Дикий-дикий Восток... (гет)

Ночью Эрик спит. Судороги по новой не начинаются, что его очень радует. Состоянии существенно улучшается, по крайней мере — не трясется теперь все время. Проснувшись, он обнаруживает, что заснул в их убежище головой на коленях Жозефины и что девушка еще не проснулась. Осторожно встав, он уже как-то привычно прошел к окну и немного приоткрыл ставни. Руки задрожали. Глубого вздохнув, он почувствовал, как за спиной раздалась какая-то возня.

— Эрик? — Жозефина подходит ближе в тот момент, когда Эрик дрожащей рукой чуть приоткрывает ставни так, чтобы буквально одним глазом видеть, что происходит на улице.

— Жози? А я тут… вот… — он замялся, не зная, что сказать. Ее руки ложатся поверх его дрожащей ладони. — Не надо, я… Я в порядке, все в порядке…

— А, ну да, боишься, что я тебя типа психом считаю... Дурак, что ли? Кто-то боится высоты, кто-то — крови, кто-то — крыс, а ты боишься незнакомых мест. Кстати, раз ты всегда жил в подвале и ни с кем не разговаривал, то это можно объяснить. А вот, например, когда Карлотта крыс пугается, то она выглядит еще ненормальней, чем ты, потому что с тобой понятно, почему боишься.

Она ободряюще улыбается и садится на подоконник, обнимая Эрика и прижимаясь головой к его груди. Стук молотков в голове исчезает через несколько секунд.

— Красиво, да? — сквозь узкую щель он смотрит, как над городом расцветает рассветное зарево.

— Красиво. Я пойду, чайник поставлю…

— Ты… Избегаешь говорить со мной. Я чувствую.

Он поспешно закрывает ставни и прижимается лбом к стене.

— Да нет, я не избегаю, я просто не знаю, о чем. О том, что вчера было, тебе говорить неприятно, о театре не надо, потому что… Ну, в общем, это… Вот. Я пойду, — Жози выскользнула из комнаты прежде, чем он успел ей что-то сказать. Эрик почувствовал, что улыбается. Сейчас от ее прямолинейности и какой-то патологической честности было легче.

Весь день они проводят, практически не говоря друг с другом, кроме как по делу. Эрик понимает, что это было даже лучше, чем давить из себя слова. Может быть, им не нужны слова, чтобы понимать друг друга?

Когда он точно знает, что рядом есть место, где он может спрятаться, если вдруг начнет происходить что-то плохое, передвигаться по квартире становится легче. Он находит в себе силы приготовить для них с Жози вкусный обед, почитать книгу и даже порепетировать со своей девочкой особо сложный отрывок из одной оперы.

Спать уходят очень рано, еще когда не стемнело. А утром он замирает у чуть приоткрытой ставни в ожидании рассвета. Жози так же, как и накануне, сидит рядом с ним, обняв. В этот раз смотреть на происходящее за окном легче. Он привыкнет. Должен привыкнуть.

Филипп является к ним ближе к обеду. Судя по тому, как сияет лицо молодого дворянина — новости хорошие.

— Карье взяли. Причем фактически в момент преступления. Люди Леду едва не упустили ее, но мои подчиненные успели и девчонку спасти, и Жерара схватить. Вы вдвоем должны будете дать показания против него. Ну, рассказать все про эту ситуацию с Призраком.

Эрик безучастно кивает. Он уже понял, что ему придется говорить с другими людьми. С теми, кто будет вести расследование. Единственное, что он попросил Филиппа разрешить ему взять на дачу показаний Жозефину. Та действовала лучше любых успокоительных.

Отправиться в полицейский участок им пришлось через два дня. Благо что Филипп сам отвез друзей до нужного дома, при этом предусмотрительно завесив все окна в карете.

Беседы с полицейскими Эрик боится: в свое время Жерар Карье приложил массу усилий, чтобы привить ему этот страх. Жозефине и Филиппу пришлось довольно долго уговаривать его зайти в нужный кабинет. Эрик боится, что его будут обзывать из-за маски, еще больше — что потребуют ее снять. Второй страх оправдывается сразу, поскольку полицейский требует у него снять с лица маску сразу же. Эрик с присвистом втягивает воздух. Неожиданно его плечо сжимает чужая ладонь. Обернувшись направо, он видит Филиппа, который одними губами шепчет ему «не бойся». То ли сказывается лошадиная доза успокоительного, предусмотрительно принятая перед поездкой, то ли мальчишка оказывает на него какое-то гипнотическое воздействие, но в следующий момент Эрик медленно поднимает маску на долю мгновения, чтобы представитель закона мог разглядеть его лицо. Пальцы Филиппа на его плече вздрагивают. Лицо жандарма остается непроницаемым и он, как ни в чем ни бывало, начинает задавать Эрику стандартные вопросы. Просит рассказать про Белладову, про Карье, про то, как он жил в подвалах и изображал из себя Призрака. К концу своего рассказа Эрик осмелел настолько, что принялся ходить по кабинету. Это было больше от нервов. Жандарму было все равно: он просто тщательно записывал все, что говорил ему мужчина. В конце беседы ему дали прочитать то, что было записано с его слов и сказали подписать эту бумагу, чтобы заверить ее правдивость. Пожав плечами, мол, надо — значит, надо, Эрик ставит размашистую подпись.

Филипп остается в кабинете, чтобы о чем-то переговорить с жандармом, а Эрик с Жозефиной выходят в коридор и сразу же идут на улицу.

— Странно. Я думал, что реакция на мой вид будет… более бурной, — он растерянно подносит руку к маске, словно стремится убедиться в том, что она все еще на месте. Снимать ее он пока что не был готов, разве что в те моменты, когда они оставались наедине с Жози, ведь она давно знает, как он выглядит.

— Знаешь, полицейские — они в чем-то на врачей похожи. Папа мне говорил о том, что после десятой по счету констатации смерти перестаешь сочувствовать и жалеть, бояться чего-то. Ну, потому что так… Вроде как проще. Всех жалеть — это и жалелки никакой не хватит, и когда жалеешь — не сможешь помочь по-настоящему, ведь все на эмоции уйдет. Так что полицейские — они спокойны будут даже при виде разрезанного на мелкие куски человека, не то что вполне живого, но без носа. А Филипп… ну, он уже понял, что ты… Какой ты. Правда, он все равно испугался, но он вообще… впечатлительный. Европеец, что с него взять. Ну, в смысле, европейцы и так слабей индейцев, а этот еще из дворян. Он не плохой, нет — просто он боится таких вещей, которые для меня, например, обычны.

— Вроде оскальпированных трупов? — подначил Эрик.

— Да, именно. Думаю, что ему лучше не знать, что скальпы снимаются, когда труп еще трупом не является… — с ухмылкой ответила Жозефина.

— Прогуляемся? Здесь недалеко до театра, — Эрику больше всего хочется домой. Кроме того, ему хочется показать Жозефине, что его состояние не такое безнадежное, как могло бы показаться. Ну, он ведь смог сегодня разговаривать с другим человеком.

Чем ближе к театру они подходят, тем уверенней он себя чувствует. Все-таки, здесь он почти дома.

— Зайдем ко мне? — уточняет он у Жозефины. Хочется, чтобы она была рядом с ним, когда он увидит, во что превратился его дом стараниями Леду и его людей. Когда они с Жози в спешке убегали, у него не нашлось времени спрятать даже дорогие сердцу вещи. Подсознательно он ждет, что все разгромлено. Как же удивительно и сколько облегчения он испытывает, когда понимает, что толпа полицейских всего лишь затоптала полы тройным слоем грязи и разбила три чашки из его любимого сервиза.

— Вдвоем быстрей с уборкой справимся? — видимо, Жози передается часть его хорошего настроения, потому что она улыбается. Остаток дня они проводят внизу. Сначала уборка, потом — очередная репетиция. А потом он читает книгу, а Жозефина засыпает, сидя у него на коленях и прижавшись щекой к его плечу. Отложив в сторону книгу, он осторожно обнимает ее за плечи, второй, свободной рукой, гладя по контуру лица. Перебирает пальцами длинные волосы, которые смотрятся вполне внушительной гривой, когда не заплетены в косички. Напевает колыбельные, пока несет ее в кровать. Сам собирается лечь на диване в другой комнате, но в момент, когда он опускает Жозефину на кровать, обнаруживает, что та во сне крепко вцепилась пальцами в ткань его рубашки.

Разжимать, значит — разбудить. Делать нечего — он привычно ложится рядом, уже сквозь сон чувствуя, как на спину ему опускается что-то тяжелое. Видимо, Жози во сне приняла его за ветку дерева, на которую нужно забраться. Делать нечего, пришлось терпеть. Благо, что хоть не такая она и тяжелая в итоге оказалась.

* * *

Прошло две недели с момента нашего с Эриком возвращения в театр. Естественно, что мое отсутствие не осталось без внимания, а еще — все уже знали про нас с Эриком. Как и откуда, если ни я, ни Филипп ничего никому не рассказывали — для меня загадка. Может, кто-то из полицейских проболтался? Или это особенность театра такая — всем про всех все известно, как в нашей деревне? Уж точно не знаю.

Зато теперь Эрик мог свободно ходить наверху, в смысле — по театру. И его никто не обижал, даже наоборот — жалели и ругали Жерара. А еще — Эрик очень удивился, что за ним оставили право носить маску, ну, то есть, что никто не требует у него перестать ее носить или просто показать лицо.

Сейчас он стоял рядом со мной за кулисами. Это уже что-то вроде традиции: он смотрит, как я пою, иногда жестами показывает мне, как лучше вести партию. С учетом того успеха, который мне сопутствовал в последнее время, дядя Колетти решил дать мне роль Аиды. Опера была написана не так давно и сейчас пользовалась повышенным вниманием. Хотя, как по мне, все совсем по дурацки в конце получилось, потому что Аида повела себя, как идиотка. Нет, ну правда: идти умирать вместе с человеком, который приложил все усилия для того, чтобы ты осталась жива — это уже не любовь, а самое настоящее предательство по отношению к нему, ведь он же готов был все, что угодно отдать, чтобы она освободилась и сбежала. По-правильному, надо было почтить память Радамеса, назвать Радамесом своего сына, а лучше — нескольких и воспеть его доблесть. Ну, или как принято говорить у европейцев, сделать все, чтобы он, глядя с этих их небес, не пожалел о том, что спас ее, то есть быть достойным вождем своего народа, справедливой и мудрой правительницей… Ну, или просто хорошей скво, если у них там нельзя было правительницей быть.

А вот такая вот какая-то дурацкая логика… А, да. Какая может быть логика у скво из опер…

— Жози, твой выход, — над ухом раздается предупреждение. Я выхожу в центр сцены. И начинаю петь свою партию. Потом ко мне должен присоединиться Радамес, но вместо него я вижу за кулисами какую-то возню и не вижу Карлоса. Вспомнив, что не видела его сегодня весь день, начинаю подозревать неладное. Ладно, если даже он не придет: мне надо будет допеть свою партию и, поклонившись, убраться со сцены, а со всем остальным разберется Колетти или кто-то другой: Карлосу найдут замену, возьмут перерыв на пятнадцать минут, а зрителям в это время покажут какой-нибудь из общих номеров. Так всегда делали, когда происходили какие-то ЧП, а в опере они происходили постоянно: периодически накрывалось освещение, иногда возникали проблемы с капризами актеров (особенно это было актуально в те времена, когда на сцене властвовала «мадам Карлотта»)…

Но в нужный момент за моей спиной раздается-таки голос, напевающий партию Радамеса. Мне нельзя оборачиваться, но этот голос я узнаю из тысячи других. Эрик? Стоп, что он тут делает?! Он вообще с ума сошел? Он ведь не может вот так вот… Его ведь приходится каждый раз, когда отходим далеко от театра, за руку держать. Тут театр, конечно, но ведь кругом много незнакомых людей, сидящих в зале и смотрящих прямо на него… Когда приходит момент обернуться, я вижу, как дрожат его руки, нервно сжимаясь в кулаки. Но голос все так же уверенно тянет ноты. Зрители в зале изумленно притихли и, казалось, даже забыли, как дышать. Ну да, если он умудрился научить красиво петь человека, который несколько месяцев назад даже не знал, как ноты выглядят, то можно только догадываться, какое впечатление на сцене производит он сам…

Когда мы оказываемся за кулисами, я сразу же обнимаю его и с тревогой смотрю на побелевшие губы.

— Все хорошо, — тихо, но уверенно произносит он. — Я просто…

— Карлос так и не появился. Выпускаем дублера, или… Может, вы допоете? — как-то неуверенно спрашивает у Эрика Колетти, уже находящийся за кулисами.

— Хорошо, — он с готовностью кивает.

— Эрик, но… — пытаюсь возразить я.

— Я справлюсь, — он глядит на меня своими странными светло-карими глазами и нервным движением поправляет маску на лице. — Я справлюсь.

После каждой его арии зрители вскакивают со своих мест и долго апплодируют. Это вселяет в довольно робкого обычно Эрика странную эйфорию. Но после выхода на поклон он привычно исчезает и никто не может его найти. Я-то знаю, что он спрятался в моей гримерке, но никому не выдаю, где он находится. Журналистов привычно оставляю на дядю Колетти: сама я так и не привыкла общаться с ними за то время, что выступаю на публике. Филипп еще сказал, чтобы я держалась от них подальше, а то они каждое мое слово переврут двадцать раз и в итоге получится совсем не то, что я сказала. Ну а Эрик, понятное дело, и вовсе не умел с ними общаться…

Открывая дверь гримерки, я понимаю, что внутри уже находится чей-то ключ. Стукнув в дверь пару раз, сообщаю, что это я. Не проходит и минуты, как мне открывают дверь и на руках затягивают внутрь. Прежде, чем я успеваю что-то сказать, Эрик кружит меня по комнате, смеясь и что-то говоря. Опускает на диван, начинает жестикулировать. Речь немного бессвязная, но это скорей от радости, чем от страха. Он сообщает, что приготовил нам чай. Понимаю намек и достаю с полки заначенную банку с шоколадно-ореховой пастой.

Это у нас с ним общая черта: мы оба жуткие сладкоежки. К тому моменту, как в дверь начинает стучать дядя Колетти, мы уже успеваем сжевать по три бутерброда и обсудить тот фурор, который произвело наше совместное исполнение.

— Открыть? — уточняю у Эрика я. Самой мне больше всего хочется сделать вид, что в гримерной никого нет, но в глубине души копошится червячок сомнений. Вдруг Колетти собирается сказать что-то важное?

— Открывай, — мрачно выдыхает он.

Я открываю дверь и меня едва не сбивает с ног дядя Колетти.

— Где он? О, боже, вы действительно здесь. Это было… Божественно! Великолепно… Так, а это что еще такое?!

При виде бутербродов с шоколадно-ореховой пастой, оба ингредиента которой считаются запретными для вокалистов, дядя Колетти нервно дернул глазом.

— Бутербродики, — отозвалась я. — Вам намазать?

— А… Кхм… Ты с ума сошла, Жозефина! Потеряешь голос и тогда…

— Ну, я же не потеряла голос, когда вы меня заставили жить в кладовке с мышами, тараканами и кучей пыли! И, кстати, не потеряла его, когда ваша жена меня гоняла то в сырые подвалы, то под проливным дождем в магазин, то еще куда-нибудь при условии, что у меня не было даже приличной одежды, — возмутилась я. — Уж думаю, что шоколадная паста с орехами — это меньшее из всех зол, что выпали на долю моих голосовых связок.

От моей отповеди дядя Колетти посерел и, осунувшись, опустил голову. В последнее время, видимо, после разговора с Филиппом, дядю отчетливо начала мучить совесть за то, как он обходился со мной те несколько месяцев. Верней, как позволял обходиться с родной племянницей тете Карлотте.

— Ладно, о чем вы хотели со мной поговорить? — Эрик мягко взял меня за руку, потянув на себя так, чтобы я оказалась у него на коленях. Собственническим жестом обхватил меня за талию одной рукой, а другую положил мне на коленку. Сейчас я почувствовала от него какую-то странную злость и… Видимо, все дело было в той обиде, которую Эрик волей-неволей затаил на остальных людей за то, что ему пришлось так долго быть одному. Он словно говорил сейчас дяде Колетти что-то вроде «ага, смотрите! Даже вашей племяннице вы не нужны». Самое жуткое, что Эрик действительно прав — не нужен. К дяде Колетти я даже жалости не чувствую, потому что он сам виноват, что все так произошло. К тому же, это из-за него на дом Эрика напали жандармы и ему пришлось переживать все то плохое, что произошло в доме на другом конце Парижа.

— Эрик, а скажите… Вам не хотелось бы продолжить выступления в Опере? Если вы не возражаете, то мне хотелось бы заключить с вами контракт…

Как по мановению руки перед Эриком вдруг оказывается пачка бумаги. Достав из кармана карандаш, мужчина принимается вертеть его в руках. А, нет, он его не вертит. Он делает на салфетке небольшой карандашный набросок, в котором изображает моего дядю в костюме Мефистофеля из «Фауста». Уловив аналогию, я прыснула, а дядя подался вперед, чтобы посмотреть, над чем это мы смеемся. Мы ему, естественно, не показали. Вместо этого Эрик взял в руки контракт и потянулся за моей сумкой, которая висела на спинке кресла.

— Пожалуй, я почитаю дома. И заодно покажу своему другу, который разбирается в таких вещах. Полагаю, что мы договоримся сотрудничать на взаимовыгодных для нас обоих условиях, — Призрак Оперы широко улыбнулся и крепче прижал меня к себе. Всем своим видом мы принялись выражать тоску, стараясь намекнуть дяде, чтобы он убрался уже из моей гримерки и дал нам спокойно допить чай, пока он не остыл.

К счастью, дядю окликнули из коридора, иначе кто-то из нас точно бы не выдержал и послал его в такие углы прерий, куда даже койоты не заглядывают.

— Наконец-то ушел, — я с облегчением вздохнула.

— И не говори, — Эрик задумчиво принялся перебирать мои пряди. Неожиданно вытащил шпильки из пучка, в который я убирала волосы, чтобы можно было надеть сверху парик. Растрепал пряди у висков.

И неожиданно, но в то же время — как-то ожидаемо потянулся к моим губам. Отвечаю на поцелуй, от которого по всему телу пробегает странная дрожь. С губ срывается невольный стон, когда он словно невзначай проводит рукой вдоль моего тела. Дальше картинка смазывается — мое тело почему-то на какой-то момент вышло из-под моего контроля, и очнулась я только тогда, когда наполовину расстегнула рубашку Эрика, а он стащил с меня тунику.

— Что ты делаешь? — тихо спросила я, хотя понимала, что именно он делает. Понимала и чувствовала, что ему хотелось со мной сделать сейчас, пользуясь тем, что мы в этой комнате одни, а двери закрыты.

— Я… — Эрик, уже расстегивающий одной рукой мою тунику, внезапно остановился. Его взгляд стал мрачным и тяжелым, почему-то в этот момент стал похож на взгляд Жерара и мне стало неприятно. — Я понял, — глухо и мрачно произнес он, — отодвигаясь от меня.

— Слушай, — я придвинулась к нему ближе и положила руку на плечо. Эрик нервно вздрогнул, сжав руки в кулаки и наклонив голову.

— Прости, прости… Я… Я сам не знаю, что это… Как это… Я не знаю, что на меня нашло, я…

— Все нормально. На счастье, у меня явно меньше проблем с самоконтролем. Просто, Эрик… Я не признаю эти ваши европейские браки, всю эту муть с церковью и прочей… кхм… атрибутикой. Но рассказывать сыну или дочери что-то вроде «ты появился/лась потому, что мы с твоим папой психанули на выступлении, потеряли над собой контроль и отсношались на полу моей гримерной»… Это мой первый раз Эрик. Хочу, чтобы это было как-то… Красиво, а не вот так. Ну, знаешь, одежда, прическа, свечи, приятно пахнущее постельное белье… Даже у тех, кого твои сородичи считают дикарями, это — целый ритуал, а не…

Чужой палец лег на мои губы.

— Я тебя понял, — своим привычным, чарующим, бархатистым голосом произнес Эрик. — И я с тобой согласен. Насчет того, что только что…

— Да просто забудь. Мы оба были не в себе. Налей еще чаю, ладно? Я пойду, переоденусь.

Договорив это, я скрылась за ширмой. Обхватила себя за плечи руками и глубоко вздохнула. Да уж… Теперь я понимаю, почему женщины так реагируют и почему они так стонут. Голос внутри меня требовал выйти, стянуть наконец с Эрика рубашку и прямо сейчас потребовать продолжения. Останавливало то, что это все равно будет как-то… неправильно, что ли. И что нам обоим стыдно будет это вспоминать.

Когда я вышла в гримерную, ничто уже не напоминало о присутствии Эрика буквально пару минут назад. Только моя чашка была наполнена до краев. Глубоко вздохнув, я залпом выдула чай, зацепила с блюдца последний бутерброд и, жуя на ходу, направилась в сторону своей спальни.

Эрика после этого разговора я не видела два дня. А потом он появился, как ни в чем не бывало, во время одной из репетиций. И с ним был дядя Колетти, который сказал, что теперь Эрик будет в труппе, потому что Карлос, как выяснилось, банально бросил нас, уехав работать в Рим. Как-то некрасиво поступил, ведь ладно просто на работу уехать, так все-таки предупреждать же надо, чтобы замену успели найти, а не исчезать накануне спектакля.

И следующий месяц превратился для нас с Эриком в рутину. Оживляли ее лишь выступления и совместные посиделки в гримерке после них. Мне казалось, что после того, что произошло, он старается держаться дальше от меня. Может быть, так и правильно пока что: почему-то внутренний голос подсказывал, что лучше сейчас ни о чем его не спрашивать и ничего не выяснять, сам разберется, не маленький ведь, правда?

Дяде Колетти пришлось удвоить нам обоим гонорар. Остальным из труппы тоже вроде бы подняли зарплату, но точно я не знаю: финансовые темы, что удивительно, никогда не обсуждались друг с другом. Насчет наших гонораров… Тут Филипп постарался, никак иначе. Но это было справедливо, ведь на билеты на постановки, в которых мы пели, раскупались в первые два часа с момента начала продажи.

Журналистам информации не обломилось, что удивительно. Наверное, в труппе поняли: чем меньше знают про Эрика чужие, тем больше к нему интереса. Кого только не представляли под маской! Самыми распространенными слухами были «достоверные сведения» о том, что под маской скрывается представитель аристократии, который не может открыть инкогнито, но при этом хочет явить миру свой талант. Эрика, судя по всему, это устраивало. Ну и меня тоже.

После очередной «Маргариты» мы сидели уже в его гримерке и привычно грызли бутерброды. В последнее время шоколадно-ореховую пасту кто-то повадился прятать, а из буфета пропали вдруг все сладости, содержащие орехи и шоколад, а также все мороженое. Видимо, дядя Колетти всерьез беспокоился из-за наплевательского отношения нас с Эриком к голосам. Несколько раз он порывался говорить с нами на эту тему, но мы лишь отмахивались. Серьезно?! Я плавала в ледяной воде горных рек, спала на голой, между прочим, земле, так как нам во времена обучения у шамана даже одной циновки на шестерых не выдали, а Эрик вообще всю жизнь прожил в сыром подвале и, кстати, продолжает там жить.

— Жози, я хотел бы поговорить с тобой насчет… — Эрик сбился с мысли и глубоко вздохнул.

— Насчет нашего разговора? — привычно прямолинейно уточнила я, хотя, наверное, заикалась сама не хуже Эрика. Жопа койота, да это будет сложней, чем самая тяжелая охота!

— Да и… Если у тебя нет планов на завтрашний вечер и если ты все еще хочешь, чтобы… — Эрик так и не произнес «мы переспали», потому что это было явно не в его стиле: подобной прямолинейностью он от меня еще не заразился.

— Итак, если я еще этого хочу, то…

— То завтра вечером я приглашаю тебя ко мне на романтический ужин, — шея и видимая часть лица густо покраснели. Прищурившись, я, кажется, разглядела пар, идущий из его ушей.

— Ага. Я приду. Тогда до завтра? — уточнила я и, не дождавшись ответа, выскочила из гримерки. Быстро пробежав по коридорам оперы и заперев за собой дверь спальни, я достала из шкафа с одеждой платье цвета слоновой кости, которое было немного похоже и на первое платье, которое дал мне Эрик несколько недель назад, и на тот жмущий ужас, что был на мне в момент его признания. Верней, в момент, когда я вытянула из него признание.

Следом за платьем появилось белье, выбранное мною в одном из магазинов еще три дня назад. Я ведь знала, что в итоге разговор к этой теме вернется. Кстати, Филипп рассказывал мне о том, что дядя Колетти настучал ему про то, что Эрик меня совращает. На что я заметила, что скорей уж совращаю я его, но, как и полагается приличному человеку, мыслей своих вслух не произнесла. Правда, Филипп, кажется, и так все понял, потому что лишь усмехнулся в ответ на мое молчание тогда.

Последующее утро я возилась с журналами, пытаясь выбрать наиболее подходящую для такого случая прическу. Кажется, теперь я понимаю, почему европейские скво так возятся с одеждой и волосами. Странно, но когда я укладываю волосы, руки немного дрожат. Успокаивает меня лишь то, что Эрик мандражирует наверняка ничуть не меньше.