Хорошая мать: 1988 год (джен)

Марк сидел в автомобиле, который медленно катил его по ярко освещённым полуденным улицам Кембриджа. Солнечные лучи отбивались от окон и плитки мостовой, ярко освещая всё вокруг. Легкий ветерок трепал шляпу, но Марк не замечал этого. Он был одет в свой привычный наряд инженера-железнодорожника, который всегда носил с легким аристократичным акцентом. Чёрный пиджак и брюки, белая рубашка, застегнутая на все пуговицы, и строгий чёрный жилет — всё это составляло его почти театральный образ.

На его носу снова красовалось пенсне — уже третье с тех пор, как он прибыл в Кембридж. Два предыдущих были разбиты в самых неприятных обстоятельствах — во время столкновений с людьми из Союза Гавриила Архангела. Марк долго терзался, стоит ли снова тратить деньги на такую вещь, но в конце концов решил, что деньги — это одно, а зрение — другое, ведь без пенсне он не мог даже толком разглядеть дорогу.

Он нервно теребил кончик галстука, пытаясь сосредоточиться на чём-то, что могло бы отвлечь его от многочисленных забот и тревог. Улица, где он ехал, была оживлена — прохожие, автомобили, мимо проезжали грузовики с товарами. Всё казалось нормальным, но ощущение, что что-то не так, не покидало его. В его голове метались вопросы: что будет дальше? Как он справится с ситуацией, в которой оказался? Всё, что происходило в последнее время, казалось частью какого-то безумного сна, от которого он никак не мог пробудиться.

В этот момент машина остановилась у какого-то здания, и Марк, оторвав взгляд от окна, немного встряхнулся, словно возвращаясь в реальность. Водитель открыл дверцу, и Марк, выйдя из автомобиля и расплатившись с таксистом, направился вперёд, уже привычно поправляя саквояж, который нёс в левой руке. Правой он держал чёрную фуражку, пытаясь в спешке надеть её, пока направлялся к зданию.

Полуденное солнце ярко освещало улицы Кембриджа, и город вокруг всё ещё пульсировал жизнью, но Марк был поглощён собственными мыслями. Он нервно теребил галстук, чувствуя, как нервы напрягаются с каждым шагом. Он только что покинул достаточно тревожную встречу, и атмосфера Кембриджа не добавляла уверенности. Никак не мог отделаться от чувства, что чем дальше он углубляется в город, тем сильнее ощущает давление.

Пересекая порог здания, он остановился в вестибюле, выпрямился и попытался взять себя в руки. Он поспешно примерил фуражку, но не стал её надевать до конца — походка его была уверенней, но явно спешил. В воздухе царила элегантная атмосфера — вокруг стояли аристократично одетые господа в строгих костюмах и дамы в нарядных платьях. Все они выглядели спокойно, уверенно, поглощённые разговором и подготовкой к встречам. Несколько человек переговаривались, двигаясь к лестнице, и Марк невольно почувствовал, как взгляд их остановился на нем. Это было неприятное ощущение, когда ты сразу становишься центром внимания в такой людной, но тихой и благородной обстановке. Нервы играли с ним, и всё это время он не прекращал стараться надеть фуражку, но нервное движение руки привело к тому, что она случайно соскользнула с его головы и упала.

С громким щелчком фуражка коснулась пола. Марк резко обернулся, стараясь скрыть раздражение и неловкость, но, увидев реакцию окружающих, понял, что единственным вариантом будет сдержать себя. В вестибюле стояли несколько человек, как раз в тот момент, когда он столкнулся с тем самым мужчиной, от которого уже давно ожидал столкнуться — строгий аристократ с выражением лица, явно оценившим случившееся. Все глаза были прикованы к его неловкости, и лицо Марка мгновенно покраснело от смущения. Он наклонился, чувствуя, как эти секунды кажутся вечностью, и с усилием подобрал фуражку, стараясь не сделать лишних движений.

Глаза других людей продолжали пристально следить за ним, и он быстро, чтобы не дать этим взглядам повода для дальнейшего наблюдения, встал и, не задерживаясь ни на секунду, сжался внутрь себя. Он взял фуражку в руки и продолжил путь вверх по лестнице, не поднимая головы. Ему было совершенно не по себе, и каждый шаг давался с трудом, словно его движение было замедлено, а внутренняя напряжённость из-за неловкости лишь увеличивалась.

Не желая привлекать к себе лишнего внимания, Марк предпринял новую попытку подняться на второй этаж, чувствуя, как его напряжённое состояние усиливается с каждым шагом. Он держал в руках фуражку, будто этот предмет мог стать для него неким талисманом, который защитит его от всего, что его пугает в этой обстановке. Кажется, он думал, что если он будет держать её крепче, то сможет обуздать свои страхи и почувствовать хоть какую-то уверенность.

Но когда он почти достиг конца лестницы, не успел понять, что произошло, как вдруг столкнулся плечом с кем-то, и тут его хрупкое самообладание рухнуло. Весь мир вокруг как бы замер, и в панике он вскрикнул, чувствуя, как его тело потеряло опору. Он инстинктивно прислонился к белым перилам, пытаясь зацепиться за что-то, чтобы не упасть, но ногам не хватало уверенности. В это мгновение он почувствовал, как земля будто уходит из-под ног. Словно в замедленной съёмке, он увидел, как фуражка выскользнула из его руки и, сделав несколько кругов в воздухе, упала на пол.

Вокруг него тут же оказалась толпа. Извлечённые из разговоров аристократы, в костюмах и с усами, взирали на него, словно на странное явление, и несколько дам с высокомерными выражениями на лицах тут же замерли, их взгляд был пронизан нескрываемым любопытством. Однако в этих взглядах не было искренности — скорее холодное наблюдение, как если бы его присутствие в этом месте было неуместным.

Марк не мог не заметить, как его мир начал плавно искажаться через очки пенсне. Лица всех вокруг начали расплываться и становиться, будто, призрачными, их выражения становились искажёнными, зловещими, словно это были не люди, а лики самого дьявола, держащие его в ловушке. Дамы, мужчины, старики — все эти лица начали плавиться в безликую массу, а для Марка их наблюдения стали невыносимыми. Они не были просто наблюдателями. Они были судьями, указывающими на него пальцами.

Он заметил, как какой-то старик, с полуседыми волосами и в темном костюме, подошёл ближе и начал говорить. Но не было смысла слушать его. Марк не слышал ни одного слова. В его голове стоял страшный гул, как если бы звуки множились, налегая друг на друга, словно голосов было слишком много и они сливались в одну оглушительную какофонию. Всё вокруг затмилось этим шумом, и он почувствовал, как его сознание теряет контроль.

Внезапно произошло нечто странное и тревожное, как если бы реальность начала терять свои очертания. Сначала свет на лестнице, будто по волшебству, погас, и вокруг наступила кромешная тьма. Марк в панике заёрзал, стремясь повернуть голову, чтобы разглядеть хоть что-то в этой непроглядной тьме. Он напрягал зрение, но не видел ни одного силуэта, ни малейшего движения. Тишина вокруг становилась всё более угнетающей, словно поглощая всё, что только что было. В голове нарастал внутренний шум, как отклик на эту невидимую угрозу, наполняя его сознание беспокойством и растущей паникой.

Но вот, неожиданно, с потолка вырвался столб ярких фиолетовых и красных огней. Свет был настолько насыщенным и неестественным, что на мгновение Марк почувствовал, будто он попал в какую-то фантастическую сцену, где всё происходящее — лишь плод его кошмарных мыслей. Эти огни окрасили всё вокруг в нездоровые оттенки, и в их свете всё казалось настолько нереальным, что Марк едва успел понять, что происходит. Он ослепленно прикрыл глаза, но не успел отвести взгляд, как в этом необычном освещении он увидел фигуру.

На лестнице, стоявший внизу, был Джордан Тёрлоу. Его белоснежный костюм, включая фуражку, ярко выделялся в этом необычном свете, который казался почти магическим. Он был как воплощение чего-то сверхъестественного. Стоя внизу лестницы, Тёрлоу смотрел прямо на Марка. Его лицо было слегка поднято, глаза закрыты, а выражение лица — в какой-то момент напоминало молитвенное экстаз. Он не двигался, его тело оставалось неподвижным, как если бы он был частью этого странного и тревожного освещения.

Марк застыл. Он не знал, что это, но что-то в этом взгляде Тёрлоу заставляло его почувствовать себя как будто в другом мире. В мире, где всё закономерно, но при этом ощущение чего-то неправильного и чудовищного витало в воздухе. И как бы он ни пытался держать себя в руках, это ощущение отчаяния, словно чего-то неизбежного, не отпускало его.

Джордан Тёрлоу стоял, словно в трансе, в свете этих фиолетовых и красных огней, и его тело начало двигаться с поразительной грацией, как у проповедника, стоящего перед своей паствой. Он поднял обе руки к потолку, его лицо было исполнено не только решимости, но и чего-то святого, так что это стало выглядеть как настоящий ритуал. Его глаза, закрытые в момент молчаливой молитвы, казались наполненными внутренним экстазом, словно он слышал неведомые голоса, ведущие его.

Затем его глаза распахнулись, и его голос, богатый и громкий, эхом пронзил пустую лестницу, звучавшую как храмовое пространство. Он произнёс слова, наполненные уверенностью и зловещей торжественностью:

— Братья и сёстры, воздадим молитву Господу, спасителю нашему! — его голос как будто поднимался ввысь, вытягиваясь, словно вопль. — Ибо грядёт последняя схватка, жестокая битва, что определит будущее нашего мира!

С каждым словом его руки начинали всё сильнее махать в воздухе, как если бы он пытался воссоздать великий акт силы, который должен был изменить всё. Его кулаки сжались, он потрясал ими, как будто саму судьбу в руках держал, подчёркивая важность каждого произнесённого слова.

На последних словах его руки сделали яркий, почти угрожающий жест, а взгляд устремился прямо в Марка, как будто он был частью этой последней битвы, о которой говорил Джордан.

— Полиция, как всегда, сквозь пальцы смотрит на врагов демократии! — продолжил он, резко ткнув пальцем в сторону Марка, — Она не видит того, что видим мы! Она только плетёт пустые сплетни и выпускает законы, которые только мешают Америке обрушить атомную бомбу на Советскую Россию, эту страну, населённую кровопийцами, бунтовские речи которых отравляют девственные умы наших детей и молодёжи!

Джордан как будто выплёскивал эти слова, как яд, его взгляд горел в пламени уверенности и жертвенности, будто он говорил не только за себя, но и за всех тех, кто, по его мнению, понимал истинную угрозу.

— Только мы, — продолжил он, его голос звучал с величием, — только мы можем спасти демократию от красной угрозы и повести за собой всю Америку вперёд, в светлое будущее капиталистической утопии!

Он замолчал, словно давая своим словам время раствориться в воздухе, проникнуть в сердца и разумы тех, кто мог его слышать. Тишина, которая наступила после его речи, была тяжёлой, почти невыносимой. Она давила на Марка, и он, стоящий в свете, как будто заблудившийся в этой первоначальной тьме, ощущал, как каждое слово Тёрлоу проникает в его сознание, обжигая его, как раскалённые угли.

Марк не мог оторвать взгляда от Джордана, и через несколько секунд — что казались ему вечностью — Тёрлоу снова заговорил. Его голос стал ещё громче и полнее, наполняясь силой и страстью, как будто он стремился вдохновить каждого присутствующего на решающий момент в их жизни. Каждое его движение было осмысленным, почти театральным, как если бы он воссоздавал ритуал, а не просто произносил слова. Он вложил всю свою волю, всю свою решимость в эти фразы, словно они были оружием, с помощью которого он мог разрушить все преграды и перевернуть мир.

— Объединимся, братья и сёстры! — вопил он, с яростью потрясая кулаками. — Очистим Америку от коммунистов, социалистов, марксистов и атеистов! Пусть наша вера станет мечом, а воля — щитом! Мы обязаны спасти нашу страну!

На последних его словах Марк вдруг увидел за спиной Джордана нечто совершенно необъяснимое — огромные крылья, белоснежные и яркие, которые, казалось, вырвались из света, проникавшего сквозь дверь, открывшуюся позади него. Они расправились величественно, как у архангела, и в их свете Джордан выглядел почти сверхъестественно, как небесный посланник, спустившийся на землю.

Марк застыл, не в силах оторвать взгляд от этого зрелища, которое словно выбивало его из реальности. Он чувствовал, как границы между кошмаром и реальностью размываются, и всё вокруг превращается в ослепительную и пугающую иллюзию. Всё происходящее казалось невыносимо зловещим. Джордан, однако, продолжал свою речь, не замечая, как эта странная аура, которую он создавал, влияя на окружающих, оказывала всё большее воздействие на Марка.

— Смерть всем врагам демократии! — взревел он, голос его звучал уже не человеческим, а каким-то искажённым, диким. — Смерть тем, кто осмеливается разрушать величие Америки! Смерть тем, кто встанет на пути праведного пути капитализма!

Его слова наполнились всё большим иступлением, и каждое новое слово становилось как заклятие, ударом, пробивающим сознание. В какой-то момент, словно по невидимому сигналу, все эти аристократы, которые казались такими благородными, начали хором повторять одно слово. Их голоса сливались в едином порыве, и это слово, повторённое вновь и вновь, как выстрел, пронизывало всё вокруг.

— Смерть! Смерть! Смерть! — выкрикивали они, их голоса становились всё более искажёнными, словно порождение самого зла.

Это не был просто крик. Это была мантра, которую они повторяли, с каждым разом вкладывая в неё больше энергии, зла, ненависти. Лица их искажались, глаза горели огнём, а сам воздух вокруг них становился пропитанным какой-то невообразимой тягучей атмосферой, полной угрозы и страха. Марк почувствовал, как его охватывает ужас, а слова, которые раздавались вокруг, будто проникали в его душу, с каждым их повторением сжигали его изнутри.

Когда хоровое повторение слова «смерть» заполнило его разум, а ужасающие звуки и видения слились в невыносимую какофонию, Марк потерял сознание, но вскоре очнулся с ощущением, будто реальность вновь расплылась, ускользая в недостижимую бездну. Вокруг не было ни звуков, ни яркого света — только тусклый, размытый свет, который пробивался сквозь чуть приоткрытое окно. Он попытался пошевелиться, но его тело было слишком тяжёлым, как будто его приковали к койке. Голова раскалывалась от боли, а всё его тело ощущалось как после долгого падения, когда оно пытается вернуться в привычную реальность, но не может найти опору.

Он взглянул вниз — его тело было накрыто лёгким одеялом, словно ничего не произошло. Странно было ощущать такую пустоту, как будто всё случившееся — кошмар, а он просто проснулся, ничего не помня. Где-то рядом поскрипывали полы, а воздух был напоён запахом медикаментов и дезинфекции. Но это не приносило облегчения — наоборот, ощущение близкой смерти было слишком свежим.

Его голова болела, и он медленно повернул её, как будто в поисках чего-то знакомого. Вдруг, с уголка глаза, он заметил её — молодую женщину в белом халате, сидящую рядом с его койкой. Он мог заметить её лишь по тому, как её фигура плавно перемещалась в тусклом свете. Она была словно растворена в этом полумраке, как часть этой странной, чуждой ему обстановки.

Она сидела на стуле, её фигура не поднималась, но Марк мог почувствовать её присутствие — как успокаивающий, но настойчивый элемент, который внезапно вырвал его из той вязкой туманной темноты, в которой он находился. Она не двигалась, её лицо скрывалось в тени, но её руки были расслаблены, и Марк мог разглядеть, как её палец нервно зацепил угол простынки.

Время текло медленно, и каждый момент в этом помещении казался слишком долгим. Тишина была подавляющей. Марк пытался понять, что произошло, но его мысли путались, как старый, забытый киноплёнка. Ему не удавалось собрать воедино события, которые привели его сюда, и ему не оставалось ничего, кроме ощущения холода и беспокойства, которые словно проникали в его душу. Он лежал, не в силах двигаться, как застывший.

Рядом, в тени, беззвучно двигалась женщина, но её движения не казались обыденными, как если бы она была частью чего-то более значительного и важного, что происходило прямо сейчас. Она не говорила, её руки скользили по постели и поверх простыней, собирая на себе только тени. Марк пытался сосредоточиться, но даже эта простая фигура заставляла его чувствовать себя ещё более потерянным.

Часы тянулись бесконечно, как долгий сон, пока наконец тишину в палате нарушил мягкий голос сестры милосердия, который прозвучал как будто издалека, сначала не воспринимаемый, а затем становящийся всё более явным:

— Здравствуйте, — сказала она, с лёгким наклоном головы. — Меня зовут Азия, я здесь работаю.

Марк повернул голову в её сторону, пытаясь сосредоточиться на её лице. В первый момент её черты казались ему странно знакомыми, почти пугающе родными. Он вгляделся в её глаза, и в его голове вдруг возникло странное ощущение — эта женщина, сидящая рядом, как будто была не чужой для него, а кем-то гораздо более близким. На мгновение он даже почувствовал, что перед ним стояла его дочь Молли, только теперь не шести лет, как было на самом деле, а двадцати. Всё, начиная с формы её лица и заканчивая выражением глаз, казалось до боли знакомым. Это было настолько яркое ощущение, что он едва мог сдержать дыхание.

Но сестра милосердия, не замечая его сосредоточенного взгляда, продолжала говорить:

— Вы были без сознания несколько часов, — её голос был спокойным и уверенным, но всё же нес в себе какую-то тревогу. — Доктор Доноху сказал, что у вас был приступ. Сказал, что это могло быть связано с переутомлением и стрессом.

Марк продолжал смотреть на неё, не в силах оторвать взгляд. Словно что-то тянуло его к ней, что-то непостижимо знакомое, но он не мог понять, что именно. И вдруг его сознание, казавшееся до этого мутным, словно очистилось, и в его ушах раздался голос — знакомый, детский, но одновременно такой далёкий. Это была Молли.

— Папа, ты слышишь? Маму хотели убить, там в тюрьме... на прогулке... — звучал в голове её голос, такой отчётливый, будто она находилась совсем рядом. — Папа, папочка... Её жизнь теперь зависит только от твоего выбора!

Марк вздрогнул. Внезапно ему показалось, что он не в больнице, а в какой-то иной реальности. Голос Молли как будто проник в его сознание, как будто он был не здесь, а там, в том кошмаре, который он пережил много лет назад, когда его жизнь разделилась на два мира: тот, где он был отцом, и тот, где всё было под угрозой, всё рассыпалось, как карточный домик.

Сестра Азия продолжала говорить, но её слова терялись в гуле, который становился всё громче. Всё вокруг становилось чем-то абстрактным, лишённым четких очертаний, и его взгляд продолжал цепляться за её лицо, пытаясь найти там хоть какой-то смысл. В её глазах он как будто видел всё, что мог бы понять в тот момент, и одновременно ничего. В её тихом, спокойном голосе звучала реальность, которой не было, и не было больше его дочери.

— Папа... — снова прошептала Молли в его голове, — всё зависит от тебя...

Марк резко закрыл глаза, пытаясь изгнать из себя этот голос, этот кошмар. Сестра милосердия продолжала пристально смотреть на него, словно она пыталась понять, что творится в его голове. Она явно заметила, что он выглядел растерянным и слегка испуганным, но всё равно продолжала говорить спокойно, с выражением, будто полностью уверенная в том, что её слова принесут облегчение.

— Доктор Доноху просил передать вам, — сказала она, почти тоном наставника, — что вам категорически нельзя волноваться. Это важно, понимаете? Волноваться сейчас — это то, что может ухудшить ваше состояние.

Марк молча кивнул, хотя слова её как будто не доходили до него. Всё ещё ощущая странное чувство неуверенности, он пытался сосредоточиться, но мысли, как жидкая вуаль, постоянно ускользали.

И вдруг сестра Азия, словно она была запрограммированным манекеном, начала произносить что-то странное, что совершенно не вписывалось в атмосферу комнаты. Её голос, как и раньше, звучал ровно и безэмоционально, но сейчас она говорила не о лечении, не о его состоянии. Марк почувствовал, как его внимание невольно переключилось на её слова, они звучали, как если бы она заучила их, а теперь воспроизводила на автомате:

— Делия Эухарис, известная своей удивительной красотой и размером, в особенности крыльев, которые могут достигать до 12 сантиметров в размахе.

Марк с трудом пытался осознать, что происходит. Его глаза распахнулись от недоумения, когда он увидел, как сестра Азия, не отрывая взгляда от какой-то бумаги или записей, продолжала говорить, будто это был самый обычный разговор. Её голос был ровным и безэмоциональным, а слова звучали как сухая лекция по ботанике, абсолютно неуместная в этой ситуации. Для Марка её слова звучали как нечто чуждое, отстранённое от реальности.

«Что за чертовщина?» — пронеслось в его голове. Он не мог понять, что происходит. Он был в больнице, после того как потерял сознание, но почему эта женщина говорила о бабочках? И почему она говорила об этом с такой серьёзностью, как если бы речь шла о чём-то крайне важном?

Его мысли путались. Вместо того чтобы успокаиваться после приступа, он чувствовал, как его разум разрывается от странных и нелепых фрагментов, которые не складывались в единую картину. Марк посмотрел на сестру Азии, её лицо оставалось спокойным, будто она была манекеном, заучивающим какие-то фразы. Он пытался найти в её глазах хоть малейшее выражение понимания, но их пустой взгляд только усиливал его тревогу.

— Некоторые исследователи утверждают, что её крылья имеют лёгкую перламутровую окраску и могут отражать свет так, что бабочка выглядит как маленькая живописная звезда, — продолжала она, будто не осознавая, что её слова не имеют никакого отношения к реальной ситуации.

Марк почувствовал, как его внутренний мир начал рушиться. Он пытался связать события, понять, что происходит, но каждое слово сестры Азии всё более и более отрывалось от реальности. Он не мог понять, как она продолжала говорить об этом, будто это было важнее, чем его собственное состояние, чем его жизнь. Это было как дурной сон, в котором ему не удавалось проснуться.

Он сделал усилие, чтобы собрать свои мысли, но вместо этого всё вокруг начало расплываться. В груди сжалось. Веки тяжело опустились, и темнота поглотила его. Он не смог удержать сознание, и его тело безвольно обвисло, погружая его в бессознательное состояние.