Знамя — единственному (джен)

Месяц Зарам, 529 г.п. Коадая, окрестности гарнизона Фла

От Денхерима до Фла — двадцать один переход. Кацат никогда не был во Фла, но чувствовал это точнее, чем осознавал собственное существование. Двадцать один переход. Так далеко, что голос Зеркального Сердца стих до едва различимого шелеста. Он не мог заставить себя не вслушиваться. Раз за разом вгрызался в окружающие его серо-зеленые цепи, рвал в клочья призрачные паутинки, откатывался, оставляя в чужих ранах осколки черного стекла. Зелень и серебро оплетали разум, и Кацату казалось, что он плывет в холодном студенистом мареве, будто свет Фир обрел плотность и превратился в оковы. Он открыл глаза, вглядываясь в беспорядочно кружащиеся сегменты черно-белой мозаики. Шепот усилился. Чернота быстрей заскользила по жилам. Одно касание — и они станут тем, чем должны быть, выстроятся ровной тропой и... Кацат закрыл глаза, отсекая восприятие, оставляя только вечно звучащий теперь в глубине разума чужой ритм. Ту-тук. Он следовал за биением чужой жизни, но разве может она звучать громче голоса Источника, пусть и отделенного двадцатью переходами? Мозаика в сознании Кацата вновь строилась идеальным лучом до самых денхеримских отрогов. Ему бы хватило пяти шагов.

Они двигались. Беспокойная мозаика Фла осталась позади, мелкие и быстрые сегменты сменились тяжелыми и устойчивыми, воздух перестал звенеть от беспорядка сталкивающихся энергий. Рядом осталась только скрипящая уже в самых костях зелень и успокаивающая призрачная прохлада. Они вились и переплетались, и Кацат почти видел соединяющие их тревожные искры. Он передернул плечами, стряхивая слишком настойчивое касание. Перед глазами вновь закружилось черное и белое, в горле будто пророс острый зеркальный осколок, но он лишь туже стянул мозаики, медленно и тщательно ощупывая каждый клочок реальности вокруг, сегмент за сегментом осознавая собственное тело, стиснувшие поводья пальцы, мягкую поступь ящера под ним. Черно-белое лезвие блеснуло, рассекая оплетающие повод паутинки. Они отдалились, спрятались за зелень, но даже вывернись Кацат наизнанку — избавился ли от всех до единой? Слишком глубоким получилось касание. Но в тот день у них обоих было не слишком много выбора. Кацат открыл глаза и дернул повод, выравнивая сбившегося с шага ящера, и вновь направил его по едва видимой среди сухой травы тропке вслед за Раэхнаарром.

Стекло почти провернулось в горле, стоило вспомнить, как зелень размыкала давно вросшие в нее черно-белые когти, смыкалась и отгораживалась серебряным коконом, превращаясь в эхо тише денхеримского шепота. Он не успел бы, не взвейся рядом призрачные паутинки и острые звезды. На этот раз выбора не оказалось у зелени. Какой бы ни оказалась дорога, ты никогда не выйдешь на нее в одиночестве. Зелень впереди сгустилась, будто предчувствуя что-то, но едва заметный белый сегмент мозаики уже вздыбился, превращаясь в маленький камешек, и идущий впереди ящер споткнулся, чуть не выбросив из седла всадника, а спустя такт тот едва успел пригнуться, уклоняясь от взмаха хвоста: так ящеры обычно прогоняли слишком надоедливых насекомых, но их сегментов вокруг не было: только стремительно тающая паутинка.

Клочья зелени царапнули сквозь маску, стирая с застывшего в ледяной судороге лица беззвучный смех, ящеры вновь двинулись по тропе. Серебро больше не казалось оковами — оно текло, смешиваясь с лежащим на плечах белым плащом, а зелень играла складками в его полах. Осколок в горле растворился, мешаясь с кровью и быстрым током мозаик. Несколько тактов передышки, заглушившей даже шепот Денхерима.

— Граница, — слово легло серебряной стылостью, выдернуло из окутывающего сознание марева. Кацат медленно открыл глаза, не заметив, как с повода соскользнули вновь опутавшие его паутинки. Огоньки Фла остались где-то далеко. Двадцать два перехода. Мозаики глухо и тревожно ворочались, все чаще застывая стеклом. Кацат с трудом различал рядом обломанную громаду граничной башни, разбросанные зеркальные камни. Ящеры ощущались то едва тлеющими огоньками, то рвали обоняние слишком резким запахом, а воздух казался раскаленным, будто они разом вернулись в южные земли.

Кацат сбросил взвившиеся вокруг призрачные паутинки, развернул черно-белые лезвия, стряхивая вновь подобравшуюся слишком близко зелень. Медленно, стараясь не вслушиваться в заструившийся вновь по жилам шепот, он потянулся вперед, ощупывая тяжелое неподатливое пространство. Мир никогда не ощущался на плечах такой тяжестью. Казалось, сделай шаг за границу — и там не найдется воздуха и на один вдох. Мертвый, застывший, в нем не находилось ничего, способного ответить на касание. Даже стиснутая хваткой зелени земля Чи не ощущалась столь монолитной. Будто его можно развернуть лишь целиком или не касаться вовсе. Мозаика рассыпалась, оставив лишь смутное ощущение бесконечных трав и неповоротливых камней.

— Там... ничего. Мертвый мир, — горло вновь рвало стеклом, но Кацату требовались слова, чтобы поверить в шепот собственной силы. Она не подводила, даже когда взрывалась в крови кристаллами и выворачивала наизнанку жилы. Он потянулся вперед, вгрызаясь, тормоша, ища хоть какого-то отклика. Искра? Что-то едва уловимое коснулось сознания, пробежало смутным отражением по самой кромке мозаик, и Кацат усилил напор, не замечая, как натянулись и покрылись трещинами серо-зеленые цепи. Искра погасла, одарив напоследок таким же тусклым привкусом крови и густым, мертвенным страхом, эхом отразившимся в поднявшихся навстречу зеркалах. Шепот стал оглушительным, ввинтился и взорвал сознание криком. Выстроенная мозаика брызнула осколками, заметалась, то накрывая калейдоскопом мозаик Фла, то вонзаясь в остов башни, тут же взорвавшийся камнями. Вспыхнула трава. Заметался ящер, заходясь хрипловатым воем, а зеркальная волна ушла на глубину, вспарывая и перемалывая пространство, пока не наткнулась вдруг на кутающуюся в холод тени искру. Мозаика щелкнула, замыкаясь крюком, рванула добычу на поверхность, протащила по остаткам башни и рассыпалась, наконец усмиренная вспыхнувшей серебром и зеленью цепью.

— Хо-о, у нас снова гости, — Фейрадхаан медленно выехала вперед, будто ненароком прикрыв осевшего в седле Кацата. Призрачные паутины под мерное биение скрывающей их серо-зеленой завесы ловили мечущееся в черноте зеркал сознание. За двадцать один переход от них медленно и неохотно стихала грохочущая над Денхеримом буря.

Тень гостеприимна: она охотно распахивает объятия, расступается, увлекая на глубину, и мучительно медленно выпускает обратно, цепляется до последнего, вырывая из сущности кусок за куском. И все же быть вырванным из тени — много, много хуже. Рихшиз не верил, что такое возможно. Он ждал, скрывшись в густой тени обрушенной башни на самой границе касания Исайн’Чоль. Ждать, наблюдать — что может быть естественнее для Вельде? А теперь он цеплялся за камни и пучки жухлой травы, а пространство вокруг шаталось и рассыпалось, смешивая холод теней с мертвым воздухом, пылью пустоши и каменной взвесью того, что несколько тактов назад было башней. О’даэ не предупреждал о подобным, но мог ли он ждать танца денхеримских мозаик так далеко на западе? Денхерим меняют мир своим присутствием. Больше всего Рихшиз хотел оказаться как можно дальше от Денхерим. Но смерч закручивался совсем рядом, и он как никогда отчетливо ощущал касание шелестящих лезвий и тающих зеленоватых искр, отсчитывающих такты его существования. Сколько их осталось до разделяющей его и тени грани? Рихшиз расслабил пальцы, выпуская рефлекторно стянутые поближе теневые полотна. Взметнувшаяся его сила угасла, растворяясь среди травинок, он замер, приглушив малейшие колебания энергии.

— Даэ Денхерим, Даэ Кэль, — третьего имени Рихшиз не знал, а отпечаток тени, который он успел нащупать, прежде чем мир перевернулся, дразнил смутнознакомым послевкусием, похожий на все сразу и ни на что одновременно. Так иногда ощущались айтари. Но их тени никогда не расходились когтями и хищными жалами.

— Даэ Вельд. В теневых тропах теперь совсем нет ясности? — в бесцветном голосе Кэль совсем не ощущалось силы, будто вся она была сосредоточена где-то еще, но Рихшиз отчетливо чувствовал скользящие по хребту призрачные коготки. Они стекали с серых лезвий, преломлялись в зеленых искрах и вонзались иглами, будто защитных оболочек не существовало.

— Ясности хватает, — перед глазами вновь клубились тени, в них вспыхивали, но тут же тонули образы. Рихшиз пытался думать только о черноте, но призрачные касания одно за другим срывали с них смутное эхо, обрывки воспоминаний текли вверх по когтям и лезвиям. Даже тени не были столь бесцеремонны. Будто его выбросили в тень с обнаженным сосредоточием.

— Взгляд манш’рин Вельд простерт так далеко... что же он надеется различить за горизонтом? — призрачное касание разом обрело остроту, обоняния коснулся наполненный холодной вязкостью теней запах крови. На такт Рихшиз задохнулся в нем, пульс гулко ударился где-то в глубине, и все закончилось. Земля под пальцами больше не дрожала, а три всадника, сблизив ящеров так, что их тени слились в одну, пересекли то, что еще оборот назад было Завесой.

На такт мир выцвел и вновь налился жизнью. Ящеры оскалили короткие клыки и угрожающе зашипели, когда Рихшиз вышел из тени перед их мордами.

— У нас одна дорога. — Воля манш’рин будет исполнена. Скрыто или явно — не так уж важно. Время вытянулось серебряной цепью. Тени смешивались, сливались в одну и расходились, щитинились длинными иглами и разлетались мельчайшими клочками, пока не исчезли разом, вытянувшись длинной осью за спины ящеров. Призрачные паутинки слились с черно-белой мозаикой, когда их обладательница скользнула в другое седло. Освободившийся ящер шагнул вперед. Рихшиз не стал ждать, когда тот опустится на колени, просочился между тенями поводьев и устроился в подходящем скорее для айтари седле.

Широкие лапы ящеров оставляли следы в сухой земле, вокруг них взвивались маленькие пыльные смерчи, оседающие желтовато-красными разводами на полах плащей. О’даэ говорил, что мир за Завесой иной, но вокруг тянулась пустошь, ничем не отличающаяся от простирающейся между землями Евгэр и Леконт. Только Туманы Вельда казались теперь иллюзорнее преломляющихся на волнах в гранях Завесы миражей, что рождались из сплетения лучей спускающегося Фира и поднимающейся ему навстречу Фаэн. Рихшиз рассматривал их — еще до того, как поднялся на Тысячу Шагов и обрел имя — отчетливо видимые с дальних берегов Шуама, лучи складывались в непривычные контуры домов и башен, текли причудливыми улицами и прорастали охапками незнакмых растений или контурами чужих берегов. Но даже самое быстроходное судно не могло достигнуть их, стоило приблизиться, как миражи размывались, теряли плотность и превращались в игру бликов на темной воде Бесконечного моря.

— Твое ожидание было долгим. О чем поют тени на той стороне? — быстрое касание паутинок разорвало марево, в котором Рихшиз неосознанно тянулся вслед за удлиняющимися тенями вдаль, к сменившему шелест волн шелесту песка и пустынным миражам, пришедшим на смену иллюзиям вод. Вельд молчал.

— Я не спрашивал, — Рихшиз успокоил закружившиеся вокруг тени, их хищные коготки вгрызались в паутинки, стараясь поглотить эфемерные капли наполнящей те энергии, но цепляли лишь пустоту, будто отделенные недоступной восприятию прозрачной завесой.

— Тебе... не любопытно? — паутинки скользили между тенями, Рихшиз отсчитывал такты собственного сосредоточия, но когда тени почти разлетелись сотней зазубренных игл, паутинки разлетелись, смахнутые ленивым взмахом серого лезвия.

— Тогда спроси их сейчас, — в густоте зеленых отсветов тени гасли, но Рихшиз все равно видел, как паутинки теперь блуждают между ними, разом утратив к нему всякий интерес. Он не обещал повиноваться Кэль. Но о’даэ Вельд хотел знать. Биение сосредоточия выравнялось, и Рихшиз привычно стек к самой границе тени, ощущая как мир теряет терзающие его зрение краски, обретая взамен холодную бесконечную глубину, но тень лишь мазнула по пальцам тихим шелестом, чтобы через такт накрыть густой приливной волной. Касание удушало. Рихшиз рванулся вверх, стряхивая с себя слишком густую и вязкую тень. Ни один Вельде не оставался на свету дольше, чем необходимо, чтобы скользнуть в иную тень. Но по эту сторону Завесы придется довольствоваться светом.

— Эта тень не годится для танцев, — он качнул головой, прогоняя тянущееся вдоль хребта ощущение осклизлого касания. — Слишком вязкая.

— Как и пространство. Эта мозаика словно не знает, что может двигаться, — Денхерим горбился в седле, а складки белоснежного плаща покрывала бурая дорожная пыль.

— Застывшие земли. И мертвые, — та, чьего имени Рихшиз так и не узнал, собрала в ладонь и растерла пальцами крупицы почвы. — Здесь не бьется ни одно Сердце.

Земли без Сердца? Тусклый, вымороченный образ серого пространства, лишенного дуновения жизни, казался диким настолько, что сознание Рихшиза отказывалось верить чувствам. Он снова и снова касался тени, звал, пытаясь уловить отклик, но натыкался на равнодушную пустоту. Эта земля не знала касаний, не отзывалась ни на чей зов. Что о’даэ хотел отыскать здесь? Вокруг вновь заметались паутинки, и Рихшиз торопливо стянул еще подвластные ему тени ближе, укрывая и смиряя слишком громко звучащие мысли.

— Завеса укрыла Исайн’Чол от пустоты? — Тень взволновалась, сжимаясь и дробясь, когда пространство вокруг дрогнуло. Землю рассекла трещина, пучки травы застыли, подставив лучам поднимающейся Фаэн корни вместо стеблей. Один такт — и искажение стерлось. Мертвое неизменно. — Или от того, что прячется за ней?

И может ли мертвое поглотить живое? Ближе всего к границам Завесы на юге бились Сердца Эшсар и Коэнт, с востока — Ан’ашар, Феримед и Вельд. Возможно, теперь Вельду повезло тонуть в песках вместо волн. Самым дальним Источником севера считался Альяд, но о северянах ничего нельзя знать наверняка. Но всех их от Завесы отделяли воды Бесконечного моря, и только с запада Сердца Леконт и Евгэр бились у самой Завесы. И все же их кровь так и не пересекла границу мертвых земель.

— Евгэр не дотягиваются даже до Фла, — паутинки вновь мазнули по кромкам теней, ловя затухающий под ними образ. — А Леконт... — паутинки рассыпались искрами и свернулись тугим клубком. Рихшиз кивнул: слова от эйтеа не услышал даже о’даэ Вельд.

Пустошь тянулась и тянулась, и по удлинявшимся теням Рихшиз чувствовал медленное движение Фаэн над ними, но тени ничего не говорили о глубине, не менялись, делясь отзвуками касавшихся их энергий. Значило ли это, что пространство вокруг не меняется? Рихшиз не видел Северного Круга, но слышал, что такие игры любили Альяд. Но Кэль не спрашивал Денхерим о расстояниях и петлях. Означало ли это уверенность?

— Воздух меняется, — паутинки так и не шевельнулись. Их хозяйка застыла, вытянувшись вперед над головой ящера, широкие ноздри трепетали, ловя оттенки запахов, а между губ то и дело мелькал острый кончик языка. Рихшиз видел этот жест у южан: они единственные полагались на обоняние больше, чем на эхо энергий. Но ни одно южное Сердце не цвело паутинками, а отбрасываемая ими тень так густо сплеталась с зеленью и мозаикой, что теряла собственный оттенок. Какое же Сердце пело для нее?

— Густеет, — Денхерим запрокинул голову вверх, подставляя искрящимуся свету Фаэн испещренное черными прожилками лицо. Тени доносили эхо тревожной пульсации, волной расходящейся от закутанной в белое фигуры. Пространство дрожало.

Слуха коснулся далекий раскатистый звук. Порой гроз в Исайн’Чол считался К’шар, но и во втором цикле они сотрясали небо. Тени, до того щедро источаемые Фаэн, поблекли, но будто заполнили все вокруг, заливая реальность едва уловимой дымкой серости. Рихшиз тоже посмотрел вверх: тревожный свет Фаэн померк, скрытый странной беловато-серой массой, которую вдруг разорвала слепящая вспышка, сопровождаемая раскатом. Рихшиз зажмурился: в любом другом месте пляшущие под веками пятна не помешали бы ему, но в этих землях голос теней звучал так слабо, что приходилось полагаться на менее совершенные инструменты.

— Сейчас! — Денхерим на такт опередил обрушившийся на них шелест. Ящеры сорвались с места под холодный дробный перестук небесной воды, оставлявший на шкурах темные разводы. О’даэ рассказывал о ней, но это звучало слишком странно, чтобы верить даже манш’рин. Капли сливались в потоки, пропитывали тяжелую ткань плаща и звонко ударялись о темный металл доспеха, оседали на коже чуждыми и странными касаниями. Или застывали, пойманные зелеными искрами у самой границы пляшущих теней.

Пустошь кончилась внезапно, будто рассеченная мозаикой Денхерим. Лапы ящеров увязли в вязкой, пропитанной влагой земле, из которой выбеленными остовами поднимались обломки колонн, камней и полуразрушенных арок. Тени лишь на такт опередили рванувшие вперед паутинки и на такт же запоздали с откликом. Пусто.

По каменным сводом арки шум небесной воды едва касался слуха. Ворчащие ящеры опустились на землю, пряча под толстыми складками век уставшие от яркого света глаза. Они то и дело тревожно вскидывали головы, принюхивались и успокаивались под мимолетные касания паутинок.

— Что это? — Кэль рассматривал скованную зеленой искрой каплю.

— Небесная вода. О’даэ говорил о ней, — Рихшиз оставил своего ящера и шагнул к краю арки, остановившись на очерченной каплями границе. — Она не опасна.

— Мертвая вода, мертвая земля, мертвые камни. — Капли падали на оплетенную паутинками узкую ладонь, лишенную даже защиты перчаток. Рихшиз не ощутил ее приближения. Даже тени остались неподвижны. — О чем еще ты молчишь?

— Или мы не идем одной дорогой? — зелень придвинулась, заплясала, расходясь потоками и закручиваясь петлями, в которых таяла окружающая их белизна камня и все отчетливее проступала зеркальная чернота башни покинутой ими граничной башни. Достаточно шага.

Тень свернулась кольцами. Сдавила, прорастая сквозь плоть вечно омываемыми приливами камнями и шипящими брызгами, тающими у горизонта миражами и острыми скалами Шуама. Что может выбрать кровь, пока звучит воля манш’рин?

— О’даэ сказал лишь, что видел за башнями небесную воду и мертвую землю. Слишком мало для Вельд, но о’даэ не может идти дальше, — кровь Вельда не звучала так громко до этого дня, и никогда Туманное Сердце не пело ей в унисон. Ни один манш’рин не будет спорить с Источником.

— И слишком мало для Кэль. — Контуры башни расстаяли, обнажая белый камень и поднимающуюся спиралями серо-зеленую пыль, на мгновение застывшую сверкающим лезвием и разлетевшуюся тысячей осколков, пронзающих пустоту. — Рей’аах’аан’на'ар’рэ.

— Р’рих’эш’эшиэс’сэа, — он ответил стекающей по прибрежным камням пеной и брызгами с тающими за горизонтом миражами.

— Ка'у'цин'ан'с'тэ Дьенэх’э’ри’им’мэ, — белая мозаика взлетела остриями копий, развевающимися над простором знаменами и растворилась в черноте пылающих звездами зеркал.

— Фейах’раад’ха’арн, — последнее имя вплелось медленно меркнущим сиянием — следом пронзившего бездну луча. Рихшиз ждал, какое же Сердце прозвучит вслед за ним, но имя осталось просто именем — эхом и отражением, отделенным лишь тактом от прозвучавшего первым. Фейрадхаан безмятежно ловила ладонью небесную воду, а зеленые искры плясали вокруг нее, путались в пальцах и оплетали браслетами запястья, паутинки проходили сквозь них, дразнили и скатывались, как небрежно стряхнутые на землю капли.