The final fire of a fallen star | Последний огонь упавшей звезды (гет)

Привычно затаившись в тени коридора, я, по обыкновению, наблюдаю.

Когда-то это место казалось мне прибежищем. Вторым домом. Сейчас же оно — всего лишь вымороченная клетка с замшелыми стенами, из которой хочется исчезнуть. Или, как минимум, воспламениться к чертям — со всеми своими жалкими воспоминаниями, с этой выжженной до золы привязанностью, с собственной тенью, тоскливо растекающейся по каменному полу. Стены, прежде внушавшие защиту, теперь напоминали личную гробницу. Всё внутри зудело от раздражения, от навязчивого ощущения, будто весь этот замок теперь смотрит на меня искоса, молча и с осуждением.

И, как назло, Кассиус снова насвистывает. Назойливая привычка. Одну и ту же мелодию. Уже третий день. Одну проклятую, дерганую, как мой нервный тик, мелодию. Такое поведение должно быть уголовно наказуемо.

Октавиус тоже не упускает случая поразвлечься — на его губах уже рождается знакомая усмешка. Он, как всегда, нашёл свою любимую забаву. Его голос — мягкий, обволакивающий, почти певучий — выстрелил очередной язвительной фразой про папашу-маггла, зацепив взрывоопасного гриффиндорца:

— Эй, Хряксон, — голос стекал по стенам, как ядовитая патока, а его хозяин, лениво прислонившись к стене, перекатывал в руках палочку, — как поживает твой почтенный батюшка?

Недавно магическое сообщество потряс грандиозный скандал — некогда известная в чистокровных кругах ведьма, давным-давно сбежавшая с маггловским простолюдином, с шумом возвратилась. Событие обросло язвительными заголовками, было превознесено до абсурда и тут же утоплено в злобных комментариях и желчи всех мастей.

История ведьмы, которая после лет затворничества в мире магглов вернулась — обесчещенная, обсуждаемая, высмеянная в «Пророке» — была подана с таким же изяществом и ядом, с каким сейчас Октавиус шпилькой вонзал слова в своего оппонента.

Похоже, некогда гордая беглянка так и не сумела прижиться в обветшалом доме своего неотёсанного спутника — если, конечно, тот мог предложить ей хоть что-то, кроме жалкого существования.

В Дредморе, несомненно, таится нечто глубоко противоречивое — эта изощрённая тяга к словесной расправе, к убийственной точности фразы, бьющей по самому уязвимому. Я не моралист — вряд ли имею право им быть, сам не раз прибегал к подобному приёму, тонко выверяя замечания, чтобы поставить собеседника на место.

И всё же, быть может, следовало вмешаться. Не из благочестивых побуждений, я не собираюсь лицемерить — но хотя бы потому, что это входит в мои обязанности. Я — староста. И, как бы там ни было, позволять учащимся публично разрывать друг друга на куски, пусть и без применения заклинаний, — вряд ли допустимо. Даже если часть меня, самая мрачная, тайно восхищается этим мастерством.

— Не злись, — голос его остается прежним: шелковистый, чуть тягучий, как мёд с каплей яда. — Я просто восхищаюсь. Папаша-маггл на стройке месит бетон, а сыночек в лучшей школе Магической Британии. Такая трогательная драма социального лифта. Почти вдохновляет.

Однако оппонент не теряется. Руперт Уилсон — громадный, кудрявый, с вечно ошалевшей улыбкой — даже не моргает. Карие глаза блестят, будто кто-то чиркнул зажигалкой в темноте.

— Мой батя, — тянет он, картинно поднимая брови, — поживает охуительно, Тави. А как там твой? А, извини... его же завалил Грюм.

Упс... как больно. Хотя, честно говоря, вполне закономерно — и всё же удивительно, что Октавиус, с его склонностью просчитывать последствия на три шага вперёд, не предвидел подобного. Уилсон — это саркастичный, язвительный и безбашенный тролль. И Дредмор явно недооценил противника. Его лицо дергается, но лишь на мгновенье.

Схлестнуться с Уилсоном парой колких реплик — занятие, конечно, своеобразно увлекательное: в этом дерзком, непрошибаемом гриффиндорце есть особое очарование бойцового пса, всегда готового рвануть с привязи и кинуть в ответ пару словечек, которые впору разбирать на цитаты. Но сегодня перепалка, похоже, шагнула за грань допустимого — в воздухе уже ощутимо запахло агрессией, и до физической расправы оставалось не больше пары слов.

Руперт, вперив взгляд в опешившего Дредмора, говорит громко, снисходительно и дерзко.

— Ты, блядь, не нервничай, а то язык себе откусишь — и чем потом пиздеть будешь? Жопой?

Так и подмывало размозжить лоб о каменную кладку от стыда — Уилсон явно лидировал в этом спонтанном турнире острословия, не давая Дредмору вставить и слово.

Сбоку — сдавленный смешок. Чуть повернув голову влево, замечаю ехидную усмешку Рейли. Его, судя по снисходительным насмешкам, явно забавляет перепалка, которая совсем скоро перейдет в рукоприкладство. Это огонь по своим, Регинальд. И ведь именно поэтому нас и считают змеиным клубком.

— Хряксон, — медленно цедит Октавиус, и его голос утрачивает шелковую игривость. Теперь в нём звенит лёд. — Не забывай, что быдло, даже если разучило пару заклинаний, остаётся быдлом.

Ответ последовал немедленно. Гриффиндорец усмехнулся, в его голосе даже не было злости — он просто развернул игру на сто восемьдесят градусов — и теперь сам словами расчленяет оппонента и откровенно веселится.

— Эй, граф обосрамс, ты это... сильно не дыми. И тоже не забывай, что даже в золотом обрамлении кусок дерьма — всё равно дерьмо, — усмехается Руперт, делая шаг вперёд. — Хочешь проверить, насколько быстро твоя палочка окажется у тебя в заднице?

Коридор содрогнулся от взрыва хохота — Уилсон, как всегда, врезал метко, с размахом и без тормозов. И его друзья, до этого хранившие молчание и, подобно мне, с интересом наблюдавшие за представлением, наконец оживились. С нашей же стороны пауза повисла густая. Даже Кассиус на секунду перестал насвистывать, пытаясь рукой остановить подергивание глаза.

Всем давно понятно, кто именно выиграл в этой битве оскорблений. Пожалуй, прекратить это нужно именно сейчас. Даже если по-детски приятно видеть растерянность на лице неприятного тебе человека. Все-таки Профессор Снейп был прав, вне гостиной мы — единое целое.

Нужно посчитать... да, мне это необходимо.

— Семь… — выдыхаю почти беззвучно, шепот слышен только мне. Шаг — и я выхожу из тени.

Разогнать их, в сущности, оказалось проще простого — и не потому, что я обладал особыми лидерскими качествами или внушал трепет одним лишь взглядом. Нет, вовсе нет — как бы я ни желал обратного.

Просто в коридоре повисло ощущение скорого вмешательства — хрупкая, почти осязаемая тень грядущего порядка, способная одним росчерком пера списать всю эту напряжённую драму в разряд дисциплинарных проступков. И кроме того — приближался урок, перед которым даже самый яростный противник предпочитал отложить распрю: зельеварение.

Достаточно было одного взгляда на часы и ленивого замечания — «Декан уже наверняка на месте» — как напряжённость в воздухе начала спадать.

Рейли, всё ещё незаметно посмеиваясь, первым разорвал круг возможной драки и направился в сторону кабинета. Слизеринцы разошлись, каждый со своей маской, вернувшейся на лицо, с выверенной осанкой и прежним, ледяным самообладанием.

Скрип шагов по каменному полу гулко отдается в голове. Когда представление закончилось, разум снова встал на прежние рельсы — компульсивные мысли вновь постучали в дверь.

Кассиус выдыхает сквозь зубы что-то про «тупых гриффиндорцев» и вновь начинает насвистывать свою излюбленную мелодию. Я мимолётно отметил, что с этого года он делает это чаще. Возможно, таков его способ справляться со стрессом. Или, скорее, его способ создавать стресс другим.

Дредмор идёт рядом, лицо его абсолютно спокойное — на первый взгляд. Веки чуть напряжены, линия челюсти жестче, чем обычно. Он промахнулся. Укусил, но сам был укушен в ответ. Вкус крови — своей — особенно омерзителен.

Аудитория зельеварения, как всегда, встречает гнетущей атмосферой и сыростью. Здесь пахнет горечью мандрагоры, железом, чем-то болотным, древним и липким, будто стены веками впитывали жуткое зловоние варева поколений учеников. Каменные полки с банками — как музей уродств: глаза тритона, засушенные хвосты гремлинов, клочья меха неведомых зверей.

Я скольжу взглядом по привычной второй парте, где уже сидит Дариус, разложивший ингредиенты с мрачной вдумчивостью. Его пальцы подрагивают — слишком много кофе, слишком мало сна. Я опускаюсь рядом, автоматически расставляя приборы и уверяясь, ровно ли лежит мой нож для кореньев. Идеально.

Снейп появляется бесшумно, как тень, выплывающая из темноты. Его голос, низкий и проникновенный, пронзает тишину:

— Сегодня мы разберём Зелье Прозрения, — ядовитая усмешка разрезала и так острые черты. — Хотя, учитывая вашу хроническую неспособность удержать в голове более трёх ингредиентов подряд, мне остаётся лишь надеяться на чудо…

Мел скрипит по доске, выводя рецепт, пока Северус методично разъясняет теоретические основы. Нет смысла вслушиваться в лекцию — я знаю весь курс зельеварения наизусть. Однако это не мешает мне аккуратно записывать рецепт, скользя пером по пергаменту. Наличие записей добавляет равновесия в мою жизнь.

Мои пальцы выводят каждую букву с одинаковым нажимом, соблюдая идеальные интервалы между словами. Чернила ложатся ровным слоем, не растекаясь и не оставляя клякс.

Лёгкий стук не вписывается в ритм этой приятной тишины, нарушаемой только вкрадчивым баритоном профессора.

Как чужой аккорд в отрепетированной партитуре, он мгновенно нарушает ритм — резкий, неуместный, почти вызывающий. Я поднимаю взгляд от пергамента. Все тоже затаили дыхание. Дверь в следующую секунду открывается с сухим щелчком, и на пороге появляется Джиневра.

— Мисс Уизли, — голос Снейпа ледяной, как вода в Черном озере, — удивительно, что вы соизволили присоединиться. Очевидно, привычка к пунктуальности в вашей семье умерла после трех старших детей.

Она мрачно молчит, сжимая учебник под мышкой. Осанка гордая, однако взгляд стыдливо вперен в шею преподавателя, не смея подняться выше.

Снейп делает еле заметный кивок в сторону первой парты, самой ближней к его кафедре. Парте, стоящей прямо перед нашей.

— Садитесь.

Никто не садится туда по доброй воле. Провести полтора часа под молчаливым, неумолимым взором чёрных, бездонных глаз — сомнительное удовольствие даже для самых отважных. Когда Уизли тяжело опускается на стул передо мной, её движения источают почти унижение, словно кто-то силой вытолкнул её на эшафот. Я невольно впиваюсь взглядом в её затылок — рыжий взрыв, будто она с кем-то подралась по дороге в класс.

А я сжимаю перо так, что костяшки белеют.

Семь вдохов. Раз. Два. Три...

Но цифры не помогают. Только этот дурацкий запах ромашек застревает в носу. Раздражает.

Я сам не понял, за что оказался наказан: весь остаток лекции мой разум упрямо отказывался подчиняться воле. Взгляд снова и снова возвращался к её затылку — к этому чёртовому огненному облаку. Оно отвлекало, раздражало, бесило до судорог. Я всегда выбирал места на первом ряду именно потому, что не выносил присутствия перед собой. Пространство передо мной должно было быть пустым, свободным. Я ненавидел лицезреть чей-либо затылок.

А теперь этот рыжий водоворот разметал мой покой, как порыв ветра развевает пепел. Всё моё внимание, вся моя воля поддались странному, почти насильственному притяжению. Я ненавидел это чувство — и именно потому не мог от него избавиться.

Неправильно. Всё неправильно.

Я так задумался, что вздрогнул, только когда она резко дёрнула головой, и её волосы — эти чертовы волосы — хлестнули меня по лицу.

— Т-сс! — шипение вырывается само собой.

Уизли разворачивается, чтобы извиниться, но когда её взгляд скользит по моему лицу, что-то в нём заставляет её замереть. Не знаю, что она там увидела — ярость, раздражение или отвращение — в этот момент я и сам плохо контролировал свою мимику.

Её глаза, ещё секунду назад полные досадливого смущения, вдруг становятся холодными и острыми, подобно катане. Губы кривятся в едва заметной усмешке, и прежде чем я успеваю что-то сказать, она резко разворачивается обратно, намеренно встряхнув головой. Рыжие пряди снова хлещут меня по лицу, оставляя на губах горьковатый привкус какого-то цветочного шампуня.

— Мисс Уизли, — шипящий голос Снейпа звучит прямо за моей спиной, — распущенные волосы в лаборатории — вопиющая небрежность. Десять баллов с Гриффиндора.

Я опускаю взгляд на пергамент, но буквы плывут перед глазами. Всё ещё чувствую этот дурацкий запах. Всё ещё ощущаю, где её волосы коснулись кожи, вызывая нестерпимое желание расцарапать себе лицо.

Перо трескается в моей руке, оставляя чёрные капли на пальцах и пергаменте.

Начало практического занятия стало глотком свежего воздуха. Четкие, отработанные до автоматизма действия возвращают ощущение контроля, каждое движение восстанавливает ускользающее равновесие.

Я наклоняюсь над котлом, вдыхая резкий запах толченого корня мандрагоры. Пар поднимается тонкой струйкой, закручиваясь в спирали. Каждое движение выверено: три капли сока молочая, измельченный коготь Гриндилоу — не слишком мелко, иначе зелье приобретет горечь.

Рядом Дариус ковыряется в своем котле, хмуря брови и периодически сверяясь с записями. Его зелье пузырится подозрительно густо, на что я по-товарищески указываю.

— Три оборота по часовой, затем резко против, — бормочет он себе под нос, помешивая серебряной ложечкой.

В моем же котле жидкость медленно меняет цвет с мутно-зеленого на глубокий фиолетовый. Идеально.

Снейп скользит между рядами, как тень, черными омутами выхватывая малейшие ошибки. Он безошибочно улавливает слабость, как хищник — запах крови. Остановившись позади Уизли, наблюдает, как она неуверенно толчет семена дурман-травы.

Если быть совсем честным — меня это слегка удивляет. Уизли не была полнейшей бездарностью в зельях. Похоже, до сегодняшнего дня.

Какая жалость...

— Мисс Уизли, — голос Снейпа звучит с маслянистой холодностью, — если вы продолжите в том же духе, ваше зелье, быть может, подойдёт для умерщвления крыс. Хотя, учитывая ваши способности, даже грызуны сочтут его недостаточно эффективным.

Гриффиндорка стиснула пальцами пестик, но не ответила.

Я сосредоточился на своем котле, но периферийным зрением заметил, как ее рука дрогнула — и она пересыпала в зелье вдвое больше порошка, чем нужно.

Идиотка.

Фиолетовая жидкость вспенилась, забулькала и резко потемнела, почти до черноты. Снейп замер, глядя на ее котел с ледяным презрением.

— Поздравляю. Отработка в субботу.

Уизли не отвечает, не двигается. Только медленно опускает плечи. И в этом едва заметном движении — вся её злость, вся обида и бессилие. Гриффиндор теряет еще десять баллов.

Когда последние капли зелья исчезают из глубины котла, я собираю ингредиенты и тщательно протираю рабочую поверхность. Комната постепенно заполняется шелестом закрываемых тетрадей, звоном флаконов, сдержанным шёпотом учеников, спешащих к выходу. Урок окончен, и в этом облегчённом шуме чувствуется нечто почти уютное.

Я уже собираю свои вещи, когда голос Снейпа, тихий, но оттого ещё более обязывающий, застывает в воздухе:

— Мистер Блэк. Останьтесь.

Несколько голов оборачиваются, но вскоре интерес угасает — никому нет до этого дела. Дариус кивает мне и уходит, на ходу подбрасывая сумку на плечо. За ним вытекает поток учеников. Дверь закрывается.

Снейп не смотрит на меня. Он задумчиво вытирает ладони платком, после чего направляется к своему столу.

— Твоя мать, — произносит он наконец, — попросила передать.

Он тянется к нижнему ящику и достаёт небольшой свёрток, завёрнутый в серый бархат. Без вопросов я аккуратно укладываю его в сумку, после чего уже готов попрощаться, но все еще стою на месте, ожидая разрешения и позволяя секунде растянуться.

— Регулус, — Снейп, впервые за этот разговор, поднимает на меня взгляд. — С тобой все в порядке?

— Конечно, профессор, — отвечаю спокойно. Вру, и даже не моргаю.

Он кивает, слишком легко, чтобы поверить. Но и не настаивает. Впрочем, это не его дело. Да и помочь он никак не сможет.

Я поворачиваюсь, прохожу мимо рядов опустевших парт, направляясь к двери. В голове — звон. Восприятие кажется слегка искаженным, однако это хотя и досадное, но вполне привычное неудобство.

Прохлада коридора встречает меня рассеянным гулом ученических голосов, но всё это кажется приглушённым, словно доносится сквозь вату. Свёрток в сумке давит камнем. Поднимаясь по лестнице, я вдруг понимаю: день ещё даже не достиг середины, а усталость уже стелется под кожей — вязкая, невыносимая, как жидкий свинец.

Ускоряю шаг, чтобы быстрее оказаться в спасительной комнате. Кассиуса не видно — вероятно, опять задержался, отыгрывая спектакль для какой-нибудь девушки. Дариус, скорее всего, ушёл в библиотеку. Рейли тоже нет, и слава Мерлину.

Никого.

Пустота комнаты встречает тишиной и ровным светом. Это дарит некоторое облегчение.

Я бросаю сумку на кровать и сажусь рядом, но больше не двигаюсь вовсе. Несколько секунд просто сижу, упершись локтями в колени, глядя в одну точку на стене.

Потом вытаскиваю свёрток.

Серый бархат приятен на ощупь. Странно, как быстро он согрелся от моих пальцев — похоже, я не заметил, что тереблю его уже довольно долго. Я медлю — не уверен, что хочу знать, что там. Бархат слабо сопротивляется, когда я, наконец, разворачиваю сверток.

Внутри — предмет, сразу вызывающий у меня странное, неуютное ощущение: это старая серебряная брошь с потускневшими рубинами. Безвредная на вид, но в воздухе вокруг неё будто что-то звенит, едва уловимо. Портключ.

Под брошью лежит сложенный лист пергамента. Почерк — аккуратный, вытянутый, безупречно выведенный её рукой.

Безопасное место.

Рука дрожит, когда я бросаю записку в огонь. Я осторожно заворачиваю брошь обратно в бархат, прячу в самый дальний угол сумки и защёлкиваю пряжку.

Дышу. Смотрю в окно, где медленно, упрямо ползёт гигантский кальмар.

Я сжимаю кулаки, чувствуя, как ногти впиваются в ладони. Семь. Семь вдохов. Но даже счет не помогает — в груди по-прежнему тесно, будто кто-то наступил на горло.

Ничего же не произошло. Это всего лишь портключ — мера предосторожности. Но ввиду последних событий это может значить все что угодно.

Я резко встаю, и кровать скрипит подо мной, сварливо жалуясь. Подхожу к зеркалу. Темные круги под глазами, бледная кожа, слишком острые скулы. Я выгляжу так, будто не спал месяц. Или умер неделю назад, двигаясь по инерции. Неудивительно, что Снейп обратил внимание.

— Блэк, — шепчу я своему отражению, — ты в ловушке.

Странно, как одна секунда может растянуться в вечность, а час пролететь незаметно. Тик-так. Часы отсчитывают время, пока я стою здесь, размышляя о том, что ждёт меня впереди. Семь ударов сердца. Ещё семь. И снова семь. Я повторяю эти числа, как заклинание, чтобы успокоить разум.

Что я начал паниковать раньше времени, в самом-то деле? Я вслушиваюсь в стук собственного сердца, пытаясь заглушить этот навязчивый звон в ушах. Еще ничего не произошло. Все в порядке.

Брошь.

Она лежит в сумке, холодная и тяжелая. Безопасное место. Какая ирония.

Я резко отворачиваюсь от зеркала, сжав зубы до боли. Нет, это не паника. Блэки не паникуют. Мы расчётливы. Мы холодны. Мы...

Глухой удар.

Мой кулак со всей силы врезается в каменную стену. Боль. Острая, жгучая, настоящая. Кровь стекает по костяшкам, но я почти не чувствую этого.

— Идиот.

Голос раздаётся справа. Дариус стоит в дверях, с пустым лицом и чашкой кофе в подрагивающих пальцах. Его взгляд скользит по моей окровавленной руке, но он ничего не говорит по этому поводу.

— Заткнись, — бросаю я, но без злости.

Он пожимает плечами, делает глоток кофе и бросает мне полотенце.

— Вытри.

Я ловлю полотенце одной рукой, машинально прижимая его к сбитым костяшкам. Белая ткань мгновенно пропитывается алым. Дариус отстраненно наблюдает, как я стираю кровь со стены.

Его молчание — милосердие, которое он мне предлагает. Тик-так. Я перематываю ладонь полосой чистой ткани. Боль — тупая, далекая. Хорошая.

— Пойдешь на ужин? — Дариус отряхивает несуществующую пыль с манжет. Его голос ровный, будто только что не лилась кровь. Будто не он только что впервые за семь лет увидел мой срыв. Ему неловко, и он не знает, как реагировать. Так даже лучше.

Я бросаю окровавленное полотенце в камин. Огонь жадно пожирает алый след.

— Нет.

Он кивает, поворачивается к двери. На пороге задерживается — всего на мгновение. Его тень ложится на пол длинной полосой, почти касаясь моих ботинок.

— Не сдохни до отбоя, — бросает он через плечо. И уходит, не дожидаясь ответа.

Дверь закрывается с тихим щелчком. Я остаюсь один — с тиканьем часов, с потрескиванием огня и с тяжестью портключа в сумке.