Хорошая мать: 1988 год (джен)

Были наполнены звуком трущобы,

Лес и звенел и стонал,

Чтобы, чтобы,

Зверя охотник копьем доконал!

Олень, олень, зачем он тяжко

В рогах глагол любви несет?!

Стрелы вспорхнула медь на ляжку,

И не ошибочен расчет!

Сейчас он сломит ноги оземь

И смерть увидит прозорливо,

И кони скажут говорливо:

«Нет, не напрасно стройных возим!»

Напрасно прелестью движений

И красотой немного девьего лица

Избегнуть ты стремился поражений,

Копьем искавших беглеца!

Все ближе конское дыханье

И ниже рог твоих висенье,

И чаше лука трепыханье,

Оленю нету, нет спасенья!

Но вдруг у него показались грива

И острый львиный коготь,

И беззаботно и игриво

Он показал искусство ТРОГАТЬ!!!

Без несогласья и без крика

Они легли в свои гробы,

Он же стоял с осанкою владыки —

Были созерцаемы поникшие рабы...

Поезд, преодолевая крутой склон, тяжело скрежетал рельсами, словно сама земля сопротивлялась его движению. Взмахнувший облачком пыли, его чёрные боковые стенки отбрасывали краткие тени на тусклое утро. Внешний мир метался в сером свете — деревья, как размытые силуэты, мелькали в окне, а лучи солнца, уже усталые от своей утренней борьбы с туманом, пронзали их, разделяя на полосы света и тени. Стук колёс звучал не просто как звук механизма, а как хрипящее дыхание, с каждым оборотом всё более учащающееся и настойчивое.

Мужчина в белом костюме двигался с ошеломляющей скоростью, не замечая, как его изысканный наряд, слегка развевающийся, запачкался в пыли. Легкость его шагов не скрывала внутренней готовности к любому неожиданному повороту событий. Он был за границей паники, сдерживаемый только жестокой решимостью. Лицо его оставалось невозмутимым, словно он был чужд этой буре, что бушевала вокруг, но в глазах — напряжение, словно камень, который вот-вот соскользнёт в воду.

Вдали, на тёмных лошадях, жандармы не отставали. Их крики — резкие и властные — эхом отдавались в воздухе, но они лишь распыляли усилия, пытаясь настигнуть беглеца. Молодой офицер в тёмной униформе ускорил шаги, не отрывая взгляд от несущегося поезда. Он рванул поводья, заставляя коня подниматься в высоту, готовясь к рывку. В его руке мелькнула сабля, сверкнувшая в тусклом свете. Сигнал машинисту — нужно замедлить движение, сделать шаг назад. Но поезд, как железная тень, не замедлил ход.

Мужчина, ощущая близость преследования, не медлил. Он пронзил взглядом ближайший вагон, его сознание чётко вычертило траекторию спасения. Остановившись у дверей, он одним движением, не теряя ни секунды, поднял ногу и скользнул в проход, сливаясь с движущейся массой.

За маленьким столиком, у самого окна, сидел старик. Его седые волосы, собранные в небрежный пучок, а также глубокие морщины, прорезавшие его лицо, выдали годы, с которых не смыть следы времени. Однако в его взгляде не было того тяжёлого отчаяния, которое, как правило, сопровождает старость. Напротив, глаза старика — скрытые за узкими стеклами очков — были внимательными, цепкими, как будто он мог распознать любой скрытый след, любой лишний звук. В руках он держал газету, но, судя по всему, она была всего лишь прикрытием. Листая страницы, он не читал, а скорее улавливал ритм мира, в который он был погружён.

Мужчина, не произнеся ни слова, осторожно прижался к дверному проёму и едва заметно поднял руку, делая знак хранить молчание. Он был слишком уставшим, чтобы говорить. Его руки слегка дрожали, но не от страха — это было физическое напряжение, вымотавшее его за последние часы. Он вошёл и, не теряя ни мгновения, уселся напротив старика, откинувшись на мягкую спинку сиденья, стараясь скрыть своё облегчение. Оно было временным, но явным, как дыхание после долгого бегства. Грудь медленно поднималась и опускалась, и несколько раз он невольно согнул плечи, отпуская боль в спине.

Старик не двинулся, не отрываясь от газеты, но его лицо оставалось совершенно спокойным, словно этот человек, с его бледным лицом и белым костюмом, с трудом скрывающим потёки грязи, вовсе не был в бегах. Как если бы в этот вагон никогда не входил чужой, явно напуганный и явно преследуемый. Он продолжал читать, или, по крайней мере, делать вид, что читает, но взгляд его не покидал тех далеких, скрытых горизонтов, которые видел он сам.

Мужчина изучал старика, словно пытаясь найти в его лице отражение своих собственных мыслей. Взгляд его стал настойчивым, едва ли не рентгеновским, проникающим в этот безмолвный мир, созданный старцем. Он не знал, что именно он искал, но это ощущение было знакомым, как будто что-то важное должно было раскрыться в эти минуты молчания. И всё же старик оставался таким же безучастным, каким был с самого начала.

Когда мужчина наконец почувствовал, что ничего не получит от этого молчания, он тихо выдохнул и, повернув голову к окну, наблюдал за мелькающими за стеклом деревьями. Лес, казалось, поглощал всё вокруг, его тёмные, переплетённые ветви сливались с темным небом, и лишь редкие пятна снега, как рваные лоскуты, прерывали эту непроглядную темноту. На мгновение его мысли затуманились, как и мир за окном.

Внезапно перед стеклом мелькнула вспышка света. Лёгкая бабочка, вопреки пронизывающему ветру и холодному утреннему свету, грациозно кружила перед окном. Она, казалось, танцевала с отражением, переливаясь мягкими крыльями, почти невесомая в своей хрупкости. Мужчина неохотно улыбнулся, и его лицо, которое до этого казалось выточенным из камня, на мгновение ослабло, лишившись остроты.

— Делия Эухарис, — произнёс он, словно обрывая свою собственную мысль. В его голосе не было ни тревоги, ни напряжения — лишь отрешённое спокойствие, как у человека, привыкшего говорить о чём-то важном и глубоком. — Единственная и неповторимая, она зовёт нас.

Старик, до сих пор поглощённый газетой, слегка наклонил голову и, наконец, снял взгляд с бумаги, как если бы только сейчас заметил присутствие незнакомца. Он отложил её, не проявляя ни малейшего удивления, и взглянул поверх очков, скользнув взглядом по мужчине с лёгким, почти ленивым интересом.

— Кто зовёт? — спросил он, его голос был медленным и сдержанным, словно каждое слово требовало времени для обдумывания.

Мужчина, не отрывая глаз от окна, продолжал наблюдать за бабочкой, которая уже исчезла за горизонтом леса. Он не спешил отвечать, будто её присутствие всё ещё витало в воздухе, как призрачный след.

— Время, — ответил он, и в его голосе зазвучал оттенок чего-то более глубокого, как если бы слова обретали вес в этом мгновении. — Время в лице этой бабочки зовёт нас, — добавил он, медленно скрестив руки на груди. — Мы живём в эпоху, которую будут изучать.

Старик нахмурился, но не перебивал. Мужчина продолжал, будто уже не замечая собеседника, словно говорил сам с собой:

— Пройдут десятилетия. О нас будут думать и спорить. Конечно же, возникнут разнообразные суждения, но в большинстве, — он слегка наклонил голову, и в его глазах появилось что-то близкое к мечтательности, — будущие молодые люди, я на это надеюсь, отнесутся к нам с симпатией.

Старик молчал, поражённый странностью и глубиной этой речи. Мужчина, наконец, повернулся к нему, его взгляд был прямым, но каким-то отстранённым.

— Вы согласны?

Старик моргнул, ошеломлённый этим неожиданным вопросом, и растерянно кивнул. Мужчина едва заметно улыбнулся и снова посмотрел было в окно, как вдруг внезапно раздался громкий и настойчивый стук в дверь, нарушивший странную тишину, что установилась между пассажирами купе. Старик вздрогнул, потянулся к очкам, словно хотел снять их, но мужчина в белом опередил его. Он выпрямился и властным голосом спросил, чуть повернув голову к двери:

— В чём дело?

Снаружи раздался хрипловатый голос, слишком уверенный и явно привыкший к приказам:

— Проверка документов. Откройте!

Мужчина на секунду закрыл глаза, будто обдумывая план, а затем, не теряя невозмутимости, спокойно произнёс:

— Простите, но позвольте даме одеться!

Старик, прищурившись, недоуменно посмотрел на него.

— Э-э... даме? — удивлённо переспросил он, глядя на пустое купе, в котором, кроме них двоих, никого не было.

Мужчина едва заметно усмехнулся и поднялся с места. Подойдя к окну, он крепко взялся за раму, но прежде чем её открыть, снова заговорил — теперь скорее не для старика, а для самого себя.

— Не будем скрывать, были и ошибки, — произнёс он негромко, но с явной горечью в голосе. — Кто же с этим спорит? Шуметь, рисковать, выпрыгивать через окна — всё это, согласитесь, нерасчётливо.

Старик смотрел на него с растущим удивлением, приподняв очки на лоб.

— Но что ещё оставалось? — продолжал мужчина. — У нас просто не было выхода. Мы жили так, как могли.

Рама окна со скрипом подалась. В купе ворвался поток холодного воздуха, и поезд вдруг наполнился шумом железа и далёкими криками. Мужчина на мгновение замер, его взгляд скользнул по лицу старика.

— Надеюсь, они нас поймут, — добавил он тихо.

— Кто «они»? — выдохнул старик, но мужчина его уже не слушал.

— Честь имею, — коротко бросил он, резко дёрнув раму.

Не теряя ни секунды, мужчина выпрыгнул из окна. Старик в ужасе вскочил, подбежал к открытому окну и выглянул наружу. За стеклом мелькнула тёмная фигура, перекатывающаяся по влажной траве, пока поезд стремительно удалялся вперёд, оставляя мужчину позади, среди тянущихся к небу деревьев.

В следующую секунду дверь в купе распахнулась с грохотом, и внутрь вошли трое жандармов. Они выглядели внушительно — белые кителя сияли на фоне тёмного интерьера вагона, на головах блестели лакированные фуражки, а ухоженные усы подчёркивали их строгость. Впереди стоял самый старший из них, с квадратным лицом и цепким взглядом.

Он оглядел купе, заметив только старика и его сложенную газету.

— Где ваша дама? — резко спросил он, сузив глаза.

Старик замер, ошарашенно уставившись на него, будто слова жандарма не сразу дошли до его сознания.

— Дама... — пробормотал он, отчаянно перебирая мысли. Затем, махнув рукой в сторону окна, выпалил: — Она выпрыгнула!

Жандарм оживился, его усы дёрнулись, а глаза сузились ещё больше.

— Кто выпрыгнул? — спросил он, в голосе прозвучала острота.

Старик, всё ещё ошеломлённый, повернулся к окну. Лес за ним тянулся густой стеной, растворяясь в сером зимнем свете. Старик долго смотрел в окно, его морщинистое лицо выражало глубокую задумчивость.

И вдруг его взгляд остановился. Там, за стеклом, мелькнуло нечто лёгкое и изящное — яркое пятно в сумрачном пейзаже. Бабочка.

Старик медленно повернулся к жандарму, в глазах его зажёгся какой-то странный восторг. Слова слетели с его губ, будто сами собой:

— Делия Эухарис... единственная и неповторимая.

Жандармы переглянулись, растерянно молча. Но старик больше ничего не добавил, продолжая смотреть в окно с выражением полной поглощённости.

Лес, залитый мягким светом солнца, выглядел ожившим полотном художника. Среди деревьев, укрытых изумрудной листвой, звучали голоса — звонкий смех ребёнка и спокойный, размеренный баритон взрослого.

Марк Темпе, сорокалетний профессор кафедры фортепиано в Бостонском университете, был элегантно одет: белая рубашка и жилет подчёркивали его утончённый стиль, а светлая шляпа добавляла образу оттенок старомодной изысканности. Его светлые вьющиеся волосы выглядывали из-под полей шляпы, а пенсне, закреплённое на переносице, придавало виду интеллигентности.

Рядом с ним шагала шестилетняя Молли Данлоп, его маленькая дочь, одетая в белую рубашку с короткими рукавами, украшенную яркими красными полосками. Её длинные чёрные волосы, заплетённые в свободную косу, слегка покачивались, когда она подбегала то к одному цветку, то к другому, восторженно указывая на бабочек, которые, казалось, специально кружили вокруг неё.

— Смотри, папа! — воскликнула Молли, опускаясь на колени перед кустом, усеянным мелкими белыми цветами. — Её крылышки такие блестящие, будто она из сказки!

Марк улыбнулся, присаживаясь рядом с дочерью.

— Это Лимонница Климена, дорогая, — пояснил он, мягко тронув пенсне. — Удивительное создание природы. Видишь, как её крылья отражают солнечный свет? Кажется, будто она светится.

Молли восторженно закивала, её глаза блестели от радости.

— Почему бабочки такие красивые, папа?

Марк задумался на мгновение, а затем, улыбнувшись, ответил:

— Возможно, чтобы напомнить нам, что красота вокруг нас всегда есть, даже в самых обычных вещах. Нужно только научиться её видеть.

Молли замерла, глядя на отца, будто пыталась понять всю глубину его слов. Марк неожиданно вскочил на ноги, поймав взглядом яркую бабочку, которая вспорхнула с цветка и медленно поплыла в воздухе, её крылья мелькали, отражая солнечные лучи.

— Ну-ка, Молли, смотри внимательно! — весело сказал он, подхватывая с земли небольшой сачок, висевший на его руке. — Посмотрим, смогу ли я угнаться за ней!

Он сделал несколько быстрых шагов вперёд, а затем побежал, стараясь поймать лёгкое, едва уловимое существо.

Молли рассмеялась, хлопнула в ладоши и бросилась следом за отцом.

— Папа, подожди меня! — закричала она, её голос эхом разносился между деревьями.

Лёгкий ветер трепал её чёрные волосы, когда она, смеясь, бежала за отцом, который скакал вперёд, энергично размахивая сачком. Ветви деревьев мелькали над головой, их зелень сменилась ярким светом, когда они выбежали из леса на открытую поляну.

Поле перед ними было покрыто одуванчиками, их жёлтые головки, будто сотни маленьких солнышек, пестрели на зелёной траве. Ветер, дувший с холма, пригибал стебли, поднимая в воздух лёгкий аромат цветов.

— Ого! — воскликнула Молли, замерев на мгновение. Её глаза широко распахнулись, и она тут же побежала дальше, кружа между одуванчиками.

Вдалеке, за полем, виднелся небольшой деревянный коттедж с верандой и резными ставнями. Он выглядел уютно и мирно, с дымом, лениво струящимся из трубы.

— Дом мамы, — тихо сказала Молли, глядя на коттедж.

Марк остановился, посмотрел в ту же сторону и опустил сачок. Его лицо на мгновение стало серьёзным, но затем он улыбнулся дочери, стараясь сохранить её радость.

— Да, милая, — сказал он, слегка поправляя шляпу. — Почти пришли. Но сначала, может, поймаем ещё одну бабочку?

Молли с радостью закивала и побежала к отцу, и вдруг тишину разрезал резкий, пронзающий воздух звук полицейской сирены. Молли замерла, её весёлый взгляд стал настороженным.

— Папа, что это? — с испугом спросила она, сжимаясь в его руках.

Марк почувствовал, как его сердце сжалось. Он знал этот звук. Он знал, что это означало. Лицо его омрачилось, и тень чего-то неприятного пробежала по глазам. Он наклонился, чтобы взглянуть на дочь и, пытаясь быть спокойным, сказал:

— Не переживай, Молли. Всё будет в порядке. Просто оставайся рядом со мной.

Они подошли к дому, где стояла группа жандармов. Мужчины в белых кителях с суровыми лицами стояли, не двигаясь, и напряжённо переговаривались. Марк застыл на мгновение, не зная, что делать, а его взгляд скользнул по лицам жандармов, пытаясь понять, что происходит. Вдруг, с веранды дома, до его ушей донёсся шёпот, едва уловимый, но отчётливый. Марк прислушался. Он узнал голос госпожи Карен Йорк, которая этим днём приехала на чаепитие в дом его бывшей жены Хари.

— Нет, ну ты глянь — хозяйку арестовали, а на её бывшего даже не взглянули, — шептала она с заметным недоумением в голосе. — Как это возможно?

Её служанка, Джо Туэсон, ответила с нотками сарказма и спокойствия:

— Неудивительно. После развода Хари вернула себе девичью фамилию, заодно и дочери своей обновила документики. Прекрасно понимала, что ей и Молли не нужна была связь с этим пианистом!

Словно в ответ на их слова, Марк увидел, как из дома вышли двое жандармов, сопровождавших Хари Данлоп — его бывшую жену. Её руки были скованы наручниками, и её шаги были тяжёлыми, словно вся её жизнь свалилась на плечи. Хари держала голову высоко, но её лицо было скрыто за выражением тревоги и растерянности.

Марк стоял, как окаменевший, его сердце билось быстро, он не мог двинуться с места. Молли, держа его за руку, также стояла в шоке, не понимая, что происходит. Жандармы шагали мимо, игнорируя их присутствие, и Хари Данлоп была погружена в фургон. Её взгляд мельком встретился с глазами Марка, но она не сказала ни слова.

— Какой же этот Темпе негодяй! — продолжал идти с веранды голос Карен, звучавший едва ли не с ненавистью. — Оставил у своей бывшей рукопись своего трактата, в котором против демократии высказывался, и ни в чём не виноватую госпожу Данлоп повязали, и всё из-за легкомыслия этого любителя половить бабочек перед её домом! Он, наверно, до сих пор не осознал, чего натворил!

Марк едва сдержался, чтобы не броситься к ним и не задать госпоже Йорк вопрос, как она могла быть настолько уверена в своей правоте, но его тело было немо, как и его разум. Он знал, что эти разговоры — пустые сплетни. Знал, что никто не посмеет увидеть истину, пока не развернёт всю эту ситуацию до конца. В это время Карен, не обращая внимания на молчание свой служанки Джо, продолжила более будничным, почти равнодушным голосом:

— Не могу даже представить, как будет страдать Молли. Бедная малютка — только шесть лет, а её жизнь уже разрушена. Сколько она будет горевать по своей маме! — произнесла она так, как будто просто описывала чью-то несчастную судьбу, не имея к этому никакого отношения.

— Не волнуйтесь, — ответила Джо Туэсон с заметным холодком в голосе. — Молли не будет сильно переживать. Она будет жить у папы, а с ним всегда можно найти утешение.

Джо произнесла это с каким-то легким сарказмом, который сразу насторожил Марка. Он знал, что служанка никогда не была доброжелательной. Однако Карен не согласилась. Её ответ прозвучал как завершение дискуссии, словно она утверждала неоспоримую истину:

— Нет, Джо, ты не понимаешь! У мамы она росла на природе, в просторе и свободе. А что может ей предложить её отец? Душную квартиру в центре Бостона? Где он там найдёт ей природу, обеспечит свободу? Она потеряла самого близкого человека, которого знала, и что ей теперь — жить в каком-то бетонном гробу с безалаберным пианистом, которому нет дела до детской души?

Эти слова ударили по Марку, как удар молнии. Он замер, и его мысли замкнулись в замкнутом круге. Действительно, что он может предложить своей дочери? Он всегда был поглощён своей работой, своей карьерой, а теперь эта новая реальность, которая шла против всех его представлений о том, как должна быть устроена жизнь, столкнула его с ужасом. Да, он жил в Бостоне, в центре города, в небольшой квартире, где не было даже зелёного уголка, не говоря уже о природе. И теперь он должен был стать тем, кто возьмёт на себя заботу о Молли, не зная, как предоставить ей то, что ей действительно нужно.

Марк опустил голову, чувствуя, как его мир сжимается. А Карен Йорк, которая в это время сидела на веранде, раскачиваясь в кресле-качалке, наслаждаясь видом на лес, продолжала сплетничать со своей служанкой, не обращая внимания на то, что её слова уже начали звучать как старые, заезженные пластинки.

— Ну конечно, Хари Данлоп бы не оказалась в этой ситуации, если бы не её рассеянный бывший! — заявила Карен, шевелясь в кресле с выражением досады на лице. — Он же всегда был таким легкомысленным. Оставил ей свои писульки, полные выпадов против правящего класса, и теперь бедняжка сидит за решёткой, и кто из них виноват? Он, это он виноват, что подставил её из-за своего несогласия с демократией!

Её голос был полон уверенности, а губы сжались в предвкушении того, как она разоблачает очередную «неправду». Но Джо Туэсон, которая сидела рядом, наконец не выдержала и вмешалась.

— Госпожа Йорк, — тихо произнесла она, — вы болтаете о том, о чём не знаете. Господин Темпе — святая душа, поверьте мне. Он не мог бы совершить ничего дурного.

Карен, услышав это, сразу нахмурилась. Её глаза сверкнули, и она резко повернулась к служанке, словно на неё упал весь гнев её разочарования.

— Что ты себе позволяешь, Джо?! — рявкнула она, не скрывая своего раздражения. — Ты мне указываешь, что говорить?! Ты, служанка, будешь учить меня?! Он — этот пианист, — «святой»? Ты думаешь, что я не знаю, о ком говорю? Не смей спорить со мной!

Джо слегка отступила, не ожидая такой реакции. Её руки нервно сжались в кулаки, но она попыталась остаться спокойной.

— Я просто... — начала она, но Карен её перебила.

— Точно, просто! И ничего больше! Ты вообще откуда такая нашлась, что мне что-то объяснять пытаешься? Ты всё время на его стороне, на стороне этого бездушного, холодного профессоришки! — Карен вскочила с кресла и, не скрывая своей ярости, прошлась по веранде, будто пытаясь найти что-то, что бы могло удовлетворить её возмущение. — А я? Я вижу, что он сделал с Хари, с её жизнью и жизнью её дочери. И вот результат...

Её слова эхом разнеслись по пустой веранде, но Джо, молча стоявшая в сторонке, лишь кивнула, и больше ничего не сказала. Госпожа Йорк вряд ли ожидала, что её слова встретят ответ.

Марк Темпе всё продолжал стоять, будто прикованный к земле. Его мысли были смятены и запутаны, когда, наконец, он понял, что уже не слышит рядом с собой дыхания своей дочки. Он огляделся, но её не было рядом. Паника охватила его, и он резко вскочил с места. Безо всякой осмотрительности он побежал в сторону поляны, на которой недавно бегал с Молли, и в тот момент увидел её фигуру, медленно идущую среди одуванчиков. Девочка шла, не торопясь, её маленькая спина была сутулой, а голова поникла, как у человека, уставшего от долгого и бесконечного одиночества.

Марк замедлил шаги, пытаясь подойти незаметно, но когда он окликнул её, она не обернулась сразу. Он позвал её несколько раз, его голос был полон тревоги, а сердце учащённо билось. Когда Молли наконец остановилась, он поспешил подойти к ней.

— Молли, подожди! — сказал он, тяжело дыша, но девочка не обернулась, а просто сказала, не двигаясь с места:

— Да, я слушаю.

Марк, почувствовав, как от её слов веет холодом, подошёл поближе и, пытаясь найти подход, заговорил с извиняющимся тоном:

— Молли, я хочу, чтобы ты... чтобы ты жила у меня. Мы будем вместе, и ты не будешь одинока.

Но девочка, не меняя своего холодного выражения, молчала несколько секунд, а потом твёрдо ответила:

— Нет.

— Почему? — спросил он, поражённый её решимостью, но в его голосе звучало лишь отчаяние, смешанное с желанием понять.

Она медленно повернулась, взглянув на него своими огромными глазами. Никакой теплоты в её взгляде не было. Она сказала, и в её словах не было места ни жалости, ни сожалению:

— На такие вопросы не отвечают.

Марк, стоя перед ней, почувствовал, как его мир рушится. Он сделал шаг вперёд, но его голос едва достигал её ушей.

— Молли, пожалуйста... Ответь, почему? Я... Я не могу без тебя.

Девочка не пошевелилась, но её взгляд, полный ненависти, вонзился в его душу, и она, наконец, обернувшись, произнесла с ледяной чёткостью:

— Ты не мой отец.

Марк остолбенел. Как ответить на это? Он стоял, не в силах двигаться, а слова, вырвавшиеся из его уст, были скорее автоматическим откликом, чем настоящим ответом.

— Спасибо... за это, — тихо произнёс он, не зная, что ещё сказать.

Марк стоял перед Молли, его сердце сжималось от боли, глядя на её лицо, иссечённое ненавистью. Её глаза не выражали ни страха, ни сомнений — только ледяную отстранённость. Это было страшнее всего, что он когда-либо испытывал. Он ощущал, как её холодность поглощает его изнутри, будто пустота, к которой он был бессилен подойти.

С отчаянием в голосе, он нарушил тишину:

— Молли... скажи что-нибудь. Пожалуйста, скажи что-нибудь, что будет побольнее. Я... Я не могу смотреть на это, на твой взгляд. Ты должна быть рядом со мной, но не так. Не так холодно. Я... Я хочу, чтобы ты показала, что ты чувствуешь.

Девочка стояла неподвижно, не отрывая взгляда, её маленькие губы сжались в тонкую линию, но, услышав его слова, она вдруг начала кричать. Этот крик был не просто возмущением, это был настоящий крик души, и он эхом отозвался в его сознании, нарушив тишину леса.

— Маме грозит каторга! — закричала Молли, её голос был наполнен яростью и страхом. — А ты... ты что, не понимаешь?! Ты, ты...

Она запнулась, как будто сама не знала, какие слова подобрать, чтобы выразить свою боль. Марк встал на колени, его глаза были полны отчаяния, и он поспешил оправдаться.

— Я не знал, — прошептал он, его голос срывался от напряжения. — Во время своих редких визитов к Хари... — он запнулся. — Молли... Твоя мама ничего мне не рассказывала. Я не знал, что происходит между вами, я не знал...

Молли вновь крикнула, её лицо исказилось от ярости, и слова вырывались, как обжигающие стрелы.

— Значит, мама не доверяла тебе! — её голос был яростным и презрительным. — Она не хотела, чтобы такой слабак, как ты, влезал в её проблемы! Ты даже не мог понять, что с ней происходило! Ты только и делал, что играл на этом своёй чёртовом пианино! Ты думаешь, что музыка решит всё? Ты — просто пустое место!

Молли не дала ему ответить. Она взглянула на него с таким выражением, будто видела перед собой не мужчину, а нечто отталкивающее. И, не договорив, вытирая слёзы, она повернулась и пошла вперёд по поляне, оставив его стоять в полном оцепенении.

Марк замер, не в силах пошевелиться. Его сознание крутилось в круге боли, осознания своей беспомощности и неспособности понять самого себя. Он не знал, что делать с тем, что он только что услышал. Он лишь продолжал смотреть на Молли, которая уже шла, не оглядываясь, по поляне, пока её маленькая фигурка окончательно не растворялась среди высоких одуванчиков. В этот момент, когда всё, что он знал о жизни, оказалось в руинах, его сердце сжалось от боли.

Не сдержавшись, он резко развернулся и побежал обратно к дому. Его шаги были неуверенными, но стремительными. Он будто надеялся, что если он вернётся, всё изменится. Но он знал, что это не так. Он не мог повернуть время вспять, не мог изменить свою ошибку. Он не был тем отцом, которым хотел бы быть.

Когда он мчался к дому, его взгляд случайно встретился с Карен Йорк и Джо Туэсон, которые сидели на веранде. Они сидели, как и раньше, в своих креслах, но теперь их глаза были устремлены на него. В их взгляде не было жалости, не было сочувствия — только удивление. Они не произнесли ни слова, как будто молчание было единственным ответом на его отчаянное бегство.

Марк, не глядя на госпожу Йорк и её служанку Джо, продолжал двигаться вперёд. Он чувствовал, как их взгляды тяжело ложатся на его спину, но был слишком поглощён своим состоянием, чтобы обращать внимание на такие пустяки, как недоумение двух дам. Его шаги стали быстрыми и неуверенными, и он направился к углу веранды, туда, где лежала стеклянная плита с бабочками — коллекция, которую он когда-то собрал вместе с Молли, когда он приезжал к ней и её маме, своей бывшей жене Хари Данлоп. Это было их общее увлечение, совместное времяпрепровождение, которое стало частью того маленького, прекрасного мира, что они с дочерью создавали.

Подойдя, он не сразу заметил, как его руки начали дрожать. Всё внутри него скрутилось в боль, и, не в силах больше держать эмоции в себе, он с яростью схватил плиту и с силой уронил её на пол. Стекло громко лопнуло, и множество бабочек, когда-то аккуратно собранных, теперь рассыпались на деревянном полу, их крылья, покрытые пылью, рассыпались вокруг. В этот момент, как будто мир сам по себе отреагировал на его боль, Карен и Джо вскрикнули от неожиданности и страха, отшатываясь от Марка.

Но паника была не только у людей.

Из деревьев, стоящих вокруг дома, с карканьем вылетела стая ворон, их чёрные силуэты мелькали в небе, как предвестники чего-то тёмного. Их крики и шум крыльев слились с громким звоном падающего стекла. Казалось, сама природа была встревожена, как будто в ответ на вспышку безумства в его душе.

Марк стоял среди этого хаоса, его дыхание было тяжёлым, а сердце колотилось в груди. Он смотрел на разбившуюся коллекцию, как на последний символ того, что когда-то было важно. Всё, что он знал, всё, что он любил, теперь было разорвано, и ему оставалось только стоять среди этого осколочного мира, не зная, куда идти дальше.

Спустя некоторое время Марк Темпе в одиночестве шёл по рельсам с таким молчанием, будто осознал, что нет смысла говорить о чём-либо с существами Божьими. Его белоснежный костюм, рубашка и шляпа выделялись на фоне тёмных путей и угрюмого серого пейзажа, создавая впечатление, что Марк не шёл по земле, а переходил в иной мир, где не существовало боли и страданий. Казалось, он был окружён белизной — от одежды до лица, и даже его светлые волосы, растрёпанные ветром, создавали впечатление седин, хотя на самом деле это было не так.

На носу его сверкало пенсне, которое он едва ли ощущал, словно оно было частью его лица. Хотя взгляд его был устремлён вперёд, создавалось впечатление, что он ничего не видит, двигаясь слепо, как человек, потерявший способность воспринимать окружающий мир. Он шагал, будто по инерции, не осознавая, что оставил позади, как будто забыл всё, что было до этого момента. Ноги несли его вперёд, будто он не мог остановиться, не зная, куда именно направляется. Всё в его поведении говорило о том, что он заблудился не только внешне, но и внутри себя, не в силах найти точку опоры, но при этом продолжая идти ради какой-то внутренней цели, которую сам себе поставил.

Свою левую руку он держал на сердце, и, казалось, он неосознанно держал её именно так, как будто это место страха и боли требовало его внимания. Он двигался так, словно хотел заглушить что-то внутри себя — болезненное, тяжёлое, невыносимое. Шаги его были нервными, и каждый из них отдавался в его груди как отголосок чего-то утраченного. Земля под ногами, рельсы, тянувшиеся вдаль, не имели для него значения — он шёл, будто автоматический, продолжая двигаться вперёд, с каждым шагом всё дальше от того места, где всё когда-то начиналось.

Сквозь облако тумана, вокруг которого кружился одиночный вихрь, Марк подошёл к вокзалу, его шаги стали более уверенными, но всё ещё болезненными. Он взглянул на старое здание, его тени и дымка, как-то придавили его. Вокзал был уже в тени, свет тускнел, и с каждым шагом ему становилось всё тяжелей. Переход был полон, шум людей сливался в мутный гул, который поднимался и падал, словно волны на море.

Он вошёл в тёмный коридор, который вёл к платформам, где стояли ожидающие поезда. Люди шуршали, говорили, кто-то скользил мимо, а кто-то стоял, погружённый в свои мысли. Пассажиры, рабочие — все они были здесь, усталые, опустошённые, как и он, но его внимание привлекла не толпа, а фигуры, стоявшие чуть дальше. Жандармы. Они патрулировали вокзал, неуловимыми тенями в серых формах, с саблями, болтающимися на бедре, как напоминание о власти, присутствующей в каждом уголке этого мира.

Марк почувствовал, как ему становится неприятно. Не столько от самой их угрозы, сколько от того, как эта военная дисциплина нарушала его последние попытки сохранить хоть какую-то внутреннюю свободу. Он отвернулся, пытаясь не встречаться с их глазами, не думать о том, как они, словно каменные стражи, стоят там, отгораживая его от остального мира.

Он продолжал идти, будто бы не видя никого, но всё же ощущая эти тяжёлые взгляды, просачивающиеся сквозь угрюмый свет перехода. Вокзал, его стены и колонны, казались столь же темными и холодными, как мысли, что крутились в голове Марка. Это место, как и многие другие в его жизни, не было местом для отдыха. Здесь он мог только продолжать двигаться вперёд, в неизвестность, окружённый теми, кто не задавал вопросов, но умел создавать страх.

Он прошёл мимо, и лишь один из жандармов коротко окинул его взглядом. Это был взгляд, который можно было бы проигнорировать, но Марк почувствовал, как его тело напряглось. Забывая о своей больной груди и тягостных мыслях, он ускорил шаг, спешно приближаясь к поезду, чтобы уйти из этого мрачного места как можно скорее.

Вокзал был шумным и суетливым, наполненным гудением людей и стуком железа. Рабочие, как тени, носились между грузами, перегружая ящики и мешки на вагончики, бесконечно перенося тяжёлые предметы. Воздух был тяжёлым от запаха угля и пота. Марк остановился в тени угла, ощущая, как его тело прилипает к холодной кирпичной стене склада, который находился позади него. Его спина прижималась к грубому бетону, и он сдерживал дыхание, внимательно наблюдая за происходящим.

По правую руку были железнодорожные пути, вдоль которых тянулись вагоны, но Марк не мог позволить себе идти туда, пока не убедится, что жандармы прошли. Его взгляд скользил по вокзалу, следя за их движением, и он знал, что если они увидят его, то не уйдёт без последствий. Шум был невыносимым, но сейчас, в этом моменте, Марк был готов к действию. Он чувствовал, как его сердце с каждым ударом становится тяжелее, как бы напоминая ему, что время не бесконечно, а его шансы с каждым мгновением уменьшаются.

Когда жандармы наконец прошли мимо, их фигуры исчезли за углом, Марк позволил себе короткий выдох, но всё ещё не двигался. Он огляделся, проверяя, что путь свободен, и в его голове будто бы звучал внутренний голос, который говорил ему: «Беги, пока не поздно».

Не оглядываясь больше, он резко выскочил из укрытия, перепрыгнув через пару ящиков, и быстро направился к путям. Ноги взяли его на полную скорость, и сердце забилось ещё быстрее, как если бы каждый шаг был последним. Он слышал, как на соседнем пути два машиниста ругались между собой, их голоса звучали как-то неуместно громко среди общей суматохи, но Марк не обращал на них внимания. Не замедляя шагов, он подошёл к одному из вагонов, стоящих на путях, и огляделся, стараясь не выдать себя.

Окинув взглядом обстановку, он принял решение — нужно перебраться на другую сторону, туда, где стоял состав, на который грузили пленных. Суматоха вокруг не давала ему времени для раздумий. Он прыгнул на рельсы, но быстро понял, что единственный способ пройти незамеченным — это воспользоваться тем, что было прямо перед ним: вагон с низкой платформой.

Быстро и, казалось, без лишних движений, он скользнул под вагоном, как тень, почти не касаясь рельсов. Силуэт его был едва заметен среди железных конструкций, рельсов и длинных темных теней. Всё вокруг было глухо, только свист ветра и крики рабочих, грузивших мешки, заглушали его собственные дыхание и мысли.

Перемещаясь под вагоном, Марк чувствовал, как его тело сгибается в непривычной позе, но он знал, что у него нет выбора. Если он сейчас не спрячется, если его заметят, всё будет кончено. Он продвигался всё дальше, пока, наконец, не оказался с другой стороны, где стоял состав, готовый принять пленных.

Марк остановился за кучей ящиков, среди которых могла быть хоть какая-то защита. Он прижался к ним, затаив дыхание, и знал, что нужно терпеть и ждать. Его сердце билось часто, и каждый шум, казалось, отдавался в груди эхом. Он внимательно следил за происходящим, пытаясь уловить момент, когда колонна пленных начнёт двигаться.

Вокруг него, в этой плотной атмосфере страха и напряжения, время тянулось медленно, как будто само пространство стало сжато и неудобно. Он не мог позволить себе сделать ни одного лишнего движения. В этой тени между ящиками, среди призраков и железных звуков, он почти стал частью мира, который был таким же жестоким и безжалостным, как и люди, которые его окружали.

Марк стоял, скрываясь за ящиками, пытаясь удержать дыхание, когда перед его глазами, будто в замедленной съемке, прошла колонна пленных. Люди, с потухшими глазами и опущенными головами, двигались, как тени, не обращая внимания на происходящее вокруг. Он ждал, надеясь увидеть среди них хотя бы одного знакомого, хотя бы кого-то, кто мог бы заставить его почувствовать, что всё это имеет хоть какой-то смысл.

И вот, среди серых фигур, его взгляд зацепился за знакомое лицо. Его сердце сжалось, когда он увидел её — Хари Данлоп, его бывшую жену. Она шла среди пленных, едва ли поднимая голову, её руки были скованы наручниками, и всё её тело выдавало глубокую усталость. Но всё же это была она, та самая Хари, которую он знал и любил когда-то.

Он не мог промедлить. Внезапно его тело вновь обрело силы, и он сделал шаг вперёд. Оставшись в тени ящиков, он выскользнул, не в силах больше сдерживаться, и едва ли осознавая, что делает, направился к краю рельсов. В его голове был один единственный план — спасти её.

Тогда, внезапно, Хари, несмотря на сдержанность и грусть, как-то чуть быстрее подняла голову и бросила взгляд в его сторону. Это был момент, когда их взгляды встретились, и в этом мгновении Марк почувствовал, как что-то отогрелось внутри. Он знал, что её взгляд, даже если он был полон боли и отчаяния, всё равно был обращён к нему.

Он инстинктивно послал ей воздушный поцелуй, сделав это так, как когда-то он делал в их счастливые дни — с надеждой, с уверенностью, что всё ещё можно исправить. Этот жест был его обещанием, его решимостью спасти её.

Хари немного замедлила шаг, её лицо немного смягчилось, и хотя её глаза были полны тревоги, в её сердце будто появилось маленькое, но сильное зерно надежды. Она посмотрела на Марка ещё раз, и хотя она ничего не сказала, в её голове мелькнула мысль, что он знает, что делает, и она верит в него. С этой мыслью она вошла в вагон, а её бывший муж, не останавливаясь и не оглядываясь, продолжал бежать вдоль состава. Сердце колотилось так сильно, что казалось, его удары могут быть услышаны на всю станцию. Он знал, что если он сейчас ошибётся, если хоть на секунду замедлится, шанс спасти Хари исчезнет.

Скоро его взгляд наткнулся на вагон, где на задней стене была лестница, ведущая наверх. Это была его возможность. Он знал, что ему нужно попасть на крышу, и лестница была последним препятствием. Оглядевшись, он быстро оценил обстановку: рабочие, которых не интересовали пассажиры, и жандармы, занятые своими делами, не обращали внимания на прилично одетого мужчину, который мог бы, казалось, быть частью какого-то странного, но всё же совершенно нормального путешествия. Это было его преимуществом — он выглядел так, как будто его место было на этом поезде. Порой внешность сама по себе может быть лучшей маскировкой.

Марк подошёл к лестнице и, не теряя времени, стал быстро взбираться по ней. Он почти не чувствовал усталости, несмотря на напряжение. Достигнув крыши вагона, он коротко выдохнул и без раздумий перепрыгнул на крышу соседнего вагона. Он едва успел удержаться, балансируя, чтобы не потерять равновесие, но в тот момент все его усилия были направлены на то, чтобы двигаться дальше.

Теперь, стоя на крыше поезда, Марк продолжил свой путь, не останавливаясь. Он мчался по крышам вагонов, а мир вокруг него сливался в одно большое пятно из железа, воздуха и ветра. Он знал, что нужно добраться до головного вагона, где Хари, возможно, всё ещё была. Кровь в его жилах бурлила, и в этом сумасшедшем ритме времени его не существовало. Он только знал, что должен действовать.

Прохлада ветра, бьющего в лицо, словно подгоняла его. Каждый шаг был шагом в будущее, которое он хотел изменить. Марк сосредоточился только на том, чтобы не сбиться с пути, чтобы не упасть, и чтобы не дать себе потерять из виду свою цель. Он знал, что скоро всё будет решено — либо он спасёт Хари, либо останется только с памятью об этом безумном поступке. Но он не мог остановиться.

Когда до головного вагона оставалось всего несколько шагов, Марк, еле сдерживая дыхание и чувствуя, как тело теряет силы, вдруг замер на миг. Его сердце на мгновение замерло, а в голове, будто из ниоткуда, всплыло лицо его дочери Молли. Она была не рядом, не в этом безумном, пустом железнодорожном пространстве, но её лицо появилось в его мыслях с такой чёткостью, что он почувствовал, как будто она стоит перед ним, прямо на крыше поезда, смотрит прямо в глаза.

Её взгляд был холодным, полным укоризненного молчания. Она не говорила ничего, но Марк чётко чувствовал её огорчение. Он видел, как её большие глаза, полные грусти, смотрели на него, словно обвиняли. Почему он пришёл к этому только сейчас? Почему не сделал всё, чтобы предотвратить арест её матери заранее, почему так долго не действовал?

Молли не кричала. Она не требовала от него объяснений. Но её молчаливое осуждение было громче всего, что он мог бы услышать. В её взгляде было что-то такое, что заставило его сердце сжаться и почувствовать тяжесть в груди. Она, маленькая девочка, не могла понять, почему её отец столько времени не пытался изменить ситуацию. Почему он не защищал её мать, когда у неё был шанс, почему не боролся за неё.

Марк почувствовал, как он еле может двигаться дальше, его ноги стали будто свинцовыми, а голова в мгновение потеряла ясность. Но он не мог остановиться. Он знал, что должен продолжать, иначе останется только с этим взглядом — с её недовольством и разочарованием.

В последний момент, отгоняя от себя все мысли, Марк наконец добежал до головного вагона и, словно в каком-то фантастическом сне, ловко ухватился за окно и, не замедляя движения, перепрыгнул через его рамку, оказавшись в кабине.

Внутри было тихо, только лёгкое потрескивание дерева и скрип старого железа. Два машиниста сидели напротив друг друга, один — старик с длинными усами, с усталым выражением на лице, второй — парень с грубым выражением, похожий на тех, кто привык к тяжелому труду и рутине. Марк не мог себе позволить ни секунды колебаний — он знал, что нужно действовать немедленно. Его рука вцепилась в карман, и, не задумываясь, он вытащил из него дамский револьвер — безобидную игрушку, взятую из вещей Хари, когда покидал её дом перед тем, как отправиться на вокзал. Он не думал о том, как странно это будет выглядеть, когда мужчина в белом костюме с пенсне, с дамским оружием в руке, станет угрожать двум машинистам. Но сейчас, в эту секунду, это не имело значения для него.

Стоит сказать, что Марк во время этой процедуры не произнёс ни слова, он даже не пытался выглядеть угрожающе и не строил из себя жестокого злодея. Напротив, его лицо было нейтральным, почти безэмоциональным, и это только придавало его действиям больше власти. Он не искал конфликта, но и не собирался уступать. Машинисты, старик с усами и парень с грубым лицом, понимали, что не стоит спорить с ним. Они не стали протестовать. Может быть, их взгляд был полон удивления и недовольства, но они молча вышли из вагона. Даже мысль о том, чтобы закричать и привлечь внимание, не пришла им в голову. Они просто послушались.

Единственный протест, который можно было заметить, — это момент, когда парень с грубым лицом, покидая вагон, обернулся, его взгляд был полон презрения. Но как только он увидел, как Марк, будто целясь в его сторону, сдвинул револьвер в его сторону, парень поджал губы, что-то пробормотал себе под нос и, не дождавшись, пока Марк сделает ещё одно движение, поспешно выскочил за стариком.

Оставшись один в кабине, Марк почувствовал, как его тело, которое всё это время было в напряжении, немного ослабло. Он отошёл от окна, сделав несколько шагов в сторону рычагов управления. Он понимал, что не имеет ни малейшего представления о том, как управлять этим составом, но не мог позволить себе сомневаться. Он должен был действовать, и теперь, когда дверь вагона была закрыта за машинистами, у него не было другого выбора.

Его рука на миг замерла в воздухе, и он, не размышляя, положил револьвер на высокую полочку рядом с рычагами. Он интуитивно чувствовал, что это решение было ошибкой, но, в какой-то момент его разум заглушил инстинкты. Это было не время для оружия. Марк почувствовал, что ему нужно найти инструкции — те, что могли бы помочь ему запустить поезд. На полочке рядом с рычагами лежала бумажная инструкция, словно спасительный спасительный остров в этом хаосе. Он схватил её, открыв наугад, и принялся нервно листать страницы.

Страницы шуршали в его руках, но информации, которую он искал, не было. Вместо того чтобы сосредоточиться, его пальцы метались по листам, прочитывая строки, не находя ничего стоящего. В голове кипели мысли, но он не мог собрать их в единую картину. Всё вокруг продолжало кружиться, словно время замедлилось. Он всё сильнее нервничал, не понимая, что происходит с ним.

Тем временем снаружи, за окнами, уже раздавались крики. Машинисты, выбежавшие из вагона, успели предупредить жандармов. Сначала это было слабое шумное бурчание, а затем всё громче, кричащие команды, приближающиеся шаги. Марк ничего не слышал, его внимание было целиком поглощено инструкцией, которую он никак не мог понять. Его левая рука нервно перебирала рычаги, следуя указаниям, написанным в бумаге. Сердце стучало в груди, каждый его шаг был напряжённым, с каждой секундой нарастала паника, но он заставлял себя действовать. Пальцы почти непроизвольно двигались по механизму, нажимая и тянув рычаги в соответствии с тем, что указано в инструкции, но он всё равно не был уверен, что делает правильно.

Его правая рука сжимала инструкцию, но не могла удержать всю её тяжесть, ум и тело, сосредоточенные на чём-то совсем другом — на звуке, что становился всё громче. Всё сильнее слышались шаги, до которых его сознание дошло слишком поздно.

К вагону уже подбегали рабочие. Они неслись к нему быстро, несмотря на тяжёлые сумки с инструментами, явно готовясь остановить его. На расстоянии он видел, как несколько жандармов отставали, их шаги были неторопливыми, а дыхание тяжёлым, но из этого Марк мог только понять одно — они знали, что скоро их догонят, если не успеет сбежать.

Вдруг, прямо перед ним, дверь вагона распахнулась, и один из железнодорожных рабочих, как раз в тот момент, когда Марк дёрнул рычаг, вбежал внутрь. Он был широким плечом и с вытаращенными глазами — ещё чуть-чуть, и его рука схватила бы Марка. Но тот, не раздумывая, оттолкнул рабочего, заставив его отступить в дверной проём.

— Убирайтесь! — прохрипел Марк, продолжая манипулировать рычагами.

Рабочий, ошарашенный таким напором, не успел вымолвить ни слова. Он застыл на месте, не понимая, что делать. В это время жандармы, заметив, что что-то не так, увеличили шаг, и один из них успел подбежать ближе к двери, пока Марк продолжал судорожно манипулировать рычагами, пытаясь настроить поезд на правильный курс. Его пальцы едва послушно следовали указаниям инструкции, но каждый момент, каждое движение заставляло его ощущать, как нечто внутри начинает разрушаться. Он не мог позволить себе ошибиться — это была его последняя попытка спасти Хари. Поезд постепенно набирал скорость, но всё, что ему оставалось — это надеяться, что он не допустит фатальной ошибки.

Однако его нервы не выдержали, когда дверь вагона вновь распахнулась с грохотом. На пороге стоял ещё один рабочий, крепкий и быстрый, и, увидев Марка за рычагами, бросился в его сторону. Это было именно то, чего Марк боялся — лишиться контроля.

Не раздумывая, он бросил инструкцию на пол и, из последних сил схватив дамский револьвер, вытащил его и замахнулся им, прижав ствол прямо к лицу рабочего. В его глазах была злобная решимость — если этот человек решит остановить его, Марк сделает всё, чтобы продолжить путь.

Но рабочий замер на мгновение, как если бы пытался понять, насколько серьёзна угроза. Лицо его стало чуть более напряжённым, но все же, в следующую секунду, он сделал шаг вперёд, протянув руку к Марку. В его глазах мелькала жалость, что ли, или сомнение, но это было мгновение, которое стоило Марку слишком дорого.

Неожиданно рабочий ударил его в лицо, словно зная, что у Марка нет шансов остаться на ногах. Удар был резким и сильным. Он выбил из Марка всё дыхание, и тот почувствовал, как его тело начинает терять равновесие. В следующую секунду он оказался выброшен за борт — в буквальном смысле.

Марк не успел удержаться за полочку или за что-то другое, он потерял равновесие и с грохотом вылетел из вагона, врезавшись в землю с яростной силой. Всё вокруг померкло на мгновение, и он почувствовал, как боль охватывает его тело. Слишком поздно, чтобы что-то сделать — револьвер выскользнул из его рук и остался в вагоне, а сам он не успел даже встать на ноги, так как его силы были на исходе.

Марк лежал на земле, изо всех сил пытаясь восстановить дыхание, чувствуя, как его тело всё ещё не может оправиться от удара. Головной вагон стоял неподвижно, его колеса не двигались, но всё вокруг продолжало казаться чуждым и беспокойным. Он лежал в тревожной тишине, когда вдруг услышал быстрые шаги. К нему подбежала группа работников станции, трое мужчин, с различной степенью недоумения на лицах.

Один из них, более старший, с морщинистым лицом и толстым воротником на пиджаке, присел рядом с Марком и попытался поднять его, в то время как два других сзади переговаривались между собой.

— Нет, ну ты только полюбуйся на этого господина! — произнёс один, поднимая брови.

Он едва сдерживал удивление, разглядывая Марка, одетого как будто он вышел на бал, а не пытался управлять поездом.

— Что это за шутки такие? Разодет, как денди, и решил поезд угнать?, — внёс свою лепту второй, с недоумением покачав головой.

— С ума, наверное, сошёл, — более спокойным тоном добавил первый. — Может, давно не видел женщин, и вот с таким вот фокусом решил себя показать...

Марк пытался прийти в себя, скользя взглядом по их лицам, но мысли путались, а тело сопротивлялось. Он чувствовал, как его тащат вверх, но не мог понять, что происходит. Одно было ясно — они его не убьют, но его планы потерпели катастрофическое поражение.

Третий, тот, кто был моложе, с тревогой оглядывался вокруг, но сказал спокойно:

— Не болтайте, хватит. Давайте лучше его в порядок приведем, если он не убился.

Марк почувствовал, как его поддерживают и вытаскивают с земли. Двое мужчин продолжали обсуждать его причину поступка, но сам Марк в голове не мог уловить четкости — всё происходящее было слишком хаотичным. Он надеялся, что хотя бы они не начнут спрашивать слишком много, ведь сейчас у него не было ответов. Но служащие станции, будто исполняя его немую просьбу, ничего не говорили, а лишь продолжали идти вперёд, время от времени подгоняя его, как мешок с грузом. Всё, что он мог — это смотреть вперёд, как, не спеша, перед ним проплывали сцены его поражения.

Глаза Марка, полные усталости и боли, скользнули в сторону рельсов. Там, в конце железнодорожных путей, он увидел то, чего так отчаянно пытался избежать. Поезд с пленными, его последний шанс, был снова в движении. Законный машинист, тихо и спокойно, как будто выполняя обычную работу, запустил состав, и тяжёлые вагоны начали медленно двигаться вперёд, прорезая пространство.

Марк следил за ними глазами, чувствуя, как его сердце сжимается. Он видел в этих вагонах лица, которые были ему знакомы, и одно лицо, которое он отчаянно пытался спасти. Хари. Он видел, как её фигура исчезала за горизонтом, как поезд, с каждым метром, отдалялся от него. Словно в замедленном кадре, вагоны проплывали перед его глазами, и он чувствовал, как уходит всё, что он когда-то считал важным. Молли, Хари, спасение — всё это теперь стало всего лишь тенью, ускользающей между рельсами.

Марк не мог вернуться, не мог догнать поезд. Он был здесь, с этим жалким телом, на плечах чужих людей, как будто вся его решимость и сила были исчерпаны. Перед глазами мелькнул вагон, в зарешечённом окне которого он увидел лицо своей бывшей жены Хари. Она держалась за прутья, её глаза смотрели прямо на него. В её взгляде не было гнева, только печаль, будто она уже смирилась с тем, что теперь она была там, а он — здесь, неспособный её спасти.

Но в тот момент, когда он пытался вырвать из памяти эту картину, перед его глазами промелькнуло ещё одно лицо — лицо его дочери Молли. Она стояла как бы в пустоте, её глаза полные разочарования, как будто она могла сказать ему что-то важное. И в её взгляде было невыносимое осуждение, которое прорезалось через всю его решимость и его беспомощность.

— Ты не смог спасти маму, — говорил взгляд Молли. — Ты не мой отец.

И в этот момент, будто его тело больше не выдержало, он потерял сознание. Всё исчезло: вагоны, лица, звуки — и осталась лишь абсолютная пустота, в которой звучали голоса какого-то дьявольского хора, распевавшего про оленя, за которым гнался охотник с копьём.

Комната была погружена в тьму, лишь приглушённый свет свечи, несённой одним из мужчин, едва освещал его лицо. Он двигался с осторожностью, но не спеша, и его тень на стенах танцевала странным образом, будто отражение какого-то непостоянного, мистического движения. На его лице было какое-то напряжение, несмотря на спокойствие в голосе. Он остановился у окна, его движения были плавными, но глаза настороженно следили за окружающим, как будто ожидая чего-то.

— За нами следили? — проронил он старческим голосом, полным тревоги. — Не притащил ли кто-нибудь за собой «хвоста»?

— Всё в порядке, — уверенным тоном ответил его спутник, голос которого был более молодым. — Никого не было. Всё прекрасно.

В ту же секунду раздался чёткий щелчок, и мгновенно загорелась настольная лампа, озарившая темное пространство. Свет был мягким, но достаточно ярким, чтобы осветить кровать, на которой лежал Марк Темпе. Он был в том самом белоснежном костюме, но теперь он выглядел почти беспомощно: на его голове был компресс, а его пенсне аккуратно лежало на тумбочке рядом. Казалось, что он был в забытьи, но от резкого щелчка, который пронзил тишину, он мгновенно проснулся.

Его глаза широко раскрылись, и он соскочил с кровати, хватая воздух, будто не мог понять, где он находится. Его сердце бешено колотилось, и мозг отказывался работать, словно его сознание ещё не успело догнать тело. Он не сразу понял, что происходит, но быстро огляделся вокруг, как бы пытаясь осмыслить происходящее.

В комнате было тихо, но что-то в этом молчании заставляло его нервничать. Он зажмурил глаза, чтобы избавить их от яркого света лампы, и заметил, что в углу стоит два мужчины. Один из них, старик с морщинистым лицом и тусклым взглядом, быстро приблизился к нему. Его руки нервно потрясывались, когда он начал произносить слова, сыплющиеся как дождь.

— Я всё объясню, не переживайте, — старческий голос дрожал, и каждое слово как будто пыталось утихомирить панику, но только усиливало её. — Это не то, что вы думаете, я… мы… всё вам расскажем, только… только успокойтесь.

Марк, всё ещё с трудом приходя в себя, потянулся к тумбочке, не в силах сосредоточиться на чём-либо, кроме одной мысли: ему нужно было найти своё пенсне. Рука нервно ощупала поверхность тумбочки, и, словно специально оставленное для его удобства, пенсне оказалось прямо под его пальцами. Он осторожно надел его, и мир снова стал немного яснее. Линзы вернули ему способность видеть чётко, и он глубоко вдохнул, чтобы успокоить себя.

Марк встал с кровати, чувствуя, как его ноги слегка подкашиваются, и огляделся вокруг, вглядываясь в полумрак комнаты, пока его взгляд не остановился на старике, стоявшем напротив, с седыми усами и напряжённым выражением лица. Старик посмотрел на него с оценивающим взглядом, словно пытаясь понять, в каком состоянии находится его собеседник. Его глаза сверкали, а голос, когда он заговорил, был равномерным, но полный какой-то настороженности.

— Допустим, вам бы удалось вывести состав со станции, — произнёс он, будто этот вопрос был ключом ко всему происходящему. — И что бы вы затем предприняли?

Марк замер на месте. Вопрос, произнесённый столь спокойно, врезался в его сознание, как удар. Он ощутил, как внутри его головы всё замерло. Сначала он не мог понять, что именно он должен был бы ответить на это. Его дыхание стало учащённым, а разум, к которому он так долго стремился вернуться, теперь не мог справиться с этим вопросом.

Старик продолжал стоять напротив Марка, сложив руки за спиной и внимательно вглядываясь в него.

— Что дальше? — повторил он, словно добиваясь от Марка не просто ответа, а честного признания, чего тот на самом деле хотел достичь своим рискованным поступком. — Угнать поезд — полдела. Но что потом?

Марк с трудом выдавил из себя дыхание, чувствуя, как под этим вопросом его гордость рушится. Он не сводил взгляда со старика, пытаясь выудить хотя бы намёк на сочувствие в его пронзительных глазах, но вместо этого находил только холодный анализ.

— Как вас зовут? — наконец спросил Марк, голос его дрожал, но он пытался сохранить хоть видимость контроля.

Старик приподнял седую бровь, словно был удивлён, что Марк обратился к нему с этим вопросом. Но после короткой паузы ответил:

— Бэйзлард.

Марк моргнул, явно сбитый с толку.

— Бэйзлард? — переспросил он, смутно узнавая это слово. — Но это же название кинжала... Почему вас так зовут?

Он не удержался от лёгкой, нервной улыбки, добавив:

— К тому же оно вам... идёт, — сказал он чуть ли не с заискиванием. — Глаза... они у вас такие... пронзительные. Как будто колют, — с каждым словом улыбка Марка была всё более жалкой.

Старик на мгновение прищурился, словно решая, как отреагировать на шутку. Затем уголки его губ чуть дрогнули в подобии улыбки.

— Партийная кличка, — наконец соизволил он объяснить.— Сами понимаете, лучше не знать полных имен инсургентов. Так будет безопаснее, чтобы никто из наших недоброжелателей не пытался использовать эту информацию против нас.

Он сделал шаг ближе, словно разглядывая Марка под новым углом.

— А вам, как я считаю, тоже стоит своё имечко-то переменить, — заметил он с лёгкой насмешкой. — Только, глядя на вас, не знаю... назвать ли вас «Купцом», или, может, «Торгашом»? Больно уж вид у вас, хех, барский, не по нашим понятиям.

Марк невольно усмехнулся, хотя шутка оставила лёгкое чувство неловкости. Всё это время он стоял, скрестив руки на груди, но вскоре сдвинул их, чтобы потереть виски, словно пытался стряхнуть с себя головную боль.

— Так вы, значит, считаете меня... государственным преступником? — спросил он, голос его был пропитан горьким юмором, будто он надеялся выудить хотя бы намёк на облегчение от этого абсурдного разговора.

Старик моментально посерьёзнел. Его пронзительный взгляд стал ещё жёстче, а улыбка сошла на нет.

— Ну уж точно не ангелом, — сухо ответил он.

Эта фраза пронзила Марка, как колющий удар. Перед его внутренним взором мгновенно возник образ Хари, его жены, которую он всегда считал ангелом — светлым, вдохновляющим, неземным. Он напрягся, пытаясь подавить эмоции, но всё же сказал твёрдым голосом:

— Послушайте, — сказал он не терпящим возвражения тоном, — я должен освободить свою жену.

Старик сложил руки за спиной, откинулся на пятки и посмотрел на Марка так, словно тот был провинившимся учеником.

— Побег вы в одиночку не организуете, — начал он медленно, словно разжёвывая каждое слово, — это не прогулка в парке и уж точно не дело одного человека. Это требует работы команды. Слаженной, надёжной команды, которая понимает, что делает.

Марк склонил голову набок, прищурился и ответил с ноткой упрямства:

— У меня есть только я сам. И моя цель. Этого недостаточно?

Бэйзлард хмыкнул, словно вопрос его не впечатлил.

— Недостаточно. Одиночки редко добиваются успеха, особенно в таких делах. Вы не только не освободите её, но и себя погубите.

Марк, наклонив голову и прищурив глаза, словно пытаясь определить, на кого похож этот странный старик, сказал с ноткой упрямства в голосе:

— Это дело моей чести, — и тут же выпрямил спину, чтобы продемонстрировать этим собеседнику, что, мол, честь для него всё.

Но Бэйзлард в ответ не произнёс ни слова. Он стоял неподвижно, будто высеченная из камня статуя, и его взгляд оставался таким же пронзительным, но выражал теперь не то интерес, не то разочарование. Марк понял, что этой фразой ему старика не пронять. Сделав глубокий вдох, он попытался сменить тон:

— Слушайте, я готов на всё, что угодно. Выполню любые ваши условия. Только помогите мне. Я не могу оставить её там.

Бэйзлард едва заметно улыбнулся уголками губ, как будто именно этого он и ждал. Его голос, когда он заговорил, стал неожиданно мягким, почти дружелюбным, но с тенью некоей расчетливости:

— Какое у вас образование?

Марк удивлённо моргнул, вопрос застал его врасплох. Он почесал подбородок, обдумывая, что ответить. В его голове промелькнуло множество вариантов: от перечисления университетских степеней до рассказа о его музыкальных успехах и знании иностранных языков. Он надеялся, что обилие информации произведёт на старика впечатление, но из-за обилия деталей ответ у него не сразу сорвался с губ.

Марк наконец поднял голову, в его глазах зажглась искра гордости. Голос зазвучал твёрдо, почти торжественно:

— К вашему сведению, с прошлого года я — профессор кафедры фортепиано в Бостонском университете, в Школе искусств. Это звание, могу сказать, было не просто получено.

Он сделал короткую паузу, ожидая реакции, но Бэйзлард остался невозмутим. Это, однако, только подстегнуло Марка. Теперь он говорил с нажимом, стараясь выделить каждое слово:

— Я шёл к этому много лет. Сначала долгие годы учёбы — не просто игра, а глубокое изучение музыкальных теорий, истории искусств, педагогики. Затем — бесконечные часы за инструментом. Думаете, это просто? Подготовить себя к концерту, а потом, под светом прожекторов, на виду у сотен людей, держать зал в напряжении, каждый раз будто бы доказывая своё право быть на сцене? А после — работа ассистентом, пробивая путь в академической среде, где конкуренция жесточайшая.

Старик молчал, продолжая пристально смотреть на Марка. Лишь одна его седая бровь чуть заметно поднялась, что могло быть как знаком интереса, так и скрытого скепсиса. Марка это лишь подзадорило:

— Я не просто музыкант. Я педагог, наставник. Я знаю, как вдохновить молодёжь, как раскрыть их талант. Слышать благодарность учеников, видеть, как они достигают успеха, — вот что делает меня не просто профессором, но человеком, который оставляет след в жизни других.

Он выпрямился, словно хотел этим подчеркнуть своё достоинство. Однако старик, выслушал пылкую речь Марка с невозмутимостью опытного судьи, остался равнодушным. Лишь уголок его рта слегка дёрнулся, когда Марк завершил свою тираду. Он молчал, словно оценивая каждое слово, а затем, не меняя спокойного тона, сказал:

— Ваше образование, профессор, впечатляет. Однако...

Он выдержал паузу, словно давая вес каждому следующему слову.

— Этого слишком мало.

Марк нахмурился, словно не сразу понял смысл сказанного.

— Слишком мало для того, — продолжал старик, — чтобы оторвать голову мерзкой гадюке американского капитализма, — и последней фразе его морщинистые руки сжались в кулаки, а его пронзительные глаза, казалось, заглядывали прямо в душу собеседника.

Марк почувствовал, что атмосфера разговора становится напряжённой, и решил сменить тон.

— Но я и не собираюсь лишать голов гадюк, ни американских, ни канадских, ни каких либо других, — произнёс он мягко, почти вкрадчиво. — Я всего лишь хочу освободить свою жену.

Старик, казалось, ожидал этих слов. Его лицо вдруг оживилось, и он громко рассмеялся, запрокинув голову. Смех был неожиданным и заразительным, но в нём звучала какая-то неуловимая насмешка. Марк заметил, что у старика во рту лишь редкие зубы — все настоящие, без следов протезирования, что придало его смеху странное, первобытное звучание.

— Вы смелый человек, профессор, — проговорил старик, когда его смех наконец утих.

Марк, сам не удержавшись, едва заметно улыбнулся, но ответил мрачно:

— Нет, я просто глупый.

И тут старик резко хлопнул себя по колену, словно ученик, наконец правильно ответивший на сложный вопрос:

— Вот! — воскликнул он с довольной улыбкой.

Его тон был таким, будто он только что разобрался в сути человека, стоящего перед ним, и это открытие его чрезвычайно обрадовало. В его взгляде Марк прочёл не злобу, а скорее ласковый укор.

— Будет неплохо, если вы поумнеете, профессор, — сказал он мягко, с лёгкой улыбкой.

Но затем его взгляд опустился вниз, и на мгновение лицо потемнело, будто тень воспоминаний скользнула по нему. Он коротко вздохнул, затем вновь поднял глаза на Марка.

— Мы многих потеряли... во время 18 мая 1982 года, — произнёс он с явным нажимом на дату, не уточняя, о каком именно событии идёт речь и чем оно было примечательно.

Марк, ожидавший, возможно, резкого укоризна или обвинения, вдруг ощутил прилив странного веселья, нервного и неподконтрольного. Он рассмеялся — звонко, почти истерично.

— Умных потеряли, — выдохнул он сквозь смех, — а дураки остались!

Старик не обиделся, его взгляд остался таким же спокойным, но в голосе появился тяжёлый оттенок, от которого смех Марка начал увядать.

— И тех, и других поубавилось, — произнёс он мрачно, словно подводя черту под этим невесёлым разговором.

Марк, словно рассказывая историю из прошлого века, равнодушно бросил:

— Конечно, мне жаль, что ваше восстание закончилось поражением, но...

Он не успел закончить фразу. Мужчина, вошедший в комнату вместе со стариком и до сих пор молчавший, неожиданно заговорил, перебив его.

— Да, то восстание мы проиграли, — произнёс он ровным, но твёрдым голосом.

Марк резко повернул голову, его лицо выражало неподдельное удивление.

— Вы что... надеетесь на новое? — спросил он с интонацией, в которой смешались искренний интерес и лёгкая ирония.

Старик, который до этого стоял неподалёку, подошёл ближе, его шаги были медленными и целеустремлёнными. Указав жестом на кровать, он знаком велел Марку сесть. Тот, не зная, почему подчиняется, послушно опустился на край. Старик сел рядом, слегка повернувшись к нему боком.

— Да, профессор, — произнёс он вкрадчиво, глядя Марку прямо в глаза, — с вашей помощью.

Марк, переведя взгляд с Бэйзларда на второго мужчину, невольно подметил его детали: гладко выбритая голова резко контрастировала с аккуратной, чёрной, как уголь, козлиной бородкой. Мужчина по-прежнему стоял у стены, скрестив руки на груди, и, казалось, не сводил с Марка глаз.

— Давайте начнём, — произнёс он низким, твёрдым голосом, будто подводя черту под предисловием.

Бэйзлард, сидевший рядом с Марком на кровати, ответил на это коротким кивком и открыл ящик тумбочки. Оттуда он вытащил тонкую книжечку с потрёпанным корешком, что явно говорило о её многократном использовании. Покрутив её в руках, словно взвешивая, он, наконец, поднял взгляд на Марка.

— Это вам, профессор, — сказал старик мягким, но настойчивым тоном, — чтобы проштудировать, изучить и... главное — понять.

Он протянул книжку к Марку, но, словно передумав, удержал её в своих руках. В его взгляде промелькнула лёгкая строгость.

— Но помните, — добавил он, задерживая паузу, — экзаменовать вас будет он.

С этими словами Бэйзлард кивнул в сторону лысого с бородкой. Тот, уловив жест, только слегка усмехнулся уголком рта, но ничего не сказал.

На поляне недалеко от леса, в окружении высоких деревьев, стоял Бэйзлард. Его костюм, явно не подходивший для его возраста, напоминал скорее наряд рок-музыканта: чёрная кожаная куртка с заклёпками, рваные джинсы и в комплекте с акустической гитарой за плечами. Он казался одновременно неуместным и уверенным, как человек, который давно принял решение жить в другом мире, отличном от того, в котором живут все остальные.

Рядом с ним стоял Марк. В серых брюках и жилете, с белой рубашкой, распахнутой на груди, он выглядел скорее утончённо, чем серьёзно. В его руках был парабеллум, оружие, которое теперь казалось частью его повседневной жизни, но в этот момент, без пенсне и с немного обеспокоенным выражением на лице, он выглядел всё же растерянным. Его взгляд был направлен куда-то в пустоту, пытаясь сосредоточиться на том, что было перед ним, но мысли продолжали улетать в сторону.

Бэйзлард спокойно посматривал на него, слегка наклонив голову, как будто выжидая. Он не говорил ни слова, просто стоял, а его гитара с металлическими струнными перегибами слегка покачивалась на плече. Ветер тихо шелестел листьями деревьев, создавая странный контраст с этим напряжённым моментом, который, казалось, висел в воздухе.

— Ну что, — наконец нарушил тишину Бэйзлард, слегка подёрнув гитару на плече. — Ты готов?

Марк вздохнул, взглянув на парабеллум, потом на старика, и покачал головой, как будто осознавая, что тот вопрос всё равно не даст ему покоя.

— Я готов. Но вопрос в том, готов ли ты? Староват ты малость, чтобы кроссы нарезать, — на этих словах он улыбнулся.

— Это мы ещё выясним, — усмехнулся Бэйзлард, прищурив глаза.

Марк посмотрел в сторону, в которую вглядывался старик, но не увидел ничего, кроме скрывающихся в тени деревьев. Вдруг, как из ниоткуда, раздался голос. Длинноволосая брюнетка, сидящая на высоком дереве, в ярком жёлтом платье без рукавов, свесив голову вниз, крикнула:

— Ребята! Едут!

Марк и Бэйзлард сразу же обернулись. На дороге, далеко, но уже достаточно близко, показалась старенькая чёрная машина — седан, словно вырванный из карикатуры на автомобили, на которых катались важные чиновники того времени. Машина двигалась неторопливо, как будто не спешила, а сама её форма и слегка потрёпанный вид как бы подчёркивали, что она принадлежит не столь важным людям, как казалось бы.

Марк и Бэйзлард, не говоря ни слова, поспешили к дороге и остановились у низенькой ограды, приготовившись.

— Ну вот, — проговорил Бэйзлард, внимательно следя за машиной. — Готовься, сейчас будем экспроприировать экспроприаторов.

Марк усмехнулся, ловко подставляя сарказм:

— Все, кроме меня, учёные... — и, слегка подумав, вдруг продолжил залихватским тоном: — Давай-ка лучше сформулируем этот момент как удар по демократии! — последнее слово он произнёс с заметным смаком.

Старик ответил коротким, но уверенным тоном, в котором слышался охотничий азарт:

— Сейчас ударим!

Без лишних слов Бэйзлард перелез через ограду, и Марк, не теряя времени, молниеносно взобрался на дерево, скрываясь в его тени, и внимательно следил оттуда за происходящим. Старик, тем временем, будто не замечая своего возраста, выбежал прямо на середину дороги. Он в мгновение ока достал свою гитару с металлическими струнами и, совершенно не стесняясь, стал играть яростную, почти бешеную мелодию. Струны звенели в воздухе, отражая какой-то безумный азарт, которым он был наполнен. Ветер играл его длинными седыми усами, а его глаза сверкали с каким-то странным, почти зловещим огнём.

Водитель машины, подкатившей к их позиции, с трудом скрываемым смехом выкрикнул:

— Вон с дороги, паяц!

Он продолжал двигаться, не снижая скорости, не обращая внимания на старика, словно привыкший к подобным эксцентричным выходкам. Но в этот момент Марк, воспользовавшись моментом, спрыгнул с дерева, не делая лишнего шума, и метнулся к машине. Он увидел, что окно пассажирского сиденья было не только открытым, но как будто специально подготовленным для этого. Без промедления, Марк, скользнув по кузову, перешёл к нему и начал перелезать внутрь.

Машина продолжала двигаться, водитель даже не пытался остановиться. Казалось, он и не замечал вторжения. Но на пассажирском сиденье сидел тот самый лысый мужчина с козлиной бородкой, тот, кто был с Бэйзлардом на встрече. Его лицо в этот момент не выражало удивления — скорее, оно было в предвкушении, как если бы он знал, что что-то такое должно было случиться.

Марк, стиснув зубы, принялся сражаться с ним. Борьба была напряжённой, как в каком-то кошмарном сне. Лысый мужчина, несмотря на свою внешность, оказался ловким и сильным. Марк, инстинктивно ища способы взять верх, перекрещивал руки с его, чувствуя, как его тело напрягается от каждого рывка и попытки захватить контроль.

Несмотря на все усилия, вскоре он начал чувствовать, как силы его постепенно покидают. Лысый с бородкой оказался куда более умелым в борьбе, чем он мог ожидать. Когда он схватил Марка за шею и прижал его к сиденью, тот почувствовал холод металлического предмета — прежде чем успел понять, что произошло, лысый сунул ему в рот странный розовый кляп. С нескрываемым сарказмом, который Марк не мог не заметить, мужчина тихо произнёс:

— Прости, дурень.

И, с ухмылкой, открыв дверцу машины, подталкивал Марка наружу. От неожиданности и силы толчка, Марк вылетел из машины, приземлившись на мягкую траву. Он не сразу смог понять, что происходит, настолько внезапно и резко его выбросили. На какое-то мгновение он лежал, ошеломлённый, чувствуя, как земля уходит из-под ног. Но тут же, с яростью в глазах, он вскочил, и, выплюнув кляп, который оказался вовсе не таким смешным, как он мог бы себе представить, обрушил на воздух негодующий взгляд.

Его лицо было как у обиженного ребёнка, который только что потерял игрушку. Он ещё не мог поверить, как всё произошло так быстро и так бесцеремонно. В груди закипала злость и унижение, но Марк не мог позволить себе терять лицо, даже если весь этот абсурдный момент был против него.

Водитель, усмехнувшись и понимая, что Марк был явно в состоянии растерянности, резко остановил машину. Он высунул голову из окна, оглядывая Марка с явным интересом, как будто всё это было частью какого-то странного спектакля.

Марк, стоя в траве и ощупывая своё смущённое лицо, произнёс, стараясь вложить в голос обиду и возмущение юного, но сильно потрёпанного опытом человека (хотя ему было уже далеко за сорок):

— Что за маскарад? Я вам что, мальчишка маленький? — произнёс он, при этом с лёгкой интонацией, как будто был огорчён всем происходящим.

Это была та самая театральная обида, когда человеку не просто обидно, а он чувствует, что все смотрят на него, как на смешного и жалкого. Повернувшись, Марк начал уходить от машины, решив не отвечать на этот абсурдный выпад, надеясь, что всё это сейчас закончится. Он шагал уверенно, будто ещё на минуту решив оставить всех за своей спиной.

Но тут же лысый с бородкой выскочил из машины и, смеясь, как сумасшедший, догнал его. Его смех был какой-то заразительный, и в нём было не столько веселья, сколько безумия и нескрываемой издевки:

— Ну стой, ну стой, дурачок! — кричал он, словно между приступами смеха забывая, что он всего лишь стоял на несколько шагов позади, а теперь буквально прыгал, пытаясь поймать Марка.

Марк, изо всех сил стараясь не замечать эту сцену, всё-таки бросил взгляд через плечо, и только тут поняв, как нелепо он выглядит. Он двигался с выражением лица, которое мог бы принять капризный ребёнок, решивший, что взрослые не заслуживают его внимания. На ходу, не останавливаясь, он бросил через плечо:

— Парабеллум мне подсунули без патронов! — сказал он, поддавшись обиде, как бы наивно и обиженно. Тут же, не дождавшись ответа, резко отвернулся и продолжил идти в сторону, оставляя своего преследователя позади.

Лысый с бородкой, не ожидавший такого поворота, забежал вперёд и, блокируя его путь, произнёс уже более спокойным тоном:

— Не обижайся, ты хорошо всё разработал, — сказал он, немного снизив тон, чтобы сгладить ситуацию. — Ну а насчёт пистолета... У нас есть другой, в нём точно есть патроны.

Марк, не успев даже осознать, что его собеседник подошёл так близко, резко сменил направление. Его шаги стали быстрее, и с какой-то отчуждённостью, почти вызывающей, он крикнул:

— Не нужен мне ваш пистолет! — произнёс он с таким вызовом, что даже лысый с бородкой на мгновение остановился, раздумывая, стоит ли продолжать свою игру.

Марк уже решил, что никакие уговоры не смогут вернуть его в этот абсурдный мир, когда вдруг услышал знакомый голос Бэйзларда, который, несмотря на свой возраст и свою странную манеру одежды, оказался рядом с ним. Старик с акцентом учителя произнёс:

— Ну кто так с дерева на крышу машины падает? Ты что, с ума сошел? Разбиться ведь можно, — сказал он, излучая такой тон, как если бы был наставником, который указывает на ошибки незадачливого ученика.

Марк, не остановив шагов, проигнорировал его замечания и с привычным высокомерием бросил взгляд через плечо на лысого с бородкой, который всё ещё стоял у машины.

— Я бы лучше тебя разбил, — произнёс он с нажимом, словно говоря это не для того, чтобы что-то доказать, а просто чтобы ответить на вызов.

Лысый с бородкой тут же улыбнулся и, крутя пальцем у виска, с издёвкой произнёс:

— Малохольный! — его смех был искренним, но скорее злорадным, чем добродушным.

Марк, с раздражением и обиженно указывая рукой в сторону машины, от которой они уже отошли на несколько шагов, бросил:

— Да, я бы вас обоих разбил! Причём ещё до того, как слез с крыши этой вашей машины в салон!

Лысый с бородкой на мгновение замолчал, а затем, с каким-то странным тоном — смесью уверенности и насмешки, — ответил:

— Оттуда, с крыши машины, ты бы меня не одолел.

Марк при этих словах резко повернулся и сдержал улыбку. Он не знал, что больше его злило — то, что лысый с бородкой не думал о его возможностях, или тот факт, что старик, похоже, уже сдался перед этим наглым вызовом.

Марк, театрально положив руку на сердце и наклонившись к лысому с бородкой, произнёс с полной серьёзностью и сердечным тоном:

— Тебя, да-да, тебя я бы одолел на любом расстоянии!

Лысый с бородкой, не сдержав улыбки, задал с изрядной долей насмешки:

— А как, по телеуправлению что ли?

Но Марк, пропустив эту шутку, не обратил на неё никакого внимания. Он просто продолжил смотреть на него с выражением полного уверения в своих силах, будто ничего не слышал, и даже не заметил, как старик в этот момент рассмеялся, наблюдая за этим театральным моментом. Тут к ним подошёл шофёр, всё ещё с едва сдерживаемой улыбкой, и Марк, решив, что ситуация требует действий, обернулся к нему и, с выражением, которое явно не сулило ничего хорошего, сказал:

— Заряди мой парабеллум, да не холостыми, а боевыми!

Шофёр, кивнув, сдержанно принял пистолет из рук Марка. Он взглянул на оружие, будто оценив его, и с лёгким флером уважения в глазах принялся заряжать. Марк, с недовольным видом, наблюдал за этим процессом, его взгляд был сосредоточен, но не напряжён, скорее, словно он знал, что дальнейшие шаги теперь будут решающими.

Затем все четверо — Марк, Бэйзлард, лысый с бородкой и шофёр — пошли в сторону опушки леса, подальше от дороги, где их уже не было видно с главной трассы. Шаги были размеренными, но каждый из них двигался, как будто готовясь к чему-то большему. Бэйзлард, с его гитарой на спине, шёл с уверенным видом, как старик, который давно привык быть в центре событий, хотя его движения оставались лёгкими и грациозными. Лысый с бородкой не отставал, его шаги были быстрыми, почти энергичными, и он не скрывал своей беззаботной улыбки, словно вся эта ситуация была для него просто очередной игрой.

Шофёр шёл немного впереди, держа пистолет в руке, и было видно, что он отнюдь не новичок в таких делах, его шаги были уверенными, но при этом сдержанными, что говорило о его готовности к любому повороту событий.

Марк же двигался сзади, чувствуя, как его взгляд скользит по земле, сосредоточенный и настороженный. Он держался позади всех, словно размышляя о том, что будет дальше, и, возможно, пытаясь понять, насколько он ещё контролирует ситуацию. Его взгляд был хмурым, он иногда поднимал его, обводя группу взглядом, но не произносил ни слова, лишь тихо шёл, не спеша.

Вскоре лысый с бородкой остановился у дерева, его шаги стали медленными и уверенными, как у человека, который привык к своей роли. С лёгким движением руки он достал из-за спины высокий цилиндр, который, казалось, материализовался из ниоткуда. С привычной грацией он надел его на свою лысую голову, и, одетый в этот странный аксессуар, сразу же принял позу, будто ожидая аплодисментов. Он скрестил руки на груди, и его взгляд стал чуть более высокомерным, как у циркового артиста, который знает, что зрители уже в восторге.

Бэйзлард, не произнося ни слова, с лёгкой усмешкой встал рядом и, будто по сигналу, поднял руку. В его ладони оказалось красное яблоко, которое он ловко поставил на вершину цилиндра лысого с бородкой. Яблоко выглядело ярким и сочным, контрастируя с чёрным цилиндром, и вся эта сцена словно приобрела какой-то театральный оттенок. Бэйзлард, стоя рядом, выглядел не менее уверенно, но его взгляд был сосредоточенным, словно он ожидал чего-то ещё, что должно было произойти в этой странной ситуации.

Марк стоял чуть в стороне, держась на расстоянии от всех, с пистолетом в руках, который он с подозрительной уверенностью направил на яблоко, стоящее на вершине цилиндра. Он прищурился и сказал, не отрывая взгляда от цели:

— Даже без пенсне и без всякой магии я попадаю в десятку!

Лысый с бородкой, едва сдерживая улыбку, повернулся к нему, продолжая беззаботно крутить цилиндр в руках:

— Аха-ха-ха, врёшь! Ты не видишь ни черта без своего пенсне, как тебе вообще попасть в яблоко?

Марк слегка прищурился ещё сильнее, откинул плечо, будто готовясь к решающему выстрелу.

— Нет, святой истинный крест, — ответил он уверенно, — я не вру, и докажу тебе это!

Лысый с бородкой, казалось, только и ждал этого. Он взял яблоко с цилиндра и, с ухмылкой на лице, начал его неспешно есть, продолжая смотреть на Марка. Его взгляд был почти издевательским, но в то же время спокойным и уверенным.

— Ну, раз ты так уверен, — сказал он с язвительной усмешкой, не прекращая жевать вкусное яблоко, — то зачем тогда спорить?

Марк стоял, всецело поглощённый моментом, но ощущая странную пустоту, когда цель вдруг исчезла. Он опустил парабеллум, чувствуя себя как ребёнок, лишённый долгожданной игрушки. Его лицо слегка помрачнело, но он не мог не почувствовать, как смущение начинало одолевать его.

Бэйзлард, стоящий рядом, наблюдал за этим с лёгкой ироничной улыбкой, но не вмешивался. В этот момент вся его уверенность начала выглядеть ненадёжно, как некий необдуманный порыв.

Марк, спрятав пистолет за пояс, медленно подошёл к остальным, ощущая, как глухо бьётся сердце в груди. Он не знал, что почувствовать: раздражение или облегчение. В голове витала мысль о том, что всё это — лишь игра, но не успел он прийти к окончательному решению, как Бэйзлард, заметив его приближение, заговорил воодушевлённо.

— Знаешь, почему твоя вторая попытка обязательно удастся? — спросил старик, наклонив голову и внимательно следя за Марком, как будто он был его учеником.

Марк задумался, на мгновение потерявшись в собственных мыслях, но быстро вернулся в реальность.

— Почему? — произнёс он, всматриваясь в глаза Бэйзларда, совершенно серьёзно.

Старик ухмыльнулся и, сделав театральную паузу, ответил, будто это было откровение:

— Потому что её будут вершить умные, отчаянные, храбрые, а главное — молодые люди.

Марк приоткрыл рот, как будто только что услышал истину, которая ставила всё на свои места. Он стоял молча, переваривая услышанное, а в глазах его появилась искра, как если бы в них вдруг загорелся новый огонь.

— Молодые… — прошептал он, явно под впечатлением. — Это имеет значение, да?

Бэйзлард кивнул, но его взгляд был исполнен скрытого смысла, как будто он ждал, что Марк сам поймёт все нюансы. Марк, слегка приподняв брови и с лёгким сарказмом в голосе, обратился к Бэйзларду:

— А ты, дед, куда денешься? Или тоже на вторую попытку пойдёшь бок о бок с молодёжью? — его слова были полны поддёргивающей иронии, но под ними скрывалась искренняя заинтересованность.

Старик, не торопясь, посмотрел на лес, его глаза слегка затуманились, словно он снова был в своих воспоминаниях, в тех далеких днях, когда ему приходилось делать выбор. Затем он, словно из глубины души, повернулся к Марку, и его голос стал тоном наставника, отправляющего ученика в долгий путь.

— Я, как старший товарищ, тебя образую, — сказал он спокойно, но с какой-то невидимой тяжестью, как если бы слова эти произносил не раз. — Научу тебя не только ценить этого своего Гу.. Гур...

— Густава Малера, — подсказал Марк.

— Да, — продолжил старик, — не только Густаву Малеру поклоняться, но и Плеханова за человека считать. А Маркс... ну, про него я и не говорю. Тебе он точно не по зубам, пианист, — сказал он с некоторым презрением и тут же добавил: — Хоть вы с ним практичезки тёзки, с разницей в одну букву, но тебе, я уверен, любая буква его труда всё равно что китайская грамота!

Марк почувствовал, как слова старика заходят в душу, словно задевают те струны, которые он обычно бережно охранял в своей жизни. Он не сразу ответил, окидывая взглядом его лицо, искривлённое от жизни, но в котором угадывались черты большого опыта и глубоких знаний.

— Так ты мне тут целую программу предлагаешь? — усмехнулся он, пытаясь скрыть беспокойство, которое всё же прокралось в его голос. — А ты не боишься, что я всё это забуду? Или, что хуже, — не пойму?

Бэйзлард не ответил сразу, он снова посмотрел в сторону леса, будто взвешивая все слова перед тем, как дать ответ.

— Я думаю, ты поймёшь. Время — оно ведь не просто так проходит. Слишком много людей, как ты, прячутся за словами и титулами, думая, что этого достаточно. Но настоящая сила, она не в том, чтобы правильно играть на пианино, — его глаза сверкнули, как если бы он знал что-то, чего Марк ещё не понял, — а в том, чтобы понять, что за каждым произведением стоит идея, а за каждым человеком — его борьба.

Марк Темпе стоял в центре огромного зала, ослепительно освещённого мягким светом люстр, висевших на высоте нескольких метров. Сложные лепные узоры на потолке, золочёные карнизы и витражи с яркими цветами создавали ощущение безмятежной роскоши, будто сам зал был не музеем, а дворцом. В его чёрном сюртуке, с белоснежной рубашкой и идеально отполированными лакированными туфлями, он выглядел как истинный денди. На носу его постоянно сверкало пенсне — элемент, ставший частью его образа, не только для того, чтобы добавить элегантности, но и для того, чтобы ближе разглядывать мельчайшие детали в мире, который был ему так близок.

Коллекция бабочек, выставленная в витринах по обе стороны зала, была захватывающей. Это были не просто редкие экземпляры — это были настоящие произведения искусства. Каждая бабочка, каждая пара крыльев, каждая полоска цвета на их нежных телах была воплощением утончённой красоты природы, которую Марк изучал всю свою жизнь. И хотя он был профессором кафедры фортепиано, любил искусство музыки и преподавал его, именно в мире бабочек он чувствовал себя по-настоящему свободным. Тут не было нужды в строгих теориях, тут не было обязательств. Ловля бабочек, сбор коллекций — всё это было для него истинным удовольствием.

Сколько раз, будучи в Бостоне, он выкрадывал свободные минуты и, оставив на время свои студенческие лекции, гулял по паркам и лесам, ловя крылатых созданий с необыкновенной грацией. Он был самоучкой в этом деле, но с каждым годом становился всё более искушённым энтомологом. Каждая бабочка для него была не просто насекомым, а воплощением целой истории, загадки, которую хотелось разгадать.

В этом зале, где висели витрины, наполненные яркими крыльями, Марк чувствовал себя как рыба в воде. Он стоял, погружённый в мысли, рассматривая выставку, будто бы вглядывался в таинственный мир, который скрывался за каждой булавкой и стеклянной стенкой. Его взгляд был сосредоточен, и даже безмолвные посетители не могли отвлечь его от этого умиротворённого состояния.

В этот момент его мысли прервал звук шагов за его спиной. Он едва заметно повернулся, не спуская взгляда с бабочек, ожидая увидеть кого-то знакомого, или, возможно, просто интуитивно ощущая присутствие другого любителя природы, который мог бы оценить его увлечение. Это был мужчина с тонкими усами и начинающейся лысиной, одетый в серый пиджак, чёрный жилет и безукоризненно отутюженную рубашку. Остановившись рядом с Марком, заговорил с ним странным, несколько елейным тоном:

— Интересуетесь? — спросил он, взгляд его скользнул по витринам, будто бы не был уверен, что именно привлекло внимание этого человека.

Марк слегка повернул голову и, не отрывая взгляда от коллекции, ответил с интересом:

— Да, интересуюсь. Коллекция, безусловно, впечатляющая, но на мой вкус, она всё-таки не завершена. В ней нет одного важного элемента — Делии Эухарис.

Мужчина замер, а затем, с ноткой приятного удивления в голосе, произнёс:

— Ах, вы большой знаток! Да, конечно, Делия Эухарис — это настоящее чудо природы. Она появляется всего лишь раз в столетие! И тот, кто её увидит, может считать себя поистине самым счастливым человеком на свете.

Марк едва заметно улыбнулся, понимая, что этот человек только что произнёс те слова, которые он сам часто использовал в разговорах с коллегами и друзьями. Было что-то в его манере говорить, что оставляло ощущение, будто мужчина сам не совсем верил в то, что говорит, но, тем не менее, делал это с таким изяществом, что трудно было не восхититься.

Марк и мужчина одновременно вернулись к созерцанию коллекции. Внимание мужчины явно было поглощено витринами, где среди разнообразных бабочек виднелись редкие и экзотические виды, каждый из которых оставлял впечатление особой утончённости. Мужчина, слегка наклоняя голову в сторону одной из витрин, заговорил с некоторым волнением в голосе:

— Я многое повидал на своём веку. Вижу редкие экземпляры, такие как Рапсодия Стратосфера, или ту самую Иридесцентную Ледянку, и даже Шумную Эсперансу. Но вот Делии Эухарис, увы, не довелось встретить. И что ещё более печально, похоже, я больше никогда её не увижу.

Он умолк, как будто его слова сами по себе были тяжёлыми и вескими, и замер на мгновение, сосредоточившись на витрине с особенно яркими экземплярами. Затем, не спеша, поднял взгляд на Марка, его глаза искрились любопытством и лёгкой хитринкой.

— Но... возможно, вам повезёт, — сказал он, с лёгкой улыбкой, добавив ироничную нотку в голос. — Кто знает, может быть, вы окажетесь тем самым счастливчиком, который однажды встретит эту стыдливую дамочку и насадит её на свою острую булавочку?

Марк чуть заметно усмехнулся, и его губы изогнулись в широкую, почти задорную улыбку, как если бы он только что услышал сальную шутку (впрочем, оно так и было), но вдруг, почти мгновенно, его выражение изменилось. Он резко поднял брови, и взгляд стал более напряжённым, как если бы какое-то внезапное осознание охватило его. Он коротко кивнул, будто отвечая самому себе, и, не ожидая продолжения разговора, произнёс:

— Простите, — произнёс он с таким же спокойствием, как и прежде, но теперь в голосе прозвучала тень чего-то серьёзного, словно ему вдруг стало неуютно в этой компании.

Он отстранился от витрин и сдержанно отошёл, делая шаг за шагом, пока не оказался на расстоянии от мужчины. Не оборачиваясь, он продолжил свой путь по залу, покидая того в одиночестве, среди бабочек, витрин и роскошных украшений. Он прошёл через огромные двери зала и оказался в коридоре, который был полон людей. Атмосфера здесь резко контрастировала с тихим уединением зала с коллекцией бабочек.

В коридоре царил настоящий бал аристократов — здесь собралось множество гостей, каждый из которых был облачён в великолепные наряды, словно все пришли на приём к королевской семье. Мужчины в элегантных фраках и смокингах, женщины в изысканных платьях, с дорогими украшениями, с тщательно уложенными прическами и выражениями лиц, полными утончённой грации. Каждый взгляд был направлен в сторону собеседника или на блюда, которые сновали в руках слуг, но никто не мог скрыть своего внимания к Марку, который, несмотря на свою несомненную элегантность, выглядел среди них как тот, кто попал сюда по какой-то случайности.

Он не спешил, словно забыв о своём внутреннем напряжении, которое оставил за собой в зале с бабочками. Он уверенно двигался через толпу, его шаги были спокойными и точными, словно он был частью этого мира — мира, где люди, казалось, наслаждаются изысканными беседами и социальными играми. Но внутри его холодный взгляд, направленный вперёд, выдавал его истинное состояние — он не был частью этого бала. Он был здесь как наблюдатель, а не как участник, словно пришёл на миг, чтобы осмотреть всё, а потом уйти, оставив за собой лишь лёгкое, неуловимое ощущение чуждости.

Он проходил между группами людей, слыша лишь отголоски разговоров о политике, искусстве, последних светских новостях, пока наконец не оказался возле мужчины, стоявшему у одной из дверей. Этот господин с изысканными чертами лица носил смокинг, точно такой же, как у самого Марка, и, несмотря на его аристократическую внешность, его взгляд был полон спокойной уверенности. Его черты напоминали фигуру из старинных романов — что-то между Арамисом и благородным авантюристом, готовым к любому повороту событий, но всегда сохраняющим безмятежное достоинство. Мужчина с лёгкой улыбкой, едва заметной, повернулся к Марку, и, будто утверждая что-то, произнёс:

— Пойдёмте.

Марк кивнул в ответ, не произнеся ни слова. Оба они одновременно начали двигаться вперёд по коридору, с теми же плавными и уверенными шагами, что были характерны для тех, кто привык к вниманию, но не искал его. Молча, с сосредоточенным взглядом, они прошли между группами высокопрофильных гостей, которые переговаривались о самых разных вещах, не обращая особого внимания на окружающих.

Роскошные люди в смокингах и вечерних платьях, с блеском и величием, создавали атмосферу утончённой праздности, но Марк, как и его спутник, лишь краем глаза следил за ними, оценивая их жесты, разговоры, их движения. Порой, среди этой общей суеты, мелькали белые кители жандармов — их присутствие было почти незаметным, но всегда ощутимым, создавая контраст с остальной публикой. Их строгие лица и молчаливое присутствие напоминали о силе и порядке, стоящих за этим светским великолепием.

Марк и его спутник двигались с таким же молчанием, будто их шаги были заранее согласованы. Они не останавливались, не оборачивались, лишь продолжали путь, оглядывая эту картину с беспристрастной наблюдательностью. В глазах обоих можно было увидеть нечто схожее — глубокое понимание того, что они здесь всего лишь гости, но их место в этом мире было куда сложнее, чем просто следовать за потоком.

Марк и его спутник продолжали двигаться вперёд, наслаждаясь великолепием апартаментов. Интерьер был просто ошеломляющим: роскошные мраморные полы, позолоченные рамы картин, массивные люстры, излучающие тёплый свет, который мягко отражался от блеска драгоценных тканей и позолоты. Каждая деталь говорила о богатстве и изысканности, и в этом окружении Марк не мог не чувствовать себя словно участником какой-то грандиозной постановки, где каждый шаг был частью продуманной игры.

Но в этот момент его спутник — доктор Араго, как его звали в партии — слегка повернулся к нему и, несмотря на его внешнюю сдержанность, голос звучал твёрдо, но тихо:

— Делайте вид, что ничего не случилось, — сказал он, не меняя интонации.

Марк кивнул, понимая, что это не просто просьба, а приказ. Он постарался скрыть любое волнение, поглощённое великолепием вокруг, продолжал идти, но сердце всё равно сильно билось в груди.

Араго же, продолжая свой путь, не спешил, но в его движениях чувствовалась некая скрытая решимость. Они подошли к шведскому столу, и мужчина, совершенно не обращая внимания на окружение, взял бокал шампанского. Как будто ничего не происходило, он с лёгкостью поднёс его к губам, а затем, повернувшись к Марку с бокалом в руке, произнёс с такой суровостью, что у Марка почти перехватило дыхание:

— Вашу жену приговорили к пожизненному заключению.

Марк не смог удержаться: его взгляд мгновенно опустился вниз, а губы едва заметно дрогнули, когда он прошептал:

— Я...

Но Араго, не обращая внимания на его реакцию, продолжал стоять перед ним с безэмоциональным выражением лица, на которое больше всего походил взгляд опытного игрока в шахматах, который делал следующий ход, не переживая о последствиях. Он поднял бокал и, глядя на Марка, сурово произнёс одно лишь слово:

— Тихо.

Его голос был холодным, почти строгим, и в его словах не было ни сочувствия, ни упрёков, только безжалостная фактическая констатация. Марк, стараясь вернуть себе прежнюю выдержку, быстро взял себя в руки. Взгляд его стал решительным, но внутреннее напряжение оставалось. Он поднял голову, глядя на Араго, и сказал, сдержанно, но с ясной настойчивостью:

— Что я могу для неё сделать?

Ответа не последовало сразу. Араго, казалось, не услышал вопроса, хотя Марк был уверен, что тот точно понял его суть. Вместо слов, он просто кивнул в сторону шведского стола, указывая взглядом на бокалы и разнообразие напитков. Марк понял, что это был не просто жест, а нечто большее — приглашение следовать его примеру, найти время для размышлений, возможно, для того, чтобы привести себя в порядок. В молчании, Марк тоже взял бокал с шампанским, его пальцы слегка коснулись стекла, как будто это был маленький ритуал, помогающий остыть, прежде чем продолжить разговор.

Араго, не торопясь, сделал глоток из своего бокала. В это время его взгляд стал мягче, но с какой-то глубокой тоской, которую Марк не мог не заметить. Это было не просто сожаление — скорее, печаль от осознания, что всё не так просто, как хотелось бы.

Он поставил бокал на стол и, слегка качнув головой, произнёс:

— Для начала, вам бы нужно хотя бы повзрослеть. Хорошо, что хоть наш экзамен выдержали, — его слова были тихими, но твёрдыми, словно он говорил не о Марке, а о всей ситуации в целом.

Марк, понимая, что его собеседник не имеет в виду прямую критику, почувствовал, как в груди сдавливает тяжёлый ком. Он молчал, сдерживая эмоции. Тоска в глазах Араго говорила о том, что он видел, как Марк ещё не осознал всей глубины происходящего, и, возможно, эта лёгкость, с которой он поддаётся соблазнам или надеется на нечто более простое, была лишь его слабостью.

— От лица всей нашей партии я передаю вам кое-что важное, — произнёс Араго, его голос стал твёрдым, без малейшей эмоции, как будто каждое слово было прописано заранее. — Вам нужно отправиться в один город, который сыграет особую роль в в будущем рабочем движении. И я хочу, чтобы вы об этом не забывали.

Марк слушал внимательно, хотя внутренне чувствовал, как туман непонимания медленно расходится, и перед ним вырисовывается нечто значительно более масштабное, чем просто личная трагедия. Но Араго продолжал:

— Этот город, — он остановился на мгновение, давая время Марку осознать, — опутан сетью лоялистов. Их влияние в нём сильно, и для того, чтобы ваша миссия увенчалась успехом, вам предстоит познакомиться с их союзом Архангела Гавриила, который...

Араго, загадочно остановился на полуслове, словно передавая этим приёмом всю важность момента. Не закончил свою фразу, он оставил её в воздухе, как нераскрытую тайну. Тишина между ними на мгновение стала оглушающей. Марк пытался понять, что именно он пропустил в этих словах. И почему это задание было таким важным для всей партии.

Марк, сбитый с толку и явно поражённый всей этой загадочной атмосферой, с удивлением отпил из своего бокала. Его взгляд метнулся обратно к Араго, и он не смог удержаться от вопроса:

— То есть… от меня что, требуется развалить этот союз? — спросил он, с явным недоумением в голосе, словно не совсем понимал, что скрывается за этим поручением.

Араго вздохнул, и его лицо на мгновение стало холодным, как лёд. Этот вздох был настолько глубоким и разочарованным, что Марк почувствовал себя будто бы маленьким ребёнком, не сумевшим понять простую задачу. Ответа не последовало сразу, и когда Араго снова взглянул на него, его взгляд был наполнен разочарованием.

Марк не переставал задавать вопросы, пытаясь разгадать замысел Араго:

— А, может, мне нужно возглавить рабочих и совершить переворот в этом городе? — его голос звучал уже немного напряжённо, словно он пытался выстроить логическую цепочку в этом сложном плане, но ответ так и не приходил.

Араго, выслушав его, посмотрел на него взглядом, в котором явно читалось разочарование. Он, казалось, ожидал от Марка чего-то более осмысленного, а не простых догадок.

— Вам бы сначала не помешало ознакомиться с трудами основоположников революционного движения, — сказал он с тяжёлым вздохом, будто это было самое очевидное, что можно было бы сделать в его положении. — Клянусь, вы даже не удосужились взять их в руки.

Эти слова словно грозовой разряд прошлись по Марку. Он тут же опустил взгляд, его глаза упали на пол, и внутри всё сжалось от стыда. Он почувствовал себя пристыжённым за своё невежество. Он и в самом деле никогда не читал трудов тех, кто стоял у истоков революционного движения, лишь слышал о них в разговорах, но так и не углубился в их теорию. Внезапное осознание собственной недостаточной подготовки резко подорвало его уверенность.

Араго, заметив, как Марк опустил взгляд и почувствовал себя уязвимым, словно взвесил всё происходящее, вдруг слегка улыбнулся, словно удовлетворённый его молчанием. Он продолжал смотреть на него, в его глазах читалась не столько насмешка, сколько лёгкое одобрение — Марк, наконец, понял, насколько глубока его невоспитанность в вопросах, которые касались революции.

— Ну вот, — сказал Араго с легким оттенком удовлетворения, — теперь, когда вы признали своё полное незнание, я могу перейти к сути.

Он сделал паузу, и, глядя на Марка с полусерьёзным выражением лица, продолжил:

— Отложите в сторону все эти симфонии Малера и, — здесь он не сдержался и рассмеялся, — удержитесь от выстрелов по беззащитным мишеням. Ведь вы не герой боевика, Марк.

Марк молчал, чувствуя, как его смущение только усиливается. Араго, продолжая смотреть на него с лёгкой ироничной улыбкой, отпил из бокала, и не торопясь медленно направился прочь от столика, продолжая держать бокал в руках, словно не обращая внимания на происходящее вокруг. Марк, понимая, что слова Араго, скорее всего, были лишь частью плана, пошёл следом, стараясь не терять времени. Араго произнес что-то почти шепотом, но это было сказано так, что каждое слово словно отголоском резонировало в воздухе.

— У нас в распоряжении буквально считанные секунды, — сказал Араго, глядя прямо перед собой, его тон был серьёзным, но будто слегка приглушённым. Марк понял, что время играет против них, и теперь было важно действовать быстро.

Когда Марк последовал за ним, стараясь не выделяться среди гостей, Араго внезапно обернулся и, понизив голос до конспиративного шёпота, произнёс:

— В домен номер 82 на Виейра Стрит вас будет ждать паспорт на имя Ангуса Парвиса, инженера железнодорожных путей. Там также будут деньги, письма и оружие, всё упаковано в саквояж.

Марк кивнул, ощущая нарастающее напряжение. Он знал, что каждое его действие теперь должно быть безупречным, иначе всё может быть обречено на провал.

Но тут в коридоре, как по волшебству, появились двое жандармов. Они шли медленно, не спеша, как будто нацеленными взглядами окидывая каждого. Эти двое были настоящими стражами порядка, их внимание было сосредоточено на том, чтобы ничего не ускользнуло из их поля зрения. Марк почувствовал, как на него сдавливает тяжёлое присутствие их постороннего внимания.

Кажется, они нарочно шли медленно, как будто выжидая, когда кто-то из гостей сдадится или сделает ошибку, чтобы выловить невидимый след преступников. Все эти мелкие детали, кажется, начали соединяться в какую-то большую картину, но пока всё ещё оставалось неясным.

Араго продолжал идти, словно не замечая жандармов, но его лицо стало серьёзнее. Он всё ещё держал бокал с шампанским, но его взгляд был устремлён в даль, а шаг — решительный. Он не завершил фразу, но Марк знал, что в их положении каждое слово важно. Пытаясь сохранить спокойствие, он не мог оторвать взгляда от жандармов, которые медленно продвигались по коридору. Его сердце колотилось от волнения, и дрожащим голосом, словно пытаясь обрести ясность, он спросил:

— И в какой же город мне нужно отправиться?

Араго, не замедляя шага, ответил, словно это было самое простое из всех возможных вопросов:

— В Кембридж, недалеко от Бостона.

Марк почувствовал, как что-то внутри него напряглось. Он знал, что в Кембридже, помимо университетов и научных центров, находится ещё и нечто гораздо более тёмное — места, о которых предпочитали не говорить вслух. Он ощутил, что что-то не так, но всё же не мог сдержаться и задал следующий вопрос:

— А как же Хари? — произнёс он дрожащим от тревоги голосом.

— В Кембридже находится политическая тюрьма, — будто успокаивая собесденика, отчеканил Араго. — Все приговорённые к пожизненному заключению за последние шесть лет отправляются именно туда, — добавил он с холодной точностью.

Марк, услышав эти слова, почувствовал, как тяжесть этого ответа обрушивается на него. Он знал, что каждый момент, каждый выбор сейчас мог стать решающим. Но, как бы он ни пытался обуздать свою тревогу, вопрос остался без ответа.

Вдруг Араго неожиданно прервал его мысль, почти резко:

— Так, это наш последний разговор, — сказал он, обращая внимание Марка на нечто гораздо более важное, чем его вопросы.

Марк не удержался от ехидной улыбки, которая, несмотря на его тревогу, вспыхнула на его лице. Он посмотрел на Араго и, с натянутым тоном, произнёс:

— Вы что, считаете, что это за вами? — его слова были полны сарказма, как будто он сам не верил в то, что только что сказал.

Араго тяжело вздохнул, его взгляд стал усталым, как будто он пытался найти нужные слова, чтобы объяснить всю серьёзность происходящего, но понимал, что ничего больше Марку не скажет. Марк тихо, почти шёпотом, обратился к Араго:

— В сущности, это второй этаж, — произнёс он решительно, но с налётом напряжения. — При удачном прыжке высок шанс зацепиться за ветку рядом стоящего дерева.

Он быстро оценил возможные варианты, прежде чем продолжить, с некоторым преувеличением добавив:

— И если это нужно, я остановлю своего супостата, не переживайте.

Араго взглянул на него с явным недоверием, подняв одну бровь, как бы исследуя его слова.

— Правда? Интересно, как именно? — произнёс он, не скрывая сомнений в голосе.

Марк замялся, попытался подобрать более убедительное объяснение, но вместо этого выдал не совсем то, что ожидал:

— Ну, я... — промямлил он, глядя себе под ноги. — Я просто ударю его коллекцией бабочек по голове. Это сработает, наверное.

Араго мгновенно нахмурился, его взгляд стал твёрдым и решительным. Он понимал, что такой подход точно не приведёт к желаемым результатам. Его голос, становясь немного более строгим, прозвучал как наставление.

— Если вы и дальше будете мыслить такими категориями, то наша революция, боюсь, умрёт, не успев толком родиться на свет, — сказал он с лёгким укором, словно пытаясь донести до Марка, что в этом деле всё гораздо сложнее, чем простое насилие или случайный удар.

Араго скользнул взглядом по коридору, аккуратно окинув жандармов, которые стояли неподалёку, внимательно наблюдая за всем происходящим и почти незаметно наклонился к Марку.

— Отойдите от меня, — прошептал он ровно, без злобы.

Марк моментально понял намёк. Он распрямился, отойдя в сторону, и, чтобы не привлечь лишнего внимания, громко и отчётливо произнёс:

— За ваше здоровье! — и, не теряя времени, чокнулся с Араго бокалом шампанского.

Глотнув, он не стал задерживаться, а, продолжая двигаться вперёд, сделал несколько шагов в сторону выхода, направляясь на улицу. Араго, наблюдая за ним, кивнул, оставив бокал на столике. Он продолжил следить за жандармами, а когда один из них медленно повернулся и стал спускаться по лестнице, Араго незаметно увязался за ним, словно не испытывая никакой спешки. Он следил за его каждым движением, зная, что этот момент может оказаться решающим.

На улице, спрятавшись за углом, Марк заметил, как Араго вышел из здания. Он стоял там, выждав, когда тот, не спеша, подойдёт к своему автомобилю. Вдруг дверь машины открылась, и удивление на лице Марка стало явным, когда он увидел, как один из жандармов открыл дверь для Араго.

Марк не сразу понял, что происходит, но его внимание было привлечено именно этим неожиданным знаком уважения — уважения ли? — со стороны жандарма к инсургенту. Марк стоял, наблюдая, как Араго садится в автомобиль, а жандарм, на вид совершенно спокойный, аккуратно закрывает дверь за ним.

Это зрелище заставило Марка задуматься — его первоначальное ощущение, что Араго был на виду и открыто демонстрировал свои действия, оказалось не таким простым, как он предполагал. И как только машина Араго тронулась, Марк сжал зубы и, не выдержав, резко ударил кулаком по воздуху, как будто пытаясь выразить свою ярость. Его тело напряглось, и не раздумывая, он ринулся обратно в здание, словно от этого зависела вся его судьба. Взгляд был устремлён вперёд, и, преодолев несколько шагов, он вбежал по лестнице, стремительно поднимаясь на второй этаж.

Когда он добрался до балкона, его ноги буквально скользили по ступеням, а сердце билось как сумасшедшее. Остановившись на пороге, он быстро снял пенсне, отложив его в нагрудный карман своего чёрного сюртука. В голове пронеслось десятки мыслей, но было уже не время для раздумий.

Сделав несколько шагов назад, он разогнался, и, не задумываясь, прыгнул. Момент в воздухе был как замедленная съёмка — всё вокруг растворялось, и только густая трава под деревом становилась всё ближе. С громким шорохом он приземлился, почувствовав, как земля отозвалась под ним. Боль в коленях прошла через секунду, и Марк, не теряя времени, быстро поднялся на ноги и снова стремительно побежал к входу в здание. Он был полон решимости, как никогда раньше. В его движениях чувствовалась уверенность и даже некая ярость, побуждающая его двигаться быстрее, чем обычно.

Скоро он снова оказался перед дверью, снова взобравшись по лестнице, несмотря на усталость, которая начала накапливаться в его теле. Не останавливаясь, он вновь добрался до балкона, теперь даже не думая о том, что мог бы найти другой выход. Он был в каком-то безумном, почти механическом состоянии. Понимание того, что время на исходе, было как топор, повисший над его головой.

Подняв взгляд на горизонт, он снова оттолкнулся ногами от балкона, и, не думая о последствиях, прыгнул вниз. Воздух вокруг рвался от его стремительности, и, приземлившись на траву, сразу поднялся, словно не чувствуя усталости, после чего стряхнул с себя листья, которые прилипли к его одежде, и на мгновение остановился, оглядываясь по сторонам.

Его взгляд поднялся вверх, на дерево, которое стояло ближе всего к окну. Он видел его ветви, свисающие чуть ниже балкона, и знал, что это его следующий шаг. Не тратя времени, Марк снова бросился к зданию. Он был как машина, целеустремлённый и решительный. Он снова вбежал внутрь, не обращая внимания на шум, не пытаясь скрыться от лишних взглядов. Лестница была знакома, его движения были быстрыми и уверенными, и, вскоре, он оказался на балконе, готовый к следующему прыжку.

В этот раз он не колебался, не замедлял скорость — Марк был почти уверен, что этого будет достаточно, чтобы достичь своей цели. Он разогнался, как будто прыгал в последний раз, и в мгновение ока уже висел на одной из веток дерева. Руки инстинктивно схватились за крепкие ветви, и он повис, держась за них с ловкостью, которой мог бы позавидовать акробат.

Ветер шевелил листву, и Марк начал осторожно спускаяться по стволу дерева, удерживаясь за ветви. Он уже почти достиг земли, когда вдруг, повернувшись лицом к балкону, заметил нечто неожиданное. Из окна, расположенного на этаже пониже, выглядывала девушка с длинными чёрными волосами, которые, казалось, переливались на свету. Она была одета в жёлтое платье без рукавов, и в руках держала чёрный котелок.

Марк мгновенно понял, что всё это время она наблюдала за его прыжками. Волнение мгновенно охватило его, а на щеках вспыхнул румянец. Он почувствовал себя неловко, как будто пойманный за каким-то нелепым поступком. В ответ на её взгляд, он развёл руки, как бы оправдываясь, и произнёс:

— Что поделаете, дорогая Эмили, тренировка...

В ответ она подмигнула ему и, весело улыбнувшись, сделала жест рукой, приглашая подойти поближе. Марк, ещё не совсем понимая, что происходит, подошёл к дереву, стараясь выглядеть максимально непринуждённо. Девушка открыла форточку, и, не теряя ни секунды, бросила в его сторону котелок.

Марк, инстинктивно подставив руки, поймал его на лету. Вдруг его охватил странный прилив театрализма, и он почувствовал, что момент требует особого жеста. Он начал пятиться от окна, одной рукой широко отводя котелок в сторону, а другой, в знак благодарности, пустив в её сторону несколько воздушных поцелуев. Ситуация казалась настолько абсурдной, что он даже не заметил, как неудачно ступил на корень дерева, споткнулся и, с тихим воплем, рухнул на мягкую траву.

Девушка залилась лёгким и непринуждённым смехом, наблюдая за его падением. Марк мгновенно поднялся на ноги, чувствуя, как неловкость захлёстывает его. Он взмахнул руками, пытаясь избавиться от пушинок одуванчиков, которые цеплялись за его одежду, словно приклеенные. Они были белыми и пушистыми, и теперь, когда он стоял на траве, они выглядели как нежные, но неприятные напоминания о его падении. С раздражением на лице он встряхивал их с себя, отрывая каждую пушинку, как будто они были виноваты в том, что произошло.

Бросив на девушку сердитый взгляд, Марк почувствовал, как его терпение иссякло. Смех за его спиной звучал всё громче, и его раздражение, наконец, переросло в порыв действия. Он не желал больше оставаться в этом месте, под пристальным взглядом той, которая так легко его рассмешила. В голове уже не было места для логики — только желание скрыться.

Марк опрометью рванул прочь от дома, не оглядываясь, его шаги становились всё быстрее, а смех девушки всё настойчивее следовал за ним, словно злой эхо. Этот смех, хоть и лёгкий, но проникающий, не давал ему покоя, и всё, что он хотел сейчас, это убежать подальше, чтобы никто не увидел, как он краснеет и волнуется.

Марк Темпе стоял на палубе парохода «Александр Йорк», опираясь на деревянный поручень. Его взгляд был устремлён в безбрежную даль, где мерцали воды реки Шарльз. Золотистые лучи солнца падали на поверхность, отражаясь в неуловимых искорках, а река, как всегда, неспешно двигалась вперёд, не спеша, будто не замечая времени. Ветер играл с его волосами, а воздух был насыщен запахом воды и соли, принося с собой обещания путешествий и приключений.

«Александр Йорк», вопреки совему названию, не был молодым, отнюдь — корпус этого парохода, будучи покрашенным в темно-зелёный цвет с белыми полосами, выглядел раритетом из начала двадцатого века — в эпоху, когда пароходы ещё были важнейшим способом передвижения по водным путям. С высокими трубами, которые несколько терялись в белой дымке, поднимавшейся над ними, и массивными, чуть покосившимися рулями, он казался утопающим в прошлом, но с каждым днём всё более окутанным современностью. Его деревянные палубы скрипели под ногами, а на борту было слышно постоянное ворчание парового двигателя, сопровождаемое белыми облаками пара, вздымающимися в воздух.

Когда пароход медленно двигался вдоль берега, старинные часовые механизмы с характерным скрежетом отрегулировали его скорость, и Марк снова погрузился в созерцание. Вода реки была спокойной, но и в её спокойствии скрывалась сила, создавая впечатление, что река Шарльз в любой момент может ожить, заполнив собой всё вокруг. Омытые временем каменные берега выглядели будто размытыми, как те, кто давно уходит в тень истории.

Марк ещё раз оглядел судно: старинные деревянные перила, обшарпанная каюта на нижней палубе, полосы ржавчины, едва заметные на металлических частях. Вроде бы ничего особенного, но всё это создавало атмосферу некоего путешествия сквозь время — как если бы сам «Александр Йорк» был мостом между эпохами.

Отчётливо слышался свист парового механизма, и Марк Темпе, немного устав от раздумий, медленно провёл взглядом по городу, скрывающемуся вдали за завесой утреннего тумана. Бостон, с его узкими улочками и величественными зданиями, постепенно исчезал за горизонтом, оставляя лишь едва различимые очертания на фоне серого неба. Он почувствовал, как лёгкий ветер обвивает его лицо, и на мгновение его мысли устремились к тому, что ждёт его дальше, уже вне города, в открытом море. Он стиснул пальцы на поручне, но вскоре перевёл взгляд вниз и, с лёгким вздохом, решился спуститься в каюты.

Спускаясь по старинной лестнице, он снова слышал гул парового двигателя, сдавленный шум разговоров и тихие шаги других пассажиров, которых он едва замечал в тусклом свете. На половине пути вниз ему навстречу, из кают-компании, доносился недовольный голос старика. Это был голос одного из членов экипажа, срывающийся на крик:

— В кают-компанию допускаются пассажиры исключительно первого класса!

Марк замедлил шаг, прислушиваясь. Голос старика был резким и строгим, почти раздражённым, как если бы привычка командовать и видеть подчинённых была у него в крови. Он огляделся и заметил, как он обращался к невысокому бородатому мужчине. Тот стоял чуть поодаль, выглядя несколько сконфуженно. Его взгляд был неуверенным, как будто он не знал, как поступить с этим внезапным сопротивлением. Его крепкие плечи и густая борода не могли скрыть растерянности в глазах, и он пытался что-то сказать, но слова не складывались.

— Я… я думал, что… — попытался было ответить мужчина, но голос его дрожал, а старик продолжал смотреть на него сверху вниз, словно уверенный, что его слова не подлежат обсуждению.

Марк прошёл мимо этих двоих и внезапно остановился. Тихий шорох шагов на деревянной лестнице сменился тишиной, и он, словно по инстинкту, повернулся, решив вмешаться. Член экипажа, ещё не заметивший Марка, продолжал сдержанным, командирским тоном настраивать бородатого мужчину, будто бы тот был непослушным ребёнком.

— Я настоятельно прошу вас, — сказал он, — соблюдать приличия и не устраивать беспорядков. Это не место для недовольства. Подчиняйтесь правилам, иначе будет неприятно.

Марк не мог не почувствовать, как тон этого старика задел его. Он знал, что такое власть, но её надменность всегда раздражала его, особенно в ситуациях, где она была явно неуместна. Он выдохнул, перевёл взгляд на пару и резко перебил:

— Как знать, — сказал он, — иногда скандал — это единственный способ вернуть вкус жизни. Без него всё становится просто пресным.

Член экипажа замер, его слова обрезались на полуслове, а бородатый мужчина, хоть и был явно смущён, не мог не заметить, как реакция старика сменилась с уверенности на неуверенность. Старик тут же осёкся, заметно пригнувшись, и, едва ли не теряя свою стойкость, поспешил оправдаться:

— Прошу прощения, господин, — сказал он, опуская голову. — Я не хотел вызвать неудобства. Это всё служебные обязанности, вы понимаете…

Марк, почувствовав, как воздух вокруг снова наполнился напряжением, сделал шаг назад и не смог удержаться от того, чтобы не продолжить свой выпад. Взгляд его стал всё более холодным, а слова — горячими, полными той силы, которой он обычно не позволял себе пользоваться. Он снова повернулся к члену экипажа, который уже явно терял уверенность и выглядел всё более смущённым.

— Ах, вы при исполнении? — проговорил Марк с явным презрением. — Так тем более! Вы считаете, что ваше место здесь оправдано? Сословные привилегии — это, господин, позорнейшие страницы американской действительности, — добавил он, помахав перед его лицом пальцем, словно он был просто ребёнком, забывшим о своих обязанностях.

Член экипажа снова попытался выпрямиться, но взгляд Марка буквально проникал в его душу, заставляя его всё больше краснеть. Он открыл рот, пытаясь что-то сказать в своё оправдание, но слова не находились, и вместо того чтобы отвечать, он снова опустил взгляд, скромно поджав губы.

Марк заметил, как его реакция ещё больше усугубляется. Подобные люди всегда считали себя выше других, но в этой тирании власти, по его мнению, не было ничего достойного уважения. Он не был готов позволить кому-либо, даже если это был человек с галстуком и значками, помыкать другими. С усмешкой, в которой было больше разочарования, чем агрессии, он снова заговорил:

Член экипажа, растерянно развёл руками, как будто слова Марка были ему совершенно непонятны. Его лицо выражало полное недоумение.

— Не понял, — произнёс он, будто бы не в силах переварить такую резкую критику в свой адрес.

Марк, не замечая, как его раздражение растёт, не стал отвечать привычным спокойным тоном. В одной руке он крепко держал саквояж, а второй, резко подняв палец вверх, как бы указывая на важность своих слов, произнёс с выражением лектора, который привык вещать студентам:

— Все люди на Земле должны обладать равными правами, — сказал он, подбирая интонацию, свойственную для аудитории, которая привыкла воспринимать его слова как неоспоримые.

Эти слова буквально повергли члена экипажа в панику. Его плечи напряжённо дрогнули, а лицо побледнело, как если бы перед ним появился сам дух бунтарства.

— Это же строжайше запрещено! — буквально завопил он, что-то почти заикаясь от страха, и начал нервно оглядываться, будто сам мог подвергнуться наказанию за такую дерзость.

Марк заметил его растерянность и знал, что именно этого он и хотел. Но его раздражение на этом не остановилось, и он, заряжаясь от реакции этого безликого представителя системы, продолжил:

— Знаете, зачем я прибыл на ваш пароход? — произнёс он, чуть ли не выкрикивая слова с нарастающим криком, словно ему больше не терпелось донести свою мысль. — Я прибыл сюда, чтобы отменить все эти устоявшиеся предписания! Чтобы поставить под сомнение весь этот обскурантизм, который вы называет системой!

Его слова эхом отразились от стен каюты, и члены экипажа, проходившие мимо, несколько раз оглянулись на него с недоумением, но никто не осмелился вмешиваться. Марк же, ощущая, как его энергия обретает форму и в буквальном смысле будучи поглощённым горячими словами, не сразу заметил, как бородач, на защиту которого он встал, начал двигаться к выходу. Тот явно решил оставить этот разговор, но Марк, всё ещё кипя от негодования, не мог позволить ему уйти, не завершив начатое. Он мгновенно положил руку на его плечо, остановив его шаг.

— Стойте, — сказал Марк, поворачиваясь к члену экипажа, но его голос был теперь ещё более уверенным. — Вот идите и доложите об этом капитану. Пусть он сам решит, как ему быть с такими «устоявшимися предписаниями». — Его слова прозвучали с таким напором, что даже жесткие охранники в кают-компании явно почуяли атмосферу угрозы.

Член экипажа застыл на месте, немного растерянно посмотрев на Марка, а затем, видимо, решив не вступать в конфликт, смущённо произнёс:

— Извините, господин. Я... не знал, что дело настолько серьёзное. — Он нервно усмехнулся и поспешил уйти, пробормотав что-то невнятное, пока не скрылся за дверью.

Марк, наконец, обернулся к бородачу, который, очевидно, не ожидал такой реакции. Увидев его растерянный взгляд, Марк расслабился, усмехнувшись.

— Ну что ж, — сказал он с приглашающим жестом. — Прошу вас, давайте войдём в кают-компанию. Я уверен, что вам будет комфортно.

Он сделал шаг вперёд, уверенно направляясь в сторону двери. Бородач, немного сомневаясь, всё же последовал за ним. Марк почувствовал облегчение, как будто он только что сделал важный шаг в том, чтобы разрушить этот абсурдный барьер между «правами» и «обязанностями» на борту. С этим чувством он вошёл в кают-компанию, которая была величественной, но с налётом былой роскоши.

Её потолок с низкими резными сводами, увенчанный позолоченными карнизами, мягко отражал тёплый свет, который источали лампы с тусклыми абажурами. В одном из углов, у высокого окна, стояло пианино — старинный инструмент, немного потёртый временем, но всё ещё оставлявший ощущение гордости кают-компании. Стены были обиты тяжёлыми обоями, а в уголках пылились ковры с узорами, которые явно перестали быть в моде несколько десятилетий назад. Вдоль стен расставлены столики с высокими креслами, а за ними — немало седых господ в роскошных костюмах, лениво перебирающих стаканы с напитками и ведающих беседы в манере настоящих аристократов.

Однако в этот момент все их взгляды были прикованы к фигурке человека, сидящего за пианино. Это был жандарм, в форме, с тусклыми блёклыми глазами, который с явной нескромностью поднимал взгляд от клавиш и резким тоном беспрестанно высказывал свою яростную критику. Он перебирал клавиши с натиском, звучавшим почти агрессивно, проигрывая переработку шестой симфонии Малера. На лице его играла гримаса, а из уст вырывались колкости, направленные в адрес композитора.

— О, какой же этот Малер жалкий фигляр! — сказал он с явным раздражением, едва не перебивая звуки музыки. — Эта затяжная тирада в первом движении — ведь можно было бы сократить её в два раза! Эмоции, конечно, страстные, но эта бессмысленная тягучесть... просто невозможно!

Его голос звенел в тишине кают-компании, в то время как с кресел за столиками, занятые небрежными разговорами старые господа, явно почувствовали необходимость обострить внимание на споре. Один из них, с седыми усами, едва подавив смешок, покачал головой. Жандарм продолжал, не обращая внимания на них, или наоборот, чувствуя потребность выговориться:

— Вы только послушайте, что его тугие на ухо почитатели говорят о втором движении... Эту странную, бредовую смесь трагизма и неуклюжей иронии они называют жемчужиной симфонического искусства! Этот немчура что, вообще не знал, как создавать баланс в музыке? Это напоминает, ну, скажем, комическую трагедию, а не серьёзную симфонию! — его пальцы неустанно двигались по клавишам, а каждый аккорд отзывался в воздухе настойчивым и колющим звуком, как будто сам жандарм олицетворял свою критику.

Публика за столиками вела себя по-разному: одни всё ещё продолжали скучные разговоры, поднимая бокалы и посмеиваясь в ответ на его высказывания, другие пытались вникнуть в его слова, но глаза их терялись в раздумьях, а уши — в ожидании завершения мелодии. У одного из стариков даже появилось лёгкое недовольство, которое он попытался скрыть за мягким покашливанием. Жандарм в это время продолжал, и его голос всё чаще становился более громким, хотя уже и терял в тональности уверенности:

— Послушайте, господа, как можно так нелепо развивать эту тему? Пропадает вся внутренняя динамика! Почему этот очкастый рогоносец не мог вместо этой надуманной патетики просто сделать музыку более сжатой? И на фоне всех этих раздумий мы остаёмся на одной и той же волне. Противно! — Он ударил по клавишам, почти злорадно, чтобы подчеркнуть свою мысль. — Не понимаю, как Малера вообще можно считать великим!

Один из седых господ за столом взглянул на него с лёгким удивлением, но не возразил. Он просто пожал плечами, покрутил серебряную ложку в стакане с виски и продолжил беседу с соседями, оставив жандарму право на его собственное мнение.

К этому моменту Марк вместе с бородачом успели устроиться за столиком у окна, и хотя их взгляды были направлены на жандарма, сидящего за пианино, их восприятие происходящего было совершенно разным. Бородач, который с трудом, но всё-таки сумел попасть в эту зону привилегий, сидел с лёгкой грустью, не столько от музыки, сколько от осознания своего положения. Он сидел в своём чёрном костюме, с руками, нервно переплетёнными на столе, как будто вся эта роскошь и окружение были для него чем-то далеким, почти недоступным. Его взгляд был опущен, а губы едва заметно сжались, когда он бросал взгляд на сцены вокруг — из-за окна открывался вид на мир, который, похоже, был ему чужд.

Марк же был совершенно иным. Его лицо было напряжено, глаза полны ярости. Он не мог вытерпеть того, как жандарм в такую неприглядную сторону переводил величайшее произведение, а его слова с каждой секундой всё больше задевают его чувства, как если бы они были личным оскорблением. Он сидел прямо, сжимающиеся кулаки слегка побелели, как будто он был готов в любой момент встать и отреагировать. Слова жандарма, которые звучали с такой самоуверенной жестокостью, пронизывали его, вызывая неприязнь и желание что-то изменить.

— Неужели находятся идиоты, которые покупают диски с записями симфоний Малера? — громогласно ревел жандарм. — Неужели за эту чепуху вообще кто-то платит?

Эти слова были последней каплей, которые переполнили чашу терпения Марка. Он резко встал с места и, не глядя на своего соседа, вмешался в разговор. Его голос был ровным, но в нём слышалась ярость, которую он едва сдерживал.

— Господа, позвольте вмешаться, — перебил он жандарма, поднимаясь и пряча пальцы в карманах сюртука. — К сведению всех присутствующих, Малер и при жизни не получал много денег за свои симфонии. На самом деле, он получал гроши за свою работу, ибо его современники были точь-в-точь такими же, как только что критиковавший его господин. — Марк обвёл взглядом присутствующих, не обращая внимания на взгляд ошарашенного жандарма. — И даже если бы он был окружён такими бездарями, как вы, то всё равно его музыка бы выжила.

Пауза, которую Марк создал своими словами, была короткой, но мощной. В кают-компании повисло молчание, а потом раздался смешок, который быстро перерос в громкий смех. Седые господа, сидящие за столиками, не сдержались. Один из них хохотал так сильно, что у него даже слёзы появились на глазах, а другой, приседая, подносил платок к своему носу.

Жандарм, побагровев, но не повысив голоса, сделал неприятное лицо, словно ему под нос подсунули что-то отвратительное. Его левая рука тяжело оперлась на спинку стула, за которым он только что сидел, а тон его голоса стал ещё более мерзким, чем раньше.

— Значит, вы бы заплатили миллион за одну единственную симфонию этого немца? — спросил он, растягивая слова так, будто хотел запечатлеть их в воздухе.

Марк, у которого лицо сразу стало серьёзным, выдержал паузу и, чуть склонив голову, ответил, будто взвешивал каждое слово.

— Увы, я думаю, что музыку вообще невозможно оценить в деньгах, — произнёс он твёрдо. — Искусство не принадлежит ни рынку, ни кошелькам. Это то, что выходит за пределы рыночных отношений.

С этими словами Марк неожиданно поднялся из-за столика, взяв с собой саквояж. Его голос стал громче, и он резко привлёк к себе внимание всей кают-компании.

— Господа! — обратился он к присутствующим с такой страстью, будто читал лекцию перед сотнями студентов. — Если мистер Малер для кого-то здесь не стоит и ломаного гроша, то я, напротив, готов доказать, что искусство — это не только музыка, но и единство, которое она рождает! Поэтому я предлагаю собрать средства в поддержку творчества Густава Малера! Пусть каждый внесёт столько, сколько считает нужным, чтобы мы могли показать миру, что истинное искусство ценится превыше всего!

Зал внезапно замер, будто он только что предложил что-то нелепое. Шум голосов, который только что наполнял комнату, стих, а сидящие за столиками смотрели на Марка с выражением недоумения. Один из седовласых господ, который до этого с улыбкой наблюдал за спором, нахмурился, будто пытался понять, серьёзно ли Марк это говорит. Жандарм замер, его взгляд стал ещё более враждебным, а рука так и осталась на спинке стула.

Марк обвёл взглядом притихшую кают-компанию, его сердце билось всё быстрее. Напряжённое молчание тяжело повисло в воздухе, словно каждый из присутствующих взвешивал, как реагировать на его слова. Ему стало не по себе, но, заставив себя сохранять внешнее спокойствие, он разомкнул губы, чуть улыбнулся и, подняв руку в примирительном жесте, произнёс:

— Господа, прошу прощения, если мои слова вас смутили. Это была шутка! Просто шутка.

На его лице заиграла натянутая улыбка, но он чувствовал, как нервное напряжение перекатывается по телу волной. Марк покачал головой, будто извиняясь за собственное остроумие, и продолжил:

— Признаюсь, я иногда забываю, что, как и всякое преждевременное открытие, музыка господина Малера недоступна провинциальному восприятию... большинства американцев.

Эти слова он произнёс с еле заметной горечью в голосе, подчеркнув их лёгким поклоном. Улыбки на лицах не последовало, но несколько человек бросили быстрые взгляды друг на друга, словно пытаясь понять, стоит ли это принимать за шутку или обиду.

Марк, не дожидаясь реакции, развернулся и, небрежно перекинув саквояж через плечо, решительно вышел из кают-компании. Его шаги эхом раздавались в коридоре, пока он шёл прочь. Он чувствовал, как за его спиной всё ещё тяжело нависают взгляды, даже сквозь закрывшуюся дверь. Оказавшись в коридоре, Марк глубоко вздохнул, пытаясь сбросить нервное напряжение.

— Боже, ну и зачем я это сказал? — прошептал он, смотря себе под ноги.

Вдруг за спиной раздался тихий скрип. Он вздрогнул, обернувшись, и увидел выходившего из зала бородача. Мужчина, по-видимому, всё это время сидел молча, но теперь его взгляд был направлен прямо на Марка, выражая нечто среднее между одобрением и осторожным интересом.

— А, это вы! — обрадовался Марк, узнавая хотя бы одного знакомого в этой гнетущей обстановке. Его лицо смягчилось, а шаг стал увереннее. — Ну, как вам? Неплохое представление, верно?

Бородач ничего не ответил, лишь слегка кивнул, как будто подтверждая или давая знак продолжить. Этого оказалось достаточно, чтобы Марк развернул поток своих мыслей.

— Знаете, я тут подумал… — начал он, ускоряя шаг и жестом приглашая бородача идти рядом. — Когда собирается толпа идиотов, это не катастрофа, как могло бы показаться. Нет, это даже подарок судьбы! Настоящая возможность испытать себя, свои нервы, свою выдержку, да и, в конце концов, свои слова!

Бородач слушал молча, но, казалось, внимательно. Он шёл рядом с Марком, чуть наклонив голову, словно пытаясь уловить тонкую нить его рассуждений. Марк же, не замечая или игнорируя молчание своего спутника, продолжал с тем же энтузиазмом:

— Вот подумайте: кто мы без этого? Без толпы, без давления, без этого ощущения, когда каждый взгляд в твою сторону — вызов. Мы — ничто. Просто тени, блуждающие в своей собственной уверенности. А там, за дверью, — настоящее испытание, поле боя, где или ты их, или они тебя.

Его голос звучал всё громче, отражаясь от деревянных стен коридора, пока они шли к его каюте. Бородач чуть замедлил шаг, когда Марк вдруг остановился у своей двери и, обернувшись к нему, заключил:

— Так что спасибо судьбе за этих напыщенных идиотов. Как говорится, враг мой — учитель мой. Разве не так?

Бородач, наконец, улыбнулся краем рта, но ничего не сказал, будто дал обет молчания.

— Ну, что ж, добро пожаловать в мой скромный уголок! — сказал Марк, открывая дверь каюты и жестом приглашая бородача зайти.

Марк, вошедший в тесную каюту, сдержанным движением закрыл за собой дверь и быстро осмотрел обстановку. Скромное помещение, с одной койкой у стены и второй, стоявшей напротив, выглядело крохотным даже на фоне старого парохода. Поставив саквояж на койку, он снял пиджак, бережно разложил его поверх саквояжа, словно этим мог защитить своё имущество.

— Устраивайтесь, где удобнее, — сказал он, оборачиваясь к бородачу.

Тот сел на противоположную койку, сложив руки на коленях. Лицо его выражало лёгкую растерянность, но в голосе, когда он заговорил, прозвучало что-то неожиданно искреннее:

— Знаете, я вот всё думаю… Правы вы были. Хотелось бы действительно поддержать какого-нибудь композитора. Не Малера, конечно, он ведь уже не с нами, но хотя бы другого, кто мог бы написать что-нибудь по настоящему стоящее, — сказал он с искренним сожалением, пожимая плечами.

Марк обернулся к нему, прищурившись, но ничего не ответил. Бородач замялся, потёр ладонью колено, а затем, взглянув на Марка с каким-то странным, чуть глуповатым выражением лица, добавил уже тише:

— Простите, а как вас звать-то? А то мы вроде как подружились, а я даже не знаю, как к вам обращаться.

Марк на миг застыл. Мысль выпалить своё настоящее имя — Марк Темпе — чуть не сорвалась с его языка, но он вовремя остановил себя. Подавив импульс, он едва заметно кивнул и, натянув на лицо лёгкую улыбку, спокойно ответил:

— Ангус. Ангус Парвис. Инженер-железнодорожник.

Улыбнувшись так, чтобы это выглядело естественно, он добавил:

— А вы? Как к вам обращаться?

Но бородач, словно не услышав вопроса, начал рассказывать, делая неопределённый жест рукой, будто оправдываясь:

— Возвращаюсь из мест… как бы это сказать… не столь отдалённых, знаете. — При этих словах он виновато пожал плечами. — Плыву вот в Кембридж.

Он взглянул на Марка с лёгким облегчением, явно приняв его вымышленное имя за чистую монету. Марк чувствовал себя всё более неловко под пристальным взглядом бородача. Желание поскорее остаться одному в каюте крепло с каждой секундой. Собравшись с мыслями, он произнёс голосом, в котором прозвучал лёгкий укор:

— Простите, но я не уполномочен принимать какие-либо деньги. Если вы хотите поддержать искусство, боюсь, вам придётся найти кого-то другого.

Бородач, услышав это, будто внезапно что-то понял. Он поднялся с койки, посмотрел на Марка, а потом протянул руку.

Марк замер, его взгляд упал на вытянутую ладонь, будто это была не рука, а что-то опасное, едва ли не ядовитое. Но после секундного колебания он всё-таки пожал её, сдерживая раздражение.

— Ну что ж, считайте меня своим, господин Парвис, должником! — сказал бородач, улыбнувшись так, словно пытался расположить к себе собеседника.

Марк, который к этому моменту уже не мог скрывать своё недовольство, кивнул коротко и жестом указал на дверь, стараясь не быть слишком грубым, но достаточно настойчивым:

— Думаю, вам пора. Мне нужно ещё кое-что привести в порядок перед прибытием на своё место работы.

Бородач на мгновение замер, будто не ожидая такого поворота, но быстро взял себя в руки.

— Конечно, конечно. Благодарю за возможность побывать в кают-компании, — произнёс он с лёгким поклоном.

Как только дверь за бородачом закрылась, Марк облегчённо выдохнул. Он бросил взгляд на койку, где лежал его саквояж, и наконец почувствовал, что вновь хозяин своего пространства. Замерев на мнгновение, будто прислушиваясь к звукам за дверью, он убедился, что коридоре никого нет и резко повернулся к койке. Пиджак, ранее накинутый на саквояж, был мгновенно взят и тут же оказался на его плечах. Одевшись, Марк сел на койку, и, нагнувшись над саквояжем, медленно открыл его.

С этой секунды его движения стали аккуратными, почти ритуальными. Из саквояжа он вытащил большое белоснежное полотенце и разложил его на койке перед собой. Затем его взгляд метнулся к двери, словно он ожидал увидеть в замочной скважине чужой глаз бородача. В его мыслях промелькнуло подозрение, что этот назойливый тип был способен и не на такие вещи. Марк недовольно скривился, но поняв, что ему пока ничто не угрожает, принялся выкладывать из саквояжа один за другим револьверы, чёрные металлические стволы которых блестели в тусклом свете каюты.

Каждое движение сопровождалось ощущением триумфа, которое росло с каждой новой единицей оружия, уложенной на полотенце. Раз, два, три... десять... четырнадцать. Когда последний, пятнадцатый, револьвер занял своё место, Марк откинулся на спинку койки и, скрестив руки, смотрел на свой багаж оружия. В его глазах вспыхнул яркий огонь — смесь гордости, решимости и даже какого-то мрачного удовлетворения. Эти револьверы были его оружием в тайной миссии, которую он собирался выполнить по приказу партии.

Вволю полюбовавшись на свой арсенал, Марк протянул руку к саквояжу и вытащил из него сложенный в несколько раз плотный лист бумаги. Он развернул его, и перед ним предстала карта политической тюрьмы Кембриджа. Сетка тонких линий чертила строгие очертания корпусов, башен и двора, окружённых массивной стеной.

Его взгляд застыл на прямоугольнике двора, обозначенном тонкими, почти незаметными буквами: «Общий прогулочный участок». В этот момент всё вокруг исчезло — ни гул двигателя парохода, ни отдалённые голоса из коридора больше не существовали. Перед его внутренним взором вдруг ожила сцена: суровый, холодный двор, покрытый гравием, замкнутый глухими стенами.

В этом мрачном пространстве он увидел фигуру Хари Данлоп. Она шла медленно, почти волоча ноги, в сопровождении двух жандармов. Её тёмные волосы были собраны в небрежный узел, плечи поникли, а лицо выглядело таким же серым и измученным, как стены тюрьмы. Марку показалось, что он видит, как её губы шепчут имя — не его, нет, — имя их дочери, Молли.

Его сердце сжалось в болезненной судороге. Он крепче стиснул карту, едва не разорвав её. Душевная боль захлестнула его, и крик почти сорвался с губ, но он вовремя зажал рот рукой. Её тень, эта видимость, которую он нарисовал в своём воображении, стала для него клятвой. Он поклялся — больше себе, чем кому-либо другому, — что вернёт Хари свободу, вытащит её из этого каменного ада ради их общей дочери.

И тут вдруг «Александр Йорк» издал протяжный, вибрирующий сигнал, от которого задрожали стены каюты Марка Темпе. Мужчина замер на секунду, будто в нерешительности, но вскоре быстро пришёл в себя и машинально оглядел бумагу, что лежала перед ним — карту Кембриджской политической тюрьмы. Это место было его целью. Его бывшая жена, Хари Данлоп, сидела там, в этой страшном каземате, и он поклялся освободить её ради их общей дочери, Молли Данлоп. Путь к освобождению был долгим и опасным, но эта карта должна была помочь ему в его благородном деле.

Оглядев карту, Марк ощутил, как адреналин наполняет его тело. Он снова увидел воображаемую картину сурового двора тюрьмы, где среди других заключённых, под охраной, шла Хари, с поникшей головой. Это видение стояло перед глазами и не давало покоя.

Стараясь не терять ни секунды, он быстро припрятал карту в свой саквояж. Затем, с той же скоростью и привычной решимостью, начал укладывать туда револьверы — всего пятнадцать штук. Эти револьверы были его страховкой, его гарантией, что за каждым его шагом будет стоять сила, если план пойдёт не так, как он надеялся. Один за другим они исчезали под полотенцем, аккуратно закрывающим их.

Захлопнув саквояж, Марк на мгновение замер. В голове ещё звенели мысли о том, что впереди, а вокруг стояла привычная суета: шум пассажиров, смех, звуки моря. Он выдохнул и, не теряя времени, поднялся с койки. Быстро поправил пиджак, взял саквояж и направился к двери. За ней слышался шорох шагов и обсуждения людей, которые также готовились к выходу.

Когда он открыл дверь, его лицо приобрело невозмутимое выражение. В этом выражении было всё: решимость, уверенность, но и глубокая боль, которая не отпускает его, несмотря на внешнюю стойкость.

Выходя в коридор, он быстро окинул взглядом пространство, ожидая появления кого-либо, кто мог бы помешать. Коридор был переполнен людьми. Пассажиры, суетясь и переговариваясь, собирались у выходов, готовясь к высадке. Слышался шум шагов, звон посуды, торопливые разговоры. В этом суматошном движении Марк с трудом пробивался к выходу, чувствуя, как его сердце бьётся в такт с убыстряющимся шагом.

Внезапно его взгляд остановился на знакомой фигуре. Бородач, этот странный спутник, снова был рядом. Он шагал через толпу, не спеша, словно и не замечая, что Марк уже подал знаки о своём желании быть оставленным в покое. В его глазах снова было то странное, немного глуповатое выражение, как будто он всё ещё не до конца понимал, что его присутствие явно не приветствуется.

Марк остановился, но едва удержался от того, чтобы не послать его ко всем чертям. Злость кипела в груди, от мыслей об этом надоедливом типе. Он совершенно не был настроен на новые разговоры или очередные предложения о деньгах. Но вот бородач, всё ближе и ближе, и, похоже, он даже не думал об этом.

— Ну что, приятель, — сказал Марк сквозь зубы, когда тот подошёл достаточно близко, — снова хотите «познакомиться» поближе?

Бородач, не заметив в тоне Марка ни капли недовольства, с улыбкой покачал головой:

— Не так быстро, давайте поговорим немного, я не против.

Марк лишь издал сдавленный, едва слышный вздох, стараясь не выдать своего раздражения. Он на мгновение закрыл глаза, желая быть где угодно, только не здесь и не с этим человеком. Но следовало сдержаться. В конце концов, ещё один скандал в этом месте мог привлечь лишнее внимание, а он никак не мог позволить себе такую роскошь.

— Я же сказал, — продолжал Марк, стараясь сделать свой голос как можно спокойнее, — мне не нужно ваше участие, особенно если оно навязчиво.

Но бородач уже не отставал. Вместе с Марком он двигался к трапу, пробираясь через толпу пассажиров. В глазах Марка горела решимость, но его лицо оставалось каменно-невозмутимым. Его шаги были быстры, намеренные, как будто он не хотел затягивать этот момент. Бородач, как тень, шёл рядом, чуть отставая, но всё равно не давая себе уйти в тень.

Марк знал, что они скоро окажутся на берегу, и он пытался не обращать внимания на присутствие этого настырного спутника. Слишком много вопросов, слишком много ненужных разговоров. Он ускорил шаг, едва не толкнувшись с одним из пассажиров. Вдруг, когда они уже подошли к трапу, бородач сделал ещё одну попытку приблизиться.

Протянул руку. Взгляд его был беспокойным, даже растерянным, как будто ему не хватало какой-то последней точки для завершённости их встречи.

Марк с раздражением посмотрел на его руку. Он ещё раз ощутил это отвращение, которое появлялось всякий раз, когда тот напоминал о своём существовании. Но ничего не оставалось, кроме как ответить на его жест. Пальцы Марка сжались на протянутой руке, но это было скорее актом вежливости, чем искренним намерением. Он быстро пожал руку и, словно по инерции, не оглядываясь, направился к трапу.

Скоро он уже стоял на земле, спрыгнув с последней ступеньки, когда оглянулся. Бородач стоял на палубе, не спешил за ним. Он лишь стоял, молча, с каким-то выражением на лице, как будто не знал, что делать дальше. Марк, не долго думая, развернулся и шагнул в сторону, не оглядываясь больше, ощущая, как пустое пространство между ними становится всё шире.

Бородач не шёл за ним. Он просто стоял, смотрел ему вслед, но не двигался с места. А Марк, уже стоя на твердой земле Кембриджа, наконец почувствовал уверенность в каждом своём движении. Странное чувство овладело им — словно он был не просто человеком, а кем-то большим — кем-то с решимостью и целью. Его чёрная форма инженера-железнодорожника, с безупречно заправленными штанами и аккуратно подвязанным галстуком, придавала ему вид, словно он только что спешил к важному заседанию или встрече с высокопрофильными чиновниками. Но сейчас это был его момент. Он шёл, расправив плечи, его шаги становились всё более уверенными, почти маршевыми.

Он миновал улицу с её оживлённым движением, с магазинами и кафе, с дымками курящегося воздуха, но вскоре свернул в более узкий переулок, где пространство становилось уже и тише, будто его шаги эхом отзывались в этой мертвой тишине.

Он не заметил, как в глубине толпы, скрываясь за углом, появился пожилой человек — лысый старик в голубом пиджаке, который остановился у угла переулка, будто что-то решая. Его белый котелок чуть съехал набок, а трость в руке слегка качалась, как маятник. Он выглядел странно: не спешил, но и не стоял неподвижно, словно прислушивался к внутреннему монологу. Его губы шевелились, и через мгновение из них вырвалась едва слышная мелодия — что-то нелепое, весёлое, почти детское, словно воспоминание о далёкой юности.

Марк, не подозревая об этом, продолжал идти, его шаги отдавались эхом в переулке. Старик вдруг встрепенулся, поправил котелок, подбросил трость в руке, подхватив её ловким движением, и двинулся гуськом за Марком, напевая себе под нос ту же смешную мелодию. При этом на его лице играла загадочная улыбка, как будто он нашёл в этой ситуации что-то крайне забавное. Он держал дистанцию, идя не прямо за Марком, а будто чуть сбоку, иногда притормаживая, как человек, который не хочет быть замеченным, но и не собирается скрываться слишком старательно. Марк же, увлечённый своими мыслями, не обращал на него ни малейшего внимания, будто старик был всего лишь частью окружающего фона.

Марк шёл с прямой спиной, твёрдо глядя перед собой. Переулок вывел его на просторную площадь, залитую ярким полуденным солнцем. Кругом пестрела толпа, кареты и автомобили передвигались в хаотичном ритме, звуки шагов и разговоров сливались в общий городской шум. В центре площади стоял фонтан, его струи искрились под лучами света, добавляя торжественной атмосферы.

Марк, почти машинально, пересёк площадь. Его внимание ненадолго задержалось на величественном здании с колоннами, которое выглядело как музей. У дверей стояли несколько посетителей, а широкая лестница вела внутрь, обрамлённая строгими барельефами.

Старик всё это время следовал за ним, держа в руке трость, которая слегка постукивала по камням мостовой. Он двигался медленно, будто бы шутя сам с собой. Когда Марк уже подошёл к музею, старик вдруг остановился, словно кто-то невидимый дал ему команду. Он подошёл к одной из колонн, положил ладонь на холодный камень и застыл, наблюдая за удаляющимся Марком.

На его лице появилось странное выражение. Это было нечто среднее между удивлением и детским восхищением, будто он впервые увидел, как кто-то так уверенно идёт по своему пути. Он продолжал смотреть Марку в спину, пока тот не исчез в переулке за зданием. На миг старик нахмурился, словно задумавшись о чём-то важном, а потом, криво улыбнувшись, снял свой белый котелок и стукнул по его полям тростью, напевая себе под нос ту же нелепую мелодию.

Старик продолжал смотреть в ту сторону, куда скрылся Марк, словно пытаясь зацепиться взглядом за его фигуру в толпе. Но вдруг что-то в его спине дрогнуло, как будто кто-то незримый прошептал ему на ухо. Он замер. Странное ощущение, будто он уже не один, охватило его. Старик медленно, с каким-то напряжением, словно школьник, пойманный на месте преступления, обернулся.

Прямо за ним, на расстоянии вытянутой руки, стоял Марк. Его чёрная униформа инженера-железнодорожника подчёркивала строгую осанку. Лицо Марка было невозмутимым, но глаза, словно два острых клинка, смотрели прямо в душу старика. Тонкая улыбка на его губах говорила, мол, попался!

Старик застыл. На его лице мелькнуло выражение, напоминающее смесь смущения и растерянности. Казалось, он хотел что-то сказать, но слова застряли у него в горле. Он лишь слабо развёл руками, будто пытаясь оправдаться, но сам понимал, что оправдания бессмысленны.

Марк не произнёс ни слова. Его взгляд, полный уверенности и лёгкого превосходства, говорил больше, чем любые фразы. Они стояли так несколько долгих секунд, словно окаменевшие фигуры в немом театре.

Старик, поняв, что его раскрыли, с грустным и немного виноватым видом смахнул воображаемую пылинку с котелка и, избегая прямого взгляда, пробормотал что-то едва различимое. Но Марк не двинулся с места, а продолжал смотрел на старика с холодным спокойствием и с глазами, горевшими триумфом. Дело в том, что всё прошло, как он задумал. Когда Марк впервые заметил старика в переулке, тот шёл за ним с таким старанием, будто надеялся, что его не заметят. Но Марка, профессора тактики и человека, привыкшего выживать в сложных ситуациях, такими уловками было не провести.

Поэтому он специально вывел своего преследователя к зданию с колоннами. Это было идеальное место для манёвра: широкая площадь, открытые пространства и возможность затеряться в толпе. Сделав вид, что исчез в людском потоке, Марк на самом деле ловко обошёл здание и вернулся к колоннам, где и поджидал старика.

Теперь, стоя за его спиной, Марк наслаждался моментом. Это была не просто шутка; он хотел показать, что всегда на шаг впереди. Его руки были расслаблены, но взгляд — острым, как кинжал.

Старик, тем временем, явно не понимал, как оказался в такой ситуации. Марк видел, как в его глазах сначала промелькнуло удивление, затем лёгкий страх и, наконец, смущение.

Марк молчал, давая старому преследователю возможность осознать, насколько смешно выглядели его попытки остаться незамеченным. Затем он сдержанно улыбнулся краешком губ, не сводя пристального взгляда со старика и с почти театральным видом медленно снял свою фуражку железнодорожного инженера и слегка поклонился, будто подшучивая над их немым обменом взглядами. Жест был одновременно издевательским и утончённым, как будто он отдавал старшему по возрасту должное, но и ставил его на место.

Не сказав ни слова, Марк надел фуражку обратно, развернулся и спокойно зашагал прочь, уверенно двигаясь по площади в направлении, которое выбрал заранее. Его спина была прямой, а шаги — полны уверенности человека, которому нечего скрывать.

Старик остался стоять у колонны, застыв в позе наблюдателя. На его лице смешались удивление и недоумение, что делало его облик почти комичным. Широко раскрытые глаза, слегка приоткрытый рот и склонённая набок голова выглядели так, будто он разом потерял нить своих мыслей.

Он продолжал стоять неподвижно, глядя вслед Марку, пока тот не скрылся за поворотом. Только тогда старик, словно очнувшись, тихо пробормотал что-то себе под нос и с каким-то неловким видом поправил свой белый котелок.

В это время Марк подошёл к зданию с роскошной вывеской, которая золотыми буквами возвещала: «Клубная парикмахерская 'Фиолетовый Ворон, Лев и Шакал'». Её фасад был изящно украшен витиеватыми коваными элементами, а через широкие окна виднелись изысканные интерьеры. Он поднял взгляд на вывеску, и на его лице мелькнуло что-то похожее на удовлетворение — место выглядело достаточно фешенебельным, чтобы соответствовать его плану.

Саквояж в руке, шаг уверенный — Марк без колебаний вошёл в двери. Но вместо ожидаемого света и роскоши он оказался в небольшом, тесноватом вестибюле, освещённом лишь слабым светом нескольких ламп, спрятанных за тяжёлыми красными занавесками. Тёмное дерево стен и запах лаванды создавали атмосферу уединённости, но также и легкого давления.

Не успел он сделать и пары шагов, как из угла вдруг вышел дородный швейцар. Он был одет в строгую ливрею, но его чёрные, напомаженные баки выдавали в нём человека с амбициями повыше. Швейцар окинул Марка цепким взглядом, словно сразу взвесил его и решил, что клиент этот непростой.

— Саквояжик позвольте сдать в гардероб, сударь, — произнёс он с лёгким поклоном, протягивая руку с таким видом, будто от этого зависел весь порядок в заведении.

Марк замер, едва не застигнутый врасплох. Его рука крепче сжала ручку саквояжа, а взгляд скользнул на лицо швейцара. Внутри него начало нарастать беспокойство — ведь в этом простом на вид чемоданчике лежало пятнадцать револьверов и карта, от которой зависела судьба его миссии.

Однако лицо Марка оставалось бесстрастным, как будто в его руках был всего лишь комплект бритвенных принадлежностей. Он стоял напротив швейцара, размышляя, как поступить. Он вслушивался в каждое слово швейцара, в каждое движение его рук, как будто они могли предсказать его дальнейший ход. В голове крутился вопрос — сдать саквояж или нет? Но, наконец, решив, что рисковать — это и есть его природа, он тихо выдохнул и сказал:

— Невозможно. Я не могу сдать саквояж.

Швейцар, казалось, даже не заметил изменившейся интонации в голосе Марка. Он продолжал стоять на том же месте с равнодушным выражением лица, как если бы то, что он делал — была неотъемлемая часть работы, и ничто в этой жизни не могло его поколебать.

— Почему? — спросил он, наивно и скучно, словно интересуясь множеством подобных ситуаций за день.

Марк молча взглянул на его лицо. Он почти готов был соврать — как он обычно поступал, чтобы избежать лишних вопросов. Но в тот момент не мог этого сделать. Вспомнил свою жизнь, все те бесконечные манёвры и опасные игры, которыми он себя часто занимал. Как в них — в этих играх с судьбой — он всегда был одним из самых хладнокровных, самых расчётливых. Но при этом никогда не терял чувства, что сам решает, когда и как вступить в это сложное и беспощадное колесо.

Он снова перевёл взгляд на швейцара. Глаза Марка теперь говорили больше, чем слова. Его голос стал твёрдым и спокойным, но в его словах звучала угроза, скрытая за беспокойным оттенком правды:

— В саквояже оружие и боеприпасы. Я не могу оставить их без присмотра.

Ответ вылетел из него как пуля — неожиданно, быстро, не давая места для дальнейших вопросов. Потому что Марк всегда знал: опасные игры с судьбой были его коньком. Он мог бы не сказать этого, мог бы скрыть, но в какой-то момент решил не отступать. В конце концов, если всё выведет в тупик — значит, он сам виноват. Но отступать в таких играх он не привык. Только иногда, из редких соображений, и не всегда имел желание в них играть.

Швейцар, не ожидавший такого откровения, лишь на мгновение остановился, а затем снова вернулся к своему привычному беспечному выражению лица. Марк, держа саквояж крепко в руках, шагнул в помещение парикмахерской. Тёмное, украшенное красными занавесками пространство пахло дорогими парфюмами и ароматами наводящих уют средств для ухода за волосами. Швейцар, не подавая виду, что его что-то беспокоит, остался стоять у двери, пока Марк не исчез из его поля зрения.

Однако, прежде чем швейцар успел вернуться к своим привычным мыслям, дверь снова открылась. И на пороге оказался тот самый старик, в голубом пиджаке и с белым котелком. Швейцар обернулся, но вместо того, чтобы заняться своей работой, вдруг встал в позу философа и поджал губы, как будто сейчас собирался начать разглагольствования на вечные темы бытия.

— И жизнь у людей собачья, и достаток... — произнёс он странным тоном. — Вот такая она, жизнь, понимаете, шутки шутят, шутки...

Старик, услышав эти слова, остановился на полпути, словно крикнули его имя. Он обернулся, подняв брови.

— Что? — переспросил он, нахмурив лоб.

Швейцар, видимо, не сразу осознав, что старик спрашивает его, заулыбался и взглянул на него с непроницаемым видом добродушного старого мудреца.

— Ну да, вот. — Он прищурился, — Мизерный достаток у людей, а они всё шутят, шутят. Ожидают чего-то, да не знают даже чего. Это как шутка, знаете ли... а вот кто его знает, что на самом деле шутка, а что... в жизни, — произнёс он, словно подводя старика к какому-то философскому выводу.

Старик, прищурив глаза, усмехнулся и ответил с едва заметным сарказмом:

— Как знать, сударь, что в этой жизни шутка... — и, словно слова застряли в воздухе, он не закончил фразу.

Вместо этого, с лёгким движением отмахнулся от пустых рассуждений швейцара и повернулся, направляясь в парикмахерскую. Швейцар остался стоять с открытым ртом, но старик уже не обращал на него внимания. Как только старик прошёл в дверь, едва услышный шёпот вырвался из его губ:

— А что нет...

Мрачный оттенок в его голосе затмевал предшестовавшую этой фразе ироничную манеру. Это было сказано так, как если бы он сам поставил точку в какой-то важной, но давно не законченной мысли. К этомум моменту Марк уже сидел в кресле перед зеркалом, ощущая, как мягкое покрывало накрывает его плечи. Парикмахер, серьёзный мужчина с усами, в белом пиджаке, склонился над ним, аккуратно натягивая ткань, как будто готовился к важному процессу.

— Побрейте меня, — сказал Марк, бросив взгляд на часы. — Только, пожалуйста, побыстрее. Времени у меня очень мало.

В его голосе звучала скрытая напряжённость, и даже в такой обстановке, окружённой спокойствием парикмахерской, Марк не мог избавиться от ощущения, что время ему не даёт передышки. Пара минут для отдыха — и он снова будет в движении, снова с этой картой и револьверами, снова в поисках той истины, которую он пытался разгадать.

Парикмахер молча кивнул, взял бритву в руки, и начал плавно водить ей по его подбородку, сосредоточенно вглядываясь в его лицо. Всё было как обычно, но чувство тревоги не отпускало Марка.

Тем временем, старик, вошедший за ним в помещение, стоял на пороге, будто не знал, что ему делать. Он топтался на месте, время от времени оглядываясь на Марка, который был поглощён процессом. Старик, казалось, ждал чего-то — возможно, окончания процедуры или какого-то знака, что Марк, наконец, выйдет.

Его взгляд не отходил от сидящего мужчины, как если бы его присутствие было частью какой-то сложной игры, которой он не хотел упустить. С каждым мгновением напряжение в воздухе усиливалось, и странное ощущение, что старик мог бы быть участником некой скрытой истории, становилось всё более заметным.

Марк, не обращая внимания на этого наблюдателя, продолжал сидеть, и через десять минут он был уже выбрит. Парикмахер аккуратно снял с него покрывало, и, несмотря на всю свою концентрацию и профессионализм, Марк почувствовал, как его лицо освобождается от последних остатков напряжения, растворяясь в лёгком облегчении. Он встал, отбросил легкое беспокойство и, словно по инерции, улыбнулся — его улыбка была теплая и дружелюбная, такая же, как у Джейкоба Сингера, который умел выстраивать свой образ так, чтобы понравиться каждому.

— Благодарю, — коротко сказал Марк, кивнув парикмахеру, и вышел из кресла. Его лицо отражалось в зеркале, и он был доволен результатом — всё было сделано на должном уровне.

Он пошёл к двери, но, когда дошёл до порога, неожиданно столкнулся с преградой. На выходе стоял старик, всё тот же человек, что преследовал его раньше. Теперь он загородил путь, словно специально поджидая его. Марк замедлил шаг, его сознание мгновенно собралось. Он не знал, что за целью преследует этот старик, но интуиция подсказывала ему, что эта встреча не была случайной.

Старик, увидев его, невероятно мерзко улыбнулся, что заставило Марка вздрогнуть. Улыбка была настолько отвратительной, что даже профессиональная выдержка не могла её игнорировать. Омерзительный тон, с которым старик заговорил, был не просто раздражающим — это было что-то зловещее.

— Пол Бухер, офицер среднего звена в отставке, — торопливо представился старик, словно зная, что Марку не важно, кем он на самом деле является.

Марк, будто бы попав в заранее подготовленную ловушку, мгновенно сориентировался. Он знал, что сейчас важно не растеряться, а действовать на опережение. Сильно сглотнув, он стиснул зубы, и, с лёгкой, почти заметной улыбкой, ответил:

— Ангус Парвис, инженер-путеец.

Эти слова произнесены с такой уверенностью, что Пол Бухер на мгновение замер, и его лицо стало задумчивым, как будто он вдруг вспомнил что-то давно забытое. Он слегка наклонил голову, прищурив глаза, и произнёс, размышляя вслух:

— Парвис, Парвис... хм, знакомая фамилия, смею вас заверить.

Марк почувствовал, как его напряжённые нервы стали ещё более натянутыми. Он знал, что старик что-то скрывает, но не знал, что именно. Бухер поднял взгляд, и в его глазах промелькнуло любопытство. Он, словно проверяя что-то, спросил с откровенным интересом:

— Не бывали ли вы в городишке с названием Торонто? Дерьмовенький такой городишко, вроде нашего, — сказал он, имея в виду Кембридж.

Марк почувствовал, как в груди что-то сжалось. Ещё один неожиданный вопрос, ещё одна попытка зацепить его. Он на мгновение задумался, как ответить, и, подав своё беспокойство, сделав максимально огорчённый вид, ответил:

— Торонто... — произнёс он, глядя куда-то поверх головы старика. — Позвольте мне вас огорчить, — тут же продолжил он, — но нет, не бывал.

Его голос был ровным, но в глазах читалась легкая настороженность. Он старался не показывать, как важен для него этот ответ, но всё-таки чувствовал, что дело не совсем простое. Бухер, не отводя от него глаз, продолжал допрашивать, его голос стал чуть более настойчивым, но не грубым:

— А в Ванкувере?.. — спросил он с загадочным многоточием.

Марк почувствовал, как его терпение начинает на грани. Его взгляд стал холодным, но лицо сохраняло маску вежливости, как будто он всё ещё играл эту игру. Он с трудом сдержал в себе презрение к этому старому шпиону, который, похоже, был настолько навязчивым и упорным, что не хотел отступать.

С наигранной бодростью, скрывая раздражение, Марк ответил:

— Никак нет, — его голос прозвучал почти слишком уверенно, как будто он готов был продолжать эту бесконечную череду несуразных вопросов до бесконечности.

Он не сводил глаз с Бухера, стараясь не выдать ни малейшей растерянности. Его ответ был чётким и лишённым сомнений, но внутри него, как тихий набат, заканчивался последний запас. Его собеседник в отет на этот лаконичный вопрос прошептал себе под нос что-то невразумительное, что не походило на слова, а скорее на поток мыслей, не поддающихся логике. При этом его глаза сузились, и он застыл, как будто пытаясь решить головоломку, которая не поддавалась. Его взгляд оставался всё более настойчивым, но в этот момент что-то неожиданное прервало их маленький дуэльный разговор.

Внезапно раздался громкий звук — кто-то снаружи бросил камень в стеклянную дверь парикмахерской. Осколки звякнули, и стекло с треском начало разрушаться. Все, кто находился внутри, в том числе и Марк с Бухером, мгновенно обернулись. Громкий звук повис в воздухе, и на секунду всё замерло.

Бухер выглядел ошеломлённым. Он застыл на месте, его лицо побледнело, а глаза расширились от удивления и шока. Он явно не ожидал такого поворота событий, и его прежняя самоуверенность испарилась, как дым.

Марк, стоя позади старика, не мог не заметить, как его лицо меняется, как от человека, который привык контролировать ситуацию, он превращается в растерянного старика, лишённого всякой уверенности. Но Марк сразу понял, что ему нужно быть на чеку. Этот момент мог оказаться решающим.

Снаружи в толпе, ставшей свидетелем инцидента, начали раздаваться тревожные голоса. Кто-то выкрикивал что-то непонятное, кто-то ругался, а другие беспокойно переговаривались. Отголоски этого шума, вместе с шумом шагов, доносились через разбитое стекло. Уличная паника начинала набирать обороты, и Марк почувствовал, как атмосфера напряжения усиливается.

К ним подошли швейцар и парикмахер, оба стояли рядом с дверью и молча смотрели на разбитое стекло, на Марка и Бухера. Их лица были напряжёнными, но глаза — пустыми и невыразительными, как у людей, для которых происшествия вроде этого — повседневное дело. С их молчанием всё это время словно бы играли в какую-то странную, замкнутую игру.

И вот, наконец, Бухер нарушил тишину.

— Надо полагать, ошибочно, — сказал он так, будто произносил нечто будничное. — Вместо Иволгинских окон к вам залетело.

С этими словами он внимательно переглянулся с парикмахером, как будто хотел чётко дать понять, что его фраза не имеет отношения к ним и что он знает, что предназначался этот камень для их конкурентов, тех самых Иволгинских, но по какой-то причине его швырнули в дверь их парикмахерской.

После того как Бухер произнёс свои слова, Марк молчал, пристально наблюдая за происходящим. Взгляды швейцара и парикмахера не сводились с него, и напряжение в воздухе ощущалось, как тяжёлая, невидимая плотина. В этот момент Марк вдруг решился нарушить молчание.

Он повернулся к Бухеру и, посмотрев ему прямо в глаза, спросил:

— Так от кого же это залетело?

Его голос звучал невозмутимо, но в глубине скрывалась какая-то тяжёлая скрытая насмешка. На этот вопрос он ожидал не столько ответа, сколько реакции окружающих.

Тишина затянулась на несколько секунд, пока, наконец, не нарушил её швейцар, который до этого молча стоял в стороне, наблюдая за развитием событий. Его голос звучал испуганно, будто он только что осознал что-то страшное.

— От Союза Американского Народа, — сказал он, едва ли не заикаясь.

При этом его лицо побледнело, и в глазах промелькнуло смятение, словно он был уверен, что такие слова могли тут же вызвать неприятности. Ответ швейцара заставил Бухера даже немного напрячься. Он вдруг изменил выражение лица, а на его губах заиграла мерзкая, едва сдерживаемая улыбка. Словно зная, что именно нужно сказать в этот момент, он выпрямился и с насмешливым тоном произнёс:

— Вы не правы, сударь, — сказал он, растягивая слова. — Союз Американского Народа не кидается камнями. Нет, эти импотенты только тухлыми помидорами швыряться горазды.

Произнеся свои язвительные слова о тухлых помидорах, Бухер, казалось, почувствовал какую-то глубокую удовлетворённость. Он слегка расправил плечи, словно сам себе дал правомерное объяснение, что могло бы выглядеть как победа в этом интеллектуальном поединке.

И вот, с выражением почти торжествующим, он продолжил:

— А вот камнями швыряется Союз Архангела Гавриила, — произнёс он, будто раскрывая важную истину. — Как в Библии говорится, кто без греха, тот и камень первый швырнёт, — он слегка улыбнулся, как бы намекая, что в его словах скрыта некая божественная мораль, которой, как ему казалось, не хватало тем, кто швыряет помидоры. — А Союз Американского Народа, знаете ли, камни не швыряет. Яиц у них нету, вот почему.

Его взгляд метнулся к швейцару, который, видно, не знал, как реагировать, и потом снова вернулся к Марку, изучая его лицо с явным любопытством.

Наконец Марк, не выдержав молчания и напряжения, на секунду задержал взгляд на Бухере и решился выйти из вестибюля. Он был утомлён всем происходящим, и, казалось, пустая сцена, на которой каждый из участников играл свою роль, только ещё больше усугубляла его раздражение. Он шагал по улице, не особенно обращая внимания на людей вокруг, но вдруг его взгляд остановился.

Перед ним разворачивалась сценка, как будто вырвавшаяся из какого-то театра абсурда. Толпа молодых людей, одетых с изысканным аристократическим вкусом, с достоинством, но, как казалось Марку, даже с некоторым презрением, выталкивала толстяка, седого мужчину в дорогом костюме, из ближайшего магазина. Их лица были напряжены, а в глазах читалась самоуверенность, будто они были во главе какого-то важного события, которое должно было произойти. Толстяк, сжимая в руках какую-то коробку, явно был озадачен происходящим, но не сопротивлялся.

В то время как эти молодые аристократы продолжали свои действия, из-за спины одного из них выбежала девушка. Она была молода, с роскошными рыжими волосами, одета в элегантное платье, но её лицо выражало досаду. Она пыталась попасть внутрь магазина, но двери закрылись прямо перед её носом. Девушка с огорчением уставилась на закрытую дверь, её пальцы нервно сжали ручку, но ей ничего не оставалось, как отступить. Марк наблюдал за этим, почти не осознавая, что происходило вокруг. Это было настолько обыденно и даже буднично — как сцена из многократно пережитого фильма, что Марк даже не понял, почему он остановился.

И вдруг в его голове мелькнула мысль — толстяк, конечно же, отец этой девушки. Взгляд его был сосредоточен на сцене, но мысль о том, что она была его дочерью, придала всему происходящему какое-то значение. Однако, к его удивлению, ни одно слово не вырвалось из его уст. Он стоял и наблюдал, поглощённый странным гомоном толпы и не проявляя ни сочувствия, ни интереса.

Он не стал вмешиваться, не стал спрашивать, не стал разбираться, почему дочь не пошла за отцом, почему всё происходящее казалось ему таким обыденным. Не было даже желания что-то изменить или сделать. Он стоял, и всё вокруг напоминало ему какой-то непонимаемый ритуал, которому он не мог найти объяснения.

Толпа продолжала двигаться в направлении ближайшего выхода, а Марк всё так же стоял, как наблюдатель, бесстрастно впитывающий картину происходящего, не решаясь вмешаться. Внезапно воздух пронзил крик девушки:

— Полиция, полицию сюда!

С этими словами она, как будто потеряв голову, ринулась вслед за толпой, которая выталкивала её отца, будто его не было — просто объект для их игры. Её голос был полон отчаяния, но её действия были решительны. Она не пыталась остановить этот беспредел — она искала кого-то, кто мог бы вмешаться.

Толстяка, которого, очевидно, совсем не интересовала реакция окружающих, толкали в сторону и останавливались у старого уноша, сидящего на одной из скамеек. Этот человек был одет в щегольский пиджак в клетку, с котелком на голове, и его усы придавали ему вид старого хулигана, несмотря на утончённый внешний вид. Усатый мужчина, заметив подходящего ему седого толстяка, язвительно и с презрением обратился к нему:

— Ну что, господин учитель, не припомнишь, как мой папаня плакал, когда ты меня из класса выкинул, а? — и при этом странно боднул головой воздух.

Усмешка на его лице была зловещей, будто он наслаждался своей властью над этим мужчиной, которого, очевидно, считал старым врагом. Однако толстяк оставался молчалив. Он лишь покачал головой, не в силах найти слов, чтобы ответить.

Марк же, ощущая, что всё это — драма, которая разворачивается на его глазах, продолжал стоять и наблюдать. Молча, как всегда, он поглощал каждый момент, каждый взгляд, каждое слово. Но его внимание привлекла не столько сцена, сколько приближающаяся фигура девушки.

Она пробиралась через толпу, шаг за шагом, её лицо было искажено решимостью, и Марк мог заметить, как её глаза искрятся не только от ярости, но и от того самого отчаяния, которое он видел в её жестах, когда она бросалась в поисках справедливости. Это был момент, когда она, кажется, окончательно решила, что не собирается позволить этому безобразию продолжаться. Она, в отличие от своего молчаливого отца, была готова бороться за него, даже если бы это означало броситься в пламя.

Марк уже сделал несколько шагов вперёд, намереваясь вмешаться в происходящее, когда внезапно почувствовал, как чья-то рука крепко схватила его за запястье. Он повернулся — это был Бухер, с неожиданной для его возраста силой удерживающий его.

— Не стоит, сударь, вмешиваться, — произнёс он, ледяным и почти угрожающим тоном, поднося губы к уху Марка так близко, что его слова звучали как безапелляционный приказ. — Лучше не двигайтесь.

Марк застыл, удивлённый этим вмешательством. Он пытался вырваться, но руки старика были как железо. Его взгляд вновь упал на сцену перед ним, где толпа продолжала измываться над бедным толстяком. Из толпы доносились нечленораздельные крики, среди которых выделялись злобные выкрики, звучавшие, как хищные угроза.

— Поцелуй мой сапог — и простят, простят они тебя! — доносился голос, полный презрения, и он, казалось, был адресован не кому-то, а именно этому бедному человеку, которого толпа безжалостно окружала.

Эти слова отражались в голове Марка, как тяжёлый камень, который с каждым моментом становился всё более невозможным. Тем временем дочь толстяка, с яростью в глазах, пыталась прорваться через людей, её лицо искажала агония:

— Что вы делаете, люди! Как вы можете?!

Её крик был полон боли и отчаяния, но никто не отозвался. Гомер толпы поглотил её слова, словно они не имели никакой силы. Бухер, оставаясь за спиной Марка, лишь молчал, внимательно наблюдая за происходящим. Легкая, но едва заметная улыбка мелькала на его лице, как будто всё происходящее не имело для него значения, лишь драма, разыгрывающаяся на его глазах.

Марк почувствовал себя беспомощным, его желание вмешаться, защитить девушку и её отца, было сильнее, чем когда-либо. Но тут, снова ощутив руку Бухера на своём запястье, он осознал, что стоит перед чем-то большим, чем простая борьба с несправедливостью. Он не знал, что делать, как быть.

— Смотрите, сударь, смотрите, как происходят естественные процессы! — прошептал Бухер, не давая Марку никаких шансов на действие.

Марк почувствовал, что его терпение на пределе. Он резко вырвал руку из хватки Бухера, который попытался его удержать, но был слишком медлителен. Марк уже стоял рядом с усатым юношей, перед которым на коленях стоял толстяк, защищая свою жизнь с достоинством, которого ему явно не хватало раньше.

Марк, не обращая внимания на обеспокоенное лицо Бухера, сохранил спокойствие, его голос оставался ровным, как если бы он вел лекцию на конференции.

— Это вы — непосредственный предводитель Союза Архангела Гавриила? — спросил он, обращая внимание на юношу, чье лицо явно выдавало опасность.

Юноша с ухмылкой прищурил глаза, словно пытался понять, с кем имеет дело. Ответ был полон агрессии.

— Чё те нада? Чё те нада-то? — спросил он, словно не понимал, что Марк хочет от него.

Марк не поддался на этот провокационный тон. Он вежливо, но твёрдо произнёс:

— Я объясню, только сперва вам нужно извиниться перед этой дамой, — он кивнул в сторону девушки, которая стояла в сторонке, её лицо было исполнено стыда и отчаяния. — Вы вели себя непозволительно по отношению к её отцу.

Юноша замер на секунду, взглянув на девушку, но его ухмылка никуда не исчезла. Он явно был уверен в своей безнаказанности, и самооценка его была столь высока, что слова Марка его не затронули. Однако его инстинктивное любопытство подсказывало, что, возможно, он должен сделать хотя бы вид, что услышал замечание.

— Чё-ё-ё?! — ответил он, морща лоб.

В ответ Марк посмотрел на него, не злясь, и с холодной решимостью в глазах повернулся в сторону девушки и махнул рукой, давая ей возможность пройти к ним. Толпа, казалось, замерла, давая ей путь. Девушка не колебалась, подошла к своему отцу и, бережно поддержав его, взяла под локоть. Они вместе удалились, уходя вглубь улицы. На минуту все вокруг замолчали, будто произошел важный момент. Марк посмотрел на их удаляющиеся фигуры, а потом вновь повернулся к юноше.

— Как я и сказал, — сказал он, не повышая голоса, но в его словах звучала твёрдость. — Вам необходимо извиниться и возместить ущерб.

Толпа, которая наблюдала за происходящим, как будто всколыхнулась.

— Врежь ему, Дэмьен! — с азартом и тоном заигрывающего подстрекателя прорычал голос из толпы, невидимый, но не сомневающийся в своей правоте.

И, как по сигналу, рядом стоящий джентльмен в сером костюме, который до этого оставался в стороне, молча протянул свою руку к юноше. В его пальцах блеснуло металлическое оружие — кастет.

Дэмьен, усатый юноша, окинул Марка взглядом, который был одновременно настороженным и насмешливым. Он уже готовился к конфликту, в глазах появилось что-то похожее на азарт. Надевая кастет, он внезапно сменил выражение лица, будто всё это время сдерживал истеричный смех. Его губы искривились в неестественной усмешке, а глаза засияли каким-то злым весельем. С неожиданно высоким голосом, который прозвучал почти карикатурно, он спросил:

— Какие ещё пожелания будут, а?

Толпа взорвалась смехом, кто-то зашикал, другие подкрепили слова улюлюканьем. Все смотрели на происходящее с нескрываемым интересом.

— Укажи этому наглому очкарику на его место! — вдруг кто-то крикнул из толпы, намекая на пенсне, которое носил Марк.

Эти слова подстегнули Дэмьена ещё больше. С яростным выражением лица он замахнулся, готовясь нанести удар. В его движении было столько ярости и уверенности, что казалось, удар может быть сильным. Он знал, что все будут наблюдать.

Но Марк, не сбивший с толку смехом или угрозами, действовал с поразительной быстротой. Как только рука Дэмьена взмыла вверх, Марк, слегка отклонившись в сторону, ловко перехватил её, мгновенно подхватив кисть. Без усилий, как будто не замечая сопротивления, он легко опустил Дэмьена на землю.

Толпа вдруг замолчала, лишь несколько людей выдохнули «ах!» от удивления. Дэмьен, уставившись на землю, был настолько ошеломлён, что не сразу понял, что произошло. Он оказался на коленях, дыхание сбилось, а кастет остался беспомощно висеть в его руке, всё ещё застегнутой на пальцах.

Марк стоял над ним, не выражая ни радости, ни злости. Его взгляд был спокойным, как будто ничего особенного не произошло. Он взглянул на толпу, но почти сразу вернулся к Дэмьену, который, не в силах подняться, лишь с трудом пытался отдышаться.

— Кастетов я не переношу, так что не взыщи! — произнёс Марк в воцарившейся тишине.

Внезапно он вдруг почувствовал, как кто-то подставил ему подножку. Не успев среагировать, он потерял равновесие и упал на колени с глухим стуком, при этом его пенсне слетело с его носа и его стёкла со звоном разбились об асфальт. При этом он оказался прямо перед ногами Дэмьена, лицо выражало скорее недоумение, чем ярость.

Марк моргал, пытаясь собраться с мыслями, его глаза казались слабыми и заплаканными, а взгляд был рассеянным. Он тихо поднялся, чувствуя, как боль от падения медленно отходит, и вдруг перед ним, словно из ниоткуда, появился человек.

Этот мужчина был одет в абсолютно белый костюм и белую фуражку, а его усы были аккуратно подстрижены. Всё в его внешности было настолько идеальным, что казалось, сам свет отражался от него, заставляя его выглядеть почти нереально. Он стоял с лёгким, но ощутимым превосходством, как бы не спеша, но точно зная, где и что ему делать. В его присутствии ощущалась скрытая сила, такая, что Марк невольно почувствовал нарастающее беспокойство.

Марк почувствовал, как в его теле появляется странная тяжесть, будто все силы ушли. Но вдруг в какой-то момент, глядя на мужчину в белом, он почувствовал, как что-то в его душе встрепенулось. Неосознанно, почти машинально, он поднял руку и указал на него, не в силах скрыть удивления, которое отражалось в его глазах.

— Вы? — произнёс он с таким тоном, который мог бы звучать как вопрос, а может, и как откровение.

Мужчина в белом хмыкнул, его глаза были спокойными, чуть насмешливыми, но Марк понял, что этого недостаточно. Он сам был на грани понимания чего-то важного, и когда мужчина ничего не сказал, опустил руку.

— Так это вы... — будто самому себе прошептал он.

Мужчина в ответ не сказал ни слова, но его взгляд стал чуть более твёрдым, а затем он плавно поднял руку и, совершив лёгкое движение пальцем, жестом указал, чтобы Марк следовал за ним.

Марк растерянно моргал, как будто ещё не осознавая, что сейчас происходит, но в какой-то момент, ощущая странное побуждение, начал двигаться вслед за этим таинственным человеком. Он прошёл через толпу, не обращая внимания на людей, которые его окружали. Каждое его движение было словно отстранённым, всё происходящее казалось незначительным и неважным. Толпа расступалась, словно сама не желала мешать им.

Они шли медленно, как будто не спеша никуда добраться. Их путь был прямым, но в нём не было цели, словно они двигались не по улице, а по времени, которое простирается в никуда. Марк следовал за ним, и хотя его шаги были замедленными и тяжёлыми, он не мог заставить себя остановиться. Он был словно в плену у того, кто шёл впереди, скрестив руки за спиной. Вдруг он не спеша, словно извиняясь, нарушил молчание:

— Простите, сударь, не разглядел вас в толпе.

Марк ощущал его голос, как нечто независящее от него, словно это было не просто обращение, а какая-то невидимая связь, которую нельзя разорвать. Мужчина продолжал, но теперь его слова были наполнены едва ли не дружеским тоном:

— Пенсне мы вам возместим, за счёт Союза.

Толпа, которая неотступно следовала за ними, не удержалась и рассмеялась. Смех был лёгким, почти ироничным, и Марк заметил, как его собственная реакция на этот смех, этот шум, каким-то образом растворялась. Всё было как в тумане, и казалось, что каждый шаг, каждый звук, который доносился до его ушей, был предсказуем, неминуем.

Мужчина вдруг, словно сменив интонацию, сказал, снова с тем же спокойным, но теперь уже лёгким тоном похвалы:

— Что вы смелый человек, приятно видеть таких новых лиц в городе!

Марк молчал, не понимая, что именно происходило, но ощущая, как его разум поглощает эти слова. Он не чувствовал в себе силы ответить, не мог произнести ни одного слова. Эта встреча, этот человек — всё, что происходило сейчас, казалось ему каким-то неощутимым, почти незримым. Было что-то в этом человеке, что как магнит притягивало его внимание, заставляя следовать за ним, не задавая вопросов.

Он не понимал, что будет дальше, и не хотел этого понимать. Потому что в его сознании, словно под гнётом, перемешивались его собственные чувства и это странное спокойствие, которое исходило от мужчины. Казалось, что этот человек владеет не только ситуацией, но и им, Марком, и его чувствами, как искусный дирижёр — оркестром.

Мужчина, заметив, как Марк молчит, улыбнулся и, неожиданно для себя, положил руку ему на плечо. Этот жест был не столько дружественным, сколько властным, словно он мог одним движением управлять всем, что происходило вокруг.

— А вашу дерзость мы прощаем, — произнёс он с таким тоном, как будто сам решал, что прощать, а что нет, — да и Дэмьен, думаю, не в обиде будет, если не помрёт.

Реакция толпы на последние слова мужчины была мгновенной, как будто сгусток сознания всех её участников лишь ждал подходящего момента для всплеска. Смех, от которого становилось не по себе, заполнил воздух, смешиваясь с нечистыми звуками улицы, как гнилое море. Люди, словно под гипнозом, начали скандировать, разрывая тишину на куски:

— Не помирай, Дэмьен! — надрывались самые озорные из них. — Не заставляй своих друзей плакать!

— Не по-ми-рай, не по-ми-рай! — вдруг хором запела вся толпа, и в их голосах эти слова звучали, как дикий рык, глубокий и мощный, в котором переплетались звериный инстинкт и безумная радость.

Повторяли все вокруг, как если бы это было не просто скандирование, а магическое заклинание, подчиняющее всем их действиям. Мелодия, сбившаяся на несвойственную ритмическую волну, хлестала в воздухе, как дождь, но не холодный — а как жаркий, душный дождь, который смывает только внешнее, не трогая сути. Звучала она странно, будто и весёлая, и угрожающая одновременно, как вызов, но и как подчинение.

Толпа не просто следовала за этой неистовой песней, они становились её частью. Скандируя эти слова, они как будто превращались в её исполнителей, в её акторов, потерявших всякое чувство меры. В их голосах не было осуждения или насмешки, скорее это было похоже на какое-то одержимое поклонение.

И вот, когда все уже втянулись в этот ритм, с каждой секундой всё громче, с каждым повтором более угрожающим, этот странный хор перешёл на новый уровень. И тогда из толпы снова раздался крик, почти на грани безумия:

— А не то попадёшь в рай!

Его голос был резким, почти скрежетавшим, как если бы за ним стояла целая армия, готовая к битве. И как только слова были произнесены, моментально скандирование заглохло, оставив только тишину, как если бы всё, что происходило до этого, было мгновенной вспышкой, а теперь наступила пустота.

И вот, когда это скандирование стало невыносимо громким, когда оно заполнило воздух до самого неба, стало совершенно ясно, что эта толпа не просто ждала его реакции, а фактически поклонялась ему. Они не смеялись над ним, а благоговели перед ним. Всё было как в каком-то извращённом ритуале, в котором Дэмьен был как жертвенный агнец — но не только агнец. Он был центром этого безумного мира, и это был момент их поклонения. На этот момент все они остановились, всё было ради него, для него.

Кажется, для них Дэмьен был не просто человеком. Он был уже чем-то больше, чем просто этот глупый мальчишка с кастетом. Это было безумие. Они не просто повторяли его имя, не просто ждали его слов, они отдавали ему свой внутренний мир, и в этом было что-то по-настоящему страшное.

Марк почувствовал, как его взгляд скользит по этой шизофренической сцене, пытаясь найти смысл, но не находя его. Всё казалось столь реальным, что казалось, сама реальность начинает искривляться и терять свои очертания.

Тем временем, мужчина вновь скрестил руки за спиной и, как будто не замечая того, что произошло, сказал с удивительно гостеприимным тоном:

— А раз так, пожалуйте в наш богоудобный союз, — произнёс он с такой искренностью, что даже самое чёрствое сердце не устояло бы и немедленно приняло его предложение.

Марк молчал, словно застыв в собственных мыслях. Мужчина в белом, продолжая идти рядом с ним, казался невозмутимым, почти торжественным. Он слегка наклонился к Марку, как будто хотел доверить ему важный секрет, и сказал с лёгким оттенком самодовольства в голосе:

— Силы у нас предостаточно...

Но договорить он не успел. Голос мужчины перекрыл грубый окрик. Это был Дэмьен, которого двое товарищей с трудом тащили на руках, его лицо было искажено болью, но губы растянулись в отвратительной усмешке.

— ...а вот ума недостаёт! — неожиданно громко гаркнул он, будто специально для того, чтобы его шутку услышали все.

Эта глупая, но неожиданная шутка вызвала взрыв смеха в толпе. Люди захохотали так, будто это было самое смешное, что они слышали за день. Смех разлился волной, отзываясь эхом в переулках и поднимаясь над шумом города. Марк же, продолжая идти вперёд, не издал ни звука. Его лицо оставалось таким же спокойным, будто всё происходящее вообще его не касалось. Он словно выключился из общего веселья, наблюдая за сценой вокруг себя глазами постороннего, не имея ни малейшего желания вмешиваться.

Мужчина, видимо, почувствовал, что убедить Марка одними лишь словами не удастся, решил прибегнуть к чему-то, что, по его мнению, должно было сработать. Его лицо вдруг озарилось выражением наигранной уверенности, и он, сделав широкий жест в сторону Дэмьена и его приятелей, которые громко гоготали, словно стая сорок, произнёс:

— Вот видите! Ребята-то соображают! — сказал мужчина, тоном, в котором читалось странное сочетание доброжелательности и раздражения. — Настоящий коллектив! Учатся, так сказать, на практике.

Марк медленно поднял глаза, и в его взгляде не было ничего, кроме холодного, почти ледяного презрения. Он не удостоил этот нелепый довод ответом, только мимолётно посмотрел на Дэмьена, который, поддерживаемый товарищами, всем своим видом демонстрировал, что сам он с трудом держится на ногах, а его друзья выглядели ещё более нелепо в своём усердии его подбадривать.

Этот жест не мог ускользнуть от внимания. Даже несколько человек в толпе перестали смеяться, словно ощутив, насколько унизительно звучали слова мужчины для любого разумного человека.

Марк снова опустил взгляд себе под ноги. Ему не хотелось смотреть на это сборище, да и без пенсне шагать приходилось осторожно. Каждый шаг теперь был словно тест на выдержку. Споткнись он сейчас — толпа захохотала бы ещё громче, и в этой ситуации он не видел смысла давать им такой повод.

Мужчина, словно только теперь осознавший, как неудачно прозвучали его слова о «соображающих ребятах», поспешил сгладить ситуацию. Его голос сменил тон с бодрого на более мягкий, почти извиняющийся:

— Знаете, сударь, сильных-то у нас много, а вот умных и смелых людей в нашем городе — настоящий дефицит.

Эти слова, казалось, пробили броню молчания Марка. Он вдруг остановился, будто остановка была не только физической, но и внутренней. В его глазах мелькнула тень какой-то глубокой, непроизносимой мысли.

— Да, — коротко сказал он, всё ещё глядя вниз.

Затем он поднял голову и посмотрел мужчине прямо в глаза, его лицо выражало смесь решимости и усталости.

— Да, смелых людей в Штатах действительно недостаёт, — проговорил Марк медленно, будто каждое слово выверял. — Однако, не обессудьте, господин, но в одном городе мы с вами не уживёмся.

Мужчина, явно не ожидавший таких слов, слушал с неподдельным вниманием. Его взгляд стал более сосредоточенным, но на лице всё ещё играла мягкая улыбка. Он не перебивал, словно понимал, что Марк, возможно, говорит не только ему, но и самому себе. Марк, встретив его взгляд, продолжил с тем же спокойствием, в котором, однако, проскальзывала твёрдая решимость:

— Да, мало в Америке людей смелых и благородных, — сказал он, как будто подкрепляя этими словами сказанное им ранее. — Но, видите ли, господин...

Он на мгновение отвёл глаза, словно проверяя, всё ли верно говорит, а затем снова посмотрел прямо на собеседника.

— Придётся ваш союз расформировать.

Эти слова прозвучали настолько просто и буднично, что на мгновение никто вокруг не понял их смысла. Но через секунду Дэмьен, до сих пор свисающий на плечах своих приятелей, вдруг загоготал так, будто услышал лучший анекдот в своей жизни. Его дружки тут же подхватили, наполнив улицу грубым хохотом. Марк никак не отреагировал, лишь чуть крепче сжал кулаки, продолжая смотреть прямо перед собой.

Мужчина, вначале слегка улыбнувшись краем рта, затем сменил выражение на задумчивое, будто почуял что-то неладное. Он неспешно вперел руки в бока, наклонил голову чуть вперёд и с лёгкой нахальностью в голосе произнёс:

— И кто же на это решится?

Марк посмотрел на него так, словно этот вопрос был бессмысленным. Затем коротко и твёрдо ответил:

— Я.

Дэмьен снова заржал, теперь даже громче, чем прежде. Его дружки за ним. Один из них, задыхаясь от смеха, чуть не уронил Дэмьена, который замахал руками, чтобы удержаться на ногах.

Даже мужчина, который до этого казался воплощением строгой сдержанности и внутреннего покоя, вдруг слегка приподнял уголки губ, едва заметной усмешкой играя на его лице. Его взгляд стал чуть более живым, а выражение лица, ранее невозмутимое, теперь приобрело лёгкую насмешливость. Он обвёл глазами толпу, оценивая её, и, словно не особо заинтересованный, бросил в сторону Марка:

— Один?!

В ответ Марк выпрямился, и его тело будто напряглось, ощущая момент. Он дал паузе занять пространство, позволяя напряжению висеть в воздухе. Затем, не пытаясь создать эффект, а словно просто подытожив очевидное, произнёс с ледяной уверенностью, как если бы этот ответ был не реакцией, а частью самой реальности:

— Начну один, — произнёс он с ударением на первом слове, как будто сам факт его одиночества придавал вызову особую значимость, будто он подчеркивал, что это не слабость, а выбор.

Эти слова прозвучали неожиданно тихо, но толпа почему-то сразу притихла. Смех угас так резко, как будто его выключили. Мужчина сузил глаза, внимательно вглядываясь в лицо Марка, словно пытался разгадать загадку, которая до этого ему даже не казалась стоящей внимания.

— Разойдитесь! — раздался громкий окрик, заставивший толпу вздрогнуть. Люди зашевелились, освобождая проход, и к Марку и мужчине пробрался жандарм в белом кителе. Его сопровождали двое сослуживцев: один, крепкого телосложения, с напряжённым лицом, а второй — моложе, с едва заметной усмешкой.

Мужчина, стоявший напротив Марка, мгновенно преобразился. Исчезли насмешка и тонкая ирония, оставив на его лице только безмятежное спокойствие. Он скрестил руки на груди, вновь принимая позу, которая выдавала в нём будто бы невинного наблюдателя. Лишь глаза выдавали внутреннюю настороженность.

Только Марк, словно не замечая перемен вокруг, оставался внешне неизменным: его спокойствие выглядело естественным, как будто он заранее знал, что всё пойдёт именно так.

— Есть ли свидетели? — спросил жандарм с внушительным видом, окинув толпу взглядом.

— Не хотите ли рассказать полиции что-нибудь о случившемся? — добавил второй, молодой жандарм, с едва заметным намёком на насмешку в голосе.

Мужчина в белом костюме, ни на мгновение не изменив своей позе, чуть склонил голову и с учтивостью, которая показалась бы искренней любому другому, произнёс:

— Не имел чести ничего видеть.

Его голос звучал ровно, почти с оттенком сожаления, и жандарм с внушительным видом смерил его оценивающим взглядом. Некоторое время они молча смотрели друг на друга, будто соревнуясь в невидимой битве взглядов. Мужчина сохранял невозмутимость, но в его глазах читалось тонкое превосходство, которое жандарму, кажется, не удалось пробить. Через несколько напряжённых секунд жандарм будто сдался, слегка качнув головой и перевёл взгляд на Марка.

— А вы, сударь, — обратился он, голос его звучал мягче, но всё ещё требовательно.

— Видали что-нибудь, молодой человек? — сказал стоявший рядом с ним молодой товарищ.

Следует объяснить, почему жандарм обратился к Марку как к «молодому человеку». Несмотря на то, что Марку Темпе исполнилось сорок, его внешность благодаря удачной наследственности заставляла окружающих воспринимать его гораздо моложе. Худощавый, подтянутый, с гладким, почти юношеским лицом, он выглядел словно студент, недавно окончивший колледж. Это разительное несоответствие часто вызывало у самого Марка лёгкую внутреннюю улыбку, однако в этот момент он был полностью серьёзен.

Смерив жандармов спокойным и равнодушным взглядом, он наконец ответил коротко и лаконично:

— Ничего не видел, — произнёс он ровным, бесстрастным голосом, словно отвечая на самый обыденный вопрос.

Сказав эти слова, Марк на мгновение замер, словно любуясь картиной перед собой: улица, толпа, мужчина в белом костюме, взывающий к нему взглядом, и хмурое небо, нависающее над всем этим театром абсурда. Он посмотрел вдаль, как будто город, со всеми его улочками и серыми домами, стал гигантской сценой, где он — всего лишь утомлённый герой, выучивший свои реплики, но потерявший к ним всякий интерес.

На его лице мелькнула лёгкая улыбка, не то ироничная, не то печальная — как у актёра, чей последний поклон уже не вызовет оваций. Марк аккуратно надел фуражку, словно завершая свой образ. Толпа затаила дыхание, как будто все осознали, что этот странный спектакль близится к концу.

И тут раздался рваный, срывающийся голос Дэмьена:

— Ты хоть понимаешь, с кем разговаривал только что, а?! С Джорданом Тёрлоу! Сам Джордан Тёрлоу в наш союз тебя приглашал, умник!

Вопль Дэмьена вызвал очередную волну хохота в толпе.

— О, да, господин хороший, — подхватил один из его дружков с наглой ухмылкой. — Перед вами стоял Тёрлоу, слышите вы, очкастое ничтожество! Великий Тёрлоу! А вы даже не поняли, с кем имели честь беседовать!

— Идиот! — рявкнул другой, захлёбываясь злобным смехом. — Такие, как ты, тут долго не задерживаются, ясно тебе?!

Марк, казалось, даже не слышал этих воплей. Его шаги были медленными, но уверенными, будто он двигался в ритме, который задавал только он сам. Однако мужчину в белом костюме — Джордан Тёрлоу, глава Союза Архангела Гавриила, — не намерен был упускать момент. Его тон стал дружелюбным, но в нём проступил холодный оттенок:

— Да, вы смелы, мистер Парвис, — Джордан слегка кивнул, словно подтверждая самому себе какую-то мысль. Его тон был ровным, почти дружелюбным, но скрытая угроза чувствовалась даже в интонациях. — Но скажите мне, как человек умный: вы уверены, что понимаете, во что ввязываетесь?

Марк не изменил ни шага, ни выражения лица. Ему уже не раз приходилось сталкиваться с тем, что его имя становится известным в местах, где его, казалось бы, никто не ждал. Удивляться этому он давно перестал. Лёгкая усталость от предсказуемости таких моментов скользнула в его взгляде, когда он на мгновение задержал взгляд на брусчатке под ногами, но это не замедлило его шага.

Толпа, наблюдавшая за происходящим, напряглась. Казалось, слова главаря были важными, даже решающими. Джордан, дождавшись, пока наступит полная тишина, добавил, с тонкой насмешкой:

— Ах да, Пол Бухер. Он был так любезен, что предупредил нас о вашем визите. Рассказал, что некий мистер Ангус Парвис, человек примечательный, пожаловал в наш город. Добросовестный старик, не правда ли? К вашему удивлению, он очень любит делиться интересной информацией.

Марк остановился. Не потому, что имя было произнесено, а потому, что услышал в голосе Джордана очередной спектакль. Его спокойствие оставалось непоколебимым. Он медленно поднял голову и бросил взгляд на толпу — равнодушный, сквозной, словно перед ним не было людей, а лишь привычная завеса мизансцены.

— Удивлены, мистер Парвис? — спросил Джордан, подходя чуть ближе, с лёгкой улыбкой, будто решил окончательно утвердить свою позицию.

Марк наконец поднял голову. В его глазах был холодный свет, который, казалось, проникал сквозь показное радушие собеседника.

— Значит, вы Джордан Тёрлоу, — медленно произнёс он, словно пробуя имя своего собеседника на вкус. Затем коротко кивнул, как бы размышляя вслух: — Видимо, мне нужно извиниться за то, что не нахожу в вашем имени ничего примечательного.

Эти слова пронзили толпу, как удар грома. Дэмьен, которого его дружки всё ещё поддерживали под руки, загоготал, едва не падая от смеха.

— Ты вообще понял, кому такое сказал?! — захрипел он, выкрикивая имя: — Самому главному роялисту в Кембридже!

— Этот Парвис с Титана что ли к нам прилетел, обратно на нашу грешную Землю? — крикнул кто-то, видимо, имея в виду спутник Сатурна.

Эта фраза вызвала новый взрыв смеха, но Джордан, скрестив руки за спиной, не отводил взгляда от Марка. Он, напротив, оставался абсолютно спокоен, даже когда снова остановился и тихо, с отрешённостью добавил:

— Да, я уверен.

— Уверен в чём? — почти насмешливо переспросил Джордан.

Марк лишь холодно посмотрел на него, затем отвёл взгляд, словно не видя перед собой ни Джордана, ни толпы, которая будто затаила дыхание, наблюдая за тем, как он шаг за шагом двигался к ближайшему переулку. Ни разъярённые крики, ни презрительные смешки не могли поколебать его хода. Он прошёл через них, как тень сквозь ночную улицу, не обращая внимания на раздражённые возгласы и на то, что их источники остались далеко позади.

Его уход был похож на финальный акт: без громких слов, без сцен, но с той самой тихой уверенностью, что приходит только к тем, кто знает — их роль сыграна.

Марк Темпе шагал по железнодорожным путям вместе с начальником работ, крепким и молчаливым мужчиной с седой щетиной и хмурым взглядом. Казалось, его молчание было более красноречивым, чем любые слова. Тишина между ними разбавлялась гулом работы: звон молотков, удары по кольям, скрип древесины, укладываемой на шпалы.

Марк в чёрной форме инженера выглядел почти органично в этом пейзаже, хотя сам до сих пор чувствовал себя немного чужим. Блеск стёкол нового пенсне на его переносице слегка отвлекал от воспоминания о том, как он разбил прежнее, когда ввязался в драку с Дэмьеном из Союза Гавриила Архангела по приезду в Кембридж. Теперь он видел мир вокруг чётче — и с этим приходило странное спокойствие.

Рабочие вызывали у него удивительное чувство умиротворения. Их сосредоточенные лица, равномерные движения, будто всё это было частью какого-то древнего, ритуального танца. Рельсы, шпалы, болты, молотки — всё, казалось, двигалось в гармонии с невидимым ритмом. И этот ритм напоминал ему музыку. В его голове начала звучать мелодия — простая, медленная, как рельсовые стуки и удары молотков.

Начальник наконец нарушил молчание, когда они проходили мимо группы рабочих, сосредоточенно забивающих очередные шпалы. Его голос был грубым и немного хриплым, словно от долгих лет командования:

— Вот она у меня где, эта наша американская безалаберность, — он остановился, ткнув пальцем в сторону рабочего, который, казалось, не торопился. — Каждый думает, что мир вокруг подождёт, пока он дремать соберётся. А работы-то — навалом!

Марк остановился на мгновение, огляделся и не сдержался:

— А я вот вам что скажу: если захочу, то и горы сворочу. — Его голос прозвучал спокойно, но с ноткой вызова, так, как он привык говорить студентам, которые сомневались в своих силах.

Начальник бросил на него взгляд — усталый, но пронзительный, — и двинулся дальше, не сказав ни слова. Но когда они приблизились к месту, где рабочие разбили бивак, грубо сколоченные из досок навесы и костры с закопчёнными чайниками указывали, что люди здесь едят, спят и живут, начальник снова заговорил:

— Лично мне нет желания ничего менять. Всё одинаково, хоть день, хоть ночь. Как тут что-то менять? — Его голос был ровным, без эмоций, словно он давно примирился с этим своим «одинаковым».

Он замолчал, но спустя несколько шагов добавил, не оборачиваясь:

— А вот предшественник ваш, господин Парвис, дела своего совсем не знал. Рабочих мне всех избаловал, а управлять ими так и не научился. Халтура на халтуре. Вот теперь расхлёбываем.

Марк, чувствуя за этими словами вызов, не ответил сразу. Ему нужно было время, чтобы понять, что именно тревожило начальника: его усталость, апатия или раздражение от того, что новая кровь — он сам, под именем Ангуса Парвиса — должен теперь доказать свою состоятельность.

В это время Начальник остановился возле костра, где несколько рабочих прерывисто смеялись над чьей-то шуткой, и, вперив руки в боки, посмотрел на Марка с недовольным выражением.

— Парвис, сделайте всё как надо. Нам эти рельсы чинить надо не до Рождества, а уже вчера! — его голос прозвучал как удар молотка, резкий и непреклонный.

Марк, чувствуя себя уверенно, но не желая обострять ситуацию, слегка приподнял подбородок и спокойно ответил:

— Сделаю всё как надо. Но скажу вам прямо: человеческие силы не беспредельны. Эти люди трудятся на пределе своих возможностей, и я уверен, что они сделают всё, что только возможно.

Начальник посмотрел на него так, будто только что откусил ломоть лимона. Его губы поджались, а глаза сузились, превращая взгляд в недружелюбные щёлки.

— У вас, господин Парвис, излишняя близость с рабочими, — каким-то неприятным голосом произнёс он. — Знаете, это бросилось в глаза не только мне, но и Кембриджской полиции. А может, и донёс им кто. — Последние слова он произнёс с тонкой насмешкой, словно был уверен, что это заявление заденет Марка.

Марк опустил голову, сдерживая себя, чтобы не ответить. Какой смысл объяснять этому суровому человеку, что за ним следил Пол Бухер, член Союза Гавриила Архангела? Этот офицер среднего звена в отставке с его пристальным взглядом и надменной походкой точно не стал бы скрывать своё участие, если бы донёс. А может, так оно и было.

Начальник стоял, глядя на поникшего Марка с странным, почти злорадным выражением. Его глаза блеснули, как у хищника, насытившегося. Он наклонился немного вперёд, чтобы его слова точно дошли до Марка.

— Знаете, кто-то сказал, что видел, как кто-то из лоялистов поинтересовался насчёт вас, мистер Парвис. — Он делал паузы, будто давая Марку время переварить эти слова.

Затем, на ходу, начальник продолжил, как будто весь этот разговор его развлекал.

— И самое интересное, — он ухмыльнулся, — когда об этом узнали рабочие, — на этих словах он сделал широкий жест рукой, указывая на группу рабочих, которые теперь внимательно слушали разговор, — так вот, наши ребята тут же побросали все свои инструменты и чуть не сожгли здание Союза Гавриила Архангела, этого клуба лоялистов.

Глаза начальника сияли не только от словесной победы, но и от ощущения своего превосходства. Он продолжил, уже с неохотой отрывая взгляд от Марка, словно ждал, что тот ответит или хотя бы оправдается.

— Так что, вы уж, мистер Парвис, будьте поаккуратнее. Со всех сторон поаккуратнее.

Марк наконец поднял голову и встретился взглядом с начальником, его лицо было напряжённым, но в глазах уже не было страха. Он выпрямился и сказал, словно испытание уже было пройдено:

— Трудно угадать, господин Нэфф, когда дело своё выиграть можно, а когда самому его и прекратить.

Слова Марка висели в воздухе, словно подталкивая начальника к ответу. Нэфф отреагировал с презрением, будто эти слова его не тронули, но его лицо исказилось в гримасе.

— Иногда и пойти на попятный не грех, — пробормотал он, вытирая с уст едва заметную усмешку.

Но Марк, не давая ему возможности продолжить, быстро перебил:

— Всё зависит от того, на сколько шагов можно попятиться, чтобы не просчитаться при этом!

Эти слова, острые и уверенные, стали последней каплей для Нэффа. Его лицо побледнело от злости, и он раздражённо отступил, отмахнувшись, будто пытаясь избавиться от раздражителя. Несколько секунд он стоял, словно решая, стоит ли продолжить разговор, но, видимо, понял, что этот разговор уже не имеет смысла.

Нэфф развернулся и ушёл, его шаги были тяжёлыми, и с каждым шагом казалось, что его злость утихала, но следы её оставались в воздухе, как тень.

Когда он ушёл, Марк остался один на один с рабочими. Он оглядел их, почувствовав лёгкую волну облегчения. Он сделал глубокий вдох и позволил себе едва заметную улыбку, как бы для себя. И тут вдруг он услышал, как в воздухе прозвучала команда на перерыв — короткая и резкая, как удар молотка по рельсу. Рабочие начали прекращать свои дела: кто-то бросил молоток, кто-то отложил болт и открутил гаечный ключ, скидывая пыль с рук. Руки у всех были грубыми, с сильными мозолями, но сейчас они расслабленно потирали ладони, готовясь к перерыву.

Марк наблюдал за тем, как несколько рабочих начали поджигать огонь, раскладывая дрова для обеда. Дым быстро поднялся в воздух, а воздух наполнился запахом готовящейся пищи — простого, но сытного блюда, которое было нужно в их условиях. Кто-то развернул мешок с картошкой, кто-то достал котелок, кипятя воду для чая. Всё это происходило молчаливо, как привычный ритуал, знакомый и давно ставший частью дня.

Однако большинство рабочих, около пятнадцати человек, направились к большой круглой мишени, установленной вдалеке от лагеря, на которую был изображён карикатурный портрет президента. Голова была нарисована с преувеличенно большими ушами и носом, выражение лица — насмешливое и зловещее, что вызывало у многих улыбки. Рабочие быстро организовались вокруг мишени, и несколько из них начали вытаскивать пневматические пистолеты и пробные снаряды.

— Давайте, поехали! — раздался крик одного из рабочих, и другие, смеясь, начали по очереди целиться. Улыбки их были широкими, но напряжёнными, а лица — слегка перекошенные от сосредоточенности.

Марк подошёл поближе к группе рабочих, наблюдая за тем, как они продолжают свою игру с мишенью. В этот момент один из молодых парней — крепкий, с короткими волосами, лет двадцати — сделал выстрел и точно попал в яблочко. Звук удара пули по мишени был чётким и звонким, а его попадание вызвало взрыв аплодисментов и смеха.

— Ну ты даёшь, парень! — похвалил его один из старших рабочих. — Целься, как настоящий мастер!

Пистолет передали следующему, молодому парню, которому было лет 17. Он, слегка неуверенно взяв оружие, поднял его перед собой. Руки его немного дрожали, но он сдерживался, стараясь не выдать своего волнения. Взгляд его был напряжённым, и, когда он прицелился, остальные начали смеяться, подбадривая его.

— Ну, давай, Гэлбрайт, не подведи! — кричал один из рабочих.

Парень стиснул зубы, стараясь не показать, как сильно дрожат его пальцы. Он выстрелил, и пуля пронеслась мимо мишени, оставив в воздухе лишь звук. На мгновение наступила тишина, а потом раздался насмешливый крик одного из товарищей:

— Мазила!

Другой, стоявший рядом, сразу вмешался:

— Да ладно вам, не хмурьте парня, давайте подойдём, посмотрим, может, не так уж и плохо.

Все 15 человек, смеясь и болтая, подошли к мишени, чтобы проверить результат. Один из рабочих, тот, который предложил подойти, провёл рукой по мишени, с лёгким удивлением ощупывая следы пули. Его взгляд сменился с лёгкой насмешки на серьёзное выражение, и он повернулся к молодому парню.

— Увы, Гэлбрайт, — сказал он, чуть покачав головой, — Джин был прав, ты мазила.

Рабочие, как только услышали насмешливый вердикт, не сдержались и начали поднимать Гэлбрайта на смех. Смех был громким, без злости, но с явной долей подшучивания. Один из старших, с короткой бородкой, качая головой, обратился к парню:

— Тебя же учили, как надо стрелять, Гэлбрайт! Ты, говоришь, рабочим боевиком хочешь быть, а тут даже мишень не пробил!

Кто-то сзади добавил с улыбкой:

— Да ты не просто мазила, ты настоящий мастер по промахам, ещё чуть-чуть, и мы тебя на полигон отправим!

Другие за смехом поддакивали. Один из самых громких, с огрубевшими руками, усмехнулся и заявил:

— Так мазать — это вообще нонсенс! Где это видано? — его голос был полон иронии. — Мишень-то, вроде, большая! Ты, Гэлбрайт, хоть глаза протри!

Но самым суровым был тот, кто стоял чуть дальше всех, с кожаной курткой, будто сэкономившей годы на морозах. Он, кривя губы, добавил:

— Это так не годится, понимаешь? Настоящий рабочий боевик должен быть как Рэмбо, умноженный на три! Он должен попасть в любой момент, не задумываясь. А ты, Гэлбрайт, тут, видишь ли, не попал даже в центр. Это тебе не на пикник с чайком ходить!

Все остальные ахнули от смеха, и Гэлбрайт, отчётливо чувствуя, как глаза его начинают пылать от стыда, всё равно попытался улыбнуться. Самый старший из рабочей группы, с глубокими морщинами на лице и крепкими руками, которые много лет держали инструмент, посмотрел на Гэлбрайта с серьёзным видом. Его голос был не громким, но с твёрдой уверенностью, как у старого наставника, который не привык видеть слабости. Он взглянул на парня и произнёс, будто наставлял его на жизненный путь:

— Ты, Гэлбрайт, будешь составлять основу пролетарской армии в будущем, запомни это! Если хочешь быть настоящим боевиком, учти, здесь не место для тех, кто стреляет мимо. Мы все на передовой, и ты тоже должен быть готов!

Эти слова повисли в воздухе, и Гэлбрайт, ощутив тяжесть этих наставлений, стиснул зубы, стараясь не показать, что смущён. Но в следующий момент один из его товарищей, тот самый, который только что смеялся, похлопал его по плечу и с улыбкой сказал:

— Ну, Ной-то говорит верно! Ты же, Гэлбрайт, должен уметь всё, и стрелять тоже! И вообще, давай-ка, гляди веселее, жизнь не такая уж и страшная, как тебе кажется!

Он говорил это с лёгким, игривым тоном, не скрывая своих шуток, и его слова вызвали тихий смех среди остальных рабочих. Это было как бы напоминание о том, что, несмотря на всю серьёзность их работы, здесь всегда находилось место для юмора и веселья.

Гэлбрайт, почувствовав лёгкость от поддержки товарища, выдохнул и, наконец, чуть расслабился. Он понял, что в этом коллективе, хоть и строгом, всегда можно найти место для человеческой доброты и поддержки, несмотря на все трудности.

Марк стоял в стороне, наблюдая за разворачивающимся сценарием, и его взгляд мягко скользил по рабочим, как будто изучая их привычки и настроения. Всё это время он держал свой саквож, который привёз с собой в Кембридж, и, наконец, решив подойти ближе, наклонился и поднял его с травы. Несколько шагов — и он оказался рядом с собравшимися у мишени рабочими.

Когда его заметил Джин, тот сразу же обратился с улыбкой, но в голосе сквозила ирония:

— Господин Парвис, можно ли в такое время быть весёлым, когда все вокруг ходят мрачнее тучи?

Марк, не спеша, выдержал паузу, рассматривая Джина и его товарищей, затем ответил с лёгкой усмешкой:

— Пока люди ещё не привыкли, им нужно притворяться.

Эти слова были сказаны так, как будто он сам больше говорил себе, чем им, но момент был подходящий, и рабочие не могли не улыбнуться, чувствуя, как напряжение в их теле немного отпускает.

В это время Гэлбрайт, стоявший в стороне, всё ещё обиженный на насмешки, буркнул недовольным тоном, как капризный ребёнок:

— Как тут станешь рабочим боевиком, когда патронов — по штуке ноль!

Эти слова вызвали смех среди рабочих, но Марк, не успев ещё ответить, вдруг улыбнулся. Улыбка была не насмешливой, а скорее понимающей, словно он нашёл в этой ситуации что-то важное. Его глаза засветились, и он поднял руку, привлекая внимание всех.

— Прошу вас ко вниманию товарищи, — сказал он громким, уверенным голосом.

С этими словами Марк с торжественным, почти театральным лицом подошёл к Гэлбрайту и передал ему саквояж. Парень, сначала удивлённый, взял его, не понимая, что ему предстоит сделать с этим странным багажом. Остальные рабочие, видя, как Марк передаёт саквояж, расхохотались:

— Ого, держи! Господин инженер тебе целый саквояж пушек принёс!

Звуки смеха наполнили воздух, но тут же, в миг, когда Гэлбрайт приоткрыл саквояж и все стоящие рядом заглянули внутрь, смех стих. Внутри, аккуратно уложенные, лежали 15 револьверов — как раз по одному для каждого из рабочих, стоящих у мишени. Молниеносно сменившееся выражение лиц, когда рабочие увидели оружие, было ясно: шутка больше не имела смысла.

— Вот это другое дело! — сказал один из старших рабочих, и остальные молча кивнули.

— Теперь это по-настоящему! — добавил кто-то с усмешкой, но серьёзностью в голосе. — Всё, что нужно, у нас есть.

Гэлбрайт, всё ещё с недоумением в глазах, крепче сжал саквояж, и все рабочие, не теряя времени, начали потихоньку отводить его в сторону, к бивуаку. Ничего не говоря, они тихо проводили его к месту, где могли надежно спрятать оружие от глаз сторожей, не зная, как и что будет дальше.

Марк стоял на месте, наблюдая за происходящим с лёгкой, почти невидимой улыбкой. Он знал, что эта сцена, этот момент, многое для них значит. И пока пятнадцать рабочих стрелков скрывались, чтоьы спрятать оружие, он направился к бивуакам, где собрались остальные рабочие. Здесь царила совершенно другая атмосфера — вдоль небольших костров и импровизированных столов, где одни ели, другие дремали или беседовали, в воздухе витал запах пищи и греющейся земли.

Но самым примечательным было то, что всё это выглядело не как просто временный лагерь, а как нечто совсем иное — скорее как начало какой-то ярмарки или большой гулянки. Столы были заставлены различными припасами, а вокруг были раскиданы материалы, как будто кто-то готовился к большому мероприятию. Марк остановился и, оглядев бивуак, не смог сдержать улыбки. Он с удивлением произнёс:

— Вы меня радуете, материала-то сколько достали!

Рабочие, услышав его слова, поднялись с мест и, с готовностью приглашая его за собой, начали вести его через бивуак. Марк пошёл вперёд, следуя за ними, когда те привели его к странной конструкции, которая, похоже, только что начиналась. На месте стояла круглая конструкция с несколькими стойками и веревками, в центре которой что-то вращалось, напоминая карусель.

— Что это? — спросил Марк, прищурившись, глядя на необычное сооружение.

Один из рабочих, с усмешкой и видом знатока, подошёл к Марку, заметив его интерес к странной конструкции, и, с хитрой улыбкой, пояснил:

— Это заводские нам принесли!

Марк, услышав его, прищурился и внимательно взглянул на конструкцию, пытаясь разобраться, что это за странная штука. Он нахмурился, но с интересом наклонился, чтобы рассмотреть детали поближе.

— Ну-ка, посмотрим, — промолвил он, ощущая, как его любопытство возрастает.

Он провёл рукой по стойкам, ощупывая их, и проверял механизмы. В его глазах сверкнуло любопытство, но он не спешил делать выводы. Всё вокруг, несмотря на кажущуюся небрежность, напоминало начало какого-то весёлого мероприятия. Он чувствовал, что это не просто временная штука, а подготовка к чему-то большему.

В это время несколько других рабочих, заметив, что Марк уделяет внимание происходящему, начали с энтузиазмом таскать плакаты с яркими лозунгами и изображениями. Все с азартом устанавливать их по краям бивуака, словно спешили украсить пространство перед неким важным событием. Их движения были быстрыми, но с явной небрежной энергией, как будто всё это происходило не по плану, а по наитию.

— Ну что, — сказал один из рабочих с весёлым оттенком в голосе, — всё готово, скоро начнём.

— Точно, — подхватил другой, поглаживая руку по плакату, — как на настоящую ярмарку готовим!

Один из старших рабочих, с усмешкой взглянув на Марка, подметил, расправив плечи:

— Давайте, господин Парвис, не тяните время, у нас тут дело — всё для народа, успеть надо!

Марк почувствовал внезапное волнение, когда услышал это. Он загорелся не на шутку идеей помочь, даже если не имел ни малейшего представления о том, как организовать такие мероприятия. Он решительно снял пиджак, оставшись в чёрном жилете и белой рубашке, и подошёл к ближайшему рабочему.

— Так, — сказал Марк, развязав галстук и скручивая его в карман, — нам нужно сделать всё по уму! Площадка должна быть чётко разделена на зоны: здесь — место для карусели, здесь — для еды, а здесь будет место для… что, ребят, для чего у нас ещё место?

Рабочий, который в тот момент таскал деревянные стойки, остановился, усмехнувшись, и взглянул на Марка.

— Мистер Парвис, мы тут больше по железу, чем по ярмаркам, но если хотите, мы всё сделаем! — сказал он с улыбкой и продолжил работу.

Марк кивнул, будто уже знал, что делать. Он заметил несколько оставленных металлических конструкций и подошёл к ним, чувствуя, что сам процесс начинает увлекать его. Он сказал с видом опытного организатора:

— Нам нужно укрепить карусель. Всё должно быть надёжно, чтобы никто не упал! И смотрите, — он указал на одну из металлических стойк, — вы видите, как это важно? Важен баланс! Если карусель будет шататься, то никакой весёлой атмосферы не получится.

Несмотря на его уверенные слова, работники знали, что это не совсем то, чем должен заниматься инженер. Но им было приятно, что в лице Марка они нашли не просто начальника, а того, кто не стоял в стороне, а был готов принять участие в их трудах, пусть и в таком необычном контексте.

— А с этими плакатами что делать? — спросил ещё один рабочий, уже поднимая плакат с ярким изображением.

Марк на мгновение задумался, не зная, что ответить, но быстро сориентировался.

— Развесьте их вокруг! Пусть всё будет видно, люди должны видеть, как у нас весело! — сказал он, не теряя уверенности. — И не забудьте сделать вывеску «Вход бесплатный», чтобы все заходили и наслаждались!

Рабочие смеялись, перешёптываясь между собой, но делали то, что Марк предложил. И хотя он не имел ни малейшего опыта в строительстве ярмарки, его уверенность и желание помочь не оставляли их равнодушными.

— Да, это точно, — сказал Джин, тот самый рабочий, который недавно смеялся с Гэлбрайтом, — вы, господин Парвис, по крайней мере, знаете, как повеселить народ!

Марк не мог не улыбнуться в ответ, понимая, что они воспринимают его как кого-то, кто не просто отдает команды, а действительно хочет разделить с ними труд и веселье. Он смотрел на них, когда они продолжали свои работы, и в этот момент почувствовал, как впервые за долгое время он был не просто сторонним наблюдателем, а частью чего-то важного для них.

Марк шёл по старому пассажу, его шаги эхом отдавались от кирпичных стен. Пассаж был темным и заброшенным, где-то в углах лежали пыль и остатки старинных газет, а окна в потолке едва пропускали свет. Этот участок города был лишён прежнего блеска, почти забытый временем. Стены, выложенные старым кирпичом, потрескались и побледнели от долгого воздействия сырости и невидимой плесени. Но для Марка это было обычное место — привычное, даже если и не совсем безопасное.

Он двигался вперёд, сосредоточенно оглядывая двери и витрины, направляясь к выходу, который, как ему казалось, был уже совсем близко. Остановиться было не в его привычке — его мысли были заняты гораздо более важными делами, чем то, что происходит вокруг. Однако через несколько минут его интуиция подсказала ему нечто странное: что-то не так. Он едва успел осознать это, как почувствовал на себе чей-то взгляд.

Не оглядываясь, он почувствовал, как двое незнакомцев приближаются к нему. Он слышал их шаги, но они звучали слишком мягко, будто будто кто-то прыгал, избегая лишнего шума. Эти двое были, по сути, тенью, которая двигалась с ним — неотличимая от тех колонн, что поддерживали потолок пассажа. Услышав шорох и мгновение передышки, Марк решил, что всё-таки стоит немного ускориться.

Только тогда он заметил, что эти странные фигуры начали прыгать с одной колонны на другую. Их движения были слишком быстрыми, слишком плавными, словно акробаты, с каждым разом всё ближе подходя к нему. Их чёрные сюртуки развевались в воздухе, а усатые лица, скрытые в тени, не показывали ни эмоций, ни цели. Они действовали слаженно, будто всё это было частью какого-то плана. А Марк, хотя и интуитивно ощущал, что что-то не так, не спешил действовать.

Он продолжал идти вперёд, но теперь с настороженностью. Заметив ещё пару прыжков, он ускорил шаг, будто не обращая внимания на странных преследователей. Тем не менее, что-то в их манере было невообразимо странным. Кто эти люди? Почему их движения настолько скоординированы?

И вот, когда Марк подошёл к выходу из пассажа, он почувствовал, как его окружили — не спеша, но точно. Пора было действовать.

Марк не потерял спокойствия, несмотря на странное поведение этих двух мужчин. Он остановился, спокойно повернувшись к ним, держа саквояж в руках. Его лицо было спокойным, но глаза, как всегда, оставались внимательными.

— Интересуетесь, господа? — спросил он, не меняя интонации, словно всё происходящее было вполне обычным делом.

Один из них, тот, что прыгал с колонны на колонну, теперь стоял прямо перед ним, обратившись с едва сдерживаемой ухмылкой. Его голос звучал как густое масло, еле уловимое, но противное.

— Да, — сказал он, скользнув взглядом по саквояжу, — весьма интересуемся, господин Парвис. Особенно содержимым вашего саквояжа.

Марк мгновенно понял, с кем имеет дело. Эти двое были полицейскими шпиками, и их манеры слишком выдают их истинные намерения. Но он не собирался терять контроль. Без тени сомнения он потребовал:

— Где ордер на обыск?

Второй тип, стоявший чуть поодаль, даже не двигался. Он словно сливался с тенью стен, его взгляд был хищным, а улыбка — настораживающей. Изнутри его сюртука он достал небольшой свёрток и расправил его, показывая Марку ордер. Он был слегка помятым, но на нём стояла печать. Полицейский не сказал ни слова, лишь скачащим взглядом следил за каждым движением Марка, его улыбка не сходила с лица.

Первый шпик, ободрённый этим, продолжал своим противным, елейным тоном:

— Прошу вас, господин Парвис, не стоит терять время. Мы хотели бы ознакомиться с содержимым вашего саквояжа.

Марк не ответил сразу. Он позволил паузе повиснуть в воздухе, ловя взгляд второго полицейского, который всё ещё смотрел на него, как хищник на свою жертву. Всё происходящее начинало разжигать в нём странное ощущение. Сколько бы он ни изучал их, их поведение было не совсем обычным для служителей закона. Он понял, что этот обыск — лишь предлог, что-то гораздо более изощрённое скрывается за их интересом.

Не теряя спокойствия, Марк улыбнулся, и в его глазах мелькнуло сверкание. Он знал, что сейчас не стоит спорить, а нужно просто действовать. Это был тот момент, когда молчание могло быть опаснее слов.

— Ладно, — произнёс он с едва заметным кивком, аккуратно опуская свой саквояж на землю. — Посмотрим, что вас так беспокоит. Но, — добавил он, приподняв бровь, — учтите, что инженеры железных дорог не носят с собой контрабанду. Разве что вы примете за неё... маленькое живое существо.

Полицейские, не зная, что ожидать, склонились, чтобы заглянуть в саквояж. И в этот момент Марк резко распахнул его, и прямо перед их глазами из недр саквояжа вырвалась большая белая бабочка. Она, не теряя ни мгновения, взмыла в воздух, расправив крылья, и стремительно устремилась вверх, словно порвав серые стены коридора своим полетом.

Один из полицейских инстинктивно поддался движению и поднял взгляд, пытаясь проследить траекторию полёта маленькой беглянки. Второй повторил его жест, и оба вскоре были полностью поглощены неожиданным зрелищем. Марк, не спеша, следил за их реакцией, словно этот момент был частью его игры.

— Позвольте представить вам замечательный экземпляр капустной белянки, — произнёс он спокойно, будто читал лекцию. — Эту девочку особенно любят фермеры, будто они не знают о том, что личинки этой дамочки могут нанести значительный урон урожаю. Правда, это лишь малая часть её удивительного поведения, — сказал он так, будто говорил о человеке, а не о насекомом. — Известно ли вам, господа, — продолжал Марк, — что капустная белянка может пролететь более десяти километров за один день? Эта малютка обладает поразительной способностью к адаптации, её виды обитают на различных континентах, включая Европу, Азию и наши родные пенаты, — сказал он, имея в виду Северную Америку. — Удивительно, как такое маленькое существо может преодолевать такие расстояния. Не говоря уже о том, что её крылья могут быть поразительно разнообразными, включая различные оттенки белого и желтого, в зависимости от того, в каком климате выросла эта маленькая девочка...

Его голос, ровный и спокойный, разливался, как молоко, сбивая с толку. Полицейские, всё ещё следившие за бабочкой, не сразу поняли, что происходит. Они обменялись взглядом, но не осмеливались перебить, решив сначала разобраться с тем, что творится перед ними. Марк, всё продолжая говорить, с каждым словом запутывал их больше.

— ...и, конечно, — продолжал Марк после паузы, — она, в отличие от своей более редкой родственницы, репной белянки, имеет значительно больший размах крыльев. Это делает её более устойчивой и приспособленной к выживанию в условиях сурового климата.

Он снова взял небольшую паузу, будто на мгновение углубляясь в собственные мысли.

— Видели, как её крылышки раскрываются на свету? — снова начал Марк. — Они словно ловят каждый луч, расправляются с изяществом, — сказал он, немного повысив голос, словно пытаясь передать восторг. — И эта белянка гораздо выносливее, она легко справляется с переменами, с любыми трудностями! Вы не находите, господа?

Шпики, которые пытались сосредоточиться на более материальных вещах, чем какие-то там бабочки, опустили взгляды и, наконец, выдохнули, словно вернувшись в реальность.

— Находим, — сказал один из них уже не таким уверенным голосом. — Действительно, мы находим, что в вашем саквояже ничего нет.

Второй полицейский подал саквояж обратно Марку с каким-то формальным жестом, словно они выполняли какую-то рутинную работу, а не пытались поймать человека на что-то важное.

— Да, находим, что ничего запрещённого у вас не нашли, — добавил он сухо, и оба с одинаковым видом завершили обыск, который, видимо, не дал им того, что они ожидали.

Марк, с улыбкой, аккуратно забрал свой саквояж. Он кивнул им в знак благодарности за их «старания», после чего с лёгкостью повернулся и направился к выходу из пассажа. Всё было кончено, как и следовало ожидать.

Как только он вышел на улицу, он заметил знакомую фигуру вдалеке. Пол Бухер — офицер среднего звена в отставке, член Союза Гавриила Архангела, стоял, прислонившись к столбу, и наблюдал за Марком. Его лицо было напряжённым, и Марк сразу понял, что Бухер был тем, кто натравил на него шпиков. Всё в нём говорило о том, что он знал больше, чем показывал.

Когда Марк прошёл мимо Пола Бухера, тот не смог сдержаться. С его лица исчезло всё скрытое спокойствие, и в этот момент он резко, с яростью, ударил своей тростью по асфальту. Звук удара был громким и металлическим, будто гнев осколком врезался в тишину улицы. Бухер хмыкнул, его губы искривились в выражении раздражённой досады.

Марк не удостоил его даже взгляда. Его шаг оставался уверенным и непринуждённым, он не замедлил темпа и продолжил свой путь, словно ничего не произошло. Внутренне он был спокоен, все эти игры Бухера и шпиков были ему хорошо знакомы, и он знал, что не стоит тратить силы на то, чтобы реагировать на каждый их шаг. Такова была их роль в этом спектакле — идти за ним, пытаться поймать на чём-то, выискивать, но всегда оставаться на шаг позади.

Бухер, проводив Марка злобным взглядом, стоял, как каменная статуя, ещё некоторое время, его лицо было искажено ненавистью, но он не мог ничего сделать. Его терпение было на пределе, но он знал, что ещё не настал момент. Пора было двигаться дальше, и он снова ударил тростью по земле, чтобы, казалось бы, вернуть себе контроль над ситуацией.

С минутной задержкой он развернулся и, шагнув по направлению к своему назначению, направился по своим делам. Не было смысла задерживаться, ничего не добившись. Марк не оборачивался, а Бухер с каждым шагом всё больше растворялся в городской суете. В этот момент обе фигуры — одна в спину уходящая, другая — удаляющаяся с яростью на лице — продолжали свой путь по одинаково шумным и равнодушным улицам.

В это время по тёмным и узким коридорам Кембриджской тюрьмы для политических заключённых шла Хари Данлоп в сопровождении двух тяжеловесных надзирателей. Длинные проходы, изрезанные дверями-решётками, казались бесконечными, и каждое её движение эхом разносилось по каменным стенам. Потолки низкие, а тусклый свет, едва пробивающийся через высокие узкие окна, едва освещал эти мрачные коридоры, добавляя атмосфере ещё большую угрюмость.

Несмотря на свою неподобающую для этой обстановки осанку, бывшая жена Марка Темпе держалась прямо, и лишь её взгляд был затуманен, как у человека, который слишком долго находился в этом месте. Её глаза метались по тускло освещённым стенам, пытаясь не смотреть в сторону решёток, за которыми прятались лица заключённых. Она не была виновата в том, что оказалась здесь, но её имя было связано с Марком Темпе, и его оплошность — забытая рукопись с антидемократическими высказываниями — привела её в это место. Она чувствовала себя втянутой в нечто, что не могла контролировать, и в её сердце всё больше нарастала беспомощность.

Руки Хари были скрещены на груди, и, несмотря на её очевидную неприязнь к своему положению, она оставалась спокойной. Два надзирателя, сдержанно и молчаливо, шли с обеих сторон. Один из них был высоким и худым, с кожей, побитой солнцем, другой — коренастым и с круглым лицом, с тяжёлыми шагами, которые отозвались в каменном коридоре.

Хари не оглядывалась назад, не пыталась уйти, даже если это было возможно. Знаменитая борьба Марка с системой казалась ей далёкой, она не знала, что произойдёт дальше, и не была уверена в своих силах. Она шла через этот длинный коридор, где звуки её шагов и стук ключей в руках охранников казались сдавленными и чуждыми, как и сама её жизнь здесь. Заключение за поступки её мужа, за его идеи, за его слова — всё это весило на ней тяжким грузом, хотя сама она никогда не принимала участие в подобных делах. В голове звучала одна мысль: «Как это случилось?»

Надзиратели молча вели Хари по узкому коридору. Звуки их шагов эхом отдавались в пустых, каменных стенах, и только слабый свет, пробивающийся через узкие окна, освещал дорогу. Хари шла без лишних слов, осознавая, что попала сюда по вине Марка, чьё легкомыслие поставило её в тяжёлое положение. В её душе смешивались обида, горечь и невыразимая усталость от всего произошедшего. Она не надеялась на чудо, но в глубине души всё же питала надежду, что кто-то в этой тюрьме будет с ней не так, как с остальными.

Надзиратели не произнесли ни слова, но Хари ощущала их внимание. Они отошли к дверям камеры, и одна из них скрипнула, открываясь. В этот момент яркий свет, проливающийся через окошко, ослепил её, и она зажмурилась. Миг — и она уже стояла в новой камере, ощущая себя как в каком-то другом, чуждом мире. Пространство здесь было чуть более просторным, чем в других помещениях, но её взгляд не остановился на окрестностях. Она была сосредоточена на том, что ждёт её здесь. В камере стоял лишь конторский стол и жёсткий табурет напротив него.

За столом сидел мужчина. Он был седым, но всё ещё достаточно привлекательным, с аккуратно подстриженными усами. Его лицо сохранило черты, выдают не только возраст, но и уверенность. Его взгляд был спокойным, но каким-то не совсем обычным для тюремного охранника — он смотрел на Хари не как на преступницу, а как на человека, с которым предстоит поговорить.

— Проходите, госпожа Данлоп, — сказал мужчина, не вставая, а только чуть наклонив голову.

Его голос был ровным, без осуждения, что сразу же удивило Хари. В этом месте, где все были настроены исключительно на наказание и подчинение, его слова звучали как что-то странное, почти непонятное.

Хари сделала шаг вперёд и, оглядев помещение, присела на табурет. Задняя часть её спины почувствовала холод от жёсткой поверхности сиденья. Но, несмотря на это, ей было куда более странно находиться здесь, в этой комнате, где ни одного стула, ни мягкого уголка, а только табурет и строгий мужчина за столом, который, казалось, был готов с ней поговорить. Это было необычно.

Она посмотрела на мужчину, пытаясь понять, кто он и что ему нужно от неё. Он не сказал ни одного слова, просто молча ждал, пока она сядет.

Надзиратели закрыли за ней дверь с глухим металлическим звуком, который отозвался в её ушах как очередной барьер между ней и внешним миром. Женщина не сразу подняла взгляд, давая себе несколько секунд перед тем, как спросить: «Кто вы?» Её не было здесь по собственной воле, но было одно маленькое «но»: она всё же надеялась, что этот мужчина окажется тем, кто хотя бы не будет смотреть на неё как на преступницу, лишённую всякой человечности.

Мужчина наконец оторвал взгляд от бумаги, которую тщательно изучал, и слегка приподнял брови. Затем снял очки и, не спеша, перевёл взгляд на Хари. Его лицо оставалось серьёзным, но в глазах, словно по недоразумению, промелькнула мягкость.

— Позвольте представиться, я — Торн, — сказал он, выговаривая свою фамилию с таким оттенком, как будто она сама по себе должна была произвести неизгладимое впечатление. — Назначен исполнять обязанности вашего адвоката.

Хари не удержалась от горькой усмешки, которая сразу же скользнула по её лицу. Внутри неё сжалась ледяная мысль, которую она не смогла сдержать и произнесла вслух:

— Вы адвокат? Для кого? Для пожизненно заключённой? — произнесла она с легким сарказмом, сжимая руки на своих коленях.

Торн не отреагировал на её иронию, как будто не заметил её горечи, а лишь поморщился. Затем аккуратно надел свои очки, которые снял перед тем, как заговорить, и продолжил уже в более спокойном тоне:

— Госпожа Данлоп, имеете ли вы предварительное сообщение?

Её сердце на мгновение сбилось. Хари задумалась. Ответить ли? Она почувствовала, как тяжело ей становится под его взглядом. Она опустила глаза, как будто пытаясь найти ответы в своих мыслях. В ответ на вопрос Торна она лишь тихо произнесла:

— Нет, — почти шепотом, не глядя на него.

Торн снова посмотрел по сторонам. Хари не могла понять, что он ищет, но её глаза невольно последовали за его движениями. Вдруг, словно что-то решив, он наклонился вперёд. Положив обе руки на стол, он понизил голос, как будто решив доверить ей нечто важное.

— Я имею сообщение приватного свойства, — произнес он, задержав взгляд на её лице, чтобы она почувствовала вес его слов.

При этих словах Хари подняла голову, и её взгляд сразу встретился с его. Его слова прошли по ней, как нечто важное и тяжёлое. В ней взыграло любопытство, но и настороженность. Кто этот человек? Что за сообщение?

Торн, заметив, что она жаждет услышать больше, не спешил продолжать, и вдруг встал со стула. Он снял очки и, оглядевшись, добавил, понижая голос:

— Это от одного настойчивого субъекта средних лет.

Слова как-то странно повисли в воздухе. Хари слегка сжала губы, пытаясь понять, что он имеет в виду. Она не сразу сообразила, что именно это сообщение имеет какое-то отношение к её делу, но в её голове уже мелькали вопросы, отчаянно требующие ответа. Кто этот человек? Почему его сообщение так важное для неё? И что именно он от неё хочет?

Адвокат Торн, держа очки в руках, медленно подошёл к Хари, не спеша и с какой-то необычной осмотрительностью. Его шаги звучали в тишине камеры, как отголоски чего-то более важного. Он стоял перед ней, и его взгляд был направлен в её сторону, но Хари не могла понять, что скрывается за этой степенной манерой. Он продолжал говорить, но его голос звучал в этом пространстве как бы отдельной сущностью, отделённой от окружающего.

— Этот человек, — начал он, не отрывая взгляда от неё, — проявил великое усердие, дабы я передал вам это устное заявление.

Хари молчала. Она не сводила взгляда с его глаз, но её мысли были в другом месте. Она чувствовала, как его слова, как бы отскакивая от неё, не затрагивали её внутреннюю суть. В её голове была лишь одна мысль — что этот человек, адвокат, не имеет ко мне никакого отношения. Он же видит перед собой пожизненно заключённую, а не человека, которому что-то действительно нужно.

Адвокат Торн, не спеша, продолжал вертеть свои очки в руках, как будто они были для него чем-то важным, и при этом его взгляд не отрывался от Хари. Весь этот момент был поглощён молчанием, и даже тяжёлый, глухой воздух, который заполнил пространство между ними, казался частью неизбежной тюрьмы. Всё вокруг будто замерло, в этом месте не было ни надежды, ни жизни — только ожидание. Но в какой-то момент напряжение нарушилось.

— Если справишься, увидишь квинтян, — произнёс вдруг Торн с удивительно странной интонацией, как будто произносить это было ему не вполне естественно.

В голосе адвоката было что-то большее, чем просто сообщение — он словно передавал некую тяжесть чужих слов, тех, что не могли быть его собственными. И это добавляло словам скрытого смысла, будто эти слова принадлежали кому-то, кто стоял за ним, и не только за ним.

И когда эта фраза прозвучала, Хари почувствовала, как её сердце на мгновение остановилось, а взгляд застыл. Она вздрогнула, и на её лице, которое до того было вечно напряжённым и усталым, отразился внутренний сдвиг, как если бы из самого сердца вырвалась неожиданная искра. Это было не просто пустое выражение, это не были случайные слова, сказанные абы как. Хари осознала, что эти слова имеют вес, и они значат гораздо больше, чем любые прочие фразы, которые она слышала здесь, в этой камере, окружённой решётками и стенами. В её душе на мгновение ожила некая искорка — надежда, которая была давно утеряна.

Слово «квинтяне» привело её мысленно к далёким воспоминаниям, к тем дням, когда её жизнь была наполнена не только тяжёлыми мыслями и несбыточными надеждами, но и радостью от простых вещей. Она вспомнила, как давно это было. Ещё когда её муж, Марк Темпе, был её законным мужем, когда они жили в своём доме с маленькой дочкой Молли, и когда Молли ещё не знала, что значит разлука.

Тогда, когда их дочери исполнилось три года, Марк сидел с ней перед сном, читал ей сказку. В этой сказке был музыкант, обладавший волшебными существами-помощниками, которые назывались «квинтяне». Хари помнила, как Марк, сидя у её дочери на кровати, читал ей эти строки, а затем, когда Молли закрывала глаза, сказал: «Если ты справишься, милая, то увидишь квинтян в реальной жизни.»

Хари тогда усмехнулась, думая, что это просто сказка, что это был всего лишь момент нежности и волшебства, который они с Марком дарили своей дочери. Но теперь, сидя в камере, она вдруг поняла, что эти слова — это не просто шутка или детская фантазия. Это было послание. И тут же она догадалась, что этот странный, анонимный субъект, через которого адвокат Торн передал ей слова о квинтянах, был сам Марк.

Марк, который изо всех сил старался освободить её, несмотря на свою неизбежную роль в этом трагическом спектакле. Хари почувствовала, как холод и отчаяние, которые окружали её с момента ареста, на мгновение исчезли, уступив место теплу. Тот, кто её так любил, кто был её мужем, теперь, возможно, всё-таки пытался что-то изменить в её жизни. И этот адвокат, с его странными словами, стал связующим звеном.

Она посмотрела на Торна и слегка улыбнулась своим мыслям, словно пытаясь скрыть то, что заполнило её сердце. Она произнесла тихо, с едва заметной нотой грусти:

— Она увидит их.

Торн, стоя рядом с её табуретом, продолжал вертеть свои очки в руках, не отрывая взгляда от неё. В его глазах промелькнуло любопытство, и он с явным интересом спросил, слегка наклоняя голову:

— Кто «она»?

Хари не сразу ответила, но её голос был тихим и спокойным, с какой-то внутренней силой, которая выдавала её уверенность:

— Молли.

Торн нахмурился, явно не понимая, и повторил вопрос, теперь уже с легким недоумением, как если бы пытался уловить смысл её слов:

— Молли? Это что, ваша знакомая?

Хари, усмехнувшись, не колеблясь, ответила с оттенком иронии, как бы подчеркивая свою стойкость перед этим странным и холодным вопросом:

— Это моя дочь.

Её голос был ровным, но в нём звучала непреклонность, словно она этим утверждением защищала не только свою личную жизнь, но и то, что ей дорого. На мгновение в комнате воцарилась тишина. Торн стоял, будто обдумывая её слова. И вот, услышав ответ, он неожиданно рассмеялся — короткий, неискренний, но всё же смешок, который нарушил тяжёлое молчание.

Затем, оставив её на табурете, он медленно вернулся к своей конторке. Сев за стол, он аккуратно поставил очки на нос и, подперев подбородок рукой, посмотрел на Хари. Её ответ, видимо, вызвал у него какой-то внутренний отклик, но вместо сочувствия или сострадания его голос был обвинившим, почти циничным:

— Вы хорошая мать, госпожа Данлоп, — сказал он, как бы удивляясь. — Если, будучи приговорённой к каторжным работам на реке Шарльз, продолжаете думать о дочери, которая осталась на свободе.

Хари сдержанно наблюдала за адвокатом, который, вертя очки в руках, вглядывался в неё с таким выражением, как будто пытался разгадать какую-то скрытую часть её личности. Всё, что происходило вокруг, казалось напряжённым и бесчувственным, и она не могла не почувствовать, как его холодный, профессиональный взгляд снова и снова скользит по её лицу.

— Так вы продолжаете думать о дочери, несмотря на всё это, — сказал Торн, на секунду приостановив вращение очков.

Его слова звучали так, как будто он хотел подчеркнуть, что понимает её переживания, но не вполне к ним привязан. Хари не могла удержаться и, слабо усмехнувшись, произнесла:

— Да, я думаю о Молли. Но, очевидно, вы хотите сказать, что это бессмысленно, — её голос звучал горько. — Вряд ли кто-то в этой тюрьме будет способен подумать о чём-то другом, кроме как о том, как выжить. И, кажется, вы, адвокат, больше о себе заботитесь, чем о моём деле.

Торн не сразу ответил, словно размышляя, как стоит отреагировать на её резкие слова. Он снова приподнял очки и сделал паузу.

— Я здесь для того, чтобы помочь вам, госпожа Данлоп, — сказал он, не показывая эмоций. — И если вы хотите, я постараюсь сделать так, чтобы ваше положение изменилось. Не стоит смотреть на меня волком.

Хари, немного смеясь в своей душе от циничности его слов, откинулась на табурет и взглянула на него с явным недоверием.

— Вы хотите помочь мне? А не кажется ли вам, что ваш подход напоминает действия адвоката дьявола? — выпалила она с явным сарказмом. — Вы здесь, чтобы манипулировать, заставить меня поверить, что я могу выбраться из этих вонючих стен. Но на самом деле это всё пустые обещания.

Торн на мгновение замер, как будто удивлён её прямотой. Потом, не изменив выражения лица, он несколько спокойно ответил:

— А разве это так плохо, быть адвокатом дьявола? В нашей работе часто приходится защищать людей, которые сами себя не могут защитить. И я, возможно, могу сделать не то, что вам кажется правильным. Я лишь даю возможность выбирать.

Хари почувствовала, как её раздражение нарастает. Этот человек, этот адвокат с его холодным тоном и изысканными словами, казался ей воплощением всей той беспощадной системы, которая держала её в клетке.

— Вы не адвокат. Вы находите оправдания, чтобы продолжать играть по правилам, которые заранее предназначены для того, чтобы проиграть. И вы хотите, чтобы я поверила, что в моей судьбе что-то изменится? — сказала она, её голос становился всё более твёрдым.

Торн слегка улыбнулся, заметив её настороженность, и, медленно положив очки на стол, произнёс:

— Может быть, — его голос был спокойным, но с оттенком сарказма. — Но вам стоит помнить, что даже в этом месте, в этой тюрьме, есть сила. Ведь если вы всё ещё здесь и не потеряли веру, значит, есть шанс на перемены.

Хари долго молчала, пытаясь подавить внутреннее беспокойство. Но в какой-то момент её решимость вновь прорвалась.

— Может быть, — ответила она, сжав кулаки, — но я не собираюсь доверять вам, господин Торн. Я не хочу взращивать в себе ложную надежду.

Торн заметно вздохнул, как будто осознал, что уходить от обсуждения серьёзных вопросов не получится. Он снова, без особого желания, вернулся к теме, которую сам же вскользь затронул. Сняв очки и положив их на стол, он посмотрел на Хари, как будто она была загадкой, которую ему всё же нужно разгадать.

— Насчёт этих «квинтян», — начал он, делая вид, что вопрос ему на самом деле интересен, — я, конечно, не знаю, кто это такие. Но тот настойчивый субъект, о котором я вам говорил, просил передать вам эти слова дословно. Так что, как ни крути, у меня не было выбора.

Его голос теперь звучал совсем по-другому — мягче, с нотками искренности, почти добродушно. Он будто бы намеревался изменить атмосферу в комнате, возможно, надеясь, что загадочные слова как-то освежат ситуацию.

— Буду откровенен, — продолжил Торн, пытаясь сгладить свою прежнюю сдержанность, — я даже не понимаю, что могут означать эти «квинтяне». Возможно, это какой-то тайный пароль или... ну, может быть, знак, — едва заметно пожал плечами, — но суть в том, что эти слова абсолютно бессмысленны, и я не могу утверждать, что они что-то значат для меня.

Хари, усмехнувшись, посмотрела на него, чувствуя, как в её груди возникает лёгкое чувство иронии. Она не могла не заметить, как адвокат старался выйти из ситуации, пусть и подделавшись под какую-то загадочность. Его интонация и поведение явно пытались скрыть очевидное беспокойство. Хари ответила с улыбкой, не став придавать этим словам больше значения, чем они заслуживали.

— Понимаю, — произнесла она, отворачивая взгляд, — для вас эта фраза действительно совершенно нелепа, не так ли?

Торн снова поднял взгляд и покачал головой, понимая, что этот разговор не задал нужный тон, чтобы удерживать её внимание на серьёзных вопросах. Он встал, неспешно подошёл к окну и, вновь надев очки, продолжил в более философском тоне:

— Если это действительно пароль, то он, без сомнения, весьма странный. А человек, который просил меня передать его вам, похоже, не удосужился до конца его обдумать. Это просто... абсурд.

Хари молчала, наблюдая за его движениями, пока он стоял у окна. Она не скрывала лёгкой усмешки, будто её возвращение к этому абсурдному разговору доставляло ей некоторое удовольствие. И вот, после нескольких секунд тишины, она, наконец, произнесла:

— А что если это просто сказка? — предложила она, словно это было на самом деле самым простым объяснением.

После вопроса Хари лицо Торна сделалось странным, как будто он не мог поверить в то, что только что услышал. Его брови приподнялись, и на мгновение его взгляд стал невидимым, он был сосредоточен в своих мыслях, пытаясь осмыслить неожиданную реплику.

— Помилуйте, госпожа Данлоп, — сказал он, как будто изумлённый её легкостью мысли. — Кто же пишет такие сказки? — его голос звучал искренне недоумённо, почти с ноткой комического ужаса.

Он сделал паузу, будто его размышления всё ещё тянулись в поисках ответа. Не торопясь, он продолжил, помолчав некоторое время и с явным желанием внести хоть какую-то ясность:

— Одно из двух, — произнёс он с тоном убеждения, — либо сказку с такими словами, как «квинтяне», мог написать либо сумасшедший, либо...

Торн не договорил, потому что Хари, не выдержав паузы, перебила его, как бы сдерживая свою улыбку.

— Музыкант, — сказала она с лёгкой ироничной усмешкой, словно всё это было просто игрой слов.

Торн замолк, его глаза слегка расширились, и он на мгновение задержал дыхание, озадаченный этим быстрым ответом. Его взгляд метнулся от Хари к её спокойному лицу, и на мгновение ему показалось, что он всё же не понял, что имела в виду женщина. Он пытался подобрать слова, чтобы ответить, но так и не нашёлся.

— Да, — вымолвил он, неуверенно, но с явным облегчением, как будто вдруг осознав, что спорить с ней в этом случае было бы бесполезно. Он поднял руки в незначительном жесте сдачи. — Да.

Хари молча улыбнулась, чувствуя, что её догадка была верной. Она легко откинулась на спинку табурета, продолжая:

— Надеюсь, вы знаете, — сказала она с легкой усмешкой, — что такое «квинта». Это музыкальный интервал между двумя звуками, пятый шаг на шкале. Он находится между первым и пятым звуком в диатонической гамме. Звучит гармонично, ясно и стабильно.

Торн, немного удивлённый её размышлениями, молча кивнул. В его глазах блеснуло лёгкое недоумение, но он не стал возражать.

— Тот субъект, который просил вам передать эти слова, — сдержанным и спокойным тоном произнёс он, — не произвёл на меня впечатление странного или эксцентричного человека. Напротив, он показался мне вполне разумным, если не считать его настойчивости.

Хари, слушая его, взглянула на адвоката с выражением, которое, если бы можно было выразить словами, сказало бы: «Вы действительно верите в то, что говорите?» Её глаза стали немного жестче, но тут же на лице появилась лёгкая улыбка. Она не торопилась отвечать, и какое-то время молчала, давая Торну время на раздумья.

— Да, очевидно, мы недооцениваем этого человека, — наконец проговорила она тихим, но уверенным голосом.

Адвокат Торн пристально посмотрел на Хари с явным удивлением, как будто пытаясь разгадать скрытый смысл её слов. Ответ женщины оказался для него полным сюрпризом, и на его лице мелькнуло лёгкое недоумение.

Однако Хари не обратила на это внимания, продолжая пристально вглядываться в окно камеры. Сквозь решётки просачивались яркие лучи солнца, и она ощущала, как они символизируют свободу, как неосуществимое обещание побега. Но в глубине души она знала: этот свет так же недосягаем, как и её дочь Молли, которая осталась далеко, на другом берегу реки Шарльз.

Марк стоял на рельсах, окружённый грохотом и звуками труда рабочих. Они усердно чинили рельсы, каждый взмах молота и металлический стук раздавались по всему участку. Ветер трепал его волосы, а пыль, поднимавшаяся в воздух, смешивалась с запахом железа и мокрой земли. Всё было, как обычно, в суете тяжёлого труда, и, казалось, что так будет всегда, пока не подошёл Джин.

Он подбежал к Марку, его лицо было искажено тревогой. В глазах — явный страх, который не удавалось скрыть. Джин нервно огляделся по сторонам, прежде чем выговорить:

— Господин инженер! Там, куда вы едете, устроили засаду люди из Союза Гавриила Архангела.

Марк спокойно повернулся к нему, как будто слова Джина не могли его потрясти. Он продолжал собираться сесть на дрезину, поправляя рукава и не выражая ни малейшего волнения.

— Бояться нельзя, Джин, — произнёс он твёрдо, будто повторял истину, которой следовало придерживаться в любой ситуации. — Даже когда страшно.

Джин, однако, явно не разделял спокойствия своего начальника. Он не отрывал взгляда от Марка, продолжая говорить с отчаянием в голосе:

— Я хочу предупредить ребят, господин инженер. Они должны быть готовы!

Марк выдохнул и, подойдя ближе к Джину, положил руку ему на плечо.

— Ладно, — сказал он, — но приказываю тебе: ни в коем случае не пускать в ход оружие, которое я вам раздал. Понял? Эти револьверы — только в крайнем случае. Нам не нужны проблемы.

Джин, всё ещё обеспокоенный, кивнул, но его лицо осталось напряжённым. Он хотел что-то сказать, но Марк, садясь на дрезину, поднял палец, как будто хотел подчеркнуть важность своих слов, и с усердной решимостью произнёс:

— Пролетарская дружина должна готовить себя к восстанию, а не к пошлой поножовщине. Понимаешь? Мы не находимся здесь, чтобы устраивать бойни и разборки. Мы здесь для великой цели.

Его слова, словно заключённые в твердую броню, должны были отрезвить и укрепить каждого рабочего, с которым он взаимодействовал, напомнив им, что они — часть чего-то более важного, чем просто физическая борьба.

С этими словами он запустил дрезину, и механизм с треском ожил. Марк, без всякой спешки, скользил по рельсам, чувствуя странное спокойствие, как будто его не касалась сама угроза, которую Джин только что озвучил. Он направлялся вперёд, в самую гущу событий, словно плывущий на яхте по спокойному морю, где каждый шторм был лишь очередной волной, которую он мог преодолеть. В его голове не было паники, только ясное ощущение того, что всё, что происходит, — лишь этап на пути к большему.

Тем временем Джин, немного оторопев от сказанного Марком, быстро побежал к рабочим, которых тот недавно снабдил револьверами. Он должен был сообщить им о том, что Марк распорядился сохранить спокойствие и не торопиться с использованием оружия, несмотря на угрозу. Но у него всё равно оставался мандраж, и он не знал, что его ожидало впереди.

Марк же ехал вперёд, чувствуя лёгкий ритм дрезины, скользящей по рельсам. Вокруг его был лес — деревья, сгущавшие тень, густо растущий мох и высокая трава, всё это плавно мерцало за окнами дрезины, когда тотчас же накатывал на него странный, необъяснимый холодок. Кажется, это был лишь краткий момент — одно мгновение, когда воздух стал чуть тяжелее, а тишина леса, нарушаемая только стуком колес, как бы углубилась.

Он продолжал ехать, поглощённый мыслью, когда внезапно его взгляд остановился на фигуре, стоявшей на рельсах немного впереди. Это был высокий усатый мужчина в белом костюме, который словно растворялся в светлом облаке, выделяясь на фоне тёмного леса. Белая фуражка на его голове лишь усиливал его странный и неестественный вид, резко контрастируя с мрачным окружением. Мужчина стоял прямо на пути, не обращая внимания на приближающуюся дрезину, словно не осознавая угрозы железных рельсов и шума, который она производила.

Марк не испугался — у него было достаточно опыта, чтобы не поддаваться панике, — но нечто жуткое, неуловимое и тревожное затмило его мысли. Этот мужчина, белоснежный и неподвижный, словно высеченный из камня, вызывал в душе Марка странное ощущение. Он ощущал, как холодная дрожь поднималась по спине, хотя ни один элемент пейзажа не говорил ему о реальной угрозе. Напротив, всё вокруг продолжало звучать и двигаться как обычно: скрежет колёс, шум ветра в деревьях, и только этот человек — фигура, почти мистическая, стоял перед ним, как на самом краю его восприятия.

Когда фигура в белоснежном костюме и белом котелке внезапно предстала на фоне леса, как будто сама земля возвела её, Марк ощутил странное чувство узнавания. Он уже встречал этого человека, когда только приехал в Кембридж. Это был тот самый, кто с первого взгляда вызвал у него беспокойство — Джордан Тёрлоу, лидер Союза Гавриила Архангела. Он стоял на рельсах, неподвижный, словно не замечая приближающейся дрезины. Его костюм сверкал в солнечных лучах, создавая ощущение полупрозрачного силуэта, как вырезанного из тумана.

Когда дрезина, скрипя железом, наконец остановилась, Тёрлоу так и остался на месте. Никакого страха, никакого движения — казалось, он был уверен, что Марк достаточно разумен, чтобы не задавить его, как последнего глупца. Марк наблюдал за ним с того места, где сидел, не спешив выйти. В его взгляде не было ни удивления, ни страха — лишь холодное осознание того, что теперь между ними не будет слов, только действия. Тёрлоу шагал навстречу с привычной уверенной неторопливостью. Его глаза, холодные и проницательные, встречали взгляд Марка с едва заметной неприязнью, но без того яростного вызова, который мог бы привести к конфликту. Он просто смотрел, словно ожидая, что Марк, как и все, уже понимает: все исходы известны.

Когда Тёрлоу подошёл ближе, его улыбка не была искренней. Это была улыбка того, кто ждал. Он оперся руками на бока, не спеша делать следующий шаг, будто время для него замедлилось. Он не сказал ни слова, а его молчание как будто бы тоже было частью игры. Он стоял рядом, и Марк знал, что этого молчания не стоит разрушать.

Так они стояли друг перед другом — два человека, два противника, каждый из которых знал, что он не предаст свои идеалы в пользу другого. Между ними не было ни малейшей симпатии, ни желания наладить разговор. Только взгляд, как холодное оружие, что-то говорил без слов. Тёрлоу стоял, как всегда, с той самой стойкостью, которая казалась отстранённой и спокойной, но на самом деле была полна готовности к любому повороту событий.

Марк не двигался, не произносил ни слова. Всё было так, как он ожидал, как он привык — именно так в жизни происходят настоящие столкновения. Ни один из них не был готов сделать первый шаг, и, похоже, это было частью игры, в которой оба они прекрасно понимали правила. Сколько бы ни длилось молчание, оно было частью этого пространства, созданного напряжением и невидимой борьбой.

Но потом, наконец, Джордан нарушил тишину. Его голос был равнодушным, почти пренебрежительным, как всегда у тех, кто уверен в своей силе.

— Мои ребята — остолопы, но дошлые, — сказал он, с едва заметным жестом, словно его мысли не были о Марке, а где-то гораздо дальше. — Разнюхали ваши интересы.

Марк не ответил. Он даже не сдвинулся с места. Его лицо оставалось спокойным, однако в его глазах уже начинала сгущаться тёмная туча гнева. Он понимал, что слова Джордана — это не просто подкол, не просто очередная игра, а реальная угроза. Всё было куда более серьёзно, чем это казалось на первый взгляд.

Но Джордан, очевидно, не собирался останавливаться. Его улыбка вдруг стала грязной, едкой, когда он произнёс:

— В каземате ваша жёнушка, в одиночке. Завтра будет здесь. Или в каком другом месте — как распорядитесь!

Марк не сдвинулся, его лицо не выдавало ни малейшей эмоции. Но в его груди, в самом центре, где раньше была уверенность и спокойствие, как буря, начал подниматься гнев. Он стиснул зубы, но не позволил себе ничего более. Неужели он так сильно ошибался, не понимая, с кем имеет дело? Этот человек, с его улыбкой и напыщенными словами, не стоил того, чтобы Марк показывал свои эмоции.

Тем не менее, Тёрлоу был уверен, что каждое его слово попадало в цель. Но Марк, несмотря на нарастающую ярость, оставался непреклонным.

— Взамен? — наконец нарушил молчание Марк, произнеся слово тихо, но твёрдо.

Джордан, казалось, не спешил с ответом. Он всё так же стоял, с лёгкой улыбкой, наблюдая за Марком, как за частью игры, в которой он был уверен, что контролирует ситуацию. Его взгляд, всё ещё полный дерзости, не оставлял Марку ни малейшего пространства для сомнений.

— Вы американец? — неожиданно спросил Джордан.

— Моя мать родом из Португалии, а отец — из Канады, — ответил Марк, уклоняясь от прямого ответа.

— Это не важно, — сразу же сказал Джордан, как будто ответы собеседника его совершенно не волновали. — Свое отечество и католические святыни почитаете? — добавил он, как если бы не мог удержаться от потребности задавать вопросы.

— Скажем так, я отношусь к ним нейтрально, — ответил Марк спокойно, не скрывая своей точки зрения, но и не углубляясь в подробности.

Джордан улыбнулся, но улыбка эта была мерзкой, будто издевающейся, как если бы он только что поймал Марка в ловушку.

— Ну значит у нас с вами, — сказал он, медленно и как-то заигрывая с словами, — одна дорога!

Марк не ответил сразу. Он понял, что Тёрлоу в своих словах хотел натянуть паутину, заманить его в какую-то ловушку, но пока он не мог разобрать, какую именно. Джордан продолжил, уверенный в том, что его манипуляции работают.

— А если вам в нашем союзе что-то не по душе, — произнёс он с ухмылкой, — то вместе и поправим!

Он делал паузу, очевидно рассчитывая на эффект от своих слов, на то, что они приведут к желаемой реакции.

— По чести, — добавил он, думая, что это придаст его словам особую значимость, что заставит Марка почувствовать давление.

— По чести, — машинально повторил Марк слова Джордана, а затем с решимостью произнёс: — Не смогу.

— У вас нет выхода, — с усмешкой ответил господин Тёрлоу, словно этот ответ был заранее подготовлен и он был уверен, что Марк не сможет сопротивляться.

Марк, несмотря на ярость, что кипела внутри, сдержался. А Джордан, видимо, уловив его неподатливость, изменил тон. Теперь в его голосе звучала смесь угрозы и спокойствия, но за этим спокойствием чувствовалась явная жажда контроля. Он слегка выпрямился, убрав руки с боков, и, заложив их за спину, сделал несколько шагов вдоль рельсов, словно размышляя. Затем, повернув голову к Марку, он начал говорить:

— Знаете, что ожидает вас впереди, там, на этих путях? — его голос звучал размеренно, но с подтекстом. — Архангелы мои! Стоят там, крыльями махают, клинками острыми грозя! — вдруг продекламировал он с какой-то злобной решимостью, будто читал скверные стихи собственного сочинения.

Он сделал акцент на слове «архангелы», словно это было что-то гораздо большее, чем просто группа людей, состоявших в клубе под названием «Союз Гавриила Архангела». Марк продолжал молчать, наблюдая за каждым его движением. Джордан подошёл ближе, его лицо теперь находилось почти на уровне Марка, сидевшего на дрезине.

— И, знаете, ежели мы с вами вдвоём, — продолжил он, почти добродушно, но с налётом угрозы, — то тогда мы, так уж и быть, жизнь вам оставим. И жену вашу, что томится сейчас в каземате, освободим.

Его слова разносились в тишине леса, будто в окружающем пространстве стало ещё меньше звуков. Марк смотрел на него, его лицо оставалось непроницаемым, но внутри, он чувствовал, словно его пробивают насквозь этими речами.

— Что вы выберете? — Джордан отступил на шаг, снова заложив руки за спину, как человек, привыкший вести переговоры с позиции силы. — Продолжать свои бесполезные попытки устроить восстание, которое ни к чему не приведёт? Или, может быть, согласитесь тихо-мирно уладить вопрос с нами, лоялистами?

Марк продолжал хранить молчание. Он знал, что это было испытание, вызов. Ему предлагали свернуть с пути, который он сам выбрал, пути, ради которого он оставил свой прежний дом и отправился в Кембридж, рискуя всем. Глядя на Джордана, Марк понимал, что этот человек никогда не остановится в своих попытках подчинить или уничтожить. Но больше всего его злило то, как Джордан пытался заманить его предательством — не личным, а предательством идей, ради которых Марк и жил.

— А ежели я один… — начал было Марк, но не успел договорить.

— Даже думать не хочется! — перебил Джордан с театральным жестом руки, будто отмахиваясь от какой-то нелепой идеи. Его тон был показательно лёгким, но в глазах читалась жёсткость.

Марк смерил его взглядом — холодным, спокойным, но полным решимости. Он знал, что любой дальнейший разговор с этим человеком — пустая трата времени.

— Ладно, — сказал он, его голос теперь звучал твёрдо. — Тогда один и подумаю. А сейчас... Честь имею.

С этими словами он потянул за рычаг дрезины. Машина ожила, издав скрипучий звук, и начала двигаться. Джордан не шевельнулся, лишь стоял и смотрел ему вслед, скрестив руки на груди.

Марк ехал дальше, а фигура Джордана медленно исчезала из вида. Но даже на расстоянии Марк ощущал на себе его взгляд — тяжёлый, презрительный, полный скрытой угрозы. Джордан остался стоять на рельсах, его лицо приобрело выражение странного удовлетворения, будто он уже видел конец этой игры.

Словно наблюдая за ускользающим противником, он позволил себе лёгкую усмешку, напоминающую о том, что в этой партии он привык быть хозяином. Марк, впрочем, об этом не думал. Всё его внимание теперь было сосредоточено на дороге впереди. Лес вокруг расцвечивался золотыми бликами утреннего солнца, которое пробивалось сквозь листву, будто рисуя световые дорожки между стройными деревьями. Где-то вдали слышалось пение птиц, а лёгкий ветер шевелил ветви, создавая иллюзию спокойствия. Однако Марк не замечал всей этой красоты. Его мысли были заняты словами Джордана Тёрлоу.

Эти слова — сладкие, но отравленные, как укус змеи, — застряли в его голове. Это не была пустая угроза, это был холодный расчёт. Марк чувствовал: Союз Гавриила Архангела не бросает слов на ветер. Если Джордан говорил о засаде впереди, значит, его люди там действительно ждали.

Но что глодало его ещё больше — это мерзкое ощущение, что Джордан пытался поставить его перед выбором, от которого зависело не только его будущее, но и жизнь тех, за кого он отвечал. И что хуже всего, эта игра затрагивала его слово чести.

«Ежели вдвоём», — это слово тяготило его, как камень на шее.

Он вспомнил свою дочь Молли, её светлые волосы, когда она в три года слушала сказку, и его обещание: «Если справишься, увидишь квинтян.» Эти слова были даны ей не просто как сказочный вымысел, а как символ чистоты и надежды, которые он клялся сохранить. А теперь его вынуждали предать это ради союза с человеком, который ни чести, ни чистоты, ни надежды не знал.

Марк нахмурился, его руки крепче сжали рычаг дрезины.

— Нет, — прошептал он себе под нос, словно отбивая натиск невидимого врага.

Он продолжал ехать, глядя вперёд, но в душе готовился к столкновению с тем, что ждало его на пути. Вскоре перед ним на рельсах стали видны силуэты людей, их фигуры всё яснее вырисовывались по мере того, как дрезина приближалась. Они стояли неподвижно, прямо на путях, как будто были решительно настроены не дать ему проехать. Это были молодые люди, одетые с аристократическим изяществом: тёмные сюртуки, аккуратно завязанные галстуки, лакированные ботинки. Их ухоженные лица, казалось, говорили о привычке к изысканной жизни, но в их глазах и выражении читалось другое — хищное равнодушие, сдержанная ярость, готовность к насилию.

Во главе этой группы стоял тот, кого Марк сразу узнал: Дэмьен. Щёголь с усами, с которым у него уже была неприятная встреча в тот день, когда Марк только прибыл в Кембридж. Его безупречно сидящий костюм, белая рубашка и вытянутое лицо с ухмылкой, по-прежнему вызывающей раздражение, сразу бросались в глаза.

Дэмьен не сводил с Марка пристального взгляда, в котором перемешались презрение и вызов. Его руки были небрежно засунуты в карманы, словно он демонстрировал, что ничто в этом мире не способно выбить его из состояния уверенного превосходства.

Марк остановил дрезину за несколько шагов до группы людей, взвешивая в голове всё, что могло произойти в ближайшие минуты. Медленно, без тени спешки, он спустился с неё, крепко ухватившись за поручень. Внимательными движениями снял пиджак, небрежно сложил его и положил на сиденье дрезины. Его спокойствие и размеренность казались вызовом сами по себе — словно он хотел показать, что эта ситуация не вызывает в нём ни страха, ни тревоги.

Затем он повернулся лицом к людям, которые уже начали двигаться ему навстречу. Их шаги были ровными, синхронными, словно они репетировали их заранее. Молодые люди остановились в нескольких шагах от него, их лица были исполнены какой-то жуткой торжественности, а в глазах застыло напряжение, напоминающее предчувствие грядущей драмы.

Дэмьен, стоявший в центре, слегка наклонил голову, будто в раздумье, его взгляд был сосредоточен на Марке. В его глазах заиграли тени, как если бы он пытался разгадать какую-то неведомую тайну. Тишина вокруг была подавляющей, лишь тихий шелест листвы нарушал её, как лёгкое прикосновение невидимого ветра.

— Упокой, Господи... — произнёс Дэмьен после короткой паузы с тяжёлой решимостью.

Его шёпот был едва различим, словно голос сам уходил в темноту, но его слова резонировали в воздухе, пробиваясь сквозь тишину леса, эхом разносясь между деревьями.

— ...усопшую душу, — синхронно продолжили его товарищи, будто по приказу.

Их голоса звучали одинаково — ровно и механически, с оттенком насмешки, как если бы эти слова были выучены наизусть, как часть некоего заученного ритуала. В их интонациях переплетались странные нотки: то ли лёгкая ирония, то ли усталость, а может, и что-то более мракобесное, скрытое за формальностью слов.

Дэмьен, не останавливаясь, сделал шаг вперёд, его силуэт словно сливался с темнотой. В этот момент его глаза потемнели, а на его лице появилась странная мягкость, почти лукавая.

— Раба твоего... — продолжил он ещё тише с поддельной кротостью человека, который прощает, но не забывает.

На этот раз хор прозвучал с большей силой, произнося слово с таким акцентом, как если бы оно было сердцевиной важнейшего обряда, ради которого они все собрались.

— Аминь, — прозвучало их сдержанное и уверенное пение.

Марк стоял неподвижно, его лицо оставалось спокойным, глаза пристально следили за каждым движением противников. Когда последняя нота их странной псевдорелигиозной декламации стихла, он поправил манжеты своей белой рубашки, неторопливо, даже как-то лениво, словно все эти действия он выполнял не перед лицом опасности, а просто для порядка.

Его уверенность, внешняя непринуждённость, всё это создавало вокруг него атмосферу силы, сдерживаемой, но готовой вырваться в любой момент.

Он внутренне осознавал, что этот спектакль, устроенный Дэмьеном и его людьми, выглядит откровенно глупо. Театральность всей этой сцены, притворная святость, явно рассчитанная на то, чтобы сбить его с толку, на него не действовали. Но он знал: за этим фарсом скрывается реальная угроза.

Марк, выдержав театральную паузу, медленно поднял голову, слегка прищурившись, и, будто скучая, спросил:

— Дэмьен?

Его тон был небрежен, почти дружелюбен, словно он заговорил с давним знакомым, которого случайно встретил на прогулке.

Дэмьен, застигнутый врасплох этим обращением, мгновенно изменился. С его лица исчезла напускная торжественность, а в глазах загорелся дерзкий блеск. Он выпрямился, как будто этот вызов заставил его сбросить маску религиозного ритуала. Голос его стал грубым, почти насмешливым:

— Чё нада?! — спросил он насмешливым тоном грубого быдла.

Марк не сдвинулся с места, лишь позволил лёгкой, едва заметной улыбке мелькнуть на своих губах.

— Ты никак опять с кастетом? — спросил он спокойно, словно обсуждая что-то совершенно будничное.

Уголки губ Дэмьена поползли вверх в плотоядной ухмылке.

— Никак нет, сударь, без кастета мы! — ответил он, фыркнув и оскалившись.

Едва он договорил, как стоявший позади него молодой человек, нервно оглядывающийся по сторонам, вынул из-за пояса кинжал и протянул его через плечо своему предводителю. Ручка оружия была выполнена в виде фигуры распятого Христа — символа, который выглядел особенно кощунственно в руках этой компании.

Дэмьен, даже не поворачивая головы, ловко перехватил кинжал и с недобрым блеском в глазах покрутил его в руке. Словно на мгновение любуясь орудием, он сделал шаг вперёд, приблизившись к Марку, как хищник, подбирающийся к своей жертве. Марк невольно опустил взгляд на кинжал в его руке. Вещь была необычайно знакома.

Марк мгновенно вспомнил, где уже видел это оружие: в Бостоне, на выставке антиквариата, куда его однажды пригласил старая знакомая, госпожа Бэйлок. Там, среди прочих экспонатов, демонстрировали этот кинжал — редкий артефакт, найденный на раскопках в древнем городе Мегиддо, на территории Изреельской долины. Госпожа Бэйлок, будучи экспертом, сказала ему тогда на ушко, что этот кинжал, возможно, использовался в ритуальных обрядах в дохристианские времена.

Кинжал приковывал к себе внимание, словно имел собственную ауру. Но ещё большее внимание привлекла история, которая последовала после: по окончанию выставки кинжал был выкраден из коллекции, причём настолько ловко, что полиция долго ломала голову, как похитители сумели обойти сложнейшие меры безопасности.

И вот сейчас этот самый кинжал — древний, обросший легендами, украденный при загадочных обстоятельствах — оказался в руке у человека, который явно не выглядел археологом или историком. Марк перевёл взгляд на толпу за спиной Дэмьена: молодые люди в аристократичной одежде, лица которых больше походили на лица уличных головорезов.

Он понял всё мгновенно. Эти самопровозглашённые «архангелы» не только крали атрибуты своей символики, но и, вероятно, сами не понимали их истинной ценности. Ирония ситуации была такой очевидной, что Марку стало смешно. Его губы растянулись в непроизвольной улыбке. Дэмьен этого не заметил, но некоторые из его спутников, стоявших чуть позади, растерянно переглянулись. Их лица вытянулись, а в глазах застыло недоумение. Видимо, они ожидали страха, смятения или хотя бы напряжения со стороны Марка, но уж точно не спокойной улыбки.

Марк, не скрывая этого весёлого презрения, сделал шаг вперёд и, словно вежливо протягивая руку для рукопожатия, резко выбил кинжал из руки Дэмьена. Движение было столь стремительным, что Дэмьен даже не успел среагировать, и кинжал с металлическим звоном упал на рельсы. Дэмьен, потеряв равновесие, от неожиданности пошатнулся и, едва не упав, спиной назад рухнул в толпу своих приятелей. Те едва успели подхватить его, наперебой стараясь помочь своему лидеру, но явно выглядели при этом неуклюже.

Марк, не дожидаясь, пока они придут в себя, рванулся к дрезине. Он упёрся обеими руками о её борт и, напрягая всё тело, начал толкать её вперёд. Колёса нехотя закрутились, скрипя и издавая глухие удары о стыки рельсов. Скорость была небольшой, но дрезина поехала. Марк, согнувшись над ручками, толкал её с упорством человека, который знал: остановиться — значит проиграть.

Тем временем за его спиной завязалась суета. Один из помощников Дэмьена услужливо поднял кинжал и вернул его хозяину. Дэмьен с мрачным лицом принимал оружие, пока другие заботливо стряхивали с его белого костюма невидимую пыль.

Когда Дэмьен, наконец, оправился от шока и был готов вновь броситься на Марка, оказалось, что момент упущен. Дрезина уже набрала достаточно скорости, чтобы Марк смог залезть на неё. Одним ловким движением он вскочил на платформу, ловко поставил одну ногу на ручку и развернулся к толпе.

Запустив дрезину с привычной лёгкостью, он ещё успел бросить быстрый взгляд назад. Толпа «архангелов», встрепенувшись после его побега, сорвалась с места и ринулась вдогонку за дрезиной. Молодые люди, несмотря на свои аристократичные костюмы, бежали с удивительной проворностью. Их блестящие ботинки дробили щебёнку между шпалами, а шелковые галстуки развевались на ветру, придавая происходящему почти фарсовую окраску.

Дэмьен, как самый озлобленный и решительный из всех, быстро вырвался вперёд. Его лицо было перекошено от злости, и в голове пульсировала одна мысль: во что бы то ни стало догнать Марка и поквитаться за унижения. Марк, хоть и видел его в боковом зрении, не обратил внимания, сосредоточившись на наборе скорости.

Но Дэмьен не сдавался. На железнодорожных рельсах, в пыли и раскалённом воздухе, он нашёл в себе силы ускориться и, наконец, добежал до дрезины. Схватившись за её край, он рывком подтянулся и запрыгнул на платформу, дыша тяжело, как загнанный зверь.

Марк обернулся и тут же понял, что схватки не избежать. Дэмьен бросился к рычагу управления, пытаясь вырвать его из рук Марка и остановить движение дрезины. На их фоне, железнодорожный пейзаж мелькал всё быстрее, но для обоих мужчин мир, казалось, замер, оставив только их борьбу.

Дэмьен пытался оттеснить Марка, его движения были резкими, почти отчаянными. Но Марк, несмотря на свою менее внушительную комплекцию, не уступал. В решающий момент он вложил всю силу в один рывок, воспользовавшись тем, что Дэмьен слегка потерял равновесие на вибрирующей платформе.

— Дэмьен, это всё для тебя, — прошептал Марк, даже не повышая голоса, и резким движением толкнул противника.

Дэмьен не устоял. Его ноги скользнули по гладкой поверхности платформы, и он с глухим стуком упал на шпалы. Его костюм покрыли пыль и крошки камней, а изящная шляпа отлетела на обочину.

Марк, даже не обернувшись, снова схватился за рычаг и ускорил дрезину. Она грохотала по рельсам, её колёса били ритмичный такт, а лес вокруг смазывался в зелёное пятно. Марк продолжал ехать, сосредоточенно сжимая рычаги, как вдруг услышал шум позади. Один из преследователей, молодой человек в светлом пиджаке с всклокоченными волосами, догнал дрезину и залез на неё, сжимая в руке угрожающий кистень.

Марк мельком глянул на него, оценив положение, и тут же, не теряя времени, опустился на дно платформы, плотно прижавшись к доскам. Преследователь, тяжело дыша, встал на дрезине, держа кистень перед собой, но одновременно пытаясь удерживать равновесие. Он повернулся спиной к направлению движения, чтобы следить за Марком, явно намереваясь атаковать его, как только тот сделает движение.

Но судьба сыграла с ним злую шутку. Впереди показался шлагбаум, перекрывающий железнодорожный путь. Увлечённый своей яростью и сосредоточенный на Марке, преследователь даже не заметил, как опасно приближается препятствие.

Дрезина со всей своей скоростью врезалась в шлагбаум. Дерево затрещало, а преследователь, стоявший спиной к шлагбауму, налетел на него всем телом. Раздался глухой удар, и шлагбаум разломился надвое, осыпавшись щепками. Мужчина с кистенем вылетел с дрезины, как марионетка, и приземлился на обочину, катясь по земле.

Марк мгновенно вскочил на ноги, не тратя ни секунды, и схватился за рычаг. Теперь дрезина вновь устремилась вперёд, всё быстрее оставляя позади шум и возню преследователей.

Марк въехал в железнодорожное депо, чувствуя, как дрезина замедляет ход, и с облегчением наблюдая, как ворота медленно закрываются за ним, защищая от погони. Однако его внимание быстро привлекла тень, мелькнувшая у ворот. Пятеро человек из Союза Гавриила Архангела, среди которых был и Дэмьен, всё-таки успели проскочить вовнутрь.

Марк стиснул зубы, понимая, что его убежище оказалось временным. Он остановил дрезину и выскочил из неё, потеряв при этом своё пенсне, которое уже второй раз за время его пребывания в Кембридже упало в самый неподобающий момент. Он повернулся и увидел, как пятеро юношей с недобрыми улыбками приближаются, их лица полны уверенности и злости.

Один из них, высокий и с решительным выражением на лице, произнёс:

— Попался?

Другой, чуть более взволнованный, пробормотал:

— Сукин сын...

Марк, скрестив руки на груди, посмотрел на них с едва сдерживаемой театральностью. Сигарета, давно потухшая, покачивалась в его пальцах, когда он с издевкой произнёс:

— Господи, не мог бы ты что-нибудь предпринять в виде исключения? — он замедленно оглядел их, добавив с усиливающимся пафосом: — Во веки веков!

И в тот момент, как его слова эхом отозвались в тишине, послышался странный звук — резкий, почти невидимый, но он был сразу же подтверждён результатом. С неба, как по заказу, прозвучал ответ, который, казалось, заглушил всё вокруг:

— Мог бы!

Тот же высокий парень, который был готов уже сделать шаг вперёд, почувствовал, как что-то холодное пронзило его шляпу. Мгновенно головной убор взметнулся в воздух, а на его месте осталась лишь дыра, сквозь которую просветился воздух. Пуля, едва заметная, пронеслась прямо по его голове, сбив шляпу, но не причинив ущерба самому человеку.

Все стоявшие вокруг дрезины «архангелы» как по команде подняли глаза, и их взгляды одновременно зафиксировались на крыше железнодорожного депо. Там стояли те самые 15 рабочих, которым Марк когда-то передал револьверы. Все они, как по сигналу, нацелили оружие на своих бывших противников, собравшихся вокруг дрезины. Воздух затих, и перед каждым из присутствующих встала некая угроза, чётко осознаваемая и прочувствованная.

Марк стоял в центре, не скрывая своей довольной улыбки. Он наслаждался моментом, словно зритель, наблюдающий за театральным представлением, в котором всё пошло по его сценарию. Он издал тихий смешок, словно намеренно подчеркивая, как далеко зашёл в этой игре, и, не меняя интонации, громко объявил:

— С сегодняшнего дня Союз Гавриила Архангела я объявляю закрытым и распускаю всех его членов!

Его слова эхом разнеслись по депо. От его уверенности все вокруг напряглись. Он наклонился в сторону Дэмьена, который стоял немного в стороне, и снова громко сказал:

— Просьба довести это до сведения всех заинтересованных в этом лиц!

Дэмьен выглядел ошеломлённым, но его глаза продолжали гореть яростью, в то время как остальные только стояли, пытаясь понять, как реагировать. Марк повернулся к остальным, указывая на каждого из них взглядом, и с едва сдерживаемым сарказмом спросил:

— Согласны или есть возражения?

Тишина длилась секунду, казавшуюся вечностью. Никто не произнёс ни слова, и Марк, как всегда, не упустил возможности воспользоваться этим моментом. Он снова шагнул вперёд и, не сбавляя громкости, спросил:

— Нет? Тогда тех, кто «за», прошу обнажить головы.

Никакие шляпы не были сняты. Все пятеро оставались стоять, не двигаясь. В их глазах можно было читать не столько смирение, сколько глухую, почти дикие решимость. Но Марк уже знал, что игра окончена — они проиграли, и это было ясно даже без слов.

Марк, заметив, что никто не собирается снимать шляпы, слегка нахмурился и сказал уже не таким громким, но всё равно уверенным тоном:

— Будем голосовать поимённо.

Он сделал паузу, чтобы дать всем время осознать серьёзность ситуации. В это мгновение, когда тишина накрыла всех, вдруг раздался выстрел — один из рабочих выстрелил в стену прямо над головой одного из «архангелов». Камни кирпичной стены осыпались, и пыль взвилась в воздух. Марк, не двигаясь, быстро и внимательно осмотрел место, откуда раздался выстрел, а затем, повернув голову, с учительским упрёком произнёс:

— Товарищи, так дело не пойдёт. Не надо тратить патроны попусту, всё-таки не в солдатиков играете, а революцию готовитесь свершить!

Его голос звучал уверенно, с лёгким оттенком иронии, как у человека, который привык объяснять очевидные вещи тем, кто не способен их понять. Казалось, что он разговаривает с детьми, не осознающими всей серьёзности ситуации. Он стоял, подняв одну руку в жесте, характерном для ораторов на сцене, как будто перед ним была аудитория, готовая слушать его наставления. Его взгляд был сосредоточен, а слова звучали с особым нажимом, словно он пытался вложить смысл в каждый звук.

— Если вы будете растрачивать ресурсы на всякую мелкую шваль, то на тех, кто действительно представляет угрозу, уже не останется сил! — громко произнёс он, сжав кулак и резко подняв палец к небу. — Запомните это, товарищи! Революционный фонд не бесконечен! — произнёс он ещё тверже, будто отдавал приказ. — Мы не можем позволить себе бездумно тратить его на пустяки!

Марк стоял на месте, уверенный в своей победе, и взглядом внимательно обвел всех стоящих вокруг. Каждого из «архангелов» он оценивал, словно выстраивая их в линию перед собой. Он пристально смотрел на Дэмьена, на его бледное лицо, и его взгляд был холодным и проницательным, как взгляд старого охотника, который выискивает слабое место в своей добыче. Затем его глаза переместились к остальным — эти молодые, так хорошо одетые, но такие опасные люди, выглядели теперь не столь уверенными. Он смотрел на каждого из них, и, как будто размышляя, что их ждали впереди, добавил с абсолютно спокойным, но решительным тоном:

— А теперь приготовиться всем покинуть союз!

Его голос прозвучал громко и чётко, как приказ. В нем не было ни малейшего колебания, только твёрдость и уверенность. Словно он сам был властелином этой ситуации, а каждый из его противников — всего лишь пешка в его игре. Он снова оглядел их, как если бы заставил их почувствовать, что у них нет иного выбора, как лишь подчиниться. И в этот момент наступило молчание — напряжённое и затянувшееся.

Марк чуть приподнял подбородок, а его взгляд стал ещё более острым. Он подождал, пока все не осознали сказанное, и потом чуть громче, добавив ещё большей уверенности в голосе, сказал:

— Повторяю, всем покинуть союз, немедленно! — повторил он, словно подтверждая серьёзность своих намерений.

И вот, как будто под его волевым влиянием, один за другим они начали снимать свои шляпы, фуражки и кепки, создавая тишину, которая наполнила атмосферу. Каждый из них, в какой-то момент, перестал быть лидером своей группы, а стал просто ещё одним человеком, вынужденным признать поражение.

Марк окинул взглядом всех пятерых «архангелов», стоящих перед ним, и его глаза блеснули удовлетворением. Он смотрел на них так, как учитель смотрит на своих учеников, когда те, наконец, выполнили задание, и теперь он может с гордостью констатировать, что все было сделано по правилам. Взгляд его был спокойным и властным, как у человека, который знает, что справедливость на его стороне, и он добился своей цели. Он чуть наклонил голову, словно проверяя, что каждый из них понял: теперь они — не более чем обыкновенные люди, потерявшие свою прежнюю силу.

Затем, не давая им времени на размышления, он поднял голову вверх, словно приглашая всех присутствующих к вниманию, и произнес громко и уверенно:

— Запишите единогласно.

Слова Марка, произнесенные громким, уверенным голосом, прозвучали как финальный аккорд, завершивший этот напряженный момент. Каждое слово он произнес с таким намерением, что они звучали не просто как приговор, а как последняя точка, на которой завершались все их попытки сопротивляться. Марк стоял, словно высеченная статуя, его взгляд был спокоен, но полный силы, и каждый его жест, каждое движение не оставляло сомнений: здесь и сейчас он полностью контролирует ситуацию.

Рабочие железнодорожного депо, стоявшие за спинами своих товарищей, держали своих противников на мушке, не давая им ни малейшего шанса на сопротивление. Их лица были спокойны, но холодные, как сталь. Их решительность, их спокойствие в глазах говорили о том, что они были готовы действовать без колебаний, если кто-то из «архангелов» осмелится сделать шаг в сторону. И те, кто стоял перед ними, прекрасно понимали, что любые попытки сопротивления приведут лишь к быстрому и решительному финалу.

Пять «архангелов» стояли перед Марком, и каждый из них внутренне ощущал, как его гордость тает, как пламя, которое раньше горело в их глазах, теперь исчезает. Все пятеро со злобой взглянули на него, их лица исказились от гнева, но они понимали: сопротивление бессмысленно. Возражать было нечего. Марк стоял перед ними, без тени страха, словно их действия ничего не значили для него.

Сначала один из них медленно снял шляпу, потом второй, затем третий — все, словно по указанию, начали в молчании надевать свои фуражки и кепки, словно пытаясь скрыть своё унижение под маской своего прежнего аристократичного облика. Но никто из них не мог скрыть тот укол горечи, что ощущался на каждом их лице. Лишь тяжелое молчание и стальные взгляды рабочих депо в ответ наполняли атмосферу сдавленным напряжением.

С выражением обиды и внутренней ярости, они направились к воротам депо. Шагали неуверенно, их осанка сгибалась под грузом этой унизительной реальности. Все попытки сохранить достоинство, все их прежние претензии на власть и значимость сейчас рушились в тот момент, когда ворота перед ними начали открываться, позволяя им покинуть это место.

Как первые люди, изгнанные из Эдема, эти пятеро юношей-лоялистов, носивших кличку «архангелов», двигались вперёд, оставляя позади все те идеалы, которые когда-то были их путеводными звездами. Их шаги были тяжёлыми, словно они несли на себе груз глубокого разочарования и утраты, и каждый из них был полон горечи и оскорблений, что не могли исчезнуть. В их движениях чувствовалась беспомощная борьба с собственной судьбой, с осознанием того, что изменить ход событий уже невозможно. Тяжёлые ворота железнодорожного депо с грохотом захлопнулись, и только после этого рабочие убрали оружие — ведь их враги, как сказал бы Велимир Хлебников, уже «легли в свои гробы».

Марк сидел в автомобиле, который медленно катил его по ярко освещённым полуденным улицам Кембриджа. Солнечные лучи отбивались от окон и плитки мостовой, ярко освещая всё вокруг. Легкий ветерок трепал шляпу, но Марк не замечал этого. Он был одет в свой привычный наряд инженера-железнодорожника, который всегда носил с легким аристократичным акцентом. Чёрный пиджак и брюки, белая рубашка, застегнутая на все пуговицы, и строгий чёрный жилет — всё это составляло его почти театральный образ.

На его носу снова красовалось пенсне — уже третье с тех пор, как он прибыл в Кембридж. Два предыдущих были разбиты в самых неприятных обстоятельствах — во время столкновений с людьми из Союза Гавриила Архангела. Марк долго терзался, стоит ли снова тратить деньги на такую вещь, но в конце концов решил, что деньги — это одно, а зрение — другое, ведь без пенсне он не мог даже толком разглядеть дорогу.

Он нервно теребил кончик галстука, пытаясь сосредоточиться на чём-то, что могло бы отвлечь его от многочисленных забот и тревог. Улица, где он ехал, была оживлена — прохожие, автомобили, мимо проезжали грузовики с товарами. Всё казалось нормальным, но ощущение, что что-то не так, не покидало его. В его голове метались вопросы: что будет дальше? Как он справится с ситуацией, в которой оказался? Всё, что происходило в последнее время, казалось частью какого-то безумного сна, от которого он никак не мог пробудиться.

В этот момент машина остановилась у какого-то здания, и Марк, оторвав взгляд от окна, немного встряхнулся, словно возвращаясь в реальность. Водитель открыл дверцу, и Марк, выйдя из автомобиля и расплатившись с таксистом, направился вперёд, уже привычно поправляя саквояж, который нёс в левой руке. Правой он держал чёрную фуражку, пытаясь в спешке надеть её, пока направлялся к зданию.

Полуденное солнце ярко освещало улицы Кембриджа, и город вокруг всё ещё пульсировал жизнью, но Марк был поглощён собственными мыслями. Он нервно теребил галстук, чувствуя, как нервы напрягаются с каждым шагом. Он только что покинул достаточно тревожную встречу, и атмосфера Кембриджа не добавляла уверенности. Никак не мог отделаться от чувства, что чем дальше он углубляется в город, тем сильнее ощущает давление.

Пересекая порог здания, он остановился в вестибюле, выпрямился и попытался взять себя в руки. Он поспешно примерил фуражку, но не стал её надевать до конца — походка его была уверенней, но явно спешил. В воздухе царила элегантная атмосфера — вокруг стояли аристократично одетые господа в строгих костюмах и дамы в нарядных платьях. Все они выглядели спокойно, уверенно, поглощённые разговором и подготовкой к встречам. Несколько человек переговаривались, двигаясь к лестнице, и Марк невольно почувствовал, как взгляд их остановился на нем. Это было неприятное ощущение, когда ты сразу становишься центром внимания в такой людной, но тихой и благородной обстановке. Нервы играли с ним, и всё это время он не прекращал стараться надеть фуражку, но нервное движение руки привело к тому, что она случайно соскользнула с его головы и упала.

С громким щелчком фуражка коснулась пола. Марк резко обернулся, стараясь скрыть раздражение и неловкость, но, увидев реакцию окружающих, понял, что единственным вариантом будет сдержать себя. В вестибюле стояли несколько человек, как раз в тот момент, когда он столкнулся с тем самым мужчиной, от которого уже давно ожидал столкнуться — строгий аристократ с выражением лица, явно оценившим случившееся. Все глаза были прикованы к его неловкости, и лицо Марка мгновенно покраснело от смущения. Он наклонился, чувствуя, как эти секунды кажутся вечностью, и с усилием подобрал фуражку, стараясь не сделать лишних движений.

Глаза других людей продолжали пристально следить за ним, и он быстро, чтобы не дать этим взглядам повода для дальнейшего наблюдения, встал и, не задерживаясь ни на секунду, сжался внутрь себя. Он взял фуражку в руки и продолжил путь вверх по лестнице, не поднимая головы. Ему было совершенно не по себе, и каждый шаг давался с трудом, словно его движение было замедлено, а внутренняя напряжённость из-за неловкости лишь увеличивалась.

Не желая привлекать к себе лишнего внимания, Марк предпринял новую попытку подняться на второй этаж, чувствуя, как его напряжённое состояние усиливается с каждым шагом. Он держал в руках фуражку, будто этот предмет мог стать для него неким талисманом, который защитит его от всего, что его пугает в этой обстановке. Кажется, он думал, что если он будет держать её крепче, то сможет обуздать свои страхи и почувствовать хоть какую-то уверенность.

Но когда он почти достиг конца лестницы, не успел понять, что произошло, как вдруг столкнулся плечом с кем-то, и тут его хрупкое самообладание рухнуло. Весь мир вокруг как бы замер, и в панике он вскрикнул, чувствуя, как его тело потеряло опору. Он инстинктивно прислонился к белым перилам, пытаясь зацепиться за что-то, чтобы не упасть, но ногам не хватало уверенности. В это мгновение он почувствовал, как земля будто уходит из-под ног. Словно в замедленной съёмке, он увидел, как фуражка выскользнула из его руки и, сделав несколько кругов в воздухе, упала на пол.

Вокруг него тут же оказалась толпа. Извлечённые из разговоров аристократы, в костюмах и с усами, взирали на него, словно на странное явление, и несколько дам с высокомерными выражениями на лицах тут же замерли, их взгляд был пронизан нескрываемым любопытством. Однако в этих взглядах не было искренности — скорее холодное наблюдение, как если бы его присутствие в этом месте было неуместным.

Марк не мог не заметить, как его мир начал плавно искажаться через очки пенсне. Лица всех вокруг начали расплываться и становиться, будто, призрачными, их выражения становились искажёнными, зловещими, словно это были не люди, а лики самого дьявола, держащие его в ловушке. Дамы, мужчины, старики — все эти лица начали плавиться в безликую массу, а для Марка их наблюдения стали невыносимыми. Они не были просто наблюдателями. Они были судьями, указывающими на него пальцами.

Он заметил, как какой-то старик, с полуседыми волосами и в темном костюме, подошёл ближе и начал говорить. Но не было смысла слушать его. Марк не слышал ни одного слова. В его голове стоял страшный гул, как если бы звуки множились, налегая друг на друга, словно голосов было слишком много и они сливались в одну оглушительную какофонию. Всё вокруг затмилось этим шумом, и он почувствовал, как его сознание теряет контроль.

Внезапно произошло нечто странное и тревожное, как если бы реальность начала терять свои очертания. Сначала свет на лестнице, будто по волшебству, погас, и вокруг наступила кромешная тьма. Марк в панике заёрзал, стремясь повернуть голову, чтобы разглядеть хоть что-то в этой непроглядной тьме. Он напрягал зрение, но не видел ни одного силуэта, ни малейшего движения. Тишина вокруг становилась всё более угнетающей, словно поглощая всё, что только что было. В голове нарастал внутренний шум, как отклик на эту невидимую угрозу, наполняя его сознание беспокойством и растущей паникой.

Но вот, неожиданно, с потолка вырвался столб ярких фиолетовых и красных огней. Свет был настолько насыщенным и неестественным, что на мгновение Марк почувствовал, будто он попал в какую-то фантастическую сцену, где всё происходящее — лишь плод его кошмарных мыслей. Эти огни окрасили всё вокруг в нездоровые оттенки, и в их свете всё казалось настолько нереальным, что Марк едва успел понять, что происходит. Он ослепленно прикрыл глаза, но не успел отвести взгляд, как в этом необычном освещении он увидел фигуру.

На лестнице, стоявший внизу, был Джордан Тёрлоу. Его белоснежный костюм, включая фуражку, ярко выделялся в этом необычном свете, который казался почти магическим. Он был как воплощение чего-то сверхъестественного. Стоя внизу лестницы, Тёрлоу смотрел прямо на Марка. Его лицо было слегка поднято, глаза закрыты, а выражение лица — в какой-то момент напоминало молитвенное экстаз. Он не двигался, его тело оставалось неподвижным, как если бы он был частью этого странного и тревожного освещения.

Марк застыл. Он не знал, что это, но что-то в этом взгляде Тёрлоу заставляло его почувствовать себя как будто в другом мире. В мире, где всё закономерно, но при этом ощущение чего-то неправильного и чудовищного витало в воздухе. И как бы он ни пытался держать себя в руках, это ощущение отчаяния, словно чего-то неизбежного, не отпускало его.

Джордан Тёрлоу стоял, словно в трансе, в свете этих фиолетовых и красных огней, и его тело начало двигаться с поразительной грацией, как у проповедника, стоящего перед своей паствой. Он поднял обе руки к потолку, его лицо было исполнено не только решимости, но и чего-то святого, так что это стало выглядеть как настоящий ритуал. Его глаза, закрытые в момент молчаливой молитвы, казались наполненными внутренним экстазом, словно он слышал неведомые голоса, ведущие его.

Затем его глаза распахнулись, и его голос, богатый и громкий, эхом пронзил пустую лестницу, звучавшую как храмовое пространство. Он произнёс слова, наполненные уверенностью и зловещей торжественностью:

— Братья и сёстры, воздадим молитву Господу, спасителю нашему! — его голос как будто поднимался ввысь, вытягиваясь, словно вопль. — Ибо грядёт последняя схватка, жестокая битва, что определит будущее нашего мира!

С каждым словом его руки начинали всё сильнее махать в воздухе, как если бы он пытался воссоздать великий акт силы, который должен был изменить всё. Его кулаки сжались, он потрясал ими, как будто саму судьбу в руках держал, подчёркивая важность каждого произнесённого слова.

На последних словах его руки сделали яркий, почти угрожающий жест, а взгляд устремился прямо в Марка, как будто он был частью этой последней битвы, о которой говорил Джордан.

— Полиция, как всегда, сквозь пальцы смотрит на врагов демократии! — продолжил он, резко ткнув пальцем в сторону Марка, — Она не видит того, что видим мы! Она только плетёт пустые сплетни и выпускает законы, которые только мешают Америке обрушить атомную бомбу на Советскую Россию, эту страну, населённую кровопийцами, бунтовские речи которых отравляют девственные умы наших детей и молодёжи!

Джордан как будто выплёскивал эти слова, как яд, его взгляд горел в пламени уверенности и жертвенности, будто он говорил не только за себя, но и за всех тех, кто, по его мнению, понимал истинную угрозу.

— Только мы, — продолжил он, его голос звучал с величием, — только мы можем спасти демократию от красной угрозы и повести за собой всю Америку вперёд, в светлое будущее капиталистической утопии!

Он замолчал, словно давая своим словам время раствориться в воздухе, проникнуть в сердца и разумы тех, кто мог его слышать. Тишина, которая наступила после его речи, была тяжёлой, почти невыносимой. Она давила на Марка, и он, стоящий в свете, как будто заблудившийся в этой первоначальной тьме, ощущал, как каждое слово Тёрлоу проникает в его сознание, обжигая его, как раскалённые угли.

Марк не мог оторвать взгляда от Джордана, и через несколько секунд — что казались ему вечностью — Тёрлоу снова заговорил. Его голос стал ещё громче и полнее, наполняясь силой и страстью, как будто он стремился вдохновить каждого присутствующего на решающий момент в их жизни. Каждое его движение было осмысленным, почти театральным, как если бы он воссоздавал ритуал, а не просто произносил слова. Он вложил всю свою волю, всю свою решимость в эти фразы, словно они были оружием, с помощью которого он мог разрушить все преграды и перевернуть мир.

— Объединимся, братья и сёстры! — вопил он, с яростью потрясая кулаками. — Очистим Америку от коммунистов, социалистов, марксистов и атеистов! Пусть наша вера станет мечом, а воля — щитом! Мы обязаны спасти нашу страну!

На последних его словах Марк вдруг увидел за спиной Джордана нечто совершенно необъяснимое — огромные крылья, белоснежные и яркие, которые, казалось, вырвались из света, проникавшего сквозь дверь, открывшуюся позади него. Они расправились величественно, как у архангела, и в их свете Джордан выглядел почти сверхъестественно, как небесный посланник, спустившийся на землю.

Марк застыл, не в силах оторвать взгляд от этого зрелища, которое словно выбивало его из реальности. Он чувствовал, как границы между кошмаром и реальностью размываются, и всё вокруг превращается в ослепительную и пугающую иллюзию. Всё происходящее казалось невыносимо зловещим. Джордан, однако, продолжал свою речь, не замечая, как эта странная аура, которую он создавал, влияя на окружающих, оказывала всё большее воздействие на Марка.

— Смерть всем врагам демократии! — взревел он, голос его звучал уже не человеческим, а каким-то искажённым, диким. — Смерть тем, кто осмеливается разрушать величие Америки! Смерть тем, кто встанет на пути праведного пути капитализма!

Его слова наполнились всё большим иступлением, и каждое новое слово становилось как заклятие, ударом, пробивающим сознание. В какой-то момент, словно по невидимому сигналу, все эти аристократы, которые казались такими благородными, начали хором повторять одно слово. Их голоса сливались в едином порыве, и это слово, повторённое вновь и вновь, как выстрел, пронизывало всё вокруг.

— Смерть! Смерть! Смерть! — выкрикивали они, их голоса становились всё более искажёнными, словно порождение самого зла.

Это не был просто крик. Это была мантра, которую они повторяли, с каждым разом вкладывая в неё больше энергии, зла, ненависти. Лица их искажались, глаза горели огнём, а сам воздух вокруг них становился пропитанным какой-то невообразимой тягучей атмосферой, полной угрозы и страха. Марк почувствовал, как его охватывает ужас, а слова, которые раздавались вокруг, будто проникали в его душу, с каждым их повторением сжигали его изнутри.

Когда хоровое повторение слова «смерть» заполнило его разум, а ужасающие звуки и видения слились в невыносимую какофонию, Марк потерял сознание, но вскоре очнулся с ощущением, будто реальность вновь расплылась, ускользая в недостижимую бездну. Вокруг не было ни звуков, ни яркого света — только тусклый, размытый свет, который пробивался сквозь чуть приоткрытое окно. Он попытался пошевелиться, но его тело было слишком тяжёлым, как будто его приковали к койке. Голова раскалывалась от боли, а всё его тело ощущалось как после долгого падения, когда оно пытается вернуться в привычную реальность, но не может найти опору.

Он взглянул вниз — его тело было накрыто лёгким одеялом, словно ничего не произошло. Странно было ощущать такую пустоту, как будто всё случившееся — кошмар, а он просто проснулся, ничего не помня. Где-то рядом поскрипывали полы, а воздух был напоён запахом медикаментов и дезинфекции. Но это не приносило облегчения — наоборот, ощущение близкой смерти было слишком свежим.

Его голова болела, и он медленно повернул её, как будто в поисках чего-то знакомого. Вдруг, с уголка глаза, он заметил её — молодую женщину в белом халате, сидящую рядом с его койкой. Он мог заметить её лишь по тому, как её фигура плавно перемещалась в тусклом свете. Она была словно растворена в этом полумраке, как часть этой странной, чуждой ему обстановки.

Она сидела на стуле, её фигура не поднималась, но Марк мог почувствовать её присутствие — как успокаивающий, но настойчивый элемент, который внезапно вырвал его из той вязкой туманной темноты, в которой он находился. Она не двигалась, её лицо скрывалось в тени, но её руки были расслаблены, и Марк мог разглядеть, как её палец нервно зацепил угол простынки.

Время текло медленно, и каждый момент в этом помещении казался слишком долгим. Тишина была подавляющей. Марк пытался понять, что произошло, но его мысли путались, как старый, забытый киноплёнка. Ему не удавалось собрать воедино события, которые привели его сюда, и ему не оставалось ничего, кроме ощущения холода и беспокойства, которые словно проникали в его душу. Он лежал, не в силах двигаться, как застывший.

Рядом, в тени, беззвучно двигалась женщина, но её движения не казались обыденными, как если бы она была частью чего-то более значительного и важного, что происходило прямо сейчас. Она не говорила, её руки скользили по постели и поверх простыней, собирая на себе только тени. Марк пытался сосредоточиться, но даже эта простая фигура заставляла его чувствовать себя ещё более потерянным.

Часы тянулись бесконечно, как долгий сон, пока наконец тишину в палате нарушил мягкий голос сестры милосердия, который прозвучал как будто издалека, сначала не воспринимаемый, а затем становящийся всё более явным:

— Здравствуйте, — сказала она, с лёгким наклоном головы. — Меня зовут Азия, я здесь работаю.

Марк повернул голову в её сторону, пытаясь сосредоточиться на её лице. В первый момент её черты казались ему странно знакомыми, почти пугающе родными. Он вгляделся в её глаза, и в его голове вдруг возникло странное ощущение — эта женщина, сидящая рядом, как будто была не чужой для него, а кем-то гораздо более близким. На мгновение он даже почувствовал, что перед ним стояла его дочь Молли, только теперь не шести лет, как было на самом деле, а двадцати. Всё, начиная с формы её лица и заканчивая выражением глаз, казалось до боли знакомым. Это было настолько яркое ощущение, что он едва мог сдержать дыхание.

Но сестра милосердия, не замечая его сосредоточенного взгляда, продолжала говорить:

— Вы были без сознания несколько часов, — её голос был спокойным и уверенным, но всё же нес в себе какую-то тревогу. — Доктор Доноху сказал, что у вас был приступ. Сказал, что это могло быть связано с переутомлением и стрессом.

Марк продолжал смотреть на неё, не в силах оторвать взгляд. Словно что-то тянуло его к ней, что-то непостижимо знакомое, но он не мог понять, что именно. И вдруг его сознание, казавшееся до этого мутным, словно очистилось, и в его ушах раздался голос — знакомый, детский, но одновременно такой далёкий. Это была Молли.

— Папа, ты слышишь? Маму хотели убить, там в тюрьме... на прогулке... — звучал в голове её голос, такой отчётливый, будто она находилась совсем рядом. — Папа, папочка... Её жизнь теперь зависит только от твоего выбора!

Марк вздрогнул. Внезапно ему показалось, что он не в больнице, а в какой-то иной реальности. Голос Молли как будто проник в его сознание, как будто он был не здесь, а там, в том кошмаре, который он пережил много лет назад, когда его жизнь разделилась на два мира: тот, где он был отцом, и тот, где всё было под угрозой, всё рассыпалось, как карточный домик.

Сестра Азия продолжала говорить, но её слова терялись в гуле, который становился всё громче. Всё вокруг становилось чем-то абстрактным, лишённым четких очертаний, и его взгляд продолжал цепляться за её лицо, пытаясь найти там хоть какой-то смысл. В её глазах он как будто видел всё, что мог бы понять в тот момент, и одновременно ничего. В её тихом, спокойном голосе звучала реальность, которой не было, и не было больше его дочери.

— Папа... — снова прошептала Молли в его голове, — всё зависит от тебя...

Марк резко закрыл глаза, пытаясь изгнать из себя этот голос, этот кошмар. Сестра милосердия продолжала пристально смотреть на него, словно она пыталась понять, что творится в его голове. Она явно заметила, что он выглядел растерянным и слегка испуганным, но всё равно продолжала говорить спокойно, с выражением, будто полностью уверенная в том, что её слова принесут облегчение.

— Доктор Доноху просил передать вам, — сказала она, почти тоном наставника, — что вам категорически нельзя волноваться. Это важно, понимаете? Волноваться сейчас — это то, что может ухудшить ваше состояние.

Марк молча кивнул, хотя слова её как будто не доходили до него. Всё ещё ощущая странное чувство неуверенности, он пытался сосредоточиться, но мысли, как жидкая вуаль, постоянно ускользали.

И вдруг сестра Азия, словно она была запрограммированным манекеном, начала произносить что-то странное, что совершенно не вписывалось в атмосферу комнаты. Её голос, как и раньше, звучал ровно и безэмоционально, но сейчас она говорила не о лечении, не о его состоянии. Марк почувствовал, как его внимание невольно переключилось на её слова, они звучали, как если бы она заучила их, а теперь воспроизводила на автомате:

— Делия Эухарис, известная своей удивительной красотой и размером, в особенности крыльев, которые могут достигать до 12 сантиметров в размахе.

Марк с трудом пытался осознать, что происходит. Его глаза распахнулись от недоумения, когда он увидел, как сестра Азия, не отрывая взгляда от какой-то бумаги или записей, продолжала говорить, будто это был самый обычный разговор. Её голос был ровным и безэмоциональным, а слова звучали как сухая лекция по ботанике, абсолютно неуместная в этой ситуации. Для Марка её слова звучали как нечто чуждое, отстранённое от реальности.

«Что за чертовщина?» — пронеслось в его голове. Он не мог понять, что происходит. Он был в больнице, после того как потерял сознание, но почему эта женщина говорила о бабочках? И почему она говорила об этом с такой серьёзностью, как если бы речь шла о чём-то крайне важном?

Его мысли путались. Вместо того чтобы успокаиваться после приступа, он чувствовал, как его разум разрывается от странных и нелепых фрагментов, которые не складывались в единую картину. Марк посмотрел на сестру Азии, её лицо оставалось спокойным, будто она была манекеном, заучивающим какие-то фразы. Он пытался найти в её глазах хоть малейшее выражение понимания, но их пустой взгляд только усиливал его тревогу.

— Некоторые исследователи утверждают, что её крылья имеют лёгкую перламутровую окраску и могут отражать свет так, что бабочка выглядит как маленькая живописная звезда, — продолжала она, будто не осознавая, что её слова не имеют никакого отношения к реальной ситуации.

Марк почувствовал, как его внутренний мир начал рушиться. Он пытался связать события, понять, что происходит, но каждое слово сестры Азии всё более и более отрывалось от реальности. Он не мог понять, как она продолжала говорить об этом, будто это было важнее, чем его собственное состояние, чем его жизнь. Это было как дурной сон, в котором ему не удавалось проснуться.

Он сделал усилие, чтобы собрать свои мысли, но вместо этого всё вокруг начало расплываться. В груди сжалось. Веки тяжело опустились, и темнота поглотила его. Он не смог удержать сознание, и его тело безвольно обвисло, погружая его в бессознательное состояние.

Марк снова пришёл в себя, и это ощущение возвращения было резким, как удар током. В первый момент его сознание было затуманено, и он не мог сразу понять, что происходит. В голове звенела пустота, а тело словно ещё не пришло в себя, будто его вырвали из глубокой трясины и бросили в невообразимо чуждую реальность. Вскоре, осознав, что он сидит в автомобиле, он начал оглядываться, пытаясь разобраться в происходящем.

Но мир вокруг него оставался неизменным. Он снова оказался в том самом такси, в котором ехал совсем недавно. Такси… Да, точно, он был в нём. Он ехал в этом чёрном седане, с водителем, который никогда не заговорил с ним. Он вспоминал, как до этого момента он оказался в доме, где встретил Джордана Тёрлоу, этого странного, загадочного человека, который говорил какие-то невообразимые вещи — его зловещая проповедь отголоском оставалась в сознании, как тяжёлое бремя.

Марк огляделся ещё раз, пытаясь заметить хоть что-то, что могло бы объяснить его странное состояние, но не нашёл ни малейшего намёка на изменения. Всё вокруг было таким же, как до того. Та же дорога за окном, та же ночная тишина, тот же холодный свет уличных фонарей, который пробивался через стекло. Всё было так знакомо, так безмятежно — как будто он просто вернулся в тот момент, когда кошмар ещё не начался, и не знал, что ему предстоит пережить.

Однако в его голове не смолкал голос Молли, его маленькой дочери. Он звучал так чётко и близко, что создавалось впечатление, будто она сидит прямо рядом с ним, на соседнем сиденье, и шепчет ему на ухо.

— Папа, я в отчаянии, — звучал её голос, и в нём была такая безысходность, что Марк почувствовал, как его сердце сжалось. — Маму пытались убить, когда она была на прогулке в тюрьме, и теперь они дали понять, что её судьба зависит только от твоего решения…

Марк вздрогнул, как если бы его резко сдавило в области горла, и на мгновение он лишился дыхания. Его пальцы сжались на коленях, а по телу вновь пробежала волна тревоги, словно в его коже закипала какая-то немая борьба. Всё происходящее, слова, которые он только что услышал, казались одновременно ужасающе реальными и совершенно абсурдными. Он не мог избавиться от ощущения, что его разум уже не мог справиться с этим грузом.

Марк мельком взглянул на таксиста, но тот по-прежнему молчал, сосредоточенно следя за дорогой. Безмолвие водителя только усиливало ощущение, что он оказался в некоем промежуточном состоянии — между реальностью и кошмаром, который не отпускал его, затягивал всё глубже. Внешне всё оставалось неизменным, но внутри Марк ощущал, что эта реальность чужда ему, как чуждый мир из сна, в котором он не мог проснуться.

— Молли... — вдруг вырвалось у Марка, как если бы имя дочери было связано с какой-то болезненной тяжестью, которая не отпускала его.

В голове снова возникла та же фраза, будто её произнесла сама Молли, с голосом, полным отчаяния: «Её жизнь зависит от твоего выбора.» Но как это возможно? Что он мог сделать, чтобы изменить судьбу Хари? Как его решения могли повлиять на её жизнь, когда она была заключена в тюрьму, место, в которое невозможно было пробраться?

Тревога снова охватила его, словно волна, сжимающая грудную клетку. Руки начали дрожать, и он почувствовал, как внутреннее давление становится невыносимым, как будто его тело уже не могло справиться с этим бременем. Он пытался взять себя в руки, но мысли продолжали бурлить в голове, словно река, не знающая берегов. В каждом моменте чувствовалась угроза, но путь вперед оставался неясным. Он не знал, как выбраться из этого замкнутого круга, как сделать правильный выбор, когда всё вокруг расползается в туман, не дающий опоры.

В этот момент его взгляд упал на здание, которое привлекло его внимание. Он не раздумывал долго — попросил таксиста остановиться, расплатился и, выйдя из машины, огляделся. Сначала ему не показалось, что в окружении есть что-то необычное, но стоило ему повернуться в сторону здания, как его взгляд сразу зацепился за фигуру, появившуюся из-за колонн у входа. Это был Пол Бухер.

Старик выглядел как всегда: немного странно, как будто его присутствие в этом месте было случайным, но точно знал, как оставаться незаметным. Он был лыс, с морщинистым лицом, и его голубой пиджак немного сбивался с формы, как будто на нем висел, не очень подходя. Белый котелок сидел слегка набок, а в его руке, как обычно, была старая трость, которая качалась, словно маятник. Он стоял неподвижно, но неуклонно двигался с шагом, как будто о чём-то размышляя, чуть шевеля губами, как если бы разговаривал сам с собой. В какой-то момент из этих губ вырвалась едва слышная, почти детская мелодия — странная и беспокойная.

Марк снова почувствовал знакомое напряжение и взглянул на Бухера. Старик, видимо, заметил его взгляд и быстро исчез за колонной. Это было привычно — он знал, что Бухер не появляется случайно, что он всегда оказывается в нужный момент, будто специально для того, чтобы наблюдать.

Но Марк не стал останавливаться. Он не позволил себе отвлечься и, с твёрдой походкой, направился к входу в здание, стараясь не думать о старике и сосредоточиться на том, что предстояло.

Как только он переступил порог вестибюля, его взгляд сразу упал на стойку регистрации, где сидел молодой администратор. Он был в строгом жилете, белой рубашке и галстуке, что придавало его образу излишнюю официальность. Лицо оставалось нейтральным, лишь едва заметно приподнятая бровь выдавала, что он заметил посетителя. В целом же его взгляд был холодным и безразличным, как будто перед ним был просто ещё один клиент, ничем не примечательный.

— Хозяин на месте? — спросил Марк твёрдым и решительным голосом.

Администратор бросил на него взгляд, и, не отводя глаз, медленно пожал плечами. Это было настолько равнодушно, что Марк не мог понять, была ли это даже форма ответа. Тишина, последовавшая за этим жестом, казалась странно пустой, как будто он не только не знал, где находится хозяин, но и не считал нужным объяснять это посетителю. Его молчание ощущалось как нечто большее, чем просто безразличие — это был целый барьер, как если бы Марк в этом месте не значил ровным счётом ничего.

Марк почувствовал, как его нервы начинают натягиваться. В голове сразу стало шумно — мысли перепутались, и единственное, что он ощущал, это отчаянное желание прекратить все эти игры. Он не мог больше ждать. Взвесив ситуацию за долю секунды, он понял, что больше не может медлить. Без лишних раздумий, он сделал шаг вперёд и направился к двери, скрытой за стойкой, стремясь найти путь внутрь, невзирая на все преграды.

Администратор, увидев его движение, вскочил с места. В его глазах мелькнуло раздражение, и он моментально попытался встать на пути. Его темный взгляд, полон недовольства и угрозы, остановил Марка на секунду, но тут же отбрасывал всякие сомнения. Мужчина не сказал ни слова, однако сам факт его движения, его попытка преградить дорогу только ещё сильнее разжигали в Марке ярость.

Он не мог больше держать себя в руках. Вся накопившаяся злость, раздражение от этой мёртвой атмосферы, полное игнорирование его присутствия — всё это выплеснулось наружу в одно мгновение. Взяв ситуацию под полный контроль, Марк резко поднял руку и, с силой толкнув администратора, прорвался сквозь его преграду.

— Прочь с дороги, холуй! — рявкнул Марк полным ярости и разочарования голосом, не пытаясь скрыть свои чувства.

Администратор, совершенно не ожидавший такой реакции, был настолько ошеломлён, что отшатнулся, едва не потеряв равновесие. Его шаги были неуверенными, и он едва удержался на ногах от силы толчка. Марк, не оборачиваясь, схватил дверную ручку и с яростной решимостью повернул её. С каждым движением он ощущал, как напряжение, сдерживаемое до этой минуты, разряжается. Он шагнул внутрь, не замедляя хода, и, не оглядываясь, скрылся за дверью.

Марк шагал по тёмному коридору, и каждый его шаг эхом отдавался в этом пустом, словно поглощённом временем месте. Стены, скрытые в полумраке, казались сжимающими пространство, а свет, казалось, исчезал за каждым углом, не успевая осветить путь. Воздух был тяжёлым, наполненным каким-то невидимым давлением, которое всё сильнее ощущалось на его груди. Кажется, каждый шаг уводил его всё глубже в этот лабиринт, словно нечто невидимое, но ощутимое, тянуло его вглубь этого странного, чуждого мира.

Он остановился у двери, не в силах продолжать идти вперёд. Внутри было темно, и лишь в одном углу тускло горела старая лампа, едва-едва освещая пространство. Свет, рассеянный и приглушённый, создавал причудливые тени, которые казались живыми. На столе в центре комнаты, заваленном бумагами, стояла чашка с давно остывшим кофе. В самом углу, почти сливаясь с тенью, сидел человек, поглощённый своим делом. Его волосы были седыми, а лицо — морщинистым и уставшим, словно он давно не знал отдыха. Он сосредоточенно крутил калькулятор, его пальцы скользили по кнопкам, не обращая внимания на входящего.

Марк почувствовал, как сердце сжалось в груди. Он не мог сказать, откуда этот холод в его теле, откуда эта беспокойная тревога, но слова вырвались из его уст, несмотря на всё:

— Вчера моя жена подверглась нападению.

Человек за столом не поднял головы. Его пальцы продолжали щелкать по калькулятору, а голос, раздавшийся в тишине, был безразличным, словно он отвечал на обычный вопрос:

— Да ну?

Марк застыл на месте, потрясённый. Он пытался понять, что происходит, как это возможно, но все мысли путались, и мир вокруг становился всё более зыбким, нереальным. Он смотрел на мужчину, сидящего за столом, и его взгляд начал фокусироваться. Мгновение растянулось, и вдруг он понял — это был Джордан Тёрлоу, тот самый человек, который был самым главным в клубе лолялистов, «Союзе Гавриила Архангела». Его сердце подскочило, а сознание словно замедлилось.

Марк не мог оторвать глаз от его фигуры. Время в комнате застыло. А Джордан, не изменив позы, по-прежнему сидел за столом, склонившись над калькулятором.

— Ну, так ведь не убили же? — вдруг произнёс он спокойным, почти монотонным голосом.

Марк чувствовал, как слова этого человека словно не касаются его сознания. Он стоял, не понимая, что происходит. Мысли сбивались, будто слипшиеся, а язык не мог найти ответа. Он не понимал, как оказался здесь, почему это место, эта тёмная комната, этот человек казались настолько чуждыми и знакомыми одновременно. Всё вокруг было каким-то размытым и нелепым, но лицо Джордана было таким чётким, что оно, казалось, вытесняло всё остальное.

Он открыл рот, чтобы что-то сказать, но слова не находили выхода. В это время Джордан, не спеша, поднял глаза от калькулятора и взглянул на Марка. Его лицо оставалось спокойным, почти безразличным, и в этом взгляде не было ни малейшего признака волнения. Он сказал с той же лёгкой, почти безразличной интонацией, как и прежде:

— Мы же предупреждали вас тогда, прямо на путях, по-доброму.

Марк ощутил болезненное движение внутри, но его мысли еще не успели выстроиться в ответ. Однако слова Джордана дали ему секунду, чтобы собраться. С трудом сосредоточив внимание, он произнес, уверенно, но с легким налетом вызова:

— И я тоже пришел, чтобы предупредить вас сейчас. По-доброму.

Марк не медлил. После своей дерзкой реплики он быстро вытащил из кармана револьвер, и в тот момент, когда воздух в комнате стал напряжённым от его решимости, он выстрелил в стоявшую на столе лампу. Яркая вспышка огня осветила помещение, и стекло рассыпалось на тысячи осколков, отражая свет. Джордан, ошарашенный, подскочил, его лицо искажалось от ужаса, он как-то неуклюже отскочил от стола и, сдавшись, упёрся спиной в шкаф. От удара с его поверхности на пол упала коробка, и бумаги разлетелись в разные стороны, словно выпавшие из беспорядочно разбросанных архивов.

Марк, не изменяя выражения лица, с холодной решимостью продолжал держать револьвер в руках, его взгляд был непроницаем. Он не шевелился, его глаза не отрывались от Джордана, когда тот, дрожа, с ужасом глядел на пистолет, направленный ему прямо в грудь. Сурово, с каким-то немым приказом, Марк начал стрелять снова — пули пробивали шкаф, оставляя за собой дырочки, которые, словно полукруг, сжимались вокруг фигуры Джордана.

Когда последний выстрел стих, и всё вокруг поглотила оглушающая тишина, Марк не убрал револьвер с груди Тёрлоу. Он продолжал смотреть на него, не отрывая взгляда, словно пытаясь выжать из его глаз последние капли страха. Джордан, тяжело дыша и побледнев, едва удерживая равновесие, резко закашлялся, пытаясь набрать воздух. Он немного пришёл в себя и, с усилием выдавливая каждое слово, сказал:

— В следующую пятницу... ваша ж-ж-жоп... жёнушка... вместе с остальными пожизненно осуждёнными... начнёт работать... на барже... у пристани реки Шарльз.

Тишина стояла густо, как тяжёлое облако, и она, казалось, заполнила собой весь мир. Марк продолжал неотрывно смотреть на Джордана Тёрлоу, держа пистолет на прицеле. В глазах его врага не было той уверенности, что была раньше — только отчаяние и страх. Марк мог чувствовать, как дрожь пробегает по его телу. Он не двигался, не делал ни единого шага, будто проверяя Джордана, ждя, чтобы тот окончательно понял всю тяжесть момента. Каждое слово, которое он произнесёт, будет взвешено, каждый вздох — прощением.

Тёрлоу, всё ещё сжимающий плечи, изо всех сил пытался восстановить дыхание, его дыхание было хриплым, с рывками, словно стараясь поглотить всё пространство вокруг себя, но этого было недостаточно, чтобы скрыть его внутреннюю борьбу. Он вновь кашлянул, и, когда, казалось, этот момент был уже на пределе, выдавил из себя:

— Я сказал... я же сказал... что ваша ж-ж-жо... жена... она начнёт работать... на барже, на пристани... Шарльз... На излучине...

Марк несколько секунд наблюдал за безжизненным лицом Джордана, а затем, не произнеся ни слова, убрал пистолет. Его глаза оставались холодными и спокойными, но за этой внешней невозмутимостью скрывалась тяжесть принятого решения. Он отпустил курок, и оружие вернулось в кобуру. Джордан, только что стоявший на грани паники, немного расслабился, но напряжение не покидало его. Он вытер усы и бросил на Марка взгляд, в котором скользнула тень презрения.

— Не той дорогой идёте, господин Парвис, — пробормотал он с раздражением. — Не той, — повторил он, вновь встретившись с ним взглядом.

Марк молчал. Лишь на мгновение его губы тронула едва заметная улыбка — не злая, не насмешливая, а скорее подтверждающая, что его решение было неизбежно. В ней было что-то утверждающее, как будто он знал, что всё, что происходит, должно было случиться.

Не обращая внимания на слова Джордана, он развернулся и, не сделав ни шага назад, направился к двери. Джордан замолчал, но его взгляд продолжал следить за каждым его движением, будто он всё ещё надеялся на чудо. Однако Марк не реагировал, двигаясь решительно и спокойно, как человек, который давно принял свой путь.

Когда он прошёл по коридору и оказался в вестибюле, его взгляд пересёкся с глазами администратора, который стоял у дверей, словно ожидая его появления. Марк остановился. Администратор, встречая его взгляд, инстинктивно отшатнулся, сжался, как если бы готовился к удару.

Марк ничего не сказал. Всё, что было нужно, скрывалось в его взгляде — том холодном, полном ярости и решимости, который заставил мужчину отступить. Он прошёл мимо стола администратора, не обращая внимания на его присутствие, и, не теряя времени, покинул здание. Двери, захлопнувшись за ним, издали резкий звук, как бы подводя итог всей происходящей сцене.

На поляне, что примыкала к вокзалу, где совсем недавно ещё бушевала стройка и суета, сейчас царила совершенно другая атмосфера — атмосфера праздника. Ярмарка, над созданием которой несколько дней трудились рабочие, наконец-то распахнула свои двери. Всё было готово: яркие палатки, гирлянды, переливающиеся всеми цветами радуги, музыка, нежно звучащая из динамиков, и манящий запах свежих булочек и жареных пирогов. Вокруг площади перед ярмаркой располагались лотки с игрушками, сахарной ватой и всевозможными лакомствами. А в центре — карусель, раскрашенная в яркие цвета, на которой дети смеялись и с восторгом кружились на разноцветных лошадках.

Толпы детей, преимущественно из семей железнодорожных рабочих, бегали в поисках приключений, их лица были полны восторга и веселья. Мальчишки гонялись за воздушными змеями, а девочки, ухмыляясь, ловили друг друга за хвосты на старом, но крепком канате, который натянули между двумя большими соснами. Около сцены группа мальчишек устроила импровизированную игру в футбол, с мячом, который едва не соскальзывал с поля.

Мамы и папы, усталые после недели работы, с радостью наблюдали за своими детьми, покупая им сладости и показывая на игры, на которых те могли развлечься до упаду. Старики сидели на скамейках, общались между собой и окидывали взглядом пришедшую толпу, с интересом замечая, как выросли их дети, а еще больше — как меняются поколения.

Товарищи рабочих, поодаль от детей, нашли столик с напитками и жареными мясными шашлыками, весело болтая о последней стройке. Рядом с ними в уголке, прячущиеся от солнца, несколько человек оживленно обсуждали план на следующую неделю и что еще нужно сделать, чтобы новый участок дороги был сдан в срок.

Этот день, словно забытый уголок мира, был для всех жителями ярмарки моментом отдыха, маленьким отступлением от забот повседневной жизни. И никто, даже работники, что провели этот день за громкими смехом и хлопотами, не знал, что впереди, на горизонте, где-то таится неведомая буря.

В разгар веселья, среди смеха и шума ярмарки, когда дети вовсю играли с воздушными змеями, а взрослые, весело перебивая друг друга, наслаждались угощениями, ворота с хрустом распахнулись, и в их тени появился мужчина. Он был одет в коричневый костюм, явно не новый, но сшитый с аккуратностью, которая сразу привлекала внимание. Пол Бухер, шпик лоялистов, вошёл в толпу, и его появление не осталось незамеченным. Его шаги были уверенными, но от этого не менее чуждыми радости этого дня. Он будто пришёл сюда не для того, чтобы стать частью веселья, а с намерением что-то изменить или разрушить.

Как только он сделал первый шаг в сторону ярмарки, рабочие, стоявшие неподалёку, замерли, заметив его фигуру. Кто-то криво усмехнулся, кто-то тихо зашептал, но все понимали: этот человек не был здесь случайно. Его взгляд был тяжёл и целеустремлён, словно он искал кого-то или что-то в этом шумном море людей.

Пол Бухер не стал терять времени на общие разговоры и, не замедляя шага, снял пиджак, скомкал его и закинул через плечо. Он двигался вперёд, обходя стойки с пирогами и деревянные будки с игрушками, будто не замечая их. Его цель была ясна. Он направился к трибуне, где стоял Марк — молодой человек в белом костюме, который смотрел на рабочих так, как будто они были его единственной аудиторией. Белый костюм контрастировал с пёстрой толпой, и Марк выглядел не просто сосредоточенным, но и немного отрешённым. Его лицо было слегка наклонено, он вслушивался в речь одного из рабочих, и его внимание не отвлекалось даже от шума ярмарки.

Бухер приблизился к трибуне, на которой стоял Марк. Тот, не замечая его прихода, продолжал сосредоточенно читать лекцию, в то время как рабочие, внимательно слушавшие его, не отвлекались от его слов.

— Густав Малер, — уверенно произнес Марк c горящими глазами, — это не просто композитор, а настоящий прорыв в мире музыки, человек, который прорвался через границы своего времени и открыл для нас неизведанные просторы немецкой симфонической традиции!

Мужчины, стоявшие рядом, с любопытством повернулись к нему. Каждый жест Марка, каждое его слово, полное страсти и искренней убежденности, цепляло их внимание. Даже запах пота и шума строительных работ, что доносились издалека, будто исчезал на фоне его слов. Они невольно прислушивались, чувствуя, что Марк не просто говорит, а живет тем, о чём рассказывает.

— Его музыка — это нечто большее, чем просто звуки! — продолжал он, не замечая, что внимание его слушателей уже целиком сосредоточено на нем. — Он творил на грани безумия, но именно это безумие было источником его гениальности. Его произведения словно опережают время, они открывают нам путь в неизвестные миры, которые ещё предстоит понять!

Он сделал паузу, чтобы дать своим словам весомость и возможность осесть в воздухе. Рабочие молчали, смотрели на него, стараясь уловить смысл каждого его движения, каждого акцента в речи.

— И его наследие может научить нас гораздо большему, чем просто нотной грамоте! — продолжил Марк, поднимая голос, как будто все вокруг должны были услышать его откровение. — Оно учит нас тому, как будущее может быть неотъемлемой частью нашего восприятия настоящего, как события, которые еще не произошли, могут уже сейчас влиять на наше восприятие реальности.

Он взглянул на слушателей, которые уже не просто прислушивались, но вжились в его слова, в каждый его жест, в каждый момент речи. Марк не собирался останавливаться.

— Малер был пророком! — с горечью в голосе сказал Марк. — Не только для музыкантов, не только для будущих американских композиторов, но и для всех простых смертных, для каждого из нас! Его симфонии — это не просто музыка. Это ключ к совершенно новому осмыслению жизни. Он может поднять нас, простых рабочих, к революционному восприятию нашего повседневного быта! Его работы — это зеркало, в котором мы можем увидеть не только отражение нашего времени, но и будущие горизонты, которые ждут нас.

Пока Марк говорил, Пол Бухер стоял в стороне, с злобным выражением на лице, внимательно следя за каждым движением. Его взгляд был острым и холодным, словно он анализировал не только слова Марка, но и его самого. Бухер не двигался, его глаза не отрывались от Марка, и в них читалась уверенность, как будто он знал, что всё это не останется без последствий.

Марк сделал шаг вперёд, его сапоги тяжело ступили по грязной дорожке, отголоски шагов разнеслись по площадке. Он оглядел рабочих, стоящих перед ним, их изнурённые лица, руки, поросшие шрамами от труда, и в этом взгляде было нечто большее — это был взгляд человека, который видел не только настоящее, но и будущее. Его голос, который ещё минуту назад звучал с трибуны, теперь был мягким, но полным уверенности, словно слова исходили от самого сердца, стараясь проникнуть в душу каждого, кто стоял перед ним.

— Малер мечтал о городе, — сказал он, поднимая руку в воздух, словно рисуя перед ними невидимую картину. — О городе, где улицы будут полны людей, красивых, радостных и нарядных. Людей, которые будут идти не по тяжёлым грязным дорогам, а по светлым проспектам, где каждый шаг будет приносить радость и свет.

Слушатели замерли. Их взгляд был сосредоточен, они стояли, не двигаясь, как будто в этих словах таился какой-то глубокий смысл, который они пытались уловить. Их лица, суровые и усталые, теперь отражали внимательность, почти молитвенную сосредоточенность. Марк продолжал, и его голос становился всё теплее, в нём появилась некая нежность, которая не могла оставить равнодушным даже самого уставшего рабочего.

— Он мечтал о городе, где не будет места для тоски и уныния, — продолжал Марк. — Где музыка будет звучать на каждом шагу, где каждый дом будет наполнен радостью и гармонией. Где песни будут летать в воздухе, а смех станет натуральной частью каждого дня.

Марк замолчал, давая своим словам время отпечататься в сознании каждого. Он стоял так, глядя вдаль, будто видел этот город, о котором говорил. Он словно ощущал его силу, его живую, пульсирующую энергию, которая наполняла бы каждый уголок мира. Несколько человек переглянулись, их лица стали мягче, в глазах появилось что-то похожее на надежду. Несколько женщин, стоящих в задних рядах, тихо перешёптывались, будто услышав что-то, что уже давно ждали.

— И мы с вами обязаны осуществить мечту этого великого немецкого композитора, земляка самого Карла Маркса, — произнёс Марк, оглядывая людей перед собой. — Мы — строители нового города, в котором свобода и счастье станут реальностью, где наши дети будут жить не в тени, а под светом благополучного будущего. Нам предстоит создать мир, в котором наши потомки не познают страха и угнетения, а будут гордиться тем, что мы оставили им в наследство. Всё это возможно благодаря Густаву Малеру и его симфониям, под звучание которых мы должны объединиться и встать под знамёна революции!

Его слова произвели эффект. Рабочие отошли немного назад, переглядываясь друг с другом. На их лицах появилась серьёзность, будто каждый из них начал обдумывать услышанное. Казалось, Марк пробудил в них что-то глубокое, что-то, что требовало осмысления.

Пол Бухер, стоявший в стороне, внимательно наблюдал за происходящим. Его лицо оставалось мрачным, но он понял, что момент не подходящий для конфликта. Марк был в центре внимания, и его слова захватывали рабочих. Скрывая свою злобу, Бухер сделал шаг назад, а затем ещё один, пока не оказался на безопасном расстоянии. Детский смех, звонкий и беззаботный, оглушал его, как невыносимый шум, который невозможно заглушить. Яркие воздушные шары, радостные крики, взрослые, смеющиеся вместе с детьми, казались ему не просто чуждыми, но и неправильными.

Он смотрел вокруг, как будто оказался в жутком кошмаре, где все окружающие потеряли разум. Рабочие, которых он привык видеть суровыми и сдержанными, теперь казались ему вычурно счастливыми, как будто их кто-то околдовал. Их дети, с раскрасневшимися от беготни щеками и искренними улыбками, выглядели в его глазах скорее нелепыми, чем радостными. Этот праздник простоты и свободы был для него неприемлемым, почти болезненным зрелищем.

Бухер был приверженцем лоялизма, идеологии порядка и иерархии, в которой рабочий всегда знал своё место, а власть оставалась непоколебимой. Коммунистические идеи, которые проповедовал Марк, вызывали у него отвращение. Свобода, равенство, мечты о счастливом будущем для всех — всё это, по мнению Бухера, вело лишь к хаосу и уничтожению истинных ценностей.

Он остановился возле одного из лотков с угощениями. Там семья из трёх человек — мужчина в рабочей спецовке, его жена в простом платье и маленькая девочка с косичками — делила карамельное яблоко, смеясь и обмениваясь кусочками. Бухер смотрел на них, чувствуя, как внутри него растёт раздражение. Это было для него не просто чуждо, а противоестественно.

«Как низко пала дисциплина,» — пронеслось у него в голове. — «Рабочие забыли своё место, забыли о долге перед президентом. Это всё он, этот наглый Парвис со своими марксистскими идеями!»

Бухер резко отвернулся и пошёл дальше, избегая взглядов, полных веселья и беззаботности. Сцена общего праздника казалась ему чем-то чуждым и зловещим, как толпа, готовая поглотить его, оставив в одиночестве среди хаоса. В груди нарастала злость, но он сдерживался, надеясь найти подходящий момент, чтобы проучить Марка.

Тем временем Гэлбрайт стоял в стороне от танцплощадки, опершись на столб, украшенный гирляндой из ярких лампочек. Весёлая музыка звучала из старого граммофона, а нарядные рабочие в костюмах и дамы в скромных, но аккуратных платьях кружились в танце. Молодёжь весело смеялась, а пары, плавно двигаясь по скрипучим доскам импровизированного танцпола, наполняли пространство атмосферой праздника.

Семнадцатилетний рабочий чувствовал себя неловко. Ему хотелось танцевать, но отсутствие девушки оставляло его зрителем. Он задумчиво потёр подбородок, наблюдая, как круг за кругом танцоры закруживают в вихре. «Вот бы пригласить кого-нибудь,» — мелькнуло в голове, но он тут же отогнал мысль, мол, не сегодня.

Вдруг что-то привлекло его внимание. В стороне, чуть дальше от толпы, мелькнула фигура мужчины. Гэлбрайт напрягся, узнав лысую голову и аккуратно отглаженные брюки коричневого костюма. Пол Бухер, шпик Союза Гавриила Архангела, шёл медленно, словно что-то высматривая. Его движения были уверенными, но лицо напряжённым, почти злым. Гэлбрайт проследил за ним взглядом и заметил, как Бухер целеустремлённо направляется в сторону леса, вдалеке за ярмаркой.

«Чего это он тут делает?» — подумал парень, нахмурившись. — «Этот лоялист редко появлялся просто так. Наверняка опять вынюхивает что-то для своих.»

Гэлбрайт почувствовал всплеск раздражения. Само присутствие Бухера портило атмосферу праздника. Но он быстро взял себя в руки, сделав вид, что ничего не замечает. Зачем устраивать скандал? Рабочие веселятся, дети смеются. Пусть шпик разнюхает что-нибудь и уберётся восвояси. Разве он останется тут надолго?

Он отвёл взгляд от фигуры, исчезнувшей за деревьями, и снова сосредоточился на танцующих. Легкий свет гирлянд, едва мерцая, озарял лицедушно кружившихся людей, создавая атмосферу почти волшебства. Гэлбрайт, стараясь не выдать своего внутреннего состояния, вздохнул и принял вид равнодушия, хотя где-то в глубине сознания продолжал ощущать неопределённое напряжение.

Тем временем, в другом конце площади, Марк с улыбкой спустился с трибуны, где только что завершил свою речью, полную вдохновения и обещаний. Аплодисменты ещё звучали в воздухе, но он уже не мог дождаться, чтобы добавить в атмосферу нечто более живое, более личное. В его белом костюме, ярко контрастировавшем с пёстрой толпой, он казался почти неотъемлемой частью праздника, а его лицо сияло от энтузиазма, готовое к новым свершениям.

Он подошёл к группе рабочих, стоявших чуть в стороне, и с шутливой энергией заговорил:

— А ну, друзья, давайте не будем просто стоять! Хоровод закружим! Всем хватит места, вперед, руки в руки!

Смех прокатился по толпе, и люди начали собираться вокруг. Мужчины снимали шляпы, дамы поправляли платки. Несколько детей тут же вцепились в руки своих родителей, и вокруг Марка начала формироваться большая живая цепь.

— Вот так! Давайте, крепче держитесь друг за друга! — командовал он, уже в центре круга. Его голос был громким, но доброжелательным, заряжая всех своей энергией.

Когда цепь сомкнулась, Марк вытянул руки, будто дирижёр перед оркестром. Его жесты были широкими и выразительными, словно он действительно управлял симфонией, где вместо музыки были шаги, смех и радость рабочих.

— Начнём медленно, — проговорил он, и цепь двинулась. Хоровод закружился, сначала в одну сторону, потом в другую. — А теперь быстрее! Да покажем всем, что мы не только работать умеем, но и веселиться как надо!

Хоровод закрутился быстрее, люди смеялись, неуклюже спотыкаясь, но не отпуская рук. Марк махал руками, задавая ритм. Он двигался, будто дирижировал сложным произведением, выкрикивая команды:

— Вправо! Ещё вправо! Теперь назад! Вот так!

Его энтузиазм был заразительным, и круг разрастался — к нему присоединялись всё новые и новые участники. Даже несколько детей, вырвавшихся из объятий родителей, бегом бросились в центр круга, хлопая в ладоши.

Лица рабочих сияли. Они глядели на Марка, который, подняв руки к небу, будто заклинал их смеяться и радоваться ещё громче. Казалось, весь праздник сосредоточился на этом хороводе, который становился всё больше и быстрее, наполняя воздух восторженными криками и музыкой всеобщей радости.

Марк шёл по вымощенной булыжником улице Кембриджа. Его ботинки слегка глухо цокали по камням, а в ушах продолжал звучать звонкий смех детей, ещё недавно заполнявший воздух ярмарки. Этот смех был, словно искра в кромешной темноте, но Марк понимал, что она не могла озарить всё вокруг. Это был всего лишь небольшой луч света в глубинах безысходности, в которой утопало общество.

Он чуть нахмурился, поднимая взгляд к небу, которое начало затягивать серыми облаками. За каждым поворотом улицы Марк видел привычные фасады домов — изящные колонны, строгие окна с цветами на подоконниках. На фоне этого он думал о том, что эти фасады были словно ширма для глубоких трещин, раздиравших общество изнутри.

«Слишком мало времени, слишком много тьмы», — думал он, вспоминая лица людей на ярмарке: улыбающиеся дети, молодые рабочие, пожилые ветераны, мечтавшие о лучшей жизни. Их глаза были полны надежды, но и страха. Марк не мог не замечать этого страха, скрытого за улыбками.

Проходя мимо витрины книжного магазина, он на мгновение замер. В окне выставили тома философских трудов, романтические романы и биографии известных политиков. На одном из них, украшенном золотым тиснением, красовалось имя человека, чьё присутствие Марк едва мог терпеть. Это был трактат за авторством некоей Джоан Харт, озаглавленный «О чистоте демократии и грязи коммунизма». Марк невольно сжал кулаки при виде этого названия, но быстро овладел собой. «Не сейчас,» — подумал он, отворачиваясь от витрины и продолжая свой путь.

Марк замедлил шаг, его внимание привлекла необычная сцена: на крыльце одного из старых магазинов стоял раритетный граммофон, из которого льётся музыка. Мелодия была едва уловима на фоне городского шума — как лёгкая дымка среди суеты. Он остановился, прислушался, и вскоре узнал её: это был фрагмент из третьей симфонии Густава Малера, «Lustig im Tempo und keck im Ausdruck» в исполнении оркестра BBC под управлением сэра Адриана Боулта, который, казалось, пронизывал воздух своим особым, неповторимым звучанием.

Весёлые, игривые ноты женского хора, полные жизни и задора, переплетались с нежным шорохом ветра, а звуки проезжающих автомобилей, в свою очередь, словно растворялись в этой гармонии, создавая уникальный музыкальный ландшафт, который не мог оставить равнодушным. В этот момент Марк ощутил, как его сердце наполнилось тёплым, почти забытым ощущением — будто музыка, вырвавшаяся из этой старинной машины времени, открыла в нём какую-то давно забытую дверь.

Эта мелодия, лёгкая и радостная, как детский смех на ярмарке, играла на грани воспоминаний, словно приглашая его в страну светлых мгновений, где всё возможно, где царит надежда. Она несла в себе особое послание — напоминание о том, что даже в самых трудных, даже в самых суровых обстоятельствах, музыка может быть тем огоньком, который согревает душу. Вне зависимости от того, насколько тяжело и тяжко порой бывает, именно такие моменты, наполненные светом и радостью, способны вернуть силы и напомнить, что жизнь, несмотря на все её сложности, всё ещё прекрасна.

— Прекрасная вещь, не так ли? — прервал его размышления продавец, стоявший у двери магазина и раскладывавший на прилавке старые пластинки.

Марк вздрогнул, словно от резкого света, и, немного растерявшись, перевёл взгляд на человека. Он стоял снаружи, на жаркой солнечной улице, и, несмотря на полдень, в воздухе всё ещё витала лёгкая весёлая суета. Продавец выглядел вполне спокойным, погружённым в своё дело.

— Да, действительно, — сказал Марк, отвлекаясь от музыки и немного замедляя шаг. — Очень красивая вещь.

Он вновь взглянул на старинный граммофон, который стоял на крыльце магазина, но это была всего лишь мимолётная реакция. На самом деле его внимание уже вернулось к тем мыслям, которые охватывали его в последние несколько минут. Музыка, звучащая из граммофона, была знакомой и тёплой, но в тот момент она казалась частью чего-то прошедшего, чего-то, что уже не имеет значения.

— Мы тут недавно наткнулись на несколько действительно редких пластинок, — продолжил продавец, едва ли не с гордостью, — в том числе с записями Малера. Это настоящее сокровище для настоящих ценителей, ведь такие раритеты больше нигде не встретишь. Если хотите, могу показать вам — не проблема! И, конечно, если что-то приглянется, я вам даже скидочку сделаю, чтобы было приятнее.

Марк на мгновение остановился, погрузившись в свои мысли. Он мог почти физически ощутить, как старые виниловые пластинки, аккуратно разложенные перед ним, будут выглядеть в его квартире — маленькой, но уютной, которую он снял в шаговой доступности от железнодорожного депо. Жизнь в этом месте имела свой особенный, шумный ритм: каждый день из окна доносился гул поездов, их низкий, металлический скрежет, не самый мелодичный, но всё равно заставляющий думать о прошлом, о времени, когда мир казался медленнее и проще. В этой атмосфере казалось, что здесь ещё что-то живое, как будто сама железная дорога несла в себе воспоминания и истории.

Но эти размышления были всего лишь мимолётными, случайными — словно одна из тех мыслей, которые мелькают, не успевая глубоко проникнуть в сознание. Он уже давно не позволял себе слишком зацикливаться на прошлом, не позволял себе ностальгировать. Сколько раз в жизни он откладывал покупки, связанные с воспоминаниями, с вещами, которые лишь напоминали о тех днях, когда всё было по-другому? Пластинки, старые книги, неиспользуемые коллекционные предметы — всё это казалось сейчас чем-то лишним, чем-то, что не вписывалось в его текущую реальность.

Марк понимал, что его жизнь изменилась, стала более практичной, сосредоточенной на настоящем. У него были дела, важные вопросы, которые требовали решения здесь и сейчас. Он уже не ощущал потребности в коллекционировании, как раньше — в эти вещи, казавшиеся такими значимыми в молодости, он уже не вкладывал того же смысла. Он оставил их в прошлом, как нечто, что больше не имеет отношения к его текущей жизни.

— Спасибо, но, пожалуй, я не собираюсь добавлять эту пластинку в свою коллекцию, — промолвил он наконец с лёгкой улыбкой. — Мне вполне достаточно было просто немного послушать её прямо здесь, у витрины вашего магазина.

Продавец, не удивившись, кивнул и продолжил раскладывать пластинки, как если бы такие разговоры были частью его повседневной рутины. Марк прищурился от яркого солнечного света, немного помедлил, махнул рукой на прощание и развернулся, направляясь в сторону суеты улицы.

В ушах ещё звучала музыка, но теперь она сливалась с шумом города, становясь чем-то далеким и несущественным. Ветер играл с его волосами, принося с собой свежесть полуденного воздуха, а шаги стали лёгкими и быстрыми. В этот момент ему стало ясно — нужно двигаться дальше, не задерживаясь в том месте, где всё уже было сказано.

Когда он подошёл к перекрёстку, его взгляд сразу упал на величественные колонны здания городского совета, стоящие перед ним как молчаливые свидетели множества судеб. Эти стены, строгие и монументальные, были тем местом, где рождались решения, меняющие жизни людей, где законы принимались и ломались, обещая одно, но принося другое.

«Для чьего блага эти решения?» — подумал он, зная горький ответ на этот вопрос.

Эти размышления не угнетали его, а, напротив, наполняли грудь упрямой решимостью. Он поправил галстук, мельком взглянул на часы. Время неумолимо шло, но его собственная миссия только начиналась. С уверенным шагом Марк двинулся вперёд, как человек, готовый вступить в новую битву, полный решимости и понимания, что всё, что было до этого, — лишь подготовка к главному.

Дойдя до здания железнодорожного депо, Марк задержался на мгновение у парадного входа. Его рука невольно коснулась груди, где под тканью пиджака ощутимо билось сердце. Вздохнув, он решительно толкнул тяжёлую дубовую дверь и оказался в просторном вестибюле, освещённом тусклым светом ламп.

Его шаг был быстрым, нервным. Каждый звук, от скрипа его ботинок до шелеста бумаг за стойкой администратора, казался излишне громким. Направившись к широкой лестнице, он услышал тихий стук шагов, приближающихся сверху. На середине лестницы он заметил фигуру. Мужчина в сером пальто и шляпе, спускавшийся с верхнего пролёта, был одним из тех двух полицейских ищеек, которые тогда, в пассаже, провели у него обыск. Тот самый обыск, который мог бы привести к катастрофе, если бы не ловкий трюк Марка с бабочкой, неожиданно ставшей его спасением.

Шпик, увидев Марка, приподнял шляпу в жесте, который мог быть как приветствием, так и молчаливым предупреждением. Его лицо не выдавало эмоций, но Марка тут же охватило чувство тревоги. Пытаясь сохранить спокойствие, он сделал шаг вперёд, продолжая подниматься, но, оказавшись выше, не удержался и бросил взгляд назад. Полицейская ищейка, уже достигнув низа лестницы, задержался на секунду, словно что-то обдумывая, а затем исчез за дверью, ведущей в сторону улицы.

Марк почувствовал, как холодный пот выступает у него на лбу. Он инстинктивно ускорил шаг, почти бегом преодолевая последние ступени. Оказавшись на нужном этаже, он, не задерживаясь, нырнул в коридор. Стены казались слишком близкими, воздух — спертым, а каждый его шаг отдавался гулким эхом, усиливая ощущение, что за ним наблюдают.

Добежав до двери своего кабинета, Марк замедлил шаг, глубоко вздохнул, чтобы успокоиться, и поправил галстук-бабочку, словно стирая с себя следы тревоги. Приведя себя в порядок, он открыл дверь уверенным движением и вошёл внутрь.

Его кабинет встречал привычным беспорядком: стол был завален бумагами, разложенными хаотично, как будто каждая из них требовала срочного внимания. Марк степенно направился к столу, его шаги теперь звучали размеренно, почти торжественно.

Он не стал садиться. Внимательно посмотрев на одну из бумаг, выдвинутую ближе остальных, Марк взял со стола шариковую ручку и аккуратно вывел несколько строк. Его рука двигалась быстро, но уверенно, как будто каждое слово уже давно созрело в его голове.

Закончив, он положил ручку и взял в руки другой лист бумаги, на котором был напечатан текст крохотным шрифтом. Поднеся его к свету, Марк пробежал глазами по строкам, нахмурился, а затем, не раздумывая, сложил бумагу пополам и уже собирался спрятать её в карман, когда дверь кабинета вдруг открылась, и в проём вошёл Пол Бухер. Он был в том самом коричневом костюме, что и на ярмарке, но теперь он казался ещё более неуместным в строгой атмосфере этого помещения.

— А конспиратор из вас, признаться, отменный, господин Парвис, — произнёс он с мерзкой улыбкой, склонив голову набок.

Марк застыл. Его глаза, как два остриё, метнулись к двери, и выражение лица мгновенно сменилось: теперь он был похож на загнанное в угол животное, которое отчаянно пытается вычленить источник угрозы. Бухер, не дав ему времени собраться, без всякого намёка на вежливость шагнул внутрь, втираясь в пространство кабинета, не дожидаясь приглашения хозяина.

— Такая уж у меня, старика, отвратительная черта — осушать бокал до дна, даже тогда, когда вино не стоит того, — с издёвкой произнёс он. — Как в вашем, господин Парвис, прискорбном случае!

Словно нож, эти фразы прорезали тишину, и Марк почувствовал, как по его позвоночнику пробежал ледяной холод. Он медленно опустился в кресло, как человек, теряющий последние силы и опору. Его взгляд упал на документы перед ним, но их текст был уже неразборчив, и как будто не имел никакого значения. Земля под ногами исчезала, а пространство становилось пустым, будто бы всё происходящее — это лишь кошмар, от которого нельзя пробудиться.

Марк, ощущая, как с каждым словом его мир всё больше сужается, наконец нашёл в себе силы заговорить. Его голос был низким и немного дрожащим, как будто он пытался удержать контроль над ситуацией, но всё же не мог избежать чувства безысходности. Его взгляд метался по углам комнаты, в поисках хоть какого-то укрытия, и весь его вид имел налёт подчеркнутой невинностью, почти робости.

— Не понимаю, о чём вы? — задал Марк вопрос, адресованный не столько его неприятному собеседнику, сколько самому себе, словно он всё ещё надеялся, что ответ сможет вернуть хоть какое-то чувство уверенности.

В ответ на это Бухер издал мерзкий, почти животный смех, который наполнил пространство, отрезая воздух. Смех был громким и зловещим, как если бы он сам был источником всего неприятного в этом кабинете. Бухер схватился за воздух, его движения были нарочито театральными, он как бы намечал себе цель — парализовать Марка своим презрением.

— Да никто из смертных понять того не смеет! — с насмешкой и мрачным удовлетворением произнёс он, словно наслаждаясь моментом, позволяя своим словам повисать в воздухе, как густой, удушающий дым.

Старик сделал шаг вперёд, его улыбка становилась всё более зловещей, как будто он точно знал, что сейчас переживает Марк. В его глазах вспыхнула странная искорка удовольствия, а воздух вокруг словно сгущался, наполняясь тяжёлым, туманным давлением. Это ощущение, как невидимая рука, сжала грудь Марка. Бухер не сводил с него взгляда, как хищник, и продолжил, его голос становился всё более пропитанным ядовитым сарказмом:

— Не помните ли вы, господин Парвис, как я спрашивал вас про городок Торонто? — произнёс он с холодной, почти извращённой любезностью, как будто хотел, чтобы Марк почувствовал, как глубоко он вонзил свои когти в его душу.

Марк молчал, его горло сжалось от страха и замешательства. Слова словно застряли у него в глотке, и, несмотря на все усилия, не могли вырваться наружу. Бухер, не дождавшись ответа, продолжал с невозмутимой, почти развлекательной интонацией, как если бы всё происходящее было для него не более чем забавным моментом:

— Ну, ничего, я всё-таки осушил ваш бокал до дна, — произнёс он, словно выполнил какое-то крайне неприятное для себя действие. — Списался с вашим дедом, с родителями, и знаете, что? Оказалось, что мы с вами знакомы, сударь! — вдруг повысил он голос и взглянул на Марка так, будто раскрыл какую-то по-настоящему важную тайну, и это открытие принесло ему необыкновенное удовольствие.

В его глазах Марк прочёл нечто большее, чем просто удовлетворение. Это было не просто открытие, а невообразимое наслаждение от осознания, что всё это — его собственная, Поля Бухера, победа. Старик продолжал смотреть на Марка с отвратительной улыбкой, будто наслаждаясь моментом его недоумения. Его слова были как насмешка, провоцируя Марка на реакцию.

— Тот самый роковой день восемнадцатого мая восемьдесят второго... — произнёс он, медленно растягивая слова. — Не говорит ли вам сия дата чего-нибудь? — спросил он Марка, приподняв одну бровь.

Марк продолжал следить за ним глазами, но в его взгляде уже не было страха, только беспокойство и глубокое желание понять, что происходит. Слова Бухера эхом отдавались в его голове, но, видимо, это было всё частью какой-то игры, в которую он не знал, как играть.

Бухер, заметив, что Марк не отвечает, с довольной усмешкой продолжил:

— Усопли вы в тот самый день, господин Парвис. Такая у нас с вами незадача, что ваш покорный слуга присутствовал при вашем отпевании. И с тех пор комок в горле стоит...

В этих словах был такой сарказм, что они резали, как нож. Бухер снова изобразил лёгкое удивление, словно сейчас вот-вот расплачется, и даже приложив руку к горлу, как будто его собственная драматическая игра могла вызвать у Марка сожаление.

Но Марк, несмотря на всю нелепость ситуации, не поддавался и постепенно восстанавливал своё самообладание. Он уже не был тем растерянным человеком, который ужаснулся, увидев Бухера на пороге своего кабинете.

— И что вы намерены предложить, сударь? — спросил он старика сдержанным тоном.

Бухер, улыбнувшись с мерзким удовлетворением, медленно подошёл к столу. Он наклонил голову, словно изучая Марка.

— Укокошить не мешкая! — произнёс он с явным злорадством.

Он помедлил, затем добавил с некоторым преувеличением:

— Здесь неудобно, так другое местечко найдём, более укромное, чтобы комар носа не подточил!

Марк остался спокойным, но внутри его что-то шевельнулось. Бухер продолжал, будто оправдывая своё предложение:

— Это у нас в крови, решать проблемы такими методами.

Когда Марк опустил взгляд, стараясь не дать воли эмоциям, Бухер с мягким, почти успокаивающим тоном произнёс:

— Вы просто конфузитесь. Революционер не должен страшиться крови, ведь убийство ближнего — его удел и мечта!

Произнеся последние слова, он сделал вид, будто целует воздух, и в этот момент Марк ощутил, как его раздражение нарастает, словно волна. Бухер явно наслаждался своим театральным жестом, а Марк, чувствуя, что этот разговор может привести его в опасную игру, взглянул на него с явным неодобрением и, усмехнувшись, произнёс с холодным презрением:

— Не доставлю вам такого удовольствия, сударь.

Затем он повернул голову, бросив быстрый взгляд в сторону окна, после чего снова обратил своё внимание на Бухера. Его голос стал ровным, но наполненным скрытой угрозой:

— Убийство немощного старика — это признак слабости духа, а не силы воли.

Бухер, почувствовав, что разговор начал выходить из-под его контроля, тут же перебил Марка с необычным самодовольством:

— Это признак запредельного великодушия, и вы, как истинный католик...

Но Марк не собирался больше слушать его. Он встал со стула, сдерживая внутреннее напряжение, и направился к выходу, говоря безо всякой эмоции, не оборачиваясь:

— Сейчас нет времени касаться моих отношений с верой.

Он подошёл к двери, но, неожиданно для самого себя, остановился и повернулся. Впервые за весь этот разговор его взгляд был полон уверенности. С грацией победителя он положил одну руку на бок, глядя на Бухера так, как если бы тот уже проиграл. Бухер стоял, покачиваясь, с глазами, полными какой-то ненависти и раздражения. Его губы начали трястись, а из его уст вырывались слова с трудом, как будто он сам не мог поверить в то, что говорит:

— Но вы разве Антихрист, господин Парвис?

Марк, чувствуя в себе полное превосходство, спокойно убрал руку с бока и, слегка наклонив голову, произнёс с лёгким полупоклоном:

— Это, сударь, предмет особой дискуссии.

Сказав это, он улыбнулся, и эта улыбка не была дружеской, скорее, насмешливой. Марк снова выпрямился и добавил:

— Но у меня нет на неё сейчас времени.

Затем он снял пенсне и, протирая его с небрежным видом, добавил:

— Давайте оставим в покое веру и перейдём к вопросам чести.

Бухер, как если бы слово «честь» вызвало у него приступ ярости, посмотрел на Марка, и его голос стал хриплым от злости.

— Кодекс чести не может быть употреблён в отношении американской революции, — проговорил он, кидая взгляд в сторону, как будто старался скрыть свою растерянность. — Наши молодцы, под моим наблюдением, занимались...

Марк, не давая Бухеру закончить, с лёгким усмешкой продолжил его мысль, снова надевая пенсне:

— Злодеяниями, порочащими имя так уважаемого вами Гавриила Архангела.

После этих слов своего собеседника Бухер словно потерял дар речи. Его лицо побледнело, а рот открылся, как у человека, которого только что ошарашили. Он застыл на месте, а затем, с трудом подбирая слова, произнёс едва слышным голосом:

— Ведь все простые американские люди — католики!

Марк, усмехнувшись, пожал плечами, и в его взгляде появилась лёгкая насмешка. Он хмыкнул, словно старик только что сказал нечто совершенно абсурдное.

— Прям все до единого? — с ехидством спросил Марк старика. — Неужели вы не делаете никаких исключений?

Бухер, по-прежнему потрясённый, с ещё большей настойчивостью произнёс:

— У вас нет выхода, господин революционер, придётся убить.

Марк взглянул на него холодным, неподвижным взглядом и просто ответил:

— Не смогу.

Бухер, стараясь оправдаться, на мгновение замешкался, а затем добавил с какой-то нервозной решимостью:

— Убить с милосердием...

Марк снова хмыкнул, и его лицо стало ещё более безразличным.

— Тем более не смогу, — ответил он с ледяной уверенностью.

Его слова звучали как окончательный приговор, будто он сам не сомневался в своём решении, а Бухер, похоже, не знал, что ему дальше сказать.

— Вы пугливы, сударь, — прошептал Бухер с едва сдерживаемой злобой.

Марк, услышав эти слова, рассмеялся, и в его смехе не было ни тени страха. Он встретился взглядом с Бухером и, будто иронично размышляя, произнёс:

— Да, в известной степени. — Он сделал паузу, затем добавил, с лёгкой насмешкой: — Рискую потерять уважение к себе, а оно... — Он поднял палец к потолку, словно подчеркивая важность своей мысли, — объективно, дороже вашей жизни.

Марк с ласковым укором взглянул на Бухера, словно прощаясь с ним, и произнёс с легким движением головы:

— Честь имею.

С этими словами Марк неспешно покинул свой кабинет, оставив Бухера стоять в центре комнаты, словно изваяние, замершим в полном одиночестве. Старик не двигался, его тело едва заметно покачивалось, словно он был человеком, только что осушившим целую бутылку вина, но этот эффект был скорее внутренним, чем внешним. Его взгляд оставался прикованным к дверному проёму, как будто он не мог осознать, что произошло, и был уверен, что Марк вернётся, скажет, что это была всего лишь шутка, и продолжит разговор как ни в чём не бывало.

Но тишина, наступившая после ухода Марка, лишь усиливала растерянность Бухера. В его глазах читалась невыразимая тоска, смешанная с отчаянием, и всё его существо отчаянно ждало какого-то знака, какого-то разворота событий. Но не было ничего. Молчание, которое врывалось в его сознание, становилось всё более давящим, и Бухер всё глубже погружался в осознание того, что его мир рушится.

Минуту спустя, которая казалась вечностью, он не выдержал. С тяжёлым, почти мучительным вздохом, Бухер сделал шаг назад, словно потеряв контроль над своим телом. Его ноги подогнулись, и он рухнул на скамью, не садясь, а как будто просто обрушился на неё, не в силах удержать себя на ногах. Он продолжал смотреть в пустое пространство перед собой, его глаза не фиксировали ничего в комнате, словно его восприятие было вырвано из реальности.

В его взгляде было нечто ужасающее — невообразимый страх, который как будто пронзал его до глубины души. Он не мог поверить, что Марк не поддался ни угрозам, ни провокациям, не отступил перед ним. Марк не дрогнул, не проявил ни малейшего сомнения, а просто, спокойно, оставил его с этим унижением. Бухер, оказавшись в таком положении, словно потерял всё, что удерживало его на ногах, и теперь стоял перед реальностью, с которой не знал, как справиться.

В это время по спокойным водам реки Шарльз скользила баржа с преступниками. Её массивный корпус, покосившийся под тяжестью людей и груза, казался частью самого пейзажа, сливаясь с рекой и небом. Яркие лучи полуденного солнца, отражаясь от воды, окрашивали её в слепящий белый свет, контрастируя с тенью, что падала от ржавых металлических конструкций, переплетённых с сухими верёвками и тросами. В воздухе висела тишина, нарушаемая лишь скрипом баржи и редкими разговорами заключённых.

Река текла медленно, как и сама баржа, на которой трудились её пассажиры. Загорелые и измученные жарким солнцем, они стояли с руками, скрещёнными за спиной или опираясь на свои цепи, глядя на равнинные берега. Вдали просматривались зелёные поля и густые леса, но все эти виды были им безразличны — их мысли, казалось, унеслись далеко за пределы этой тихой части мира. Можно было сказать, что баржа была почти пустой, и за исключением заключённых и нескольких надзирателей, которые внимательно следили за их работой, на ней больше никого не было. Среди заключённых на этой барже были как политические преступники, так и обычные граждане, осуждённые за разные прегрешения. Все они были привезены сюда для каторжных работ, требующих невероятной физической силы и выносливости, которые с каждым днём всё больше выматывали их.

Задание, которое ожидало этих несчастных на барже, было поистине ужасным и безжалостным. Воды реки Шарльз, с её кажущимся спокойствием, скрывали смертельные угрозы — загрязнения и ядовитые химикаты, которые требовали от людей невероятных усилий и использования опасных, порой токсичных веществ для очистки. Рабочие, собравшиеся в тесных, удушающих группах, с кожей, покрытой слоем пота и грязи, были вынуждены очищать затопленные доки и готовить площадки для новых причалов.

Работа двигалась медленно, с ужасной тяжестью, и каждый день приносил болезненные химические ожоги и травмы — неизбежный результат недостаточной защиты и постоянного контакта с токсичными веществами. Баржа, являвшаяся одновременно рабочим местом и мучительным заключением на воде, превращалась в арену, где за каждым поворотом поджидали новые страдания и отчаяние.

В это время Хари Данлоп, одна из этих бедолаг, стояла у края баржи, наблюдая за остальными, но её мысли были далеко. Бывшая жена Марка Темпе была одной из тех, кто был приговорён к этим каторжным работам, и хотя её глаза были усталые, в них всё ещё горела искорка внутренней силы, хотя её тело уже начинало сдавать. Она не обращала внимания на других заключённых, лица которых, будучи покрытые потом и грязью, потеряли человеческие черты. Среди них был один старик, который всю свою жизнь проводил на каторжных работах, но сегодня, стоя у края баржи и наблюдая за рекой, он выглядел как человек, чьи силы почти иссякли. Его лицо было покрыто сеткой мелких морщин, руки дрожали, а взгляд стал тусклым. Он был одним из тех, кто, несмотря на все испытания, не мог быть сломлен, но его тело было готово сдаться. В глазах его горела не сила, а усталость, от которой не было спасения.

Другой заключённый, молодой мужчина, с напряжённым лицом поднимал тяжёлую железную балку, проклиная свою судьбу. Он пытался сосредоточиться на работе, но мысли не отпускали его: об ужасах того, что ему предстоит, о том, что его жизнь теперь — это вечный цикл боли и отчаяния.

Надзиратели, одетые в тёмные униформы, сдержанно наблюдали за всем происходящим, их взгляды не выражали ни жалости, ни сочувствия. Они стояли на своём посту, строго контролируя процесс, их лица были холодными, как камень, а каждый жест — чётким и уверенным. Один из них, высокий и худой, с усмешкой на лице наблюдал за тем, как заключённые, с трудом поднимая тяжёлые предметы, трусятся под его взглядом, словно роботы, которых не жаль.

Повсюду на барже звучали шорохи, тихие разговоры и крики, отголоски людей, пытающихся хоть как-то облегчить своё существование среди этого безжалостного труда. Тем не менее, баржа продолжала плыть, покачиваясь, как неустойчивое судно, стремившееся к своей конечной точке, где судьба каждого заключённого уже была предрешена.

Вдруг один из надзирателей, с лицом, на котором проступали тонкие линии похоти, медленно подошёл к Хари. Его глаза, наполненные явным желанием женщины, скользили по фигуре бывшей жены Марка Темпе, и, казалось, он наслаждался каждым её движением, каждым её вздохом, будто смотрел кино тонкого характера. Он остановился рядом, не скрывая своей наглой улыбки, как хищник, наблюдающий за своей добычей. Его взгляд был настойчивым, как будто он предвкушал момент, когда всё окажется под его контролем.

— А ну садись! — вдруг выкрикнул он хрипло.

С этими словами он грубо толкнул Хари в сторону скамей, стоявших вдоль стены каюты. Она ощутила всю физическую доминацию надзирателя — его мощь и уверенность в себе. Её руки были скованы наручниками, и несмотря на всё её внутреннее сопротивление, она не могла противостоять его силе. Медленно опускаясь на скамью, Хари ощущала, как тяжесть её тела, обременённого цепями и усталостью, давит на позвоночник. Каждое движение было мучительно трудным, как если бы каждая клетка её тела требовала отдыха.

Надзиратель остался стоять рядом, наблюдая, как она медленно опускается на скамью. Убедившись, что Хари не решится на сопротивление, он удовлетворённо хмыкнул. Бросив один последний взгляд на остальных заключённых, он скользнул в толпу стражников, не сказав ни слова, и оставил её в полном одиночестве.

Мысли Хари были разбиты, как вихрь, а боль от унижения не отпускала, чувствуясь тяжестью в теле. Подчинение стало её единственным способом выжить, но в её глазах, скрытых от его взгляда, ещё оставалась искорка решимости, хоть и подавленной усталостью и страхом. Когда надзиратель исчез из виду, его присутствие всё равно висело над ней, как угроза, оставшаяся в её сознании.

Сквозь лёгкий шум воды, который доносился с рекой Шарльз, внезапно появилась лодка. Она медленно двигалась, отбрасывая лёгкие волны, которые мерно плещутся о борт. На борту сидели двое — мужчина, который греб веслом, и Марк, сидящий напротив него.

— Признаться честно, — задумчиво произнёс мужчина на вёслах, подняв взгляд на реку, — я больше мечтаю о будущем подъёме затонувших судов, чем о потоплении действующих. Реставрация, знаете ли, — это куда более полезное занятие, чем освобождение каких-то уголовных элементов.

Его слова были спокойными, и он говорил, как человек, давно уверенный в своём мнении. В его голосе не было страха, только интерес и увлечённость перспективой восстановить утраченные возможности. Он весело взглянул на Марка, который усмехнувшись, чуть наклонился вперёд и взглянул на мужчину с некоторым презрением к его философии.

— Ну что ж, чтобы нам с вами поднимать затонувшие суда на радость науки, нужно сначала потопить арестантскую баржу во имя справедливости! — сказал он с лёгкой иронией, подчеркивая, что то, о чём говорил мужчина, в данный момент выглядело совсем не актуальным.

Лодка медленно скользила по воде, весла с лёгким усилием рассекающие гладь реки Шарльз. Марк, одетый в простую белую рубашку с короткими рукавами, невольно напоминал самому себе свою дочь Молли, хотя и не мог понять, почему. Белая ткань с красными полосками, такие же короткие рукава — это был её стиль, её любимая одежда. Странным образом, Марк оказался одет в точно такую рубашку, не задумываясь о том, почему именно её выбрал. В этот момент ему показалось, что его выбор был не случаен. Словно эта рубашка была связана невидимой нитью с его отчаянными попытками спасти мать девочки, для которой он был отцом.

Марк задумчиво посмотрел на свою рубашку, как будто впервые осознав её цвет и форму. Она была простой, но её белые и красные полоски будто вызывали странное чувство неловкости. Почему именно эта рубашка, с её почти детским, наивным узором, пробуждала в нём такие ощущения? Раньше он никогда не обращал внимания на одежду, но сейчас, когда был в ней, как будто оказался в другом мире, в чужой реальности. Казалось, что эта рубашка не только напоминала ему Молли, но и указывала на что-то более глубокое, неосознанное, неведомую связь, которую он не мог понять.

Он ощущал, как тело и разум начинают играть роль кого-то другого, как если бы самого Марка Парвиса больше не существовало, а его место занял кто-то другой. Он пытался понять, почему этот образ — эта рубашка, её цвета, ассоциации с дочерью — проникли в его жизнь, как нечто совершенно незапрашиваемое. Он пытался избавиться от этих мыслей, но они возвращались, снова и снова. В какой-то момент Марк понял, что это не было случайным выбором. Возможно, рубашка была не просто вещью, а символом, скрывающим то, что он давно старался не замечать: его связь с Молли, её невинность, то, что он оставил позади, пытаясь стать тем, кем был теперь.

В это время Хари сидела на скамье, прислонившись к наружной стене каюты, её руки, скованные наручниками, безвольно лежали на коленях. Она не двигалась, но внутри неё происходила буря. Её взгляд был тусклым, но вот, что-то вдруг привлекло её внимание. Лодка, медленно скользившая по водной глади, возникла в её поле зрения. Она едва заметно повернула голову в её сторону, и в её взгляде мелькнуло что-то живое, будто долгожданный луч света, пробившийся сквозь толщу тяжёлых облаков. Это было не просто замечание — это было осознание. Это было что-то большее, чем случайность.

Сердце Хари забилось быстрее, и она едва заметно приоткрыла губы, пытаясь подавить порыв эмоций. Она не могла поверить своим глазам. Лодка, плывущая по реке, словно вырвала её из этого удушающего окружения. Она не видела мужчину на вёслах, не видела ничего, кроме того, кто сидел на другой стороне — Марка, одетого в белую рубашку с красными полосками, точно такую же, как носила её дочь Молли.

В её глазах было всё. В них была боль от утраты, бесконечное страдание, которое она несла, и немая надежда, что, возможно, всё ещё можно изменить. Она смотрела на него, и её взгляд, наполненный интенсивными эмоциями, словно не видел ничего другого, кроме него. Эта сцена была только для неё. В этом взгляде не было ни отчаяния, ни слабости — было только желание быть услышанной, быть замеченной.

Она не двигалась, не пыталась привлечь внимание, не пыталась кричать, как её душа этого требовала. Она просто сидела, тихо и терпеливо, наблюдая за лодкой, за Марком. Этот момент был её шансом, шансом на освобождение от того кошмара, который стал её реальностью. Она знала, что все остальные были поглощены своей работой, не замечая ничего вокруг. Но она чувствовала, что что-то изменилось. Это было что-то большее, чем просто появление лодки. Это было знаком, что, возможно, всё это близится к концу.

В её голове, как заезженная пластинка, вертелась одна мысль: «Может быть, вот он, конец всем моим страданиям?» Но её надежда была осторожной, словно она боялась поверить в неё всерьёз. Она сидела, не двигаясь, но её сердце уже било в такт тому, что могло стать её последним шансом.

В это время мужчина, который сидел на вёслах, остановил лодку и взглянул на Марка с тяжёлым выражением на лице.

— Ты же понимаешь, что это безумие, да? — сказал он полным укоризны голосом. — Зачем рисковать? Ты ведь знаешь, что будет, если нас поймают. Нас обоих... и всех, кто здесь.

Марк молчал, его взгляд был сосредоточен на темной водной глади, а мысли — далеко. Он знал, что мужчина, хоть и помогал ему, всё равно считал его действия самоубийством.

— Ну, ладно, — продолжил мужчина, не скрывая недовольства, — раз уж ты настоял. Это твой выбор, не мой.

С этими словами он достал из-под сиденья лодки костюм аквалангиста, но вовсе не такой, какой можно было ожидать, услышав это слово. Вместо привычного полного обмундирования, закрывающего всё тело, этот состоял лишь из двух самых нужных элементов — шлема и шланга для подачи воздуха. Подобный минимализм обеспечивал Марку возможность дышать под водой и в то же время оставлял ему свободу движений, избавляя от ощущения сжатия, которое приносит стандартный полный комплект.

— Ты что, издеваешься? — мужчина смотрел на костюм, потом на Марка с укоризненным выражением. — Ты хочешь вот так заплыть под воду? Только шлем? Не боишься, что из-за этого ты погрязнешь в этой истории по уши?

Марк, не ответив, взял шлем и натянул его на голову. В его глазах была решимость, но и беспокойство, которое скрывал под внешней невозмутимостью. Мужчина заметил это.

— Ну, что ж, — сказал он со вздохом, — надевай тогда. Это твоя жизнь, не мне решать, как ты её проживёшь!

С этими словами он протянул Марку шлем, который тот одел, и с явно видимым неудовольствием продолжил:

— Не думал, что тебе с этим придётся плыть. Боже, я даже не хочу думать, что из этого получится.

Марк проверил воздухопровод, который тянулся от шлема. Всё было в порядке.

— Надеюсь, ты понимаешь, что я за тобой не полезу, — сказал мужчина, скрестив руки на груди и бросив на Марка взгляд, полный укоризны и разочарования. — Это безумие, даже если ты рассчитываешь на чудо. Но ты всё равно сунешь голову в пекло, я знаю. Ты всегда так. Ты не можешь остановиться. Так что давай, иди, — произнёс он, поднимая брови и отводя взгляд, словно хотел не замечать того, что происходило прямо под его носом.

Марк молчал, его глаза были твёрдыми и непоколебимыми, но даже ему было трудно игнорировать ту тягучую тревогу, что сжимала его сердце. Он чувствовал, как в груди что-то сдавливает, но был решителен — сдерживать сомнения было не в его правилах. Он не стал отвечать, лишь слегка наклонился вперёд, вглядываясь в темную воду, как будто хотел убедиться в своей решимости.

Покачав головой, мужчина ещё раз бросил взгляд на Марка, но в его глазах уже читалось какое-то подавленное беспокойство. Он знал, что друг не остановится, даже если всё вокруг кричит о неминуемой катастрофе. Но в итоге его разочарование перешло в молчаливое принятие. Он отступил к корме лодки, не пытаясь удержать Марка.

Марк подошёл к краю, ещё раз глубоко вдохнул, чувствуя, как холодная влага коснулась его кожи. Пальцы его затрепетали на рукояти шлема, и он, не оглядываясь, шагнул в темные воды, поглощая в себя это ощущение, как последнее утешение перед неопределённостью. Мужчина, взявшись за верёвку, которая была привязана к шлему Марка, неохотно начал её спускать в воду. Он натянул её руками, но каждое его движение было полно нерешительности, как будто он осознавал, что каждое действие приближает его друга к неизбежному риску. На его лице застыло выражение недоумения и раздражённой жалости, как если бы он смотрел на человека, который добровольно шагает в пропасть.

Его пальцы сжались вокруг верёвки, и он постепенно отпускал её, следя за тем, как шлем Марка опускается всё глубже в воду. В его глазах читалась странная смесь беспокойства и осуждения. Он не мог понять, как Марк мог быть настолько решительным, чтобы отправиться в это безумие. Мужчина только покачал головой, сжимая челюсти и на мгновение закрыл глаза, словно пытаясь избавиться от мысли о том, что его друг сейчас окажется в опасности.

— Он с ума сошёл, — прошептал мужчина хриплым от волнения голосом и с тревогой оглянулся по сторонам, как будто пытаясь избежать того, что должен был видеть.

Он медленно спускал верёвку, не сводя взгляда с места, где Марк исчез под водой. В его выражении лица читалась не только печаль, но и отчаяние, словно он переживал за друга больше, чем тот мог себе представить. С каждым метром верёвки, который он отпускал, его лицо становилось всё более смущённым, и он не мог скрыть, насколько ему была тяжела эта ситуация.

— Самоубийца, — тихо бросил он, под конец, когда Марк окончательно погрузился в темные глубины Шарльза.

Мужчина продолжал держать в руках верёвку, с которой был соединён шлем Марка, и настороженно следил за каждым движением воды. Его взгляд метался от поверхности к верёвке, потом снова к тёмной, бескрайне спокойной реке. Сердце сжималось от напряжения. Он считал время, ощущая, как каждое мгновение увеличивает его беспокойство. Минуты тянулись, как вечность. Вода оставалась неподвижной. Всё вокруг было так тихо, что казалось, даже звуки природы были поглощены этим тягучим ожиданием.

Когда его терпение уже почти иссякло, мужчина наконец увидел движение. Тень, смутно очерченная в мутной воде, начала проявляться. Он напряжённо вглядывался, и вот из воды вдруг показалась фигура Марка, который, казалось, был совсем близко, но не доплыл до баржи. Мужчина почувствовал, как его сердце резко подскочило, он мгновенно бросил верёвку и вскочил на ноги. В его глазах сверкнул ужас, он кинулся вперёд, не в силах оторвать взгляда от фигуры друга.

Марк, словно ничего не случилось, стоял по пояс в воде, и спокойно снял с головы шлем. Он обтёр волосы руками, несколько раз качнув головой, чтобы сбросить капли воды, и с явным облегчением вдохнул воздух, как если бы только что выбрался на свет из тёмного лабиринта. Его лицо было безмятежным, будто всё это было частью плана, а не смертельного риска.

Мужчина застыл в ужасе, не зная, что делать. Он был готов закричать, но не мог произнести ни слова. Его взгляд не отрывался от Марка, который, тем временем, обтряхивался, как собака, выбравшаяся из реки. Мужчина стиснул зубы, понимая, что всё могло бы быть иначе, если бы не эта головокружительная глупость. Он открыл рот, но прежде чем успел произнести что-то, раздался оглушительный взрыв.

Необычайная мощь удара потрясла воздух. Вода взвилась в высокую колонну, словно сама река раскололась, и стремительно начала опускаться, оставляя за собой лишь кучу разбивающихся волн. Мужчина инстинктивно сделал шаг назад, не в силах оторвать взгляд от столба воды, что сжимался в небо, словно гигантский монстр, вырывающийся из под земли.

Всё, что происходило вокруг, вызывало у него сильное чувство беспомощности. Он смотрел, как сила взрыва разносит всё вокруг. Вода бурлила и клокотала, становясь всё более взволнованной.

Тем временем Марк, как будто не заметив всего этого, медленно повернул голову с глубоко разочарованным выражением лица. Он посмотрел на шлем, который уже стал лишним, не имеющим никакого значения после того, как всё пошло не так, как планировалось. Вздохнув, он сдержанно замахнулся и швырнул его в сторону лодки, как будто специально целясь, чтобы попасть в мужчину. Шлем пролетел через воздух с характерным свистом и, упав с небольшим плеском в лодку, врезался в её борт, едва не перевернув её от неожиданности.

Мужчина замер, его глаза широко раскрылись, и он смотрел на Марка с явным недоумением и растерянностью. Он был потрясён этим действием, будто сам Марк только что совершил что-то совершенно непредсказуемое и абсолютно неуместное. Всё, что он видел, это фигура друга, которая двигалась по реке с видом человека, который даже не заметил самого взрыва, не почувствовал, как мир вокруг рушится.

Марк, тем временем, не останавливаясь, продолжал двигаться в сторону лодки. Его шаги были уверенные, но не поспешные, как у того, кто знал, что его действия уже не имеют значения, и кто не ждал ничего от произошедшего. Его фигура, погружённая по пояс в воду, приближалась, несмотря на всю опасность, что поджидала их.

Мужчина, всё ещё ошарашенный, не мог отвести взгляд от Марка. Он чувствовал, как странное напряжение пробирает его до самых костей, как нечто невидимое и тяжёлое словно висит в воздухе между ними. В голове царил беспорядок, противоречия накручивались, а чувство отчаяния становилось всё более ощутимым. Но он не мог понять, как это всё произошло. Почему Марк так спокоен? Как он может идти в такую бурю, не чувствуя ни страха, ни усталости?

Когда взрыв оглушающе прорезал тишину, его волна дошла до баржи, и земля под ногами заключённых на мгновение пошатнулась, как если бы сама река отреагировала на происходящее. Вода в Шарльзе вспенилась, поднявшись в воздух столбом грязной воды и пара, который мгновенно растаял в дымке, оставляя за собой странное ощущение необратимости происходящего.

На барже царила почти мёртвая тишина, нарушаемая лишь звуками волн и резким дыханием надзирателей. Все глаза в этот момент были устремлены в сторону взрыва, и каждый человек, от заключённых до стражников, замер в ожидании. В тот же миг, когда ещё не успели затихнуть отголоски взрыва, надзиратели, мгновенно среагировав на происходящее, вытащили свои пистолеты. Их руки были напряжены, глаза широко раскрыты, и они начали быстро осматриваться, пытаясь понять, что произошло. Понимали ли они, что взрыв мог быть частью чего-то большего, или это был просто отчаянный порыв с чьей-то стороны? Вопросы оставались без ответа, но тревога уже проникла в атмосферу.

Работы на барже сразу же прекратились. Заключённые, бывшие только что поглощены трудом, теперь как по команде замерли на своих местах, не двигаясь, и лишь изредка обмениваясь напряжёнными взглядами. Казалось, каждый из них понял — теперь их судьба зависит от того, что произойдёт в следующую минуту. Баржа на мгновение стала неподвижным островом среди бушующей воды, словно все ждали ответа на этот неожиданный и тревожный сигнал, что пришёл с воды.

Хари, сидящая на скамье с поникшей головой, вдруг почувствовала, как её сердце резко застучало, а дыхание прервалось. Она мгновенно поднялась, её тело будто дрогнуло от порыва безумной надежды, и, не думая, она бросилась к борту баржи. Она знала, что если у неё будет шанс, она его не упустит. Каждое движение было продиктовано внутренней жаждой свободы, она ощущала, как её ноги бегут быстрее, чем когда-либо, как будто сама река Шарльз тянула её в свои объятия.

Когда Хари почти достигла края баржи, готовая броситься в реку, её стремление к спасению было прервано в самый последний момент. Два надзирателя, заметив её намерения, стремительно подскочили к ней и схватили её за руки с такой силой, что она едва сдержала болезненный вскрик. Её тело содрогнулось от резкой боли, и она, отчаянно пытаясь вырваться, почувствовала, как её попытки беспомощно наталкиваются на неизбежность. Руки, словно железные клещи, сжимали её запястья, не давая ей даже малейшего шанса на свободу.

— Куда ты, сука? — прорычал один из них, его голос был полон гнева и возмущения. Его дыхание было горячим, а лицо скривилось от ярости, как будто Хари совершила личное оскорбление.

Однако её попытки вырваться не приносили успеха. Она смотрела на них с отчаянием, её губы бессильно подрагивали, но ни одна слеза не сорвалась с глаз. Внутри неё бушевал шторм, но она знала, что её действия бесполезны.

В это время с берега вдруг пронзили тишину резкие звуки полицейских сирен, их вой эхом отозвался на реке, как предвестие приближающейся буре. Сигналы сигнализировали, что полиция, услышав взрыв, немедленно приняла решение отправить патрули к реке. На барже обстановка мгновенно накалилась. Удары сирен были словно выстрелы, разрывающие туман неопределённости. В этот момент заключённые на барже обменялись тревожными взглядами, словно инстинктивно понимая, что ситуация вышла за пределы того, что они могли бы контролировать. В их глазах мелькала неопределённость — что будет дальше? Что им теперь делать?

Надзиратели обменивались тревожными взглядами, не зная, как поступить в этой ситуации. Тем временем двое из них крепко держали Хари, не позволяя ей вырваться. Она продолжала кричать, с отчаянием в голосе, обращаясь к своему мужу, который был где-то там, всего в нескольких метрах от баржи:

— Марк! Марк! — её слова звучали, как рёв, как мольба, и каждый её рывок был полон ярости. Она вырывалась, несмотря на то, что её руки были сжаты в цепи. — Отпустите меня! Пустите меня, я должна к нему!

Один из надзирателей сжал её запястье ещё сильнее, а затем резко, с гневом в голосе, рявкнул:

— Заткнись! Ты ещё дашь нам повод, и я... — его голос дрогнул от ярости, но он не завершил угрозу, понимая, что сейчас ей просто не о чем было думать, кроме спасения.

— Нет! — Хари вырвалась, в её глазах было безумие, а тело напрягалось так, будто она была не женщиной, а зверем. Она изо всех сил рвалась вперёд, как будто не осознавала, что не в силах преодолеть этот барьер. — Я должна к нему! Я должна! Отпустите меня!

Второй надзиратель, понимая, что ситуация выходит из-под контроля, схватил её за плечи, пытаясь принудить её остановиться. Он с трудом перекричал её, его голос был низким и напряжённым:

— Ты что, с ума сошла?! Мы здесь, чтобы тебя контролировать, а не отпускать! Тебе никто не поможет!

— Он меня спасёт! — вскрикнула Хари, не замечая, что её истерика лишь усиливает её беспомощность. — Он... Он придёт за мной, я знаю! — её голос трясся, когда она снова попыталась вырваться.

Надзиратель, который держал её правую руку, наклонился к ней и прошипел, его слова были полны угрозы:

— Не стоит больше вырываться, женщина! Ты ничего не добьёшься! Хватит! Поняла?!

Но Хари не слышала ничего, кроме собственного голоса, кричащего имя Марка. Она была охвачена безумным отчаянием, её тело сотрясалось от напряжения, как струна, готовая порваться. В её грудь билось больное, затемнённое сознанием сердце, и в очередной раз она попыталась вырваться, стиснув зубы.

Её дыхание стало прерывистым, руки и ноги казались сжатыми в цепях, но всё равно она продолжала бороться, не обращая внимания на боли в теле. Когда она сделала ещё один отчаянный рывок, её крик эхом отозвался в воздухе, как резкий, болезненный всплеск:

— Марк, я люблю тебя!

Слёзы, которые катились по её щекам, лишь подчеркивали её решимость. Глаза, полные боли и страха, были прищурены, но она не сдавалась. Даже в этих условиях, с надзирателями, с цепями, она продолжала бороться, пытаясь достать его, достать себя, пытаясь вырваться из этой безысходности.

Несколько дней спустя Марк Темпе сидел на скамейке в тени старого клёна, раскинувшего свои густые ветви над одной из тихих аллей Dana Park. Парк жил своей жизнью: дети с громким смехом скатывались с горки, плескались в песочнице и взбирались на металлические конструкции, которые едва выдерживали их неугомонную энергию. Родители сидели неподалёку, разговаривая между собой или наблюдая за своими чадами с мягкими улыбками на лицах.

Но для Марка этот мир был словно за стеклом. Он смотрел на детей, но видел перед собой только один образ — свою дочь Молли. Её лицо, знакомое до мельчайших черт, будто возникло из воздуха, заполняя всё его сознание. Её глаза, всегда такие ясные и живые, смотрели на него с укором. Это был взгляд, полный детской обиды и разочарования.

Марк сжал руки на коленях, чувствуя, как под белой тканью его костюма напряглись мышцы. Он будто слышал её голос, тонкий, звенящий, полный печали: «Почему ты не спас её, папа? Почему ты подвёл нас обеих?»

Он закрыл глаза, пытаясь отогнать наваждение, но это только усилило картину. Он снова увидел Хари, её лицо искажённое отчаянием, её тело, рвущееся из цепких рук надзирателей. Её крик: «Марк!» — снова прозвучал в его голове, заставляя сердце болезненно сжаться.

Марк медленно открыл глаза и перевёл взгляд на землю под ногами. Трава под скамейкой была аккуратно подстрижена, а тонкие корни клёна, выглядывающие из земли, напомнили ему о том, как хрупка может быть основа, на которой держится всё.

Рядом с ним неподвижно сидел Бэйзлард. Его трость, украшенная серебряным набалдашником, покоилась между ног, пальцы мягко, но уверенно обхватывали её. Старик казался воплощением спокойствия, но Марк знал, что за этой сдержанностью скрывается нечто большее. Он чувствовал взгляд Бэйзларда, направленный на него сбоку, — не осуждающий, а скорее оценивающий, как будто тот пытался прочитать каждую эмоцию на его лице.

Бэйзлард был человеком, который считал, что каждая ошибка требует исправления, а каждый провал — осмысления. Услышав в Бостоне о том, как его бывший ученик Марк Темпе предпринял отчаянную попытку потопить арестантскую баржу на реке Шарльз, он не смог остаться равнодушным. История дошла до него в искажённой форме, обросшая слухами и домыслами: кто-то говорил о героизме, кто-то о безрассудстве, а кто-то — об абсолютной глупости. Но Бэйзлард знал Марка достаточно хорошо, чтобы понять: за этим поступком скрывалось нечто большее, чем просто порыв или гнев.

Едва узнав об инциденте, старик не раздумывая отправился в Кембридж. Ему не требовалось много времени, чтобы разыскать Марка; тот никогда не скрывался от своих ошибок, и Бэйзлард это ценил. Но, добравшись до города, он не стал сразу выговаривать ученику всё, что думал о его безрассудной выходке. Вместо этого он предложил встретиться в Dana Park, на нейтральной территории, где можно было бы спокойно обсудить произошедшее.

И вот теперь они сидели на скамейке, молча глядя на оживлённый парк. Бэйзлард чувствовал, как напряжение окутывало Марка. Он знал, что слова, которые нужно сказать, будут нелёгкими для обоих. Для Бэйзларда это был момент наставнической строгости: он приехал не для того, чтобы утешать, а чтобы указать на ошибки, разобрать их и, возможно, предостеречь Марка от дальнейших опрометчивых поступков.

Но пока что слова не были нужны. Бэйзлард, как мудрый старик, знал, что молчание иногда говорит больше, чем любые лекции. Он ждал момента, когда Марк сам начнёт говорить или хотя бы подаст знак, что готов слушать. Но пока Марк лишь молча смотрел на игравших перед ними детей. Ветер еле заметно шевелил верхушки деревьев, и звуки смеха малышей смешивались с негромким рокотом проезжавших мимо машин. Марк казался отстранённым, почти неподвижным, но внутри него бушевал ураган эмоций. Его взгляд был прикован к маленькой девочке, которая с радостным визгом бросилась к своему отцу, стоявшему неподалёку. Мужчина поднял её на руки, и та звонко рассмеялась. Картина, столь простая и обычная, вызвала у Марка болезненный ком в горле.

В его голове всплыли слова, которые он однажды сказал Молли, своей дочери, с таким уверенностью и любовью: «Ты всегда можешь рассчитывать на меня. Я твой папа, и я никогда не подведу тебя.» Тогда это были слова утешения, обещания, данное в тот момент, когда она особенно нуждалась в поддержке. А теперь эти же слова звучали как издёвка, словно кто-то невидимый повторял их, но с насмешкой.

Его попытка спасти Хари, её мать, обернулась полным провалом. Баржа уцелела, Хари осталась на её борту, а он сам вернулся к берегу не просто с пустыми руками, а с грузом осознания, что его действия могли обернуться трагедией. Он поставил под угрозу не только свою жизнь, но, возможно, и безопасность тех, кто был ему дорог.

Марк тяжело вздохнул и провёл рукой по лицу, словно пытаясь стереть эти мучительные мысли. Но они возвращались, снова и снова. Теперешнее молчание Бэйзларда, этого седовласого наставника, казалось ему почти непереносимым. Марк знал, что разговор неизбежен, и знал, что услышит нелицеприятную правду. Но больше всего он боялся не слов старика, а того, что в них будет слишком много правоты.

Бэйзлард наконец нарушил молчание, и его голос прозвучал резким, как удар:

— Мальчишка, щенок! — начал он, срываясь на грубость, будто копившаяся внутри него ярость прорвалась наружу. — Я за тебя тут головой ручался перед Кембриджским комитетом рабочей партии, а ты в казаки-разбойники играть вздумал!

Марк бросил на него короткий взгляд, полный вины, но тут же отвёл глаза, опуская голову. Боль, вызванная словами старика, была почти физической, но он не мог возразить. Каждое слово было правдой, колкой, обжигающей, но неизбежной.

— Ты зачем сюда приехал? — голос Бэйзларда сорвался на гневный окрик, и он резко поднялся со скамьи. Его старческие ноги, несмотря на возраст, двигались твёрдо, когда он начал нервно вышагивать перед Марком. — На дрезине кататься, да? Геройство своё перед врагами показывать?

Его шаги становились всё более размашистыми, а слова — язвительными, словно старик не мог сдержать поток накопившихся эмоций.

— И ещё с аквалангами какими-то балуешься! — продолжал он, резко обернувшись к Марку, чтобы бросить на него взгляд, полный укоризны. — Авантюрист!

Он приостановился, упёршись руками в бока, его седые усы заметно подрагивали, выдавая бурлящий внутри гнев. Лицо Бэйзларда перекосило от разочарования, и он в упор посмотрел на Марка, который продолжал сидеть неподвижно.

— Свою же жену подвёл, — сказал он тише, но в его голосе появилась ещё большая тяжесть, словно каждое слово прибивало Марка к скамье. — А ведь такая была возможность спасти!

Эти слова, словно раскалённый нож, вонзились в сердце Марка. Он чуть вздрогнул, но остался на месте, его взгляд по-прежнему был устремлён куда-то вдаль, на оживлённый парк. Дети смеялись, птицы щебетали, но всё это казалось далёким и недосягаемым.

Марк стиснул зубы, чувствуя, как внутри всё сжимается от боли и стыда. Его руки непроизвольно сжались в кулаки, ногти впились в ладони, но он не произнёс ни слова. Бэйзлард снова зашагал туда-сюда, словно пытаясь разогнать свою ярость шагами, но его движения были нервными, рваными.

— Ты хоть понимаешь, что ты натворил? — бросил он через плечо, не останавливаясь.

Марк молчал. Он кусал губы до боли, чувствуя металлический привкус крови, но даже это не могло заглушить чувства вины. Любое оправдание, он знал, только сделает ситуацию хуже.

Внезапно воздух разорвал резкий звук выстрела, эхом отдавшийся среди зелёных лужаек парка. Марк вздрогнул, а Бэйзлард мгновенно прекратил свои хождения. Он настороженно вскинул голову и обернулся в сторону железнодорожного депо, откуда донёсся шум.

— Это что ещё? — пробормотал старик, но почти сразу его лицо смягчилось, и он чуть прищурил глаза, как будто вспомнил что-то важное.

Затем прогремел второй выстрел, за ним — третий. Бэйзлард тихо фыркнул и покачал головой.

— А, ну да, — пробормотал он, теперь уже спокойно. — Это твои новоиспечённые бойцы. Тренируются, значит, в стрельбе по врагам коммунизма.

Его голос потерял прежнюю резкость. Он повернулся к Марку, его выражение лица стало задумчивым, а затем — удивительно мягким, почти отеческим.

— Знаешь, мальчишка, — начал он, глядя на горизонты, где за деревьями виднелись крыши депо. — Работа-то проделана большая.

Он на мгновение замолчал, будто смакуя свои мысли, а затем снова посмотрел на Марка.

— Бостонская ячейка одобряет создание Кембриджской дружины. И, как ни крути, ты молодец. Первая победа над лоялистами — дело серьёзное.

В его голосе появились нотки уважения, которые редко удавалось услышать из уст Бэйзларда. Он чуть склонил голову в знак признания и шагнул ближе к Марку.

— За это тебе — революционная благодарность, — сказал он твёрдо и протянул руку.

Марк, сидящий на скамье, поднял голову. Его взгляд оставался затуманенным, и, кажется, он не до конца понял, что сейчас происходит. Но, повинуясь инстинкту, он машинально пожал руку старика. Его рукопожатие было слабым, почти механическим, но этого было достаточно, чтобы на миг ощутить тепло и признание, исходящие от старшего товарища. Бэйзлард, обычно сдержанный и строгий, смягчился. Он похлопал Марка по плечу, словно хотел сбросить с него часть этой невидимой тяжести.

— Не надо этой ложной скромности, — сказал он с лёгкой улыбкой, но голос его был твёрдым.

Он выпрямился, убрав руки на бока, и посмотрел на Марка уже более серьёзно.

— Отчаиваться не стоит. Ещё не всё потеряно, — продолжил Бэйзлард, его голос звучал спокойно, но решительно. — Но сейчас тебе нужно на время выйти со сцены.

Марк напрягся, услышав эти слова. Он медленно поднялся со скамьи, его руки дрожали, а голос был полон боли, словно каждое слово давалось ему с трудом.

— Ну дед... — пробормотал он, едва сдерживая слёзы.

Бэйзлард не дал ему продолжить, мягким, но твёрдым жестом подняв руку.

— Слушай, — сказал он успокаивающим тоном, — я приехал сюда из Бостона, чтобы забрать тебя обратно. Тебе нужно уехать, мальчишка. Временно выйти из игры.

Марк, как будто услышав приговор, опустил голову.

— Надо подчиниться, — продолжил старик. — Твоя жизнь принадлежит не только тебе.

Эти слова, хотя и звучали строго, несли в себе заботу и напоминание о большем деле, которому Марк посвятил себя. Они медленно двинулись вперёд, пересекаем зелёные лужайки парка, направляясь в сторону железнодорожного депо. Теплый свет заходящего солнца играл на листьях деревьев, и вокруг слышался шум детского смеха и отдалённые звуки городской жизни. Марк шёл с опущенной головой, глядя себе под ноги, словно искал там ответы на свои мучительные вопросы.

Подняв руку к груди, он вдруг произнёс, голос его звучал приглушённо, но решительно:

— Знаешь, Бэйзлард, я не согласен. Моя жизнь принадлежит только мне, даже если одному жить во сто крат труднее, чем в коллективе.

Он сунул руки в карманы своего белого костюма, его шаг стал чуть более уверенным, но взгляд по-прежнему оставался задумчивым.

— Решать за меня, где мне быть смелым, а где расчётливым, — продолжил он, повернув голову к идущему рядом старику, — дело гибельное.

Бэйзлард, слушая его слова, нахмурился, но ничего не ответил. Его проницательный взгляд внимательно изучал лицо Марка, словно старик искал в его словах нечто большее, чем бунтарство.

Неожиданно Марк остановился, так резко, что Бэйзлард едва не шагнул вперёд. Молодой человек обернулся к своему наставнику, и, глядя прямо в его глаза, принялся говорить с наигранным пафосом, что даже казалось слегка комичным.

— Революцию делают... — Он сделал эффектную паузу, как актёр перед кульминацией монолога, — отчаянные, храбрые, молодые, умные и весёлые люди.

Он нарочито глубоко вздохнул, поставив руки на бока, как будто в этот момент вершилась история. Бэйзлард, не выражая удивления, с лёгким прищуром взглянул на Марка, будто ожидая, что он скажет следующее. Через мгновение его лицо приняло характерную ироничную ухмылку, и он тихо спросил:

— Это ты кого цитируешь, Плеханова?

Марк, усмехнувшись, взглянул на старика и, не скрывая веселья, ответил, словно он только что услышал самую смешную шутку:

— Нет!

Бэйзлард, не теряя времени, попытался ещё раз, вспомнив имена величайших революционеров:

— Ульянова? Или, может, Бухарина? Или того же Троцкого?

Но Марк перебил его с таким удовлетворением, как если бы только что раскрыл старую тайну.

— Тебя, дед!

Старик замер на мгновение, как будто его поймали на каком-то нечаянном акте. Он опустил взгляд и скептически покачал головой, прежде чем снова взглянуть на Марка. Тот стоял перед ним с самой искренней улыбкой, как будто только что вспомнил что-то важное.

— Это правильное суждение, — наконец сказал Бэйзлард, сдерживая лёгкую усмешку.

Марк, подавив смех, вновь рванулся вперёд, а старик пошёл за ним. Тихий смех Марка ещё долго звучал в воздухе, пока они двигались дальше по парку, и оба ощущали, что между ними установилось особое взаимопонимание, несмотря на все различия и разногласия.

Шагая рядом с Марком по парку, Бэйзлард сдержанно слушал доносящиеся откуда-то вдали выстрелы. Звуки их напоминали непрерывную стрельбу — скорее всего, тренировка дружины. Это привлекло его внимание, но он быстро вернулся к делу, всецело сосредоточившись на том, что нужно сделать дальше.

— Главное сейчас из Кембриджа выбраться, — произнёс он, и взгляд его стал более решительным. — Сначала едем к тебе на квартиру, заберешь из неё все свои вещички, а оттуда прямым ходом на пароход «Александр Йорк»...

Но не успел он договорить, как Марк, слегка ускорив шаг, перебил его:

— Ну что ж, если у меня так мало времени, то, может, разрешишь мне ещё на один часик тут остаться?

Бэйзлард остановился на мгновение и уставился на Марка, совершенно ошарашенный его просьбой. В его глазах отразилась настоящая удивлённость. Он покачал головой и, поднимая брови, спросил, как будто не веря своим ушам:

— Опять? Ещё что-нибудь выдумал?

Марк, увидев, что старик действительно не понимает его намерений, начал оправдываться с таким выражением лица, будто его абсолютно точно должны были понять:

— Да нет, будьте спокойны, вы мне очень нужны, правда. И вообще, я собираюсь сразу за вами, так что ждите меня на моей квартире.

С этими словами Марк вынул из кармана ключи и протянул их Бэйзларду. Тот с сомнением взглянул на них, как будто они были для него какой-то загадкой, и задержал руку в воздухе, не сразу беря их. Его взгляд был настороженным, с лёгким раздражением, как если бы он вдруг усомнился в рассудительности Марка, думая, что тот окончательно сошёл с ума.

— Ты точно в своём уме? — наконец произнёс он, всё ещё не беря ключи.

Марк не ответил на вопрос Бэйзларда. Он лишь молча посмотрел на старика, в его взгляде смешались грусть и какое-то странное воодушевление, как будто он понимал, что наступает новый этап, но и не мог отделаться от чувства внутреннего разочарования. Он чувствовал, что в какой-то момент его жизнь словно разорвалась на два мира — один, в котором он был, и другой, к которому теперь нельзя было вернуться.

Бэйзлард, всё ещё недоумевая, что с ним делать, взял ключи из рук Марка. Его лицо исказилось, и он, явно сдерживая раздражение, произнёс:

— Ну что с тобой делать...

С видом, будто его лучшие чувства были глубоко оскорблены, Бэйзлард, сжав губы, быстрым шагом направился к выходу из парка. Каждое его движение было наполнено каким-то особенным напряжением, словно он стремился избежать не только дальнейших слов, но и всяческих взглядов. Его спина была прямой, напряжённой, а шаги — быстрыми и чёткими, как будто он торопился уйти от чего-то, что могло бы поставить под вопрос его собственное чувство достоинства. Он не обернулся, не сказал больше ни слова, и вскоре исчез за поворотом, оставив Марка стоять на том же месте.

Парк, который ещё недавно был живым и наполненным звуками, теперь поглотил тишина. Только отдалённые выстрелы, доносящиеся с железнодорожных путей Кембриджа, нарушали спокойствие. Это были звуки, которые одновременно казались реальностью и её разрушением.

Марк остался стоять, будто его ноги не могли оторваться от земли. Он ощущал, как внутри него срастаются противоречия, с которыми он никак не мог справиться. Его сознание было перегружено мыслями, эмоциями, решениями, но он не знал, какое из них станет верным. Он понимал, что всё, что произошло, не имеет значения, если он не сделает свой выбор. Но этот выбор оставался для него таким же туманным и неопределённым, как когда-то.

Наконец, с тяжёлым вздохом, он двинулся вперёд, но его шаги были уже другими. Они были размеренными, будто он пытался вернуть себя в привычное русло, но внутри него пустота, как будто он только что сделал последний шаг по пути, который не ведёт никуда. Он посмотрел на парк в последний раз, на детей, которые играли, не ведая о реальных проблемах мира, и вдруг осознал, как эта сцена, полная невинности и простоты, кажется ему чуждой, как мир, в котором он жил, стал уже не его.

Выйдя из парка, Марк сразу направился по улице в сторону ярмарки, которую построили рабочие из железнодорожного депо, где он когда-то работал инженером железнодорожных путей. Солнечный полдень ярко освещал Кембридж, и город казался таким же живым и активным, как всегда. Люди спешили по своим делам, дети играли на улице, а повсюду витал привычный шум городской жизни. Всё это продолжалось, но для Марка весь этот мир казался теперь чуждым, словно он был отделён от него невидимой стеной. Звуки и движения, которые прежде казались неотъемлемой частью его повседневности, теперь лишь раздражали и вызывали в нём чувство отчуждённости.

Марк шёл в сторону ярмарки, но мысли его были далеко от того, что происходило вокруг. Он по-прежнему думал о недавнем разговоре с Бэйзлардом и о том, что его жизнь приняла столь странный и болезненный поворот. Бэйзлард, в свойственной ему манере, не предложил ему выбора. Он просто заставил его вернуться в Бостон, уйти с арены, скрыться от всех проблем, как если бы Марк мог забыть обо всём и начать заново. Но разве можно начать всё заново, если ты знаешь, что на самом деле ничего не вернёшь?

В этот момент он понял, что попросил у Бэйзларда этот лишний час не просто так. Он знал, что и так рискует многим, что его жизнь и так лежат в руинах, но ему нужно было хотя бы на мгновение прикоснуться к тому, что, возможно, и не стоило того. Ярмарка, расположенная у железнодорожных путей, казалась ему чем-то большим, чем просто серым и скромным сборищем рабочих и их семей. Это было его создание, его маленькая революция, о которой не знал почти никто, но в которой он вложил столько сил и надежд. И даже если этот проект не стал тем, что он представлял себе в начале, он всё равно был важен для него. Это было место, где он пытался поверить, что изменения возможны, что можно хотя бы на мгновение почувствовать себя частью чего-то значимого.

И вот теперь, когда Бэйзлард уговаривал его оставить всё это позади, Марк не мог отпустить этот кусочек своего прошлого, свою маленькую победу. Не будь для него ярмарка всего лишь пустым развлечением, не притягивающим интереса публики, он бы не чувствовал такой потребности вновь оказаться там, хотя бы на короткое время. Отпросившись у Бэйзларда, он почувствовал, как его решение принимать был ещё не готов. Этот час был для него чем-то большим, чем просто возможностью уклониться от обязанностей. Это был момент, когда он мог хотя бы в последний раз взглянуть на то, что сам создал, в последний раз почувствовать себя тем, кем был.

Марк шагал по улице, и каждый шаг приближал его к ярмарке, но внутренне он всё больше ощущал, как эта связь с этим местом, с тем, что он когда-то считал важным, ускользала от него. В его памяти всплывали сцены с того времени, когда он раздавал оружие рабочим, вдохновлял их на борьбу. Он был тогда полон решимости, уверенности в правильности своего пути, и ярмарка стала символом этого пути. Но теперь она выглядела пустой и ненужной, как символ неудачи, что не сумел развить свою идею до того масштаба, о котором мечтал.

Ярмарка была неподалёку, но шаги Марка становились всё более тяжёлыми. Ему казалось, что каждый его шаг в сторону этого места — это шаг в сторону окончательного прощания. Но, несмотря на внутреннюю боль и разочарование, ему было необходимо вернуться туда, увидеть своими глазами, как всё выглядит теперь, когда он уже не тот, кто был прежде. Всё изменилось, и он знал, что, возможно, это будет его последний взгляд на этот проект, на это место, которое когда-то давало ему надежду, а теперь не принесло ни успеха, ни понимания.

Марк шагал по улице, глядя на людей, которые шли мимо, не обращая на него внимания. Их лица были чужды ему, они продолжали жить своей жизнью, в то время как он сам чувствовал, как его мир рушится. Когда он наконец подошёл к входу на ярмарку, он вдруг почуял странный, тяжёлый запах дыма. Он мгновенно насторожился, сердце забилось быстрее. Пронзительная тревога пронзила его грудь, и, не раздумывая, он ринулся вперёд, готовый выяснить, что происходит. Он даже не думал о том, что это может быть связано с чем-то опасным — его инстинкты подсказали, что что-то неладное происходило на его глазах.

Но как только он сделал шаг вперёд, несколько рабочих, стоявших рядом, мгновенно подскочили и схватили его за руки. Он почувствовал их крепкие пальцы, сжимающие его запястья, и попытался вырваться, не понимая, что происходит. Сначала он не узнал их лиц в спешке, но быстро заметил среди них молодого Гэлбрайта, 17-летнего парня, который нервно оглядывался по сторонам.

— Что? — Марк резко спросил, пытаясь освободить руки, но рабочие не отпускали его.

Не получив ответа, он продолжал бороться, но Гэлбрайт, как и остальные, был неумолим. Он попытался взглянуть в лицо каждого из них, но вместо этого его взгляд упал на группу людей, которые приближались.

Сначала он увидел нескольких жандармов, чьи темные униформы выделялись на фоне солнечного неба, но через мгновение их силуэты растворились в тени огромного деревьев рядом. За ними, с медленным, уверенным шагом, вышел Джордан Тёрлоу — тот самый главарь лоялистов, с которым Марк сталкивался в прошлом. Его лицо оставалось каменным, взгляд был холодным и равнодушным, когда он смерил Марка взглядом, но даже не остановился, продолжив путь в сторону ярмарки.

Марк ощутил прилив ярости, но в этот момент рабочие, держащие его, крепче сжали руки, будто предсказывая его реакцию. И один из них, наконец, произнёс:

— Теперь можно.

Это было сказано с таким спокойствием, что оно отрезвило Марка. Он почувствовал, как хватка ослабевает, и рабочие отпустили его, но не убрали руки. Они быстро устремились вперёд, и Марк, в какой-то степени поражённый, последовал за ними, не понимая, что происходит.

Его мысли были переполнены: что значит «теперь можно»? Почему они ждали именно этого момента, сохраняя полное спокойствие? И почему главарь лоялистов не обратил на него внимания? Марк продолжал идти за своими товарищами, ощущая, как его пульс ускоряется. Всё это казалось настолько странным, что он не мог отделаться от ощущения, что сейчас в его жизни начнётся нечто новое, нечто важное, что изменит всё.

Когда Марк, наконец, вбежал на территорию ярмарки, его сердце сжалось от того, что он увидел. Он остановился на месте, глядя перед собой с плотно сомкнутыми губами. Вокруг него бушевал огонь — всё, что было когда-то трудом его товарищей, теперь было охвачено пламенем. Шатры, столы, декорации — всё горело, огненные языки пожирали их безжалостно, и дым, который он почувствовал ещё на подходе, теперь стал невыносимым.

Марк стоял, словно парализованный, наблюдая за тем, как всё, что было создано с такой тщательностью, с таким упорством, исчезает в пламени. Он не слышал ни звуков плача, ни ругательств — только грохот огня и потрескивание сгорающих конструкций. Рабочие, окружавшие его, молчали, их лица были скрыты под тяжёлым покровом горечи и утраты. Они стояли в стороны, не пытаясь тушить огонь, не вмешиваясь в происходящее, их взгляды были пустыми, как будто в этот момент они уже потеряли всякую надежду на восстановление.

Марк понял, что молчание рабочих не было вызвано лишь растерянностью. Это было молчание горя, горя по тому, что их усилия, их вера в это дело были разрушены. Всё, за что они боролись, всё, что они построили, было уничтожено их врагами — лоялистами. Это было не просто разрушение — это был акт мести, акт унижения, который ещё глубже ранил их.

Он взглянул на рабочих, и в их глазах отразилась тень утраты, но ни один из них не проронил ни слова. Молчание висело в воздухе, оно было столь тяжёлым, что казалось, что каждое их дыхание утонуло в этом беззвучном крике боли. Марк ощущал, как это молчание, полное горечи и безысходности, поглощает все, что было ранее. Он знал, что эти люди, несмотря на всю свою стойкость, стали жертвами политической борьбы, и что, возможно, и он сам оказался частью этого разрушительного процесса.

Отведя взгляд от своих товарищей, Марк сделал шаг вперёд, ступая по обугленным доскам, которые когда-то были частью того, что его друзья строили с таким трудом. И сразу его взгляд упал на то, что когда-то было ярким и полным жизни — карусель, когда-то яркую, весёлую, с вращающимися лошадками и свистящими музыкантами, которая теперь была поглощена языками пламени.

Её металлические каркас и деревянные элементы трещали, а из дыр, пробитых огнём, вырывались языки пламени, яркие и разрушительные. Крутящиеся фигуры, когда-то символизировавшие беззаботность и радость, теперь искривились в огне, и, казалось, танцевали в огненной агонии. Эту карусель строили с любовью, детально продумывали её каждый элемент, но теперь она была лишь тенью того, что она была раньше.

Подпрыгивающие огоньки повсюду поднимались в небо, оставляя за собой дымный след, как будто карусель, когда-то наполненная смехом и радостью, теперь посылала свои последние прощальные крики. Ветер уносил их далеко, как и ушедшие мечты.

Марк снова оглянулся, и его взгляд упал на трибуны — большие деревянные скамьи, которые служили местом для зрителей, пришедших насладиться праздником. В одном углу, где часто собирались наиболее активные рабочие, было украшено место, где они могли гордиться результатами своего труда. Но сейчас на этом месте только пожары, обрушившиеся на деревянные конструкции, жёсткие рёбра которых ломались под ударами огня. Даже их жесткая форма, когда-то служившая символом дисциплины и порядком, теперь казалась жалкой и сломленной.

Марк перевёл взгляд на танцпол. То место, где ещё недавно разыгрывались весёлые танцы, где и рабочие, и их семьи веселились, отпраздновав свою маленькую победу, теперь было покрыто пеплом. Деревянные панели, на которых люди когда-то танцевали и смеялись, теперь скручивались и воняли, горя от огня. Всё это не было просто утерянным временем — это были чуждые, болезненные потери. Люди теряли не только место для развлечений, но и часть себя, что они вложили в этот проект.

В небе, наверху, где раньше висели яркие флаги, теперь висели только чёрные клубы дыма, которые медленно тянулись к горизонту, как черные флаги, приспособленные к той боли, которую несли собой эти события. Огонь лизнул последние остатки ярких цветных лент, и они, как ломкие иллюзии, сгорали, не успев отдать должное своим создателям.

Марк стоял среди этого разрушения, ощущая, как воздух наполняется горечью. Всё, что было построено, всё, что они так долго ждали и трудились, было сожжено. Эти люди, их пот и их вера в это дело — всё это исчезло в пламени, и теперь осталось лишь пепло. Этот пожар был не просто разрушением — это было сжигание идеалов, мечтаний, которые работники вложили в этот праздник труда, который теперь стал символом их поражения.

Молчание рабочих стало гораздо более громким, чем любые слова. Они не смели делать ни одного шага, только стояли в стороны, смотрели на руины и не могли поверить в то, что с ними случилось. Марк почувствовал, как его собственная печаль растекается по их лицам. Это была не просто утрата материальных благ — это была утрата их коллективной мечты, и, возможно, именно этот огонь стал метафорой для того, что его революционные идеалы, несмотря на все усилия, тоже горят и уходят в небытие.

Марк ощущал, как каждый взгляд на эти сгоревшие руины врезался в его сознание, как обжигающая боль. Каждый обрушившийся угол, каждая искривлённая деталь разрушенных построек становились для него напоминанием о том, как его усилия, его вера и все его планы не выстояли в этом жестоком мире, полном насилия и несправедливости. Гэлбрайт, стоявший рядом с ним, наконец оторвал взгляд от горящего танцпола, который так и остался для него местом, где он так и не решился пригласить ни одну девушку. С печалью и отчаянием в голосе он обратился к Марку, задавая вопрос, который мучил их всех:

— Господин Парвис, что мы будем делать? — тихо спросил он, не в силах скрыть ту печаль, что звучала в его словах.

Для него эта ярмарка была почти личной — ведь именно на ней он впервые почувствовал, что может быть частью чего-то значимого, что может быть настоящей частью коллективного труда. И вот теперь всё это сгорело.

Марк долго молчал, не зная, что ответить. Он не мог найти слов, чтобы утешить парня, не мог утешить самого себя. Взгляд его был прикован к этим обугленным, плавящимся конструкциям, и даже огонь, который до этого наполнял его внутреннее воодушевление, теперь казался лишь топливом для отчаяния. Он ощущал, как комок, застрявший в горле, мешает ему выговорить хоть слово.

Тем временем остальные рабочие, стоявшие рядом с ним, также начали обмениваться взглядами, полными тревоги и неуверенности. Их глаза были наполнены вопросами, беспокойством, возможно, страхом. Они ждали, что Марк, как их лидер, даст хоть какой-то ответ, который даст им силы понять, что делать дальше.

Когда молчание стало почти невыносимым, когда глотка сжималась с болью, Марк, наконец, проглотил тот комок, который стоял в его груди, с трудом, как будто отдавая частицу себя вместе с ним. Он открыл рот и произнёс слова, но они звучали тяжело, как если бы каждое слово давалось ему с мучительным усилием.

— Время сейчас такое, — его голос звучал с хрипотцой, и он немного запнулся, — что нам нужно уходить, скрыться до тех пор, пока... — он замолчал, не сумев закончить мысль.

Его глаза оставались устремлёнными в пустоту, а лицо было покрыто каплями пота. Это не было вызвано только жарким пламенем, которое окружало их, но и тем давлением, что навалилось на его плечи. Он понимал, что другого пути нет, и уходить — это единственный правильный шаг. С каждым мгновением, когда всё вокруг разрушалось, он ощущал, как их мечты сгорают вместе с этим огнём, и не было ничего, что он мог бы сделать, чтобы остановить это. Но он знал одно: они должны уйти, сохранить хоть какую-то надежду.

Гэлбрайт внимательно смотрел на него, пытаясь понять, увидеть что-то в его лице, что могло бы подарить всем хотя бы немного уверенности в этом туманном будущем. Марк выдохнул, закрыв глаза на мгновение, словно пытаясь собраться с силами. Он чувствовал, как его грудь сжимается от того, что происходило вокруг, от того, как вся его жизнь, вся эта борьба, казались теперь такой хрупкой. Он сделал несколько шагов вперёд, не в силах отвести взгляд от пылающих остатков ярмарки. Но, наконец, он поднял голову и встретился глазами с рабочими, стоявшими рядом. Все они, с похоронными лицами, как будто потеряли нечто большее, чем просто деревянные конструкции, наполненные их трудами.

Тишина была оглушительной, но всё же Марк взял себя в руки и проговорил, с трудом сдерживая слёзы:

— Только прошу вас, товарищи, запомните… что ещё не всё потеряно, — его голос дрожал, но он продолжал. — Потому что из искры возгорится пламя.

Он сделал паузу, стараясь быть увереннее, хотя его сердце билось как никогда раньше. Он видел, как глаза рабочих стали мягче, как их лица начали постепенно смягчаться. Это были не только его слова — это был последний огонь, который он мог передать им, этот самый маленький, но такой важный, искорёженный огонь надежды.

— Это ещё не конец, товарищи, — продолжил он, чувствуя, как тяжесть с плеч немного спадает, хотя будущее оставалось туманным и неопределённым. — Мы начинали с малого, и именно малое способно стать великим. Мы пережили многое, и если мы выстоим и не сломаемся, то это не угаснет. Запомните — лоялистам не сломить нас, как бы они того ни желали.

С этими словами Марк развернулся, и, не оглядываясь, пошёл вперёд, оставив товарищей стоять на месте. Его шаги были уверенными, но с каждой минутой напряжёнными, как если бы он стремился скрыть невыразимую тяжесть, что давила на его плечи. Он старался шагать так, чтобы не выдать своей внутренней борьбы, чтобы его походка не выдавала того, что сердце в груди продолжало биться быстрее, а в горле стоял комок. Хоть он и говорил, что лоялистам не сломить их, он сам ощущал, как будто земля под ногами немного качается.

В лицо ему ударил горячий воздух, пропитанный запахом дыма, но он продолжал двигаться вперёд, изо всех сил стараясь держаться прямо, как если бы это было единственное, что он мог контролировать в этот момент. Вдохнув на мгновение, Марк почувствовал, как тяжесть ситуации нарастает, но он не позволил себе сбиться с шага. Он знал, что за ним следят, что его друзья ждут, что, возможно, каждый его шаг сейчас имеет значение. Но всё, что он мог сделать — это продолжать идти, не показывая сомнений, не выдавая своей боли. Он не мог себе позволить слабости, тем более сейчас, когда каждая секунда была на вес золота.

Марк вышел из-под арки парка и ускорил шаг, чтобы забыться хотя бы на время. Он знал, что уходить нужно было именно сейчас, скрыться, пока не стало слишком поздно. Мысли о том, что ему предстоит дальше, лишь усиливались с каждым шагом, но он постарался заглушить их. Параллельно в голове крутилась одна мысль: надо успеть, добраться к реке, к пароходу, не медлить. Чтобы не потерять этот последний шанс, он решил воспользоваться такси.

Он поднял руку, ожидая, что хотя бы одно из такси, проезжавших мимо, остановится. Прошло несколько минут. Машины, словно нарочно, миновали его одну за другой. Его терпение начало иссякать, и он почувствовал, как напряжение нарастает. Он шагал по тротуару, злясь на собственную беспомощность. Почему-то его планы всегда сталкивались с маленькими преградами, и это лишь добавляло к его раздражению.

Наконец, водитель старенького «Форда», заметив его жест, остановил машину. Пожилой мужчина с помятым лицом, сидевший за рулём, посмотрел на Марка через боковое окно. Он казался занятым, его взгляд был растерянным, и, возможно, он задумался, стоит ли брать пассажира, учитывая, что ещё не было полной уверенности, куда именно тот хочет поехать.

Марк подошёл, не теряя времени, открыл дверь и сел в машину. Водитель, словно извиняясь за паузу, так и не сказал ни слова, но через зеркало всё-таки посмотрел на Марка, ожидая указаний.

— К реке Шарльз, — быстро произнёс Марк, стараясь не терять темп. — Да быстрее, пожалуйста!

Водитель немного приподнял брови и слегка наклонил голову в сторону, как бы пытаясь понять, куда именно ему нужно ехать. Он не был уверен в маршруте, и в его голосе появилось некое недоумение, когда он все-таки решился задать вопрос.

— На пристань? — уточнил он, произнося эти слова с лёгким оттенком сомнения, как будто ему было сложно поверить в правильность полученной информации.

Марк почувствовал, как ярость снова поднималась в груди. Неужели все вокруг так медленно соображают? Он быстро выдохнул и обернулся на водителя.

— Какая пристань, идиот? — сказал Марк почти с раздражением. — Просто к берегу, туда, где густые заросли, понял, глупый старик?! — прокричал он, как будто пытаясь выместить свою злобу на этом невинном водителе.

Марк почувствовал неприятное беспокойство, что водитель всё ещё не понимает, насколько важен каждый момент, особенно сейчас. Старик явно не ожидал такой реакции. Он замолчал, опустив взгляд на деньги, которые Марк сунул ему в руки, развернув пачку купюр. Покачав головой, как будто пытаясь понять, что вообще происходит, водитель молча поехал вперёд.

Марк откинулся на сиденье, его взгляд устремился в окно, и он снова погрузился в мысли. В голове продолжали крутиться обрывки мыслей о пароходе, времени, которое ускользает. «Должен успеть», — повторял он себе, пытаясь избавиться от сомнений. Судьба, наверное, всё ещё оставляет шанс. Но что если... Он сжал кулаки, борясь с нарастающим беспокойством.

Машина мчалась по знакомым улицам, но Марк уже чувствовал, как всё вокруг становится слишком тихим и напряжённым. Вскоре дорога, виляя, выехала на участок, где с левой стороны открывался обрыв, поросший густыми зарослями. Река Шарльз была где-то внизу, скрытая от глаз зеленью, но Марк точно знал, что она там, и это был его единственный путь. Он почувствовал, что время пришло, и чем быстрее он доберётся до воды, тем лучше.

— Стой! — резко приказал Марк водителю, хватая его за плечо и привлекая его внимание.

Водитель, несколько сбитый с толку, сначала не понял, что происходит, и продолжил движение, но, увидев, как Марк резко обернулся, он моментально затормозил. Машина покачнулась, и Марк уже открыл дверцу, не дождавшись полной остановки.

— Останови, говорю! — скомандовал он снова, резко выскакивая из машины. Водитель, явно ошарашенный, открыл рот, но не успел ничего сказать, как дверь захлопнулась с глухим, раздражённым звуком. Марк не оглядывался, его взгляд был устремлён вниз, к тому месту, куда он должен был попасть.

Водитель всё ещё сидел за рулём, озадаченно и недоумённо смотря в зеркало заднего вида, будто не знал, что с этим делать. Он не мог понять, что это за спешка, зачем Марк так торопится и почему его поведение стало столь странным. Казалось, что человек, сидящий рядом, вот-вот потеряет рассудок. Водитель не стал выходить из машины — он просто продолжал сидеть, крутя в руках руль и по-прежнему не веря, что всё происходит на самом деле.

Марк не стал тратить время. Он оглянулся на дорогу, убедился, что никого нет поблизости, и сразу двинулся вниз, к зарослям. Его шаги стали стремительными, и он не обращал внимания на ветки, что хлестали его по лицу, оставляя царапины на руках и одежде. Ветер свистел в ушах, и каждое движение было наполнено решимостью. Он не чувствовал боли — ему было важно только одно: добраться до воды, к своему спасению.

Водитель наконец-таки выбрался из машины, но только для того, чтобы посмотреть на странное поведение Марка. Он стоял, ошарашенно наблюдая за тем, как тот исчезает в зелени, а на его лице читалось недоумение. Он покачал головой, чувствуя, как его уверенность в здравом смысле рассыпается. Это было что-то большее, чем просто безумие, и водителю стало ясно, что Марк, возможно, действительно сошёл с ума.

Он снова вернулся в машину, но на этот раз не стал сразу трогаться с места. Он ещё некоторое время сидел в тишине, ожидая, что произойдёт дальше.

Марк спустился к реке, каждый шаг был уверенным и быстрым, несмотря на шипящие ветки и колючие заросли. Почти ничего не замечая вокруг, он направился к месту, где несколько дней назад, в спешке и волнении, оставил свою лодку. Заросли, которые когда-то казались ему препятствием, теперь стали единственным путём, ведущим к спасению.

Трясущиеся руки расчищали путь между высокими травами и колючими кустами, пока, наконец, его взгляд не упал на привычный силуэт маленькой лодки, скрытой в зелени. Сердце подпрыгнуло, и он сразу стал вытаскивать её, чувствуя, как вся тяжесть момента оседает в его груди. Лодка была покрыта слоем грязи и листвы, но Марк не обращал внимания на это. Он знал, что каждый момент имеет значение, и что если он не успеет, то не получит второго шанса.

Он продолжал тянуть её через заросли, коря себя за то, что не спрятал её на более удобном месте. Лодка, хоть и лёгкая, в этот момент казалась тяжёлой, как никогда. Каждое движение вытаскивания становилось всё более напряжённым. В воздухе стоял запах свежей земли и зелени, но Марк ощущал только запах пота, который, как и в тот день, когда он освобождал Хари, заливал лицо, обжигая кожу.

Наконец, когда он вытащил лодку на небольшой участок песчаного берега, его руки дрожали. Он быстро проверил её на прочность, будто что-то искал, что-то не так, но убедился, что всё в порядке. Он опустил её в воду, дождавшись, пока она не заскользила по поверхности реки. Волны, которые мелко катились по берегу, слегка раскачивали лодку, но она стояла уверенно.

Марк не терял ни секунды и, почти не думая, сел в лодку и стал отталкиваться от берега веслом. С каждым гребком он чувствовал, как его сердце ускоряется, как мысль о том, что он был так близок к спасению, заставляла его действовать ещё быстрее. Лодка, несомненно, была знакомым другом, а теперь она должна была стать единственным средством его спасения.

Когда Марк уже отчалил от берега, и лодка, вживаясь в воду, начала постепенно удаляться, он, казалось, оказался в полном одиночестве. Вода спокойно катала его по реке, а в голове звучали лишь его собственные мысли. Но вдруг резкий, громкий звук клаксона прорезал тишину, эхом разнесшийся по всей реке. Этот звук был таким громким и непривычным, что Марк невольно остановился.

Он сразу же поднял взгляд, не понимая, что происходит. На мгновение ему показалось, что этот звук был чем-то знакомым. И вот, когда он вновь посмотрел к берегу, его глаза зафиксировали маленькую точку, которая постепенно становилась более отчётливой — это была машина таксиста, тот самый водитель, который несколько минут назад подвозил его. Внезапно машина, которая некоторое время стояла на дороге, резко тронулась с места, и её водитель издал тот самый громкий сигнал клаксона. Звук был глубоким и затянутым, как прощальный аккорд, который эхом прокатился по воде и, казалось, был немного перетянут, будто знак уважения.

Марк был немного сбит с толку. Он стоял на веслах, смотрел в ту сторону, где только что находился таксист, и его взгляд слегка растерян. Это было так неожиданно, что на мгновение ему даже показалось, что он что-то не так понял. Но потом, на лице появилась лёгкая улыбка, и он тихо проговорил себе: «Чего-чего, а таких проводов я никак не ожидал!» Он усмехнулся, ощущая, как что-то в нём, скрытое и до сих пор неясное, как будто слегка оттаивает.

Неожиданный жест таксиста, казавшийся таким простым, в своей странной, почти символической простоте, вдруг коснулся чего-то в душе Марка. Он почувствовал, как эта издалека переданная эмоция, этот едва заметный знак уважения и, возможно, даже поддержки, проник в его сердце. С каждым моментом, когда машина удалялась в сторону, он ощущал, как это странное и непривычное проявление внимания наполняет его силой. Казалось, невидимая нить соединяла его с этим человеком, который просто так, без лишних слов, оказался на его пути. И хотя ситуация оставалась неясной, а трудности не исчезли, этот маленький, но искренний жест таксиста дал ему уверенность. Он почувствовал, что не один — кто-то всё-таки замечает его, даже если это всего лишь мгновение в огромной ночной тишине.

Марк тихо рассмеялся, удивляясь самому себе, и, с лёгким смешком на губах, поднял взгляд. Вдруг его глаза наткнулись на силуэт парохода «Александр Йорк», который неспешно двигался по реке. Его очертания выделялись на фоне светлого, ещё не темного неба — солнце уже скрылось за горизонтом, но до наступления ночи было ещё несколько минут. Сердце Марка слегка подскочило. Силы снова вернулись к нему, и, несмотря на усталость, он сразу же ускорил движение своей лодки. В его глазах появилось решительное пламя — как у хищника, почувствовавшего свою добычу. Каждый гребок был уверен и точен, с каждым усилием он приближался к своей цели. Время сжалось, и он знал: это последний шанс.

Когда пароход оказался всего в нескольких метрах от него, Марк, не замедляя темпа, бросил вёсла и, не беспокоясь о своей лодке, рванул вперёд. Он схватился за борт, подтянулся и, ловко перепрыгнув через него, оказался на палубе парохода. В этот момент его движения были быстрыми и уверенными, будто он действительно здесь был всегда, будто сам пароход и его окружение были частью его плана.

Оказавшись на палубе, Марк сразу же принял вид совершенно спокойного человека, который, казалось, только что вышел из своей каюты или вернулся на борт. Он не собирался привлекать к себе лишнего внимания, и взглядом быстро окинул палубу, замечая, как несколько моряков или пассажиров прогуливаются вокруг. Он сделал несколько шагов в сторону, стараясь двигаться естественно, как будто только что направлялся к проходу или к дальней части судна.

Тут же его взгляд зацепился за стоявшего неподалёку жандарма, который едва заметил его появление. Марк сразу понял, что его присутствие на пароходе могло вызвать вопросы. Он нервно усмехнулся, пытаясь сгладить внутреннее напряжение, и незаметно поправил галстук-бабочку, словно этот жест мог внести в его образ больше спокойствия и уверенности.

Не теряя самообладания, он сцепил руки за спиной и, стараясь не выдать своего беспокойства, медленно пошёл вперёд, направляясь к носу парохода. Каждый его шаг был размеренным, как у человека, который не спешит и не имеет повода для волнений. Но внутренне он ощущал, как нарастающее напряжение от взглядов жандарма преследует его. Тот стоял неподвижно, не отводя глаз, и казалось, что его пронзительный взгляд пронизывал Марка насквозь.

Шаг за шагом Марк приближался к носу судна, чувствуя, как с каждым мгновением ему всё сложнее сохранять уверенность. Он ускорил шаг, но так, чтобы это не бросалось в глаза, продолжая двигаться с той самой спокойной, обманчивой уверенности, которая, по его мнению, могла бы заставить жандарма поверить, что он имеет полное право находиться здесь. Но при этом мысли Марка были не о том, как спокойно он выглядит, а о том, что любая неосторожность может выдать его, а на борту парохода любой шаг, любая ошибка могла обернуться фатальной.

Когда Марк, наконец, остановился на носу парохода, его взгляд автоматически устремился в даль, где вдоль берега Кембриджа тянулись очертания города, уже погружавшегося в вечерний свет. В этой тишине, словно пленённой лёгким ветерком, что пронзал пароход, ему вдруг стало странно. Словно каждый звук был в ожидании, как если бы на палубе затаился кто-то, кого он ещё не видел. И вот, его глаза наткнулись на кресло, стоящее у борта. На нём сидел старик — человек явно из иной породы, аристократ, что не оставлял сомнений в манжетах, которые, несмотря на свою изношенность, всё же выдали его принадлежность к высшему слою общества. Он неподвижно сидел, почти сливаясь с мягким светом, падающим на палубу, поглощая последние лучи дня.

Марк заметил, как кресло слегка покачивалось, а старик, сдерживая дыхание, казалось, наслаждался моментом, вглядываясь куда-то вдаль. Не в его привычках было теряться в раздумьях, но увидев такую картину, он почувствовал странное ощущение тревоги, которая словно накрыла его. Покой старика контрастировал с внутренним напряжением Марка.

Марк не сразу заметил, как усталость настигла его, но, так или иначе, это стало причиной, чтобы отвлечься и поддаться какому-то поверхностному любопытству. Он выдохнул, почувствовав, как напряжение немного уходит, и, сдерживая внезапно нахлынувшую усталость, решил затеять разговор, хотя и не ожидал серьёзного ответа. Взгляд его был направлен в ту же даль, что и у старика, и голос звучал ровно, даже с лёгким оттенком любопытства, под которым скрывался какой-то вызов.

— Не грустно ли вам покидать славный город Кембридж? — спросил он, будто бросая вызов самому себе и одновременно стараясь отвлечься от тревожных мыслей, которые не покидали его.

Прошло несколько секунд молчания. Старик, казалось, не слышал его, или, возможно, не спешил отвечать. Внезапно Марк заметил, как его рука мелькнула в воздухе, будто он что-то хотел сделать, но тут же передумал. Этот момент не был явным, но он, тем не менее, бросил тень на то, что могло быть не так. Лицо старика оставалось скрытым от его взгляда, и, подумав, что это, возможно, старческая болезнь или просто неуверенность, Марк решил продолжить.

— Не грустно, правда? — повторил он, чуть оживив голос. Этот вопрос прозвучал теперь как лёгкая насмешка, но также с явным раздражением, что старик не проявил должного интереса и не ответил сразу.

Марк уже был готов повторить свой вопрос, но вдруг услышал знакомый, резкий и неприятный голос, который проник в его сознание, заставив сердце на мгновение замереть.

— Мне не грустно, — произнёс старик с язвительным оттенком. — И вообще, я не покидаю Кэмбридж. Наоборот, я подумываю над тем, как немедленно туда. Вместе с вами, господин Парвис!

Марк замер, ощущая, как мгновенно кровь отходит от лица. Это был тот же голос, который он слышал не так давно — мерзкий, властный, с бесконечной самоуверенностью, которая сквозила в каждом слове. Он узнал его. Пол Бухер. Шпик лоялистов. Тот, кто несколько раз в своё время знал, как использовать любую ситуацию в свою пользу. Кто мог легко манипулировать людьми, словно марионетками, и стоял на одной стороне с врагами, которых Марк никогда не прощал.

Марк застыл, его тело словно окоченело, а внутри всё перевернулось. Его разум пытался уловить что-то ещё, но не мог. Он был уверен, что Бухер не может быть здесь, на пароходе. Как? Почему? И вдруг он понял: всё это было частью плана, которого он, похоже, не учёл.

Внезапно старик резко встал с кресла, его движение было быстрым и решительным. Он смерил Марка взглядом, таким, что тот ощутил на себе всю тяжесть этого взгляда, как если бы Бухер видел его насквозь, знал все его слабости. А затем, без всякого стеснения, старик сунул два пальца в рот и свистнул, словно возвращаясь в свои молодые годы, когда такие жесты казались обычными и беззаботными.

В ответ на свист Марк услышал громкий топот. Топот тяжёлых кованных сапог. Это было не просто случайное совпадение. Бухер явно дал сигнал. В этот момент всё стало ясным. Марк понял, что его манипуляции, его осторожность, его планирование — всё это рухнуло в одно мгновение. В момент свиста он стал мишенью.

Не теряя ни секунды, Марк быстро повернулся и бросился в дверь, ведущую в каюты. Он стремительно побежал по узкому коридору, невольно чувствуя, как каждый звук топота шагов приближается, как он сам будто бы теряет всякую возможность ускользнуть. Лестница наверх, на самую верхнюю палубу, была его последним шансом.

Он поднялся на несколько ступеней, быстро двигаясь, но его сердце колотилось так, что он почти не слышал собственного дыхания. В голове крутились только мысли о том, что ему нужно успеть, не дать себя поймать. В это время на верхней палубе он мог спрятаться, а затем уже действовать дальше, если, конечно, ему удастся скрыться.

С каждым шагом вверх нервное напряжение Марка становилось всё ощутимее. Далеко позади он чувствовал, как давление продолжает расти, не отпуская его. Но пока он не уступал, и его усилия не казались напрасными. Он не останавливался, пока не достиг последней палубы. Здесь, на просторной крыше каюты, явно предназначенной для обслуживающего персонала — возможно, это был так называемый «служебный отсек» или «платформа экипажа», — он наконец приостановился, чтобы перевести дух.

Река перед ним расстилалась в темноте, но она была не его целью. Взгляд Марка устремился вперёд, в сторону горизонта, где тускло мерцала линия железной дороги, пересекающая путь парохода. Время шло, а пароход, словно замедленный по воле судьбы, двигался прямо к мосту, который должен был стать тем решающим моментом, который Марк ждал. Вдоль реки мосты часто становились преградами, через которые нужно было проплывать в нужный момент. Это был мост железной дороги, и через него часто шли поезда, а значит — и их сопровождение.

Марк стоял на крыше каюты, ощущая, как горячий, тяжёлый воздух обвивает его, становясь всё плотнее с каждым мгновением. День уже достиг своей пиковой яркости, и несмотря на свет, он не мог позволить себе расслабиться. Каждый звук, каждое движение, каждое мелькание на горизонте заставляло его нервы натягиваться, как струна. Гигантский мост уже был в поле зрения, и он знал, что каждый его шаг должен быть выверен до последней детали. Время было против него, и ни одна ошибка не могла быть допущена.

Он не чувствовал усталости. Он не думал о том, что за ним гонятся жандармы, что ему нужно найти укрытие. Его мысли были сосредоточены только на том, как каждая деталь, каждый момент должны сойтись. Мост... Он был как неотвратимая судьба, не могущая не наступить. Сердце билось как молот по металлу, когда его взгляд снова скользнул к пароходу, который, словно великан, двигался всё быстрее. Каждое его движение было всё более отчаянным, и с каждым метром его пульс ускорялся.

Он сжал зубы, мышцы его ног напряглись до предела, вены на шее выпучились, а адреналин наполнил каждую клеточку тела. Он чувствовал, как его мышцы словно сжимаются в пружину, готовую выстрелить в последний момент. Он был готов. Вся его жизнь, вся эта погоня, все его действия сводились к одному, и этот момент был решающим. Он стиснул кулаки, ощущая, как сила собирается в каждом мускуле.

Время замерло. Он ощущал, как его дыхание стало быстрым и частым, как сердце ударяет с каждым тактом, а мускулы горят от напряжения. На мгновение, всё вокруг исчезло. Он видел только мост и свой прыжок. Это было необходимо. Его глаза сузились, и он почувствовал, как вены на лбу напряглись, поток адреналина хлынул в кровь. Было слишком поздно сомневаться. Он был готов прыгнуть.

Пара секунд — и мир вокруг Марка стал единым, как порыв ветра, мчавшийся сквозь пространство. В этот момент времени не существовало. Он был не человеком, а движением, машиной, настроенной на единственный, решающий рывок. Всё в его теле было напряжено, как струна, готовая оборваться. Мост, темная масса, зависшая над ним, становился центром его мира. Звуки исчезли, осталась только тишина, которая была такой же убийственной, как и шорох его дыхания.

Когда мост оказался прямо над ним, Марк сделал последний рывок. В его теле всё сжалось, как пружина, готовая к взрыву. И вот оно — тело вырвалось в воздух, точно торпеда, полная напряжения, решимости и воли к жизни. Мышцы сжались в последний раз, и всё вокруг замерло. Он словно выстрелил из себя, вперёд, в пустоту, прочь от этой проклятой палубы. С каждым миллиметром подъема мышцы становились каменными, каждый вздох был вонзён в его лёгкие как последний шанс.

Взгляд был устремлён на металлические перила моста, приближающиеся с ужасающей скоростью. Они казались не просто преградой, а символом всего, что могло бы его убить. Он знал — в следующий момент всё либо удастся, либо нет. Он был на грани. Он не мог позволить себе проиграть, не мог остановиться.

Тот момент, когда он оказался в воздухе, был чудовищным. Как в замедленной съемке, каждое движение давалось ему с невероятным усилием, как будто сама тяжесть воздуха пыталась его остановить. В голове всё закружилось от резкого скачка, а тело ощущалось словно затягиваемое в какой-то бездну. Всё вокруг размывалось, но его глаза были прикованы к цели. Он чувствовал, как каждый миллиметр воздуха, который он преодолевает, становится важным.

С максимальным усилием, исчерпывая последние силы, Марк не раздумывал ни секунды — он прыгнул. Всё его тело, каждая клеточка, все его нервы сжались в одну точку, и в следующий момент он перенёс свою волю в одно единственное усилие, как натянутую пружину, готовую разорвать пространство между собой и смертью. С огромной силой он подскочил, преодолевая железные перила моста, и в тот момент, когда его тело вырывалось в воздух, а воздух резал лицо, Марк почувствовал, как каждое мгновение этого прыжка тянется в бесконечность. Его глаза не отрывались от того, что было впереди, и, наконец, в следующую секунду, с напряжением, которое заставило его весь затрястись, он перешагнул через перила и ступил на мост.

В этот момент его сердце, казалось, пропустило удар — как будто весь мир замер. Он оказался в безопасности, но это ощущение было невероятно кратким, мгновенным. Внутри, как в клетке, бушевала энергия, не давшая ему расслабиться. Голова закружилась от резкого движения, а дыхание стало тяжёлым и неравномерным. Он инстинктивно рванул вперёд, вдавив пятки в железную поверхность моста, топая ногами и словно сбрасывая с себя всю тяжесть, которая накопилась за последние секунды. Мозг автоматически отключал всё лишнее, заставляя его движения быть скоординированными до совершенства. Он не замечал, как его ноги, одни за другими, несли его всё дальше по мосту, а напряжённость в теле всё возрастала.

Здесь, на мосту, не было поездов. Он знал, что оказался на грани чудовищной удачи. Он чувствовал её, как особое, мимолётное прикосновение. Отчаяние, что могло случиться в следующий момент, исчезло — впереди не было ни поезда, ни машин. Но несмотря на всё, его разум не мог остановиться: каждое движение вперёд было как борьба за каждую секунду жизни. Всё, что он чувствовал, это холодное и неумолимое напряжение — ещё одно испытание, которое ему предстояло пройти.

Прошло несколько шагов, и уже в этот момент Марк осознал, что земля под ногами затвердела. Он пробежал несколько метров по металлической поверхности моста, и, несмотря на свист ветра в ушах, мог почувствовать, как его дыхание успокаивается. Это был невыразимо важный момент — он не был раздавлен колёсами поезда, и, что главное, не был пойман жандармами. Его путь был открыт.

С каждым шагом, с каждым новым моментом его уверенность становилась всё крепче. Взгляд Марка уже не колебался — он был твёрд, решителен. Когда он оглянулся, его взгляд встретил картину: на другой стороне моста, далеко позади, на палубе парохода стояли жандармы. Они всё ещё кричали, махали руками, но всё было ясно — они уже ничего не могли сделать. Пароход, не замедляя хода, отплыл далеко, унося за собой все их злые намерения. В этот момент Марк почувствовал, как тяжесть, давившая его, наконец, спала. Он понимал — он выбрался.

Когда мост, со своей мрачной и грозной опасностью, остался позади, Марк не терял ни секунды. Он был полон решимости, его ноги двигались автоматически, на грани усталости, но инстинкт и страх подталкивали его к действию. Железнодорожный путь тянулся перед ним, и он видел, как поезд медленно приближался, тяжело преодолевая крутой склон, покрытый густыми зарослями деревьев, которые скрывали его от того, что происходило за спиной. С каждым шагом ему казалось, что он теряет время, но путь к спасению был теперь одним — этот поезд.

С другой стороны, в поле зрения, мелькали жандармы на конях, их фигуры выглядели как чёрные силуэты на фоне уже затуманенного горизонта. Копыта били по земле, создавая резкие, отдающиеся в ушах звуки. Они приближались, и Марк чувствовал, как время уходит. Их стремительный галоп говорил о том, что они знали, где он, что его уже вычислили. Видимо, их предупредили те, кто остался на пароходе, и теперь они мчались вдоль железной дороги, надеясь не упустить шанс и перехватить его, пока он не укрылся в поезде.

Не обращая внимания на приближающийся шум и грохот копыт, Марк собрал последние силы и, когда поезд оказался уже совсем рядом, на мгновение почувствовал, как всё вокруг замедлилось. Его мышцы напряглись, и, не раздумывая, он рванул вперёд. Его тело, сливаясь с движением, словно инстинктивно подталкиваемое отчаянием, мгновенно устремилось к первому попавшемуся вагону. В тот момент, когда его ноги оторвались от земли, адреналин взорвался в крови, наполняя его организм диким приливом энергии. Порыв ветра ударил в лицо, пронзая холодом, а сердце ударило в груди с такой силой, что казалось, оно вот-вот вырвется наружу.

Не останавливаясь, он почувствовал, как пальцы инстинктивно схватились за поручень, а в следующий момент его тело уже было в воздухе. Он прыгнул через открытое окно вагона, и, несмотря на резкий скачок в ощущениях, его руки уверенно схватились за край, а ноги легко приземлились на пол вагона. Время казалось замедленным, и, с глубокой вздохом, Марк быстро закрепил своё положение, оглядевшись, чтобы убедиться, что никто не заметил его манёвра.

Коридор был длинным и немного тускло освещённым, но Марк не тратил времени на осмотр. Он быстро окинул взглядом пространство, его глаза скользнули по сиденьям, пока не остановились на приоткрытой двери купе. Он без лишних звуков подошёл и вошёл внутрь. Внутри было тихо, и только мягкое шуршание газеты, которую держал старик за маленьким столиком у окна, нарушало тишину.

Старик был обыкновенным человеком, на первый взгляд. Его седые волосы, глубокие морщины на лбу и щеках говорили о возрасте, но что-то в его взгляде было особенным. Несмотря на видимую усталость и возраст, его глаза оставались острыми и внимательными, будто он видел гораздо больше, чем просто внешние признаки времени.

Марк замер на мгновение, внимательно наблюдая за стариком, а затем, не произнося ни слова, сделал знак молчания. Он сел напротив, откинувшись на спинку сиденья, пытаясь хоть на минуту почувствовать себя в безопасности. Его лицо немного расслабилось, и он позволил себе выдохнуть, хотя внутри всё ещё бурлило от напряжения.

Погружённый в свои мысли, он вдруг заметил яркое движение за стеклом. Он прищурился, и на фоне холодного ветра и темного леса увидел маленькую бабочку, которая кружила у окна, словно играя с его отражением. Он невольно улыбнулся, и напряжённость, которой было так много только что, на мгновение исчезла, оставив лёгкое ощущение покоя.

— Делия Эухарис, — произнёс он с лёгким отрешением, как будто собирался читать лекцию по энтомологии. — Единственная и неповторимая, она зовёт нас.

Старик, до этого полностью поглощённый газетой, внезапно приостановил чтение, как будто обнаружил, что слова на страницах утратили свою значимость. Он медленно опустил газету на стол, и её края слегка зашуршали, когда она коснулась поверхности. На его лице появилась лёгкая тень недовольства, и он едва заметно нахмурил брови, как будто что-то внезапно нарушило его спокойствие. Он поднял взгляд, и через стекла очков, которые давно покрылись пылью, его глаза встретились с глазами Марка. Его взгляд был тяжёлым, пристальным и несколько холодным, словно старик не видел перед собой человека, а лишь нечто, требующее внимания, но не достойное уважения. В этом взгляде скрывалась не любознательность, а скорее безразличие, как у человека, который давно научился оценивать мир вокруг себя с определённой дистанции.

— Кто зовёт? — произнёс старик, и в его голосе слышался лёгкий оттенок интереса, но он оставался отстранённым, как будто не ожидая от собеседника никакого серьёзного ответа.

Марк, не прерывая своей задумчивости, продолжал смотреть в тёмную зелень леса за окном. Взгляд его был фиксированным, словно он искал что-то важное в этом непроглядном мраке, что скрывалось за тенями деревьев. Легкий ветер снаружи поднимал пыль, но он не чувствовал её — его ум был занят совсем другим.

— Время, — произнёс он наконец c таким пафосом, что слова казались весомыми, как камни. — Время в лице этой бабочки зовёт нас, — добавил он, и, скрестив руки на груди, продолжил, не глядя на старика: — Мы живём в эпоху, которую будут изучать.

Старик нахмурился, но не стал перебивать. Он сидел и внимательно слушал, пытаясь осмыслить слова Марка, как будто пытаясь понять, к чему они всё-таки ведут. Марк продолжал, не замечая его присутствия, как будто разговаривал сам с собой, не ожидая ответа.

— Пройдут десятилетия, — сказал он, его взгляд всё так же был устремлён в окно, на лес, скрывавший от глаз путешественников остатки солнца. — О нас будут думать и спорить. Конечно же, возникнут разнообразные суждения, но в большинстве, — он слегка наклонил голову, и в его глазах вспыхнуло нечто похожее на мечтательность, как если бы он задумался о чём-то важном, — будущие молодые люди, я на это надеюсь, отнесутся к нам с симпатией.

Старик молчал, его глаза сузились, он пытался понять смысл этих слов, поражённый глубиной и странностью речи Марка. Он никогда не встречал людей, способных так говорить. Тишина в купе затянулась, и Марк, наконец, повернулся к нему, его взгляд был прямым, но отстранённым, как у человека, говорящего не столько для собеседника, сколько для самого себя.

— Вы согласны? — спросил он вдруг.

Старик моргнул, ошеломлённый неожиданным вопросом, и растерянно кивнул. Что-то в этих словах затронуло его, но он не был уверен, что именно.

Марк едва заметно улыбнулся, и его взгляд вновь устремился в окно. Внезапно, на фоне тягучей тишины, раздался громкий стук в дверь, который нарушил напряжённое молчание в купе. Старик вздрогнул, потянулся к очкам, будто намереваясь снять их и посмотреть, что происходит. Но Марк, словно предчувствуя, что должно произойти, быстро выпрямился, не давая старому человеку завершить свой жест.

— В чём дело? — властно и уверенно произнёс он, не поворачивая головы.

— Проверка документов, — донёсся из-за хрипловатый голос человека, который явно привык командовать. — Откройте!

Марк на мгновение прикрыл глаза, как будто обдумывая свои следующие действия. Он не спешил и не терял невозмутимости. Когда же открыл глаза, его лицо было абсолютно спокойным, как если бы не было никакой угрозы.

— Простите, но позвольте даме одеться, — сказал он тихим, но твёрдым голосом, с уверенность, что эти слова, произнесённые без тени колебания, смогут хотя бы ненадолго задержать преследователей.

Старик, прищурив глаза, недоумённо посмотрел на него. Он открыл рот, но не сразу смог произнести слова.

— Э-э... даме? — удивлённо переспросил он, обвёл взглядом пустое купе, в котором, помимо них двоих, никого не было.

Марка едва заметно усмехнулся, и его взгляд стал более решительным. Он подошёл к окну, крепко сжал пальцы вокруг холодной рамы, словно пытаясь ощутить силу этого мгновения. Он встал на мгновение, задержав дыхание, прежде чем открыть окно. Кажется, он решал, стоит ли говорить что-то важное, или лучше оставить тишину. Наконец, он произнёс слова, которые казались больше размышлением вслух, чем ответом старому человеку.

— Знаете, — его голос был тихим, но в нём ощущалась горечь, — были ошибки. Кто их избегает? Конечно, мы шумели, рисковали, делали не всегда расчётливо.

Старик продолжал смотреть на него, его удивление росло с каждым словом, и он приподнял очки, словно пытаясь лучше рассмотреть лицо Марка, пытаясь понять, о чём тот говорит.

— Но что ещё оставалось? — продолжал Марк, не глядя на собеседника, больше обращаясь к своим мыслям. — У нас не было выхода. Мы жили так, как могли.

Марк сделал усилие, и рама окна со скрипом поддалась, выпуская внутрь холодный ветер. Его лицо на мгновение покрылось лёгким налётом мороза, и в купе резко нарастал шум, как будто сам поезд начал становиться частью этого беспокойного мира, в котором ему приходилось существовать. Звуки железа, крики, холод — всё это врывалось в пространство, которое Марк был готов покинуть.

Он взглянул на старика, его взгляд был кратким, но от этого не менее решительным.

— Надеюсь, они нас поймут, — сказал он тихо, почти шёпотом.

— Кто «они»? — выдохнул старик, но Марк уже не обращал на него внимания.

— Честь имею, — коротко бросил он, и в следующий момент резко дернул раму, распахивая окно до конца.

В следующую секунду Марк резко дернул раму, распахивая окно до конца. Ветер ворвался в купе, как если бы он стремился вырвать его из этого мира, наполненного шумом и закрытыми стенами. Не теряя времени, Марк мгновенно оценил момент, выбрал точку и, не раздумывая, прыгнул.

Приземлившись на железнодорожные пути, его тело среагировало на удар, но он быстро восстановил равновесие. Повернувшись к уходящему поезду, Марк вытер верхнюю губу. Лёгкая стена ветра всколыхнула его волосы, и он, неторопливо, вытащил из кармашка своего жилета пенсне. Словно это был привычный жест, он надел его и, с какой-то театральной серьёзностью, окинул последний взгляд на исчезающий поезд.

Он не спешил, не спешил с прощанием. Взгляд его был холодным, но с каким-то лёгким оттенком сожаления. Силуэт поезда, удаляющегося в тумане, оставался у него в голове. Всё, что случилось, казалось частью какого-то безумного и не до конца понятого спектакля, где он был не просто зрителем, а главной фигурой, уворачиваясь от своей судьбы.

Марк задумчиво выпрямился, сжался в плечах, а потом медленно пошёл вперёд, чувствуя, как напряжение покидает его тело. Мысли о Кембридже, об оставленной квартире, о Бэйзларде, сидящем там один, с каждым шагом становились всё ярче. Он не мог не думать о том, что, возможно, поступил не самым лучшим образом, оставив его одного.

«Ну да, старик, наверное, устал ждать,» — подумал Марк с добродушной усмешкой. В этой мысли не было упрёка, скорее лёгкая ирония и понимание. Бэйзлард был человеком, который прекрасно умел адаптироваться к обстоятельствам, даже если те и не были самыми комфортными. «Несколько часов отдыха в уютной квартирке не будет лишним в его нелёгком деле революционера», — усмехнулся он себе под нос, слегка ускорив шаг.

Пенсне на его лице сверкало в свете тусклого заката, и его мысли постепенно унесли его далеко от окружающего мира. Он продолжал идти вдоль рельсов, не замечая, как вечернее небо темнеет, а пространство вокруг сужается в густую тень. Его взгляд застыл на одном из следов на железнодорожной пути, но мысли его были уже в другом месте — в прошлом, в те моменты, когда он был с Хари.

Неожиданно, словно удар молнии, в его сознание врезалась мысль о ней — о бывшей жене, о том, как он сделал всё хуже. В его памяти всплыли слова Бэйзларда, произнесённые в парке, когда тот с беспокойством пытался донести до него, что не нужно было пытаться освободить Хари таким способом. «Свою же жену подвёл, а ведь такая была возможность спасти!», — говорил тогда старик. Марк ощутил тяжесть этого утверждения, словно она физически давила на его грудь. Он пытался помочь, и, в свою очередь, причинял боль.

Он вспомнил тот момент с баржей, когда он принял решение, что её следует утопить. Он думал, что тем самым избавит Хари от преследований, от давления. Однако теперь, на рельсах, в ночной тишине, он понимал, как наивно ошибался. Потопление баржи, разумеется, не могло помочь Хари. Напротив, его действия только привлекли внимание. Он был уверен, что из-за его поступков её теперь держат в другом месте, под усиленной охраной.

— Теперь они, наверное, считают её опасной преступницей, — пробормотал он вслух. — Увезли в такое место, куда мне во веки веков не добраться. И всё потому, что я был слишком уверен в том, что всё делаю правильно...

Марк ускорил шаг, не выдержав тяжести мыслей, что будто бы тянули его вниз, обременяя каждую клеточку его тела. Вскоре он перешел на бег, не думая о том, что впереди ночной путь и что за его спиной остаётся тень прошлых решений. Все его тело, как и разум, стремилось к чему-то, что могло бы облегчить этот гнёт. Но каждый новый шаг не избавлял его от боли, а лишь усиливал её.

И вот, словно из ниоткуда, перед ним снова возникло лицо — лицо его дочери Молли. В памяти оно вспыхнуло ярким, почти болезненным пятном, как если бы сама реальность внезапно растерзала покой его мыслей. Молли была в той самой рубашке с короткими рукавами в красно-белую полоску, которую он когда-то носил в тот день, когда решался на безумный шаг — попытку потопить баржу, чтобы освободить её мать.

Её глаза, полные невысказанных вопросов, словно впивались в его сознание, вытаскивая на свет всё, что он старался забыть. В её взгляде не было осуждения, только безмолвное ожидание, что он, как отец, найдёт ответ. Но Марк не знал, что сказать. Это было мучительно. Он почувствовал, как его сердце сжалось от боли — от осознания того, что этот взгляд не оставляет ему пути к оправданию.

И вдруг, как будто время растаяло и всё вокруг исчезло, он понял. Он потерял не только себя в этом хаосе, но и столько всего, что было дорого. Он потерял возможность всё исправить, потерял шанс вернуть то, что упустил. И если он не изменит то, что сделал, он потеряет ещё больше — всё, что могло бы быть.

Марк стиснул зубы, сдерживая боль, и, не раздумывая, рванул вперёд. Но его тело двигалось быстрее, чем мысли, а в голове продолжали крутиться слова, которые не отпускали. «Ты не мой отец.» Эти слова, сказанные в поле одуванчиков, когда мир его дочери рухнул вместе с арестом Хари, отзывались в его сознании как болезненный удар. Боль и отчаяние в её голосе не давали ему покоя. Он слышал их снова и снова, как эхо, что не уходило.

Её слова были простыми, но в них скрывалась вся её горечь, вся правда, которую он не хотел видеть. Он был слабым, беспомощным, неспособным стать тем, кем должен был быть. Он видел в её глазах разочарование, пустоту — и знал, что это он стал причиной этого. Он не был её защитой, не был её опорой. Он был тем, кто позволил ей сказать такие слова.

Тогда он стоял перед Молли, абсолютно растерянный от её слов. Он не знал, как ответить, не знал, как объяснить, что всё, что он делал, было ради неё. Но её фраза была как удар, как острый нож, который глубоко проник в его душу. Он чувствовал свою слабость, свою беспомощность. Он не был тем человеком, которым она нуждалась. Он не сумел её защитить, не научил её важным вещам, которые мог бы передать. Он стал тем, кто не смог быть достойным отцом и позволил ей сказать эти страшные слова.

Марк ускорил шаг, пытаясь хоть как-то избавиться от навязчивых мыслей, но они не отпускали его. Они следовали за ним, как тень, и с каждым шагом нарастали, как невыносимый груз на его плечах. Он не мог сбежать от них — они держали его в своих когтях. Взгляд Хари, её слова, всё, что он сделал и не сделал… Это ощущение вины, которое сжимало его грудь, не давало ему покоя.

Он не был тем, кем мог бы быть для неё. Хорошая мать — Хари была именно такой. Она всегда заботилась о своей дочери, она всегда пыталась сделать всё правильно, быть рядом, когда нужно, любить и поддерживать. Но Марк? Он был плохим отцом. Он не был рядом, когда она в нём нуждалась. Он был слишком занят своими собственными делами, своими идеями, своими убеждениями. Он позволил себе увязнуть в этих поисках и оставил её одну. Он не стал тем, кто поддерживал её в трудный момент, кто мог бы ей помочь.

Эти слова, произнесённые с таким откровенным детским гневом, теперь звучали в его голове, как смертельный приговор. Она, возможно, давно забыла этот момент, но для него он остался навсегда. Он вновь и вновь проигрывал эти слова в своей памяти, терзая себя, потому что знал: он потерял её. Потерял её доверие. Потерял её веру в него как в отца.

Он осознал это слишком поздно, когда уже не мог ничего исправить. Он потерял всё, что было важно, что было настоящим. Все его усилия, всё, что он пытался сделать, стремление изменить мир, спасти Хари — всё оказалось тщетным. В тот момент, когда Молли нуждалась в нём больше всего, он был занят чем-то абстрактным, иллюзорным, убеждениями и идеями, которые не имели значения для неё. Он не заметил, что требовалось на самом деле — просто быть рядом, поддерживать, слушать.

Он мог бы, если бы не был таким слепым, таким самовлюблённым, таким оторванным от реальности. Он не заметил, что она нуждается в его поддержке, а не в его великих планах, не в его стремлении изменить мир. Всё, что ему нужно было сделать, это быть рядом, рядом с ней, когда она кричала, когда ей было плохо. Но вместо этого он был занят собой и своим внутренним миром, не заметив, как она исчезала из его жизни.

Шагая по железнодорожным путям, Марк ощущал, как тяжёлым грузом ложится на его душу осознание, что Хари была хорошей матерью. А он? Он был отцом, который не смог справиться с этой ролью. Это осознание стало для него ясным, как никогда раньше. Он не научился быть тем, кто мог бы быть опорой и поддержкой для Молли, тем, кто мог бы заменить мать в её глазах. В те моменты, когда дочь нуждалась в нём, он не был рядом, не мог дать то, что ей было нужно. И теперь, глядя на всё, он знал, что никогда не станет тем человеком, каким была Хари для своей дочери.

Он пытался оправдать свои поступки, уверяя себя, что всё, что он делал, было ради их будущего, ради её безопасности, ради того, чтобы исправить ошибки прошлого. Но сейчас эти оправдания казались пустыми. Он не был рядом в моменты, когда это было важно. И теперь, оглядываясь назад, он видел, как всё усугубил. Он отдалялся от Молли и от Хари, и не знал, как это исправить. Каждое его действие казалось шагом по кругу, вновь и вновь возвращаясь к разочарованию.

Он пытался убежать от своих слабостей, думая, что исправив одну ошибку, он сможет всё наладить. Он надеялся, что спасая Хари, он вернёт всё на свои места, что он снова станет тем, кто может исправить свою жизнь. Но на деле всё становилось только хуже. Он не мог быть рядом с теми, кто в нём нуждался, и чем больше пытался что-то изменить, тем больше разрушал.

Хари была хорошей матерью. А он — плохим отцом. Это осознание было неизбежным, как тяжёлое бремя, от которого не скрыться. Он не мог изменить ничего, что уже было, и это чувство вины, что он так и не стал тем, кто мог бы стать опорой для Молли, не отпускало его. Шагая вперёд, он ощущал, как каждый шаг только углубляет пропасть между ним и тем, что он мог бы быть. Он двигался туда, где не было ни пути назад, ни возможности что-то изменить, и лишь одно ожидало его впереди — абсолютная пустота.

Когда умирают кони — дышат.

Когда умирают травы — сохнут,

Когда умирают солнца — они гаснут.

Когда умирают люди... Поют песни.

Велимир Хлебников, Россия, 1912 год (за пять лет до Великой Октябрьской социалистической революции).