— Я не хочу терять и ее тоже, — как-то совсем жалко и разбито шепчет Подсолнух. От его былого гнева не остается и следа. — Это несправедливо.

— Мы уже не в силах повлиять на болезнь, — ровно произносит Дождецвет. — Единственное, что мы можем, — это прекратить ее страдания.

— Нет… — бормочет Подсолнух, целитель раздраженно цокает языком. — Можем мы дать ей маковых семян, чтобы облегчить боль? Может, это как-то поможет…

— Хорошо, — неожиданно соглашается Дождецвет. Подсолнух, уже хотевший продолжить гнуть свое, растерянно затих. — Я дам ей маковых семян, доволен? Но спасибо она тебе за это не скажет.

— Ей так будет лучше. Неважно, что она обо мне подумает, — тихо возражает Подсолнух, успокаиваясь. — Я понимаю, что уже ничего не поможет. Но почему даже эти пару дней она не может прожить, как обычная кошка? Она могла бы еще пообщаться с соплеменниками, поговорить со мной, мы бы занялись чем-нибудь вместе! — в воздухе ненадолго повисает тишина. Дождецвет молчит. — Не могу смотреть на нее в таком состоянии, зная, что она меня даже толком не слышит. Как будто ее уже здесь нет.

Голос Подсолнуха затихает где-то вдалеке, едва заметным эхом отдаваясь в ушах. Медолапка не понимает, находится ли она все еще в сознании — и находилась ли она в здравом рассудке все это время? Происходит ли это все на самом деле, или это игры умирающего гниющего разума, осколки которого рассыпаются на все более мелкие кусочки?

Есть ли ей вообще какое-то дело до собственной смерти?

Она напрягается, из последних сил стараясь цепляться за гаснущие проблески реальности. Она должна была чувствовать хоть что-то, но сейчас ей важен только Подсолнух — единственное четкое воспоминание, которое глухой тяжестью отзывается в груди Медолапки. Тупая боль сводит с ума, но чувство вины, намертво застрявшее в последних уцелевших уголках сознания, бьет по уязвимым местам еще сильнее. Единственная эмоция, единственный отзвук чувств, на который еще была способна Медолапка. Пока что.

Пока шаткий, разломанный рассудок не разрушится окончательно под гнетом инфекции.

— Не лишай меня шанса провести с ней последние дни. Не убивай ее, — Медолапке удается услышать последнюю фразу, произнесенную Подсолнухом, и тяжесть, давящая на легкие, становится еще ощутимее.

Она не может оставить отца.

Но все равно проваливается во мрак.

* * *

— Ты ведь все слышала, верно?

В голове гудит, но Медолапка все равно слышит низковатый голос Дождецвета; ей хочется притвориться спящей — что угодно, лишь бы не разговаривать. Но она знает: целитель в курсе, что она в сознании — что она была в сознании на протяжение всего их диалога. Дождецвет слишком внимательный, чтобы его можно было так легко обмануть, и слишком добросовестный и усердный, чтобы он заслуживал такого.

Поэтому Медолапка с трудом заставляет себя приоткрыть мутные глаза и сфокусировать взгляд на нем: Дождецвет сидит напротив и больше похож на каменное изваяние — таким неподвижным он был. Если бы она все еще могла чувствовать, то ей бы стало некомфортно под его пронзительным синим взором. В нем не было укора или злости — лишь сожаление.

Винил ли он себя, что не смог спасти ее?

Не смог спасти Снегоушку.

— Хорошо, давай так, — произносит Дождецвет, так и не получив ответа. — Я думаю, даже говорить тебе сложно. Поэтому давай ты будешь кивать или качать головой, а я задавать тебе вопросы. Идет?

Медолапка растерянно застывает, но, решив, что это хорошая идея в ее состоянии, покорно кивает.

— Чудно, — непривычно мягко улыбается Дождецвет. — Так ты слышала наш разговор?

Медолапка кивает уже с небольшой заминкой. Целитель задумчиво цокает языком.

— Хорошо. Я как раз надеялся на то, что удастся подкинуть тебе парочку тем для размышления, — протягивает он. — Хотя, конечно, маленько трудновато обдумывать что-либо в твоем состоянии, но увы, что имеем, тем и пользуемся.

Медолапка тихо фыркает, не отрывая голову от подстилки. Ей отчаянно не хочется сосредотачивать силы на одностороннем диалоге, но это был слишком важный разговор, чтобы игнорировать его.

— Надумала чего-нибудь?

Это был логичный и закономерный вопрос, но Медолапка все равно погружается в тяжелое молчание, силясь выудить в закоулках своих мыслей нужный ответ.

Думала ли она о чем-то, кроме реакции Подсолнуха на ее смерть?

Могла ли она ощущать что-то кроме острой вины, терзавшей ее не хуже воспалившихся ран?

— Я понимаю, что тебе тяжело — вам обоим, — вздыхает Дождецвет. — Но ты и сама знаешь, что скоро умрешь. Поверь мне, лучше тебе не станет — я не в первый раз вижу заражение крови и, к сожалению, не в последний. Снегоушка тоже думала, что выдержит до конца, но… Хм… Пришлось покончить с ее мучениями. Так было лучше для нее, и Подсолнух принял это. И примет твое решение, каким бы оно ни было. Ты не должна страдать только потому, что он эгоист.

Медолапка хочет возмутиться, но сил не хватает даже на то, чтобы открыть рот.

— Я даю тебе выбор, — продолжает целитель и, склонившись к морде Медолапки, понижает голос до едва различимого шепота. — Я могу давать тебе маковые семена до самой твоей кончины, но имей в виду, что они не облегчат боль. Либо я могу помочь тебе умереть — Подсолнух ничего не узнает. Для рядового воителя все будет выглядеть так, будто тебя унесла болезнь. Я не заставляю тебя, — поспешно добавляет он, — ты должна сама выбрать, как поступить.

Он не ждет ответа — лишь коротко кивает ей напоследок и отходит, донеся до Медолапки необходимую информацию.

Она рассеянно смотрит вслед Дождецвету — и только теперь понимает, почему он решил поговорить с Подсолнухом именно здесь, неподалеку от нее.

Дождецвет знал, что даже в полубессознательном состоянии она будет стараться ловить каждое слово отца и вслушиваться в диалог. Бесполезно было бы говорить с ней напрямую, но достаточно лишь организовать серьезную беседу, в которой бы поучаствовал Подсолнух — и Медолапка бы не смогла бы пропустить ее мимо своего… восприятия.

Перед ней обрисовали все подробности ситуации. Все для того, чтобы позволить ей оценить всю серьезность происходящего и принять собственное решение. Заставить ее это сделать.

И, даже почти полностью лишившись здравости рассудка, Медолапка четко знала, к какому из двух вариантов она склоняется больше.

* * *

— О, теперь понятно, — в полуприкрытых глазах кошки плещется любопытство — никаких страха и паники, лишь удивительный ребяческий интерес. Склонившись над крохотными семенами у ее лап, она задумчиво обнюхивает их, приоткрыв пасть. — Уверен, что никто не догадается?

— С их-то талантами в целительстве? Нет, — фыркает кот в ответ. — Но надеюсь, впредь ты будешь думать головой, а то, боюсь, после второй смерти тебя уже ничего не спасет.

— Кто знает, — усмехается кошка и вновь смотрит на семена. — Не маловато?

— Поверь, тебе хватит.

— Хм-м… славно.

Кошка, чуть поколебавшись, разом слизывает семена с земли.

Время замедляется, собеседники погружаются в мрачное ожидание. Никто не произносит ни слова. Снаружи завывает ветер, а внутри тепло, и сердце непривычно быстро колотится в груди.

Секунда.

Две.

Три.

Кошка рвано втягивает воздух ртом, дышать становится тяжелее; доселе спокойные глаза наполняются ужасом, зрачки болезненно расширяются. Кошка скулит, отчаянно царапает когтями пол, ерзает на месте, подобно змее сворачиваясь в клубок и сотрясаясь в судорогах. Не проходит и мгновения, как из пасти начинает стекать пена вперемешку с непереваренными остатками пищи.

Кота передергивает от отвращения, и он брезгливо отступает назад, боясь запачкаться. Внимательно следит, не отрывая глаз, ловит каждый мученический вдох. Несмотря на свой выбор, она борется за жизнь. Просто инстинкт.

Судорога проходит вдоль тела, и кошка заваливается на бок; глухо заскрежетав когтями, она замирает. Из пасти натекает вязкая жидкость, а по палатке расползается мерзотно-резкий запах. Нужно побыстрее убраться здесь.

Он все же подходит к умершей и некоторое время неподвижно смотрит в ее мертвые глаза. Глупости говорят, что мертвые похожи на живых. В ней не было ничего живого.

Кот заставляет себя отвернуться, вздыхает и, уходя во мрак палатки, оброняет на ходу:

— Скоро увидимся.

Примечание к части

Пока что помимо пролога это самая маленькая глава :D

Фактек на часть: в реальности большинство котов просто гибло бы от банальных травм в виде царапин-укусов. Увы, в условиях отсутствия антибиотиков/антисептиков даже самые небольшие раны могут воспалиться и привести к сепсису. Тут уж как повезет, однако при слабом иммунитете любая загноившаяся царапина — это практически гарантированная смерть.

Конкретно в случае с Медолапкой мы подстраховались: во-первых, она огребла по морде грязными когтями (не зря с утра ученички мох собирали), а во-вторых, она до этого еще и пообщалась с больным Подсолнухом, что ослабило ее и без того не самый хороший иммунитет. А еще мы аж несколько раз в прошлых главах намекали на грядущую смерть Медолапки, так что нам искренне интересно, заметит ли кто-нибудь эти моменты :D