Объекты в зеркале (гет)

Вернувшись домой после выписки из больницы, я сделал два звонка — в морг и в муниципалитет, то ли по привычке, то ли от лени и усталости представившись сотрудником полиции. Я даже был готов назвать номер жетона, хотя он давно был недействителен, но никто у меня его не спросил — видимо, я звучал достаточно равнодушно и оттого убедительно.

Мону похоронили на кладбище Голгофа, там же, где была похоронена моя семья, так что этот визит был нелепым и неправильным сверху донизу. Я ни разу не навещал Мишель и Рози с момента их похорон, и хотя раньше причины этому казались вескими, сейчас я чувствовал себя чудовищно виноватым. Для Мишель у меня были с собой белые розы, потому что она любила их, но прежде я собирался зайти к Моне, для которой принёс красные — такие же, какие были у неё в номере отеля, когда мы виделись в последний раз, такие же, какие я видел во сне. Уже позже я подумал о том, какой это вышло ублюдской метафорой: белые розы для жены и красные — для любовницы.

Мона была похоронена рядом со своей сестрой, в муниципалитете мне сказали, что место было определено задолго до её фактической смерти, и я готов поспорить, что «задолго» неразрывно связано со смертью и похоронами Лизы.

Могила Лизы была занесена снегом, засохшие цветы, которые я надеялся у неё увидеть, ожидаемо убрали — во время похорон Моны или раньше. Я разделил приготовленный для Моны букет на две части и положил на обе могилы.

«Даже не дыши в её сторону, amico», — наставлял меня Винни перед тем, как я впервые нанёс визит в особняк Анжело. Трофейная жена, до которой её мужу не было дела. До которой никому не было дела, кроме её сестры.

Я представил Мону несколько недель назад — руки в перчатках на руле моей машины, цветы на пассажирском сидении, как она вполголоса подпевала радио, чтобы не сорваться раньше времени. Она знала, что её ищут, что ей опасно перемещаться по городу, но она не могла не прийти к Лизе в тот день. Я представил, как она шла сюда по снежному месиву, как стояла здесь, прямая и суровая, как вслух или про себя в очередной раз просила прощения, что не смогла защитить и уберечь, — всё то же самое, что звучало рефреном и внутри меня. Горькая смесь из злости, вины и вязкой, всепоглощающей тоски, засасывающей как болото, и медленно, едко растворяющей тебя в себе.

Я представил, как она пообещала приехать снова, не подозревая, что это случится так скоро. Как она поправила цветы, прежде чем уйти, и поплотнее закуталась в плащ, как возвращалась назад ко мне, внутренне приводя себя в порядок, настраиваясь на разговор, планируя, что отвечать на вопросы, которые я могу захотеть задать. Я запомнил её красивой и спокойной: движения её не были порывистыми, слова — резкими, кофе в чашке не отражал дрожь в руках, потому что руки её не дрожали.

Я представил, как она снимала наклейку с зеркала моей машины — в какой момент это произошло? Почему эта надпись настолько её вывела? Было ли это послание мне, или со мной этот импульсивный жест никак связан не был?

Стоя там, перед плитой с её именем, я примерял на себя мысль, что, может, есть ещё какой-то шанс, что, может, Мона переиграла нас всех, выстроив и осуществив многослойный план по уходу с радаров. Может, эта плита — её шанс на спокойную жизнь в другом месте. Может, пройдёт год, два, десять или тысяча лет, и на другом конце планеты я буду ловить машину на обочине шоссе, и за рулём той, что остановится, будет Мона, и всё, что я ей скажу, садясь рядом, — «я так и знал».

У меня было её так мало, поэтому я чётко помнил всё, что с ней связано, и за это мне было стыдно перед всеми, кого я только мог себе представить. Если бы у меня была возможность, я законсервировал бы эти воспоминания в урне и похоронил прямо здесь, вместе с ней на её могиле. Это был бы безответственный и малодушный выход, впрочем, разве не так же безответственно и малодушно я поступил, уйдя от правосудия за убийство Винтерсон?

Единственный судья, которого не проведёшь и не подкупишь — это память, и по её приговору я получил пожизненное.

Мишель и Рози были похоронены в другой стороне, и я плохо помнил место, поэтому немного поплутал среди одинаковых плит, оправдывая себя тем, что не был здесь в это время года.

Белые розы легли на снег перед камнем с надписью «Любимая жена и дорогая дочь».

Я столько всего натворил, милая.

Мне ужасно-ужасно жаль.

— Прости, что был у неё, — сказал я. — Я не хотел, чтобы она оставалась одна.

Время, которое я потерял, я нашёл здесь, у их могилы. Пять с половиной лет между тем моментом и этим, между розами в снегу и прямоугольной зияющей в земле ямой, обрамлённой пластмассово-зелёным газоном. Их похороны снились мне потом ещё тысячу раз, и во сне они оборачивались натуральным концом света: кладбище заливало дождём или заносило снегом, небо становилось чёрным и страшным, поднимался ураган, птицы сходили с ума, деревья ломало ветром. Иронично, но в реальности в тот августовский день было тихо, солнечно и прохладно, пахло травой и влажной землёй, и конец света не наступал, всё было как обычно. Всё было нормально. Жизнь не остановилась ни у кого, кроме меня. Мир не рухнул.

Алекс тогда настоял, чтобы я пожил у него после случившегося, и в итоге в нашем старом доме я больше ни разу не ночевал. Сразу с похорон мне пришлось снова ехать в участок — давать очередные показания, и я помню, как после этого мы возвращались к Алексу, солнце заходило за горизонт, сизые клубы облаков были подсвечены алым и золотым. Было так больно, что темнело в глазах. Так больно, что меня должно было разорвать, но почему-то не разрывало.

В следующий раз в тот дом я попал уже поздней осенью, когда полиция полностью с ним закончила, когда всё было тщательно вычищено, а то, что не удалось вычистить, — выброшено. То утро было серым и пасмурным, снег, выпавший накануне и не растаявший за ночь, клочками лежал под кустами. Ключ привычным движением скользнул в замочную скважину, три оборота — и дверь открылась, плитка паркета знакомо скрипнула под ногами. Узор обоев, обивка дивана в гостиной, отколотый кирпич в облицовке камина: воспоминания наступали на меня чёрными удушающими волнами, и я думаю, я выстоял только потому, что запах был чужим — пахло чистящими средствами, пустым помещением, в котором никогда не жили, выставочными комнатами в магазине мебели. Пусть был ключ, паркет, обои, диван и камин, — всё оно воспринималось старой фотографией в альбоме — кусочком прошлой, безвозвратно утерянной жизни.

Я не собирался ехать туда — все важные документы я забрал у детективов в участке, дом нужно было выставить на продажу, и Алекс пообещал мне, что поможет его подготовить. Уточнил, что нужно сделать с вещами, и я был готов к этому вопросу: попросил вывезти и избавиться от всего, что там было. Но в ту же ночь мне приснился ужасный сон, в котором я никак не мог вспомнить лицо Мишель, и я передумал — решил, что нужно сохранить хоть что-то. Алекс поехал со мной, как он сказал, «на всякий случай», но я чувствовал, что зайти туда должен был один.

Я забрал несколько фотографий, которые были внизу, забрал вставленные в рамку вырезки из газет, в которых писали о наших с Алексом достижениях, — это сделала Мишель, она так гордилась мной. Хотел подняться наверх и взять что-то из её вещей, но понял, что не смогу, не выдержу. У меня осталось её обручальное кольцо, которое мне вернули в морге, и я договорился с собой, что этого будет достаточно. Я вернулся в машину, отдал Алексу ключи и, кроме момента, когда подписывал у риэлтора договор о купле-продаже, больше никак не пересекался с этим местом.

Ну и кроме тех моментов, когда видел его во сне.

Сильнее всего я тогда боялся почувствовать себя там как дома, я не хотел этого чувства, мне нужно было, чтобы «дом» остался в прошлом, там, где все были живы, где мы строили планы. «Дом» не должен был переходить в мою нынешнюю жизнь разрушенным, разграбленным, изуродованным, связь с ним должна была быть разорвана в том месте, где я берусь за ручку двери, и меня обдаёт дурным предчувствием как жаром из печи. Я хотел остаться единственной точкой соприкосновения прошлого и будущего, ничего не должно было жить дальше кроме моих воспоминаний, и ничего не выжило, в итоге даже те мелочи, которые я сохранил, сгинули в огне — из осязаемого осталась лишь могильная плита. Стоит ли говорить о том, что со дня смерти моей семьи я больше нигде не чувствовал себя как дома?

И я ни разу не был у них на кладбище после похорон: сначала я дрейфовал в каком-то беспамятстве, потом мне нельзя было приходить сюда, чтобы не привлекать внимания бандитов, среди которых я крутился. А потом просто не хотел — не считал нужным, что бы мне это дало? Может, посещение их могилы было актом смирения, к которому психологически я был не готов, ну а вот теперь, получается, стал.

На самом деле, убивает нас именно надежда, — всё, что происходит с нами до стадии принятия. Именно надежда высасывает из нас последние силы, мучает, издевается, не даёт спать, не позволяет жить дальше. Надежда поддерживает выматывающую связь с тем, чего уже нет, а у нас нет ни сил, ни смелости её разорвать. Там, на кладбище у надгробной плиты с двумя именами, я физически ощущал эту связь — свитую из моих нервов, ноющую от любого движения воздуха рядом, гниющую в некоторых местах, но всё равно крепкую, как стальной канат.