Гарри Поттер и Лабиринт минотавра (джен)

Как досадно, что ничего не вышло. Хорошо еще, что получилось улизнуть. Удалось дойти почти до самой двери... Так хотелось взглянуть… Что ж, надо признать, что Поттера окружают очень преданные женщины. Что эта Грейнджер, что жена. Сторожит у его порога, как собачонка. Живет она, что ли, в этой больнице…

Ну, раз его так изолировали и охраняют, значит, и вправду дело плохо. Что ж, превосходно. Нет смысла более вспоминать о существовании этого жалкого, никчемного овоща. Прощай, Поттер. Прощай, великий герой волшебного мира! Тебе не суждено узнать, кто одолел тебя. Все, что тебя ожидает — это четыре стены палаты для умалишенных. С тобой, наконец, покончено. Теперь можно попробовать восстановить то, что ты успел разрушить. Хотя бы попытаться. Почему нет?

Как утолить пламя, которое продолжает гореть внутри? Почему так пусто? Все съежилось и ссохлось, как от безжалостного зноя. Так долго эта месть занимала все мысли, все время, так долго она была мечтой, давала сладкое предвкушение, давала смысл. А теперь, когда все свершилось — чем теперь жить? Чем наполнить эту высохшую пустоту внутри? Разве его позор не должен был излечить все раны?

Да, есть кое-что приятное и согревающее. Вот она, его палочка. Великолепный экспонат для коллекции. Приятно подержать ее в руках, повертеть в пальцах. Почувствовать свою победу, свое превосходство над ним. Палочка поверженного врага. Что может быть лучше? Разумеется, нельзя пользоваться ею, нет смысла так рисковать. Она слишком приметная, слишком известная. И из руки просто выпрыгивает, совершенно не желая слушаться… Простейшее «репаро» не получается. Осколки стакана только перевернулись в воздухе и разлетелись еще дальше. Нет. Его палочка тоже будет заперта в четырех стенах и больше никогда не сотворит магии. Как и ее хозяин. Она будет лежать здесь, на каминной полке. В вечном плену. И каждый взгляд на нее будет возвращать мне вкус и радость триумфа…

* * *

Кризис был тяжелый. Со стороны казалось, что он почти полностью потерял рассудок, что болезнь снова владеет им безраздельно. Но Джинни знала, что это не так. Просто его тело, ослабленное страшными испытаниями, еще не могло вынести того огня, которым горела его душа. Изредка Гарри говорил несколько слов — почти как раньше. Но большую часть времени он молчал. Многие часы он опять проводил неподвижно, не произнося ни звука и уставившись в окно. Но если несколько недель назад Гарри был похож на разрушенный дом с выбитыми, навсегда угасшими окнами, то сейчас во взгляде его изумрудных глаз читалось неумолимое напряжение мысли. Сильный дух, теснившийся в слабом теле, снова горел и гудел, как пламя в печи. Перед его внутренним взором постоянно возникали образы и картины, в груди поочередно вспыхивала то сильная радость, то сильная боль. Гарри позволял им возникать и гаснуть, то и дело выхватывая какие-то детали, которые казались ему знакомыми. Лица, голоса, предметы и пейзажи… Он хватался за них и деталь за деталью продолжал собирать свою мозаику, снова соединяя осколки прошлого в единое целое.

Это был мощный шквал звуков, образов, впечатлений, мыслей, который грозил сорвать его с места и поглотить, унести навеки, словно пушинку. Но он точно знал, где его спасительный якорь. Его опора. Его сияющий маяк посреди черной бури. У него была его точка отсчета. Джинни и Рон. Золотое солнце ее любви и надежная защита его сердца. И когда он изнемогал от усталости, они снова и снова спасали его. Он видел ее глаза и чувствовал силу его руки, и это придавало ему сил и давало уверенность и покой.

Никто не видел эту изнурительную борьбу, никто не знал, как тяжел был каждый его шаг, как медленно продвигалась его работа. Никто, кроме Джинни. Она чувствовала и понимала его без всяких слов. И поэтому не мешала ему. Не тревожила. Иногда Гарри просил ненадолго оставить его в одиночестве, и тогда она, поцеловав шрам на его лбу, уходила, чтобы побыть с сыном. А иногда, напротив, взволнованный и подавленный, Гарри цеплялся за ее руку так, будто это было единственное, что могло удержать его в этом мире. И тогда она терпеливо и безмолвно сидела с ним рядом, пока он, дрожа и тяжело дыша от напряжения, пробирался через какие-то одному ему ведомые дебри…

* * *

— Есть кое-что важное, — сообщил Энтони. — Позавчера в отделе пошел слух о том, что из-за неопределенности положения Гарри появилось предложение пригласить на работу пару бывших мракоборцев, которые вышли в отставку.

— Лично я не в курсе, — пожал плечами Рон. — Мне пока ничего не предлагали. Невилл?

— Я тоже первый раз об этом слышу, — вздохнул профессор Долгопупс. — Даже если бы предложили, я не смог бы оставить Хогвартс. Так что… Скорее позвали бы тебя, Рон.

— Да, о тебе действительно упоминали, но вскользь. Чаще всего произносят имя Сэвиджа, — ответил Энтони. — Вы же знаете, как по нашим коридорам распространяются слухи… Лично мне кажется, что это стоит проверить. Логичнее было бы предложить место именно тебе, Уизли. Как ближайшему другу Гарри.

— Между прочим, Сэвидж подал в отставку как раз из-за Гарри, — сказала Сьюзен, сверкнув глазами. — Они постоянно спорили. Гарри тогда занимался Большой реформой, и его идеи казались Сэвиджу бредовыми и ребяческими. Он постоянно повторял, что мальчишке доверили дело, которое ему не по зубам. Что Гарри все разрушит. Что его самонадеянность… В общем, не хочу даже вспоминать. Они порой до хрипоты орали друг на друга. А когда закон все-таки был принят, Сэвидж так и не смог с этим смириться и хлопнул дверью…

— Ты хочешь сказать, что за этой историей может стоять он? — пророкотал Рон, лицо которого медленно наливалось краской ярости. — Бывший мракоборец способен искалечить другого? Вот так просто?! Боже великий, до чего мы дожили…

— Прежде, чем делать подобные выводы, нужно все выяснить наверняка, — сказала Падма. — Но логика в словах Энтони есть. Это все очень странно. Имя Сэвиджа не просто так всплыло и склоняется в коридорах министерства.

— Я в это не верю, — покачал головой Рон. — Просто не верю. Берти Сэвидж — человек, конечно, малоприятный. И с Гарри они сразу столкнулись лбами, но… Они не были заклятыми врагами. Им нечего было делить. И напомню, что Сэвидж сам ушел в отставку. Его, наоборот, уговаривали остаться — в отделе всегда работы больше, чем людей, и его уход был крайне несвоевременным...

— Да, Рон. Это слишком серьезное обвинение, чтобы им разбрасываться, — вставила Падма.

— Есть еще один вариант. Сильверстоун, — вставил Эрни Макмиллан. — Глава Отдела тайн последние 15 лет. Недолюбливает Гарри еще со времени той стычки, когда погиб Сириус Блэк. Пытался обвинить его в смерти своего подчиненного в Зале смерти, но потерпел неудачу, которая, как вы понимаете, симпатий отнюдь не добавила. Запросто мог заказать Гарри, у него есть мотив и возможность. В министерстве выше его по влиянию только Робардс и Кингсли. Но, знаете, Сильверстоун очень консервативен и ленив. Была бы его воля, он бы запретил шевелиться даже листьям на деревьях, законсервировал мироздание и вставил в позолоченную раму. И остаток жизни сидел бы в кресле-качалке, любуясь совершенством. Не представляю, чтобы человек такого склада мог составить и реализовать такой сложный план.

— А почему тот, кто все это устроил, просто не убил Гарри? — вдруг спросила Полумна своим удивительным спокойным голосом, будто речь идет о покупках в овощной лавке. — Зачем вообще было устраивать все так сложно, когда можно просто убить?

— Это отличный вопрос, Полумна, — кивнула ей Падма. — Я сама не раз им задавалась.

— И ответ только один, — вставила Гермиона. — Им не нужна была просто смерть Гарри. Смерть знаменитого героя — это совсем не то, что они задумали. Им нужно было во что бы то ни стало сбросить его с вершины, растоптать, опозорить, превратить в изгоя, а потом — в бессловесного безумца, навечно запертого в больнице св. Мунго.

— Подумать только, страсти какие, — пробормотал Рон. — Надо же… В жизни не стал бы так заморачиваться.

— А что бы ты сделал, если бы ненавидел кого-то до такой степени и годами мечтал бы отомстить? — спросила Падма.

— Ну, не знаю, — неуверенно бросил тот. — Выследил и прикончил бы. Яду бы налил в кофе. Заколдовал так, чтоб мама родная не узнала. На кусочки бы разрезал. Но точно не стал бы тратить на это целых полгода и изобретать такую тягомотину. Это ж сколько нужно времени и нервов!

— Да, тут чувствуется особый накал, — кивнула ему Падма. — Ненависть, которую вынашивали, лелеяли, бережно взращивали, как редкое растение. Превращая ее в настоящий культ… А ты прав, Рон. Для такого сложного плана нужна невероятно сильная страсть…

Девушки переглянулись друг с другом и на их лицах одновременно появилось одинаковое выражение.

— Ронни, — слабым голосом пискнула Гермиона. — Милый. Я тебя обожаю. Ты гений. Ты просто гений.

— Чего? — удивился он. — Я ничего не…

Он не договорил, потому что жена повисла у него на шее, приникнув к губам.

Падма рассмеялась, глядя на семейную сцену, Полумна улыбнулась. Гермиона наконец выпустила из объятий совершенно опешившего, но очень довольного мужа и, набрав побольше воздуха в легкие, завопила:

— Cherchez la femme!!! Наш минотавр — женщина!!!