Гибель отложим на завтра (джен)

Барабанный бой и громкие крики, заунывные гимны и буйные разноголосые речитативы оглушали царицу. Жрицы и мужчины — жители побережья — плясали посреди поля и, рассекая тьму, играли с факелами и прочими потешными огнями, мельтешили перед взглядом. Многие выглядели уже настолько пьяными или одурманенными, что, казалось, того и гляди подожгут траву под ногами.

Вот с гиканьем и хохотом жрицы потащили какого-то несчастного парня в венке из листьев прочь от празднества, куда-то к берегу моря, чтобы там он спарился — иного слова Лиммена не находила — с одной из жриц, которой выпало в этом году изображать богиню. Что случается дальше с мужчиной, которому не повезло стать мужем той «богини» — земным богом — царица точно не знала. В былые времена его спустя год убивали, а кровью орошали поля, но сохранился ли жуткий обычай до сих пор или его заменили символической смертью, правительница ответить не смогла бы, потому что и сами жрицы отвечали на этот вопрос уклончиво и расплывчато. Вдаваться же в подробности Лиммена не жаждала.

Она многое бы отдала, чтобы оказаться подальше от этого ужасного места, в своих покоях, где слушала бы благозвучную музыку и нежные напевы, а не эти завывания, и любовалась бы прекрасным, как юное божество, Вильдэрином, а не смотрела на грязных рыбаков и пахарей. Но, увы, приходилось исполнять свою роль. Благо, церемония уже близилась к завершению. Храм Богини-матери царица посетила еще днем, вознесла на алтарь дары — цветы, зерно и кровь белой кобылицы, пожертвовала жрицам золотые монеты. Перед началом оргии произнесла торжественную речь и теперь наблюдала за творящимся безумием с помоста, ограждения которого были украшены пучками ржаных колосьев и уже поувядшими луговыми цветами. Рядом с ней стояла верховная жрица — выжившая из ума старуха, которая все время что-то бормотала, перебирая в руках какие-то амулеты и обереги.

«Быстрее бы все это закончилось!» — думала царица, мечтая оказаться в своей повозке, мчащей ее к столице. Там наверняка накопилось множество дел, которыми она и займется, иногда чередуя их с наслаждениями.

Впрочем, одно полезное дело она все-таки умудрилась совершить и во время этой нежеланной поездки — навестила свою племянницу Аззиру. В последний раз она видела ее, когда той еще не исполнилось пятнадцати лет. Тогда девчонка жила при дворе, но восемь лет назад отправилась в ссылку в береговые земли, и с тех пор ее навещали только доверенные люди правительницы, но не она сама. В этом году вышло так, что Лиммена добралась до провинции Нарриан раньше, чем рассчитывала, и до торжества в честь богини-прародительницы оставались почти сутки. Вот она и решила наведаться к Аззире, раз уж ее замок находился поблизости. Конечно, царице докладывал о племяннице Ниррас, а до него сообщали и другие подданные, но всегда лучше убедиться самой.

Все увиденное, начиная от обветшалого замка, заканчивая внешним видом и состоянием его владелицы, Лиммену успокоило и порадовало. Аззира вышла к ней вялая, едва причесанная и ненакрашенная, с бледным заспанным лицом и пустым взглядом, одетая в невзрачное мешковатое платье и совсем без украшений. Слова приветствий произносила медленно, на одной интонации, будто заучила их, не понимая смысла. Все это не означало неуважения к царице, а говорило, скорее, об углубившемся безумии. Девчонка и раньше была не в себе, но, видимо, одиночество и отдаленность от столичных лекарей усугубили ее болезнь. Что царицу более чем устраивало, ведь Аззира считалась единственной, кто, помимо Латторы, при определенных условиях мог претендовать на трон. Конечно, оставалась еще и Гиллара — эта стервятница, в отличие от своей опустившейся дочери, была по-прежнему опасна, но все-таки слишком стара для престола.

За несколько часов, проведенных у Аззиры, на царицу не раз нападал удушающий кашель, и она подспудно ожидала от племянницы злорадства. Однако та, равнодушная ко всему, словно и не замечала этих приступов.

После не слишком-то изысканной трапезы в не слишком-то приятной зале, Аззира медлительно, без какой-либо интонации произнесла:

— Желает ли Великая остаться на ночь, я велю приготовить покои. — Она говорила так, будто слова давались с трудом, а язык еле ворочался во рту.

Лиммена еще раз окинула взглядом потемневшие от плесени стены пиршественной залы, выщербленный пол, убогую обстановку и, представив, что же творится в других комнатах, покачала головой и поднялась из-за стола.

— Спасибо, родная, но я тороплюсь. Не могла не навестить, раз уж оказалась в этих краях, но сейчас мне пора ехать. — Царица приблизилась к племяннице и коснулась губами ее лба. — Береги себя, милая. И как-нибудь приезжай в Эртину, я буду рада тебя видеть.

Конечно, Лиммена и не думала позволять Аззире появляться в столице, но нужные слова были произнесены, слуги племянницы и ее собственная свита их услышали, а значит, ритуал был соблюден.

Удовлетворившись увиденным в замке, царица уехала к храму прародительницы. Насколько Лиммена знала, племянница тоже имела какое-то отношение к культу вечной богини, но в таком состоянии, скорее всего, просто не могла участвовать в празднестве. По крайней мере, царица ее там не видела.

Когда на небе побледнели звезды, а участники оргии расползлись по окрестным зарослям, верховная и старшие жрицы дали знак, что торжество закончилось, и погасили ритуальный костер, сначала несколько раз обойдя его посолонь.

Попрощавшись, Лиммена наконец осуществила свое желание и, несмотря на жуткую усталость — полночи на ногах — велела подать повозку. Она не собиралась задерживаться в ненавистном дремучем Нарриане ни на день. Лучше отдохнет в особняке градоправителя в богатом портовом городе Аккис — столице процветающей провинции Кирсия, которая граничила с Наррианом, но отличалась от него, как дом богача от рыбацкой лачуги.

* * *

Пока царица отсутствовала, время в столичном дворце текло спокойно и почти безмятежно. Аданэй не был связан с повелительницей напрямую, но ее отъезд сказался и на нем: работы стало меньше. Вильдэрин реже наряжался — по крайней мере, уже не менял наряды по три раза на дню, а сложные прически, украшенные золотыми шелковыми нитями, сменились собранным на затылке хвостом, небрежно перехваченным лентой. Теперь Аданэю не приходилось так часто бегать в прачечную, к портному и ювелиру. Кроме того, юноша перестал ежедневно посещать купальню и стал менее притязателен в еде. Засел в своих покоях и с утра до вечера переписывал рукопись, которую взял в книгохранилище и настолько увлекся, что временами даже забывал поесть.

— Это Песнь о Лирне-страннике и Владычице пустоши, — пояснил Вильдэрин, как-то раз заметив, что Айн с любопытством наблюдает за его действиями. — Я очень ее люблю! Но во всей Эртине всего два таких свитка, и будет ужасно, если с ними что-то случится.

— Поэтому ты ее переписываешь? — спросил Аданэй, с любопытством глядя, как юноша тончайшей кисточкой, чередуя кармин и золотистую охру, выводит витиеватый заглавный символ на пергаментном листе.

— Поэтому. И еще потому, что мне очень нравится это занятие. Ничуть не меньше, чем играть музыку или танцевать.

— Тогда почему никогда раньше я тебя за ним не видел?

— Так ты и танцующим меня не видел, — отозвался юноша. — Хотя скоро увидишь, я как раз буду учить новый танец.

После возвращения царицы, как успел понять Аданэй, намечался праздник для избранных, на котором собирался танцевать и Вильдэрин. Отрабатывать же свой танец он намеревался здесь же, у себя в покоях, в музыкальной комнате.

— А каллиграфия такое занятие, — продолжил юноша, оборачиваясь и поднимая взгляд на слугу, — которое затягивает меня полностью и требует всего моего внимания и сосредоточения. Желательно, чтобы я мог посвятить этому весь день, и меня не отвлекали иные дела. А подобные дни, сам знаешь, выпадают редко.

— И когда ты успел всему этому научиться? — удивился Аданэй. — И музыке, и танцам, и, — он кивнул на рукопись, — этому. Так помимо всего еще в изящной словесности и скульптуре разбираешься, и боги знают в чем еще!

Вильдэрин пожал плечами.

— Этому обучают всех подходящих невольников из тех, кто попал в царский дворец еще в детстве. Точно так же, как подмастерьев портного учат шить, поварят стряпать, а детей знати владеть оружием. Нас же готовили к тому, чтобы мы радовали взоры, слух и ум господ. Ничего необычного. Но мне повезло: я с самого начала получал удовольствие от обучения, и оно не было мне в тягость. А вот Рэме, например, терпеть не могла занятия каллиграфией. Иниас недолюбливал танцы, зато у него был восхитительный голос… А Камирин… ему вообще-то все удавалось, он был самым блистательным из нас.

— Был? А что с ним случилось?

— Его продали и увезли отсюда еще три года назад… В Эхаскию.

Юноша вздохнул и отвернулся, снова опустив взгляд на незаконченный список рукописи, обмакнул перо в чернила и продолжил выводить своим изящным почерком новые строчки. Аданэй еще немного постоял у него за спиной, глядя, как символы складываются в слова, слова в предложения, а затем отправился искать Рэме. С той ночи он видел ее только мельком и при Вильдэрине, но чтобы исправить свою оплошность, нужно было поговорить наедине.

Выяснив у других рабынь царицы, где ее можно найти, он спустился в нижнюю, невольничью, залу — мужскую ее часть. Там, еще издали, он и заприметил девушку. Она стояла у фонтана, но, увы, снова не одна, а в окружении нескольких рабов, которым, судя по ее жестам и выражению лица, что-то разъясняла или приказывала.

Всю последнюю неделю Рэме беседовала то с невольниками, то с поварами, то даже с кем-то из господ. Усиленно готовила праздник к приезду царицы и оттого не высыпалась и выглядела раздраженной. Не лучшее время, чтобы приставать к ней с неискренними извинениями, но потом может быть поздно.

Аданэй собрался с мыслями и, на ходу приветствуя знакомых невольников, двинулся к девушке. Та заметила его сразу и, прервав свою речь, спросила с недовольством:

— Чего тебе, Айн? Вильдэрину что-то понадобилось?

— Не Вильдэрину. Мне. Хотел с тобой поговорить.

— Говори, — фыркнула она.

— Наедине.

Рэме скептически приподняла бровь, явно не готовая идти ему навстречу. Четверо ее собеседников глянули на них с некоторым интересом.

— Я занята, как видишь.

— Вижу, — улыбнулся Аданэй. — Как и всю эту неделю. И все-таки я решил тебя потревожить.

— Это что, так срочно?

— Очень, — соврал он, надеясь, что любопытство заставит ее выслушать его оправдания.

Так и вышло.

— Ну ладно, — протянула девушка. — Вы пока подумайте, — обратилась она к невольникам рядом, — как это лучше сделать, а вечером расскажете мне. Идем, Айн.

Рэме привела его на террасу, выходящую в сад, и, усевшись на широкое каменное ограждение, подняла взгляд на Аданэя.

— Ну, что у тебя? Говори. Слушаю.

— Рэме, насчет того случая… Той ночью я и правда…

— О боги! — прервала она его, закатив глаза. — Ты для этого меня позвал? Слушать твои нелепые оправдания? Решил, что не стоит ссориться с близкой служанкой повелительницы? Что ж, в таком случае ты прав: не стоило со мной ссориться.

— Рэме, тебе кто-нибудь говорил, что ты чересчур догадлива? — с шутливо-сердитой интонацией произнес Аданэй. — Ты все верно поняла: я хочу примириться. Но не только потому, что ты близка к царице. И признаю, что тогда повел себя по-дурацки, сам не знаю, что на меня нашло. Извинишь меня?

— И почему же еще? — прищурившись, спросила девушка.

— Что? — не понял он.

— Ты сказал: не только потому, что я близка к царице. Я спрашиваю: почему же еще?

— Ты также в дружеских отношениях с Вильдэрином, а я ему служу, и потому мы с тобой часто видимся. Не хотелось бы, чтобы между нами оставалась хотя бы тень неприязни. — Аданэй пристально посмотрел ей в глаза и, понизив голос, добавил: — Я предпочел бы дружить с тобой. Я хочу этого. А ты?

Несколько мгновений Рэме молчала, а потом рассмеялась, запрокинув голову.

— Ты сукин сын, Айн, знаешь об этом? — спросила она и, все еще посмеиваясь, сползла с ограждения и приблизилась. — Ну и как на тебя дальше злиться, когда ты смотришь на меня таким пленительным взглядом? Намеренно так смотришь, признайся. — Пальцы девушки мимолетно скользнули по его плечу. — Ладно уж, давай попробуем, — она сделала паузу и выразительно подняла брови, — дружить.

— Спасибо, Рэме, — улыбнулся Аданэй, — ты чудо.

— Еще какое, — промурлыкала она. — И в благодарность за то, что я тебя простила, ты должен будешь кое-что для меня сделать.

В беседе с кем-то другим Аданэй непременно воскликнул бы тривиальное «все что угодно!», но с этой плутовкой лучше было не разбрасываться необдуманными обещаниями. Поэтому он просто спросил:

— Что именно?

— Видел четверых парней, с которыми я говорила?

— Да, с двумя из них я знаком.

— Отлично. Тогда отпросись у Вильдэрина и ступай к ним, подумайте вместе, как красивее и незаметнее можно переместить во время танца лампы из-за спин танцоров вперед, чтобы они осветили их лица. И попробуйте это проделать. Нам как раз не хватало еще одного человека — на десять светильников нужно пять пар рук. Так пусть пятым будешь ты.

— Подожди, это что же, речь о празднике, который ты устраиваешь для царицы? — Он едва мог поверить такой удаче.

— Верно. Ну так что, сделаешь?

— Твоя просьба вроде не слишком сложная. Почему бы и нет, — пожал плечами Аданэй, изо всех сил стараясь скрыть охватившую его радость.

Оставалось только предупредить Вильдэрина и заручиться его согласием, но в том, что юноша не откажет, он не сомневался.

* * *

Праздник, который Ниррас называл не иначе как оргией, должен был состояться на следующий вечер после возвращения царицы в Эртину. Советник похвалил Аданэя за то, что удалось на него проникнуть, и велел наконец-то проявить себя. На объяснения, что он там будет на десятых ролях, махнул рукой и наказал что-нибудь придумать. Будто это было так просто.

Вильдэрин, а вместе с ним и Аданэй, готовились к празднику с самого утра. Юноша выглядел счастливым и взволнованным, предвкушая встречу с царицей, до полудня оттачивал свой танец и игру на флейте, потом посетил купальню, а вернувшись, принялся одеваться и всячески себя украшать.

Аданэй тоже все утро провел, тренируясь вместе с другими невольниками тихонько и в нужное время перемещать лампы, затем поднялся обратно в покои — помогать Вильдэрину.

В этот раз юноша собирался особенно тщательно. В танце он должен был изображать вечно юного Тааммиза, бога-лучника, который поражает кондора из мира мертвых, что растерзал его названого брата. Поэтому он подобрал такой наряд и создал такой образ, чтобы как можно больше походить на этого бога, каким его показывали мозаики, фрески и изваяния. Даже изменил своему любимому золоту в пользу серебра.

В шальварах из молочно-белого набивного шелка с темным орнаментом, опоясанный высоким поясом с накладками из голубого опала, в широком серебряном ожерелье с сапфирами и в таких же браслетах, Вильдэрин, как и всегда, мог бы сойти за знатного иллиринца. Если бы не бронзовый рабский ошейник и не отсутствие оружия на поясе.

Две прядки на висках юноши Аданэй заплел в тонкие косы и вместе с остальными волосами собрал в высокий хвост, закрепив у его основания полукруглую пластину, усеянную синим бисером. Голову юноши обвивал серебряный венец, украшенный все теми же сапфирами, а в ушах сверкали серьги. По кистям и босым ступням вились густые узоры, нанесенные не без помощи прислужника краской из хны. Припомнив мозаику на одной из стен дворца, Аданэй вспомнил и то, что на стопах и руках бога тоже были какие-то символы. Они что-то означали, однако он не знал что именно.

Стоило признать, что созданный Вильдэрином образ едва ли не до мелочей повторял изображения Тааммиза — если, конечно, забыть, что в руках юноши не было и не могло быть никакого лука, а из-за спины не выглядывал колчан со стрелами.

Вильдэрин как обычно подвел веки черной краской, но этим не ограничился, а еще нарисовал между бровей мудреный знак, должный символизировать третий глаз бога.

Закончив со всем этим, он окинул себя в зеркале оценивающим взглядом, затем все так же через зеркало посмотрел на Аданэя.

— Подберем тебе какие-нибудь украшения из моих, — сказал он. — И с волосами надо что-то сделать. Благо, время еще есть.

— Это еще зачем?

— Ну ты же не в таком виде пойдешь?

— А что не так?

— Все, — поморщился юноша. — На тебе слишком простая одежда и никаких украшений.

Тунику и штаны из тончайшего голубого льна Аданэй не посчитал бы простой одеждой, даже будучи кханади. Но балованные шелками и золотом иллиринцы, похоже, смотрели на это иначе.

— Да я же все равно буду в той хламиде, — он кивнул на лежащий на скамье темный балахон с капюшоном, который ему предстояло надеть, — так какая разница, что будет под ней?

— Ты же не весь вечер в ней будешь, так что хватит нести чушь. — Он отошел к одной из полок, порылся в стоящем на ней бронзовом сундучке и выудил оттуда два золотых браслета и ожерелье, инкрустированное гранатом. — Вот, это должно подойти. И смени одежду… — он задумался, что-то прикидывая, и закончил: — Смени ее на те шальвары из золотисто-красного шелка, возьми их в моем сундуке, они должны прийтись тебе впору. И тунику найдешь там же.

Аданэй пререкаться не стал. Переодевшись и нацепив украшения, вернулся к Вильдэрину.

— Так лучше?

— Разумеется. Теперь садись сюда, — кивнул юноша на табурет перед зеркалом.

И снова Аданэй послушался. Вильдэрин наскоро прошелся по его волосам гребнем, что-то напевая себе под нос, затем быстро, ловкими пальцами — как никогда не получалось у Аданэя, — заплел несколько его прядей в косы и продел их в позолоченные кольца-зажимы.

— Айн, тебе как-нибудь потом надо проколоть себе уши, — мимолетом заметил он.

— Я понял, ты хочешь, чтобы я тоже стал похож на девчонку, — вздохнул Аданэй, разглядывая в зеркале свое непривычное отражение.

— А ты, видимо, хочешь, — с усмешкой парировал Вильдэрин, — чтобы я ни на миг не забывал, что ты варвар из дикого края, не признающий украшений. Ладно, вставай, идем. — Он подтолкнул его в спину и сам развернулся к выходу. — Нам пора.

* * *

Аданэй ожидал, что окажется в огромной и величественной пиршественной зале, но Вильдэрин привел его в помещение хоть и просторное, однако казавшееся теплым и жилым. Вокруг царила довольно непринужденная атмосфера: у стен на подушках в свободных позах сидели и тихо переговаривались рабы. При появлении юноши многие из них встали и поклонились и снова уселись обратно. На кушетках и низких длинных диванах в глубине помещения полулежали несколько знатных иллиринцев и сама царица, сегодня одетая в тончайшее, едва не просвечивающее платье из темно-зеленого шелка. Они пересмеивались, попивали вино из кубков, стоящих перед ними на столиках и прямо на полу, ели фрукты из ваз и закуски с подносов — тут были перепела и прочая дичь, сыры и сладости.

Из всего увиденного Аданэй понял, что праздник подчеркнуто приватный — никакого церемониала. Иначе царица появилась бы на нем последней, и ее встречали бы со всей торжественностью. Но, похоже, этот вечер и впрямь устраивался, только чтобы доставить ей удовольствие. Никаких ритуалов, никаких советников и чиновников, лишь несколько приближенных вельмож, с которыми, по всей видимости, ей было приятно общаться.

Множество свечей и ламп освещали убранство покоев: тяжелые шторы на окнах, сейчас закрытые, курильницу и благоухающие цветы в огромных вазах, возле которых сидели, тихонько поигрывая, кифаристы; столики, кресла и диваны с подушками.

Аданэй знал, что прежде, чем начнется первый танец, часть светильников надо будет переместить к стене противоположной той, где сейчас сидели царица и вельможи. Он уже заранее облачился в темный балахон, как и четверо других невольников, чтобы сливаться с тенями у стены.

Заметив вошедшего любовника, Лиммена вытянула в его сторону унизанную кольцами руку. Вильдэрин, тут же позабыв о сопровождавшем его слуге и, кажется, вообще обо всем на свете, устремился к царице, припал губами к ее пальцам и уселся у ног вполоборота, положив ладонь ей на колени. Женщина потянулась к нему, поцеловала в висок и погладила по обнаженному плечу.

Аданэй этого не понимал. Он провел в царском дворце Иллирина уже достаточно времени, но до сих пор не мог привыкнуть к здешним нравам. Ему казалось немыслимым и диким, чтобы женщина, пусть даже и царица, так откровенно, на людях, показывала свои отношения с любовником; и чтобы невольник, пусть даже ее любимый, так свободно, с раскованной улыбкой и при всех беседовал с ней и с вельможами поблизости. Отец Аданэя был великим кханом, а он сам наследным кханади, но никогда их наложницы не присутствовали на господских пирах среди гостей — только в спальных покоях.

Постепенно музыка в зале становилась громче, а к кифарам присоединились флейты и тамбурины. Никто не объявлял, что сейчас начнется действо, но по неуловимо изменившейся атмосфере это стало ясно без всяких слов. Аданэй и его напарники уже схватили по две лампы и сидели с ними наготове, шесть танцовщиков и танцовщиц в ярких пурпурных одеяниях стояли поблизости. Среди них Аданэй узнал двух темнокожих сестер-близняшек, которых Ниррас привез во дворец вместе с ним.

Вот музыка смолкла, но лишь для того, чтобы после недолгой паузы начаться вновь. Чарующе и нежно, тихо, будто издалека, заиграли две флейты, затем вступили кифары и вышли танцовщики. За их спинами, поодаль, держась ближе к стене и почти вжимаясь в нее, встали Аданэй и еще четверо невольников в темных балахонах, держа перед собой масляные лампы.

Гибкие, как змеи, танцовщицы извивались в такт музыке, раскачивались, как пламя свечи, и медленно скользили в сильных руках мужчин. Когда же вступили тамбурины и ритм ускорился, то шестеро рассыпались по импровизированной сцене. С лентами в руках, они то взвивались вверх, то падали, и теперь больше напоминали пламя пожара, чем огонь свечи.

Светильники к этому моменту уже переместили и поставили сбоку от них и чуть впереди. И на этом обязанности Аданэя закончились, он мог отсесть к прочим рабам, снять балахон и наслаждаться зрелищем и вином, которое здесь предлагалось даже невольникам. Что он и сделал, напомнив себе, что надо сказать спасибо Рэме, ведь благодаря нескольким минутам легкой работы он и оказался здесь.

После танца уже другие невольники, в тяжелых керамических масках, показывали одну из пугающих легенд о Женщине-Медный-Коготь. В полумраке это действо и правда смотрелась жутковато — фигуры в мрачном облачении, их голоса, сопровождаемые глухими ударами бубнов. Зато в завершении, когда боги прогнали чудовище, прозвучал красивый светлый гимн. Потом было еще несколько танцев и парочка хоровых песен. В одном из хоров поучаствовали Рэме и Вильдэрин — девушка пела, а юноша играл на флейте вместе с другими музыкантами. Когда песня закончилась, он убрал инструмент и отошел от музыкантов, но к месту подле царицы не вернулся, а остался стоять неподалеку.

«Наверное, сейчас будет танцевать свой танец», — подумал Аданэй и не ошибся.

Зазвучала неторопливая музыка, и одновременно с ней юноша шагнул из тени на свет. Мягко ступая босыми ногами, он сделал плавный поворот, изогнул сверкающие браслетами запястья и тонкие пальцы в причудливом жесте и, вместе с тамбуринами ударив стопой об пол, замер в позе изящной и величественной. Веки его были полуприкрыты, на губах блуждала полуулыбка, но в следующий миг он широко распахнул глаза и вскинул брови, как в удивлении. Пружиня ноги и поведя корпусом в сторону, сменил позу. Одновременно сменилось выражение лица: вместо удивления — горе. То бог узнал о гибели названого брата.

Музыка зазвучала громче, темп ускорился, ритм усложнился. Юноша сделал подряд с десяток быстрых поворотов, затем резко взмахнул рукой — как прочертил линию по диагонали, будто отсекая что-то, — и снова замер на несколько мгновений, чуть присев на одной ноге, а вторую согнув в колене и поставив на носок. Во взгляде его, устремленном вслед за рукой вниз и в сторону, пылал гнев. Брови сдвинулись, ноздри раздувались, а грудь заметно вздымалась и опускалась.

До сих пор Аданэй ни разу не видел этого танца полностью, только урывками, да и то не под музыку, а под счет. Да и не особенно всматривался. Теперь же на миг ему почудилось, будто перед ним и впрямь разъяренное божество, а не привычный спокойный Вильдэрин. И, похоже, не одному ему так показалось. Мимолетом глянув на окружающих, он на многих лицах уловил некую зачарованность и прикусил губу от досады.

«И что ж тебе, сукину сыну, все так хорошо удается, за что бы ни брался!» — ругнулся он, мысленно пожелав юноше оступиться, упасть, влететь в стену на множественных поворотах или хотя бы выбиться из ритма.

Однако тот и не думал ошибаться. Напротив, движения его были четкими и быстрыми, когда музыка ускорялась, и становились плавными и мягкими, когда замедлялась. И все это сопровождалось живой мимикой и демонстрацией умопомрачительной гибкости рук и всего тела.

Вот юноша качнулся назад и вбок, через полуприсед перенося вес на правое бедро, и одновременно изобразил, как натягивает тетиву лука. Сделал он это так естественно, будто всю жизнь из него стрелял, еще и один глаз прищурил, словно прицеливаясь. «Спустив тетиву», снова ушел в повороты.

В этот момент позади Вильдэрина появилась, словно из ниоткуда, мужская фигура в черном облачении, отдаленно напоминающем тот балахон, который недавно был на Аданэе. Мужчина неспешно приближался и, хотя он не двигался в такт музыке, сначала казалось, будто это часть танца. Пока полы его хламиды не приподнялись, и под ними не блеснул зажатый в руке серпообразный кинжал. Незнакомцу до Вильдэрина оставалась всего пара-тройка шагов. А потом один взмах, рассекающий горло — и все!

Этого нельзя было допустить.

Аданэй не думал — тело само среагировало, мгновенно приняв решение за него. Молниеносный рывок — и вот он уже за спиной убийцы. В следующий миг подсекает ему ноги и вдавливает лицом в пол, прижав коленом лопатки и выкрутив, заломив руки.

Хрустнул сустав, преступник вскричал и заскулил, а изогнутый, похожий на серп кинжал, звякнув, отлетел Вильдэрину под ноги. Музыка пошла вразнобой и смолкла, и в зале повисла тишина, нарушаемая только стонами. Ненадолго. Почти сразу ее прервали два голоса, прозвучавшие одновременно:

— Айн, ты что творишь? — спросил возмущенный Вильдэрин, бросаясь к нему.

— Это что, так задумано? — с недоумением поинтересовалась царица.

Аданэй посмотрел на ошарашенное лицо юноши, бросил взгляд на лежащий на полу кинжал… на то, что он издалека принял за кинжал. Отлитый, судя по виду, из олова, серп этот имел тупое, скругленное лезвие толщиной едва ли не в полпальца, им никого нельзя было убить, разве что поранить. Щеки Аданэя запылали, и он медленно сполз с несчастного артиста.

— Что на тебя нашло, Айн? — со злостью прошипел Вильдэрин, оттеснив его и помогая пострадавшему сесть. — Как ты, Кестер, в порядке?

— Руку, кажется, вывихнул, — тихо ответил тот, кое-как приняв сидячее положение.

Аданэй, не находя себе места от стыда и мечтая стать невидимкой, пролепетал что-то вроде «прости… я думал, что… я не хотел». Вильдэрин проследил за его взглядом, направленным на фальшивый кинжал, и злость на его лице сменилась сначала удивлением, потом пониманием и, наконец (что самое ужасное), сочувствием.

— Ох, Айн… — прошептал он, затем повернулся к царице и с легким поклоном сказал: — Молю простить нас, Великая. Мой слуга никогда прежде не видел подобных танцев-историй и подумал, будто мне грозит опасность. Он всего лишь хотел меня защитить и не хотел ничего дурного.

Аданэй предпочел бы, чтобы его сейчас уволокли прочь и высекли, чем слушать, мучительно краснея, как юноша его выгораживает, а со стороны раздаются отдельные смешки.

— Пожалуй, это было бы забавно, если б не было так неуместно и не вовремя, — протянула царица. — И жаль, что пострадал невинный. Ступай к лекарю, Кестер. — Она махнула невольнику рукой, и тот, отвесив поклон царице и смерив Аданэя уничижительным взглядом, поплелся к двери. Правительница же обратилась к Вильдэрину: — Похвально, что твой слуга пытался тебя защитить, однако он прервал твой прекрасный танец и помешал нам как следует насладиться им.

— Если ты изволишь, я с радостью станцую его с самого начала. Пусть даже без повелителя мертвых.

Так вот кого изображал Кестер, понял Аданэй, чувствуя себя еще более неловко, неуклюже, нелепо.

— Конечно же изволю, счастье мое, — улыбнулась Лиммена. — На твой танец я смотрела бы вечно.

Вильдэрин снова легко поклонился, затем повернулся к Аданэю, который только сейчас осознал, что все еще сидит на полу в дурацкой позе, не зная, куда себя деть.

— Айн, иди к остальным, — негромко, вполголоса сказал юноша, склонившись к нему и положив руку на его плечо. — Иди. Ты ошибся, но сам твой поступок… Я ценю его, поверь.

Лучше бы он этого не говорил. От его жалости было только тошнее.

С вызовом глянув на все еще хихикающих рабов, Аданэй уселся среди них и уставился в пол. Вильдэрин дал знак музыкантам и приготовился танцевать заново, но сам танец Аданэй едва видел, как и все оставшееся действо. Он снова и снова прокручивал в голове свой позор и думал, как бы половчее сообщить Ниррасу, что с царицей у них ничего не выйдет и надо переходить сразу ко второй части задумки, по крайней мере, попытаться.

Когда танцы и песни наконец закончились, а разговоры, смех и музыка стали громче, к Аданэю подошла язвительная Рэме, встала рядом.

— Ох и удивил ты меня, Айн, — пропела девушка. — Настоящий герой.

— Заткнись, Рэме, — простонал он. — Не добивай.

— Да ладно тебе, — смилостивилась она. — Завтра уже все и всё забудут. Тем более это было почти что мило.

— Прекрати, — скривился он.

— Как скажешь, — хмыкнула она. — Вообще-то я к тебе не чтобы поиздеваться подошла. Идем со мной.

— Куда?

— Мы перемещаемся в личные покои Великой.

— Кто это «мы»?

— Ну, сама Великая, конечно же, и Вильдэрин. А также господин Сарркат, госпожа Таббира и госпожа Уссанга со своим возлюбленным. Ну и мы с тобой. — Она взяла его за руку и потянула за собой. — Кстати, я рада наконец-то видеть тебя в облачении, достойном твоей замечательной внешности. Надо бы только тебе еще уши проколоть…

— И ты туда же. Вильдэрин уже выступал с этим гнусным предложением.

— Гнусным? — хихикнула девушка. — Что гнусного в том, чтобы выглядеть лучше?

— Моя внешность, как ты выразилась, настолько замечательная, что не нуждается в улучшении, — усмехнулся Аданэй.

— О, ну конечно же, — скептически протянула Рэме, но развивать тему не стала, к тому же они уже подошли к двери личных покоев повелительницы.

Рэме провела его через внешнюю комнату к внутренней — именно там, в опочивальне, царица принимала близких гостей.

Оказавшись внутри, Аданэй осмотрелся. После ярко освещенных помещений глаза не сразу привыкли к плотному полумраку: тьма рассеивалась мерцанием единственной лампы, на стенах плясали угрюмые тени. Из стоящей в углу курильницы поднималась дымная струйка, и в воздухе разливался горький аромат

В глубине помещения темнели силуэты царицы и ее гостей. Сама Лиммена сидела в кресле, подобрав ноги под себя, подле нее устроился Вильдэрин, привалившись головой к ее коленям, а чуть в отдалении, на тахте и на подушках на полу возлежали трое вельмож и незнакомый раб — атлетического телосложения мужчина с вьющимися волосами. Все они пили вино и о чем-то говорили, но при появлении Аданэя и Рэме негромкий разговор прервался. Лиммена жестом пригласила их подойти ближе и жестом же указала на еще одну тахту, справа от кресла. Они с поклоном приблизились — ноги утопали в мягком ковре — затем девушка утянула Аданэя к тахте.

— Да, еще несколько дней будут преследовать дурные сны, — сказала царица, явно продолжая прерванную беседу. — Всегда после Нарриана так. Будто хмурые тени из их храма преследуют меня до самого дома и даже после, пока наконец не рассеются. Вот я и решила, что праздник и вы все, полные огня и жизни, поможете разогнать их.

Аданэй и раньше замечал, что многие иллиринцы порою выражаются витиевато и с пафосом, но это по-прежнему немного забавляло.

— Возможно, тени сами уйдут, — раздался приятный густой голос незнакомца, — стоит только зажечь больше света.

Царица рассмеялась:

— Уссанга, твой возлюбленный прав. Рэме!

Служанка вскочила с тахты и, схватив два канделябра, зажгла расставленные в них свечи.

В покоях посветлело, и Аданэй лучше разглядел помещение. Здесь, в отличие от покоев Вильдэрина, все идеально сочеталось друг с другом. На обитых светлым шелком стенах висели картины и большое овальное зеркало в рамках из красного дерева. Широкая кровать у занавешенного окна была застелена шелковым же покрывалом на тон темнее стен. Такого же оттенка были и тахты с креслом. Мягкий узорчатый ковер перекликался цветом с картинами.

— О, смотри! — воскликнула вдруг Уссанга, ткнув любовника под бок. — Это же тот самый, верно? Это ведь ты, да, — обратилась она уже к Аданэю, — набросился на того беднягу-танцора?

— Увы, — откликнулся Аданэй с виноватой улыбкой. — Чую, мне еще долго будут припоминать этот случай, и если бы я мог вернуть все назад… Но, к сожалению, могу только еще раз извиниться.

— Ну нет, зачем же! — рассмеялась Уссанга, тряхнув головой так резко, что несколько каштановых прядей выбились из прически. — Это было по-настоящему неожиданно и потому увлекательно. Мы с Тирном, — она глянула на мужчину, — получили удовольствие.

— В Отерхейне ты правда никогда не видел подобных танцев? — вдруг спросила царица. — Ты ведь из Отерхейна, Айн, я правильно понимаю?

— Я там родился и вырос, но таких танцев не видел. Может, на пирах моих господ кто-то их и танцевал, но меня туда не допускали.

— Значит, я не ошиблась… Твой замечательный акцент оттуда.

— Я рад, что тебе нравится, как я говорю, Великая. Ты второй раз упоминаешь о моем акценте.

— Разве? — удивилась царица и закашлялась. Потом спросила: — А когда-то был первый?

Вместо Аданэя ответил Вильдэрин:

— Да, помнишь, когда он очнулся после отравления? Мы с тобой в тот день были в моих покоях.

— Ах, да, точно, — проронила она, зевнув. — Ненавижу Отерхейн и все, что с ним связано, но то, как звучит их речь, мне нравится. Ты всегда был там рабом?

— С рождения.

Больше царица не задавала ему вопросов. По ее знаку Рэме поднесла всем по кубку вина. Аданэй, чтобы успокоить волнение, одним глотком опустошил кубок. По телу разлилось восхитительное тепло, Рэме тут же наполнила бокал снова.

— А ты и верно дикарь из Отерхейна! — с непонятным восторгом сказала Уссанга. — Разве так пьют вино? Напиток богов нужно пить маленькими глотками, словно совершая священный обряд. Только так можно понять его дух.

— А вот Сарркат считает, — хохотнула госпожа Таббира, кивнув на задремавшего мужчину рядом, — что вином надо напиваться.

— Можно сыграть ему что-нибудь громкое и веселое, чтобы проснулся, — вторил ее смеху Вильдэрин, потянувшись за лирой, которая, как оказалось, лежала неподалеку.

— Ну нет, не стоит, сладкий мой, — возразила Лиммена и, заговорщицки улыбнувшись, глянула на женщину. — Твой муж слишком нудный, Таббира, извини. Пусть спит дальше, а то сейчас замучает нас разговорами об оружии и лошадях.

— В таком случае, — прошелестела Таббира, подавшись вперед, — пришло время историй. Красивых историй. Ты мне обещала. В том виде, в котором она дошла до этих дней.

— В ней осталось очень мало от настоящего, — откликнулась Лиммена, но с готовностью взялась за лиру и, опустив ноги на пол, устроила ее на коленях. Наигрывая плавную грустную мелодию, повела рассказ.

Вперед, сквозь стены, лети, душа! Что ты видишь там, вдали, устремляя взор свой к туманному горизонту? Видишь, встает золотое солнце, и певчие птицы возвещают о пробуждении земли.

Смотри! Вот выводит стадо молодой пастух — любимец лугов и рощ. Знаешь ли ты этого стройного юношу с золотыми волосами и отражением голубого неба в глазах? Нет? Тогда смотри и слушай, я расскажу тебе…

Каждое утро выводит пастух свою отару в зеленую ложбину, и играет на свирели, и птицы замолкают, завидуя его песне.

А теперь смотри туда! Видишь — приближается издали юная дева. Ее шелковое платье и длинные косы развеваются от дуновений ветра. Дева так прекрасна, словно пришла из страны лесных духов.

Видишь, он мечтает о ней, глупый юноша, и она приходит к нему в грезах коварной любви. Каждое утро ждет он, нетерпеливый, когда она спустится в ложбину к ручью. Каждое утро замирает сердце, стоит увидеть ее вдали.

Бедный, бедный маленький мотылек, куда летишь ты?

Он мечтал ней, видя во снах любовь, невозможную меж ними. Она играла, ослепленная равнодушием. Создание скуки, дитя пустоты.

Видишь, поет ей пастух на свирели и, от счастья пьяный, ощущает ее жаркое дыхание, и яд поцелуев кружит голову.

Но однажды она не пришла. Не пришла и на следующий день, не пришла и когда луна умерла и родилась снова. А свирель все пела жалобно, зовя ее.

И пастух ее увидел. Увидел на исходе лета. В подвенечном наряде она ехала в колеснице рядом с владыкой их краев.

И потянулись долгие дни и жестокие ночи, и все будто замерло в оцепенении и тоске. И черный огонь мести зажегся в сердце юноши.

Лишь тьма, стальной клинок в ночи, пронзительный крик, алая кровь на светлом одеянии — и конец! Только склепу досталась она, юная и прекрасная, со смертью обрученная.

А ночь, темная ночь, скрыла злодеяние, окутав все густым тяжелым мраком.

Не бойся, пастух, ночь умеет хранить секреты. И твою страшную тайну она тоже схоронит во тьме.

Вперед! Сквозь стены! Лети, душа!

Видишь, встает золотое солнце, и певчие птицы возвещают о пробуждении земли?

Смотри! Вот выводит стадо пастух. Знаешь ли ты этого дряхлого старика с вечным отражением скуки и злобы в глазах? Нет? Тогда смотри и слушай, я расскажу тебе…

— Конечно, на самом деле все было совсем не так, — буднично закончила царица. — Эта история слишком долго обрастала выдумками.

— А я ее слышала еще в детстве, — сказала Рэме.

— А как было на самом деле? — спросил Вильдэрин.

Лиммена улыбнулась, но не слишком-то весело.

— На самом деле пастух был музыкантом во дворце моих родителей, а не пастухом, и он никого не убивал, а сам умер молодым. Девушка жива до сих пор, она вышла замуж и превратилась в царицу Иллирина. Но мы и правда встречались в ложбине у ручья. Я называла его «возлюбленный солнца» за светлые волосы и глаза. Но это было так давно!

Никто ничего не успел сказать, потому что тут вдруг проснулся Сарркат и сходу заговорил:

— Так вот я и говорю, лучшие скакуны либо в Сайхратхе, либо в Отерхейне. Не понимаю, почему никто до сих пор не догадался устроить между ними скачки, чтобы проверить.

Все рассмеялись, а мужчина, обведя их непонимающим взглядом, махнул рукой, глотнул вина и через несколько мгновений снова засопел.

Остальные продолжили беседу, которая пошла обо всем сразу и ни о чем, плавно перетекая с одной темы на другую. Аданэй почувствовал себя лишним, не будучи способен поддержать добрую часть из этих разговоров, ведь речь в том числе шла и об иллиринской поэзии, и о различных обычаях, и просто о людях, которых он знать не знал.

«Может, они все правы, и я впрямь дикарь», — обреченно подумал он и перестал вслушиваться. Пока до его ушей не донеслось:

— Айн напоминает одно изваяние, которое мне там понравилось, — произнесла Уссанга, мазнув по Аданэю обволакивающим взглядом. — Я бы снова на него посмотрела, но оно так далеко. Разве что Айн как-нибудь посетит нас с Тирном в моем особняке, если ты позволишь, Великая. Может быть даже завтра?

— О, дорогая, — с сожалением проронила царица, — я не возражаю, но уже обещала его моей Рэме.

— Ну, в таком случае позже? Может, через неделю или две? — спросила Уссанга.

Аданэй не верил своим ушам. Они говорили о нем так, будто его здесь не было. Примерно таким же образом о нем говорили и в публичном доме, предлагая очередному гостю. А он-то думал, что те страшные дни остались в прошлом.

— Не вижу преград. Рэме? — Лиммена покосилась на служанку.

Та пожала плечами и с шутливой интонацией бросила:

— Я не ревнива, а он не упрям. Верно, Айн? — Она сжала его ладонь в своей чуть влажной ладошке.

— Нет, не верно, — отрезал он, выдергивая руку и поднимаясь. На сегодня ему хватило и одного унижения, это было уже чересчур. — Вы не можете меня заставить. — Он перевел взгляд на царицу. — Моя жизнь в твоей власти, Великая, но даже ты не в силах меня заставить. Прости, но я не пойду ни с ней, — он кивнул на Рэме, затем на Уссангу с ее любовником, — ни к ним. Можешь меня хоть казнить, но нет.

— Возможно, я так и поступила бы, — с насмешкой откликнулась царица, — но жаль лишать Вильдэрина столь верного слуги. Буду считать, что ты перепил вина и слишком пьян, чтобы мыслить здраво. Позже это обсудим.

Он заметил, как на лице юноши беспокойство сменилось облегчением. Сам Аданэй тоже выдохнул, почти рухнув обратно на тахту — ослабевшие после внутреннего напряжения ноги едва держали.

— Ты об этом еще пожалеешь, — прозвучал у его уха мстительный шепот Рэме.

Аданэй ничего ей на это не ответил.

* * *

К полуночи все разошлись, и Лиммена осталась наедине с Вильдэрином. Они перебрались на кровать, усевшись на нее с ногами, и там царица любовно снимала с его волос украшения — она вообще любила касаться его волос, — а он улыбался, нежно поглаживая ее по плечам, спине, бедрам, и шептал:

— Наконец-то я снова вижу тебя, и наконец-то мы одни. Я не мог дождаться этого, минуты казались часами. Ничто не способно испортить нашу встречу…

— И никто, — согласилась царица. — Даже твой слуга-дикарь, хотя он меня и разозлил. И что в нем такого, что сразу две женщины его возжелали? Ладно Уссанга, ее несложно увлечь, но Рэме?

— Он очень красив, — ответил юноша, касаясь губами ее плеча.

— Как и все здешние невольники.

— Неглуп.

— Как и многие другие.

— Мне кажется, он показал себя смелым и честным человеком.

— И нахальным. В обычном рабе не должно быть столько спеси.

— Он умеет слушать и не спешит осуждать.

— Это ценное, но тоже не настолько уж редкое умение. Должно быть что-то еще. Что-то необычное. Что-то меня в нем тревожит, не могу только уловить, что именно…

— Тревожит? — нахмурился Вильдэрин. — А я надеялся, что твое сердце тревожу только я. — Он привлек ее ближе к себе, зарылся пальцами в ее волосах. — Неужели мне следует ревновать?

— Не знаю. А ты сам как считаешь — следует? — с улыбкой поддразнила она любовника.

Думала, что юноша ответит ей в тон, но он ответил со всей серьезностью:

— Я так люблю тебя, моя Лиммена, моя царица, что одна только мысль, что однажды ты можешь предпочесть мне кого-то еще, сводит меня с ума.

Он смотрел на нее с таким обожанием, и такое трогательное беспокойство читалось на его красивом лице, что царица не удержалась и тыльный стороной ладони медленно провела по щеке юноши, спустилась по шее, пробежалась по ключицам и груди. Он задержал ее руку, поднес к губам и поцеловал раскрытую ладонь, а потом и каждый пальчик.

— Радость моя, — тихо сказала Лиммена, — ну назови хоть одну причину, по которой я могла бы предпочесть тебе кого-то еще и уж тем более твоего слугу? В чем он лучше тебя? Разве он красивее или умнее? Или, может, ласковее, чем ты? Или искуснее в любви?

— Я… не знаю, — пробормотал юноша, и в его взгляде отразилась растерянность. — Это ведь не мне решать, я не могу знать точно, каким меня видишь ты или каким я кажусь окружающим.

Лиммена вздохнула и улыбнулась, очертив большим пальцем его губы.

— Мой прекрасный, мой божественный Вильдэрин, ты как всегда не способен оценить себя по достоинству!

Царица знала, что другим людям ее любовник мог казаться холодным и высокомерным — он в совершенстве владел выражением своего лица и голоса, чтобы создавать такое впечатление, — но с ней он всегда сбрасывал все свои маски и открывал все свои уязвимости. Ей это одновременно и нравилось, и нет. Его душевная чуткость и близость вызывали у нее ответную и очень нежную привязанность, но порою она уставала от его тревожности, от необходимости снова и снова убеждать, что он ей дорог и она не думает менять его на кого-то еще.

Лиммена сняла с головы юноши бисерную заколку со спицей, развязала последнюю ленту, удерживающую хвост, и его волосы упали, рассыпались по плечам и спине. Он коснулся губами ее губ и, приподняв подол платья, щекоча пробежался пальцами по бедру, и опрокинул ее на ложе. Она привлекла его к себе, лаская, а он скользящими движениями стянул с нее легкое, почти невесомое одеяние.

Тени, свечи, стены раскачивались в такт их движениям, а исступленные поцелуи и выпитое вино кружили голову.

Позже, когда они, готовые уснуть, лежали рядом, на Лиммену снова напал кашель. Она содрогалась в мучительном приступе, а Вильдэрин держал ее в объятиях, укачивая, осыпая короткими поцелуями макушку и щеку. Он будто чувствовал ее боль, и он хотел, но ничем не мог ей помочь. Даже когда приступ минул, и Лиммена начала засыпать, он все еще продолжал гладить ее по голове, пока и сам не заснул.

Во сне царицу преследовали зубастые чудища, выползающие из теней, сгустившихся в храме древней богини, а потом чудища эти обратились во всадников, и Лиммена бежала от них, но не могла убежать, ноги не слушались. Впереди выросла гора, такая отвесная, что дальнейший путь был отрезан. Она повернулась и хотела крикнуть, чтобы оставили ее в покое, но не могла исторгнуть из себя ни звука. А воины уже окружили ее, ощетинившись мечами и копьями — то были отерхейнские воины. «Они меня не отпустят», — поняла во сне царица — и проснулась.

— Воины… — пробормотала она, садясь на кровати.

За окном уже посветлело, но солнце еще не поднялось из-за горизонта. Вильдэрин, разметавшись по подушкам, спал и чему-то улыбался во сне.

«Воины, — снова подумала Лиммена, — отерхейнцы. Отерхейнец…»

Ее осенило. Она наконец поняла, что именно смутило ее в прислужнике Вильдэрина, что именно показалось странным.

Лиммена не была воином, но с самого детства в родительском дворце воины были у нее на виду, она на них изрядно насмотрелась. И, видят боги, стремительные движения Айна, когда он набросился на того несчастного танцовщика и скрутил ему руки, были движениями воина. Хотя он утверждал, что родился рабом. Но сожри ее бездна, если отерхейнцы учат своих рабов хоть каким-нибудь воинским искусствам. А значит, Айн солгал о своем прошлом. Значит, когда-то он был свободным. И он был воином. Возможно даже знатным — вот настоящая причина, почему он так хорошо говорит по-иллирински: его обучали. Этим же, вероятно, объяснялось и его вчерашнее негодование из-за Рэме и Уссанги — родившийся вольным господином, он не мог до конца принять свое нынешнее положение и оттого так взъелся на них. Кто же он и почему солгал? — вот вопросы, на которые предстояло ответить.

* * *

Аданэй возвращался в покои Вильдэрина из прачечной, неся корзину с охапкой выстиранной одежды, и чуть не врезался в спину Рэме, которая, как оказалось, тоже только что зашла в комнату.

— Смотри куда идешь, Айн, — огрызнулась девушка.

Вчера они недобро распрощались, и Аданэй понимал, что она не даст ему об этом забыть.

— Так не стой на пути, — парировал он.

Вильдэрин, сидящий на скамье у окна и нанизывающий на шелковую нить бусины с керамического блюда рядом, покосился на них, но ничего не сказал.

Рэме прошла к зеркалу и положила на стол возле него серебряный браслет, заколку и кольца для волос.

— Вот, друг мой, ты оставил в покоях Великой, — сказала она.

— Спасибо, Рэме, — откликнулся юноша, рассеянным взглядом проследив, как прислужник уносит корзину с одеждой в соседнюю комнату, чтобы там разложить по сундукам.

Когда Аданэй все сделал и вернулся, девушка все еще стояла на прежнем месте, разве что повернулась к зеркалу спиной.

— Скажи мне, Айн, — вдруг обратилась она к нему миролюбивым, мягким голосом, который, впрочем, не ввел Аданэя в заблуждение, — как так вышло, что ты снова не захотел любви ни одной из женщин? Ты ведь ни с кем и не был с тех пор, как здесь появился, верно?

— Я же не обязан отвечать на этот вопрос, да? — пожал он плечами и обогнул ее, чтобы забрать со стола забытые юношей украшения и, протерев их, убрать к остальным.

— Так может, все дело в том, — словно не услышала девушка, — что тебе нравятся мужчины? Тогда нашему Вильдэрину следует быть с тобой поосторожнее.

— Рэме… — предупреждающе проронил юноша.

И снова она будто не услышала:

— Или, что вероятнее, ты просто неспособен. — Она многозначительным взглядом уставилась на его пах. — Как это, должно быть, печально.

— Что по-настоящему печально, — сказал Аданэй, — так это видеть, как ты бесишься оттого, что кто-то тебя отверг.

— Ты же не считаешь…

Ее прервал негромкий властный голос:

— Умолкните. Оба. Я не желаю выслушивать все это в своих покоях.

Аданэй повернул голову к Вильдэрину: тот встал со скамьи и теперь смотрел на них свысока, ледяным взглядом. Давненько Аданэй не видел его таким по отношению к себе. Пожалуй, в последний раз юноша выглядел столь надменным и холодным только в первые дни их знакомства.

— Айн, ступай на кухню и принеси мне кофе, — велел он.

— Но ведь ты даже предыдущий не допил. — Аданэй указал на поднос, где стояла ополовиненная чаша.

Вильдэрин даже не глянул туда.

— Сейчас же.

Аданэй больше не стал спорить и взял поднос, чтобы вернуть вниз недопитый напиток и заменить его новым. Девушка, видя это, ехидно ухмыльнулась, но в следующий миг досталось и ей:

— Рэме, мне нужно, чтобы ты собрала эти бусы. — Вильдэрин протянул ей керамическое блюдо с россыпью аметиста и горного хрусталя, туда же бросил уже начатую им нитку с несколькими бусинами. — Ступай к себе в комнату и займись этим.

— Эй! — воскликнула Рэме с недоуменной улыбкой. — Ты не можешь мне приказывать!

Юноша остался серьезен.

— Могу, — сказал он, сверкнув глазами. — Я не делал этого раньше, но я могу. И ты это прекрасно знаешь.

Несколько мгновений они буравили друг друга взглядами, а Аданэй смотрел на них — он просто не мог сейчас уйти и пропустить это зрелище. Девушка сдалась первая. Отвела глаза и, скривив губы, вздохнула:

— Ну да, знаю. — Приблизившись к Вильдэрину, она забрала из его рук блюдце. — К вечеру сделаю.

— Айн, а ты почему все еще здесь? — процедил юноша.

— Уже иду, — ответил он и скользнул за дверь.

Несколько мгновений спустя вышла и Рэме. Направилась она в другую сторону, но напоследок вкрадчиво пропела:

— Хорошего тебе дня, Айн. Дадут боги, у нас еще появится возможность поболтать.

В ее приторно-сладком голоске Аданэю явственно почуялась угроза.